-- Но теперь пришло время...
Директор взглянул на него обеспокоенно. Ходят ведь странные слухи о
старых запрещенных книгах, спрятанных у Монда в кабинете, в сейфе. Поэзия,
библии всякие -- Форд знает что.
Мустафа Монд заметил этот беспокойный взгляд, и уголки его красных губ
иронически дернулись.
-- Не тревожьтесь, Директор, -- сказал он с легкой насмешкой, -- они не
развратятся от моей беседы.
Директор устыженно промолчал.
Презирающих тебя сам встречай презрением. На лице Бернарда застыла
надменная улыбка. Медвежий волосок -- вот что они ценят.
-- Обязательно слетаю, -- сказал Генри Фостер.
Мустафа Монд подался вперед, к слушателям, потряс поднятым пальцем.
-- Вообразите только, -- произнес он таким тоном, что у юнцов под
ложечкой похолодело, задрожало. -- Попытайтесь вообразить, что это означало
-- иметь живородящую мать.
Опять это непристойное слово. Но теперь ни у кого на лице не мелькнуло
и тени улыбки.
-- Попытайтесь лишь представить, что означало "жить в семье".
Студенты попытались, но видно было, что без всякого успеха.
-- А известно ли вам, что такое было "родной дом"?
-- Нет, -- покачали они головой.
Из своего сумрачно-вишневого подземелья Ленайна Краун взлетела в лифте
на семнадцатый этаж и, выйдя там, повернула направо, прошла длинный коридор,
открыла дверь с табличкой "ЖЕНСКАЯ РАЗДЕВАЛЬНАЯ" и окунулась в шум, гомон,
хаос рук, грудей и женского белья. Потоки горячей воды с плеском вливались в
сотню ванн, с бульканьем выливались. Все восемьдесят вибровакуумных
массажных аппаратов трудились, гудя и шипя, разминая, сосуще массируя тугие
загорелые тела восьмидесяти превосходных экземпляров женской особи,
наперебой галдящих. Из автомата синтетической музыки звучала сольная трель
суперкорнета.
-- Привет, Фанни, -- поздоровалась Ленайна с молоденькой своей соседкой
по шкафчику.
Фанни работала в Укупорочном зале; фамилия ее была тоже Краун. Но
поскольку на два миллиарда жителей планеты приходилось всего десять тысяч
имен и фамилий, это совпадение не столь уж поражало.
Ленайна четырежды дернула книзу свои застежкимолнии: на курточке,
справа и слева на брюках (быстрым движением обеих рук) и на комбилифчике
Сняв одежду, она в чулках и туфлях пошла к ванным кабинам.
Родной, родимый дом -- в комнатенках его, как сельди в бочке,
обитатели: мужчина, периодически рожающая женщина и разновозрастный сброд
мальчишек и девчонок. Духота, теснота; настоящая тюрьма, притом
антисанитарная, темень, болезни, вонь.
(Главноуправитель рисовал эту тюрьму так живо, что один студент,
повпечатлительнее прочих, побледнел и его чуть не стошнило )
Ленайна вышла из ванны, обтерлась насухо, взялась за длинный свисающий
со стены шланг, приставила дульце к груди, точно собираясь застрелиться, и
нажала гашетку. Струя подогретого воздуха обдула ее тончайшей тальковою
пудрой. Восемь особых краников предусмотрено было над раковиной -- восемь
разных одеколонов и духов. Она отвернула третий слева, надушилась "Шипром" и
с туфлями в руке направилась из кабины к освободившемуся виброваку.
А в духовном смысле родной дом был так же мерзок и грязен, как в
физическом. Психологически это была мусорная яма, кроличья нора, жарко
нагретая взаимным трением стиснутых в ней жизней, смердящая душевными
переживаниями. Какая душная психологическая близость, какие опасные, дикие,
смрадные взаимоотношения между членами семейной группы! Как помешанная,
тряслась мать над своими детьми (своими! родными!) -- ни дать ни взять как
кошка над котятами, но кошка, умеющая говорить, умеющая повторять без
устали: "Моя детка, моя крохотка". "О моя детка, как он проголодался,
прильнул к груди, о эти ручонки, эта невыразимо сладост ная мука! А вот и
уснула моя крохотка, уснула моя детка, и на губах белеет пузырик молока.
Спит мой родной..."
-- Да, -- покивал головой Мустафа Монд, -- вас недаром дрожь берет.
-- С кем развлекаешься сегодня вечером?
-- Ни с кем.
Ленайна удивленно подняла брови.
-- В последнее время я как-то не так себя чувствую, -- объяснила Фанни.
-- Доктор Уотс прописал мне курс псевдобеременности.
-- Но, милая, тебе всего только девятнадцать. А первая
псевдобеременность не обязательна до двадцати одного года.
-- Знаю, милочка. Но некоторым полезно начать раньше. Мне доктор Уотс
говорил, что таким, как я, брюнеткам с широким тазом следует пройти первую
псевдобеременность уже в семнадцать лет. Так что я не на два года раньше
времени, а уже с опозданием на два года.
Открыв дверцу своего шкафчика, Фанни указала на верхнюю полку,
уставленную коробочками и флаконами.
-- "Сироп желтого тела, -- стала Ленайна читать этикетки вслух --
Оварин, свежесть гарантируется; годен до 1 августа 632 г. э Ф. Экстракт
молочной железы; принимать три раза в день перед едой, разведя в небольшом
количестве воды. Плацентин; по 5 миллилитров через каждые два дня
внутривенно..." Брр! -- поежилась Ленайна. -- Ненавижу внутривенные.
-- И я их тоже не люблю Но раз они полезны...
Фанни была девушка чрезвычайно благоразумная.
Господь наш Форд -- или Фрейд, как он по неисповедимой некой причине
именовал себя, трактуя о психологических проблемах, -- господь наш Фрейд
первый раскрыл гибельные опасности семейной жизни. Мир кишел отцами -- а
значит, страданиями; кишел матерями -- а значит, извращениями всех сортов,
от садизма до целомудрия; кишел братьями, сестрами, дядьями, тетками --
кишел помешательствами и самоубийствами.
-- А в то же время у самоанских дикарей, на некоторых островах близ
берегов Новой Гвинеи...
Тропическим солнцем, словно горячим медом, облиты нагие тела детей,
резвящихся и обнимающихся без разбора среди цветущей зелени. А дом для них
-- любая из двадцати хижин, крытых пальмовыми листьями. На островах Тробриан
зачатие приписывали духам предков; об отцовстве, об отцах там не было и
речи.
-- Крайности, -- отметил Главноуправитель, -- сходятся. Ибо так и
задумано было, чтобы они сходились.
-- Доктор Уэллс сказал, что трехмесячный курс псевдобеременности
поднимет тонус, оздоровит меня на тричетыре года.
-- Что ж, если так, -- сказала Ленайна. -- Но, Фанни, выходит, ты целых
три месяца не должна будешь...
-- Ну что ты, милая. Всего неделю две, не больше. Я проведу сегодня
вечер в клубе, за музыкальным бриджем. А ты, конечно, полетишь развлекаться?
Ленайна кивнула.
-- С кем сегодня?
-- С Генри Фостером.
-- Опять? -- сказала Фанни с удивленно нахмуренным выражением, не
идущим к ее круглому, как луна, добродушному лицу. -- Неужели ты до сих пор
все с Генри Фостером? -- укорила она огорченно.
Отцы и матери, братья и сестры. Но были еще и мужья, жены,
возлюбленные. Было еще единобрачие и романтическая любовь.
-- Впрочем, вам эти слова, вероятно, ничего не говорят, -- сказал
Мустафа Монд.
-- "Ничего", -- помотали головами студенты.
Семья, единобрачие, любовная романтика. Повсюду исключительность и
замкнутость, сосредоточенность влечения на одном предмете; порыв и энергия
направлены в узкое русло.
-- А ведь каждый принадлежит всем остальным, -- привел Мустафа
гипнопедическую пословицу.
Студенты кивнули в знак полного согласия с утверждением, которое от
шестидесяти двух с лишним тысяч повторений в сумраке спальни сделалось не
просто справедливым, а стало истиной бесспорной, самоочевидной и не
требующей доказательств.
-- Но, -- возразила Ленайна, -- я с Генри всего месяца четыре.
-- Всего четыре месяца! Ничего себе! И вдобавок, -- обвиняюще ткнула
Фанни пальцем, -- все это время, кроме Генри, ты ни с кем. Ведь ни с кем же?
Ленайна залилась румянцем. Но в глазах и в голосе ее осталась
непокорность.
-- Да, ни с кем, -- огрызнулась она. -- И не знаю, с какой такой стати
я должна еще с кем то.
-- Она, видите ли, не знает, с какой стати, -- повторила Фанни,
обращаясь словно к незримому слушателю, иставшему за плечом у Ленайны, но
тут же переменила тон.-- Ну кроме шуток, -- сказала она, -- ну прошу тебя,
веди ты себя осторожней. Нельзя же так долго все с одним да с одним -- это
ужасно неприлично. Уж пусть бы тебе было сорок или тридцать пять -- тогда бы
простительнее. Но в твоем-то возрасте, Ленайна! Нет, это никуда не годится.
И ты же знаешь, как решительно наш Директор против всего чрезмерно пылкого и
затянувшегося. Четыре месяца все с Генри Фостером и ни с кем кроме -- да
узнай Директор, он был бы вне себя...
-- Представьте себе воду в трубе под напором -- Студенты представили
себе такую трубу. -- Пробейте в металле отверстие, -- продолжал
Главноуправитель. -- Какой ударит фонтан! Если же проделать не одно
отверстие, а двадцать, получим два десятка слабых струек
То же и с эмоциями. "Моя детка. Моя крохотка!.. Мама!" -- Безумие
чувств заразительно. -- "Любимый, единственный мой, дорогой и бесценный..."
Материнство, единобрачие, романтика любви. Ввысь бьет фонтан; неистово
ярится пенная струя. У чувства одна узенькая отдушина. Мой любимый. Моя
детка. Немудрено, что эти горемыки, люди дофордовских времен, были безумны,
порочны и несчастны. Мир, окружавший их, не позволял жить беспечально, не
давал им быть здоровыми, добродетельными, счастливыми. Материнство и
влюбленность, на каждом шагу запрет (а рефлекс повиновения запрету не
сформирован), соблазн и одинокое потом раскаяние, всевозможные болезни,
нескончаемая боль, отгораживающая от людей, шаткое будущее, нищета -- все
это обрекало их на сильные переживания. А при сильных переживаниях -- притом
в одиночестве, в безнадежной разобщенности и обособленности -- какая уж
могла быть речь о стабильности?
-- Разумеется, необязательно отказываться от Генри совсем. Чередуй его
с другими, вот и все. Ведь он же не только с тобой?
-- Не только, -- сказала Ленайна.
-- Ну разумеется. Уж Генри Фостер не нарушит правил жизни, он всегда
корректен и порядочен. А подумай о Директоре. Ведь как неукоснительно
Директор соблюдает этикет.
Ленайна кивнула:
-- Да, он сегодня потрепал меня по ягодицам.
-- Ну вот видишь, -- торжествующе сказала Фанни. -- Вот тебе пример
того, как строжайше он держится приличий.
-- Стабильность, -- подчеркнул Главноуправитель, -- устойчивость,
прочность. Без стабильного общества немыслима цивилизация. А стабильное
общество немыслимо без стабильного члена общества. -- Голос Мустафы звучал
как труба, в груди у слушателей теплело и ширилось.
Машина вертится, работает и должна вертеться непрерывно и вечно.
Остановка означает смерть. Копошился прежде на земной коре миллиард
обитателей. Завертелись шестерни машин. И через сто пятьдесят лет стало два
миллиарда. Остановите машины. Через сто пятьдесят не лет, а недель население
земли сократится вполовину. Один миллиард умрет с голоду.
Машины должны работать без перебоев, но они требуют ухода. Их должны
обслуживать люди -- такие же надежные, стабильные, как шестеренки и колеса,
люди здоровые духом и телом, послушные, постоянно довольные.
А горемыкам, восклицавшим: "Моя детка, моя мама, мой любимый и
единственный", стонавшим: "Мой грех, мой грозный Бог", кричавшим от боли,
бредившим в лихорадке, оплакивавшим нищету и старость, -- по плечу ли тем
несчастным обслуживание машин? А если не будет обслуживания?.. Трупы
миллиарда людей непросто было бы зарыть или сжечь.
