счастливым. Всем моим состоянием был ящик в сейфе "Америкэн Экспресс"
[Бюро обслуживания туристов] и парижское издание нью-йоркской "Геральд
Трибюн" и "Звезды и Полосы". Последние я частенько перелистывал, чтобы
посмотреть, как власти предержащие расставляют фишки в мире, потом искал,
что новенького в той невойне, из которой меня только что выпустили (о ней
обычно вообще не упоминали, а нам-то говорили, что мы "спасаем
цивилизацию"). Потом я принимался за дела поважнее, то есть просматривал
новости Ирландского Тотализатора, да лелеял надежду, что "Звезды и Полосы"
вдруг объявят все это дурным сном и мне в конце концов дадут право на
льготы в получении образования.
Потом шли кроссворды и объявления под рубрикой "Личное". Я всегда
читаю "Личное"; оно как неприкрытый вид на частные жизни. Штучки типа: "М.
Л. просит позвонить Р. С. до полудня". Или о деньгах. Просто удивительно,
кто кому что сделал и кому заплатили.
Вскоре я обнаружил еще более дешевый способ проживания с прекрасными
бесплатными представлениями. Вы слышали о Л'иль дю Левант? Это остров у
побережья Ривьеры, между Марселем и Ниццей, очень похожий на Каталину. К
одному его краешку прикреплена деревенька, а другой отгорожен французским
флотом для его управляемых ракет; все остальное - это холмы, пляжи и
гроты. Нет ни автомобилей, ни даже велосипедов. Люди, которые отправляются
туда, не хотят, чтобы им что-то напоминало о внешнем мире.
За 10 долларов в день здесь можно насладиться роскошью, равной 40
долларам в день в Ницце. Или можно платить по пять центов в день за
палатку и жить на доллар в день - как делал я, а когда надоест готовить,
всегда можно найти хороший дешевый ресторанчик.
Это, кажется, такое место, где нет никаких правил. Постойте-ка, одно
есть. У границы деревушки Гелиополиса стоит знак: Le Nu Integral Est
Formellement INTERDIT ("Абсолютная нагота строго воспрещается").
Это означает, что любой, будь то мужчина или женщина, обязан надеть
какой-нибудь треугольник ткани, cache-sexe [Плавки (фр.)], джи-стринг,
прежде чем войти в деревню.
Во всех других местах, на пляжах, в кемпингах и по всему острову, ни
черта носить необязательно. Никто и не носит.
Не считая отсутствия автомобилей и одежды, остров Левант похож во
всем на типичный уголок провинциальной Франции. Пресной воды не хватает,
но французы воды не пьют, мыться можно в Средиземном море, а на франк
можно купить столько пресной воды, что хватит на полдюжины обтираний
губкой (чтобы смыть с себя соль). Садитесь на поезд в Ницце или Марселе,
слезьте в Тулоне и сядьте на автобус до Лаванду, потом на лодке (час с
небольшим) до Л'иль дю Левант... и забудьте про все заботы вместе с
одеждой.
Я выяснил, что могу покупать вчерашний номер "Геральд Трибюно в
деревне, в той же лавке ("Au Minimum", мадам Александр), где я арендовал
палатку и все необходимое для жизни на свежем воздухе. Провизию я закупал
в La Brize Marine [Морской ветер (фр.)], а лагерем расположился над La
plage des Grottes [Пляж с гротами (фр.)], где удобно устроился и позволил
расслабиться нервам, наслаждаясь тем временем сценками среди публики.
Есть такие, кто с пренебрежением относится к божественным женским
формам. Секс для них слишком изыскан; им надо было родиться устрицами. На
всех молодых женщин приятно смотреть (включая маленьких коричневых
сестренок, хоть они меня и пугали); единственная разница в том, что одни
выглядят чуть получше, чем другие. Одни полные, другие худые, одни старше,
другие моложе. Там некоторые смотрелись, как будто только что вышли из "Ле
Фоли Бержер". Я познакомился с одной из таких, и был недалек от истины;
она оказалась шведкой, выступавшей в голом виде в каком-то там парижском
обозрении. Я совершенствовал с ней французский, а она со мной английский,
и она пообещала приготовить мне шведский обед, если меня занесет в
Стокгольм, а я приготовил ей обед на спиртовке, и у нас кружилась голова
от "vin ordinaire" [Дешевое красное вино (фр.)], и она захотела узнать,
откуда у меня такой шрам, и я рассказав несколько небылиц. Мархатта хорошо
действовала на нервы старого солдата, и я опечалился, когда ей пришло
время уехать.
Но представление в публике продолжалось. Тремя днями позже я сидел на
Пляже с Гротами, откинувшись на валун и разглядывая кроссворд, как чуть не
окосел при попытке вытаращить глаза на достойнейшую в этом плане особу из
всех, которых мне приходилось видеть в своей жизни.
Женщину или девушку - с уверенностью сказать я не мог. На первый
взгляд я дал ей лет восемнадцать, может, двадцать; позже, когда я смог
смотреть ей прямо в лицо, она все же выглядела на восемнадцать, но могла
бы быть и сорока. Или старше сорока. У нее не было возраста, как у всякой
совершенной красоты. Как Елена Троянская или Клеопатра. На вид она и могла
бы быть Еленой Троянской, однако я знал, что Клеопатрой она быть не может,
потоку что она была не рыжая; она была от природы блондинкой. Тело ее было
цвета поджаренного гренка без всяких следов бикини, и волосы ее были того
же оттенка на два тона светлее. Ничем не удерживаемые, они лились изящными
волнами по ее спине, и было похоже, что ножницы их никогда не касались.
Она была высокого роста, не намного ниже меня, и не слишком легче по
весу. Не полная, вовсе не полная, за исключением тех изящных отложений,
которые облагораживают тело женщины, скрывая лежащие глубже мышцы - я был
убежден, что мышцы у нее есть; в ней чувствовалась мощь расслабившейся
львицы.
Плечи ее были широки для женщины, такой же ширины, как и ее
женственные (роскошные) бедра; талия ее казалась бы полной у женщины
поменьше ростом, у нее она была восхитительно стройна. Живот ее ничуточки
не провисал и нес идеальный двухкупольный изгиб, в котором угадывалось
прекрасное состояние мускулов. Ее груди - только ее большая грудная клетка
могла поместить в себе груди такой величины так, чтобы не возникало
впечатления "хорошо, но много". Они были высоки и упруги, колыхались лишь
самую малость, когда двигался весь корпус, а на их вершинах коронами
лежали розовые, с коричневым отливом, конфетки, которые явно были сосками,
причем женскими, а не девичьими.
Пупок ее был той жемчужиной, которую воспели персидские поэты. Ноги
ее были несколько длинноваты для ее роста; кисти и ступни тоже не были
маленькими. Однако все было стройно и мило. Она была изящна, как ни
посмотри; и невозможно было представить ее в неизящной позе. При этом она
была так гибка и подвижна, что, вроде кошки, могла изогнуться, как угодно.
Ее лицо... Как можно описать совершенную красоту иначе, чем сказать,
что когда ее увидишь, не ошибешься? Большой рот чуть растянут в призрачную
улыбку, даже тогда, когда в общем черты ее спокойны. Пухлые губы ее были
яркими, но если она и использовала какой-то грим, он был нанесен так
искусно, что я не мог его обнаружить - и одно это могло бы выделить ее из
толпы, потому что в тот год все остальные женские особи носили
"континентальный" грим, искусственный, как корсет, и бесстыдный, как
улыбка проститутки.
Нос у нее был прямой и своим размером соответствовал ее лицу, отнюдь
не кнопка. А ее глаза...
Она усекла, что я на нее пялюсь. Несомненно, женщины не против того,
чтобы на них смотрели, и, раздетые, ожидают этого так же, как и одетые в
бальное платье. Но открыто глазеть невежливо. Я прекратил поединок по
истечении первых же десяти секунд и пытайся только запомнить ее, каждую
линию, каждый изгиб.
Она устремила на меня ответный взгляд, и я начал краснеть, но не мог
отвести глаз. Глаза ее были такой глубокой голубизны, что казались
темными, темнее, чем мои собственные карие глаза. Я сипло сказал:
- Pardonnez-moi, ma'm'selle, - и сумел наконец оторвать от нее глаза.
Она ответила по-английски:
- О, я не против. Смотрите сколько угодно, - и осмотрела меня так же
внимательно, как я изучал ее. Голос ее был теплым, чистым контральто,
удивительно глубоким в самом нижнем регистре.
Она сделала два шага по направлению ко мне и остановилась почти надо
мной. Я начал было подниматься, но она жестом велела мне остаться сидеть,
жестом, который подразумевал подчинение, как будто она с детства привыкла
отдавать только приказы. Легкое дуновение донесло до меня ее аромат, и я
весь покрылся гусиной кожей.
- Вы американец.
- Да, - я был уверен, что она не американка, и в равной степени
убежден, что и не француженка. У нее не только не было ни следа
французского акцента, но еще и... ну, в общем, француженки всегда
держатся, по крайней мере, немного вызывающе. Это не их вина, этим
пропитана французская культура. А в этой женщине не было ничего
вызывающего - за исключением того, что само ее существование было
подстрекательством к мятежу.
Однако, хоть она и не вела себя вызывающе, у нее был совершенно
редкий дар создания мгновенного сближения. Она заговорила со мной так, как
мог бы говорить старый друг, как если бы мы были друзьями, знающими самые
слабые струнки друг друга и разговаривающими tet-a-tete без всяких
натяжек. Она расспрашивала меня обо мне самом, причем некоторые вопросы
были довольно интимными, а я честно отвечал на все, и мне ни разу не
пришло в голову, что у нее нет никакого права выспрашивать меня. Она не
спросила только моего имени, и я - ее. Я вообще не задал ей ни одного
вопроса.
Наконец она закончила и снова, внимательно и критически, осмотрела
меня. Потом она задумчиво сказала:
- Вы очень красивы, - и добавила: - Au'voir [До свидания (фр.)], -
повернулась и ушла по пляжу к воде. И уплыла.
Я был слишком ошарашен, чтобы пошевельнуться. Никто никогда не
называл меня "симпатичным" даже до того, как я сломал нос. А уж
красивым!..
Не думаю, что я добился бы чего-нибудь, пытаясь гнаться за ней, даже
если бы я подумал об этом вовремя. Эта подружка умела плавать.
ГЛАВА III
Я ПРОТОРЧАЛ на пляже до захода солнца, ожидая, что она вернется.
Потом я наскоро поужинал хлебом с сыром и вином, натянул свою джи-стринг и
отправился в город. Там я прочесал бары и рестораны, поминутно заглядывая
в окна коттеджей, где только они не были занавешены, но не нашел ее. Когда
все быстро начали закрываться, я отступился, вернулся в свою палатку,
изругал себя за восемь видов идиотизма (и почему я не мог сказать: "Как
вас зовут, и где вы живете, и где вы остановились ТУТ?"), залез в мешок и
уснул.
Поднялся я на рассвете, проверил plage [Пляж (фр.)], съел завтрак,
снова проверил plage, "оделся" и ушел в деревню, проверил магазины и почту
и купил свою "Геральд Трибюн".
И тут я оказался лицом к лицу с одним из самых трудных решений в моей
жизни: я вытащил на свой билет лошадь.
Сначала я не был уверен, потому что не запомнил наизусть все те 53
серийных номера. Мне пришлось снова бежать в палатку, откапывать их список
и проверять - и все подтвердилось! Это был номер, который засел в памяти
из-за своей необычности: No XDY34555. Я вытащил лошадь.
Что означало несколько тысяч долларов, сколько точно - я не знал. Но
достаточно, чтобы я мог продержаться в Гейдельберге... если я продам его
тут же. "Геральд Трибюн" здесь всегда была за вчерашнее число. Это
означало, что жеребьевка прошла, по крайней мере, два дня назад - а за это
время та скотина могла сломать ногу или быть вычеркнута по девяти другим
причинам. Мой билет был стоящими деньгами только пока Счастливая Звезда
