Начал комит Леон - Лаврикий отчаялся разобраться и сидел
теперь потухший.
Леон для начала рявкнул:
- Тихо!
И взвод легионеров в раскрытых дверях замаячил.
- Государство римское гарантирует вам полную свободу
высказываний, святые отцы, - более любезным тоном продолжал
комит.
- А солдаты зачем? - спросили его возбужденно.
- Солдаты представляют здесь римский народ и нужны для
того, чтобы вас до смертоубийства не допустить, - ответил комит со
сдержанным злорадством. - Я отвечаю в этом городе за порядок
среди гражданских лиц. Мне совершенно не нужны здесь трупы
епископов.
И уселся рядом с Лаврикием, демонстративно положив меч в
ножнах себе на колени.
Повисла похоронная тишина.
- Ну так продолжайте, - уже наилюбезнейше обратился к
епископам Леон. Он был доволен.
Флавиан, прошумев плащом, встал. Гремя сапогами (гвоздями
подбиты были), вышел вперед. С хрустом развернул послание от
Констанция и огласил долгожданную волю государеву. Повелел
государь отцам церкви, чтобы веровали они следующим образом...
Ну, о чем тут спорить было? Велено и все тут.
Однако Леон с Лаврикием рано торжествовали. Отцы церкви
оправились на удивление быстро. От чего-то там отказались, вроде
как даже подчинились приказанному, но тут же, сыскав в
прочитанном распоряжении множество прорех и щелок, начали эти
прорехи расковыривать и расшатывать.
"А Сына мы называем подобным Отцу".
Впились.
И опять посыпалось и понеслось: "Сын", "Отец", "сотворен",
"не сотворен"...
Наконец, встал один и обратился к Леону с нижайшей
просьбой удалить из базилики "вон того и еще того", если комиту
действительно дорого спокойствие города и он не желает здесь
епископских трупов.
Комиту спокойствие было дорого. Потому указанных с
заседания попросили - сперва вежливо, после настойчиво.
Настороженные сидели Леон и Лаврикий, неприятностей
ждали. Флавиан же в зубах ковырял - только что из Арелата, с
такого же сборища, навидался, наслушался.
- Подобен Отцу? - ярился кто-то хриплым разбойничьим
голосом. - Подобен? В каком это смысле? И до каких пределов?
Тот, который просил Леона епископов удалить, ответил с
вызовом, что "по воле, по хотению, но не по существу" - вот как
подобен.
Тотчас же опять поднялся всеобщий крик и гвалт. Орали все
одновременно, Десятник, который с солдатами у входа маялся,
всунул голову в дверной проем: не случилось ли чего? Комит ему
рукой махнул.
Десятник рукоятью меча начал в щит бить. Еле спорщиков
замолчать заставили.
- Хватит! - крикнул Леон, вскакивая. Его трясло. - Галдеть в
кабак идите. В казарме и то приличнее себя ведут.
Епископы замерли с раскрытыми ртами. Они же только
начали...
- Мы должны выработать формулу, - запальчиво начал один. И
этот тоже осип, кричал не хуже прочих.
Десятник высказался в том известном смысле, что "караул
устал". И Леон с Лаврикием не без удовольствия разогнали собор.
Разобиженные, уходили епископы из базилики. Очень уж городские
власти их сегодня обидели.
Через день до Леона донесли, что несколько отцов опять
собрались вместе, что-то там постановили между собой и готовы
вновь открыть баталию. Ну, богословские споры, "подобен", "не
подобен" - это пожалуйста, только не у меня в городе. А вот
административное самовольство, ими проявленное (и о таком
донесли), - это уже много серьезнее. И как есть он, Леон, чиновник
на государственной службе и покой Империи для него превыше
всего, то и допустить, чтобы из вверенного ему города исходили
беспорядки, он никак не может. Эти-то, которые после разгона
опять сошлись, отлучили и низложили нескольких своих
противников. В частности, предали анафеме Евдоксия и
самоуправно сместили его с Антиохийской кафедры, а вместо него
избрали из своей среды какого-то Аниана.
Леон ничего против Аниана не имел. И к этому Евдоксию
особой приязни не питал - от хриплых каркающих воплей
"сотворен, сотворен" до сих пор в ушах звенело. Но Антиохийская
кафедра - вот что важно. Довольно с Империи и Александрийской,
где что ни год, то драки в храмах, поджоги, битвы и расправы.
И не мудрствуя лукаво, арестовал Леон этого Аниана, а
прочим весьма настоятельно рекомендовал Селевкию Исаврийскую
покинуть.
Недовольное ворчание разъезжавшихся епископов
преследовало комита аж до самого Рождества.
* * *
В нескольких верстах от готской деревни, по той же речке,
стояла другая, известная сборщикам налогов и администрации
Августы Траяна (ближайшей ромейской колонии) как Бутеридава, а
среди местных называемая чаще Македоновкой, потому что больше
половины земель принадлежало здесь потомкам ветеранов Пятого
Македонского легиона. Те получили ее много лет назад - кто от
самого Траяна, кто от преемников его, и по завещанию оставили
своим детям и внукам или же детям и внукам своих однополчан.
Сейчас-то те римляне почти совершенно сделались местными
жителями. Во всяком случае, мытари из Августы Траяна обирали их
так же свирепо, как и мезов, и это, как ничто иное, роднило
легионеров с соседями-варварами.
С этой самой Македоновкой ульфилины вези состояли в весьма
сложных и многообразных отношениях. Иногда брали оттуда жен.
Вели торговлю, чаще меновую: вези - хорошие кузнецы, а глина для
гончарного дела лучше была ниже по течению речки, как раз у
Македоновки.
Не обходилось, конечно, и без неприятностей; расхлебывать
же их вези храбро предоставляли своему епископу (на то и
миротворец). Ибо нередко случалось так, что виноватыми
оказывались как раз готы, а они страсть как не любили признавать
себя таковыми. Тем более, что Ульфилу и в соседской деревне
весьма чтили.
Постепенно местные христиане сделались его прихожанами.
Правда, готский плохо понимали, но Ульфила после службы всегда
оставался поговорить с ними на латыни.
На этот раз повод для посещения Македоновки был, прямо
скажем, отвратительный: к берегу против ромейской деревни
прибило дохлую корову. Женщины пошли на реку и увидели ее,
рогами в ветвях ивы запутавшуюся. Визгу было и криков; после
мужчины посланца к готам отрядили - пусть объяснят, за каким
хреном такую пакость сделали.
Готы посланцу сказали, что виновного отыщут. Посланец
уходить не хотел, требовал немедленного следствия и расправы.
Виданое ли дело, чтобы дохлую корову по реке плавать пускали?
Вдруг зараза?
Насилу посланца выпроводили.
Оставшись без посторонних, быстро выяснили, кто так
неудачно порезвился: трое парней по пьяному делу. У одного
корова сдохла, отец закапывать послал, а тот копать поленился и
вместо того потеху устроил из коровьей смерти. Напился с
друзьями и послал бедную тушу по реке - доли искать.
Ульфила виновных на расправу односельчан оставил, наказав
членовредительства не чинить, а сам в Македоновку пошел с
извинениями.
Улаживал долго; македоновские возмущались, денег требовали
за ущерб - шутка сказать, воду им испортили. Коровью тушу из
воды выловили, на телегу погрузили - вот пусть епископ забирает к
себе в деревню и там закапывает. А нашу землю поганить нечего.
Ульфила и с этим согласился.
Пока кротким словом разъяренных ромеев и мезов
утихомиривал, пока обещал примерно наказать мерзавцев, два
дюжих мужика под громкое гуденье мух тушу прилаживали к
телеге.
И тут новый звук до ульфилиных ушей донесся. Орал ребенок.
Крики перемежались свистом прутьев. Неподалеку кого-то пороли.
Ульфила от обиженных ромеев кое-как избавился и пошел
поглядеть, над кем расправу творят. Не одобрял епископ, чтобы
детей били.
И увидел. Один из македоновских охаживал розгой мальчишку
лет десяти. Сидел у себя на дворе, пристроившись на чурбачок, а
паренька поперек коленей разложил, голой попкой наверх, головой
вниз, себе в босые ноги. Ребенок голосил и норовил укусить
мучителя за ногу.
Мать стояла тут же, со всех сторон облепленная малыми
детьми: двое уцепились за юбку, третий сидел на руках. И все они,
полуоткрыв рты, молча наблюдали.
Епископ вмешался, руку карающую остановил, когда она в
очередной раз занеслась с прутом. Воспользовавшись нежданной
удачей, мальчик сбежал, сверкнув распухшей красной задницей.
Крестьянин на Ульфилу кислым пивным духом горестно
дыхнул, но противиться не посмел. Не настолько был пьян, чтобы не
понять, кто к нему на двор зашел. И потому лишь замычал невнятно,
что знал бы только святой отец, за кого слово замолвить решил...
Ведал бы Божий человек, к кому сострадание ощутил... И если
достоин здесь кто сострадания, то уж никак не тот маленький
негодник.
Ульфила сердился.
Вези не то чтоб совсем уж бессердечный народ, но, в общем-
то, неласковый. Над страданиями Иисуса заплакать могут, а вот
над собственными - лучше умрут. Да и ближних жалеть не
расположены были. Жизнь опять-таки спасут, но слова
утешительного от них не дождешься. И Ульфила таким же среди
них стал.
А этот ромей явно хотел, чтобы его пожалели. Вошли в
положение. Сопли с его рубленого носа вытерли (профиль у ромея
- хоть монету чекань).
- Мальчишка-то сущая дрянь, - с пьяной печалью говорил
крестьянин и головой покачивал. - Сын это мой. В кого уродился
только, в дядьев, что ли, беспутных... И почему это я не могу
поучить его, если нужно?
Епископ стоял над ним, слушал.
- Я и учил, чтоб неповадно было, - продолжал отец.
И на мать глаза вскинул. Та повернулась, в дом ушла. Дети за
ней побежали.
А крестьянин крикнул ей в спину, чтоб выпить принесла его
святейшеству.
- Вина мы купили, - пояснил он, поворачиваясь к Ульфиле.
В тех местах, где вези сели, виноград не выращивали, и вино
было большой редкостью. Так что крестьянин почет гостю важному
оказать пытался. И Ульфила это оценил, обижать человека не стал
- вино принял, хотя обычно к таким напиткам не притрагивался.
Женщина стояла, сложив руки на поясе, смотрела, как пьет
епископ.
- И мне дай, - велел ей муж.
Подала и ему. Потом догадалась, еще один чурбачок
подкатила, чтобы епископ тоже сесть мог - муж-то пьяный не
сообразил!
Ульфила на чурбачок сел, вторую чарку выпил. Солнце
припекало изрядно, и хмель на непривычного к выпивке епископа
начал оказывать пагубное действие.
Со сдержанным восторгом смотрели из-за забора несколько
сторонних наблюдателей, как Авдей блаженного и праведного мужа
вином накачивает.
Накачался Ульфила на удивление быстро. Сидел теперь,
держась обеими руками за чурбачок, и понимающе кивал, авдеевы
откровения слушая.
Авдей рассказывал:
- Ну вот, значит, мерзавец этот, сынишка-то, ввел меня в
ущерб страшный... Что надумал? Козу соседскую доил. Молоко
воровал. Дома его, значит, мало кормят, надо чужое брать. -
Кулаком погрозил отсутствующему паршивцу. - Соседка-то на бабу
мою уж понесла, что та будто бы ведовством скотину ей портит. Не
ладят они между собой, бабы-то. Вон, опять приезжал этот, за
налогами-то, кровосос, так он говорил, будто в Риме опять кого-то
за колдовство удавили. Говорил, спрятаться колдун тот хотел, в
храм Божий - ну, нашей веры - проник, к алтарю сел, вроде как
убежища искал. Так его прямо от алтаря оторвали и все равно
удавили. Потому что колдун. А что, если и бабу мою бы так
удавили? Мне без женщины никак, детей пятеро, - заключил
крестьянин убежденно.
- Не знаю, - сказал Ульфила. - Я без женщины живу.
- Меня послушай, - сказал Авдей и значительно поднял палец.
Ульфила на палец этот корявый, с землей под ногтем, уставился.
Крестьянин торжественно изрек:
- Баба - она только по молодости для утехи хороша, а как
пошли эти сопляки, как горох из стручка, так и кончились утехи и
начались заботы и огорчения. Может, оно и лучше - вовсе без бабы.
- Он придвинулся ближе, наклонился, взял Ульфилу за рукав. -
Знаешь, что. Забери ты у меня этого гаденыша, пока не убил его
