своими руками.
- Какого гаденыша? - Ульфила вдруг сообразил, что
совершенно не понимает, о чем идет речь.
- Да Меркурина, которого я порол сегодня, - пояснил Авдей. -
Может, ты из него человека сделаешь.
- Как я его заберу?
- Так мой же он сын. Я его продать могу, - сказал крестьянин.
И тут до него самого вдруг дошло, что ведь и впрямь деньги может
выручить за бездельного и вороватого мальчишку. - Правда, забери.
Заплати, сколько стоит, и все, парень твой.
Видно было, что Авдей загорелся идеей сорванца своего
епископу сбыть.
Епископ подумал немного.
- Ведь это сын твой? - повторил он.
- Ни пришей ни пристегни, средний он у меня, - сказал Авдей.
- Младших от мамки не оторвать, отрада ейная. Старший мне
самому нужен, помощник. А этот... И крадет, зараза, перед всеми
соседями уже опозорил. Убью я его когда-нибудь. Так что, епископ,
спасай от греха, - заключил он и хлопнул Ульфилу по плечу.
От хлопка Ульфила покачнулся.
- Согласен? - жадно спросил Авдей.
Ульфила волосами мотнул.
И тотчас же с забора пронзительно закричал кто-то из тех,
кто подслушивал:
- Меркури-ин! Продал тебя отец-то!
Мать носом потянула, в дом пошла. Меркурин был приведен,
надлежащим образом умыт, поротая задница штанами прикрыта.
Доволен был сверх всякой меры.
Хоть и носил он ромейское имя, видно было, что и без мезов
не обошлось. Светлые волосы, свитые в колечки, на солнце золотом
отсвечивают, черты лица тонкие.
Зачем только обузу эту взвалил себе на шею да еще и
приплатил за нее? О том покаянно думал Ульфила, когда
возвращался ввечеру в свою деревню, ступая за телегой, что
коровьей тушей нагружена. Быка, какой в телегу был впряжен,
погонял один из македоновских. Двигались шагом, осаждаемые
мухами и чудовищным запахом. Да еще Меркурина пришлось за
руку тащить, мальчик устал и принялся ныть.
Ульфила, подумав, пригрозил обратно его отправить, к отцу.
Только этим замолчать и заставил.
Для начала приставил приобретение свое горшки отмывать и
стиркой заниматься. За провинности (а было их каждый день
немало), однако, не сек, чем поначалу вызвал искреннее
недоумение мальчика.
Меркурин оправдал наихудшие ожидания. Врал на исповеди,
крал решительно все, что плохо лежало, лик же по-прежнему имел
ангельский. Иногда возвращался домой с подбитым глазом или в
рваной одежде. Про глаз Ульфила обычно ничего не говорил - раз
подбили, значит, за дело. А одежду велел чинить, в рванине ходить
не позволял.
Иногда в деревню Авдей захаживал, отпрыска навестить.
Меркурин в таких случаях неизменно прятался и вылезал не ранее,
чем через час после торжественного отбытия родителя. Впрочем,
тот не слишком усердно разыскивал свое дитя. Напивался с кем-
нибудь из местных, потом заходил к епископу и отечески советовал
быть с парнем построже; с тем и отбывал.
Баталии между патриархом и негодником мальчишкой
продолжались года четыре, пока Меркурин неожиданно не
повзрослел.
Произошло это, как водится, само собой, без всякого
постороннего вмешательства. Перестал Меркурин врать, воровать и
драться - не сразу, конечно, а постепенно.
В один прекрасный день, отчаянно смущаясь, попросил
Ульфилу научить грамоте.
И наружность его изменилась: перестал Меркурин быть
похожим на ангела, а сделался похож на Авдея.
* * *
Изгнанные Леоном из Селевкии, епископы побежали с
жалобами друг на друга к императору Констанцию. Решили
продолжить спор свой великий уже в столице Восточной Римской
Империи, пред светлым ликом самого императора. И государю сие
приятно, ибо любил побогословствовать.
Хотел Констанций славы христианнейшего владыки. И чтобы
мир в Церкви воцарился его трудами. Вспомнил кстати: не его ли
благословением и община готская на имперских землях выросла? И
изъявил желание того епископа видеть, которому покровительство
оказал и вывел из-под власти жестокосердых язычников.
Желание Констанция перед Рождеством в горы Гема прибыло
и недвусмысленно высказалось: так и так, епископ, надлежит тебе
явиться в Константинополь для участия в поместном соборе. Его
величество о тебе вспоминало и изъявляло желание повидать. И
другие отцы Церкви нуждаются в тебе, Ульфила. Нужен голос твой
в споре о Лицах Троицы, ибо к единству мнений никак не прийти.
О тебе же достоверно известно, что жизнь ты проводишь в
неустанных трудах среди паствы твоей. С какой стороны ни
посмотри, праведен ты; а потому и голос твой громче многих иных.
Если и был Ульфила польщен словами этими, то никак не
показал. Просто обещал выехать сразу после Рождества,
поскольку Рождество дома хотел встретить.
Императорский посланник даже настаивать не посмел. Если в
государстве ромейском никогда не стать Ульфиле не то что вторым
- даже и двадцатым, то уж у себя в общине он - первый и другому
такому первому не быть. Так что посланному только одно осталось:
ждать, пока епископ Ульфила собраться в дорогу соизволит.
Ожидание не затянулось. На другой же день после Рождества
объявил: выезжаю.
И Меркурина окликнул:
- Со мной поедешь.
Меркурин так и замер над раскрытым мешком (собирал своего
епископа в дорогу). Потом осторожно поглядел сквозь длинную
золотистую прядь, на глаза упавшую: не потешается ли над ним
епископ? Будто забыл, что Ульфила никогда над людьми не
потешался.
На всякий случай переспросил Меркурин:
- В Константинополь?
- Да, - сказал Ульфила. - Возьми побольше теплых плащей.
Посланный топтался на пороге в нетерпении. Путь неблизкий,
не опоздать бы - тогда неминуемо прогневается Констанций.
Вмешался:
- В чем нужда будет - государь оделит.
Ульфила сказал "спасибо", но вещи все равно взял.
* * *
В Константинополе епископ готский был впервые и дивился
Великому Городу едва ли не больше, чем в годы молодости своей -
Антиохии. Но явно восхищения не выказывал, по сторонам смотрел
со сдержанным любопытством. Был он теперь патриарх, ровня тем,
кто вершит судьбы Церкви. Вспомнился ему молодой толмач, сын
каппадокийских рабов, мелкая сошка, какую за спинами готских
воинов и не видать. Мелькнул в памяти и канул.
В свои сорок девять лет был Ульфила худощав и подвижен,
держался строго, так что иные даже смущались. Хоть одеждой от
жителей своей деревни не отличался, а все же теперь сразу можно
было признать в нем епископа. Ульфила рано поседел, и сейчас
белыми волосами и лицом костистым был совершенно похож на
настоящего гота.
Таким его и приняли остальные отцы Церкви: Ульфила-гот.
* * *
Первым распростер Ульфиле дружеские объятия знаменитый
на всю Фракию проповедник Евномий, епископ Кизика.
Не успели вновь прибывшие как следует устроиться в доме,
где их разместили по императорскому повелению (в центральном
квартале, за стеной, где и покои императорские находились), как
прислуга, от дворца государева выделенная, уже докладывает: его
святейшество, епископ города Кизик...
И вошел изящный, несмотря на тучность, человек лет сорока.
В густейшей русой бороде ни единого седого волоса, на висках
серебрится благородная проседь. Благоухал духами; шелестел
шелками. С порога извинился за раннее вторжение. И полился
великолепный голос, нежнейший, бархатистый баритон, от звука
которого кости во всем теле размягчались.
- Столько наслышаны, столько уж наслышаны о подвигах твоих,
друг мой, о твоей отваге! Знаешь ли ты, как император Констанций
именует тебя в назидание прочим? - Короткий, сердечный смешок.
- "Моисей нашего времени"!
Ульфила слегка покраснел. И от похвалы, и от фамильярности
гостя - что это за обращение: "друг мой", когда едва знакомы?
А Меркурин - тот рот раскрыл, глаза вытаращил: в самое
сердце уязвило его дивное явление. Ульфила-то подле этого
роскошного епископа - черствый сухарь.
- Садись, - только и смог сказать гостю Ульфила. - Я велю
вина принести, если хочешь.
- Лучше фруктов, - произнес бархатистый баритон. И опять
потекла сладкая музыка: - Вовремя ты прибыл. На завтра уже
заседание назначено. Наши-то знаешь, что учудили? Евдоксий
сказал, что согласен, так и быть, анафемствовать свои воззрения,
если Василий Анкирский согласится анафемствовать свои. Василий,
натурально, отказался, и император прогнал его, а Евдоксия
выслушал и правым признал...
Ульфила не слова - музыку голоса слушал. Чаровал его
голос; смысла же произносимых слов не понимал вовсе. Головой
тряхнул, чтобы от наваждения избавиться и достойное участие в
беседе принять. Сказал совсем о другом:
- Я тоже о делах твоих наслышан, Евномий.
Евномий рассмеялся, подняв изогнутые брови.
- О каких это?
Теперь и Ульфила улыбнулся.
- Вся Фракия только о тебе и говорит, Евномий. Даже до меня
рассказы доходили. Проповедник ты изрядный, а ученость твоя...
- Красноречие - не отвага, а ученость - не доблесть, - заявил
Евномий. Барски развалился в кресле, взял на колени принесенное
слугой большое блюдо, полное янтарного винограда. Принялся
поглощать фрукты с удивительной ловкостью и быстротой. Сок
увлажнил мягкие красные губы знаменитого Евномия, и голос его
стал, казалось, еще слаще.
Он продолжал говорить, легко затрагивая то одну тему, то
другую. Весело смеясь, рассказал между делом и о жулике-
управителе, которому поручил свое богатое поместье в Халкедоне.
- Обворовывает меня безбожно, подлец, - вкусно рокотал
Евномий. - Видно, решил для себя: ежели хозяин - служитель
Божий, то не заметит, как обеднел.
Ульфила слушал эту болтовню, невольно улыбаясь. Постепенно
оттаивал, утрачивал холодную строгость, обласканный этим
крупным, обходительным, красивым человеком. Меркурин же
влюбился в Евномия с первого взгляда.
- Я его, разумеется, высек, управителя-то, - продолжал
Евномий. - А он... удивился, подлец. Даже плакать и врать забыл.
Однако в управляющих я его оставил. Сытая муха не так больно
кусает, как голодная, не находишь? - Прищурил глаз на Ульфилу. -
Тебе ведь многое должно быть ведомо об управлении большим
хозяйством?
- У меня поместья нет, - сказал Ульфила. - Общинное
хозяйство управляется иначе, чем господское.
Тут Евномий обнаружил, что съел почти весь виноград, и
поставил блюдо с колен на пол. Капризно потребовал у слуги
салфетку, руки обтер.
Ульфила глядел и любовался. Нравился ему этот вальяжный
барин.
А тот, скакнув мыслью, спросил Ульфилу неожиданно:
- Ты ведь знал Евсевия, прежнего патриарха
Константинопольского?
Ульфила кивнул.
- Сан от него принял. Как забудешь...
- Великий был ревнитель, - сказал Евномий задумчиво. - Жаль,
что не довелось встретить его. Но в учении своем, как я понял, не
строг был. На уступки шел.
- Не тебе и не мне судить Евсевия и его поступки, -
мрачновато заметил Ульфила.
Евномий на это произнес с грустью невыразимой:
- Кому же, как не нам, и судить? Нам, сегодняшним, кому он
наследие свое оставил. Вера должна содержаться в строгости.
Любое же отступление оскверняет белоснежные одежды Невесты.
Иначе - смерть. Я ведь и Евдоксию, патриарху антиохийскому,
только тогда дозволил в сан меня рукоположить, когда на все
вопросы мои он ответил.
- Допрос ему учинил, что ли? - Ульфила глядел на статного
красавца епископа недоверчиво. Одинаково готов был и
восхищенно поверить, и усомниться. Виданое ли дело, слыханая ли
дерзость?
- Проэкзаменовал и признал достойным; только после того... -
весело подтвердил Евномий. - И ныне за честь почитаю дружбу с
ним.
- Ты что, никак, и меня допросить хочешь? - спросил
Ульфила. Хмыкнул.
Хорошо понял Евномий, что смешок тот означал.
- Тебя допросишь, как же. За тобой такая силища - вези. Они
ведь только называются "меньшими", а попробуй их тронь...
