убийству соплеменников, но не измену же терпеть, не ждать ведь,
пока продадут эти смиренники гордость везеготскую жирным
ромеям.
Умирая, отец Атанариха взял с сына великую клятву: да не
ступит нога его на землю ромейскую во веки веков. Сын клятвы
этой крепко держался и других к тому же понуждал.
И прав был он в своих глазах.
А каково было Атанариху, когда вступил в деревню, где, как
сказывали, в ромейскую веру обратились все поголовно и храм
свой посреди улицы поставили! Кто спрашивал князя, какой камень
ему на сердце лег?
Бежали от него, как от чумы, только лужи разбрызгивали. От
него и от благословения Доннара, будто отцы их не принимали это
благословение как наилучший дар. Гневно гремел с небес
божественный молот, грозя пасть с высот и черепа безумцев
раскроить.
Один дружинник бросился догонять убегающих, успел схватить
одного за волосы и волоком потащил за собой. Тот за конем бежал,
спотыкаясь, в соплях путаясь, - сопли с перепугу до самых колен
из обеих носопырок свесил.
Бросил в грязь под ноги князева коня - получи хоть одного для
разговора!
Стоит предатель глупый на четвереньках, локтями в землю,
ладони на затылке скрестил. Велел ему Атанарих лицо поднять: не
валяйся в грязи, не свинья!
Подчинился.
Оказался лет пятнадцати, по щекам прыщи, губы прыгают.
- Что бежал-то? - спросил его Атанарих, удерживая в себе
лютый гнев. - Не враги ведь, князь пожаловал и угощение привез.
Молчит.
Атанарих затрясся, к мечу потянулся, только в последнее
мгновение одумался.
А паренек вдруг вымолвил сквозь слезы:
- Прости, князь.
И всхлипнул.
Атанарих сразу его простил.
Поклонился парень Доннару, взял мяса жертвенного, сделал
все, как велели, а после отошел в сторону, повалился в сырую
траву и заплакал.
Атанарих к нему приблизился, ногой толкнул.
- А что это они все в тот дом побежали?
Юноша повернул к князю распухшее от слез лицо.
- В храм побежали, от тебя спасаются.
Атанарих ноздри раздул.
- Как же они спастись-то надумали?
- Так это же храм. - Паренек глаза от удивления выкатил. -
Право убежища...
И расхохотался тогда Атанарих.
- Сию халупу я за храм не почитаю.
И спросил, все ли, кто в ромейскую веру обратился, в том
"храме" собрались. Юноша кивнул.
- Вот и хорошо, - сказал Атанарих, - никого по округе
вылавливать не придется...
И к дружинникам повернулся. Велел хворосту набрать, сухой
соломы, если где в хлеву попадется, и вокруг храма обложить. Те
смекнули, что у князя на уме, по деревне с гиканьем рассыпались.
Молодые у Атанариха дружинники. Иной раз как щенки
озорничают. Да и сам Атанарих недавно в зрелые годы вошел, ему
и тридцати еще нет.
Как храм вязанками обкладывать стали, дождь перестал -
угодно, стало быть, Доннару задуманное князем.
Из храма пение донеслось, только разве это пение? Так,
блеяние. Вразнобой тянули что-то писклявыми голосами. То
мужчины вякнут, то бабы им в ответ пискнут. Ничего, скоро вы по-
иному запоете. Взвоет утроба ваша, как почуете близкую смерть.
Князь неподвижно на коне сидит, смотрит, как люди его
трудятся, костер для предателей готовят. Солнце выбрались из-за
тучи, вспыхнули золотые бляшки на одежде княжеской. Мокрые,
еще ярче горят. На небе медленно проступила радуга.
- Изверг, - сказал Атанариху один из тех, что был к телеге
привязан. - Что ты задумал?
Атанарих не ответил. Будто не видно - что.
Тогда пленный наглости набрался.
- Там же дети, - сказал он. - Одумайся, Атанарих.
Атанарих на пленного даже не поглядел, но коня тронул,
ближе к храму подобрался и крикнул тем, что от гнева его под
бесполезную защиту бежали:
- Эй, вы! Заткнитесь там, послушайте, что скажу!
Нытье гимнов продолжалось.
- Прекратите выть! - рявкнул князь. - Сказать дайте!
- Отыди, сатана, - отозвался из храма густой голос.
- Детей своих пожалейте! - закричал Атанарих. - Ведь сожгу
вас сейчас, ублюдки!
- Венец мученический, - завели те, но Атанарих - не зверь же
он, в конце концов, был - перебил их ревом:
- Ежели себя не щадите, так хоть детей мне отдайте!
Но дверь не открылась и никого Атанариху не отдали.
Пленники, что за телегой стояли, все как один на колени
попадали и молитвы свои бубнить начали. Князь, дрожа от
отвращения, дружинникам рукой махнул, чтобы поджигали.
И подожгли.
Занялось дружно, треск поднялся такой, что потонули в нем
крики. Пламя поднялось до неба, норовя цапнуть языком радугу,
горящую иным, холодным светом. Крики скоро смолкли, только
огонь ревел. И еще паренек прыщавый скулил, свернувшись в
траве, как паршивая собачка.
* * *
Пленных Атанарих сперва допрашивать пытался. Вопросы им
задавал. Густые брови хмурил, вникая. Слово "христианин"
произносить без запинки выучился.
Христиане, как сговорились, на вопросы его не отвечали, а
вместо того чушь всякую несли. Хоть и одного языка они с князем,
а хуже инородцев.
О чем Атанарих спрашивал?
Давно ли с имперцами снюхались, кто из ромеев в деревню
ихнюю приходил, о чем имперец тот допытывался, что сулил. Ибо
кишками чуял Атанарих: все эти бродячие сеятели ромейской
заразы - не к добру. Честный человек свою землю пашет, чужую
грабит, а не шляется туда-сюда с болтовней наподобие скамара.
Вот о чем Атанарих допытывался.
А о чем эти христиане ему толковали?
Бранили Доннара, лжебогом именовали; призывали его,
Атанариха, рабу какому-то поклониться, какого ромеи за
бродяжничество и хамство распяли; венца мученического жаждали.
Тревожился Атанарих, выискивал в глазах собеседников своих
желтые огоньки безумия. Но те вроде как не были одержимы. Стало
быть, чтобы предательство свое скрыть, притворялись искусно.
Велел Атанарих одного из них бить. Хотя заранее знал -
бесполезно это. Хоть и лижут задницу ромеям христиане, а все же
вези они. Чтобы вези делал то, что не по душе ему, - тут одних
пыток мало.
Так оно и вышло.
Тогда стал Атанарих их убивать, ибо от мутных речей уже
голова у него трещала.
Приведут пред очи князя: вот еще один. Руки связаны, но
борода торчит воинственно, глаза блестят. Враг незамиренный да и
только. Еще и правым себя считает.
Атанарих ему: о чем ромеи в деревне спрашивали и не
явствует ли из того, что скоро нападут?
Связанный в ответ: верую в Бога Единого, Отца Нерожденного
Невидимого.
Атанарих зубами скрипнет, пленного по скуле кулаком: ты
слушай, о чем вопрос! Где ромейского удара ждать - в низовьях ли
Дуная или выше по течению, в области Виминация? И попытается в
последний раз доверие между собою и этим вези установить:
подумай хорошенько, ведь ты тоже воин. У Виминация и Сингидуна
легионы стоят - может, не зря в тех краях по нашу сторону Дуная
проповедники воду мутят?
И орет Атанарих в бессильной злобе: расколят ведь ромеи
племя, лишат его силы, всех вези в рабство обратят, чтобы любого
свободного воина можно было безнаказанно к кресту прибивать,
как этого вашего, как там его...
Какое там.
"Верую в Единородного Сына Его, Господа и Бога нашего,
Коему нет подобного..."
И махнет рукой Атанарих.
Наконец притащили к нему совсем уж жалкого оборванца.
Поглядел на него князь устало. Спросил, как и всех, о ромеях. Чем
только купили вас эти ромеи, что так стойко их выгораживаете?..
Тот с ненавистью князю ответствовал, что нынче же войдет в
лоно Авраамово. Уже сияние ему видится, ждет его свет вечный.
В бессилии повернулся князь к дружине. И один дружинник,
который Атанариха еще мальчишкой учил на мечах биться, тихо
сказал своему князю:
- Он не понимает тебя, Атанарих.
- Пусть отвечает, - ярился Атанарих, - пусть говорит, чем
купили его.
Дружинник тронул князя за плечо.
- Не изводись, Атанарих, не терзай себя понапрасну. Он тебя
не понимает.
Тогда спросил Атанарих у христианина этого, много ли у него
золота.
Оборванец с гордостью отвечал, что земных богатств не копит
и сокровища ищет не на земле. Так понимать его надо было, что
все имущество его - на нем и заключается в рваной рубахе.
Устал Атанарих так, словно целый день с врагами сражался. И
сказал:
- Пусть убирается отсюда, ибо, в самом деле, не с такими же
ничтожествами мне воевать.
Ох и визжал этот оборванец! А как же венец мученический?..
Почему это другие удостоились, а его, оборванца, лишают?
Несправедливо сие, вопил он, вырываясь из рук дружинников. Те,
не слушая, вытащили его и вышвырнули вон, как приблудного
щенка.
Одно только понял Атанарих. Ромеи куда хитрее, чем он
предполагал. И все нити сходились на одном имени.
Играя на руку ромеям, пытался расколоть везеготов на
враждующие племена этот каппадокиец - Ульфила.
* * *
Ульфила в это время находился у самого Дуная, против
ромейского города Новы. Мрачнее тучи был в те дни.
Тяжелую ношу взвалил на него семь лет назад Евсевий, но тот
хоть честно предупредил: не всякому по плечу. И согласия
спросил.
Куда тяжелее бремя, возложенное на него, Ульфилу,
Атанарихом.
Ибо не все христиане готские желали сгореть в огне или
оставить новую веру ради прежних языческих заблуждений.
Находились и такие, которым и жить хотелось, и веровать при этом
по-своему. И таких было много. Вот они-то и стекались к Ульфиле,
и все больше приходило их с севера, так что в конце концов
набралось чуть ли не целое племя.
А кормиться чем? Здешний лес столько народу не прокормит,
полей в этих краях никто из пришлых не имел. Травой питались,
охотой иной раз перебивались. И на него, Ульфилу, с надеждой
смотрели - верили, что найдет им спасение на земле, как нашел на
небе.
Число беглецов все увеличивалось. Глядя на то, терзался
душой Ульфила. Проклинал себя, что не может насытить всю эту
толпу пятью хлебами. А многие, кажется, именно на это и
рассчитывали.
Но человек на то и поставлен на земле человеком, чтобы
обходиться, по возможности, без всякого чуда. А если уж припрет
(а Ульфилу именно приперло) - уметь состряпать чудо подручными
средствами, так, чтобы и чуда-то никакого в случившемся
заподозрено не было.
На сей раз чудо приняло облик белобрысого верзилы по имени
Силена. Мать его, фригиянка родом, была наложница готского
воина. По каким соображениям парень подался в клирики - того
никто не ведал; лет через пять после возвращения из Антиохии, и
доныне памятной, Ульфила увидел его рядом с собой. И уходить
Силена не собирался - прирос к епископу.
Силена был спокойный, совсем еще молодой человек.
Несмотря на то, что ростом превосходил своего епископа на
голову, ухитрялся оставаться в его тени.
Вера Силены иной раз смущала Ульфилу совершенством.
Силена не метался в сомнениях, не рвался пострадать. Слова
"рвение" и "ревность" вообще к нему не подходили. Он просто
знал, что Бог есть Бог, а в подробности не вдавался. Насколько
Ульфила был волком (звероватость сквозила в облике епископа
даже когда служил), настолько Силена был собакой - понятным,
преданным и бесхитростным. Только против шерсти слишком долго
гладить не надо да морить голодом, пожалуй, не стоит.
И вот, когда Ульфила губы кусал и раздумывал, не пойти ли и
впрямь войной на Атанариха - ибо дело явно клонилось к расколу
единого племени на два - Силена подошел к нему и рядом на траву
плюхнулся.
Дунай катился перед их глазами, и на противоположном,
крутом его берегу, высились стены города Новы. Как большинство
здешних городов, выросли Новы из лагеря ромейского легиона.
Сидели, молчали, на Дунай смотрели и на стены городские.
Потом Силена сказал:
- Есть охота.
Ульфила пошарил в своем мешке, с которым не расставался
