жертвы. Отказавшиеся совершать предписываемые обряды были
немедленно сжигаемы в своих жилищах.
Созомен
Руководимый ненавистию, внушенною диаволом, воздвиг в
стране варваров гонение на христиан тот безбожный и нечестивый,
кто начальствовал над готами в качестве их судии... Когда после
многократных примеров мученичества гонение все возрастало, наш
блаженный и святейший муж Ульфила, епископствовавший уже семь
лет, вышел из страны варваров и со множеством христиан, вместе
с ним изгнанных из отечества поселился в Романии. Здесь с
радушием и честию он был принят блаженной памяти императором
Констанцием. Подобно тому, как некогда через Моисея Бог избавил
свой народ от власти и насилия фараона и египтян и провел его
чрез Красное море, чтобы народ сей работал только единому Ему -
истинному Богу, так же точно под водительством Ульфилы
освободил Он верующих в Его Единородного Сына от среды
язычников, перевел через Дунай и устроил, чтобы, по примерам
святых, служили Ему, обитая в горах.
Авксентий Доростольский
В ту пору воинственные везеготские роды обосновались в
Дакии. К северу от них бродили сарматы, к северо-западу - языги;
на западе сидели вандалы, лет двадцать тому назад вытесненные в
сторону Паннонии готским вождем Геберихом. На юг, за Дунаем,
начиналась Мезия, римская провинция, густо начиненная
гарнизонами. На востоке же, за Истром, было море.
Вот уже сто лет минуло с тех пор, как ушли из этих земель
римляне, но все еще стоят построенные руками легионеров
крепости-бурги, пересекают страну знаменитые римские дороги. И
ведут они теперь не только в Рим, но и во Фракию, и в Норик.
Иной раз огрызаются на везеготов сарматы. В ответ лязгают
вези острыми зубами, и вновь воцаряется мир, и можно хозяйничать
на плодородной земле, некогда отобранной ромеями у даков, да так
и брошенной на произвол судьбы.
По душе везеготам была жизнь в этих местах. Казалось,
стоило сесть им в этой Дакии, как тотчас же прикипели к ней
душой и родиной ее назвали.
Конечно, война - войной. Есть люди, которые зачахнут, если
отобрать у них возможность убивать и подвергаться смертельной
опасности. Но главным все-таки была земля.
Поделили ее между собой, нарезали по числу ртов. Потом еще
и рабов взяли и тоже посадили на эту землю, пусть пашут. Стали
выращивать пшеницу, ячмень и просо, а для скотины нашлись в
изобилии трава и овес. И вот уже иные вези обзавелись брюшком
от сытной жизни, и довольство появилось на их некогда хищных
лицах.
А тут, откуда ни возьмись, новая напасть - этот поп,
ромейский прихвостень с голодным блеском в глазах. И вертится, и
крутится то тут, то там, и нашептывает, наговаривает, набалтывает.
Поначалу, как донесли о том Атанариху, князю везеготскому
(ромеи называли его "судьей", ибо власть имел суд вершить), поднял
бровь Атанарих и ничем более не показал, что расслышал.
Таков был собою Атанарих: ростом высок, в плечах широк,
лицо имел круглое, краснел легко, больше от гнева, ибо стыда не
ведал - честен был и нечего стыдиться ему. Смеялся он, как всякий
сильный человек, громко, от души. И багровел, если долго хохотал.
В изобилии увешивал себя гривнами, браслетами, застежками
дакийского золота, обшивал бляшками подол рубахи - любил, чтобы
блестело. Верил, что в золоте сила копится.
Ну и что теперь Атанариху делать? Бросать усадьбу?
Оставлять дела важнейшие (одно из них - остатки вандальского
племени с золотоносной Маризы выпереть к родичам их, в
Паннонию)? Все побоку - и вразумлять какого-то полоумного раба?
Епископ выискался, надо же...
Но все чаще и чаще настигали князя слухи об ульфилиных
подвигах. Там целую деревню в свою веру совратил. Тут небылицы
плел и теми небылицами у многих слезы исторг...
Поначалу просто злился Атанарих. Крепко злился. В гневе
страшен был князь и не держал себя в узде. Заговорит какой-
нибудь неразумец о ромейской вере: мол, есть в ней что-то, вот и
Ульфила стал известен через приверженность ей... Слушает такого
Атанарих, медленно багровея, а потом, посреди рассказа (если не
понял еще глупый собеседник, что пора закрывать болтливый рот
свой и бежать) - хвать его кулаком в переносицу, аж кровь на
подбородок хлынет.
- Молчать! - только и рявкнет.
А то даже и рявкнуть не соизволит.
А какого воина, какого вождя не прогневает вся эта возготня?
Ненавидел интриги, подкопы, хитрости. Нет у вези врага коварнее
и могущественнее, чем ромеи. Не силой берут - подлостью. Сила
же вези - в единстве их. Единству опорой отцовская вера и обычаи,
отцами завещанные. Переход в веру ромейскую предательством
был и ничем иным.
Добраться бы до Ульфилы этого, распять его вниз головой.
Вот уж и вези начинают друг от друга носы воротить: я, мол,
христианин, ты, мол, язычник.
И дождался Атанарих: услышал, как на одну доску ставят его,
природного вези, князя, храбростью славного, лютой ненавистью к
ромеям известного, - его, Атанариха, с этим каппадокийцем, с этим
рабьим ублюдком - "Ты, мол, за кого - за Атанариха или за
Ульфилу?" Как услышал, так и не выдержало сердце атанарихово -
лопнуло. И черная кровь ненависти потекла на землю, для нового
урожая распаханную.
* * *
Деревня, одна из многих, по обоим берегам небольшой речки
стоит. Прежде другие люди жили здесь, на другом языке говорили.
Но точно так же пахали они эту землю, и пили эту воду, и ели
плоды своих трудов, и точно так же два быка тащили тяжелый плуг.
Теперь вези живут здесь, и из реки этой воду берут, и землю эту
рыхлят. Божественное солнце, взирающее на труд пахаря с небес,
даже и не заметило, что народ здесь сменился. Как от века
положено, так и шло.
Вот и пахота в разгаре, и день до полудня дошел и, кажется,
замер, источая жар.
И вдруг - лязг колес, лошадиное ржание, крики:
- Едут, едут!..
Едет сам Атанарих, сияя золотыми украшениями, сам как
полдень, издали заметный. Дружина следом выступает. Весело
воинам, будто щекочет их кто. Окруженная воинами, телега по
старой грунтовой дороге грохочет, железные обода колес бьют
пересохшую землю. На телеге истукан стоит, глядит сонно и тупо.
Лик истуканий жиром и кровью измазан; кушал Доннар.
Сбежались дети поглядеть на великолепное это зрелище. В
дверях мазанок стали женщины. Только пахарь на ближнем поле
даже и головы не повернул - не до того ему.
Остановили телегу с истуканом. Жреца из среды своей
исторгли дружинники. Вышел старец в длинной белой одежде,
широкие рукава кровью измазаны. В руках большое блюдо
деревянное, а на блюде мясо.
И знатно же пахло это мясо! Дымком от него тянуло, и луком,
хорошо прожаренным, и дивными пряностями. Зашевелились ноздри
у дружинников атанариховых, благо близко стояли. Потекли слюни
у детишек, в пыли, у ног конских вертевшихся.
Вознес старец над головой чашу с мясом и во всеуслышание
посвятил жертву сию Доннару, да пошлет он в срок дождь и грозу
для урожая. А после дома деревенские обносить начали.
Подъедут с телегой, встанут перед входом: зови хозяина,
женщина! Придет и хозяин, руки черны от земли. Что нужно тебе,
князь, зачем от трудов отрываешь? Измена, брат мой, закралась в
сердца вези, вот и хочу испытать тебя. Испытывай, скажет вези,
чего там...
И поднесет ему жрец мяса идоложертвенного. Ну, глянет вези
на истукан Доннара, поклонится ему, поклонится жрецу и князю, а
после мясо примет и хвалу богам отцовским вознесет. От того
проясняется лицо Атанариха, разглаживается складка между
круглых густых бровей.
И катится телега с грохотом к следующему дому: зови
хозяина, женщина...
Точно праздник какой пришел вместе с грозным Атанарихом.
Конечно, были в деревне и христиане. Двоих из тех, кто
исповедовал новую веру, еще раньше, едва только прослышали, что
Атанарих едет, истукана везет, сельчане уговорили уйти подальше,
выше по течению речки, в болота. Благо, в тех семьях не все
христианами были, так что пустые дома в глаза не бросались: в
одном встретил князя брат, в другом отец христианина (вот ведь
сбил с пути болтун этот, Ульфила! Горя бы не знали...)
Только на краю деревни нашлись четверо упрямцев, трое
мужчин и с ними женщина, сестра одного из них. Те прямо в лицо
Атанариху заявили, да, веруют в Бога Единого, а идоложертвенного
вкушать не намерены. И лучше умереть им, чем веру свою предать
и стать отступниками. Много чего говорить пытались, да кто их
слушает.
Князь на них конем наехал. Со спины лошадиной склонился,
близко-близко в лицо заглянул одному. Глаза у князя бешеные,
серые, широко расставленные, зрачки как точки. Взял с блюда
кусок мяса, прямо в зубы предателю ткнул: жри, когда князь
угощает!..
Тот рожу воротит и свое бубнит: слава, мол, Отцу чрез Сына
во Святом Духе.
Атанарих ничего в этом не понял, но залютовал свыше меры.
Хватил предателя мечом и голову ему отсек. Прочие единоверцы
убитого (трое их, стало быть, осталось) с места не двинулись,
только женщина ахнула и рот ладонью зажала. Кровищи натекло,
будто свинью зарезали. Голова под копыта подкатилась, длинные
волосы в кровавой луже плавают.
Повернул коня Атанарих и сказал своим дружинникам, чтобы
бабу на месте вразумили и с тем оставили, но не убивали - с бабы
какой спрос. Мужчин же велел связать и к телеге веревками
прикрутить, ибо изменники они.
Христиане эти ничуть не противились, даже как будто
радовались, чем еще больше вывели из себя князевых дружинников
и самого князя. Охотно протянули руки, дали поступить с собой
как со скотиной. И это свободные вези, воины!.. Плеваться
хотелось. От стыда за них и злости чуть не плакал Атанарих.
И потащили их через всю деревню, как рабов; дома же их
подожгли. От убитого дети остались - повыскакивали, когда дом
занялся. Мальчиков (двое их было) Атанарих с собой забрал, чтобы
отца им заменить вместо того недостойного; девочку бросил на
заботы односельчан, если кто захочет лишнюю обузу себе на шею
сажать.
Молчали вези, глядя, как идут за телегой с истуканом двое
пленных. И сказал один, тот, что первым жертвенного мяса вкусил
(не раз ходил с Атанарихом в походы - и на юг, нежных греков в их
богатых городах щупать, и на север, от сарматов отбиваться):
- Дело дрянь, князь, если своих, точно полонян, на веревке
тянешь.
Атанарих только яростный взгляд на него бросил и побыстрее
мимо проехал, чтобы не убить.
Потому что прав был тот испытанный воин.
* * *
Стоял на берегу широкого потока Доннар. А на другом берегу
Вотан стоял. Кто бы не узнал их, если бы увидел? На Вотане плащ
синий, шляпа странника с полями широкими. Из-под полей лицо
глядит - озорное, недоброе. А у Доннара бородища рыжая, в
ручищах молот. Медленно соображает Доннар, но уж ежели решит,
что обидели его - несдобровать обидчику.
И вот дразнит Доннара Вотан; и так, и этак обзывает, чуть не
пляшет на том, своем, берегу, рожи корчит, язык показывает:
глупый ты, Доннар, тупой ты, Доннар, тебе бы только за бычьей
задницей с плугом ходить, Доннар, молотом твоим только гвозди
забивать, Доннар...
Ну весь извертелся, только чтоб тугодума позлить.
Все равно ведь не дотянется. Река, что разделяет их, широкая,
одним махом не перескочишь, а в два шага, как известно, по
воздуху не ходят.
Дулся на Вотана Доннар, сердился, в бородищу бубнил
невнятное, а потом вдруг как размахнется, как швырнет в обидчика
молот. И покатился молот по небу, загремел на весь мир - и
сделалась гроза.
Благодатным дождем пролился доннаров гнев, землю напитал,
пыль прибил, остудил лицо Атанариха и дружинников его.
Возвращался Атанарих с истуканом Доннара, точно из
военного похода. Целый полон за телегой гнал. Одного мальчишку
из сирот сам князь в седло взял, другого воину своему поручил.
Жмется ребенок к всаднику, помалкивает, и уже мил он Атанариху,
как собственное дитя.
Горько было князю, будто соли наелся. Не лежит сердце к
