Встали все пятеро и снова за работу взялись, чтобы к вечеру
окончить.
К вечеру действительно окончили и по домам разошлись.
Наутро опять собрались все вместе -- поглядеть на казнь.
И было, на что поглядеть.
Ордынцы городского палача призвали. Тот поначалу как бы
смущался. Нешуточное дело -- таких важных господ на казнь
тащить.
А молодой десятник на лошади сидел, из-под шапки глядел, щурился
да усмехался.
Вывели заключенных из темницы на яркий свет. Пьяный весенний
снег чавкал под их ногами.
Построили арестантов в ряд. Велели разуться. Закопошились
господа осужденные, дорогие ботинки начали с себя стаскивать.
Один только Аткаль неподвижно стоял, с него давным-давно сняли,
еще в тюрьме. Наконец закончили разуваться, снова выпрямились,
замерли.
Положил палач руку на плечо Хаммаку, выдернул его из шеренги.
Съежился Хаммаку под палачевой ладонью, покачнулся, подогнулись
у него колени.
Никакой грубости в прикосновении палача не было. Так
дотрагивается до пострадавшего санитар скорой помощи -- умело,
хватко.
Вывел Хаммаку за ворота, на Судебную площадь, что раскинулась
под окнами тюрьмы. Зеваки уже толпились, гудели.
-- Ведут, ведут!
Перед глазами у Хаммаку круги плавают, ничего не видит. Только в
темноте безумия своего ощущает ладонь человека, который его
ведет.
Остановились.
-- Ложись, -- сказал голос.
Мягко и властно. Так сам он, Хаммаку, в свое время девкам
говорил.
И подчинился Хаммаку -- как девки подчинялись.
Неудобно лежать было. Голова с деревянного основания скатывалась
прямо в грязь. Палач поправил его руки, надавив, расправил
ладони. А те все норовили сложиться в кулаки, съежиться,
свернуться улиткой. Сверху еще одну планку положил, тщательно
обвязал веревками.
-- Гвозди где? -- спросил у плотников.
Те возились, раздергивали ящики из-под стеклотары.
-- Да не рассчитали мы чуть, не хватило гвоздей-то, -- виновато
сказал старший.
-- Быстрей давайте, работы много, -- распорядился палач.
Хаммаку закусил губы и заплакал.
Ничего он после не видел.
Ни того, как шел к месту казни, спотыкаясь и путаясь в мокрых
белых подштанниках, Аткаль. Ни того, как катался по земле,
визжал и отбивался господин Нидинта -- еле утихомирили, здоров
больно.
Только одно и пылало перед его глазами: рыжее мохнатое солнце.
То ли Шамаш, Судья Неподкупный, то ли ордынец в своей шапке из
лисьих хвостов.
А потом пришла к нему Нана. Старая-престарая, груди как бурдюки,
лицо в морщинах. Только глаза лучистые, ясные.
Сказала Нана:
-- Идем.
Повернулась и пошла. Шаг упругий, легкий; длинные волосы елозят
между лопаток. Со спины вовсе не казалась Нана старухой.
-- Куда ты, Нана? -- закричал Хаммаку. И побежал за ней следом.
А она поднималась по крутому склону, все выше и выше. Тяжко идти
в гору-то. Скрипел зубами Хаммаку, постанывал, кряхтел, но шел.
Устал смертельно, но все равно шел.
Зачем, спрашивается, шел?
А затем, что эта Нана -- нутром чуял -- настоящая была. Не
поддельная. Та, что из плена стараниями ордынцев воротилась.
На вершине холма остановилась Нана, взяла его за руку. И увидел
он, что снова она молода и прекрасна. И тогда воспылал к ней
Хаммаку страшной похотью, стал одежды рвать с нее и с себя,
повалил на землю, придавил всем телом, закричал от наслаждения.
И пришла слабость.
Нана выбралась из-под него, волосы в косу собирать стала.
Черными были они, пронизанными солнечным светом.
Бессильно глядел на нее Хаммаку, опустошенный усталостью.
Приоткрыл рот, но только тихий стон вырвался на волю. Ни рукой
ни ногой не мог пошевелить, как будто пригвоздило их к земле.
Только одна отрада у него и осталась -- смотреть, как одевается
Нана, как вновь покрывается морщинами прекрасное ее лицо.
Невыносимо притягательна была она даже в древности своей.
Чья-то тень упала на ее обнаженный живот, который еще не успела
покрыть одеждами. И донесся до Хаммаку ненавистный голос
молодого ордынца.
-- Здравствуй, Нана, -- сказал он. -- Что это ты надумала?
-- Я Нана, что хочу, то и делаю, -- сказала богиня.
-- Я тоже делаю, что хочу, -- сказал ордынец.
Но имени своего не назвал.
И завязался между ними разговор.
-- Почему ты предал смерти всех этих людей? -- спросила Нана.
-- Они виновны.
-- Но одни виновны менее, чем другие.
Он рассмеялся.
-- Какая разница, чья вина больше. Кто виноват, будет наказан.
-- Разве не богам дано судить, кого казнить, а кого миловать?
-- Эти люди судили друг друга, как будто они боги.
-- Но и ты ведь не бог.
-- Для них я бог, -- сказал ордынец.
-- Кто же бог для тебя?
-- Тот, кто сумеет меня убить. А под солнцем в степи все мы одно
и то же.
Потом вдруг насторожился он, вытянулся в седле, высматривая
кого-то за спиной у Наны.
-- Кто там идет?
Нана обернулась.
-- Демоны из преисподней, -- сказала она. -- За мной пришли.
Засмеялся ордынец, тронул лошадь.
-- Прощай, Нана! -- крикнул он, спускаясь с холма.
Нана не ответила.
Адский голос заскрежетал совсем близко:
-- Вот мы и встретились, Нана.
Хаммаку силился поднять голову, чтобы увидеть говорящего, но не
мог.
-- Пора платить долги, Нана.
Молчание. Только птицы кричат. Маленькие птички, оттаявшие после
зимы.
-- Так кого ты отдашь нам вместо себя, Нана?
В этот момент все же удалось Хаммаку повернуться на бок. Перед
глазами встало прекрасное лицо женщины -- не поймешь, молодой
или старой. Вся она сиянием была окутана.
И протянув к Хаммаку сверкающие руки, крикнула Нана:
-- Его хватайте, его!..
Хаммаку умер первым. Дольше остальных протянул хилый Аткаль.
Настало новое утро.
Поглядел ордынец, как перекладины с трупами укладывают на снег,
как выдергивают гвозди, снимают веревки, как переваливают тела
на телегу, чтобы отвезти за город и похоронить. И сказал
плотникам:
-- Скучно у вас, в городе.
18 декабря 1994
(C) Елена Хаецкая, 1996.
Елена ХАЕЦКАЯ
СВЯЩЕННЫЙ ПОХОД
В этой кровавой сече пало двадцать тысяч сарацин;
христианских же рыцарей шесть человек.
Г.Мишо. История крестовых походов
Ах, дитя. Что мы в этом мире? Всего лишь отрубленные головы,
что катятся под напором ветра судьбы по пустынным пескам
времени...
Аль Джахез. Поучения к Нарриман
Случилось все это на второе лето по окончании мятежа мар-
бани, сотрясшего Великий Город.
Появился о ту пору в Вавилоне провозвестник. Новое нес с
собой, неслыханное, и потому многие - одни из праздности, иные от
пустого любопытства, другие же изголодавшися по слову
провозвестническому, - собирались большими толпами и внимали.
Собирались по большей части поначалу на рынке, где самые
трущобы, с какими шесть могущественнейших вавилонских
династий, о двенадцати царях каждая, боролись да так и не
справились. После же демократия грянула, она и бороться не
стала: на то и свобода, чтобы всяк в такой трущобе сидел, какая
сердцу милее.
После же на площадях собираться стали, на главных улицах и
даже перед Управительским дворцом.
Имя провозвестника было Савёл Мусорщик. Прежде, в пору
плачевных заблуждений своих (так возвещал он во всеуслышанье,
рыдая и в грудь себя колотя жилистым кулаком), носил имя Павел и
входил в малую общину христиан-сострадальщиков. Гнездились они
тогда против казнилища - отчасти потому, что больше там никто
жить не хотел из-за тяжелого запаха и непрекращающегося
вороньего гама; отчасти же для удобства. Так сподручнее было им
собираться вместе для сострадалищ, сочувствилищ и коллективных
сожалелищ, какие практиковались для развития души.
Но вот как-то раз постигло этого Савёла откровение. Довелось
заснуть ему на куче мусора. Дивен и разнообразен был мусор тот
и воистину пропитан духом всевозможной благодати. И всякая вещь,
всякий отброс, попавший в благословенную ту кучу, взяла лучшее
от вещей и отбросов своей породы: кости и обрывки шкур, веревки,
клочья бумаги, ветхая одежда, черепки битой посуды, жестяные
банки - словом, что перечислять. Неужто кучи мусорной не
видали?
Высилась куча эта непосредственно за казнилищем, вечно
оспариваемая между собою воронами, чайками и крысами.
Отчего на куче заснул? Стояла осень. На куче-то оно теплее,
чем на голой земле. Да и небо, как ни крути, куда ближе.
Итак, сон сморил Савёла (тогда еще Павла). И было ему
видение: будто бы воздвигалсь в небе гигантская мусорная куча,
вроде той, на которую смиренно преклонил главу Савёл (в то время
еще Павел, полный горестных заблуждений). И вдруг, как
пригляделся провозвестник, стала она золотой горой о двенадцать
ступеней. Впивалась в ослепительное зеленое небо, простершееся
над спящим куда шире, чем обычно простирается небо над
рожденным женщиной.
И понял Савел, что поднят высоко над землей. Устрашился он
в душе своей и затрепетал.
И появилось на вершине золотой горы - а вернее башни -
сияние. Будто бы некая золотая точка. И ступени были из золота,
но то золото, что по ним нисходило, казалось еще более золотым.
И сверкание было ослепительно, но то сверкание, что неуклонно к
Савёлу приближалось, было нестерпимо.
И вот уже различает Савёл огромные ноги наподобие
человеческих, обутые в сандалии. И видит перед собою могучую
фигуру, сходную с человеческой, но нечеловеческого величия, с
синей бородой и синими кудрями, раскиданными в дивном и
продуманном беспорядке по широким плечам. Весь был в золото
облачен, сверкающее и беспрерывно звенящее. И лазуриты
впивались в золотые оправы его колец, браслетов и воротника.
- Я Бэл-Мардук! - грозно рекло явление.
Затрепетал Савёл. Язык прирос к гортани, как то и должно
было случиться.
- Кто ты, ничтожный? - вопросило божество.
Но молчал Савёл, не в силах вымолвить ни слова. И снова
сказало божество:
- Я Бэл-Мардук! Слушай меня, заблудшее создание. Встань с
этой кучи мусора и да превратится она в золотую гору. Возглашай
повсюду мою веру.
- Да как же я это сделаю, - пролепетал кое-как Савел, - коли
не послушают меня.
- Вот тебе пророчество, - сказал Мардук. - Трижды луна
войдет в пору беременности своей и разродится темнотой, и придет
весть от грязнобородых эламитов. Страшной будет та весть,
содрогнется от нее земля под ногами вашими. Но будет дана вам и
надежда. И отыщется она в землях грязнобородых эламитов же. И
тогда настанет ваша пора доказать мне свою любовь. Иди же и
возглашай мою веру!
И с тем все пропало.
Очнулся Савел на куче мусора, ощущая как бы разбитость и
вывернутость во всех своих членах. Кряхтя и охая, восстал на
нетвердые ноги и побрел к своим собратьям. Но не стали слушать
его собратья, а вместо того назвали идолопоклонником, смердящим
псом, тварью мшелоимствующей и продажной, и камнями побить
хотели.
Бежал от них, спотыкаясь, Савёл (ибо такое имя принять
решил), и недолго гнались за ним, ибо не любили ходить в
центральные улицы Вавилона.
И вот та вера, которую велел возглашать повсюду Бэл-Мардук,
говорил затем провозвестник, и повсеместно проповедовал
богатство, стяжание, непокорство и сытость телесной оболочки,
как желудка, так и тех членов, что ниже желудка располагаются и
столь же властно требуют себе пищи, хотя и иного несколько
свойства.
Так говорил на улицах и площадях Вавилонских Савёл, и
слушали его люди. Что до пророчества, то его сочли темным и
мутным, а поскольку казалось оно также грозным, то вникать не
желали. Наконец явились два дюжих гвардейца и под конвоем
свели Савела в Оракул. Оракул допрашивал Савела по-разному,
применил пытки дыбой, водой и огнем, но результатов не добился.
