там -- только шире пасть разевает.
С досады топнула Нана ногой. Тугие груди Наны подпрыгнули. И
молоко, которое всегда наготове у Наны, брызнуло из сосков на
голый смуглый живот.
Подземная владычица поднялась во весь рост -- а росту была
немалого. Волосы взметнулись, как живые. Глаза засверкали.
-- Взять ее! -- приказала она демонам.
Протянулись к прекрасной Нане скрюченные пальцы. Отшатнулась
Нана. Страшно ей стало.
-- Ты, это... сестра... -- пролепетала она. Поняла, видать, что
перебрала в своих капризах. -- Погоди меня хватать-то. Может
быть, кто-нибудь получше подвернется.
Подземная богиня прикидывать стала: что еще задумала Нана? Какая
каша варится в прелестной ее вздорной головке? Двум мыслям тесно
в голове у Наны; стало быть, одна мысль там засела. Узнать бы
еще, какая.
А никакой мысли у Наны не было. Просто еще пожить ей захотелось.
И пошла Нана прочь из подземного царства, а демоны следом шли,
на пятки наступали. Кого ни встретят, спрашивают:
-- Этого, что ли, вместо тебя взять?
Нана головой мотала: нет, не этого.
Время тянула.
А демоны все нетерпеливее за волосы ее дергают: "Может, вон тот
вместо тебя пойдет?"
И увидела Нана на склоне холма жениха своего. Спит себе
безмятежным сном и пузыри пускает. Рядом костер прогоревший,
кости козленка горкой сложены, чисто обглоданы. Собака сытая
рядом сопит, одно ухо опущено, другое поднято: в полусне
караулит, стало быть. Красива Нана, а жених еще красивее. Лицо
юное, здоровьем пышет, румянец во всю щеку, ресницы как у
ребенка. А что ему? Поел, попил, с Наной на шелковой траве
повалялся -- и спать.
До чего обидно стало Нане! Пока она в подземном царстве
смертельной опасности подвергалась, он, оказывается, обжирался
да спал!..
И указала Нана пальцем на жениха своего спящего:
-- Его хватайте, его!..
Проснулся парень, да уж поздно было. Крепко ухватили его демоны,
оторвали от земли, потащили прочь от Наны, с шелковистых зеленых
холмов, от сытного житья-бытья, от козьего бочка, от парного
молока...
И осталась Нана на склоне холма одна-одинешенька. Рухнула наземь
возле остывшего костра и тяжко зарыдала. Через собственное
своеволие пострадала баба.
А потом люди храм ей построили, истукана вырезали и поклоняться
начали.
Ну уж Хаммаку святым не стать, это точно. Намяли сиппарцы бока
им с Аткалем, не разбирая. И все-таки Хаммаку досталось не так
крепко. Мужчина он был увесистый, при случае мог и сдачи дать. А
главное -- убежден был в собственной невиновности и потому
отбивался с умом.
Аткаль же от ужаса последнего ума лишился. Голову руками
прикрывал да верещал обреченно. Всякий норовил дать ему тычка,
за волосы ухватить, по заднице отпинать. Кусался, царапался,
лягался Аткаль. Отчаяние застилало ему глаза. Ничего не видел он
вокруг себя. Только то и понимал: отступился от него Хаммаку,
предал, бросил погибать.
И вдруг злые руки выпустили Аткаля. Расступились люди, дали ему
дышать.
Остался Аткаль лежать на полу своего офиса. Лицо разбито в кашу,
губы расплылись, изо рта кровь и слюна текут. И нет во всем теле
косточки, которая бы не болела. Даже головы не поднял Аткаль, не
полюбопытствовал -- что его спасло? Так и лежал, уставившись в
низкий беленый потолок. И не мигал. Как мертвый.
А по стенам офиса и в проеме дверей стояли городские стражники.
У всех дубинки, а у тех, что возле двери, -- автоматы.
Теперь и толпу охватило оцепенение. По одному стали выходить
люди из офиса. Первый из них зачем-то заложил руки за голову --
видимо, чтобы покорность властям продемонстрировать, потому что
никто этого не требовал. За ним и остальные стали делать то же
самое.
Наконец в комнате остались только Аткаль и Хаммаку. Аткаль все
лежал. Хаммаку стоял. Потом Хаммаку надоело стоять, и он сел.
Его тут же ткнули дубинкой, велели встать. И сообщили: "Вы
арестованы".
По факту жалоб, поступивших со стороны возмущенных граждан
Сиппара, возбуждено уголовное дело против Аткаля, сына Арраби,
возглавлявшего фирму "Три ступеньки", которая действовала в
Сиппаре с 25 арахсамну 36 года по 2 нисану 37 года Великого
Кровопролития. Упомянутая фирма специализировалась на продаже
индульгенций и входила в состав общеимперской храмовой сети,
преступной группировки, которая орудовала на территории Империи
на протяжении девятисот лет. Искусно скрывая фальшивое
происхождение истукана Наны
в храме Эанна (г. Урук), коррумпированные дельцы от религии
спекулировали на чувствах верующих граждан, сбывая им негодные
индульгенции.
Фирма "Три ступеньки" как часть этой паучьей сети в полной мере
несет ответственность за свои деяния.
Негодованию общественности нет предела. Доколе будет
продолжаться произвол храмовых чиновников?
Мы будем продолжать знакомить вас, уважаемые читатели, с
развитием событий по разоблачению преступной деятельности
Аткаля, сына Арраби, печально известного в нашем городе торгаша
чувствами верующих.
-- Назовите судье ваше имя, обвиняемый.
-- Аткаль, сын Арраби, -- пролепетал Аткаль, завороженно глядя в
рот секретарю суда.
Судья постукивал карандашом по полированному столу. Вид у судьи
был недовольный.
Протоколистка склонилась над клавиатурой маленького компьютера
(цена машине была 120 сиклей, ровно в два раза больше, чем стоил
на рынке Аткаль). Записала ответ.
Предоставили слово обвинителю.
-- Признаете ли вы, что возглавляли фирму по продаже
индульгенций, которая была известна в городе как "Три ступеньки
вниз"?
-- Возглавлял?.. -- переспросил Аткаль глупо.
Секретарь обернулся к переполненному залу. Глянул в бумаги,
разложенные перед ним на столе. Вызвал:
-- Свидетель Базуза!
Охранник из богатого дома не спеша выбрался из гущи скамей,
заполненных зрителями. С готовностью подтвердил: да, возглавлял.
На всех углах кричал про то, что стал теперь бизнесменом.
Аткаль перевел немигающий взгляд на Базузу. В голове у него
мутно ворочалось воспоминание о том, как угощал этого плечистого
великана светлым пивом. Правда, на деньги Хаммаку, но ведь
угощал. А мог пропить их один, сам.
Базузу это воспоминание, похоже, не посещало. Высказал все, что
было на сердце. А на сердце у Базузы было одно только сожаление
о зря потраченных восемнадцати сиклях немаркированного серебра.
И не вернуть теперь денежки-то. Вот и все, что терзало
охранника.
Вызвали и других свидетелей, и все подтвердили показания
первого. Слово в слово. Да и не могло быть иначе; ведь правду
они говорили, и было это известно Аткалю не хуже, чем любому из
присутствующих. Да, продавал. Да, подписывал. Да, от имени Эанны
-- главы преступного заговора.
Пусто, как в бочке, было в животе у Аткаля. И поползла тоска эта
смертная от живота к груди; оттуда протянула жадную лапу к
горлу, и сдавило у Аткаля горло. Закричал Аткаль утробным от
страдания голосом, перебивая размеренную процедуру дачи
свидетельских показаний:
-- Так не знал же я!..
Тотчас же стражники, караулившие по бокам, обрушили на него
удары дубинок. Один по почкам хлестнул, и замычал Аткаль от
боли. Второй по голове огрел, и совсем дурачком Аткаль сделался.
Пока подсудимый корчился на полу у своей скамьи, встал защитник
и сказал:
-- Прошу обратить внимание почтеннейшего суда на одно
немаловажное обстоятельство. Будучи ввергнут в рабское состояние
в возрасте двух лет от роду, мой подзащитный пребывает в нем до
сего дня. Следовательно, спрос должен быть вовсе не с него, а с
его хозяина. Ибо повиноваться хозяину -- первейший долг раба.
-- Первейший долг состоит в том, чтобы честно вести бизнес, --
возразил обвинитель.
-- Протестую! -- гневно сказал защитник.
Судья звучно постучал карандашом по столу.
-- Господа! -- вымолвил он укоризненным тоном.
Защитник долго еще говорил. Утверждал, что Аткаль, несмотря на
очевидность своей вины, вовсе не так виноват, как этого хотелось
бы некоторым уважаемым коллегам. Ибо какой с раба спрос, даже
если он, по недомыслию или подчиняясь приказам, и ставил везде
свои подписи?
Как ни крути, а прав был защитник. Конечно, участвуя в храмовом
заговоре, Аткаль покушался на основы государственности. Но куда
больше подрывает упомянутые основы идея судить раба, не тронув
господина.
Кроме того, кто мешает, переложив основную тяжесть обвинения на
плечи господина, казнить вместе с ним и раба?
На второй день вызвали Хаммаку. Ему было предъявлено такое же
обвинение, что и Аткалю. Кроме того, имелось отягчающее вину
обстоятельство: он втянул в свои махинации "говорящее орудие".
Хаммаку, не теряя достоинства и самоуверенности, отбрехивался,
как умел. Что, у Аткаля своей головы нет? Он, Хаммаку, только
предложил... Даже не предложил, а просто рассказал: так мол и
так, есть такая возможность... Ведь как братья они с Аткалем,
мало ли, что между братьями говорится. Не все же принимать
всерьез.
Аткаль сидел подавленный, на Хаммаку не смотрел и речей его не
слушал. Нет у него больше брата названного. Никто не заступится
за Аткаля, никто не защитит. И с покорностью подчинился судьбе
Аткаль. Даже удивления не испытывал, слушая, как валит на него
всю вину Хаммаку.
Просто сидел, съежившись, между двух охранников, -- за несколько
дней исхудавший, с разбитым лицом, на волосах засохла кровь --
так и не смыл.
Ждал, пока все кончится.
А все не кончалось и не кончалось. Хаммаку говорил и говорил.
Звучный голос у него, красивый, приятно слушать.
-- ...Кроме того, если уж вы решили считать Аткаля бессловесной
скотиной и спрашивать не с него, а с того, кто им владеет, то
могу предоставить уважаемому суду бумаги, из которых явствует,
что отнюдь не я являюсь счастливым обладателем данного раба.
Аткаль сперва не понял. Как -- не Хаммаку? Сызмальства привык он
знать над собой руку молодого хозяина. Кто же тогда его
господин, если на Хаммаку?
Да что Аткаль -- никто поначалу не понял.
А Хаммаку, наслаждаясь произведенным эффектом, предложил послать
к нему домой за документами. Разрешение было дано. Суд удалился
на перерыв.
Аткаль попросил воды, в чем ему было почему-то отказано. И опять
он не удивился. Облизал треснувшие губы и снова уставился в
пустое пространство.
Документы были принесены и предоставлены суду. Из них
явствовало, что Аткаль действительно был продан уважаемому
гражданину Вавилона банкиру Нидинте через посредство приказчика
Рихети за сумму в шестьдесят сиклей.
К тому же Хаммаку и сам был обманут. Вот индульгенция, проданная
ему Аткалем от лица фальшивой Наны. Восемь сиклей! Восемь
сиклей, господа!
И стал Хаммаку из обвиняемого как бы потерпевшим.
Из Вавилона вызван был господин Рихети. Прибыл с опозданием
почти на неделю. Отговаривался распутицей, множеством дел в
столице и отказом хозяина дать ему отпуск за свой счет.
Разумеется, все эти отговорки в расчет приняты не были, и
господин Рихети, едва сойдя с телеги, был немедленно оштрафован
-- за неуважение к суду.
Второпях накормили его в тюремной столовой и потащили в зал
заседаний. Там уже стены ломились, столько желающих было
послушать. Шли, как народные кумиры, сквозь толпу, по узкому
коридору, прорубленному в море людском полицейскими дубинками.
Дивился господин Рихети, ежился, щурился.
Не дав отдышаться, сразу начали терзать вопросами.
-- Вы узнаете этого человека?
Аткаля вообще трудно было узнать. Меняет человека унижение.
Рихети -- тот Аткаля вообще в глаза не видывал. Документы-то
оформлял заглазно, поверив слову Хаммаку.
И потому с чистой совестью сказал господин Рихети, что человека
этого видит первый раз в жизни.
Шум в зале, свистки, топот. Секретарь суда нетерпеливо дернул
колокольчиком.
-- Тише, граждане! Тише!
Затем -- снова к Рихети:
-- Итак, вы утверждаете, что не видели никогда этого человека?
-- Разумеется.
-- А вот господин Хаммаку показывает обратное. Он показывает,
