Хаммаку не помнил. До исторического обзора храмов Вавилонии руки
не дошли. Больно уж устрашающе толстым выглядел том. И с
практической точки зрения бесполезен. Взял на всякий случай, по
дешевке. А вот Аткаль, страшась наказания от господина своего,
тщательно проштудировал эту книгу, как и остальные.
-- Ну, -- высокомерно сказал Хаммаку. -- Когда это было-то?
-- При царе Горохе, -- охотно пояснил Аткаль.
-- Продолжай, -- велел Хаммаку.
-- Грязнобородые эламиты напали на Урук, учинив там разгром и
поругание, -- начал рассказывать Аткаль. -- Тогда же была взяла
ими в плен богиня Нана. Ее увезли к себе в Элам, где и посадили
в специально построенном храме посреди Аншана. А в Уруке,
отчаявшись освободить истукан, спустя несколько лет сделали
новый.
-- Ну так и что? -- спросил Хаммаку.
-- А то, что нашлась старая Нана! -- Аткаль приплясывал от
возбуждения. -- Ордынцы откопали.
Ордынцы, положим, Нану не откапывали. Не таков этот народ, чтобы
откапывать что-то, будь то хоть сама Нана Урукская.
Было же так.
Скоро уж тридцать семь лет, как завоеванная Вавилония исправно
платила им дань. Чтобы не скучать, двинулись ордынцы дальше на
юго-восток. И вот уже расстилается перед ними Элам.
Пошли по Эламу. Какой город поумнее, тот встречал их
хлебом-солью. Какой поглупее, закрывал ворота. Открывали ордынцы
ворота, как умели: была у них с собой небольшая ракетная
установка. Обслуживали установку пленные вавилоняне; сами
ордынцы рук о технику не марали. Нечистым было, по вере их,
умное железо. И компьютерами по той же причине не пользовались.
Потому, кстати, оставались совершеннейшими варварами.
Так нечестивым, но вполне надежным способом открыли они ворота
пограничного Аншана, нашли там множество богатств, которыми
пополнили достояние свое. Разграбили и храм, вытащив оттуда все,
что блестит.
И вот один из них отдернул занавеси и на лошади въехал в святая
святых. И воскликнул в удивлении:
-- Баба!
Действительно, стояла там баба, обличьем сходная с теми, что
разбросаны в бескрайних степях далеко к северу от Аншана.
Заинтересовались ордынцы. Загалдели, спешились. Бабу и щупали, и
гладили -- по плечам, по щекам. Была она деревянная, не золотая,
и потому, видать, решили ордынцы не брать ее с собой, оставить
жителям Вавилонии. Но кому передать истукана? В Аншане жителей
было теперь так мало, что о них не стоило и говорить.
Стали по храму шарить, жрецов искать. Ни одного не нашли.
Главный лежал с перерезанным горлом у золотого алтаря. Чем
защищаться пытался, кинжальчиком с женский мизинец? Совсем
глупые эти крестьяне. Лежи теперь, старик.
Поискали и в других местах. Никого не оставили в живых из
жреческой касты храбрые воины Орды.
Наконец отыскали одного, из самых младших служек. Трясся от
страха, путался в длинных своих одеждах. Не стали воины его
успокаивать -- пусть боится. Схватили за длинные волосы,
потащили к сотнику.
Тот ждал, плеткой по сапогу похлопывал.
-- Что за баба? -- спросил. И на истукан плеткой своей махнул.
Служка от ужаса на пол повалился.
-- Это Нана, -- вымолвил с трудом. И рассказал, как много лет
назад взяли ее в плен храбрые эламитские воины, привезли с
почетом в Аншан, построили ради нее храм и пригласили жить с
ними.
-- Неужто и вы когда-то воинами были? -- спросил сотник. Не
поверил.
Но насчет богини сомнений у него не возникло.
-- Несчастная, -- сказал он, обращаясь к истукану, -- у таких
трусов жила. Взять бы тебя в Орду. Но лучше будет возвратить
тебя туда, откуда ты была похищена, как невеста недостойным
женихом.
Решение сотниково в Орде одобрили. Негоже богу жить у чужих
людей.
И возвратился старый истукан Наны в Урук.
Там сперва не поверили. Но как тут не поверишь, когда на спине
истукана яснее ясного:
"Я -- Горох, Царь Множеств, Царь Великий, Царь Могучий, Царь
Вавилона, Царь Шумера, Царь Четырех Стран Света, любимый Бэлом,
Мардуком, Набу, Наной, владычество мое приятно для сердечной
радости их. Я воздвиг истукана сего..." и т. д.
Ревниво встретила старую Нану новая, процветшая в Уруке за
столетия эламского пленения. Да и какая она "новая"? Больше
тысячи лет истукану городского храма Эанна.
И все же как сравнишь два идола, так сразу видно, который из них
древнее. Новая-то Нана ликом прекрасна, телом стройна,
благолепна. Так и тянет склониться перед ней, прильнуть губами к
изящным ступням ее. А старая Нана ликом безобразна, чертами
груба; груди, как бурдюки, свисают на живот; в животе младенец
пухнет. Страх, не любовь вызывает.
Судили-рядили в Уруке, и так и эдак поворачивали. Но тут сколько
прикидывай, а выбор небогат: между веревкой и удавкой. Не
признать старую Нану -- смертно оскорбить ордынцев. В кои-то
веки проявили они уважение к обычаям вавилонским. Неизвестно,
чем это может закончиться. Судьба Аррапхи у всех еще на памяти
была.
А признать...
-- Словом, поерзали в Эанне, подергались и водрузили старую Нану
в центре храма, -- захлебывался Аткаль, -- а новую, ну, ту, что
там уже тысячу лет стояла, переместили в боковую часовню.
Скандалу! На весь Урук крик стоял...
Хаммаку побледнел.
А Аткаль еще ничего не понял, продолжал языком молоть, довольный
тем, что слушают его внимательно, не перебивая.
-- Идол-то, которому столько лет поклонялись во всей Империи,
оказывается, фальшивый. И не Нана это вовсе. У главного жреца
Эанны, небось, понос от ужаса...
-- А тебя еще не пробрало? -- тихо спросил Хаммаку.
Аткаль оборвал речи, удивленно уставился на господина своего.
-- А я-то тут при чем?
Хаммаку надвинулся на него всем своим плотным телом и зарычал,
как зверь. Аткаль глазами захлопал, губы распустил.
-- Ты чего, Хаммаку?
-- Ты, значит, не при чем? -- спросил Хаммаку на человеческом
наречии. Но облик звериный сохранял, скалился. -- А индульгенции
из храма Эанны продавал? От чьего имени грехи отпускал?
-- Наны... -- Ничего еще не понял Аткаль.
-- НОВОЙ НАНЫ, -- рявкнул Хаммаку, теряя терпение. Послали же
боги болвана в напарники!
-- Так ведь храм... Ведь Эанна...
-- Повязан ты с храмом, -- рычал Хаммаку. -- Одной веревкой. На
которой тебя, болвана, повесят.
Аткаль отшатнулся.
-- Да за что?
-- За то! -- Голос Хаммаку сорвался, и он провизжал: -- За то,
что индульгенции твои ни гроша не стоят! Идол-то фальшивый...
Теперь и Аткаль белее мела стал.
Замолчали оба. На потемневшем экране компьютера прыгали
звездочки и точечки.
Потом Аткаль поднялся.
-- Закрою-ка я двери на засов, -- сказал он.
Мудрое решение. Воистину, страх лучший учитель. Задышали в
затылок крупные неприятности. Тут уж поневоле и отпетый дурак
умным станет.
Какое там -- "задышали"! Стучаться начали. Кулаком в дверь
молотить.
-- Открывай! Аткаль! Мы знаем, что ты здесь!
-- Пусть вернет наши денежки!
-- Обманщик!
-- Лучше открой, а то дверь выломаем!
-- Фальшивый идол-то!
-- Индульгенции храма Эанны ничего не стоят!
-- Пусть деньги вернет! Пусть вернет наши деньги!
Так вопили на разные голоса крупные неприятности.
Аткаль шепотом спросил у Хаммаку:
-- Что делать-то?
-- Главное -- денег не отдавать, -- ответил мудрый Хаммаку.
Бледны оба были; но Аткаль бледнее. Даже губы посинели.
-- Почему они мое имя выкликают? Почему на меня одного
ополчились, Хаммаку?
-- Потому что ты индульгенции подписывал.
-- А... а ты?
-- А я только регистрировал и деньги получал. Кто начальник-то?
Ты!
На дверь налегли. В крепкой древесине что-то треснуло. Толпа
взвыла от радости.
Аткаль заметался.
Вскочил. Снова сел. Бросил взгляд под стол.
При виде трусости аткалевой приободрился Хаммаку. А Аткаль
подскочил к нему, вцепился в рукав, в глаза поглядел собачьим
взором.
-- Не выдавай меня, Хаммаку!
Отцепил аккуратно от себя пальцы аткалевы Хаммаку. Взял за руку.
В глаза поглядел.
-- Сам посуди, Аткаль. Индульгенции продавал ты. Через чьи руки
все документы проходили? Через твои. Это же твоя фирма. Я --
только младший компаньон.
И вспомнил Аткаль, как гордился своим новым доходным бизнесом.
Тем, что господин Хаммаку у него, у дурачка, об асфальт
стукнутого, на паях работает. Что именно он, Аткаль, ставит свою
подпись на ценные бумаги.
По дружкам ходил, хвалился напропалую. Как бы случайно из
карманов индульгенции мятые доставал, расправлял на колене
("столько дел, столько дел, и не управишься за день"). Бормотал
себе под нос так, чтобы и другие могли слышать: "Сколько бумаг
пришло из Эмешлама! Шамаш великий, Судья Неподкупный!.. Как
много преступлений творится в Империи!.." И висли на нем девицы,
просили рассказать "случаи". Аткаль охотно рассказывал...
Застонал Аткаль, обхватил руками глупую свою голову.
-- Хаммаку!.. Ведь ты мне поможешь?..
Хаммаку еле заметно покачал головой. И на губах его полных
показалась легкая улыбка.
Страшной была та улыбка для Аткаля в его отчаянии. Заострилось
лицо у несчастного раба, будто уже умер он. Скулы, подбородок --
все выступило вперед. Глаза ввалились. Уже не собачий --
крысиный взгляд сверлит Хаммаку.
А с того как с гуся вода. Придумал что-то. Хитрость какая-то на
уме у него. И на этот раз не взял Хаммаку его, Аткаля, в долю.
Минуло твое время, Аткаль. Взвесили тебя на весах, определили
тебе цену -- не слишком высокую, по всему видать, -- и за нее
продали.
-- Аткаль! Открой! Хуже будет!
Не будет хуже. Хуже, чем теперь, не может быть Аткалю.
Какое одиночество охватило Аткаля! Как заломило, заныло в груди!
Дверь подалась и рухнула. Толпа хлынула в контору. Оттолкнул от
себя Хаммаку раба своего, бросил на руки толпы.
"Его хватайте, его!"
Как было?
Взбрело однажды Нане отправиться в подземное царство к своей
сестре. А с сестрой этой, по целому ряду причин, не ладила Нана.
Напрасно пытались остановить Нану. Друзья предупреждали -- шла.
Враги и те предупреждали. Все равно шла. Упрямая баба, сладу
нет.
Семь ворот у подземного царства; и у каждых ворот брали с Наны
дань. А какую дань можно взять с красивой женщины?
Пра-авильно. Раздевали Нану. У первых ворот сняли покрывало, у
вторых -- сандалии и так далее, покуда не осталась владычица
Эанны голенькая.
Такой и предстала перед сестрицей.
Та на троне сидит, бабища жуткая, изо рта клык торчит, на веке
бородавка.
-- Зачем пожаловала?
Нана смиренницей прикинулась.
-- Так... поздороваться. Не чужие ведь...
А сама по сторонам глазищами так и зыркает. Во дворце подземном
кругом корунды, яхонты и прочие каменья горят. В котлах золото
кипит, через край переливается. Из потолка живые руки растут,
ногти золотой краской выкрашены; пальцы эти серебряные цепи
держат; на тех цепях светильники качаются, в светильниках
благовонное масло горит.
Сестра хмыкнула, не поверила словам Наны.
-- Правду говори! -- повелела она.
Нана круглыми плечами пожала, черные волосы на спину откинула,
как-то особенно соблазнительно изогнула стан.
-- Захотелось, вот и все.
Капризные губы у Наны. Слишком красива Нана. Разозлилась сестра
ее подземная, когда красоту это вблизи увидела, да еще голой.
-- Давно хочу извести тебя, Нана, -- молвила она скрипучим
голосом. -- На этот раз убью. Ибо власти твоей здесь, под
землей, нет. Моя здесь власть.
Оглянулась Нана. Увидела страшные демонские рожи, дьяволов
всяких и прочую нечисть, лучше не поминать к ночи. А что еще
думала она увидеть в подземном царстве?
-- Может, не стоит? -- нерешительно спросила она и босыми ногами
переступила. Пол во дворце подземной властительницы склизкий,
холодный, противно вот так, босиком-то стоять.
Сестрица нанина -- хохотать. Бусы на груди подскакивают от
хохота, диадема в волосах трясется.
-- Стоит! Стоит!
И придворные ее, лизоблюды и подхалимы, подхватили на разные
голоса:
-- Стоит! Стоит!
Громче всех один надрывался. Нана ему на ногу наступила, какое
