как-нибудь, ладно? Может и впрямь мне это поможет... Присох к
потаскухе, ну что ты тут поделаешь. А она ведь и вправду плоская,
хоть в дисковод вставляй...
И удалился.
Когда он ушел, я наорал на Мурзика и, обиженный, улегся
спать.
* * *
Второе путешествие в прошлое моей души было немногим
удачнее первого. На этот раз я увидел себя надзирателем полевых
работ. Сотни полторы полуголых чернокожих рабочих ковырялись
на пространстве в два с половиной суту. Рыхлили землю. По
соседству еще сотня занималась прокладкой канала. Над ними
надзирал другой смотритель.
Мы с этим смотрителем отлично ладили. Вместе пили сладкое
хмельное вино из выдолбленной тыквы. Он рассказывал мне
смешные истории о жрецах - владельцах поля. Я хоть и боялся -
вдруг боги услышат и жрецам нашепчут - но слушал и смеялся в
кулак. А тот смотритель - он ничего не боялся. Он и богов не
боялся, храбрец был отчаянный, богохульник, вор и бабник. Ну и
выпивоха, конечно. Удалой был человек! В черных волосах аж
синева отливает, глаза - как у дикого коня, большие да влажные,
из-под бороды алый румянец будто пожаром бьет. Женщины при
виде него таяли, словно от одного взгляда на такого красавца все
кости у них теле размягчались. А детей от него почему-то не
рождалось, да только он об этом не слишком задумывался.
Конечно, мы с ним воровали у жрецов. И зерно воровали, и
рабов. Тем прижигали храмовое клеймо, ставили другое и
продавали на сторону. Мы понемногу крали, так что нас долго не
могли уличить. Я чувствовал, какой интересной, насыщенной,
полной риска и приключений казалась мне жизнь благодаря этим
кражам.
Да, мне было интересно воровать...
Потом моего напарника все-таки поймали за руку. Обнаглел.
Его потащили пытать. Он только головой мотал и мычал, роняя
слезы. Не знаю уж, что с ним сделали, только одно и видел: как
вынесли из храма мешок, а из мешка красное капало. Так в мешке
и закопали. А потом подошли ко мне и наложили на меня руки.
Ох, и взвыл же я!.. Рвался на волю, просил-умолял, бородой
весь храмовый двор подмел, животом вытер. Жрецам сапоги
вылизал. Только без толку. Кто у храма крадет, тот богов
обворовывает, а за святотатство карали тогда беспощадно.
- Это ваша прошлая жизнь, - заворковал успокаивающий
голос где-то далеко-далеко. Я лежал, простертый на каменном
столе, и жрец с позолоченным лицом уже изготовился содрать с
меня, живого, кожу. - Эта жизнь миновала. По вашей собственной
воле вы можете выйти из этого тела и подняться над ним. Вы
можете наблюдать со стороны за происходящим. Вы можете не
пожелать наблюдать за происходящим, а вернуться сюда, в вашу
нынешнюю жизнь, в это прекрасное место.
С величайшим облегчением я ворвался в свое сегодняшнее
тело. Я был весь потный и дрожал. Учитель Бэлшуну обтер мне лоб
платком и безмолвно налил полстакана эламского виски.
Я жадно проглотил виски, но даже не захмелел. Меня
колотило, я был готов разрыдаться.
- Поплачьте, - сказал учитель Бэлшуну, внимательно
наблюдавший за мной. - Вас гложет необходимость выплакаться. Не
сдерживайте эмоций. Иногда это бывает целительно.
Я закричал: а-а-а! Как будто с меня и вправду сдирали кожу.
И слезы брызнули у меня из глаз. Бэлшуну влил в меня второй
стакан виски.
- Все хорошо, мой дорогой, - сказал он. - Все это миновало.
Вы - ведущий специалист... Кстати, как ваша работа?
Захлебываясь слезами, я стал рассказывать о своей
диссертации. Постепенно я успокаивался. Наконец я вздохнул и
притих. Я почувствовал сильную усталость.
Учитель Бэлшуну взял телефон и набрал мой номер. Меня
поразило, что он еще с прошлого раза запомнил номер заизусть.
- Мурзик? - сказал он в трубку. - Приезжай немедленно. Нет,
с ним ничего не случилось, просто утомлен. Рикшу возьми. Хорошо.
Конечно, оплачу.
И положил трубку.
Я задремывал на кушетке. Учитель Бэлшуну закутал меня
пледом и в задумчивости сел рядом.
Мурзик ворвался в дом спустя четверть стражи. Он был
всклокочен и встревожен так, будто ему сообщили, что господин
его при смерти.
- Где он? - спросил он учителя Бэлшуну, поначалу не
разглядев меня под ворохом пледов и одеял.
- Здесь. Не ори, разбудишь. Он утомлен.
Мурзик нашел меня глазами и, вроде бы, поуспокоился.
- Что он опять натворил там, в прошлом?
- Погиб под ножами палачей. Трагически погиб, - значительно
сказал учитель Бэлшуну.
- Ох, беда... - вздохнул мой раб. - Оно и понятно, такой
великий, это... незаурядный человек... Это ж какое мужество надо
иметь, чтобы возвращаться в прошлые жизни, коли там войны да
сражения, битвы да смерти, а покоя нет и вовсе...
Я догадался, что учитель Бэлшуну представил моему рабу -
возможно, через Циру - мои путешествия как отчаянные
предприятия головореза, авантюриста и великого воина. Я ощутил
благодарность к этому человеку. Какая деликатность!
Они обсуждали мое самочувствие и способы переправить
меня домой. Не лучше ли вообще оставить меня у Бэлшуну? Я
нарочно лежал, не шевелясь. Пусть думают, что я от пережитых
страданий лежу без чувств. Пусть побегают-потревожатся.
Наконец они на том и порешили, что трогать меня не стоит.
Мурзик заявил, что переночует здесь же, на полу. Учитель Бэлшуну
было уже согласился, но тут я решил очнуться и потребовать,
чтобы меня перенесли на постель. Мне очень понравились постели
в гостинице для приезжих учеников.
В конце концов, меня отнесли туда и облачили в батистовую
ночную рубашку с кружевами. Вполне вознагражденный за
пережитый ужас, я мирно заснул под атласным одеялом.
* * *
В следующей моей жизни я был женщиной. Толстушкой с
длинными черными волосами. Волосы у меня вились. Служанка,
суровая старуха, причесывала меня. Она делала это раз в месяц,
на новолуние. Расплетала прежнюю прическу и вела меня мыться.
Потом принималась расчесывать волосы. Было больно. Она дергала
их гребнем, вырывала целые клоки. Когда волосы были расчесаны,
я одевался ими до колен - вот такие они были густые, несмотря на
злодейства служанки.
Я громко плакал, когда она расчесывала мне волосы.
Потом она смазывала их жиром и заплетала в восемнадцать
косичек. Косички были тяжелые и звенели - она вплетала туда
ленты с серебряными украшениями. У меня часто болела голова -
волосы тянули меня к земле.
Сверху она присыпала мою прическу золотой пудрой. Пудра
приставала к смазанным жиром волосам и не осыпалась.
Мой муж был старше меня. Мы занимались с ним любовью.
Это было неприятно, потому что от него пахло конюшней.
Я прежде не был толстым, меня откормили прежде, чем
выдать замуж. Мой муж считал, что это красиво.
Вообще я считался очень красивой женщиной.
Потом в наш город вошли нуриты. Моему мужу отрубили
голову, а меня стали пороть и забили насмерть, потому что у нас в
доме не чтили пророка Нуру.
* * *
Я долго не мог прийти в себя после того ужаса, который
охватил меня. И хотя умелый голос друга вывел меня из тела
бедной толстушки с восемнадцатью тяготящими голову косами, и я
наблюдал за поркой как бы с высоты, отстраненно, я все равно не
мог отделаться от чувства, что это я лежу там внизу, содрогаясь
откормленными телесами под каждым ударом кнута. Что это моя
бедная бледная задница трясется, как желе. Что это меня
превратили в окровавленные лохмотья. Что это надо мной стоят
свирепые, иссушенные солнцем мужчины в черных одеждах, с
закутанными лицами. Что это мне нет ни пощады, ни спасения...
Я безутешно рыдал и трясся под пледом, а учитель Бэлшуну
уж и не знал, что со мной делать. Поил меня виски, пока бутылка
не опустела. Гладил по волосам. Уверял, что жизней у меня еще
много.
- У вас было много жизней, не только эта.
- Да!.. - кричал я. - И все такие же. Сперва выясняется, что
я банщик в общественной бане, потом какой-то прощелыга-
надсмотрщик, а теперь еще и это!..
- Друг мой, что поделаешь...
- Но почему, почему другие были рыцарями и прекрасными
дамами, а я...
Слезы душили меня. Никогда не думал, что буду так
оскорблен.
- Дружище, - сказал учитель Бэлшуну, - здесь кроется какая-
то загадка. Неужели вы отступитесь? Неужели не попытаетесь
разрешить ее? Ваш кармический путь оказался сложнее и
многообразнее, чем мы предполагали. Неужто это причина бросать
начатое?
Я отер слезы и проворчал:
- Что такое кармический путь?..
* * *
В тот день я вернулся от учителя Бэлшуну рано. Шла вторая
стража дня. Я открыл дверь дома и сразу учуял запах благовоний.
- Кто здесь? - крикнул я.
Из комнаты на меня зашипели. Шипели злобно и тихо, но я
понял - от меня требуют не греметь, не вопить и не нарушать.
Беззвучно ругаясь, я разулся, бросил куртку на пол и в носках
пошел в комнату.
На диване - на моем, на господском диване - валялся Мурзик.
По мурзиковой морде блуждала рассеянная улыбка. В головах у
него стояла Цира. Даже не поглядев на меня, Цира успокаивающе
сказала Мурзику:
- Теперь нас еще больше здесь, в этом прекрасном месте. И
мы с еще большим интересом будем слушать твой рассказ, Мурзик.
Подчиняясь строгому кивку Циры, я сел на табурет.
Некоторое время слушал про окопы. Сотник велел своей сотне
окопать лагерь, да хорошенько. А другие сотники этого не сделали.
И вот на рассвете следующего дня...
Я встал и на цыпочках отправился на кухню. Мне хотелось
чаю.
Я редко бывал на кухне с тех пор, как в доме завелся
Мурзик. Обычно у меня там царила первозданная грязь. Нельзя
сказать, чтобы с мурзиковым появлением грязи поубавилось. Просто
грязь стала другой, что ли. Запах изменила и фактуру, но никуда
не делась.
В старом продавленном кресле, где прежде я читал газеты,
рассеянно жуя какой-нибудь бутерброд, теперь обитала серая
паскуда кошка - Плод Любви. Она встретила меня неодобрительным
взглядом глаз-пуговиц.
- Брысь, - сказал я, выгоняя ее с кресла. Не теряя
достоинства, она спрыгнула, перебралась на подоконник,
разместив четыре лапы и хвост между кастрюлей и сковородкой, и
оттуда принялась сверлить меня негодующим взором.
Я сделал еще шаг и перевернул кошкино блюдце с водой. Я
был без тапок и сразу вымочил носки. Выругался. Нацедил себе
жиденького вчерашнего чая. Выпил без всякого удовольствия.
Вернулся в комнату.
Там мало что изменилось. Мурзик продолжал давить жопой
мой диван. Цира кивала ему и подбадривала ритуальными
словесами, вроде "Если ты хочешь продолжать свой интересный
рассказ, то я внимательно выслушаю его".
Я снова сел на табурет. От скуки принялся разглядывать
Циру. Она вырядилась в белую плиссированную юбку и снова
приобрела что-то египетское. До пояса она была совершенно
голенькой. У меня дома тепло, да еще калорифер они с Мурзиком
включили, поэтому гладкая кожа Циры поблескивала потом. И не
только потом, заметил я. Она насыпала на себя голубой и
золотистой пудры.
При виде золотистой пудры я сразу вспомнил ту несчастную
женщину, которой я был в прошлой жизни, и настроение у меня
испортилось.
А Мурзик говорил и говорил - как прорва.
- Этот Шарру-иддин, военачальник-то наш, был воин хоть
куда. И собой красавец. Росту огромного, бородища чернущая,
глазищи как у газели, только не пугливые, а наглые. У них-то, у коз
всяких, даром что баб красивых с ними сравнивают, зенки
наглющие, замечала? Ну вот. Воины - те сохли по нему, будто
девки. А уж про девок и говорить нечего. И вот завел себе Шарру-
иддин новую женщину...
Ах, какая была!.. Хоть и блядь - вот уж за парасанг видно, что
блядь - а красавица! Огонь была блядь. Две косищи волоса
кучерявого - аж в стороны торчат, такие густущие да пушистые.
Лицом смугла, почти черна. Губы толстые, она их светлым
перламутром красила. В общем, страхолюдина, а глаз ведь не
