наелись ее ответами и оставили бы ее одну -- сгорать в этом огне.
Ведьмы подвергаются более легким или более мучительным пыткам,
смотря по тяжести преступления. Во время пыток им задаются
вопросы касательно тех проступков, за которые их пытают. Допрос
во время пыток записывается нотариусом. Если умеренно пытаемый
продолжает запираться, то перед ним раскладываются иные орудия
пытки, и он предупреждается, что они будут применены к нему,
если он не скажет правды. Если он и после этого упорствует, то в
его присутствии читается приговоро о продолжении допроса под
пыткой на второй или третий день.
Судье следует позаботиться о том, чтобы заключенный все время
между пытками был под наблюдением стражи. Ведь черт посетит его
и будет его искушать наложить на себя руки...
("Malleus Maleficarum")
15 ИЮНЯ 1522 ГОДА
Усталость пересиливала все -- и страх, и боль. То и дело женщина
проваливалась в бесконечный ватный сон. Но через мгновение новая
боль вырывала ее из сна и заставляла грезить и мучиться.
Сначала ей думалось о матери, почти совершенно забытой. Мать
была сухопарой женщиной, у которой дурно пахло изо рта. Мать
наклонялась совсем низко над маленькой девочкой и бранила ее
этим вонючим ртом за какие-то провинности -- ребенок не понимал,
за какие. Однажды мать легла на лавку, тяжелая, деревянная.
Девочка коснулась ее руки и испугалась: рука была как полено.
Ребенка грубо отпихнули -- она не видела, кто, видела только
засаленную юбку. Она вцепилась в эту юбку, как вошь, и ей было
очень страшно.
Потом настало время тетки Маргариты. Ее лицо почти ничем не
отличалось от материнского. Но побои Маргариты помнились лучше.
И постоянный голод.
Маргарита Дорн скончалась от удара полгода назад...
-- Я убила ее, -- торжествующе сказала Рехильда Миллер. -- Ее
дряблое горло сочилось у меня между пальцев, как сырая глина.
Это был лучший день ее жизни. Она помнила его почти по минутам.
Утро, светлое окно, она сидит за ткацким станком. В груди,
глубоко-глубоко запрятанное от всех, зарождается и растет
предчувствие огромного счастья. Она боится пошевелиться, чтобы
не спугнуть это ощущение, чуткое, как лесной зверек. Она знала:
ночью Агеларре придет к ней.
Вот как это было.
Он появился, едва только рогатый месяц поднялся над водами
Оттербаха. У него было прекрасное сияющее лицо. Я полюбила этот
большой рот и острый нос. Может быть, я заманила в свою постель
Бальтазара Фихтеле только потому, что он немного похож на
Агеларре. Но я не хочу сейчас говорить о Бальтазаре Фихтеле. Я
хочу говорить об Агеларре.
У него светились руки. Он осторожно раздел меня. Впервые в жизни
я стояла обнаженная перед мужчиной. Я вообще впервые сняла с
себя все одежды и не спешила надеть их снова. И мне не было ни
страшно, ни стыдно.
С ним не бывает ни страшно, ни стыдно.
Он провел рукой по моему телу, и оно стало светиться, как и его
пальцы. Он коснулся моих локтевых впадин, и ключиц, и подмышек,
он накрыл ладонью мой пах. Больше ничего не делал, только
прикасался. Но от этих прикосновений все мое тело загорелось, и
меня пронзило наслаждение, какого я никогда не знала. Ни в те
дни, когда Николаус Миллер был еще в силе. Ни потом, когда легла
в объятия Бальтазара Фихтеле. Бальтазар -- мальчишка по сравнению
с Агеларре. Одно прикосновение руки моего господина значит для
меня больше, чем вся любовь Бальтазара.
Но он не занимался со мной любовью, мой господин.
Неожиданно я испугалась, потому что настал день. Он заметил мой
испуг, засмеялся и сказал, что я глупышка. Ночь едва началась.
Просто я стала видеть в темноте. И я поняла, что он прав. Он
никогда не ошибается. Кто угодно может ошибиться, только не
Агеларре.
Он взял меня за руку и вывел из дома. Мы прошли через город, и
никто нас не видел, хотя мы встретили несколько человек на
улицах -- ночную стражу и кривого Крамера-Мусорщика. Мне
показалось, что он-то как раз нас и заметил, но потом я
сообразила, что он немой и все равно никому не расскажет, и
засмеялась.
Я смеялась и смеялась, и мое тело становилось все легче и легче,
как будто земле было весело нести на себе такой легкий груз, как
мое тело. И я поняла, что могу взлететь, если захочу. Но я не
хотела, потому что Агеларре шел по земле.
И вот мы уже за городом, на склоне холма. Черный Оттербах течет
перед нами, черный крест над Обжорой вырисовывается на фоне
неба, где еще не до конца угасла заря.
Мне всегда было страшновато возле зловещего креста, но сегодня
меня просто передернуло, когда я его увидела, и я поскорее
отвернулась. Кроме того, я знала, что там, под крестом, схоронен
новый мертвец. И лучше бы ему оставаться мертвым, подумала я,
потому что он, вероятно, мог воскреснуть и отомстить мне.
Но потом я опять вспомнила -- рядом с господином Агеларре можно
ничего не бояться. И снова меня разобрал смех.
Он сломал ветку со старой ивы и провел по ней рукой, так что она
засветилась и засияла, как будто там, внутри, горела свеча. Он
взял меня рукой за бедро и заставил расставить ноги пошире, а
потом вложил мне между ног эту ветку, как будто я ее оседлала. И
от этой ветки шло такое нестерпимое наслаждение, что мне
захотелось плакать. А он отпустил меня и крикнул:
-- Лети!
И я взлетела.
Земля простерлась подо мной. Она была залита светом, точно стоял
ясный день. Только гораздо более ярким, чем бывает даже в самый
солнечный день. Вот наш город и наша улица, а вот луга, куда
пастухи выгоняют пастись городское стадо; дальше поля,
возделанные под рожь; видела я и рудник, и реку, и Разрушенные
горы, откуда много столетий назад спустились три старателя.
Чем выше я взлетала, тем прекраснее казалось мне все, что я
видела внизу.
Чудесный полет открывал мне красоту земли, на которой я живу. Он
преобразил все вокруг, озарил дивным светом давно знакомые
места. Какой желанной была эта красота! Сперва мне захотелось
перенести ее на гобелен, показать другим, создать работу,
которой восхитился бы весь мир. А потом я поняла, что совсем не
этого мне страстно хочется. Я жаждала обладать этой красотой
одна. Я мечтала властвовать над нею.
Я увидела Агеларре, он простирал ко мне руки, и я влетела прямо
в его объятия, хохоча и рыдая, и он прижал меня к своей груди.
-- Ты никогда не сможешь забыть того, что видела, -- сказал он, и я
знала, что он говорит правду.
И он сказал мне, что сейчас я могу сделать все, что захочу.
-- Ты видела совершенство, Рехильда Миллер, -- сказал он. -- Лучшее
из сотворенного. Весь мир лежит у твоих ног.
Таков был дар Агеларре.
И я была согласна с ним -- всей душой.
Тогда он заговорил о тех, кто марает прекрасную землю. О злых,
увечных душах. О жадных, о бесчестных. И после увиденного люди
показались мне ничтожнее вшей.
Он дал мне право судить их. Разве не вычищаем свое платье от
насекомых?
И я подумала о тетке Маргарите, о ее грязной убогой лачуге, о
вони, которая расползалась от ее лохмотьев, о ее убогой стряпне,
тяжелой руке, и ее сердце представилось мне подобным
заплесневелой корке хлеба.
Агеларре жадно смотрел на меня. Казалось, он видит все мои
мысли. И когда я подумала о тетке Маргарите, он крикнул:
-- Убей ее, Хильда!
Я протянула руки. И мои руки стали бесконечно длинными, они
прошли сквозь городские стены, сквозь стены домов, они добрались
до горла тетки Маргариты и стиснули на нем пальцы. Я видела, как
она корчится и бьет ногами по кровати, а потом обмякает и
обвисает, и мне было весело, мне было очень весело, и Агеларре
стоял рядом, и я думала о том, что теперь мы двое властвуем над
этим великолепным миром.
22 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АЛЬБАН
Обнаженная женщина лежала на лавке. На пересохших губах
запеклась кровь. Губы шевелились, выталкивая все новые и новые
слова.
Иеронимус фон Шпейер стоял в ногах скамьи и безразлично смотрел
на эту содрогающуюся окровавленную плоть. Когда она замолчала,
он сделал знак палачу, жилистому малому в кожаном фартуке, и тот
окатил женщину ведром холодной воды, в который уже раз вырывая
ее из небытия. Иоганн Штаппер, писарь, усердно строчил,
скорчившись за маленьким столиком.
Обвиняемая Рехильда Миллер, будучи подвергнута допросу под
пытками, созналась в том, что вступила в преступные сношения с
дьяволом, который обучил ее множеству мерзостей. По наущению
дьявола и с божьего попустительства означенная Рехильда Миллер
творила свои черные дела, как-то убийство своей родственницы,
Маргариты Дорн, убийство нищего, известного в городе как
Тенебриус, убийство своей прислуги, Анны Занг, известной также
под прозвищем Вейде ("Лужайка")...
Принимая во внимание тяжесть преступлений, совершенных Рехильдой
Миллер...
Она звала, звала его -- своего господина. Того, кто показал ей
красоту мира и научил радости властвовать.
И он пришел, и его красота была такой, что ей стало больно. Он
провел пальцами по ее страдающему телу, и оно перестало
воспринимать боль.
Но потом появился другой -- безобразный, с темными волосами и
тяжелым взглядом. И светлый господин отшатнулся, тонкие черты
его исказились, и женщина с ужасом заметила в них тот же страх,
что терзал ее.
Несколько мгновений Иеронимус смотрел на дьявола, а потом сказал
сквозь зубы:
-- Пшел вон.
И Агеларре съежился и уполз куда-то в темную щель. Рехильда
смотрела, как мерцает искорка -- в дальнем углу, там, куда
упирался желобок для стока крови. А потом искорка погасла.
И вернулась боль.
Той ночью Рехильда снова пришла к Тенебриусу, своему учителю.
Пришла, кипя от гнева, переполненная горем.
Старик услышал, как она скребется под дверью, отворил. Рехильда
вошла и с порога сказала:
-- Вейде умерла.
-- Не забивай мне голову, -- рассердился Тенебриус. -- Эка новость.
-- Ты виноват в ее смерти, -- сказала Рехильда, еле сдерживая
ярость.
-- Я в глаза ее не видел, твою Вейде, -- напомнил женщине старик.
-- Ты, -- с ненавистью повторила Рехильда.
-- Отчего девчонка померла? -- спросил старик деловито.
-- От яда.
-- Сама и отравила, поди?
Рехильда сдалась -- заплакала.
-- Я не убивала ее.
-- Ладно тебе по какой-то девке убиваться, -- миролюбивым тоном
проговорил старик. -- Цена ей была в базарный день два гроша.
Благодаря тебе она лишних два года на этом свете проторчала. Без
тебя подохла бы куда раньше. Об этом думай, а не о глупостях,
которые по бабьему делу натворила.
-- Я на похороны не пошла, -- сказала Рехильда. -- Обрядила ее, мою
девочку, и отдала в руки соседей.
-- Ну и дура, что не пошла. Теперь говорить начнут, что ты извела
и что боялась рядом встать, чтобы из девки яд не пошел. Знаешь
ведь, что в присутствии убийцы из отравленного начинает вытекать
отрава. Из ушей, из носа, изо рта...
-- Перестань, -- взмолилась Рехильда.
-- Не перестану! -- озлился старик. -- Молода еще учить меня. Ходишь
ко мне, так слушай, когда я говорю.
-- Ты мало говоришь.
-- На большее у тебя все равно ума не хватит.
-- Я не хочу, чтобы из-за моего невежества гибли люди.
-- Чем больше ты будешь знать, тем больше людей будет умирать
из-за тебя, Рехильда Миллер. Таков закон. Причиняемые человеком
разрушения становятся страшнее по мере возрастания его
возможностей.
-- Ты должен научить меня, -- повторила Рехильда с непонятной
угрозой в голосе.
-- Мне некогда. Я устал. Я очень устал.
Тенебриус помолчал, пошевелил грязными пальцами босых ног.
-- Устал. Надоела. Блядища. Уходи.
-- Это я устала ходить к тебе, как побирушка, выцарапывать из тебя
жалкие крупицы знания! -- закричала Рехильда Миллер. -- Старый
вонючий козел!
-- Убирайся.
-- Дай мне хотя бы книг, -- в исступлении крикнула женщина. -- Дай
мне книги, и я прочту их.
-- Сперва научись читать!
-- Николаус учил меня, я уже знаю буквы, -- запальчиво сказала
Рехильда. -- Из-за моего невежества могут погибнуть люди. Я хочу
