Свидетельнице было предписано держать свои показания в тайне, о
чем и присягнула вновь на четырех евангелиях в присутствии моем,
а также Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна Штаппера, что и
засвидетельствовано их подписями.
7 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ГИЛБЕРТ
Горняцкая церковь в Раменсбурге небольшая, старой постройки, с
плоским деревянным потолком, одиннадцатью рядами простых скамей
светлого дерева, алтарь украшен тем, что подарила земля -- рыжим
халькопиритом, седым марказитом, грозовым галенитом, снежным
баритом. Алтарная икона изображает явление девы Марии трем
старателям.
Служба давно закончилась. Толстая женщина сидит на скамье,
пытается глазами встретиться со взглядом богоматери на иконе, но
святая дева, как нарочно, отворачивается.
Когда рядом кто-то сел, женщина сильно вздрогнула от
неожиданности.
-- Бальтазар! -- пробормотала она укоризненно. -- Ты опять испугал
меня.
В полумраке Бальтазар грустно улыбнулся ей. Когда-то Доротея
была хорошенькой пухленькой девочкой с румяными щеками и почти
белыми волосами. Она была очень смешлива и жизнерадостна. И
очень чувствительна. Сколько он знал Доротею, вечно у нее
наготове и смех, и страх, и обида, и прощение. Бальтазар, более
изобретательный и любопытный, чем другие дети, подчас изводил ее
страшными рассказами, и она очень обижалась. Но все равно они
оставались друзьями, брат и сестра.
Теперешняя Доротея больше не смеялась.
-- Ты придешь к нам обедать в воскресенье? -- спросила она.
-- Спасибо, -- ответил Бальтазар. -- Конечно, я приду.
Доротея заговорила о своей беременности, о повитухе, о
предложении Катерины Харш и о предложении Рехильды Миллер, о
своем страхе, об умерших детях, а под конец расплакалась.
-- Эгберт не хочет об этом слушать, -- добавила она, извиняясь, -- а
мне больше и посоветоваться не с кем.
Бальтазар молчал, чувствуя, как сжимается у него сердце. Наконец
выговорил:
-- Не ходи к Рехильде.
Доротея живо повернулась к нему. Слезы высохли, только на
кончике носа повисла капля.
-- Почему?
Бальтазар не ответил.
Доротея схватила его руку, сжала.
-- Ты опять хочешь испугать меня?
Бальтазар смотрел на икону и старался забыть о том, что слышал
от Тенебриуса.
С этого все начинается, думал он.
Сперва сомнения.
Потом он начинает утаивать кое-что на исповеди.
И вот он уже краснеет, когда видит образ Божьей Матери.
-- Доротея, -- выговорил Бальтазар через силу, -- ты спросила моего
совета. Я тебе ответил: к Рехильде не ходи.
-- Почему? -- совсем неслышным шепотом повторила Доротея. И он всей
кожей ощутил ее страх.
-- Я думаю, что Рехильда ведьма, -- сказал Бальтазар. И рука
Доротеи застыла в его руке.
-- Откуда ты знаешь?
-- Я спал с нею, -- сказал Бальтазар.
-- Она же замужем, -- вымолвила Доротея, леденея. -- Что ты наделал,
Бальтазар!
Он покачал головой.
-- Если бы ты знала, сестра, ЧТО я делал, когда был солдатом, ты
не стала бы так ужасаться.
Доротея выпустила его руку и заревела, как корова. Старая,
расплывшаяся, толстая.
Рехильде Дорн было девятнадцать лет, а Николаусу Миллеру сорок
семь, когда он попросил ее руки.
Рехильда жила с теткой, Маргаритой Дорн. Тетка Маргарита
зарабатывала на жизнь ткацким ремеслом. Девочку рано приставила
к станку. Рука у тетки была тяжелая, кормила она плохо, а
доброго слова от нее и вовсе не дождешься. Рехильде было все
равно, лишь бы вырваться из неласкового и бедного дома.
Медник Миллер был человеком зажиточным. Невысок ростом, хром, с
седыми волосами и ярко-синими глазами. Он был терпелив и добр с
молодой женой. Красиво одевал ее, не бранил, взял в дом
прислугу, чтобы избавить от тяжелой работы. И женщина постепенно
расцветала.
А когда расцвела, заскучала.
Вернувшись в родной город, Бальтазар не забыл заглянуть и к
старому Тенебриусу, принести ему медовых лепешек и ягод черной
смородины. Доротея поворчала немного, но дорогу к старику
показала. Бальтазар шел и дивился про себя тому, что древний
дед, пугавший их, когда они были детьми, до сих пор еще жив.
У черного креста, воздвигнутого на обвалившеся Обжоре,
замешкался, сотворил было краткую молитву, но и этой договорить
не дали -- откуда-то из кучи мусора выскочил безобразный старик в
лохмотьях, заверещал, застучал ногами, начал визгливо браниться.
-- Это я, Тенебриус, -- сказал молодой человек и слегка поклонился.
-- Пришел навестить.
Старик замолчал посреди бранной фразы, прищурился, скривил рот в
ухмылке.
-- Никак сам Бальтазар Фихтеле пожаловал?
-- Я.
-- Входи, засранец.
Просеменил в сторону, показал лаз в нору, вырытую им в отвалах.
Пригнув голову, Бальтазар вошел.
Лачуга старика была такой же неопрятной, причудливой и грязной,
как он сам. Рота ландскнехтов вместе с их лошадьми и девками, не
сумели бы так загадить помещение, как это удалось одному
дряхлому старцу.
Бальтазар осторожно пристроил тощий зад на бочонок, служивший
креслом, но старик согнал его:
-- Пошел вон, щенок. Это мой стул.
Бальтазар уселся на полу.
-- Что принес? -- жадно полюбопытствовал Тенебриус.
-- Лепешки.
-- Давай.
И впился беззубыми деснами.
-- Доротея готовила? -- с набитым ртом поинтересовался старик.
Бальтазар кивнул. Тенебриус захихикал.
-- Небось, ругала тебя, когда ко мне собрался. Говорила, поди, что
незачем ко мне таскаться, а? Пугливая, богобоязненная Доротея.
Помню, как допекал ты ее в детстве. Кроткий характер был у
покойной Марты Фихтеле, драть тебя надо было побольше, сироту,
тогда бы вырос человеком, а не говном. Зачем приперся?
-- Тебя повидать, -- сказал Бальтазар.
-- Мало ты див видал, пока топтал землю?
-- Мало, -- честно признался Бальтазар. -- Самым большим дивом ты
остался, Тенебриус.
Тенебриус захихикал. Затрясся всем телом. И растрепанные серые
волосы старика, свалявшиеся, как шерсть у барана, затряслись.
Отсмеявшись, велел:
-- Пошарь-ка на полке, что над дверью. Возьми там плошку с вином.
Бальтазар встал. Старик прикрикнул:
-- Голову-то пригни, каланча, потолок мне своротишь!
Бальтазар нащупал среди всевозможного хлама липкую на ощупь
глиняную чашку. Взял в руки, поднес к носу, сморщился. Старик с
любопытством наблюдал за ним, и когда Бальтазар перевел на него
взгляд, распорядился:
-- Выпей.
-- Ты уверен, что не насрал в этот горшок? -- спросил Бальтазар.
-- Уверен, -- огрызнулся дед.
-- А я нет.
-- Пока не выпьешь, разговору не будет.
Втихаря обмахнув рот крестом, Бальтазар проглотил содержимое
кружки. Оказалось -- плохонькое винцо, сильно отдающее пылью и
плесенью. Обтер губы, обернулся к старику. Тот созерцал своего
гостя, склонив голову набок.
-- Хоть бы спросил сперва, что я тебе подсунул. Вдруг отравить
надумал?
-- Что ты мне подсунул, Тенебриус?
Старик откинул голову назад и захохотал, дергая кадыком на
красной морщинистой шее.
-- Много ты повидал, солдат, а ума не набрался. Ладно, скажу. То,
что ты выпил, -- лучшее средство для укрепления ума. Многократно
опробованное на самых безнадежных болванах.
-- Что за средство?
-- Вино, настоенное на сапфирах.
-- Откуда у тебя сапфиры, Тенебриус?
-- Ты еще не городской судья, Бальтазар Фихтеле. Мало ли что у
меня есть, все тебе скажи. Чем глупости спрашивать, спросил бы
лучше главное -- как действует сие зелье?
-- Тошнотворно действует, -- сказал Бальтазар. -- Сейчас блевану
тебе в хижине.
-- От этого в моей хижине грязнее не станет, -- отозвался
Тенебриус. -- Блюй, если тебе от этого легче. Но лучше бы тебе
удержать напиток в себе. Ибо сказано о камне сем: "Кто же
настолько глуп, что отсутствует у него всякое понятие и
представление, но хочет стать умным и не может обрести ума,
пусть со смирением лижет сапфир, и скрытый в камне жар,
соединенный с теплой влажностью слюны, вытянет соки, угнетающие
рассудок, и так обретет ясный ум".
Цитату старик выпалил одним махом, победоносно.
-- Кто это сказал?
-- Одна дура. Святая Хильдегард фон Бинген.
-- Как ты можешь так отзываться о ней, если она была святая?
Тенебриус пренебрежительно махнул рукой.
-- Это для для таких, как ты, она святая. А для меня все вы хлам и
мусор. И вся эта земля хлам и мусор.
Бальтазар поежился.
-- Не знаю, что и сказать на это, Тенебриус. Пока я был солдатом,
несколько раз случалось так, что смерть подходила ко мне слишком
близко. Теперь, когда я остался жив, мир не кажется мне такой уж
помойкой.
-- Это потому, что ты здесь ненадолго, -- сказал Тенебриус.
-- Поживи с мое...
Он пожевал губами, порылся в мешочке, который принес ему
Бальтазар, вынул оттуда горстку ягод и отправил в рот. По
острому подбородку старика потекла темная слюна, окрашенная
соком ягод.
-- Ты знаешь, как был заложен этот рудник? -- спросил наконец
Тенебриус.
-- Кто же этого не знает в долине Оттербаха?
-- То-то и оно... -- Тенебриус вздохнул. -- Хочешь, расскажу, как
было на самом деле?
Бальтазар ответил "да" и сразу понял, что ему этого совсем не
хочется. А Тенебриус жевал и говорил, говорил и жевал, и под
конец уже стало казаться, что он жует свой рассказ, обильно
приправляя его слюной и ядом.
-- Клаппиан и Нойке, -- бормотал старик, -- благочестивые старатели,
сукины дети, мать их. "А имя третьего потерялось". Потерялось,
да. Потому что это МОЕ имя, и оно действительно потерялось. И я
взял себе другое, Тенебриус, и уж оно-то останется.
Мы спустились с Разрушенных гор, голод и волки шли за нами по
пятам. Тогда эти земли тоже разрывала война, другая война, и
оружие у солдат было другим, а лица -- те же самые... Я много
видел с тех пор солдат, и у них всегда одни и те же лица.
Мы шли по берегу Оттербаха, ветер плевал в нас холодом, ягоды в
лесу еще не созрели, мы жрали молодые шишки, кору деревьев,
выкапывали съедобные корни. У нас был понос от сладких корней
аира, и мы воняли, как три отхожих места, можешь мне поверить.
Ежевечерние молитвы пресвятой деве? Хрен ей, а не молитвы.
Ежевечерняя брань, которую мы адресовали ей, и всем святым, и
господу богу, который создал людей ненасытными, а землю
бесплодной.
В тот вечер мы встретили дезертира. Он был один, нас трое. И у
него был хлеб. Мы убили его молотками, которыми разбивали камни.
Мы разбили его голову и бросили труп на песке. Оттербах мелел с
каждым днем, и вода уползала от покойника, как брезгливая девка
от грязного мужика, точно боялась замараться.
Мы сняли с трупа мешок, вытащили еду и тут же, прямо возле
трупа, разорвали зубами хлеб. Три голодных пса. Клаппиан стоял в
луже крови, но даже не замечал этого, а когда заметил, то
выругался и пошел мыть ноги в реке. А я пошел срать.
Ты замечал когда-нибудь, Бальтазар, что самые замечательные
мысли приходят в голову именно тогда, когда ты сидишь,
скорчившись, где-нибудь в кустах и давишь из себя говно? Я срал
и думал о том, что в желудке у меня камнем лежит чужой хлеб и
что скоро придется прирезать Нойке и жрать его плоть, если мы не
найдем себе пропитания. Вот о чем я думал.
И тут мой взгляд привлек какой-то блестящий предмет. Я протянул
руку и взял его. Медный самородок.
Поначалу я принял его за золотой и завопил, как безумный. Мои
товарищи примчались на этот крик. А я вскочил, забыв подтереть
задницу, сжал пальцы на самородке и зарычал, что убью любого,
кто подойдет ко мне и попытается отобрать мое сокровище. И они
тоже ощерились, схватились за молотки.
А потом Клаппиан сказал:
-- Давайте поищем еще.
И мы стали искать.
-- И нашли, -- сказал Бальтазар.
Старик засмеялся.
-- И нашли. А потом оба моих товарища умерли, -- сказал он. -- И не
я убил их. Они умерли в своей постели, исповедавшись и
причастившись, чин чинарем. А я -- живу и живу. Уже семьсот лет
как живу. И все здесь, на руднике.
Бальтазар встал.
-- Уже уходишь? -- спросил старик и захихикал.
-- Да, -- ответил Бальтазар. Он чувствовал себя отравленным.
