ели из его рук. И не было в Раменсбурге человека, который не
помнил бы Тенебриуса таким, каким он был сейчас: глубоким
стариком, мудрым недоброй, какой-то нехристианской мудростью,
уродливым и страшным.
Бальтазар Фихтеле идет к руднику. Широким шагом идет, словно
собрался пройти много миль, -- бродяга.
Где тебя носило, Бальтазар Фихтеле, когда мать ждала тебя домой?
Рот до ушей, на поясе кувалда и три железных зубила, мешочки с
проклятым пороховым зельем, запалы, кресало, все это болтается,
вихляется, звякает.
Навстречу идет женщина, Рехильда Миллер, молодая жена старого
Николауса Миллера. Лет двадцати трех, не старше. Копна пшеничных
вьющихся волос, большие светлые глаза, крупный рот. Круглые
белые плечи под тонким полотном рубашки, зеленых корсаж, красная
полосатая юбка.
Улыбнулась, задела подолом.
Бальтазар остановился, разинул рот -- глядел ей вслед, пока не
скрылась.
-- Что встал?
Эгберт.
Бальтазар вздрогнул, точно очнулся после забытья.
-- Задумался.
-- Думать будешь, когда ни на что другое сил уже не останется.
Идем, -- не слишком приветливо сказал ему свойственник.
И они пошли дальше.
Что есть рудник? Вход в подземное царство. Шахта зияет
разверстым лоном и ежедневно принимает в себя людей. По узкому
проходу, по лестнице, а то и просто по древесному стволу с
обрубленными ветками, спускаются они в лоно земли.
Неисчислимые сокровища спрятаны там, среди бесконечных
опасностей.
Что есть рудник, как не микрокосмос, каждой своей малой частью
повторяющий великие составляющие Вселенной? Разве нет здесь
небесной тверди -- деревянных распорок, земной основы -- влажной
почвы выработки, звезд -- самородков, бури -- взрывов, разве не
таит шахта своей благодати и своей напасти?
Здесь добывают руду темно-серебристого цвета, с холодным хищным
блеском, -- на свинец и серебро. И золотистую -- на медь. И очень
немного добывают здесь золота.
Руду дробят пестами, молотами, промывают в деревянных корытах.
Это тяжелая работа и за нее мало платят.
Потомственные горняки не занимаются этим. Ежедневно -- и так год
за годом -- спускаются в шахту.
Что есть человек, как не микрокосомс, повторяющий каждым своим
членом Вселенную? Разве нет у него своего солнца -- сердца, и
своей луны -- желудка, своих вод и своей земли, разве не из глины
он слеплен, разве не Духом Божием осиян?
Год за годом микрокосмос спускается в микрокосомс, и неохватная
вселенная обнимает их своими благодатными руками.
В 968 году три старателя перевалили Разрушенные горы и с
северо-востока спустились к Оттербаху. Они шли со стороны
Энцерсдорфа, большой деревни, сейчас разрушенной.
Имя одного было Клаппиан, второго -- Нойке; третье же имя
потерялось.
Несколько месяцев назад они сошлись вместе, решив
воспользоваться правом горных свобод. Тогдашний правитель
Раменсбурга, Гоциус Длинноусый, предоставлял возможность
изыскивать руды и драгоценные камни всем, кто только ни захочет,
-- только десятину плати.
Труден был их путь, много невзгод претерпели на пути, дважды
отбивались от разбойников, едва не были завербованы в армию. Но
тот, чье имя потерялось, был человеком твердой воли. Найдем свое
счастье, твердил он ослабевшим товарищам, не отступимся.
Съели последнюю крошку хлеба. И отчаяние охватило их сердца.
И вот, когда заночевали на берегу Оттербаха, всем троим
приснился один и тот же сон.
Сперва на небе появилось светлое пятно. Все ярче горел
небосклон, и вот облака раздвинулись, а следом раздвинулась и
твердь небесная, и промелькнуло такое сияние, что больно стало
глазам. Как будто золото кипело за синим занавесом.
И -- пролилось на землю дождем.
Но не падали капли этого золотого потока, а застывали в воздухе,
образуя лестницу. И золотой была эта лестница от неба до земли.
А потом на нее ступила сама Богоматерь. Все трое старателей
встали на колени вокруг лестницы и преклонили головы. Медленно
ступала Пресвятая Дева по дивным ступенькам. Синие одежды
струились с ее плеч, а лицо, преисполненное сострадания, было
таким прекрасным, что смотреть было больнее, чем на свет.
Огромные глаза у нее были, темно-синие. Ласково смотрела она на
трех старателей и улыбалась. А потом сказала:
-- Как бы ни было вам трудно, вы никогда не забывали помолиться
мне на ночь или утром, и потому благосклонна я к вам. Там, где
уперлась лестница в землю, начните копать. Здесь земля хранит
свои богатства -- серебро, медь, свинец, золото. Но будьте
усердны, благочестивы и не ожесточайтесь сердцем...
И с тем исчезла картина.
Проснувшись наутро, старатели вознесли горячие молитвы пресвятой
деве и взялись за лопаты.
Так был заложен оттербахский рудник, один из самых богатых в
стране.
6 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. НОРБЕРТ
Часы на городской башне пробили полдень. Открылась дверца, в
иное время запечатанная золотом солнца и серебром луны. Медленно
прошелся над Раменсбургом хоровод, возглавляемый скелетом с
косой. Все смешалось в по ту сторону жизни. Рыцарь в доспехах
вел за руку крестьянку, купец тащил за собой неверного сарацина,
монах обнимал распутницу, святой отшельник подал руку вору,
старик поспевал за дитятей, король следовал за нищим. И всех
увела в бездну Смерть.
Не то мертвым напоследок показала мир живых. Не то миру живых
предъявила свою богатую добычу.
С легким щелчком захлопнулась дверца. Мыслям о вечности -- пять
минут после полудня; прочее же время -- работе.
-- Ах, Вейде, -- сказала Рехильда Миллер, и цветы на гобелене,
который ткала, медленно увяли под ее искусными пальцами, -- ах,
Вейде... бедная моя Вейде.
Во имя Господа. Аминь. В год 1522 от рождества Христова, 6-го
дня июня месяца, в моем присутствии, а также в присутствии члена
инквизиционного трибунала Ремедиоса Гааза и писаря Иоганна
Штаппера, нижеподписавшегося, явилась свидетельница Элизабет
Гарс, жена Хуго Гарса по прозванию Божий Грош (Готтеспфеннинг),
трактирщика, из города Раменсбурга, и была приведена к присяге
на четырех Евангелиях. Упомянутой Элизабет Гарс было сказано,
что поднимая правую руку с тремя вытянутыми и двумя согнутыми
пальцами, она призывает в свидетели своей правоты святую Троицу
и призывает проклятие на свою душу и тело в том случае, если
скажет неправду.
Будучи спрошена о том, откуда она знает о злодеянии,
свидетельница сказала, что давно приглядывалась к подозреваемой,
Рехильде Миллер, жене почтенного Николауса Миллера, и многое
видела своими глазами. Упомянутая Элизабет Гарс клятвенно
обещала рассказать все по порядку, заверяя в том, что сведения
ее достоверны и подтверждаются многими фактами.
На вопрос о том, как давно свидетельница знакома с
подозреваемой, упомянутая Гарс ответила, что с рождения
последней, ибо жили неподалеку друг от друга. О подозреваемой
шла добрая молва, по словам свидетельницы, поскольку та ловко
изображала добросердечие и часто вызывалась помогать людям,
преследуя злокозненные цели, о чем мало кто догадывался. Что же
до морали подозреваемой, то наиболее прозорливые считают, что
она занимается колдовством.
-- Кто считает? -- тихо спросил человек в грубой коричневой рясе.
Доносчица вздрогнула, услышав этот голос. Спрашивал не молодой,
не Ремедий Гааз. Второй. Его имя -- Иеронимус фон Шпейер.
Писарь, тощий малый с бородавкой на подбородке, и без того
выступающем вперед, отложил перо, склонил голову набок.
Поковырял в ухе.
-- В трактире у моего мужа люди говорили, -- сказала наконец
свидетельница.
Писарь записал.
-- Подробнее, -- еще тише велел Иеронимус фон Шпейер.
-- Да хотя бы Катерина Харш, жена Конрада Харша, мастера с шахты
"Девка-Нараспашку"... -- выпалила Элизабет.
Будучи спрошена о фактах, позволяющих сделать подобное
предположение, свидетельница отвечала, что когда у другой ее
соседки, почтенной и богобоязненной дамы Катерины Харш, был
приступ головной боли, так что несчастная не могла пошевелиться
и едва не отдала Богу душу, означенная Рехильда Миллер
неожиданно вошла в дом и спросила, не страдает ли здесь
кто-нибудь. Катерина Харш сказала, что больна. Тогда Рехильда
Миллер коснулась рукой ее головы и тотчас же отдернула ладонь,
сказав, что обожглась, хотя горячки у Катерины Харш не было в
помине. Затем села на постель возле больной и принялась
бормотать. На вопрос Катерины Харш, что она такое бормочет,
Рехильда Миллер сперва не ответила, а потом сказала, что будто
бы молится. Затем она вышла и вскоре возвратилась, держа в руке
некий драгоценный камень.
-- Какой камень? -- перебил Иеронимус.
-- Не знаю, -- сказала Лиза, придвигаясь ближе и окатывая его
густым чесночным запахом, -- не хочу врать. Катерина не
разглядела. Вроде как в платок был завернут.
-- Так ты не была там?
-- Нет. Но Катерина обсказала мне все достоверно, слово в слово,
можете поверить.
-- У Катерины Харш сохранился этот камень?
-- Нет, бесовка унесла его с собой, господин, -- извиняющимся тоном
проговорила Лиза.
-- Продолжай, -- сказал Иеронимус фон Шпейер.
О том, как происходило нечестивое деяние в доме Катерины Харш,
свидетельница дала следующее разъяснение: упомянутая Рехильда
Миллер взяла камень, завернутый в платок, и привязала его
кожаной лентой к голове Катерины Харш, громко сказав при этом:
"Как Господь низринул в бездны первого своего ангела, так пусть
будет низвергнута мозговая горячка в этот камень и пусть
возвратится к тебе ясный рассудок!"
Означенный камень оставался на голове Катерины Харш целый час,
во все время которого Рехильда Миллер неотлучно находилась
рядом. Головная боль отпустила Катерину и больше, по словам
последней, никогда ее не мучила. Камень же рассыпался в песок,
что можно было видеть даже через платок. И, по словам
свидетельницы, Рехильда Миллер унесла боль Катерины Харш с
собой, заключив ее в песке, оставшемся от камня, чтобы
впоследствии можно было подсыпать тому, на кого пожелает наслать
порчу.
-- Это подтвердилось? -- спросил Иеронимус фон Шпейер.
-- Да, господин, -- поспешно сказала Лиза и затараторила: -- Еще как
подтвердилось. Взять хотя бы тот случай, когда мы с ней
повздорили, с Рехильдой-то. Как было? Стояла, чертовка, у
рудника, сиськи бесстыжие вывалила так, что из рубахи вот-вот
выскочат, глазами стреляла. Ну, этот бесноватый, Бальтазар
Фихтеле сразу к ней помчался, как кобель, завидев сучку. А я и
сказала: "Стыдно тебе, Хильда, напоказ-то себя выставлять". Она
только глазами зыркнула, а уж у меня как схватило и живот, и
голову, и поясницу, все вместе, милая моя, еле до дома дошла...
Указанная Элизабет Гарс, будучи околдована подозреваемой в силу
крайней злобы и распутности последней, перемогая невыносимые
страдания, тщательно вымела всю пыль из своего дома и как только
подмела под порогом насыпанную туда грязь, как боль мгновенно
отпустила. Вследствие чего вполне допустимо сделать
предположение, что подозреваемая Рехильда Миллер высыпала песок,
заключающий в себе болезнь Катерины Харш, под порог Элизабет
Гарс, к которой всегда питала неприязнь. Будучи спрошена о
причинах этой неприязни, Элизабет Гарс отвечала:
-- Норовистая девка и развратная, я всегда ее осуждала. Когда
маленькой была, учить пыталась, да разве такая послушает
старших? Теперь уж учить поздно.
-- Вернемся к делу. -- Теперь заговорил второй инквизитор, Ремедий,
которого Лиза не боялась. -- К убийству.
-- Хорошо, -- с готовностью согласилась Лиза. -- Вот я и говорю.
Девчонку-то, Вейде, она и извела, Рехильда. Уж я знаю.
Колдовством своим поганым убила. Не семи пядей во лбу надо быть,
чтобы понять это.
-- Из чего это следует? -- спросил инквизитор.
-- Из всего! -- окрысилась Лиза. -- Рехильда Миллер ведьма, я это
утверждаю, не боясь никакого проклятия, потому что мои слова
-- святая истинная правда.
Спрошенная о том, не утаивает ли чего-либо из страха перед
подозреваемой, свидетельница отвечала отрицательно.
