губы.
Светлая прядь выбивается из-под черной ткани.
Женщина.
Стоит на отвалах, возле могильного креста, над мертвыми
горняками, озаренная мимолетным лунным светом. Капюшон упал на
спину, волосы кажутся седыми; в руке камень.
Шорох за спиной -- одна из собак, охраняющих по ночам рудник.
Огромный сторожевой пес, пасть беззвучно раскрыта, сверкают
клыки. Не брехать обучено животное; убивать. Женщина протягивает
руку. Ей незачем бояться, знает заклинание от собачьего лая и
собачьего гнева.
-- Пропусти меня, сукин сын, -- говорит она звонким, красивым
голосом. -- Я за распутством пришла, не за кражей.
Пес замирает на месте, тяжко дыша. Злоба душит его. Чужая воля,
сильнее собачьей, не дает ему сделать ни шагу. А женщина тихо
смеется, поддразнивает, спиной поворачивается. Впиться бы в этот
тонкий затылок. Пес не понимает, что мешает ему сдвинуться с
места, тихонько, жалобно скулит. Горящие песьи глаза провожают
ведьму долгим взглядом.
Наощупь нашла дверь в знакомую хижину Тенебриуса, поскреблась у
порога. Скрипучий голос спрашивает в темноту:
-- Ты, Кунна?
Настоящее имя женщины -- Рехильда Миллер, красавица, умница,
целительница. Но какое дело Тенебриусу до имен?
-- Я принесла, -- тихо говорит женщина.
Дверь бесшумно приоткрылась, на пороге возникла угловатая тень.
-- А... Ну, проходи. Что торчишь на пороге? Комаров напустишь.
Одни неприятности с вами, бабами.
Женщина поспешно входит в дом, и старик захлопывает за ней
дверь. Не успела отдышаться и оглядеться, как уже тянет руку к
ее сокровищу:
-- А ну покажи.
Она отдергивает руку.
-- Да не прячь ты его, как малолетка пизду, -- ворчит старик. -- Не
девочка уже.
Нехотя она разжимает пальцы. При ярком свете свечи камень
кажется мельче, тусклее, белесее.
-- Хорош, -- завистливо бормочет старик. -- Кто тебе дал его, а?
-- Агеларре.
Имя дьявола само собой сошло с ее губ, красивое, как громовой
раскат июльской ночью.
-- Неужто сам? -- Тенебриус трясет неопрятными лохмами. -- Хороший
камешек...
Глаза -- две ярких черных точки на древнем лице -- уставились на
женщину с непонятным, страшноватым выражением. Всякий раз при
виде этих глаз Рехильда пугается, всякий раз привыкает к
отшельнику заново.
-- Согрей воды, Кунна, -- говорит старик.
Женщина снимает плащ, собирает распущенные волосы в узел на
затылке. Как простая деревенская баба, наклоняется над большим
трехногим чаном, где вода кипит без огня, ковшом сливает в
деревянную бадью. От воды поднимается пар, заволакивает жалкую
комнатушку. Тонут в полумраке и тумане куча грязных тряпок в
углу -- постель старика, бочонок -- его кресло, засаленная корзина
с черствым хлебом -- его ужин, покосившаяся полочка над дверью,
где собрано все его богатство -- горы глиняной посуды, что ни
склянка, то тайна или чудо, здесь под плесенью варенье, там
целебные коренья, кость верблюда из Алеппо, грандиозна и нелепа,
от сожженного еретика полусгоревшая рука, амбры серой два комка,
желтой серы три куска, все вокруг пропахло гнилью, все покрыто
жирной пылью...
Кряхтя и охая, но камень из руки не выпуская, старик задирает
подол своего ветхого одеяния, засовывает тощие ноги в бадью. От
удовольствия стонет.
-- Как из дома-то выбралась, нормально? Муж не поймал?
-- Он спит, -- сказала Рехильда нехотя. -- Ни о чем не догадывается.
Неумолимое время одерживало последнюю победу над Николаусом. У
него все чаще болела хромая нога. Рехильда подолгу просиживала
возле его постели. От прикосновения ее теплой, сильной ладони
становилось легче, боль словно стекала, уходила прочь.
Этот немолодой, некрасивый, молчаливый человек, всегда так добр
к своей жене. Рехильда и к ведьмовству обратилась только ради
того, чтобы помочь своему мужу, избавить его от боли.
А потом стала помогать и другим. Люди приходили к ней хворые,
бессильные, а уходили исцеленные, избавленные от недугов.
Она жадно училась. Боялась не успеть узнать всего, что ей
понадобится. Потому что Николаус становился старым и больным.
Настанет день, когда она отплатит ему за его терпение и доброту,
вырвет из лап смерти, как некогда он спас ее от нищеты и голода.
В нерешительности стояла Рехильда возле бесноватого старца. Тот
неожиданно вскинул к ней лицо, сморщил гримасу.
-- Глядишь, как собака на хозяина, когда куска просит, только что
хвостом не виляешь, Кунна.
-- Скажи, Тенебриус, почему ты называешь "Кунна"? Что означает это
имя? -- только и спросила.
-- Имя латинское, обозначает сущность женскую, сиречь "блядь", --
охотно разъяснил старик. -- Все вы на одно лицо, бабы... Недосуг
запоминать ваши клички. В мое время у женщин вовсе не было имен.
Тенебриус такой древний, что невозможно понять, хочет ли он
обидеть или же просто болтает, что на ум пришло.
-- А звали ваше сорочье племя по отцу, либо по мужу. И если бы у
меня была жена, ей имя было бы -- Тенебрия, вот и все.
Переступил в бадье ногами, плеснул водой через край. Не
заговорил -- забормотал себе под нос, так что женщина вынуждена
была низко наклониться к нему ухом:
-- Природой тепл берилл, силой наливается в третий час пополудни.
Пена воды вскипает в тот час, когда солнце входит в расцвет
свой, и оттого крепок берилл. И сила его более от воздуха и
воды...
И повернул к женщине уродливую рожу. У самых глаз Рехильды --
раззявленный беззубый рот. Изо рта вместе с гнилым запахом
вылетел вопрос:
-- Поняла, блядища?
-- Да.
Она выпрямилась, стряхнула с платья капли воды.
Красивая женщина Рехильда, рослая, статная, с густыми светлыми
волосами, в зените женской зрелости.
Старческие глазки оглядели ее с неудовольствием.
-- Много о себе думаешь, -- рявкнул Тенебриус, -- мало о природе
вещей. Все вы, бабы, таковы...
Погрозил ей костлявым пальцем.
-- Ступку возьмешь яшмовую, пест тоже из яшмы, но иного цвета.
Ступку лучше зеленую, пест черный, -- поучающе сказал старик.
Женщина вся слух и внимание: в книгах того, что рассказывает
Тенебриус -- из какой преисподней появился жуткий старец? -- не
найти.
-- Изотрешь камень в порошок.
Сильнее стискивает Рехильда пальцы над камнем, ощущает его
теплые грани. Как жаль ей дробить это природное совершенство.
-- Изотрешь, -- повторил дед, который словно бы прочел ее мысли,
-- в тончайший порошок. И поместив в сосуд яшмовый, храни,
дура-баба, тщательно храни. Это хорошее противоядие. Насыпь
порошка в ключевую воду... Есть теперь в городе ключевая
вода-то?
Рехильда кивнула
-- И дай страдальцу выпить. Пусть на пустой желудок пьет, нечего
брюхо набивать. И высрет с говном всю свою отраву. Раньше это
средство всегда помогало, когда хотелось, чтобы помогло. А
хотелось не всегда, но про то другой разговор. Ты-то, потаскуха,
всех жалеешь, ну ладно, дело твое. Жалела бы через одного,
прожила бы с мое, а так не дотянешь и до сорока.
Женщина вздрогнула. Старик заметил это, захохотал, забил в воде
ногами.
-- Напугалась? Так тебе и надо.
-- Откуда тебе известно, что будет?
-- Время, -- сказал старик.
И замолчал. Рехильда терпеливо ждала, стоя с кувшином в руке.
Потом Тенебриус проскрипел как-то особенно неприятно:
-- Время имеет начало и имеет конец, как все, что было сотворено.
И этот конец уже существует. Что же препятствует тебе ходить
взад-вперед по уже проторенной дороге? Многие делают это. А ты
почему не можешь?
Он так долго смотрел на Рехильду, что та смутилась.
-- Не знаю.
-- А я знаю, -- рассердился старик, махнул сухой рукой. -- Оттого,
что ты дура-баба. Подлей кипятку-то. Остыла вода за болтовней.
Женщина повиновалась.
-- Как я умру? -- отважилась спросить она.
-- Глупой смертью, -- отрезал Тенебриус.
И прикрыв глаза, заговорил о другом, заговорил так быстро, что
Рехильде пришлось отбросить все другие мысли -- только слушать и
запоминать, потому что писать она не умела.
Каждая болезнь из одолевающих человека подобна изгнанию падшего
ангела из божьего рая. Ибо почему заболевает человек? Потому,
что у него недостает некоей добродетели, а именно -- той,
отсутствие которой и вызывает соответствующую болезнь. Излечение
возможно лишь в том случае, если больной вынужден осознать эту
недостачу и обретает таким образом надлежащую добродетель.
Так, распущенность исцеляется дисциплиной, бесстыдство
-- стыдливостью, жестокость -- милосердием, трусость
-- победоносностью, гневливость -- терпением, непотребство
-- сдержанностью, ожесточенность -- великодушием, ложь -- правдой,
задиристость -- миролюбием, непослушание -- подчинением,
бесхребетность -- силой воли...
Человек с Божьей помощью наделен пятью органами чувств. Цвет и
символ предназначены для глаз, звук -- для уха, запах -- для носа,
вкус и речь -- для языка, осязание -- для кожи. Трусость -- болезнь
кожи, от которой последняя покрывается мурашками, и потому
надлежит кожные болезни исцелять камнями, которые предназначены
также для изгнания трусости. Лучше всего служит для этой цели
фиолетовый аметист...
(Из поучений Хильдегард фон Бинген)
13 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. АНТОНИЙ ПАДУАНСКИЙ
-- Когда ты повстречала Агеларре, тебе было одиноко и скучно,
-- сказал Иеронимус.
Рехильда смотрела в тяжелое лицо инквизитора, молчала. Ее душил
этот подвал, где застоялся запах страха. Он не торопил ее, пусть
обдумает ответ.
Сейчас они просто разговаривали, два человека, случайно
встретившиеся в мрачном лесу страхов и страданий, где вместо
деревьев -- орудия пытки, вместо рек -- желобки для стока крови,
вместо неба -- закопченный потолок, вместо солнца-- пыточный горн,
вместо звезд -- тусклые свечи.
Наконец Рехильда сказала:
-- Когда вы произносите его имя, господин, страх уходит из меня и
возвращается надежда.
-- Так сильно ты его любишь?
-- Наверное.Он показал мне, какой чудесной силой я обладаю, и в
мою жизнь вошла радость. Он задавал вопросы, которых не задавал
мне раньше никто, ему было интересно все, что было интересно
мне. Я думаю, что он по-настоящему полюбил меня, потому что ему
нужна была моя душа, а не мое тело.
-- Настоящая любовь часто минует тело, обращаясь прямо к душе,
-- согласился Иеронимус.
-- Раньше моя жизнь протекала как во сне, а потом словно
забрезжила заря, -- сказала Рехильда. -- Вот что такое для меня
господин Агеларре. С его помощью я стала побеждать болезни и
страдание и узнала, что такое быть счастливой.
-- К чему ты стремилась, Рехильда?
Она замолчала, ошеломленная. Потом вымолвила:
-- Вы иногда задаете мне точно такие же вопросы, как господин
Агеларре.
-- Потому что меня тоже интересует твоя душа, -- сказал Иеронимус.
-- К чему ты стремишься? -- спросил ее однажды Агеларре.
И она удивилась. Разве это не очевидно?
-- Я хочу, чтобы люди стали счастливее.
-- Разве это достижимо? -- поинтересовался Агеларре.
-- Конечно. Когда что-то болит, а потом перестает болеть, -- разве
человек в этот момент не счастлив?
-- Возможно. Пока еще помнится боль. Но не означает ли это также,
Рехильда, что для того, чтобы человек обрел свое жалкое
мимолетное счастье, его нужно сперва припугнуть? Показать, что
он может потерять даже то ничтожное достояние, которым обладает,
а потом -- не отобрать?
И, видя, что женщина не понимает, добавил:
-- Наслав болезнь, потом исцелить ее.
14 ИЮНЯ 1522 ГОДА, СВ. ЕЛИСЕЙ
Ее знобило. Ноги стали как из ваты. Когда утром Иеронимус фон
Шпейер вошел в камеру, где была заперта Рехильда, женщина не
смогла встать. Поднялась -- и тут же мешком осела на пол.
Ремедиос Гааз подхватил ее и подивился тому, каким горячим было
ее тело. Даже сквозь грубую рубаху кожа Рехильды обжигала
ладони. Голова ее клонилась, глаза сонно закатывались. Она еле
ворочала языком.
Ее потащили куда-то и заставили стоять и отвечать на вопросы, и
она бормотала, бормотала, только бы угодить им, только бы
