явились эти неразумные грешники...
-- А! -- зарычал Варфоломей. -- Грешники! Грешники!
Он уставился прямо в глаза Иеронимусу -- так, словно хотел выпить
его душу.
-- Вы грешники?
-- Да, -- сказал Иеронимус.
Варфоломей опустил ресницы -- пушистые, как у ребенка, -- прикусил
губу, помолчал. Не открывая глаз, спросил еле слышно:
-- Вы раскаиваетесь?
-- Да, -- ответил Иеронимус серьезно, без тени улыбки.
-- Вы искренне раскаиваетесь?
-- Да, -- повторил Иеронимус.
-- Я готов выслушать твою исповедь, -- пробормотал Варфоломей,
словно во сне.
Иеронимус помолчал немного, прежде чем заговорить.
-- Я убивал, -- сказал он. -- Я прелюбодействовал...
Варфоломей открыл глаза. В них горели желтые огни восторга. И он
закричал:
-- Чем же ты отличаешься от меня? Ничем! Ты -- я!
-- Все мы дети господни, -- согласился Иеронимус и посмотрел на
наместника снизу вверх.
Неожиданно Варфоломей разрыдался. Его острые плечи дрожали, цепи
звенели, крест на груди бурно вздымался и падал. Сквозь рубище
видно было, как ходят его выпирающие ребра.
Иеронимус встал с колен и обнял наместника. Содрогаясь от слез,
Варфоломей с готовностью припал к его груди. Иеронимус провел
рукой по растрепанным светлым волосам.
-- И вы вступите в Орден? -- спросил Варфоломей сквозь слезы.
-- Я уже в ордене, -- сказал Иеронимус мягко.
-- Настоящий, взаправдашний служитель церкви, -- всхлипывал
Варфоломей, -- в моем Ордене. Я благословен! Мы благословенны!
Ремедий и Бальтазар все еще оставались на месте. Ремедий так и
стоял на коленях, приоткрыв в изумлении рот.
Выпустив наконец Иеронимуса, Варфоломей метнул взгляд в сторону
его товарищей. В глазах наместника сверкали слезы.
-- Вы голодны, братья мои, -- от всей души проговорил Варфоломей.
-- Но у меня есть, чем накормить вас.
К обеду у наместника подавали суп из сорняков, плохо пропеченный
мокрый хлеб из грубой муки и вареную с чешуей рыбу.
-- Знать б заранее, что они так плохо питаются, -- прошептал
Ремедий на ухо Бальтазару, -- положили бы их голыми руками.
Голодный -- не воин.
Бальтазар выругался сквозь зубы. Больше всего раздражал его
невозмутимый вид Иеронимуса.
Вечером, перед тем, как устроиться на ночлег, Фихтеле улучил
минутку и спросил Иеронимуса:
-- Зачем вы ломали эту дурацкую комедию, святой отец?
Иеронимус высокомерно посмотрел на него.
-- Какую комедию?
-- С покаянием...
На это Иеронимус сказал:
-- Ты всегда был плохим христианином, Фихтеле.
И почти сразу же заснул, не пожелав продолжать разговор.
Наутро наместник Варфоломей объявил, что желает отправиться в
Страсбург вместе с Иеронимусом, дабы попытаться распространить
свет истины на этот город. Он справедливо полагал, что, опираясь
на авторитет священнослужителя, который, к тому же, близко
знаком с графом Лотаром, ему будет легче добиться внимания.
Фихтеле исступленно мечтал о том, чтобы случилось какое-нибудь
стихийное бедствие и избавило их от присутствия наместника
Варфоломея и его блаженных головорезов. Он пыхтел и злобствовал
до тех пор, пока Витвемахер, дружески ухмыляясь, не вернул ему
пистолет. После этого Бальтазар немного успокоился и подобрел.
Ремедий отнесся к новшеству безразлично. В его недолгой жизни не
бывало еще так, чтобы ему самому приходилось принимать
какое-нибудь важное решение. Всегда находился человек, который
все решал за Ремедия Гааза, так что ему оставалось только
подчиняться.
День и еще полдня они плутали по лесу -- наместник Варфоломей
глубоко зарылся в дебри. К полудню второго дня вышли на большую
дорогу, которая, по уверению Варфоломея, должна привести прямо к
Страсбургу. В бытность купцом (при этом воспоминании наместник
истово крестился и плевался) он не раз ходил по этим дорогам в
обе стороны, так что с таким проводником путники достигнут
Страсбурга скорее, чем рассчитывали.
Ссылаясь на свой опыт, Варфоломей уверял, что нынешнюю ночь они
проведут под крышей. Это было очень кстати. Близость осени
давала о себе знать,. По ночам уже начинались заморозки на
почве.
Поэтому когда впереди показался трактир -- как и предсказывал
Варфоломей, которому Фихтеле не очень-то верил, -- все вздохнули
с облегчением.
Но попасть под крышу оказалось не таким простым делом, как
казалось поначалу. Завидев толпу бродяг, в дверях несокрушимой
стеной выросла хозяйка трактира. Была она худой, мослатой, с
бесцветными волосами, уложенными под чепец, востроносая и
горластая.
-- Добрая женщина, -- отечески обратился к ней наместник Варфоломей
и патетически потряс скованными руками. -- Мы мирные путники,
пусти нас добром во имя милосердия...
Женщина прервала его.
-- Убирайтесь, бродяги, -- сказала она, вытирая нос фартуком.
-- Эй, не распускай язык, чертова баба, -- возмущенно сказал
Витвемахер и показал ей аркебузу. -- А то всажу в тебя пулю,
будешь знать. Богачка.
-- Сукин сын, -- выразительно произнесла женщина. -- Срала я на твою
аркебузу.
Она сунула руку под фартук, шевельнула спрятанным на поясе
пистолетом.
В этот момент Ремедий узнал ее.
-- Бог ты мой, -- ахнул бывший солдат. -- Да это же Эркенбальда!
Он сразу помрачнел. Вспомнил бывшую товарку по скитаниям. У нее
снега зимой не допросишься -- с капитаном Агильбертом были два
сапога пара. Тот тоже только на оплеухи был щедрый, а что до
денег -- удавиться был готов за гульден.
Ремедий потянул наместника Варфоломея за рукав. Тот обернулся, и
серые истовые глаза уставились на Гааза нетерпеливо.
-- Что тебе, неразумное дитя?
-- Пойдем отсюда, -- сказал Ремедий. -- Она нас не пустит.
-- Дорожит своим добром? -- хищно спросил Варфоломей. Дернул ртом,
дрогнул ноздрями.
Эркенбальда щурила глаза, оглядывая толпу оборванцев. В этот
момент за ее спиной показался слуга, дюжий парень с ведром в
руке. В ведре что-то дымилось, клубилось, парило -- явно
съестное, судя по запаху. По толпе бродяг пробежало волнение.
Запах был мясной.
-- А чего, -- простодушно сказал парень, -- пустили бы божьих людей
хотя бы в сарайке переночевать, а, хозяйка? Доброе дело
зачтется. А накормить их можно хотя бы этим.
"Это" оказалось вареной требухой, которую Эркенбальда
распорядилась скормить свиньям, прежде чем зарезать их на
колбасы.
Эркенбальда фыркнула. Ей тоже не по душе было вступать в
неравный бой с десятком вооруженных мужчин, пусть даже
оборванных и голодных.
-- Ладно, пусть, -- проворчала она. -- Только в дом ни ногой. И
посуды не дам. Пусть из ведра хлебают.
В эту ночь они досыта наелись горячих потрохов и заснули
вповалку на соломе.
Разбудил их все тот же парень, трактирный слуга. Ранним утром
всунул в приоткрытую дверь лохматую голову, впустив в душное
пыльное помещение свет холодного осеннего утра, шевельнул
тяжелым плечом.
-- Хозяйка велела передать, чтоб вы убирались. Ночь прошла.
В полумраке зашевелились тела, громыхнули цепи.
Парень хмыкнул.
-- Чудно, -- сказал он. -- Будто обоз арестантский. Давайте,
бродяги, уходите поскорей. Она сказала: если вы еще четверть
часа будете пердеть в ее солому, она сама в вас пернет из
аркебузы.
И хихикнув, прикрыл за собой дверь.
Варфоломей сел, протер глаза.
-- Экая скверная неблагочестивая баба, -- заметил он. -- Трясется за
свое добро, по всему видать. Может, задержаться здесь, дабы сия
заблудшая душа...
-- Мы торопимся, -- сказал Иеронимус.
На опавших листьях, на траве поблескивал иней. Через час солнце
растопит его, станет теплее. Только это и утешало Бальтазара
Фихтеле. Бывшего студента распирало от возмущения. Надо же,
какая гордячка. Со старыми товарищами как со скотом. И впрямь
стоило бы проучить ее. Чтоб неповадно было впредь.
Не успели путешественники выбраться из сарая и кое-как протереть
глаза, как из дома показалась сама хозяйка.
-- Вы еще не убрались? -- гаркнула она. Шагнула, грохнув о крыльцо
деревянными башмаками.
-- Может, хоть воды горячей у нее попросить? -- нерешительно шепнул
Бальтазар Ремедию.
Ремедий поглядел на хозяйку с тоскливой злобой. Он-то хорошо ее
знал, стерву. Только головой покачал.
-- Да ведь она нас и не узнала, -- продолжал Бальтазар с тихой
надеждой. -- А вот если к ней признаться, напомнить о том
времени, когда скитались вместе, воевали бок о бок, терпели
лишения... Ведь когда-то мы все...
Не дослушав, Ремедий досадливо махнул рукой.
-- Не узнала она нас, как же. У этой суки глаз, как у орла, а нюх
почище собачьего. Идем лучше, не позорься. Так отбреет...
Под пристальным взглядом Эркенбальды, державшей аркебузу,
разбойники один за другим покидали двор. Последним шел Фихтеле
-- опустив голову, шаркая ногами. Он нарочно прошел возле самого
крыльца и, не поднимая глаз, чтобы не разорвалось от злости
сердце, пробормотал:
-- Прощай, Эркенбальда.
-- Будь здоров, Фихтеле, -- равнодушно отозвалась женщина.
По дороге шел человек и плакал. Был он среднего роста, волосом
светел, рот имел большой -- про таких говорят "губошлеп". Одет в
дорогие одежды, но шел пешком и не имел при себе никакого
имущества.
Разбойники нагнали его, окружили со всех сторон. Но и в толпе
незнакомцев продолжал человек заливаться слезами, не глядя ни
влево, ни вправо. Безутешен был он, как душа, ввергнутая в муки
чистилища.
Тогда Иеронимус фон Шпейер спросил его:
-- Как тебя зовут?
Человек ответил:
-- Михаэль Клостерле, отец мой.
-- Куда ты идешь? -- спросил Иеронимус.
-- Куда глаза глядят, -- был жалобный ответ. -- Ибо нет у меня ни
кола ни двора.
-- Как же случилось, что потерял ты и кол и двор?
Разбойники обступили собеседников теснее, любопытствуя услышать
ответ.
-- Было у меня некоторое имущество, -- начал рассказывать Михаэль,
-- я занимался торговлей и дело мое поначалу процветало. Но потом
мой лучший друг, мой компаньон, которому я доверял, и моя
невеста, которую я любил, сговорились за моей спиной и вместе
предали меня. Я потерял все, чем владел, лишился любимой
девушки, утратил веру в людей -- и вот иду по дороге один.
Эта история очень понравилась Варфоломею. Он протолкался к
Михаэлю поближе и впился в него жадным взглядом. Но Иеронимус не
дал наместнику рта раскрыть, заговорив первым:
-- К чему ты стремишься?
-- К духовному совершенству, -- сказал Михаэль. -- О отец мой, знали
бы вы, как стремится душа моя к совершенству!
-- Почему же ты плачешь? Разве ты не определил еще своей цели?
Михаэль удивленно посмотрел на монаха сквозь слезы, покусал свои
толстые губы.
-- Определил, но...
-- Назови ее, -- сказал Иеронимус. -- Одень ее в одежды из слов.
Михаэль подумал немного.
-- Сначала я хочу разбогатеть. Заработать хотя бы несколько тысяч
гульденов. Возможно, на торговле. Да, скорее всего, именно на
торговле. А потом от всего отказаться и дать обет нищенства...
Глаза Варфоломея пылали. Он подпрыгивал на каждом шагу, желая
вклиниться в разговор, -- понравился ему Клостерле. Так
понравился, что сил нет.
Но между Варфоломеем и Клостерле оставался Иеронимус фон Шпейер,
который продолжал свои ненужные распросы, мешал завести
настоящую душеспасительную беседу, не позволял завербовать в
орден нового подвижника.
Иеронимус сказал совсем тихо, так что Михаэлю пришлось наклонить
голову, чтобы расслышать:
-- Те, кто был богат, а затем отказался от роскоши и дал обет
нищества, не имели изначально таких намерений. Как можно
разбогатеть, не стремясь к тому всей душой? Если твоя цель --
заработать тысячу гульденов, значит, ты должен молиться на
тысячу гульденов, не позволяя себе отвлекаться. Никому еще не
удавалось наполнить сундуки золотом, мечтая избавиться от него.
Михаэль приоткрыл рот, лихорадочно изыскивая ответ. Варфоломей
сверлил Иеронимуса гневным взглядом: какие глупости проповедует
монах!
-- Как же мне достичь совершенства? -- спросил Михаэль,
