он убил твою бабушку, он пытал меня, я неизвестно, сколько еще зла он нам
причинит. Бойся его, сынок, не доверяй ему, заклинаю тебя!
Тем временем мы дошли до дворца, чуть ли не единственного строения,
уцелевшего от всего Города Сосен. Нам отвели комнату в самом конце
длинного здания, но вскоре капитан Диас пожелал видеть меня и мою жену.
Отоми хотела остаться с сыном в той комнате, куда ему принесли еду,
но ей пришлось пойти вместе со мной. Помню, что перед уходом я поцеловал
сына, хотя сделал это, наверное, только потому, что думал по возвращении
застать его спящим.
Капитан Диас расположился на противоположном конце дворца, шагах в
двухстах от нашей комнаты. Через несколько минут мы уже стояли перед ним.
Он оказался суровым на вид, довольно пожилым человеком с ясными глазами на
некрасивом, но честном лице крестьянина, привыкшего трудиться на своем
поле в любую погоду. Только поле капитана Диаса было полем боя, и собирал
он на нем жатву смерти.
Когда мы вошли, капитан обменивался с простыми солдатами такими
шуточками, которые вряд ли предназначались для женских ушей. Поэтому,
увидев нас, он сразу умолк и вышел вперед. Я приветствовал его по
индейскому обычаю, коснувшись правой рукой земли. Ведь я был теперь просто
пленный индеец!
- Сними меч, - коротко приказал он, ощупывая меня своими быстрыми
глазами.
Я отстегнул меч и протянул ему, проговорив по-испански:
- Возьмите его, капитан, потому что вы победили и потому что он
возвращается, наконец, к своему хозяину.
Это был тот самый меч, который я отнял у Берналя Диаса во время
схватки в "Ночь печали".
Взглянув на него, Диас громко выругался и воскликнул:
- Проклятие! Я так и знал, что это мог быть только ты! Наконец-то мы
встретились после стольких лет. Ну что ж, однажды ты спас мне жизнь, и я
рад, что могу сейчас отплатить тебе тем же. Не будь я уверен, что это ты,
мой друг, я бы не пошел на твои условия. Кстати, как тебя зовут? Нет,
скажи мне свое настоящее имя, - как тебя называют индейцы, я знаю.
- Мену зовут Вингфилд.
- Значит, друг Вингфилд? Хорошо. Но, повторяю, если бы на твоем месте
был кто-нибудь другой, я сидел бы у этого дома сатаны - тут он показал на
теокалли, - пока вы все не передохли бы с голоду на его верхушке. Нет,
возьми этот меч себе, друг Вингфилд. За столько лет я уже приспособился к
другому, а ты им владеешь на славу: я еще никогда не видел, чтобы индейцы
так рубились. А это Отоми, дочь Монтесумы, твоя жена? Я вижу, она
по-прежнему царственна и прекрасна. О господи, господи! Сколько лет
прошло, а кажется, я только вчера видел, как умер ее отец. Христианской
души был человек, хоть и не христианин. Худо мы с ним обошлись, да
простятся нам наши грехи! Но вот про вас, сеньора, если только мне
говорили правду о том, что произошло три ночи назад, не скажешь, что у вас
христианская душа. Однако довольно об этом - во всем виновата дикая кровь.
Вы прощены ради вашего мужа, который спас моих товарищей от смерти на
алтаре.
Отоми не ответила ни словом. Безмолвная и неподвижная, она стояла,
как изваяние. С той ужасной ночи своего постыдного падения она вообще
говорила очень редко.
- Что же ты будешь делать дальше, друг Вингфилд? - обратился ко мне
капитан Диас. - Ты можешь идти куда хочешь. Ты свободен. Но куда ты
пойдешь?
- Пока не знаю, - ответил я. - Много лет назад, когда император
ацтеков подарил мне жизнь и дал в жены принцессу Отоми, я поклялся стоять
за него и за его дело до тех пор, пока вулкан Попокатепетль не перестанет
куриться, пока в Теночтитлане не останется больше владык и пока народ
Анауака не перестанет быть народом.
- В таком случае, друг, ты свободен от своей клятвы, потому что
ничего этого уже нет, и даже над Попокатепетлем вот уже два года не видно
ни дымка. Если хочешь, я дам тебе добрый совет: возвращайся к христианам и
поступай на службу к королю Испании. Но давай сначала поужинаем: обо всем
этом мы еще успеем поговорить.
При свете факелов мы сели вместе с Берналем Диасом и еще несколькими
испанцами за стол, накрытый в парадной зале дворца. Отоми не захотела
остаться. Капитан упрашивал ее поужинать с нами, но она ничего не стала
есть и вскоре ушла в свою комнату.
37. ВОЗМЕЗДИЕ
За ужином Берналь Диас вспоминал о нашей первой встрече на дамбе и о
том, как я по ошибке едва не убил его, приняв за Сарседу. Кстати, он
спросил, что мы не поделили с доном Сарседой.
Как можно короче я поведал ему историю своей жизни. Узнав о том, что
сделал Сарседа, или де Гарсиа, мне и моей семье и как я из-за него
очутился в этой стране, Диас был поражен.
- Святая Мадонна! - воскликнул он наконец. - Я всегда считал его
подлецом, но, если ты рассказал мне правду, я просто не знаю, что он за
человек. Даю тебе слово, друг Вингфилд, услышь я об этом час назад,
Сарседа не ушел бы отсюда, пока не ответил за все или не оправдался в бою
с тобой. Но сейчас, боюсь, уже поздно: он собирался выехать в Мехико, как
только взойдет луна. Торопится на меня нажаловаться за то, что я принял
твои условия. Пусть жалуется - ему там не очень-то верят!
- Я рассказал только правду, - ответил я. - Многое я могу, если
потребуется, доказать. Но, говоря начистоту, я отдал бы полжизни, чтобы
встретиться с ним лицом к лицу в открытом бою. У нас с ним старые счеты,
только он всегда от меня ускользал.
Вдруг мне показалось, что какое-то холодное страшное дуновение
коснулось моего лица и рук. Тревожное чувство непоправимого несчастья
сжало мне сердце, и я замер, не в силах ни шевельнуться, ни заговорить.
- Пойдем посмотрим, может быть, он еще не уехал, - сказал капитан
Диас и, крикнув стражу, направился к выходу из комнаты. Я поднялся за ним
и в это мгновение увидел в дверях женщину. Она стояла, вцепившись руками в
косяки, запрокинув назад голову с распущенными длинными волосами, и лицо
ее было искажено такой мукой, что я не сразу узнал Отоми. Но, когда узнал,
я понял все: только одно могло наполнить такой болью и ужасом ее бездонные
глаза.
- Что с нашим сыном? - спросил я.
- Умер, умер! - ответила она леденящим кровь шепотом.
Больше я не стал спрашивать: сердце досказало мне остальное. Но Диас
не понял:
- Умер? Отчего он умер? Что его убило?
- Де Гарсиа! Я видела, как он выходил, - проговорила Отоми и, вскинув
к небесам руки, беззвучно рухнула навзничь у порога. Я знаю: в тот миг
сердце мое разбилось навеки. С тех пор ничто уже не в силах по-настоящему
его взволновать, и только это воспоминание терзает меня день за днем, час
за часом, и так будет до последнего моего вздоха, пока я не уйду туда, где
меня ждет мой сын.
- Ну что, Берналь Диас?! - воскликнул я с хриплым хохотом. - Правду
ли я тебе говорил о твоем товарище?
И, перепрыгнув через тело Отоми, я выскочил из комнаты. Капитан Диас
с остальными испанцами бросились за мной.
Выбежав из дворца, я повернул налево к испанскому лагерю, но не успел
сделать и ста шагов, как увидел при лунном свете небольшой отряд
всадников, ехавших мне навстречу. Это был де Гарсиа со своими слугами; они
спешили к ущелью, через которое лежал путь на Мехико. Я подоспел вовремя.
- Стой! - крикнул Берналь Диас.
- Кто смеет мне приказывать? - раздался голос де Гарсиа.
- Я, твой капитан! - загремел Диас. - Стой, сатана, убийца, или я
тебя зарублю!
Я увидел, как де Гарсиа вздрогнул и побелел.
- У вас странные манеры выражаться, сеньор, - проговорил он. - Если
вы соблаговолите...
Но в этот миг де Гарсиа, наконец, заметил меня. Я вырвался из рук
Диаса, который меня удерживал, и пошел на де Гарсиа. Я не произнес ни
слова, но по моему лицу он, наверное, понял что я знаю все и что ему нет
спасения.
Де Гарсиа посмотрел вперед через мою голову - узкий проход за моей
спиной был прегражден солдатами. Я подходил все ближе, однако он не стал
меня ждать. Было мгновение, когда рука его потянулась к мечу, но вдруг он
круто повернул коня и поскакал назад по улице, ведущей к вулкану Хака.
Де Гарсиа спасался бегством, а я его преследовал неторопливо и
неотступно, как охотничий пес. Сначала он намного опередил меня, но вскоре
дорога пошла хуже, и здесь он уже не мог мчаться галопом. Город, или,
вернее, его развалины остались далеко позади. Мы двигались теперь по узкой
тропе, по которой отоми приносили с вулкана снег в жаркое время года. Миль
через пять у границы снегов тропа обрывалась: выше лежала священная земля,
куда не осмеливался заходить ни один индеец.
Мы поднимались по этой тропе, и в сердце моем была злая радость, ибо
я знал, что свернуть с нее некуда - по обеим сторонам чернели пропасти или
отвесные скалы. С каждой пройденной милей де Гарсиа все чаще поглядывал то
направо, то налево, то вперед, на возвышающийся перед ним снежный купол,
увенчанный пламенем. И только назад он не оглянулся ни разу: он знал, что
за ним по пятам идет в образе человека смерть.
Я преследовал его настойчиво и угрюмо, сберегая силы. Я был уверен,
что рано или поздно настигну его, и не спешил.
Наконец де Гарсиа очутился у границы снегов, где тропа исчезала, и в
первый раз оглянулся. Я был от него шагах в двухстах, Я, его смерть,
приближался к нему сзади, а впереди перед ним сиял снег. Он колебался одно
мгновение; в величественной тишине я слышал тяжелое дыхание его коня.
Затем он вонзил шпоры в бока животного и погнал его вверх.
Снег затвердел от мороза, и некоторое время лошадь поднималась по
нему даже быстрее, чем по тропинке, несмотря на крутизну. Но дорога
по-прежнему была только одна - по самому гребню горного отрога, снежные
склоны которого были так круты, что на них не удержался бы ни конь, ни
человек. Часа два с лишним мы карабкались по этому гребню, затерянные
среди безмолвия вечных снегов зачарованного вулкана. Порой мне казалось,
что мой взор проникает в душу моего врага и я вижу все, что в ней
происходит. Пусть я не прав, пусть это было только игрой воображения, но
эта мысль была мне приятна, ибо там, в его сердце, я видел такое черное
отчаяние, такие муки, таких жутких призраков прошлого и такой ужас перед
надвигающейся смертью и тем, что за ней последует, что никакие ухищрения
человеческой мести не смогли бы превзойти эту пытку. Так оно и было на
самом деле, я знаю, ибо если в душе де Гарсиа не осталось совести, то
остался страх и живое воображение, чтобы обострить его и усилить
стократно.
Снежный гребень становился все круче, а конь уже выбился из сил. На
такой высоте ему было трудно дышать. Напрасно де Гарсиа терзал шпорами
бока благородного животного - оно не могло больше сделать ни шагу.
Внезапно конь повалился на снег. Я думал, что теперь-то де Гарсиа
остановится, но даже я не представлял себе всей глубины его ужаса.
Выбравшись из-под павшего коня, де Гарсиа оглянулся и, сбрасывая на ходу
тяжелые латы, заковылял вперед.
К этому времени мы достигли того места, где снега кончались, переходя
в ледяное поле. Очевидно, снег наверху подтаивал от внутреннего тепла
вулкана или от лучей солнца в жаркое время года, а по холодным ночам и в
зимние месяцы замерзал, превращаясь в лед. Так или иначе, вершина Хаки
была окружена ледяной пелериной, достигавшей почти мили в ширину. Ниже ее
лежали снега, а над ней выступали черные зубцы кратера.
Де Гарсиа карабкался по льду. Даже для совершенно спокойного человека
это дело не из легких, потому что здесь приходится перепрыгивать от
