трусливый грабитель, спрятавшийся за изгородью, выстрелил мне в спину из
пистолета. Он надеялся убить меня и обобрать, но пуля пробила шляпу, лишь
слегка оцарапав голову. Я не успел ничего сделать. Подлый вор, заметив,
что промахнулся, исчез, а я поехал дальше, раздумывая над тем, что
поистине было бы удивительно, если бы после стольких страшных опасностей я
погиб от руки презренного оборванца в пяти милях от Лондона.
Я ехал быстро весь этот день и следующий. Конь мне попался ходкий и
сильный, так что к половине восьмого вечера он уже вынес меня на тот самый
холм, с которого я в последний раз оглянулся на Банги, когда уезжал в
Ярмут вместе с отцом. Внизу раскинулись красные кровли городка, справа
зеленели дитчингемские дубы и возвышалась красивая башенка церкви Святой
Марии, вдалеке струился поток Уэйвни, а прямо передо мной простирались
луга, покрытые золотисто-багряным ковром болотных цветов. Все осталось,
как прежде, ничто не изменилось, кроме меня самого.
Я слез с седла, подошел к пруду у края дороги и склонился над ним,
вглядываясь в отражение своего лица. Да, действительно, я изменился! Во
мне почти ничего не сохранилось от того славного парня, что проехал по
этой дороге двадцать лет назад. Глаза мои запали и погрустнели, черты лица
заострились, а на голове и в бороде - увы! - черных волос осталось меньше,
чем седых. Я и сам бы себя не узнал, так что вряд ли меня узнают другие.
Да и есть ли кому меня узнавать? За двадцать лет одни, наверное, умерли,
другие исчезли. Найду ли я вообще хоть одного живого друга? Ведь с тех
пор, как я получил письма, доставленные капитаном "Авантюристки" Баллом
перед моим отплытием на Эспаньолу, я не имел из дома никаких вестей. Что
меня ожидает? И главное, что с Лили? Может быть, она уже умерла, уехала
или вышла замуж?
Я вскочил на коня и пустил его легким галопом мимо Вингфордских
Мельниц. Проехав через броды, а затем по улицам Пирнхоу, я оставил Банги
левее и через десять минут очутился перед воротами, за которыми начиналась
пешеходная тропинка. Она вела от нориджской дороги к подножию холма и там,
на лесистом склоне, всего в полумиле от меня, виднелся мой дитчингемский
дом.
У ворот парка, наслаждаясь последними лучами вечернего солнца, стоял
какой-то человек. Вглядевшись попристальней, я узнал его. Это был Билли
Миннс, тот самый дурачок, который выпустил де Гарсиа, когда я, оставив его
связанным, поспешил к своей возлюбленной. Теперь он был уже стариком с
седыми космами, свисающими вокруг морщинистого лица. Но, несмотря на его
грязь и подозрительные лохмотья, я так обрадовался, что едва не бросился к
нему на шею, чтобы расцеловать, - ведь он был одним из тех, кого я знавал
в юности!
Заметив меня, Билли Миннс заковылял со своей палочкой к воротам,
открыл их передо мной и стал заунывным голосом выклянчивать милостыню.
- Здесь живет мистер Вингфилд? - спросил я, указывая вдаль на
тропинку, и сердце мое учащенно забилось в ожидании ответа.
- Мистер Вингфилд, сэр? Какого вам надо Вингфилда? Старый господин
преставился почитай лет двадцать назад. Я сам помогал рыть его могилу, да,
да! Там он и лежит рядом с женой, той, которую убили. Значит, вам надо
мистера Джеффри?
- Он здесь? - спросил я.
- Он тоже умер вот уже лет двенадцать с лишком. Упился до смерти, да,
да! И Мистер Томас тоже помер, говорят, утоп где-то в море. Много зим
прошло с той поры, да, да! Все они умерли, все! Ох и парень был этот
мистер Томас! Как сейчас помню, отпустил я одного человека, не из здешних,
а он... - и тут Билли пустился в воспоминания о том, как он посадил
избитого мной де Гарсиа на лошадь. Остановить его было невозможно. Я
бросил ему монету, пришпорил своего усталого коня и поскакал по узкой
тропинке.
Глухой стук копыт отдавался в моих ушах, как отзвук слов старика:
"Все умерли, все умерли!" И Лили, наверное, тоже умерла. А если и не
умерла, то, конечно, вышла за кого-нибудь замуж, когда услышала, что я
утонул в море. На такую красавицу всегда найдутся охотники. Не губить же
ей жизнь, оплакивая погибшую любовь своей юности!
Но вот передо мной наш старый дом. Он почти не изменился, только плющ
и вьюнки на фасаде разрослись и дотянулись до самой крыши. Судя по дыму
над трубами и отменному порядку во всем, в доме кто-то жил.
Ворота оказались на запоре, а за оградой не было видно ни души.
Надвигалась ночь, и слуги, по-видимому, закончили уже свою работу.
Свернув налево, я подъехал к задней стороне дома, где под склоном
холма стояли конюшни, но и здесь ворота были заперты. Не зная, что делать
дальше, я слез с седла. Сомнения и страхи лишили меня последнего мужества.
Я оставил коня пастись на траве у ворот, а сам побрел по тропинке к
церкви, беспрестанно поглядывая на вершину холма впереди в надежде
кого-нибудь встретить.
"Что, если умерли все? - думал я. - Что, если она умерла тоже?"
Я спрятал лицо в ладони и воззвал к небесам, хранившим меня все эти
годы, умоляя избавить меня от последнего горького разочарования. Я был
подавлен скорбью и чувствовал, что больше не в силах вынести. Если Лили
тоже для меня потеряна, мне остается только одно - умереть, потому что
жить уже незачем.
Так я молился некоторое время, дрожа, словно лист на ветру. Потом я
открыл лицо и повернул к дому, чтобы расспросить его обитателей и узнать
правду, какой бы она ни была. В это время закат догорел, и в наступившей
темноте повсюду защелкали соловьи. Я остановился. Соловьиные трели
пробудили во мне какое-то смутное воспоминание, но о чем - я не мог
понять. И вдруг я вспомнил.
Я вновь увидел Теночтитлан, великолепные покои во дворце Монтесумы и
себя самого, спящего на золотом ложе. Я знал, что я бог Тескатлипока и
наутро меня принесут в жертву. Я спал, измученный я удрученный, и видел
сон. Я видел во сне, будто стою на том самом месте, где стоял сейчас, и
запах наших цветов щекочет мне ноздри, как в эту ночь, и сладкие
соловьиные песни звучат точно так же, как звучали они в моих ушах. Мне
снилось, что, пока я стоял и слушал соловьев, над зелеными кронами дубов и
ясеней взошла луна, - вот, вот она уже сияет в небесах. Мне снилось, что
чей-то голос запел за холмом, но тут я пробудился от давно забытых видений
прошлого.
Не во сне, а наяву услышал я на холме нежный женский голос. Нет, я не
сошел с ума. Я слышал его ясно, и с каждой минутой он приближался, словно
певица спускалась вниз по крутому склону. Скоро она была уже так близко,
что я разобрал слова той самой грустной песенки, которую помню до сих пор.
При лунном свете я увидел фигуру высокой, статной женщины в белом
платье. Она подняла голову, провожая главами тень летучей мыши и свет луны
упал на ее лицо. Это было лицо моей утраченной любимой, лицо Лили Бозард.
Прекрасное, как прежде, оно постарело совсем немного, но глубокая грусть
наложила на него свой отпечаток. При виде этого лица я был так потрясен,
что едва удержался на ногах, вцепившись в низенький палисадник, а из груди
моей вырвался глубокий стон.
Услышав мой стон, женщина оборвала песню и, разглядев мужскую фигуру,
повернулась, собираясь бежать. Однако я не шевельнулся, и любопытство
превозмогло ее страх. Она подошла поближе я негромким, нежным голосом,
который я так хорошо знал, спросила:
- Кто это бродит здесь так поздно? Это ты, Джон?
При этих словах прежние опасения вновь проснулись во мне. Ну,
конечно, она замужем, и мужа зовут Джон! Я нашел ее только для того, чтобы
потерять безвозвратно.
И тут мне пришла мысль не открывать своего имени, пока не узнаю всю
правду. Я шагнул вперед, стараясь оставаться в тени высоких кустов, и,
держась спиной к лунному свету, отвесил низкий поклон на испанский манер.
После этого я заговорил на ломаном английском языке с испанским акцентом,
который здесь не стану воспроизводить.
- Сеньора! - сказал я. - Я имею честь говорить с той, кого некогда
называли Лили Бозард, не правда ли?
- Да, меня так называли, - ответила она. - Что вам от меня угодно?
Я снова вздрогнул, но справился с собой и смело продолжал:
- Прежде чем ответить, разрешите, сеньора, задать вам один вопрос. Вы
все еще носите это имя?
- Да, я не замужем, - проговорила она, и на мгновение небо
закружилось над моей головой, а земля под ногами заколебалась, словно
покрытый лавой склон вулкана Хака. Но я решил не открывать своего имени,
пока не узнаю, любит ли она меня по-прежнему.
- Сеньора, - сказал я. - Я испанец, один ив тех, кто во время войны с
индейцами служил у Кортеса, о котором вы, наверное, слышали.
Лили кивнула, и я продолжал:
- Во время этой войны я встретил одного человека, его называли
"теуль". Но два года тому назад на смертном одре он сказал мне, что раньше
у него было другое имя.
- Какое имя? - тихо спросила Лили.
- Томас Вингфилд.
Теперь она в свою очередь громко вскрикнула и уцепилась за
палисадник, чтобы не упасть.
- Я считала его мертвым целых восемнадцать лет, - проговорила Лили,
задыхаясь. - Я думала, он утонул в море во время кораблекрушения...
- Да, я слышал, что он попал в кораблекрушение, сеньора, но он
избежал смерти и очутился среди индейцев. Они сделали из него бога я дали
ему в жены дочь своего императора.
Здесь я остановился. Лили вздрогнула и сказала ледяным тоном:
- Продолжайте, сэр, я вас слушаю.
- Мой друг теуль участвовал в индейской войне. Как муж одной из
принцесс, он долгие годы честно и храбро сражался на стороне индейцев.
Наконец, город, который он защищал, был взят, его единственный оставшийся
в живых сын убит, жена его, принцесса, покончила с собой от горя, а сам он
попал в плен и через некоторое время тоже умер.
- Печальный рассказ, сэр, - проговорила Лили с коротким смешком,
похожим на рыдание.
- Очень печальный, сеньора, но он еще не окончен. Перед смертью мой
друг рассказал мне кое-что из своей прежней жизни. Он был обручен с одной
англичанкой по имени...
- Я знаю это имя, продолжайте!
- Он сказал мне, что хотя и был женат на другой и любил свою жену
принцессу, поистине царственную женщину, которая не раз рисковала для него
своей жизнью и даже по собственной воле легла рядом с ним на жертвенный
камень, но, несмотря на все это, он никогда не забывал ту, с кем был
некогда обручен. Память о ней он пронес через всю жизнь и с новой силой
вспомнил о ней в смертный час. Поэтому во имя нашей дружбы он попросил
меня, когда я вернусь в Европу, найти его невесту, если она жива, и
передать ей его последние слова и его последнюю просьбу.
- Какие слова и какую просьбу? - прошептала Лили.
- Он просил сказать, что на закате жизни любил ее так же сильно, как
в юности, и что он умоляет ее простить его за то, что он нарушил клятву,
которую оба они дали под старым дитчингемским буком.
- Сэр! - вскричала Лили. - Что вы об этом знаете?
- Только то, что мне рассказал мой друг, сеньора.
- Должно быть, вы были близкими друзьями, - пробормотала она. - И,
по-видимому, у вас хорошая память.
- Мой друг нарушил свою клятву при необычных обстоятельствах, -
продолжал я, - настолько необычных, что он даже в лучшем мире не надеялся
вновь связать расторгнутые узы. И еще он просил, чтобы невеста сказала
мне, его посланнику, прощает ли она и любит ли по-прежнему, как он любил
ее до самой смерти.
- А какой толк мертвецу от моего прощения или признания? - спросила
Лили, стараясь разглядеть меня в полумраке. - Разве у мертвых есть уши,
