поцеловал меня на жертвенном камне и потому что я родила тебе сыновей. Они
твои, моего в них немного. Мне кажется, я и любила их только потому, что
они твои, а они любили одного тебя. Возьми же их, возьми их души, как ты
взял у меня все остальное. Ты поклялся, что лишь смерть разлучит нас, и ты
сдержал свою клятву на деле и в мыслях. Но теперь я ухожу в Обиталище
Солнца, к моим предкам. Теуль! Я прожила с тобой много лет и видела много
горя; я не могу сейчас назвать тебя мужем, потому что ты запретил мне это,
но я говорю тебе, теуль, не насмехайся надо мной с твоей Лили! Не говори
ей обо мне ничего, если сможешь... будь счастлив... и - прощай!
Последние слова Отоми звучали все слабее и слабее. Я слушал ее,
застыв от удивления, а тем временем рассвет медленно разливался по
комнате. Постепенно белая фигура Отоми выступила из темноты: она сидела в
кресле, придвинутом вплотную к ложу, руки ее бессильно свисали, а голова
была откинута на спинку кресла. Я вскочил на ноги и взглянул ей в лицо.
Оно было холодным и бледным, и дыхание замерло у нее на устах. Я взял ее
за руку - она была ледяной. Я громко окликнул Отоми, поцеловал ее в лоб,
но она не шевельнулась и не ответила. Вскоре рассвело, и я увидел, что
произошло. Отоми была мертва. Она ушла из жизни сама, приняв яд, тайна
которого известна только индейцам. Он действует медленно и безболезненно,
сохраняя до конца полную ясность мысли. Лишь когда жизнь уже покидала ее,
Отоми заговорила со мной так печально и горько.
Я сел на ложе, не сводя с нее глаз. Плакать я не мог - у меня не
осталось слез, и, как я уже говорил, ничто не могло нарушить моего
странного спокойствия. Печаль и огромная нежность переполняли меня. В тот
час я любил Отоми сильнее, чем когда бы то ни было, сильнее, чем живую, и
этим уже сказано многое. Я словно вновь видел ее в расцвете юности, такой,
какой она была при дворе своего царственного отца, я видел ее глаза, когда
она встала рядом со мной на жертвенный камень, я вспоминал ее взгляд,
который не дрогнул перед гневом императора Куитлауака, обрекавшего меня на
смерть. Я снова слышал ее горестный вопль над телом нашего первенца, и я
видел ее с мечом в руках над убитым тласкаланцем.
Многое воскресло в моей памяти в тот печальный рассветный час, когда
я сидел и смотрел на мертвую Отоми. В ее словах была правда: я не мог
забыть свою первую любовь и часто мечтал о том, чтобы увидеть Лилино лицо.
Но Отоми была не права, когда говорила, что я ее не любил. Я любил ее от
души и был верен своей клятве. Но только тогда, когда она умерла, я понял
по-настоящему, как она мне была дорога. Да, между нами лежала пропасть,
становившаяся с годами все шире. Нас разделяли раса и религия, ибо я знал,
что Отоми никогда не могла до конца отказаться от своих старых суеверий.
Да, когда я увидел, как Отоми запевает песнь смерти, меня объял ужас, и
какое-то время она была мне отвратительна. Но я все простил бы ей, потому
что это было у нее в крови, к тому же последний и самый худший проступок
она совершила помимо своей воли. И если забыть все это, оставалась
прекрасная, благородная женщина, достойная величайшей любви и уважения,
женщина, которая долгие годы была моей верной женой.
Так размышлял я в тот час и так думаю сегодня. Отоми сказала, что мы
расстаемся навсегда, но я верю и надеюсь, что это не так. Ибо знаю, что
нам обоим простится многое, и те, кто были дороги и близки друг другу
здесь, на земле, когда-нибудь встретятся в ином мире.
Наконец я поднялся, чтобы позвать на помощь, и только тогда
почувствовал что-то тяжелое у себя на шее. Это было ожерелье из крупных
изумрудов, которое Куаутемок дал мне, а я подарил Отоми. Она надела его на
меня, пока я спал, - ожерелье и привязанную к нему прядь своих длинных
волос. С этими двумя вещами я не расстанусь и в могиле.
Я схоронил Отоми в древней усыпальнице, рядом с прахом ее предков и
телами наших детей. Через два дня после этого я выехал вместе с отрядом
Берналя Диаса в Мехико. У входа в ущелье я оглянулся на развалины Города
Сосен, где прожил столько лет и похоронил всех, кто был мне дорог. Я
смотрел назад печально и долго, как смотрит умирающий, оглядываясь на свою
прошедшую жизнь, пока, наконец, Диас не положил руку мне на плечо.
- Вы теперь одиноки, друг мой, - сказал он. - Что вы собираетесь
делать?
- Ничего, - ответил я. - Мне остается лишь умереть.
- Никогда не говорите так! - возразил он. - Вам только сорок, а мне
далеко за пятьдесят, и все-таки я не говорю о смерти. Послушайте, у вас
есть друзья в Англии?
- Были.
- В мирных странах люди живут долго. Возвращайтесь к ним! Я
постараюсь переправить вас в Испанию.
- Хорошо, подумаю, - ответил я.
В положенный срок мы добрались до Мехико, нового и чужого мне города,
перестроенного Кортесом.
Там, где некогда возвышался теокалли, на котором меня должны были
принести в жертву, возводили теперь собор, укладывая в его фундамент
уродливых ацтекских идолов. Город был по-прежнему хорош, но уже не так
прекрасен, как Теночтитлан Монтесумы, и таким он никогда не будет. Жители
его тоже изменились: тогда это были свободные воины, а теперь - рабы.
В Мехико Диас нашел для меня пристанище. Уважая полученное мной
помилование, никто меня не преследовал. Я был конченым человеком и никому
не внушал опасений. О моем участии в "Ночи печали" и в защите города
позабыли, а история пережитых мной злоключений вызывала сочувствие даже у
испанцев. В Мехико я провел десять дней, грустно блуждая по улицам и по
склонам холма Чапультепека, где прежде стоял загородный дворец Монтесумы,
в котором я впервые встретил Отоми. От былого великолепия не осталось
ничего, кроме нескольких древних кедров.
На восьмой день меня остановил на улице индеец. Он сказал, что со
мной хочет повидаться один старый друг. Я последовал за ним, удивляясь про
себя, кто бы это мог быть, потому что у меня друзей не осталось. Индеец
привел меня в красивый каменный лом на одной из новых улиц. Здесь мне
пришлось немного подождать, сидя в затемненной комнате. Неожиданно кто-то
обратился ко мне на ацтекском языке:
- Здравствуй, теуль.
Голос, печальный и нежный, показался мне знакомым. Я поднял глаза.
Передо мной стояла индеанка в испанской одежде, еще красивая, но слабая и
словно измученная какой-то болезнью или горем.
- Ты не узнаешь Марину, теуль? - спросила она, и я вспомнил ее,
прежде чем она договорила. - А вот я тебя с трудом, но узнала. Да, теуль,
горе и время изменили нас обоих.
Я взял ее руку и поцеловал.
- Где Кортес? - спросил я. Дрожь пронизала все ее тело.
- Кортес в Испании, ведет свою тяжбу. Он женился там на другой,
теуль. Много лет назад он прогнал меня и отдал в жены дону Хуану
Харамильо, который женился на мне из-за денег. Кортес был щедр к своей
оставленной любовнице!
И Марина заплакала.
Постепенно я узнал всю ее историю, но здесь я не стану о ней писать -
она и так известна всему свету! Когда Марина сыграла свою роль и уже ничем
не могла больше помочь конкистадору, он ее бросил. Марина рассказала мне,
какие муки ей пришлось пережить и о том, как она прокричала в лицо
Кортесу, что отныне ему ни в чем не будет удачи. Пророчество ее сбылось.
Мы проговорили часа два с лишним. Выслушав ее повесть, я начал
рассказывать о себе, и она плакала от жалости. Несмотря ни на что, у
Марины было доброе сердце.
Затем мы расстались, чтобы уже никогда не встретиться. Но прежде чем
я ушел, Марина заставила меня взять в подарок немного денег, и я принял
эту милостыню без стыда, ибо я был нищ и мне нечего было стыдиться.
Так сложилась судьба Марины. Ради любви она изменила родине, и что
получила она в награду за свою любовь и измену? Но для меня ее память,
память о добром друге, навсегда останется священной. Ведь Марина дважды
спасла мне жизнь и не покинула меня даже тогда, когда Отоми оскорбила ее
самыми жестокими словами.
39. ТОМАС ВОСКРЕСАЕТ ИЗ МЕРТВЫХ
На следующий день после встречи с Мариной ко мне зашел капитан Диас.
Он сказал, что один из его друзей командует каракой, которая через десять
дней отплывает из Веракрус в Кадис, и что, если я хочу покинуть Мехико,
этот друг охотно возьмет меня на свое судно. Немного подумав, я ответил,
что отправлюсь в путь, и распрощался с капитаном Диасом - дай бог ему
счастья! Он был одним из немногих хороших людей среди всех этих испанских
мерзавцев.
В компании нескольких купцов я навсегда покинул Мехико и примерно
через неделю благополучно добрался через горы до Веракрус. Это нездоровый
город, с жарким климатом и ненадежной гаванью, открытой всем яростным
северным ветрам. Здесь я вручил свои рекомендательные письма капитану
караки, и тот без дальнейших расспросов предоставил мне место. Немедля я
переправил на корабль запас провизии на время всего плавания.
К концу третьего дня мы отплыли с попутным ветром, а на рассвете
вдали виднелась только снежная вершина вулкана Орисаба - последнее видение
Анауака. Но вот и оно исчезло за облаками, и я простился с далекой землей,
на которой со мной произошло так много событий и которую, по моим
подсчетам, я впервые увидел ровно восемнадцать лет назад, в этот же самый
день.
За время нашего плавания до Испании ничего примечательного не
случилось. Протекало оно гораздо благополучнее многих подобных
путешествий. Подняв якорь в гавани Веракрус, мы через два месяца и десять
дней бросили его в кадисском порту - вот и все.
В Кадисе я провел всего два дня. Мне повезло! В порту стоял
английский корабль, направлявшийся в Лондон, и я купил на нем место
пассажира, хотя мне пришлось для этого предать самый маленький изумруд из
ожерелья, потому что все деньги, врученные мне Мариной, к тому времени уже
вышли. Я продал изумруд за немалую сумму, приоделся, как подобает знатному
человеку, а остаток золота взял с собой. По правде говоря, мне было жаль
расставаться с этим камнем, хоть это и был всего-навсего подвесок к кулону
ожерелья, но нужда заставила. Сам кулон, прекрасный изумруд с небольшим
изъяном, я подарил много лет спустя ее величеству всемилостивейшей
королеве Елизавете.
На английском судне все меня принимали за испанского авантюриста,
разбогатевшего в Вест-Индии, и я не старался опровергнуть это мнение. По
крайней мере меня оставили в покое, так что я мог внутренне подготовиться
к встрече с давно забытыми обычаями и условностями. Так я и сидел в
одиночестве, словно какой-нибудь гордый идальго, стараясь поменьше
говорить и побольше слушать, чтобы узнать обо всем, что произошло в Англии
за двадцать лет моего отсутствия.
Наконец, и это плавание закончилось. Двенадцатого июня я высадился в
славном городе Лондоне, где до этого дня еще не бывал, и, преклонив колени
в комнате гостиницы, возблагодарил бога за то, что после бесчисленных
превратностей и испытаний он дозволил мне вновь ступить на английскую
землю. Поистине самым большим чудом мне казалось тогда мое слабое
человеческое тело, пережившее столько боли, болезней, лишений и ран,
столько смертоносных ударов и пыток и все-теки устоявшее перед яростью
диких зверей и людской злобой, преследовавшей меня в течение долгих лет.
В Лондоне с помощью хозяина гостиницы я купил доброго коня и на
рассвете следующего дня выехал из города. В то утро мне суждено было
пережить последнее приключение. Когда я трусил по Ипсвичской дороге,
любуясь английским пейзажем и жадно вдыхая сладкий воздух июня, какой-то
