судейшей), а чтобы иноки честные получили удовлетворение за
обиду, им причиненную, пусть-ка он распорядится раздать по всем
монастырям как можно больше кусочков хлеба и закажет по себе
как можно больше заупокойных обеден и панихид. И пусть в
годовщину его смерти дневное пропитание неизменно выдается
чернецам в пятикратном размере, большущая бутыль с наилучшим
вином пусть переходит у них со стола на стол и пусть из нее
пьют все: как бормотуны-клирошане и обжоры-послушники, так
равно иеромонахи и настоятели, как новички, так равно и
манатейные. Так он сможет вымолить себе у Бога прощение.
Ой-ой-ой, да что ж это я плету, что ж это я горожу? Пусть
меня черт возьмет, ежели я к нему пойду. Комната его уж теперь
полна чертей, вот как Бог свят. Я отсюда вижу, что за чертова
тяжба и потасовка у них идет из-за того, кому первому сцапать
Котанморданову душу и, не долго думая, переправить к мессеру
Люциферу. Подальше оттуда! Я к нему не ходок. Пусть меня черт
возьмет, ежели я к нему пойду. Почем я знаю, может выйти
недоразумение, и заместо Котанмордана они сграбастают беднягу
Панурга, раз он теперь никому не должен. Вот когда я был в
долгу как в шелку, они сколько раз оставались с носом. Подальше
оттуда! Я к нему не ходок. Ей-Богу, я умру от ужаса. Очутиться
среди голодных чертей, среди чертей, вышедших на промысел,
среди чертей, занятых делом? Подальше оттуда! Бьюсь об заклад,
что из-за того же самого на похороны к нему не придут ни
иаковиты, ни кордельеры, ни кармелиты, ни капуцины, ни
театинцы, ни минориты. И будут правы. Притом он же ничего не
оставил им по завещанию. Пусть меня черт возьмет, ежели я к
нему пойду. Ежели ему дорога в пекло, так скатертью же ему туда
дорога! Зачем было порочить честных монахов? Зачем было гнать
их из комнаты, когда он особенно нуждался в их помощи, в их
святых молитвах, в их благочестивых наставлениях? Ну что бы
завещать им хоть какие-нибудь крохи, чем можно подзаправиться,
чем можно напихать утробу бедным людям, у которых на этом свете
нет никаких благ, кроме жизни!
Пусть к нему идет кто хочет. А меня пусть черт возьмет,
ежели я к нему пойду. Ежели я к нему пойду, черт меня
всенепременно возьмет. Нет, шалишь! Подальше оттуда!
Брат Жан! Ты хочешь, чтобы черти прямым ходом доставили
тебя в ад? Ну так, во-первых, отдай мне свой кошелек. Крест,
вычеканенный на монетах, расстраивает козни Лукавого. Иначе с
тобой может произойти то же, что не так давно произошло с
кудрейским сборщиком податей Жаном Доденом у Ведского брода,
мост через который разобрали ратники. Этот сукин кот встретил
на берегу брата Адама Кускойля, францисканца из монастыря
Мирбо, и пообещал ему рясу, если тот перенесет его через реку
на закорках. Монах-то был здоровяк. Ударили по рукам. Брат
Кускойль задирает рясу по самые яички и сажает себе на спину,
как какой-нибудь святой Христофор, только в маленьком виде,
взмолившегося к нему упомянутого Додена. Нес он его весело, как
Эней отца своего Анхиза из горящей Трои, и распевал Ave man's
stella / Радуйся, звезда над морем (лат.) /. Когда же они
добрались до самого глубокого места, выше мельничного колеса,
монах спросил сборщика, нет ли случайно при нем денег. Доден
ответил, что денег у него полна сума и что касательно новой
рясы монах может не беспокоиться. "Как! -- воскликнул брат
Куекойль. -- Ты же знаешь, что особый параграф нашего устава
строго воспрещает нам носить с собой деньги. Несчастный ты
человек, из-за тебя я нарушил в этом пункте устав! Почему ты не
оставил кошелек мельнику? Наказание за это воспоследует
неукоснительно и сей же час. Если же ты когда-нибудь появишься
у нас в Мирбо, то тебе придется себя стегать, покуда мы пропоем
весь псалом -- от Miserere до vitulos / "Помилуй мя" до
"тельцов" (лат.)/". Тут монах скинул с себя свою ношу и
бултыхнул Додена вниз головой в воду. А посему, брат Жан, друг
ты мой сердечный, дабы чертям удобнее было тебя волочить,
дай-ка мне свой кошелек, а то носить с собой кресты не годится.
Тебе грозит явная опасность. Если ты возьмешь с собой деньги,
если ты будешь носить с собой кресты, черти кокнут тебя о
скалу, как орлы -- черепаху, чтобы она разбилась, чему пример
-- лысая голова Эсхила, и тебе будет больно, друг мой, а я буду
по тебе тужить, или же они сбросят тебя в какое-нибудь дальнее
море, неведомо где, и разделишь ты судьбу Икара. И море то
будет впредь именоваться Зубодробительным, Во-вторых,
расплатись с долгами. Черти очень любят тех, кто никому не
должен. Я это хорошо знаю по себе. Эта сволочь теперь все время
лебезит и заигрывает со мной, а когда долгов у меня было выше
головы, они и не думали ко мне подмазываться. Душа человека,
увязшего в долгах, бывает дряблая и худосочная. Для чертей это
не пожива.
В-третьих, к Котанмордану иди прямо так, в рясе с
капюшоном на кошачьем меху. Если тебя в таком виде черти не
утащат в самое-рассамое пекло, то я обязуюсь выставить тебе
вино и закуску. Если же ты для пущей безопасности станешь
подыскивать себе спутника, то на меня не рассчитывай, нет, --
заранее тебя упреждаю. Подальше, подальше оттуда! Я туда не
ходок. Пусть меня черт возьмет, ежели я туда пойду.
-- С мечом в руке мне бояться нечего, -- возразил брат
Жан.
-- Хорошо делаешь, что берешь его с собой, -- заметил
Панург, -- сейчас видно ученого сквернослова, то бишь
богослова. Когда я учился в толедской школе, его преподобие,
брат во чертях Пикатрис, декан дьявологического факультета,
говорил нам, что бесы по природе своей боятся блеска мечей,
равно как и солнечного света. И точно: Геркулес, сойдя в
львиной шкуре и с палицей к чертям в ад, не так напугал их, как
Эней в сверкающих доспехах и с мечом, который он, по совету
кумской сивиллы, начистил до блеска. Может статься, именно
поэтому синьор Джованни Джакомо Тривульци перед своей кончиной,
последовавшей в Шартре, потребовал себе меч и так и умер с
обнаженным мечом в руках, размахивая им вокруг своего ложа, как
приличествует отважному рыцарю, и этими взмахами обращая в
бегство вражью силу, сторожившую его у смертного одра. Когда у
масоретов и каббалистов спрашивают, отчего бесы не осмеливаются
подойти к вратам земного рая, они объясняют это лишь тем, что у
врат стоит херувим с пламенным мечом. Рассуждая, как истый
толедский дьяволог, я должен признать, что бесы на самом деле
не умирают от ударов меча, но, опираясь на ту же самую
дьявологию, я утверждаю, что удары эти способны производить в
их бытии разрывы, подобные тем, которые образуются, когда ты
рассекаешь мечом столб пламени или же густое и темное облако
дыма. И, восчувствовав этот разрыв, они начинают кричать как
черти, оттого что это чертовски мучительно.
Неужели ты, блудодеище, воображаешь, что когда сшибаются
два войска, то невероятный и ужасный шум, разносящийся далеко
окрест, производят гул голосов, звон доспехов, звяканье конских
лат, удары палиц, скрежет скрестившихся пик, стук ломающихся
копий, стоны раненых, барабанный бой, трубный звук, ржанье
коней, треск ружейной пальбы и грохот орудий? Должно
признаться, это и в самом деле нечто внушительное. Однако же
особый страх вселяют и особенно сильный шум производят своими
стенаньями и завываньями черти: они там и сям караулят души
несчастных раненых, мечи нет-нет да и рубнут чертей, отчего в
их сотканных из воздуха и невидимых телах образуются разрывы,
ощущение же разрывов можно сравнить с болью от ударов палкой по
пальцам, каковые удары наносил поварятам, воровавшим с вертела
сало, повар Грязнуйль. Орут они тогда и воют как черти, как
Марс, когда его под Троей ранил Диомед, -- Гомер утверждает,
что он кричал на крик, и таким истошным и диким голосом, что
его и десяти тысячам человек было бы не переорать.
Да, но что же это я? Мы тут растабарываем о начищенных
доспехах и о сверкающих мечах, а ведь твой-то меч не таков.
Скажу по чести: оттого что над ним давно не было начальника и
оттого что он долго пребывал в бездействии, он покрылся
ржавчиной сильнее, нежели замок на двери кладовой. Словом,
что-нибудь одно: или отчисти его на совесть, чтоб он блестел,
или же оставь как есть, но уж тогда не показывай носа к
Котанмордану. А я к нему не ходок. Пусть черт меня возьмет,
ежели я к нему пойду!
ГЛАВА XXIV
О том, как Панург обращается за советом к Эпистемону
Покинув Вилломер и возвращаясь к Пантагрюэлю, Панург
дорогой обратился к Эпистемону и сказал:
-- Родной мой, друг вы мой старинный, вы видите, как
мятется мой дух. Вам известно столько хороших средств! Не
поможете ли вы мне?
Эпистемон взял слово и, поставив на вид Панургу, что
честной народ животики надорвал, хохоча над его ряженьем,
посоветовал ему принять небольшую дозу чемерицы на предмет
изгнания из организма вредных соков и облачиться в обыкновенный
наряд.
-- Эпистемон, родной мой, мне приспичило жениться, --
объявил Панург. -- Вот только я боюсь, что мне наставят рога и
что я буду несчастлив в семейной жизни. Между тем я дал обет
святому Франциску Младшему, особо чтимому всеми жительницами
Плеси-ле-Тур за то, что он основал орден женолюбивых, то бишь
боголюбивых братьев миноритов, к которым они испытывают
естественное влечение, носить очки на шляпе и не носить
гульфика, пока я окончательно не разрешу обуревающие мой дух
сомнения.
-- Ну и обет, умнее не придумаешь! -- заметил Эпистемон.
-- Дивлюсь я вам, как это вы до сих пор не образумитесь и свои
до ужаса расстроенные чувства не приведете в привычное
состояние спокойствия. Слушая вас, я невольно вспоминаю
длинноволосых аргивян, которые, проиграв лакедемонянам битву за
Тирею, после всех своих бед дали обет не носить волос на
голове, пока не добудут в бою свою утраченную честь и не
отвоюют землю, отданную врагу, а также забавный обет испанца
Мигеля де Ориса, который так все и носил обломок наколенника.
Я не знаю, кто больше заслуживает и кто более достоин
желто-зеленого колпака с заячьими ушами -- этот ли отважный
воитель, или же Ангеран, длинно, обстоятельно и нудно о нем
повествующий, пренебрегая искусством и способом писания
истории, которые нам заповедал самосатский философ. Когда
читаешь длинное это повествование, кажется, что это только
начало и завязка кровопролитной войны, что за этим последует
смена царств, а под конец оказываются в смешном положении и
дурашливый воин, и англичанин, вызвавший его на поединок, и
самый их летописец Ангеран, надоевший своим читателям хуже
горькой редьки. Это такая же забавная штука, как Горациева
гора, которая вопила и кричала не своим голосом, ни дать ни
взять роженица. На ее крики и вопли сбежалась вся округа
посмотреть на необычайные и дотоле не виданные роды, а родила
гора всего-навсего мышку.
-- Кошке игрушки, а мышке слезки, -- подхватил Панург. --
Как бы вам самому потом не заплакать! Нет, я пребуду верен
своему обету. Послушайте, мы с вами с давних пор доверяем друг
другу и водим дружбу, коей покровительствует сам Юпитер.
Скажите же мне свое мнение: стоит мне жениться или нет?
-- Шаг в самом деле рискованный, -- заметил Элистемон. --
Я чувствую, что мне не под силу решить этот вопрос и если слова
старого Гиппократа Косского: решение затруднительно имеют
какое-нибудь значение для медицины, то в настоящем случае они
