подписываясь: "С приветом, Ник", а думая о той, кому они были адресованы,
я вспоминал только светлые усики пота, выступавшие над ее верхней губой,
когда она играла в теннис. Но все же какие-то неопределенные узы соединяли
нас, и нужно было тактично разомкнуть их - без этого я не мог считать себя
свободным.
Каждый человек склонен подозревать за собой хотя бы одну
фундаментальную добродетель; я, например, считаю себя одним из немногих
честных людей, которые мне известны.
ГЛАВА IV
По воскресеньям с утра, когда в церквах прибрежных поселков еще шел
колокольный перезвон, весь большой и средний свет съезжался к Гэтсби и
веселым роем заполнял его усадьбу.
- Он бутлегер, - шептались дамы, попивая его коктейли и нюхая его
цветы. - Он племянник фон Гинденбурга и троюродный брат дьявола, и он убил
человека, который об этом проведал. Сорви мне розу, душенька, и налей,
кстати, еще глоточек вон в тот хрустальный бокал.
Я как-то стал записывать на полях железнодорожного расписания имена
гостей, бывавших у Гэтсби в то лето. На расписании стоит штамп "Вводится с
5 июля 1922 года", оно давно устарело, и бумага потерлась на сгибах. Но
выцветшие записи еще можно разобрать и по ним легче, чем по моим банальным
суждениям, представить себе то общество, которое пользовалось
гостеприимством Гэтсби, любезно платя хозяину тем, что ровным счетом
ничего о нем не знало.
Из Ист-Эгга приезжали Честер-Беккеры, и Личи, и некто Бунзен, мой
университетский знакомый, и доктор Уэбстер Сивет, тот самый, что прошлым
летом утонул в штате Мэн. И Хорнбимы, и Уилли Вольтер с женой, и целый
клан Блэкбеков, которые всегда сбивались где-нибудь в кучу и по-козлиному
мотали головой, стоило постороннему подойти близко. Потом еще Исмэи, и
чета Кристи, точней, Губерт Ауэрбах с супругой мистера Кристи, и Эдгар
Бивер, о котором рассказывают, что он поседел как лунь за один вечер, и,
главное, ни с того ни с сего.
Кларенс Эндайв, помнится, тоже был из Ист-Эгга. Его я видел только
раз, он явился в белых фланелевых бриджах и затеял драку в саду с
проходимцем по фамилии Этти. С дальнего конца острова приезжали Чидлзы и
О. Р. П. Шредеры, и Стонуолл Джексон Эбрэмс из Джорджии, и Фишгард, и
Рипли Снелл, все с женами. Снелл был там за три дня до того, как его
посадили в тюрьму, и так напился, что валялся пьянью на подъездной аллее,
и автомобиль миссис Юлиссез Суэтт переехал ему правую руку. Дэнси тоже
бывали там всем семейством, и С. В. Уайтбэйт, которому уже тогда было под
семьдесят, и Морис А. Флинк, и Хаммерхеды, и Белуга, табачный импортер, и
Белугины дочки.
Из Уэст-Эгга являлись Поулы, и Малреди, и Сесил Роубэк, и Сесил Шён, и
Гулик, сенатор штата, и Ньютон Оркид, главный заправила компании "Филмз
пар экселлянс", и Экхост, и Клайд Коген, и Дон С. Шварце (сын), и Артур
Мак-Карти - все они что-то такое делали в кино. А потом еще Кэтлины, и
Бемберги, и Дж. Эрл Мэлдун, брат того Мэлдуна, который впоследствии
задушил свою жену. Приезжал известный делец Да Фонтано, и Эд Легро, и
Джеймс Б. Феррет ("Трухлявый"), и Де Джонг с женой, и Эрнест Лилли - эти
ездили ради карт, и если Феррет выходил в сад и в одиночку разгуливал по
дорожкам, это означало, что он проигрался и что завтра "Ассошиэйтед
транспорт" подскочит в цене.
Некто Клипспрингер гостил так часто и так подолгу, что заслужил
прозвище "Квартирант" - да у него, наверно, и не было другого
местожительства. Из театрального мира бывали Гас Уэйз, и Орэйс О'Донован,
и Лестер Майер, и Джордж Даквид, и Фрэнсис Булл. Кроме того, приезжали из
Нью-Йорка Кромы, и Бэкхиссоны, и Денникеры, и Рассел Бетти, и Корриганы, и
Келлехеры, и Дьюары, и Скелли, и С. В. Белчер, и Смерки, и молодые Квинны
(они тогда еще не были в разводе), и Генри Л. Пельметто, который потом
бросился под поезд метро на станции "Таймс-сквер".
Беннни Мак-Кленаван приезжал в обществе четырех девиц. Девицы не
всегда были одни и те же, но все они до такой степени походили одна на
другую, что вам неизменно казалось, будто вы их уже видели раньше. Не
помню, как их звали, - обычно или Жаклин, или Консуэла, или Глория, или
Джун, или Джуди, а фамилии звучали как названия цветов или месяцев года,
но иногда при знакомстве называлась фамилия какого-нибудь крупного
американского капиталиста, и если вы проявляли любопытство, вам давали
понять, что это дядюшка или кузен.
Припоминаю еще, что видел там Фаустину О'Брайен - один раз, во всяком
случае, - и барышень Бедекер, и молодого Бруера, того, которому на войне
отстрелили нос, и мистера Олбрексбергера, и мисс Хааг, его невесту, и
Ардиту Фиц-Питерс, и мистера П. Джуэтта, возглавлявшего некогда
Американский легион, и мисс Клаудию Хип с ее постоянным спутником, а
котором рассказывали, что это ее шофер и что он какой-то сиятельный, мы
все звали его герцогом, а его имя я позабыл, - если вообще знал
когда-нибудь. Все эти люди в то лето бывали у Гэтсби.
Как-то в девять часов утра роскошный лимузин Гэтсби, подпрыгивая на
каменистой дороге, подъехал к моему дому, и я услышал победную триоль его
клаксона. Это было в конце июля, я уже два раза побывал у Гэтсби в гостях,
катался на его гидроплане, ходил купаться на его пляж, следуя его
настойчивым приглашениям, но он ко мне еще не заглядывал ни разу.
- Доброе утро, старина. Мы ведь сегодня условились вместе позавтракать
в городе, вот я и решил за вами заехать.
Он балансировал, стоя на подножке автомобиля с той удивительной
свободой движения, которая так характерна для американцев; должно быть,
они обязаны ею отсутствию тяжелого физического труда в юности, и еще
больше - неопределенной грации наших нервных, судорожных спортивных игр. У
Гэтсби это выражалось в постоянном беспокойстве, нарушавшем обычную
сдержанность его манер. Он ни минуты не мог оставаться неподвижным: то
нога постукивала о землю, то нетерпеливо сжимался и разжимался кулак.
Он заметил, что я любуюсь его машиной.
- Хороша, а? - Он соскочил, чтобы не заслонять мне. - А вы разве ее не
видели раньше?
Я ее видел не раз. Все кругом знали эту машину. Она была цвета густых
сливок, вся сверкала никелем, на ее чудовищно вытянутом корпусе там и сям
самодовольно круглились отделения для шляп, отделения для закусок,
отделения для инструментов, в лабиринте уступами расположенных щитков
отражался десяток солнц. Мы уселись словно в зеленый кожаный парник за
тройной ряд стекол и покатили в Нью-Йорк.
За этот месяц я встречался с Гэтсби несколько раз и, к своему
разочарованию, убедился, что говорить с ним не о чем. Впечатление
незаурядной личности, которое он произвел при первом знакомстве,
постепенно стерлось, и он стал для меня просто хозяином великолепного
ресторана, расположенного по соседству.
И вот теперь эта дурацкая поездка. Еще не доезжая Уэст-Эгга, Гэтсби
стал вести себя как-то странно: не договаривал своих безупречно
закругленных фраз, в замешательстве похлопывал себя по коленям, обтянутым
брюками цвета жженого сахара. И вдруг озадачил меня неожиданным вопросом:
- Что вы обо мне вообще думаете, старина?
Застигнутый врасплох, я пустился было в те уклончивые банальности,
которых подобный вопрос достоин.
Но он меня тут же прервал:
- Я хочу вам немного рассказать о своей жизни. А то вы можете бог
знает что вообразить, наслушавшись разных сплетен.
Значит, для него не были секретом причудливые обвинения, придававшие
пикантность разговорам в его гостиных.
- Все, что вы от меня услышите, - святая правда. - Он энергично
взмахнул рукой, как бы призывая карающую десницу провидения быть наготове.
- Я родился на Среднем Западе в богатой семье, из которой теперь уже
никого нет в живых. Вырос я в Америке, но потом уехал учиться в Оксфорд -
по семейной традиции. Несколько поколений моих предков учились в Оксфорде.
Он глянул на меня искоса - и я понял, почему Джордан Бейкер
заподозрила его во лжи. Слова "учились в Оксфорде" он проговорил как-то
наспех, не то глотая, не то давясь, словно знал по опыту, что они даются
ему с трудом. И от этой тени сомнения потеряло силу все, что он говорил, и
я подумал: а нет ли в его жизни и в самом деле какой-то жутковатой тайны?
- Из какого же вы города? - спросил я как бы между прочим.
- Из Сан-Франциско.
- А-а!
- Все мои родные умерли, и мне досталось большое состояние...
Это прозвучало торжественно-скорбно, будто его и по ею пору одолевали
раздумья о безвременно угасшем роде Гэтсби. Я было подумал, уж не
разыгрывает ли он меня, но, взглянув на него, отказался от этой мысли.
- И тогда я стал разъезжать по столицам Европы - из Парижа в Венецию,
из Венеции в Рим, - ведя жизнь молодого раджи: коллекционировал
драгоценные камни, главным образом рубины, охотился на крупную дичь,
немножко занимался живописью, просто так, для себя, - все старался забыть
об одной печальной истории, которая произошла со мной много лет тому назад.
Мне стоило усилия сдержать недоверчивый смешок. Весь этот обветшалый
лексикон вызывал у меня представление не о живом человеке, а о тряпичной
кукле в тюрбане, которая в Булонском лесу охотится на тигров, усеивая
землю опилками, сыплющимися из прорех.
- А потом началась война. Я даже обрадовался ей, старина, я всячески
подставлял себя под пули, но меня, словно заколдованного, смерть не брала.
Пошел я на фронт старшим лейтенантом. В Аргоннах я с остатками пулеметного
батальона вырвался так далеко вперед, что на флангах у нас оказались бреши
шириной по полмили, где пехота не могла наступать. Мы там продержались два
дня и две ночи, с шестнадцатью "льюисами" на сто тридцать человек, а когда
наконец подошли наши, то среди убитых, валявшихся на каждом шагу, они
опознали по петлицам солдат из трех немецких дивизий. Я был произведен в
майоры и награжден орденами всех союзных держав - даже Черногория,
маленькая Черногория с берегов Адриатики прислала мне орден.
Маленькая Черногория! Он как бы подержал эти слова на ладони и ласково
им улыбнулся. Улыбка относилась к беспокойной истории Черногорского
королевства и выражала сочувствие мужественному черногорскому народу в его
борьбе. Она давала оценку всей цепи политических обстоятельств, одним из
звеньев которой был этот дар щедрого сердечка Черногории. Мое недоверие
растворилось в восторге; я точно перелистал десяток иллюстрированных
журналов.
Гэтсби сунул руку в карман, и мне на ладонь упало что-то металлическое
на шелковой ленточке.
- Вот это - от Черногории.
К моему удивлению, орден выглядел как настоящий. По краю было
выгравировано: "Orderi di Danilo, Montenegro, Nicolas Rex".
- Посмотрите оборотную сторону.
"Майору Джею Гэтсби, - прочитал я. - За Выдающуюся Доблесть".
- А вот еще одна вещь, которую я всегда ношу при себе. На память об
оксфордских днях. Снято во дворе Тринити-колледжа. Тот, что слева от меня,
теперь граф Донкастер.
На фотографии несколько молодых людей в спортивных куртках стояли в
непринужденных позах под аркой ворот, за которыми виднелся целый лес
шпилей.
Я сразу узнал Гэтсби, с крикетной битой в руках; он выглядел моложе,
но ненамного.
Так, значит, он говорил правду. Мне представились тигровые шкуры,
пламенеющие в апартаментах его дворца на Большом Канале, представился он
сам, склонившийся над ларцем, полным рубинов, чтобы игрой багряных
огоньков в их глубине утишить боль своего раненого сердца.
- Я сегодня собираюсь обратиться к вам с одной просьбой, - сказал он,
удовлетворенна рассовывая по карманам свои сувениры, - вот я и решил
кое-что вам рассказать о себе. Не хочется, чтобы вы меня бог весть за кого
принимали. Понимаете, я привык, что вокруг меня всегда чужие люди, ведь я
так и скитаюсь все время с места на место, стараясь забыть ту печальную
историю, которая со мной произошла. - Он замялся. - Сегодня вы ее узнаете.
- За завтраком?
- Нет, позже. Я случайно узнал, что вы пригласили мисс Бейкер выпить с
вами чаю в "Плаза".
- Уж не хотите ли вы сказать, что влюблены в мисс Бейкер?
