ниже ее по положению, но имел в достатке всякого добра и не рвался к
власти. Вдвоем они правили тойрингами, пока Тарасмунд не вступил в зрелый
возраст и не стал мужчиной. Он к тому же попросил их не спешить складывать
с себя тяжкое бремя, ибо ему, как это, похоже, было заведено в их роду, не
сиделось на месте и он хотел повидать свет.
Тойринги одобрили его желание, ибо мир менялся на глазах, и вождь
должен был знать, с чем ему предстоит столкнуться в грядущем.
В Риме все было спокойно, хотя Константин, умирая, разделил империю
на Западную и Восточную. Столицей Восточной он избрал город Византию,
назвав его собственным именем. Константинополь быстро разросся и
прославился на весь свет своими богатствами. После множества стычек, в
которых им задали хорошую трепку, визиготы заключили мир с Римом, и
торговля через Дунай заметно оживилась.
Константин объявил, что отныне в империи признают
одного-единственного бога - Христа. Проповедники веры в него проникали все
дальше и дальше, и все больше и больше западных готов прислушивалось к их
речам. Те, кто поклонялся Тивасу и Фрийе, угрюмо ворчали. Древние боги
могут разгневаться и причинить зло неблагодарным людям, да и новая вера,
опять же, покоряет для Константинополя, не обнажая меча, некогда свободные
земли. Христиане уверяли, что спасение души важнее свободы; притом, если
вдуматься, лучше жить в пределах Империи, чем вне их. Год от года
расхождения во взглядах делались все более очевидными.
Остготы же в своем далеке жили по старым, дедовским обычаям. Христиан
среди них было наперечет, да и то большей частью - рабов из западных
земель.
В Олбии имелась церковь, которую посещали римские торговцы, -
деревянная, невзрачная и совсем крохотная по сравнению с древними, пускай
даже ныне опустевшими, мраморными храмами. Однако время шло, число
христиан понемногу возрастало; священники обращали в свою веру незамужних
женщин и некоторых мужчин.
Тойринги же, подобно остальным восточным готам, не изменяли богам
предков. Они собирали с полей богатый урожай, вовсю торговали с Севером и
Югом, получали свою долю дани с тех, кого покорял готский король.
Валубург и Ансгар выстроили на правом берегу Днепра новый дом,
достойный сына Дагоберта. Он встал на холме, что вознесся над рекой, над
пойменными лугами и полями, над лесом, в котором не счесть было птичьих
гнезд. Над щипецами дома парили разные драконы, над дверью сверкали
позолотой рога зубров и сохатых; колоннам в зале придано было сходство с
божествами - со всеми, кроме Водана, поскольку тому было отстроено
святилище неподалеку.
Вокруг дома, по сути - настоящего дворца, поднялись прочие строения,
и вскоре хутор превратился в целое селение, в котором кипела жизнь:
мужчины, женщины, дети, кони, собаки, повозки, оружие, разговоры, смех,
песни, топот копыт, скрип колес, визг пилы, перестук кузнечных молотов и
молоточков, огни, клятвы, брань, иногда плач. У берега, когда не уходил в
плавание, покачивался на волнах корабль; к пристани часто причаливали
ладьи, что несли по реке чудесные грузы.
Дворец назвали Хеоротом, ибо Скиталец сказал с кривой усмешкой, что
так назывался знаменитый чертог в северных краях [речь идет о чертоге
Беовульфа в одноименной английской эпической поэме]. Сам он по-прежнему
появлялся раз в несколько лет, на пару-тройку дней, чтобы услышать то, о
чем стоило узнать.
Русоволосый Тарасмунд был шире своего отца в кости, смуглее кожей,
грубее лицом и мрачнее духом. Тойрингов это не пугало. Пускай утолит жажду
приключений в юности, думали они, наберется знаний, а потом,
образумившись, станет править, как и подобает вождю. Они словно
чувствовали, что им понадобится мудрый и отважный правитель. Среди
остготов ходили слухи о некоем короле, который объединил гуннов, как
когда-то Геберик - их самих. Молва же уверяла, что сын и предполагаемый
наследник Геберика, Эрманарих, человек жестокий и властолюбивый. К тому же
королевский род, вслед за большинством подданных, вроде бы собирался
покинуть северные топи ради солнечных южных земель. Поэтому тойрингам
нужен был предводитель, способный отстоять их права.
В свое последнее путешествие Тарасмунд ушел, когда ему исполнилось
семнадцать зим, и пробыл в отлучке три года. Он переплыл Черное море и
добрался до Константинополя, где и остался, а корабль отправил домой.
Родичи, впрочем, не боялись за него, ибо Скиталец пообещал охранять внука
на протяжении всего пути.
Что ж, Тарасмунд и его воины повидали столько, что им теперь было о
чем рассказывать соплеменникам едва ли не до конца жизни. Проведя какое-то
время в Новом Риме, где каждый день случались немыслимые чудеса, они по
суше пересекли провинцию Моэзию и достигли Дуная. Переправившись через
него, они оказались у визиготов, среди которых прожили около года - по
настоянию Скитальца, сказавшего, что Тарасмунд должен завязать с ними
дружбу.
Именно там юноша встретил Ульрику, дочь короля Атанарика, до сих пор
поклонявшегося древним богам и, как выяснилось, порой привечавшего у себя
Скитальца. Он рад был союзу с вождем с востока. Молодые пришлись друг
другу по душе. Ульрика, правда, уже тогда была высокомерной и
крутонравной, но обещала стать хорошей хозяйкой и принести своему мужу
здоровых, крепких сыновей. Договорились так: Тарасмунд возвратится домой,
потом состоится обмен дарами и залогами, а где-нибудь через год он
соединится со своей нареченной.
Переночевав в Хеороте, Скиталец попрощался с Тарасмундом и исчез.
Люди не решались обсуждать его поступки: он, как и встарь, оставался для
них загадкой.
Но однажды, годы спустя, Тарасмунд сказал лежавшей рядом Эреливе: "Я
раскрыл перед ним свое сердце, как он того просил, и мне почудилось, будто
во взгляде его были любовь и печаль".
1858 г.
В отличие от большинства агентов Патруля, Герберт Ганц сохранил связь
со своим временем. Завербованный в зрелом возрасте, убежденный холостяк,
он удивил меня тем, что ему нравилось быть "господином профессором" в
Берлинском университете Фридриха-Вильгельма. Как правило, он возвращался
из очередной командировки минут через пять после того, как исчезал, и
снова обретал слегка, быть может, напыщенный ученый вид. Поэтому он
предпочитал отправляться в будущее с его прекрасно оборудованными
станциями и крайне редко посещал эпоху варварства, которую, тем не менее,
изучал.
- Она не подходит для мирного старика вроде меня, - ответил он, когда
я поинтересовался как-то о причинах подобного отношения. - Равно как и я
для нее. Я выставлю себя на посмешище, заслужу презрение, вызову
подозрение; может статься, меня даже убьют. Нет, мое дело - наука:
организация, анализ, выдвижение гипотез. Я наслаждаюсь жизнью в том
времени, которое меня устраивает. К сожалению, моему покою скоро придет
конец. Разумеется, прежде чем западная цивилизация всерьез приступит к
самоуничтожению, я приму необходимые меры и симулирую собственную
смерть... Что потом? Кто знает? Быть может, начну все сначала в другом
месте, например в постнаполеоновском Бонне или Гейдельберге.
Он считал своей обязанностью радушно принимать оперативников, если те
являлись, так сказать, лично. Уже в пятый раз за время нашего знакомства
он потчевал меня поистине раблезианским обедом, за которым последовали сон
и прогулка по Унтер-ден-Линден. В дом Ганца мы вернулись к вечеру. Деревья
источали сладкий аромат, по мостовой цокали копыта запряженных в экипажи
лошадей, мужчины, приподнимая цилиндры, раскланивались со встречными
дамами, из садика, где цвели розы, доносилось пение соловья. Иногда по
дороге нам попадались прусские офицеры в мундирах: будущего они на плечах
пока не несли.
Профессорский особняк был довольно просторным, хотя множество книг и
антикварных вещиц создавало ощущение тесноты. Ганц провел меня в
библиотеку и позвонил, вызывая служанку. На той было черное платье, белый
фартук и крахмальная наколка.
- Принесите нам кофе с пирожными, - распорядился он. - Да, захватите
еще бутылку коньяка и бокалы. Никто не должен нас беспокоить.
Служанка вышла, а Ганц чинно уселся на софу.
- Эмма - хорошая девушка, - заметил он, протирая пенсне. Медики
Патруля в два счета ликвидировали бы его близорукость, однако он отказался
от операции, заявив, что не желает объяснять всем и каждому, как ему
удалось исправить зрение. - Она из бедной крестьянской семьи. Знаете,
плодятся они быстро, но жизнь так к ним сурова! Я заинтересовался ею,
разумеется, с платонической точки зрения. Она уволится в ближайшие три
года, ибо выйдет замуж за приятного молодого человека. Я, в качестве
свадебного подарка, обеспечу ее скромным приданым и буду крестным отцом ее
первенца, - красноватое лицо профессора помрачнело. - Она умрет в сорок
один год от туберкулеза. - Он погладил ладонью лысину. - Мне разрешено
лишь немного облегчить ее страдания. Мы, патрульные, не вправе придаваться
скорби, тем более - заранее. Я приберегу жалось и чувство вины для моих
несчастных друзей и коллег братьев Гримм. Жизнь же Эммы куда светлее, чем
у миллионов других людей.
Я промолчал. Мне прямо-таки не терпелось - раз никто нам не помешает
- приняться за настройку аппарата, который привез с собой. В Берлине я
выдавал себя за английского ученого, поскольку был не в состоянии
справиться с акцентом, а американца засыпали бы вопросами о краснокожих и
о рабстве.
Ну так вот, будучи с Тарасмундом у визиготов, я встретился с Ульфилой
и записал нашу встречу, как и все остальное, что представляло интерес для
профессионала. Естественно, Ганцу захочется посмотреть на главного
константинопольского миссионера, апостола готов, чей перевод Библии был до
недавних пор единственным источником сведений о готском языке.
С появлением голограммы обстановка комнаты - подсвечники, книжные
шкафы, современная для той эпохи мебель в стиле ампир, бюсты, гравюры и
картины в рамах, обои с китайским рисунком, темно-бордовые портьеры -
словно исчезла, превратилась в мрак вокруг костра. Я перестал быть собой,
ибо глядел на самого себя, то бишь на Скитальца. Крошечное записывающее
устройство действовало на молекулярном уровне, оно впитывало в себя
окружающее. Мой рекордер помещался в наконечнике копья, которое я
прислонил к дереву. Желая побеседовать с Ульфилой, скажем так,
неофициально, я решил перехватить его на пути через римскую провинцию
Дакию, которая в мои дни стала называться Румынией. Поклявшись друг другу
в том, что не имеют враждебных намерений, мои остготы и его византийцы
разбили лагерь и разделили друг с другом ужин.
Мы расположились на лесной поляне. Дым от костров поднимался к
верхушкам деревьев и заволакивал звезды. Где-то поблизости ухала сова.
Ночь была теплой, но на траве уже выступила холодная роса. Люди, скрестив
ноги, сидели у огня; стояли только мы с Ульфилой. Он, как видно, в
подвижническом рвении не считал нужным садиться, а я не мог допустить,
чтобы он хоть в чем-то превзошел меня в глазах воинов. Те поглядывали на
нас, прислушивались, исподволь крестились или делали в воздухе знак
Топора.
Ульфила - вернее, Вульфила - был мал ростом, но коренаст, мясистый
нос выдавал в нем каппадокийца. Его родители были захвачены готами во
время набега 264 года. По договору от 332 года он отправился в
