евреев в своем дворце сегодня в четырнадцать часов. Он надеется, что у
делегации будут достаточные полномочия, а у нового еврейского руководства
- достаточно власти.
Рав Рубинштейн опустил голову. Он не был фанатиком. Он всего лишь
верил в Творца...
- У меня прошла антивирусная программа, - сказал Моше Рувинский,
директор Штейнберговского института альтернативной истории, - и в
результате появилось это... И мы пока не знаем, является ли то, что ты
видел, альтернативной реальностью, или это некий виртуальный мир,
созданный больной фантазией нашего компьютера...
- Послушай, - сказал я. - Все просто. Запусти меня в эту
альтернативу, и я тебе точно скажу, что это - вывих сознания у компьютера
или физическая реальность, данная нам в ощущениях.
- Ни за что! - воскликнул Рувинский. - И не изображай из себя идиота.
Ты прекрасно знаешь, что я смогу позволить тебе надеть шлем только в том
случае, если ты точно укажешь мне точку возникновения альтернативы и
нахождение в этой точке твоих предков.
- Точка очевидна. Тит не сумел взять Иерусалим и разрушить Храм. За
этим последовал разгром его легионов, бегство римлян, и этот еврейский
полководец... как его... Бен-Дор... гнал римлян до их исторической родины
и еще дальше. И похоже, что даже разрушил Храм Юпитера, чего я лично не
одобряю.
- Это не точка, это следствие, а момент создания альтернативы
неизвестен.
- Запусти меня для начала в виртуальную реальность компьютера, и я
разберусь...
- Ни за что! Нет у меня уверенности, что антивирусная программа
сработала нормально. Не хочу, чтобы ты помер на моих глазах.
- Не понимаю, - сказал я, - почему директором Штейнберговского
института назначили человека нерешительного и безынициативного.
- Только без рук, Песах! Если не можешь разобраться в проблеме, так и
скажи.
- Почему же? Разобраться несложно. По-моему, это результат
антивирусной программы. Неужели ты думаешь, что может реально существовать
мир, в котором евреи поступают с римлянами так же, как не так давно арабы
поступали с евреями? Террор, бомбы...
- Бытие, знаешь ли, определяет сознание, - возразил Рувинский. - И я
не убежден, что...
- Глупости! - воскликнул я.
...Когда разговор закончился (безрезультатно, как и следовало
ожидать), я подумал, что погорячился зря. Чем-то симпатичны были мне и
бедняга Зеев, и рав Рубинштейн, и даже фанатичная Далия Шаллон. А римляне,
при всей их исторической правоте, казались мне чужими - врагами,
пришедшими и отобравшими у нас, евреев, землю Рима, Тосканы, Ломбардии,
землю, на которой мы жили две тысячи лет...
Трудно судить себя, даже если неправ.
Неправ ли - вот вопрос.
П.АМНУЭЛЬ
ВЫСШАЯ МЕРА
АТАКА
Он достал меня, когда будильник прозвонил восемь. Я уже проснулся, но
хотелось немного поваляться, прежде чем встать, выглянуть в окно,
обнаружить на улице серую мглистую и ватную муть начавшейся осени, наскоро
умыться, а потом, включив телевизор, завтракать и глядеть на пассы Алана
Чумака.
Будильник зазвенел, и стальной обруч, охватив голову, сжался, ломая
кости черепа.
Я попытался раздвинуть обруч обычными приемами самовнушения, и когда
боль стала совсем нестерпимой, понял, что попался. Я вообразил, что голова
моя обратилась в булавочную головку, рисинку, математическую точку. Боль
чуть уменьшилась, будто кто-то слегка сдвинул ручку реостата.
Вчера, глядя на меня странным взглядом, в котором читались сразу и
ненависть, и симпатия, он сумел-таки, наверное, внушить односторонний
контакт - я ведь и не отбивался, мысли были заняты другим. Он сидел в
последнем ряду, держал руки на спинке впереди стоявшего стула и смотрел на
меня, будто стрелял.
Я медленно опустил ноги на пол, встал - боль плескалась в голове, как
ртуть в чаше, тяжело и серо, и я донес чашу до ванной, наклонился, чтобы
вылить жидкость, но чаша была глубокой, и ничего не получилось. Тогда я
представил, что боль - всадник на дикой лошади, скачущей по полю прямо в
ров. Но всадник натянул поводья, и лошадь круто взмыла в воздух, отчего я
едва не свалился в ванну и оставил попытки справиться самостоятельно. Я
позволил ему войти, это было глупо, но я уже позволил ему это вчера, и
теперь не оставалось ничего другого, кроме как отыскать его. Иначе от боли
не избавиться, да и только ли от боли? Что он еще надумает? И зачем?
Вчера он впервые явился на наш сбор, назвался Патриотом, хотя
председатель наш, Илья Денисович, настойчиво и трижды просил его
представиться. Патриот произнес речь. Господи! Родина пропадает, - ну, это
и без него ясно. Спасти ее может лишь союз крестьянина и мыслителя. Но
крестьянин сам по себе ничто, а мыслители вывелись. Точнее, в битве
думающих русские мыслители потерпели поражение еще в двадцатые годы, когда
позволили чужой и чуждой мысли угнездиться в общественном сознании. С тех
пор нация чахнет. Лишь сейчас может и должно наступить возрождение, потому
что русский дух имеет, наконец, счастливую возможность объединиться, чтобы
выразить себя. Я не сразу понял, что он имел в виду: объединение
экстрасенсов по национальному признаку! Создать у нас филиал общества
"Память".
Меня идея взбесила. В нашем кругу никогда и никто не выделял никого
по национальности. Русское биополе, и биополе еврейское - бред! Я
попытался мысленно объяснить это Патриоту и потерпел поражение. Я видел -
многие пытались. Никакого эффекта. Он продолжал говорить и думать, и
договорился (додумался!) до того, что инородцы (в нашем клубе их больше
половины) не могут быть полноценными носителями биополей. Они стремятся к
дешевому успеху - Джуна, например, Чумак или тот же Кашпировский. Они
губят движение.
Когда Патриот сел, я кожей чувствовал жжение, так все были
взволнованы. Я встал. Сказал, что именно национализм - гибель для нашего
движения. Впервые мы, люди с особыми свойствами психики, можем
встречаться, и нам нельзя размежевываться! Можно представить, что
произойдет, если начать разбираться, чем биополе русского отличается от
биополя казаха или чеченца ("А надо!" - воскликнул Патриот). Тогда-то и
встретились наши взгляды.
Домой я вернулся удрученный, спал плохо, и утром внушение Патриота
достало меня.
На работу мне к девяти. Я опаздывал. Не было сил завтракать. Я
доплелся до кресла, попробовал все доступные методы психотерапии, пытаясь
одновременно прорваться к сознанию Патриота. Ведь был же между нами
контакт! Обруч сжался теснее, и я потерял сознание.
Очнулся от ощущения необыкновенной легкости. Обруч растаял. Патриот
великодушно отпустил мне грехи, показал, что именно может сделать со мной
в любое время, и успокоился.
Минут пять я сидел, приводя себя в рабочее состояние. Потом -
несколько упражнений с гантелями, завтрак. Без четверти девять позвонил
Илье Денисовичу. Председатель не любил, когда его беспокоили утром, но
сейчас мне было плевать. Голос Ильи Денисовича обычно излучал радость от
общения с любым занудой, но я расслышал в нем недовольство, доходящее до
раздражения.
- Патриот? - переспросил он. - Да не бери в голову, Леня. Есть и
среди нашей братии вороны. Внушает он мощно, но чувствуется - дилетант.
Откуда взялся - не имею понятия. Может, из Питера, ты же знаешь, как там
"Память"... Их идеи. Зачем он тебе все-таки?
- Видишь ли... Достал он меня.
- А... - Илья Денисович прекрасно понял. - Сильно?
- Как тебе сказать... Достаточно.
- Ну... - он помолчал. - Образуется. Ты мне лучше вот что скажи. Как
физик. Можно ли биополе считать статическим или оно способно излучаться
как электромагнитные волны?
Он знал мое мнение на этот счет, но все же мы вяло поспорили, сошлись
на том, что отрыв биополя от носителя в принципе возможен, и я положил
трубку.
Итак, яснее не стало. Патриот мог уехать в свой Питер любым ночным
поездом, но, где бы он ни находился, он мог меня нащупать, я его - нет.
Может, он ограничился одним "уроком", но, если будут следующие, мне не
выдержать.
Я вспомнил рассказ старичка Амлинского из Ужгорода, попавшего в такую
же историю. Он умер в прошлом году. Любой эксперт сказал бы - естественная
смерть от острой сердечной недостаточности. На деле же это было убийство,
и знали об этом только мы, потому что, кроме нас, в его историю никто не
верил и не мог поверить. Началась она в семьдесят шестом, когда Амлинский
работал зампредисполкома и занимался квартирами. Брал, как любой на этой
должности. Однажды пришел к нему на прием некто, чью очередь на квартиру
Амлинский продал за сумму, которую отказался нам назвать.
Пришедший не стал разговаривать, только посмотрел исподлобья и пошел
из кабинета. На пороге обернулся - как ворон - и сказал: "Не будет тебе
житья. За всех ответишь. Сердца у тебя нет. Теперь будет."
Амлинский почувствовал свое сердце в тот же день. Прихватило здорово.
Врачи ничего не обнаружили - совершенно здоровый мотор. Но с того дня
болело страшно, до потери сознания. Амлинский бросился искать посетителя,
но оказалось, что тот уехал в неизвестном направлении. С семьей -
престарелой матерью и женой-инвалидом. Объявить всесоюзный розыск? Не
решился.
Так он и жил последние десять лет: ждал приступа как кары небесной. С
поста ушел. Работал счетоводом, едва дотянул до пенсии. Приехал к нам,
рассказал. Мы-то понимали, что старик говорил правду. Но что могли
сделать? Если бы знать, кто... А так... Честно говоря, мне было его жаль,
хотя даже по рассказу чувствовалось, что сволочь он изрядная.
Судьба Амлинского меня не вдохновляла. Я сел на диван, откинул
голову, расслабился и сразу ощутил в затылочной части присутствие чужого.
Будто тупой иглой слабо царапали по стеклу. Я обхватил голову руками,
погрузил пальцы и нащупал иглу, но она сидела прочно, и чем сильнее я
тянул, тем глубже она увязала. Я оставил свои попытки и замер. Игла начала
пульсировать. Патриот чувствовал мою беспомощность, и играл со мной, как
кот с клубком ниток.
Оставался один выход. Возможность, которую я никогда не использовал.
И даже не думал, что когда-нибудь решусь. Одно дело теория, а другое...
Я мог сделать это в семьдесят восьмом, когда меня выставили из
института сразу после защиты. Я пытался обкатать мою идею на семинаре, и
меня сочли психом. Не сопротивлялся, было противно, я знал, чем кончаются
эти диссидентские штучки. И ушел в непрофильный НИИ, потому что им были
нужны программисты, а не репутации.
Второй раз я собирался попробовать в восемьдесят втором, когда на
меня подали в суд. Сотрудница просила излечить ее от мигреней, и я сделал
это, но попутно обнаружил начинающийся рак желудка. Я предупредил ее,
настоял, чтобы она обратилась к врачам, доблестные хирурги вырезали ей
все, что смогли, и она умерла на столе, а родственники обвинили меня -
видите ли, я напустил на нее порчу. Суд, слава Богу, не принял эту
глупость к рассмотрению.
Тогда я отступал, потому что все обходилось. Может, и сейчас
обойдется?
Я отыскал в шкафу рубашку, не очень долго бывшую в употреблении, и,
надевая, прислушивался к ощущениям - игла в затылке сидела крепко.
Окунувшись в уличную толчею, я думал о том, что вечером нужно будет
созвониться со всеми, кто был вчера на сборе. И на работе сегодня -
никаких массажей и консультаций. Себе дороже.
