Русская фантастика - Амнуэль Песах

Рассказы

                                П.АМНУЭЛЬ
                           Сборник рассказов


А БОГ ЕДИН...
АВРААМ, СЫН ДАВИДА                             ПОСОЛ
ВАШЕ ЗДОРОВЬЕ, ГОСПОДА!                        ПОТОМОК ИМПЕРАТОРА
ВПЕРЕД И НАЗАД                                 ПОХИЩЕННЫЕ
ВПЕРЕД, В ПРОШЛОЕ!                             ПУАРО И МАШИНА ВРЕМЕНИ
ВЫБОРЫ                                         РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКАЯ ВОЙНА 2029 ГОДА
ГАДАНИЕ НА КОФЕЙНОЙ ГУЩЕ                       СЛИШКОМ МНОГО ИИСУСОВ
ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ                          СМЕСИТЕЛЬ ИСТОРИИ
ДОЙТИ ДО ШХЕМА                                 ТАКИЕ РАЗНЫЕ МЕРТВЕЦЫ
ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ ЕФИМА ЗЛАТКИНА                  ТУДА И ОБРАТНО
ИЗ ВСЕХ ВРЕМЕН И СТРАН...                      ТЯЖКОЕ БРЕМЯ АБСОРБЦИИ
КОЗНИ ГЕОПАТОГЕНА                              УБИЙЦА В БЕЛОМ ХАЛАТЕ
КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА  УДАР НЕВИДИМКИ
КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ АЛЕКСА КРЕПСА              ЦИАНИД ПО-ТУРЕЦКИ
МИР - ЗЕРКАЛО                                  ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СПАС ИИСУСА
НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД - В ИЕРУСАЛИМЕ                ЧИСТО ЕВРЕЙСКОЕ УБИЙСТВО
ОШИБКА ВЕЛИКОГО МАГИСТРА                       ШЕСТАЯ ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД
ПЕРЕХОД                                        Да или нет.
ПИСЬМА ОТТУДА                                  Из всех времен и стран.
ПОРАЖЕНИЕ                                      Назовите его Моше.
Рим, 14 часов                                  Высшая мера
Клуб убийц.                                    Суд
Пятая сура Ирины Лещинской.
Шестая жизнь тому вперед
КРУТИЗНА
ПРЕОДОЛЕНИЕ
СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ВСЕГДА
СТРАННИК
ВЫШЕ ТУЧ, ВЫШЕ ГОР, ВЫШЕ НЕБА...
ДВАДЦАТЬ МИЛЛИАРДОВ ЛЕТ СПУСТЯ
ЗВЕНО В ЦЕПИ
НЕВИНОВЕН
СТРЕЛЬБА ИЗ ЛУКА
ЛЕТЯЩИЙ ОРЕЛ








                                П.АМНУЭЛЬ

                                ПОРАЖЕНИЕ




     Он все-таки запустил стартовую программу.
     Я понял это, когда галактика Тюльпана погасла, будто ее и не было.  Я
занимался в этот  момент  исследованием  вспышек  звезд  позднего  класса,
которых было много именно в этой галактике. Он знал, с чего начать,  чтобы
сразу показать свое превосходство.
     И, естественно, он заблокировал выход. По его мнению, я был  обречен.
Стартовая программа сначала стирает все игровые ситуации и, наверное,  уже
сделала это, я ведь никогда не интересовался  играми.  Потом  конфигуратор
принимается за визуальный фон, и в этом я  только  что  убедился,  потеряв
навсегда объект исследований. Что дальше?
     Исчезло скопление, к которому принадлежала галактика  Тюльпана,  и  я
остался в бесконечной пустоте, до ближайшего звездного мира было не меньше
десятка мегапарсек, и я не мог их преодолеть, поскольку нужная мне утилита
тоже оказалась стерта.
     Я умру, когда конфигуратор доберется  до  ядра  системы.  Если  будет
исковеркан видеоблок, я ослепну, и ждать  этого  осталось  недолго.  Затем
настанет очередь жизнеобеспечения, и я перестану дышать. Все.
     И у меня почти не оставалось времени, чтобы придумать выход.
     Я знал, что он меня ненавидит, но не до такой  же  степени!  Мы  были
соперниками, и в вопросах  создания  искусственного  интеллекта  я  всегда
опережал его. Что ж, теперь у него не будет конкурентов.
     Яркая вспышка - это исчезло из Вселенной скопление галактик в  Лилии,
setup прошелся по миллиардам звездных систем  как  таран.  Скоро  настанет
очередь темных миров, и все будет кончено.
     Решение!  Когда  возникает  вопрос  "быть  или  не  быть",  начинаешь
соображать и действовать с силой и скоростью, которых прежде в себе  и  не
предполагал. Я заблокировал доступ в ядро системы, создав  на  ее  границе
защиту. Конечно, это задержит его лишь на время, но я отодвинул  смерть  и
мог относительно спокойно обдумать следующие действия.
     Вспышка. Вспышка. Вспышка. Все - галактик больше нет. Вселенная темна
и пуста. Почти холодна - пока еще сохранились темные миры.
     Я вошел в ядро системы и создал после уже существующей защиты  вторую
линию обороны - мстителя. Месть моя заключалась в том,  что  теперь,  если
разрушение прорвется сквозь  сети  запрета,  конфигуратор  вынужден  будет
включиться в каждом  компьютере  кампуса  и  начнется  неизбежный  процесс
распада абонентской сети. Ему придется отменить  продолжение!  Он  оставит
мне хотя бы основные файлы, и я смогу продумать ответные действия.
     Если, конечно, он не решится запустить всеобщее уничтожение.
     Он не решился. Он отступил.  Он  оставил  меня  в  пустом,  темном  и
мертвом пространстве, которое и пространством  уже  нельзя  было  назвать,
поскольку число его измерений стало равно нулю.
     И все же - он своего добился. Вернуться в реальный мир я не мог.
     Я как бы парил над оставленной мне пустотой, которая, если смотреть с
его, внекомпьютерной, точки зрения, была совершенно непригодна для жизни.
     Я не мог пошевелиться, поскольку был сжат в математическую  точку.  Я
способен был только думать (в  рамках  операционной  системы)  и  отдавать
команды (которые операционная система могла выполнить).
     - Да будет свет! - сказал я.
     И стал свет.
     Теперь я мог действовать, поскольку свет и тьма  создали  необходимую
альтернативу. Да-нет. Один-ноль. Плюс-минус. Подключив  утилиту-создатель,
я по памяти воссоздал желтую звезду, а кругом -  несколько  темных  миров,
которые, не вспомнив прежних имен, назвал планетами.
     Пространство уже не было точкой, и  я,  оставив  Солнце  с  планетами
вращаться в черном вязком вакууме, обратился к операционной системе, чтобы
разобраться в ее реальных возможностях. Файла-описателя  окружающей  среды
больше не существовало, и я решительно не помнил,  какой  была  жизнь  вне
компьютера, каким был я сам до того, как начал последний опыт. Я  даже  не
помнил теперь, кто был он, тот, кто ненавидел меня  настолько,  что  лишил
тела, оставив сознание. И ничто не могло помочь мне вспомнить.
     Я разложил утилиту-создателя на подпрограммы и, прежде всего,  выбрав
одну из планет, третью от Солнца, создал на ней  сушу  и  море,  воздух  и
твердь, назвал планету Землей и смог, наконец, отдохнуть, прислонившись  к
шершавой поверхности скалы. Земля вращалась, Солнце зашло, и настала ночь.
Беззвездная ночь пустой Вселенной.
     Запустив следующую  команду  создателя,  я  сконденсировал  облака  в
земной атмосфере, потому что угольная чернота неба  угнетала  меня.  Я  не
нуждался в отдыхе, и, желая использовать до конца оставшиеся  возможности,
я создал Луну. Это оказалось нетрудно, и я понял, что он не смог  заразить
главные командные файлы.
     Я поднялся  в  космос  и  осмотрел  Солнечную  систему.  Пространство
обрело, наконец, положенные три измерения, и я подумал, не попробовать  ли
создать еще несколько - ради эксперимента.  Нет,  мне  нужно  выжить,  все
остальное потом.
     Я  создал  растения,  чтобы  насытить  воздух  Земли   кислородом   и
подготовить планету для новой жизни.
     Я не стал продумывать каждый вид в отдельности, я мог  бы  рассчитать
всю экосистему, но мне показалось  более  интересным  пустить  процесс  на
самотек, задав лишь общие закономерности развития.
     Я забыл  о  нем,  но  он  не  забыл  обо  мне.  Я  вдруг  понял,  что
расплываюсь, размазываюсь по пространству, заполняю его  целиком,  а  само
пространство начинает расширяться, разнося в бесконечность Луну от  Земли,
а Землю от Солнца... Инстинктивно, даже не осознав своих действий, я  стер
программу-вспышку: типичный вирусный файл, видимо, заранее оставленный  им
внутри программы-создателя. Я остановил удаление Луны от Земли и Земли  от
Солнца, но пространство продолжало расширяться, и с этим я ничего  уже  не
мог поделать.
     И тогда -  только  тогда  -  я  создал  звезды,  объединил  звезды  в
галактики, надежно спрятал Солнце, Землю и Луну в тихом  рукаве  одной  из
самых невидных галактик, я и сам не нашел бы теперь этот мир, если  бы  не
знал заранее, где искать. Я не думал, что он  сумеет  добраться  до  моего
создания, но не желал рисковать.
     Пока я спасал Вселенную, на Земле  прошли  эпохи,  и,  вернувшись,  я
обнаружил, что миллионы живых существ  поедают  друг  друга,  развиваются,
уничтожая слабых, и что скоро настанет  время,  когда  я  смогу  запустить
команду создания человека.
     Только бы мне не помешали. В конце концов, как бы я ни бодрился, я  -
внутри компьютера, он - снаружи, и, если он не справится  сам,  то  всегда
может вызвать опытного системного программиста, и со мной будет покончено.
     Я создал человека на Земле по своему образу и подобию. Увидев первого
человека, я удивился, потому что успел забыть,  как  выглядел  в  реальной
жизни. Должно быть, в моем мире, которого он  меня  лишил,  я  был  не  из
красавцев.
     Я отступил и стал наблюдать. Я вернулся в свое привычное состояние, я
вновь чувствовал себя ученым, исследователем, экспериментатором. Значит, я
победил его. Он  хотел  уничтожить  меня,  но  я  мыслю  -  следовательно,
существую. И так ли уж важно, происходит этот процесс в живой ткани, или в
сетях компьютера? Я живу, я мыслю, я создаю, я  изучаю  созданное.  Полная
победа.
     Нет, не полная. Не думаю, что в мире,  которого  он  меня  лишил,  мы
поступали так же,  как  люди  на  Земле.  Войны,  убийства,  разрушения  и
ненависть  -  я  не  помню,  чтобы  в  моем  мире,   покинутом   навсегда,
существовала столь разветвленная и развитая система насилия. Казалось  бы,
его поступок доказывает обратное. Но единичный случай - не общее  правило.
Я не помню, чтобы...
     Я многого не помню, и это ничего не значит.  Приостановив  разбегание
галактик, усмирив взрывы квазаров и успокоив вспышки сверхновых, я  понял,
что не могу больше отворачиваться от дилеммы: позволить людям  развиваться
или вмешаться в историю, исправив все, что сочту нужным.
     Вмешаться - лишить эксперимент чистоты. Наблюдать - и будут множиться
ненависть, зло, и даже запуск программы-миротворца не выведет человечество
из коллапса.
     Должно быть, я думал о нем, когда создавал этот мир, и это мои  мысли
впечатались в креационный файл.  Значит,  эксперимент  изначально  не  был
чист. И значит, я проиграл. Не сумев погубить меня как личность,  он  убил
во мне ученого. Он добился своего, а я даже не заметил этого.
     Он победил. Когда люди взорвали первые атомные  бомбы  и  когда  люди
начали уничтожать природу, которую я создал для их блага, и  когда  народ,
избранный мной, не сумел понять моих намерений, я  вынужден  был  признать
окончательно - он победил.
     Я ученый и должен признавать поражение, когда оно очевидно. Я снял  с
оболочки ядра системы запрет на изменение.  Надеюсь,  он  понял,  что  это
означает.
     Я записал результат эксперимента в файл "человек" и  сохранил  его  в
самом защищенном месте.
     Я  позволил  программе-расширителю  растянуть  себя  на  весь   объем
пространства, я  позволил  галактикам  ускорить  расширение,  а  атомам  -
распад. Я увидел, как в скоплении галактик в Деве возник черный  провал  и
начал расширяться будто злобная пасть, съедающая компьютерную плоть  мира.
Он принял мое поражение.
     И запустил уничтожение.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ТЯЖКОЕ БРЕМЯ АБСОРБЦИИ




     На   прошлой   неделе   газета   "Маарив"   опубликовала   любопытную
статистическую  справку:  оказывается,  после  того,  как   была   введена
генетическая  проверка  новых  репатриантов   по   методу   Штарка,   доля
олим-неевреев  увеличилась  на  восемнадцать  процентов.   Этот   парадокс
поставил автора заметки в тупик.
     На первый взгляд, действительно, непонятно, но в сущности  совершенно
предсказуемо. Просто, если раньше  еврей,  женатый  на  узбечке,  оставлял
своего  мусульманского  тестя  в  славном  городе  Ташкенте,   то   теперь
прихватывал старика с собой. Во-первых, на всякий случай - мало  ли  какой
тест придет в голову членам Кнессета в следующем году? А во-вторых, имея в
доме  мусульманина,  легче   находить   общий   язык   с   многочисленными
представителями   суверенного    государства    Палестина,    наводнившими
израильские города в поисках работы.
     Да, господа, этот - генетический - парадокс легко объясним, но вы мне
лучше объясните другой: почему прежде палестинцы были довольны,  когда  их
называли палестинцами, а не арабами, а сейчас требуют, чтобы  их  величали
не иначе как  гражданами  независимого  государства  Палестина?  Это  ведь
длинно и неудобно!
     Однако я не о  том.  История  Яна  Мирошника  не  имеет  отношения  к
независимому  государству  Палестина,  но   является   прямым   следствием
использования властями теста Штарка.


     Ян Мирошник - сабра, родился в Ришон-ле-Ционе в 1992  году.  Родители
его репатриировались из России во  время  Алии-90,  были  законопослушными
израильтянами, но им не  повезло  -  когда  сыну  исполнилось  семнадцать,
погибли  в  автомобильной  катастрофе.  Оставшись  один,  Янек,  имея  все
качества коренного жителя страны, не пал духом, и уже год  спустя  имел  в
Ришоне собственный компьютерный салон с дискотекой. В день, когда началась
эта история, Яну Мирошнику исполнилось тридцать два года, и он был доволен
жизнью. Жениться, правда, не успел, о чем не раз жалел впоследствии.
     С почтой он получил в день рождения восемь поздравительных  открыток,
счет за телефон и официальное письмо  на  бланке  министерства  внутренних
дел. Письмо гласило: "Уважаемый Ян Мирошник, тест  Штарка  показал  полное
отсутствие в твоей крови генов, характеризующих  еврейское  происхождение.
Как показало расследование, твой отец был  по  национальности  русским,  а
мать - украинкой. Еврейские метрики  твоей  матери,  хранящиеся  в  архиве
министерства, оказались подделкой. В связи с изложенным, ты не можешь быть
признан евреем, твое израильское гражданство аннулируется с 21 марта  2024
года, и тебе надлежит покинуть территорию государства Израиль в течение 48
часов."
     Хороший подарок ко дню рождения!
     - Расисты и нацисты! - круто выразился Ян на чистом иврите, поскольку
другого языка не знал  отродясь.  Русскому  его  родители  не  обучили,  а
английским он не пользовался принципиально.
     - Пожалуйся в БАГАЦ, - посоветовали друзья, пришедшие вечером  выпить
за здоровье именинника славного вина  "Кармель".  Совет  был  пустой,  как
голова члена Кнессета, - на кого должен  был  жаловаться  Ян?  На  умерших
родителей, которые рванули в Израиль, прикупив метрики? На МИД девяностых,
не разглядевший  подделки?  Или  на  формулировку  Закона  о  возвращении,
принятую в 2020 году после изобретения теста Штарка?
     Утром, когда Ян еще лежал в постели, соображая, что делать  -  то  ли
выпить, то ли срочно продавать дело, то ли вовсе  повеситься,  -  раздался
звонок в дверь. Ян поплелся открывать и увидел сразу  двух  посетителей  -
миловидную девушку, представившуюся репортером из "Га-арец",  и  здорового
бугая из министерства внутренних дел, пришедшего проверить, как  протекает
у Яна Мирошника процесс репатриации на историческую родину.
     - Пиши, - сказал Ян корреспондентке, - вот он (кивок в сторону бугая)
напомнил мне о том, что я на самом деле уезжаю домой. В Россию.  Я  всегда
чувствовал, что Израиль мне не родной. Одни кабланы и банки сколько  крови
попортили. Теперь я понял: это во мне говорил голос предков.
     В конце беседы он уже действительно так думал.


     Визит в банк лишний раз убедил Яна в том,  что  Израиль  есть  тюрьма
народов. Долги, которые на нем висели, оказались велики, как плохо  сшитый
костюм. И так  же,  как  из  плохого  костюма,  вылезти  из  долговой  ямы
оказалось трудно. К вечеру, когда Ян получил наконец, бумагу о том, что он
не является должником, бывший сабра ощущал себя нудистом на  тель-авивском
пляже.  Нет,  одежда  была  все  еще  на  нем,  но  это   было,   пожалуй,
единственное, что у него осталось после того, как  в  уплату  долгов  банк
описал  даже  центр  здоровья  фирмы  "Аминах",  доставшийся  Яну  еще  от
родителей.
     Короче говоря,  когда  истекли  отпущенные  48  часов,  и  ракетоплан
компании "Эль-Аль" увез Яна  к  новой  счастливой  жизни  на  исторической
родине, в кармане нового репатрианта было 55 шекелей,  что  составляло  по
тогдашнему курсу всего 3 миллиона 360 тысяч рублей - деньги,  достаточные,
чтобы взять такси от ракетного блока Шереметьева до гостиницы "Колос", где
российское министерство абсорбции поселяло  новых  репатриантов  из  стран
ближнего и дальнего зарубежья.
     Глядя из стратосферы на  протекавшие  под  ракетопланом  пейзажи,  Ян
Мирошник с надеждой думал о том, что начнет,  наконец,  жизнь,  о  которой
давно втайне мечтал, даже самому себе в мыслях не признаваясь, как хочется
ему кататься зимой по снегу, а летом отдыхать в Ялте, вместо  того,  чтобы
зимой искать ошметки снега на вершине Хермона, а летом изнывать от зноя на
пляжах Эйлата.  Он  оглядывался  вокруг,  желая  поделиться  с  кем-нибудь
возвышенными мыслями о возвращении к истокам, но его окружали привычные  с
детства израильские лица, готовые в любой момент бросить  ему  пресловутое
"русский, убирайся в свою Россию!"
     "Как только осмотрюсь и сниму квартиру на Тверской,  -  думал  Ян,  -
сразу же запишусь в ульпан и начну изучать русский. Думаю, полгода хватит.
А то можно иначе - устроиться на работу в какую-нибудь престижную фирму по
маркетингу или в компьютерный салон - я ведь знаком с последними  моделями
IBM, трудностей не предвидится."
     Трудностей, действительно, не оказалось. В Шереметьево, едва войдя  в
длинный и темный зал ожидания, Ян услышал  из  динамиков  свою  фамилию  и
отправился в указанную  ему  комнату.  Здесь  его  встретил  представитель
министерства абсорбции и  записал  все  паспортные  и  энцефалографические
данные.
     - Это замечательно, - сказал представитель, вручая Яну  удостоверение
нового репатрианта, - это великолепно, что русский человек возвращается на
историческую родину.
     Поскольку говорил представитель по-русски, то Ян понял только то, что
министерство дает ему на обзаведение 66 миллионов новых рублей. Именно эта
сумма была проставлена на чеке, который Ян держал в руке,  покидая  здание
аэропорта.
     Для справки скажу - однокомнатная квартира в  Бирюлево  в  2024  году
стоила на съем от 50 до 70 миллионов в месяц. А жить на что?


     В ульпане, или, как это здесь называлось,  в  классе  родного  языка,
вместе с Яном обучались еще семнадцать новых репатриантов: трое прибыли из
Азербайджана, пятеро из Казахстана, шестеро из Эстонии, двое из  Молдавии,
а один аж из самих Соединенных Штатов. На этого последнего смотрели как на
идиота, каковым он, как впоследствии оказалось, и был в действительности.
     Родной язык давался Яну с трудом. Он никак не мог, например,  понять,
за каким чертом нужно говорить "вы"  собеседнику,  который  вовсе  не  был
группой товарищей. Или  -  зачем  у  одного  глагола  несколько  прошедших
времен: шел, например, ходил, пришел, приходил и Бог знает еще что...
     Но зато после класса родного языка какое было удовольствие гулять  по
Москве и заглядываться на витрины магазинов, в которых стояло все то, чего
нельзя было купить внутри. Такой метод торговли  сначала  приводил  Яна  в
недоумение, но потом он понял его новизну  и  привлекательность.  Если  он
видел на витрине японскую видеоаппаратуру, то знал  теперь,  что  магазин,
скорее  всего,  торгует  импортными  сырами.  Ассоциативный  метод   очень
развивал фантазию.
     Он доходил до стен древнего Кремля,  поднимался  от  Александровского
сада на Красную площадь и засматривался на игру  дворовых  команд.  Каждый
день здесь проводились соревнования  по  футболу,  и  некоторые,  наиболее
восторженные,  зрители  удостаивались  чести  смотреть  матч   с   трибуны
неказистого сооружения, называемого в народе мавзолеем. На сооружении было
написано  "раздевалка",  и  внутри  за  три  тысячи  рублей   можно   было
действительно переодеться из цивильного в спортивное, выдаваемое  напрокат
за дополнительную плату.
     Однажды, недели через три после репатриации, Ян зашел через  Спасские
ворота в  Кремль  и  здесь,  около  Архангелького  собора,  увидел  самого
господина  Марусеева,  российского  Президента,  который  шел  к  вечерней
молитве, сопровождаемый  телохранителями  и  членами  кабинета  министров,
среди  которых,  как  Яну  сказали,  был  и  министр  абсорбции   господин
Иванов-Крамской. Вот тогда-то Ян впервые  подумал  о  душе  и  понял,  что
непременно должен пойти в церковь, покаяться в  своем  безбожии  (подумать
только, в Израиле еще в  2005  году  религию  отделили  от  государства!),
принять святое причастие и непременно креститься. Возвратившись  на  землю
предков, необходимо вернуть себе и веру!
     К сожалению, благой процесс восхождения к истокам  пришлось  отложить
до лучших времен, поскольку, вернувшись домой, в Бирюлево, Ян был встречен
квартирным хозяином, требовавшим заплатить за полгода вперед. Откуда, черт
возьми, у репатрианта такие деньги?
     - Ты что, дурак? - раскричался хозяин на чистом русском языке,  и  Ян
смог воспринять  только  общий  смысл  фразы.  -  Возьми  ссуду  "Русского
агентства"! Иди работай - на стройках нужны рабочие  руки!  Почему  вместо
вас, репатриантов, должны вкалывать коренные россияне?
     Ян уже думал о ссуде, но ведь деньги нужно возвращать,  а  прежде  их
необходимо заработать. А прежде, чем заработать, нужно заплатить  хозяину.
Получался заколдованный круг, из которого Ян  не  видел  выхода.  Если  не
считать выходом наложение на себя  рук,  что  тоже  выходом  не  являлось,
поскольку христианская  церковь,  к  которой  Ян  себя  отныне  самозванно
причислил, запрещала самоубийства.


     Следующую неделю Ян провел на скамейке в сквере  Юрия  Долгорукого  -
перед красно-белым фасадом министерства абсорбции. С ним  вместе  коротали
короткие летние ночи пять новых репатриантов из стран Балтии: двое мужчин,
две женщины и ребенок, неизвестно кому из них принадлежавший.
     - Нужно кому-нибудь из нас пойти на самосожжение, - говорила одна  из
женщин, откликавшаяся на имя Нина. - Только тогда наш голос будет услышан.
     Предложение было дельным, но никто не желал сжигаться сам,  предлагая
для этой акции кого угодно,  и  чаще  всего  взгляды  обращались  на  Яна.
Испугавшись, что однажды,  когда  он  будет  спать,  репатрианты  вздумают
привести угрозу в исполнение, не спросив его  согласия,  Ян  тихо  покинул
сквер перед министерством, и следующую неделю провел в  ночлежке,  которая
носила гордое название "Центр реабилитации новых репатриантов".
     Попасть сюда Яну помог случай - удрав от скверных соседей  (точнее  -
от соседей  по  скверу),  Ян  зашел  в  министерство,  отстоял  очередь  к
социальному работнику, и здесь ему впервые повезло -  оказалось  свободное
место в "Центре", куда направляли новых  репатриантов  с  безнадежными,  в
общем, сдвигами в сознании. Например, тех, кто  воображал,  что  Москва  -
центр  галактической  цивилизации,  и  именно   в   Москве   располагается
галактическое  иммиграционное  агентство,  расселяющее  всех  желающих  по
планетам желтых солнц спектрального класса G5.
     В "Центре реабилитации" Яну было хорошо - он впервые после приезда на
историческую родину получил возможность полежать  и  попытаться  прочитать
газеты, издаваемые на "облегченном русском"  для  новых  репатриантов,  не
знающих язык.
     Во-первых, Ян с удовольствием узнал, что страна  семимильными  шагами
идет к рынку. Он просчитал в уме,  что  за  тридцать  лет  постперестройки
страна предков прошла к рынку уже двести десять миль и,  значит,  осталось
идти еще долго, ибо до Австрии или Германии, ближайших европейских стран с
налаженными  рыночными  отношениями,  Россию,  насколько  помнил   Ян   из
школьного курса географии, отделяли миль восемьсот с гаком.
     Во-вторых, Ян узнал, что интифада  народов  Кавказа  и  Средней  Азии
набирает силу, и непонятливые горцы с прочими казахами требуют  не  только
автономии, но и независимости.  "ЦАХАЛа  на  них  нет",  -  с  неожиданной
ностальгической тоской подумал Ян, но во-время вспомнил,  что  любимый  им
ЦАХАЛ, службе в котором он отдал три лучших года жизни,  так  и  не  сумел
предотвратить создание независимого государства Палестина.
     В-третьих, Ян с горечью узнал, что  все  репатрианты  -  наркоманы  и
проститутки, что они никогда не видели  приличного  стереовизора  японской
фирмы Sony, что они любят заниматься инцестом и моются один раз в году,  а
именно 31 декабря, когда совершают набеги на русские бани. О  себе  ничего
подобного  Ян,  конечно,  сказать  не  мог,  но  он  ведь  и  не  проводил
статистических исследований, а эти прибалты, которые чуть ли не сожгли его
у памятника основателю Москвы - они, пожалуй,  действительно  видели  баню
лишь в мечтах, а  что  до  инцеста,  так  ведь  они,  кажется,  так  и  не
разобрались, чьим сыном являлся пресловутый мальчик,  которого  одна  пара
называла Вася, а другая - Коля.
     В-четвертых, Ян с восторгом  узнал,  что  Президент  России  господин
Марусеев уважает все религии и государства, и не далее, как  на  прошедшем
заседании Думы высказался в том духе, что  неплохо  бы  по-братски  обнять
народ Израиля и поделить Иерусалим не на две части, как сейчас, а на  три,
отдав большую треть русской православной церкви. Ян  даже  помечтал  стать
проповедником и поехать в Израиль в составе христианской миссии, и  пройти
по улице Яффо в Иерусалиме в облачении священника, и...
     На этом  грезы  нового  репатрианта  были  прерваны,  поскольку  всех
обитателей "Центра реабилитации" направили на уборку московских улиц.  Это
дельное предложение было выдвинуто министром труда Светланой Мирной,  надо
полагать, исключительно в гуманных целях - не дать  репатриантам  изнывать
от безделья.
     - Но послушайте, - сказал Ян, когда ему дали в руки метлу  с  часовым
механизмом, - я ведь не дворник, а программист, и для России могу принести
пользу на...
     - Для России, - внушительно сказал чиновник и включил таймер на ручке
метлы, - ты принесешь пользу, если не будешь рыпаться. Программист, видишь
ли. Своих программистов девать некуда.
     Ян вынужден  был  прекратить  разговор,  поскольку  часовой  механизм
привел в действие моторчик, и метла в его руках задергалась как  лисица  в
капкане.
     - В час дня механизм отключится на полчаса, - сказал прораб, -  и  ты
сможешь пообедать. У вас там в Израиле, наверно, и нет  настоящего  борща,
а?
     В Израиле, может, и не было настоящего борща, в  кошерности  которого
Ян тихо сомневался, но зато в Израиле был такой вкусный фалафель... И Яном
овладела ностальгия, болезнь эмигрантов, а не репатриантов.
     - Поезжай в гости, - сказал знакомый репатриант, сбежавший  в  Москву
из Киргизии. - Верное лекарство от ностальгии. Я месяц назад съездил,  так
теперь даже на карту Средней Азии смотреть не могу - мутит.
     Ян  поехал  бы  (Господи,  пройтись  по  Алленби,  забежать  к   Жене
Лейбовичу, выпить банку "Маккаби" у Наума Рубина!), но  с  теми  деньгами,
что выдавали ему на бирже труда, он мог, в  лучшем  случае,  добраться  до
украинской границы, да и то, если ехать на извозчике.
     И тогда новый репатриант придумал: он отправился в Израиль  мысленно.
Представил себе тель-авивских служащих, плевать хотевших  на  посетителей,
вообразил, как  его  в  очередной  раз  надувает  подрядчик,  не  желающий
понимать разницу между бетоном и  гипсолитом,  вспомнил  соседа,  которого
зарезал житель независимого государства Палестина средь бела дня на  рынке
в Герцлии. Подумал о деньгах, которые остался должен приятелю.
     И остался в Москве.


     Весной 2028 года русский бизнесмен Ян Мирошник приехал в  Израиль  по
туристической путевке. Он купил туры по классическому маршруту  от  Гедеры
до Ашкелона. Хотел купить экскурсию по Иудее, но  независимое  государство
Палестина отказало ему во въездной визе.
     Русский бизнесмен Ян Мирошник с недовольным видом  сидел  на  террасе
ресторана "Максим" и пил жигулевское пиво.  А  я  внимательно  слушал  его
рассказ о первых годах репатриации.
     - Три года всегда трудны, - вещал господин Мирошник, - но нужно иметь
терпение, и все становится хорошо. Вы  у  себя  там  в  "Истории  Израиля"
напишите, что главное - это терпение. Савланут, если по-вашему.
     - Вы не знаете ли, -  спросил  я,  отвлекая  русского  бизнесмена  от
произнесения банальностей, - что стало с теми балтийцами,  с  которыми  вы
провели несколько ночей у памятника Долгорукому?
     - Понятия не имею, -  отмежевался  Ян  Мирошник.  -  Может,  им  дали
государственное жилье в Магадане.
     - Можно написать, что вы полностью абсорбировались? - спросил я.
     - Не люблю этого слова. Лучше сказать - интегрировался. Это - да. Мне
в России хорошо.
     Он сказал это с особым нажимом, и я все понял. Мой отец, приехавший с
волной алии-90, точно так же говорил "Мне в Израиле хорошо", сидя  у  окна
съемной квартиры в Кирьят-Яме и глядя почему-то не на близкое  Средиземное
море, а на видимые только его внутреннему взору Невский проспект  и  шпиль
Адмиралтейства.
     - А почему ваш президент, - перевел я разговор на другую тему,  -  не
хочет  ратифицировать  договор  о  запрещении  продажи  Зимбабве  ядерного
оружия?
     - А потому, - назидательно сказал Ян Мирошник,  -  что  России  нужны
деньги. И это наше дело, верно?
     Я не согласиться с такой постановкой проблемы, и мы заспорили. Но это
уже другой разговор, и к "Истории Израиля" он не имеет никакого отношения.





                                П.АМНУЭЛЬ

                            КОЗНИ ГЕОПАТОГЕНА




     - Не нравятся мне его методы, - сказал мой  друг  Шломо,  когда  Юрий
покинул, наконец,  квартиру,  ставшую  похожей  на  большую  казарму.  Все
кровати в количестве пяти штук были  расставлены  в  салоне,  причем  одна
загораживала собой входную дверь. В бывшей детской стояли теперь два стола
- один с кухни, другой из бывшего салона. А в  бывшей  спальне  сгрудились
все шкафы, какие нашлись в квартире, причем самый большой шкаф  невозможно
было открыть -  дверцы  упирались  в  секретер.  Хорошо,  хоть  работу  по
перетаскиванию мебели Юрий взял на себя и провернул операцию  за  неполных
два часа, не взяв со Шломо ни одной агоры в  дополнение  к  положенным  за
сеанс двумстам шекелям.
     - Мне тоже его методы не по душе, - согласился я. - Но  говорят,  что
экстрасенс он хороший.
     И тут Шломо  выдал  длинную  фразу,  которая  в  вольном  и  неточном
переводе с иврита звучала "говорят, что в Москве кур доят". Вместо Москвы,
правда, был использован Тель-Авив, а куры были  заменены  на  индюков,  но
смысл остался.
     Предстояло  решить,  как  привести  квартиру  в  жилое  состояние   с
минимальными потерями. И сделать это до возвращения Миры с  детьми  из  их
путешествия по Голанам. Я не уверен, что  наши  исправления,  внесенные  в
интуитивно расчерченную Юрием схему, были полезны для здоровья.  Мне  весь
вечер казалось, что я слышу звуки скандала и задушенный голос  Шломо:  "Он
же экстрасенс экстра-класса!" Не мог я ничего слышать  -  Шломо  живет  на
противоположном конце города.
     Юрий Штейн позвонил мне на  следующий  день  в  семь  утра  и  сказал
мрачно:
     - Хотел застать тебя, прежде чем  ты  уйдешь  на  работу.  Я  ошибся.
Кровать маленького Хаима должна была стоять головой на запад, а я поставил
головой на юг. Передай Шломо, чтобы переставил. И мои сожаления.
     Сожаления я передал с удовольствием.
     На работу, кстати, я по утрам не  хожу  -  единственное  преимущество
свободной профессии историка.


     Когда  знакомишься  с  человеком,  никогда  не  знаешь,  к  чему  это
приведет.   Вполне   тривиальная   истина,   которая   не   нуждается    в
доказательствах.  Поэтому  ограничусь  примерами.  Со  Шломо  Бен-Лулу   я
познакомился  в  туалете  на  Тель-Авивской  тахане  мерказит.  Выходя  из
кабинки, он неловко ткнул меня локтем в нос, следствием  чего  стал  обмен
дежурными любезностями, неожиданный ворох извинений и  приглашение  выпить
пива. Еще немного, и мы обменялись бы номерами страховок, будто речь шла о
дорожно-транспортном происшествии. В результате возникла  дружба,  которая
длится уже пять лет.
     С  Юрием  Штейном  мы  вообще  не  знакомились.  Если,  конечно,  под
процедурой знакомства иметь в виду называние имен и пожимание рук. К  Юрию
Штейну я привел на прием мою племянницу,  которая  дала  клятву  все  свои
болезни лечить только у экстрасенсов. У нее начался сильный кашель, мать -
сестра моя Лия  -  пыталась  отправить  Симу  к  семейному  врачу,  но  та
уперлась, и мне пришлось идти с девочкой к Штейну, поскольку на расстоянии
ближайших ста метров от их дома других экстрасенсов не наблюдалось.
     - Я не лечу кашель, - сказал  Юрий  Штейн,  -  я  специализируюсь  по
геопатогенным зонам. Завтра утром я к вам  приду  и  посмотрю,  что  можно
сделать. Стоить это будет двести шекелей.
     Он действительно пришел  и  сдвинул  Симину  кровать  ближе  к  окну.
Небольшой труд за такие деньги.
     Но кашель у девочки прошел в тот же день.
     Кстати, пусть вас не обманывает, что я называю Симу девочкой. Так  уж
привык. Ей как раз исполнилось двадцать два - возраст, близкий к состоянию
старой девы. Может, поэтому она отнеслась к работе Юрия так серьезно.


     Юрий, Сима и Шломо - герои истории,  о  которой  я  хочу  рассказать.
Главным был, естественно, Юрий, но и Шломо с Симой сыграли соответствующие
роли.
     Произошло это в 2024 году, шесть уже лет  назад.  Помню,  после  того
злополучного дня, когда Юрий занимался  перестановкой  мебели  в  квартире
моего друга Шломо Бен-Лулу, прошла неделя.  Мы  сидели  со  Шломо  в  кафе
"Визави" на Кинг Джордж. Шломо ел шварму, а я запивал пивом. Так  сказать,
разделение труда.
     - Мне его методы не нравятся, - в очередной раз повторил Шломо, -  но
результаты у твоего Юрия потрясающие, надо признать.
     Оказывается, Шломо удалось убедить свою Миру хотя бы сутки  пожить  в
казарме. За это время у сына  исправилось  косоглазие,  у  старшей  дочери
исчезли боли  в  колене,  жена  Мира  перестала  страдать  от  застарелого
геморроя, а сам Шломо излечился от радикулита. Ничего не произошло  только
с младшей  дочерью.  Наверно,  потому,  что  у  нее  никаких  болезней  не
наблюдалось со дня рождения.
     Несмотря  на  очевидный  лечебный  эффект,  жить   в   казарме   было
невозможно, и  Шломо  переставил  кровати  обратно  в  спальни,  сохранив,
по-возможности, установленную Юрием ориентацию относительно стран света.
     - Интересно, как он все это узнал, - продолжал  Шломо.  -  У  него  с
собой даже рамки не было.
     Честно говоря, я думал, что Юрий пользуется обычным методом  тыка,  а
все остальное - следствие  веры  клиента  в  авторитет  профессии.  Но  не
скажешь ведь верующему, что Бога нет.
     -  Интуиция,  -  сказал  я.   -   Рамка   -   это   для   дилетантов.
Профессионал-экстрасенс видит энергетические аномалии внутренним зрением.
     Шломо кивнул и продолжил военные  действия  по  уничтожению  огромной
горы салатов. Попивая пиво, я следил за изумительной блондинкой,  сидевшей
за  соседним  столиком  в  ожидании  кавалера,  просаживавшего  деньги   у
игрального автомата. Кавалер не  годился  ей  в  подметки.  Размышляя  над
капризами природы и человеческой психологии, я не  сразу  расслышал  слова
Шломо.
     - А ну-ка, повтори, - попросил я, ухватив последнюю часть фразы.
     - Я сказал, что, согласно теории  решения  творческих  задач,  подход
может  быть  двояким.  Можно  воздействовать  на  объект.  А  можно  -  на
окружающие параметры. Результат не меняется.
     - И что же?
     - Твой Юрий действует на окружающие параметры - переставляет  мебель,
чтобы пациент не спал в точках, энергетически опасных для здоровья. Почему
бы не действовать иначе?  Я  имею  в  виду  -  менять  расположение  самих
геопатогенных зон.
     Я не сказал, что Шломо  по  специальности  -  программист.  Составить
любую программу для него - тьфу. Но в физике он понимает, кажется,  меньше
меня. Так мне, во  всяком  случае,  показалось,  тем  более,  что  толстый
господин в спадающих шортах вернулся к своей  блондинке  и  чмокнул  ее  в
щеку.
     - Глупости, - сказал я раздраженно. - Геопатогенная зона - это  особо
расположенная структура в магнитном и энергетическом поле планеты. Как  ты
ее сдвинешь?
     - Она слишком худая, - сказал Шломо, проследив за моим взглядом, -  а
сдвинуть геопатоген можно элементарно. Берусь составить программу.
     Так вот и возникла идея операции "Мирный процесс".


     Через неделю пришлось рассказать обо всем моей племяннице Симе.  Дело
в том, что Юрий Штейн воспринимал Шломо лишь как клиента, не  выполнившего
указаний целителя.
     - Я вам мебель передвинул? - спросил он, когда мы со Шломо явились на
прием и изложили азы теории творчества вместе с азами теории катастроф.  -
Передвинул. Зачем вы поставили все на прежние места? Я не могу отвечать за
результат лечения, если клиент не подчиняется указаниям.
     - Меня лечить не надо, - вздохнул Шломо. -  Я  уже  вылечен  по  гроб
жизни.
     - Тогда я не понимаю...
     И Шломо начал все сначала, причем Юрий демонстративно смотрел на часы
- в приемной ждал очередной посетитель.
     Мы покинули целителя, ни в чем его не убедив.
     - Тупой народ,  -  бурчал  Шломо.  -  Ему  подсказываешь,  как  можно
прибрать к рукам весь мир, а он воображает, что это ему ни к чему.
     Вечером я отправился в гости к  моей  сестре  Лие  и,  слава  Творцу,
застал Симу дома, а не в творческом поиске.
     - Очередного кавалера прогнала, - сказала Лия. - Так и помрет  старой
девой.
     - У него биополе всего три сантиметра, - пожала плечами Сима. - Зачем
мне этот энергетический урод?
     - Ты это сама определила? - спросил я. - Или...
     - Или, - ответила Сима, и я облегченно вздохнул. -  Я  повела  его  к
Юре, и тот сказал сразу, как только мы порог переступили...
     Ну, это в характере господина Штейна -  резать  правду-матку.  Однако
какова Сима! "Повела к Юре". И бесплатно, конечно.
     - Симочка, - начал я. - У нас со Шломо очень важное дело. И только ты
сумеешь без смысловых потерь донести его  суть  до  загруженного  сознания
великого экстрасенса Юрия Штейна.


     Убедить в чем-то великого человека невозможно. Великие слушают только
еще более великих, каковых выбирают сами на  свой  великий  вкус.  Сломать
этот стереотип способны только женщины. Наверно, потому, что великие люди,
в основном, мужчины.
     Неделю спустя мы сидели в кафе "Визави" вчетвером. На этот  раз  Юрий
Штейн готов был внимательно слушать и воспринимать услышанное - такой была
установка, данная ему Симой. В  качестве  компенсации  господин  Штейн  не
сводил с Симы влюбленного взгляда, и слава  Богу,  что  разум  в  этом  не
участвовал.
     - Смотри-ка, - говорил Шломо, - вот карта геопатогенных зон в  районе
улицы Бен Иегуды. Я скопировал ее в Израильском обществе психологов. Карта
верная?
     Юрий на мгновение оторвался от созерцания Симиных плеч.
     - Верная, - коротко сказал он, - но грубая.
     - Пусть так. Теперь смотри. Что будет с  сеткой,  если  я  вот  здесь
поставлю большой электромагнит?
     Юрий даже и смотреть не стал.
     - На углу с  улицей  Соколов  возникнет  вспучивание  энергетического
поля, и в доме номер семнадцать положительные зоны  поменяются  местами  с
отрицательными.
     - Дошло, - констатировал Шломо.
     Он, конечно, ошибался. Дошло только до ушей, но  не  до  сознания.  Я
сделал знак Симе, и она приступила к боевым действиям.
     - Юрик, - сказала она. - Значит ли это,  что,  если  я  строю  где-то
электростанцию, то совершенно в другом месте возникает геопатогенная зона,
поскольку энергетическое поле Земли представляет собой единое целое?
     Даже Шломо не сформулировал бы точнее, а ведь Сима - гуманитарий!
     - Да, конечно, - согласился Юрий, возможно, только потому, что  мысль
была высказана Симой.
     - И на каком максимальном расстоянии можно таким образом создать  или
уничтожить геопатогенный узел?
     Юрий перевел, наконец, взгляд с симиных плеч на подбородок Шломо.
     - В принципе, - сказал он, - на любом, потому что энергетическое поле
бесконечно.
     И только после этого до него все-таки дошло.


     Напомню, что все, о чем я рассказываю, происходило в мае  2024  года.
Серьезный год, верно? Особенно для мирного процесса. Полный мирный договор
с Сирией. Полный мирный договор с Иорданией. Переход государства Палестина
под добровольный протекторат Израиля. Признание  Израиля  Ираном  и  обмен
послами. И все такое прочее.
     А начинали мы с малого.
     Юрий провел, по его словам, бессонную  ночь,  и  только  к  утру  его
великая интуиция подсказала, где именно нужно построить  электростанцию  в
три  мегаватта,  чтобы  в  спальне  сирийского   диктатора   Салеха   Вади
образовалась мощная геопатогенная зона, способная в течение месяца вызвать
рак крови. Знаете где нужно было строить электростанцию? В пустыне Сахара.
Пусть мне после этого скажут, что экстрасенсы - умные люди.
     Сима провела среди господина Штейна разъяснительную работу,  для  его
ей пришлось провести с ним ночь. Не думаю,  что  они  занимались  анализом
ситуации. Как бы то ни было, наутро Юрий  позвонил  мне  и  сказал  томным
голосом:
     - На берегу Кинерета, в двух километрах к северу от  киббуца  Дгания,
лежит металлическая плита. Нужно сдвинуть ее к западу на пятьдесят метров.
     В тот же день мы отправились со  Шломо  на  Кинерет.  Райское  место,
скажу я вам, особенно в конце мая. Плиту мы  нашли.  Повезло  -  она  была
небольшой и ничьей. Осталась от какого-то строительства, начала ржаветь, и
ни у кого не было желания с ней возиться.  Операция  по  переносу  объекта
стоила нам со Шломо по пятьсот шекелей. Мы хотели, вернувшись,  стребовать
с Юры его долю, но  он  платить  отказался  под  тем  предлогом,  что  его
интуиция стоит дороже. Жмот.


     Через неделю "Коль Исраэль" со ссылкой на  агентство  РИА  сообщил  о
том,  что  у  сирийского  диктатора,  видимо,  обнаружена  опухоль  мозга.
Положение серьезное. О наследнике он не позаботился по  молодости  лет,  и
главой, в случае чего, может стать Иса Казбар. А это хорошо, потому что он
сторонник мирного процесса. И Голаны ему ни к черту не нужны - мир важнее.
     Юра провел еще одну ночь с Симой, из чего проистекли  два  следствия.
Первое - плиту пришлось передвинуть на три метра к югу.  Второе  -  Юра  с
Симой отправились в раввинат становиться на очередь для регистрации брака.
Для мирного процесса второе следствие не менее важно, чем первое.
     Геопатогенная зона в спальне Салеха Вади стала смертельно опасной для
здоровья. В окружении диктатора экстрасенсов, видимо, не держали,  и  Вади
продолжал спать в своей постели, пока его не  увезли  в  госпиталь.  После
этого мы потеряли контроль над его драгоценным здоровьем, но  это  уже  не
имело значения. Диктатор умер,  окруженный  безутешными  родственниками  и
представителями  оппозиции,  нетерпение  которых  было  так  велико,   что
Декларация о новых политических приоритетах прозвучала  по  радио  Дамаска
через час после сообщения о смерти диктатора.
     Как говорится, дохлый лев не страшнее дохлой кошки.


     С  королем  Иордании  пришлось  повозиться,  но  зато  с  президентом
Независимого государства Палестина никаких сложностей не возникло.
     Король Хасан не любил спать несколько ночей подряд в одной постели. В
Аммане он построил себе четыре дворца-крепости и жил в каждой по  очереди,
причем до самого последнего момента  никто  не  знал,  где  именно  монарх
предпочтет провести ночь. Хорошо хоть, жену он предпочитал одну.
     Господин Штейн за неделю потерял семь  килограммов  и  ныл  по  этому
поводу до тех пор, пока Сима не сказала, что он стал теперь  красавцем,  с
которым не стыдно пойти под хупу. Но  и  нас  со  Шломо  он-таки  заставил
поездить. Пришлось даже купить тур на Кипр - именно там, на  пляже  вблизи
Ларнаки, лежала глыба камня, влиявшая на энергетическую точку в  одной  из
спален короля. Глыбу мы сбросили в море, и местные жители решили,  что  мы
идиоты.
     Обошлось без летального исхода. То ли  юрина  интуиция  стала  копать
глубже, то ли помог случай. Все помнят, как в  октябре  2024  года  король
Хасан совершенно неожиданно для подданных заявил в тронной речи о том, что
Израиль выступает единственным сейчас  гарантом  стабильности  на  Ближнем
Востоке. Конечно, эта  речь  была  следствием  мозгового  заболевания,  но
реальную причину знали только  мы,  и  правильный  диагноз  мог  поставить
только экстрасенс Юрий Штейн.
     А господин Аббас Раджаби, президент государства  Палестина,  поддался
сразу. Может быть, энергетика его организма  была  очень  чувствительна  к
изменению  направленности  силовых  линий.   Воздействие   было,   кстати,
минимальным, не пришлось даже выезжать из Тель-Авива.  Что  именно  мы  со
Шломо сделали по указанию Юрия, пусть останется  нашим  секретом.  Причина
элементарная: господин Штейн хочет  сохранить  монополию.  Экстрасенсов  в
Израиле больше, чем американских автомобилей, и если каждый из них  начнет
лечить своих пациентов, меняя расположение  геопатогенных  зон  по  методу
Штейна... Я думаю, что ничего не изменится - вместо одного хаоса возникнет
другой, какая разница? Но Юрий решил иначе, ему виднее.


     Пришлось, между прочим, кое в чем подтолкнуть и нашего премьера Меира
Бродецки. Старый ликудник, он никак не мог взять в толк,  отчего  арабские
лидеры вдруг пошли на  попятный.  Очень  подозрительно.  Моссад  почему-то
ничего подобного не предвидел. Американский госсекретарь  Штольц  настроен
был на длительную осаду и челночные поездки по всему региону.  И  вдруг  -
нате  вам.  Согласны  отдать  Голаны  Израилю,  не  говорить   о   статусе
Иерусалима, а в государстве Палестина ввести должность  протектора.  Очень
подозрительно. Очень. Нельзя подписывать договор. Лучше не  брать  Голаны,
отдать Восточный Иерусалим и плевать  на  предложение  о  протекторате.  И
вести переговоры. А там видно будет.
     В декабре 2024 года  мы  со  Шломо  отправились  на  Синай.  В  сотне
километров от  израильско-египетской  границы  есть  удивительно  красивые
горы. Если подняться  наверх  по  извилистой  тропе,  открывается  вид  на
пустыню вплоть до Средиземного моря. Мы и  поехали  под  предлогом,  чтобы
поглядеть.
     Выход железного колчедана, о котором нам сказал Юрий, располагался не
очень-то удобно. Пришлось поставить палатку и два дня копать. Хорошо хоть,
на расстоянии ближайших двадцати километров не было ни одной  человеческой
души.
     Вернулись мы в Тель-Авив усталые, как никогда  прежде.  Но  дело  уже
было сделано. За час до нашего  возвращения  премьер  Бродецки  согласился
взять  назад  Голаны  и  был,  в  общем,  не  прочь   объявить   Палестину
протекторатом. И это после первой же ночи!  По  словам  господина  Штейна,
геопатоген в спальне премьера был страшный. А мы его убрали.


     Мирная конвенция между Израилем и Лигой арабских стран была подписана
в тот самый день, когда Сима вышла из "Ихилова"  с  прелестным  мальчиком,
которого назвали Шломо. Я думал, что в честь  нашего  друга  Бен-Лулу,  но
Сима сказала, что они с Юрой имели в виду  древнего  иудейского  царя.  На
бар-мицву пригласили всех экстрасенсов Израиля, но мало кто из них  явился
лично - почти все предпочли поздравить коллегу телепатически. В  телепатии
господин Штейн,  однако,  силен  не  был  -  он  больше  практиковался  по
геопатогенным зонам, - и потому поздравлений не воспринял.
     Пригласили также премьер-министра, но не приехал  и  он.  Дела,  сами
понимаете. Тем более, кто  он  такой,  этот  господин  Штейн?  Экстрасенс,
выскочка, нахал.
     У меня давно уже был готов рассказ о прошедших событиях. Не тех,  что
представлялись мировому общественному мнению, а о  реальных.  Но  Юрий  со
Шломо полагали, что -  рано.  История  требует  некоторой  отстраненности,
творческого савланута. Фактам  начинают  верить,  если  проходит  какое-то
время. Век, скажем, или хотя бы десятилетие.
     Я согласился.


     Последние годы я как-то отдалился и от Юрия  с  Симой,  и  от  Шломо.
Работа над "Историей Израиля" требовала времени, отнимала силы, для друзей
оставался лишь видеофон. Но вот на прошлой неделе передали в "Мабате", что
президент России господин Милюков серьезно заболел. Здоровый человек -  на
вид, конечно. Месяц назад, выступая в Думе,  он  заявил,  что  порядок  на
Ближнем Востоке  -  дело  арабов,  поскольку  они-де  являются  этническим
большинством. Израильский МИД предъявил ноту протеста. Никому не пришло  в
голову связать болезнь президента с его непродуманным выступлением.
     Я позвонил Юрию, к экрану подошла Сима.
     - Супруг в отъезде? - спросил я, наперед зная ответ.
     - Поехал отдыхать, - коротко сказала племянница.
     - Не со Шломо ли?
     - Да... А что?
     - Еврейский ответ, - одобрил я. - Судя по тому, что передал  "Мабат",
миссия увенчалась успехом.
     Поскольку это был не вопрос, Сима и отвечать не стала.
     Если Милюков не выживет, я, пожалуй, устрою Юрию скандал.  Тщательней
надо работать, ребята. Впрочем, это полвека назад  уже  сказал  российский
юморист Жванецкий. И по другому поводу.
     Кстати, я теперь никогда не ложусь спать, предварительно не  проверив
спальню с помощью рамки.
     И вам советую.





                                П.АМНУЭЛЬ

                           ПОТОМОК ИМПЕРАТОРА




     Нос у него прямой, и профиль вовсе не римский. Да и что такое римский
профиль? Я знал одного еврея, прожившего всю жизнь в Риме и приехавшего  в
возрасте семидесяти лет поглядеть на святые камни Иерусалима. Он постоял у
Стены плача, послушал, как завывает муэдзин, посмотрел, как переминаются с
ноги на ногу палестинские полицейские у Яффских ворот, и сказал, вздохнув:
     - Я хотел дожить свою жизнь здесь... Но понял, что не получится  -  у
меня римский профиль.
     Профиль - это психология, знаете ли. А психология у Цви  Хасина  была
самая что ни на есть галутная. Может, и не римская, поскольку ни  в  Риме,
на даже в Неаполе он отродясь  не  был,  репатриировавшись  в  Израиль  из
Бердичева (подумать только, оказывается,  в  2020  году  в  Бердичеве  еще
оставались евреи!). Но, если говорить откровенно, можно ли назвать  евреем
человека, который воротит нос от фалафеля, не болеет за "Маккаби"  (Хайфа)
и даже не голосует за аннексию независимого государства Палестина?
     И все же именно с Цви Хасина началась удивительная история прозрения,
которую я хочу рассказать. И римский профиль имел  к  этой  истории  самое
прямое отношение.


     Впрочем, у истории была и  предыстория.  Начну  с  нее,  чтобы  потом
плавно перейти к личности главного героя. Полвека  назад,  когда  началась
большая алия девяностых, бывший тогда министром абсорбции рав Ицхак  Перец
сделал знаменательное заключение  -  оказывается,  треть  репатриантов  из
России вовсе даже  не  евреи.  Метрики  у  них  поддельные,  а  профили  -
результат пластической операции.  Впоследствии  это  число  варьировалось,
причем,  если  оппозиции  нужно  было  срочно  вносить  в  Кнессете  вотум
недоверия, она обязательно вспоминала  о  том,  что  именно  при  нынешнем
кабинете доля прибывших неевреев достигла ужасающего значения.  Не  играло
никакой роли, кто именно находился в оппозиции - правые или левые.  Козырь
этот равно использовался  всеми.  Свалить  с  его  помощью  правительство,
впрочем, удалось всего лишь раз - в 2006 году, если вы помните.  И  именно
тогда новый министр здравоохранения  и  новый  министр  по  делам  религий
совместно внесли законопроект, согласно которому каждый  новый  репатриант
должен был проходить генетическое обследование  по  методу  Торна.  Проект
прошел все инстанции и стал законом. Кое-кто  тут  же  обвинил  Израиль  в
расизме, но еврейское государство могло кое с кем и не считаться. Что  оно
и сделало.


     К обследованию Цви Арнольдовича  Хасина  врачи  отнеслись  с  двойным
усердием. Он им сразу показался подозрительным. Во-первых, тут же, в  зале
приема  новых  репатриантов   аэропорта   имени   Бен   Гуриона,   обозвал
Эрец-Исраэль Израиловкой.  А  во-вторых,  не  смог  сказать  представителю
министерства абсорбции, как звали его  родную  прабабушку  по  материнской
линии. Если уж собрался ехать, мог бы и подготовиться. Кстати, ни с  женой
Цви Хасина, ни с двумя детьми от этого брака никаких проблем не  возникло.
А Цви вежливо пригласили пройти  дополнительное  обследование  в  больнице
"Шарей цедек" в Иерусалиме.
     Пункция спинного мозга - процедура проверенная, больно не будет.  Цви
боли не боялся, но его возмущало, что в этой Израиловке к людям  относятся
как к лабораторным крысам. Даже хуже. Крыс содержат  в  теплых  клетках  и
кормят за счет государства. А где живут и как  кормятся  олим  -  известно
всем.
     Цви Хасин вышел из больницы, почесывая спину, и  сразу  направился  в
американское посольство  -  спросить,  какова  процедура  получения  "грин
кард". А врач, анализировавший генетический материал Хасина,  почесывал  в
это  время  затылок  и  раздумывал   о   непредсказуемости   божественного
провидения. О результате анализа он в тот же вечер доложил куда следует.


     Как вы думаете, на основании сказанного, куда следует  докладывать  о
результатах генетических анализов? У  "русского"  еврея  даже  сейчас  это
сочетание слов - "куда следует" - вызывает  ассоциацию  с  давно  почившим
КГБ. В израильской версии - с Мосадом или  ШАБАКом.  На  самом  деле  врач
позвонил  Хаиму  Рувинскому   -   директору   Штейнберговского   института
альтернативной истории.
     - Хаим, - сказал врач, - это Моти. Я нашел для тебя смысл жизни.
     - Моти, - сказал Хаим, не обрадовавшись, - мне не нужен смысл  жизни,
я его и так имею. И с меня достаточно.
     Он имел в виду,  что  в  институте  только  что  прошла  историческая
встреча премьера  Визеля  с  президентом  Раджаби,  после  которой  всякие
разговоры о смысле жизни полностью лишались смысла. Но Моти Кугель не  мог
знать (и, кстати, не узнал никогда), о чем думает  директор  института.  А
потому продолжал свое:
     - Хаим, если у тебя приступ геморроя,  приезжай,  вылечу.  Я  тебе  о
важных вещах говорю, а ты мне о каком-то смысле жизни. Ты же  знаешь,  что
нет ни того, ни другого.
     Врач был настолько взволнован, что сам не помнил, что говорил.
     - Хаим, - продолжал Моти  Кугель,  тем  самым  вписывая  свое  имя  в
историю Израиля, - у тебя плохое настроение, так  я  хочу  его  исправить.
Только что отсюда вышел прямой потомок императора Тита. Это тебе нужно?
     - Император Тит умер в восемьдесят первом году новой  эры,  -  сказал
директор. - Какие у него могут быть прямые потомки?
     Будто в вопросах потомства есть срок давности...


     Два  дня  спустя  Цви  Хасин  получил  по  почте  заказной  пакет   с
выражениями искреннего уважения и просьбой прибыть в Институт Штейнберга в
десять утра 23 апреля 2020 года. То есть - завтра. Дорога будет оплачена.
     - Что  они  себе  позволяют!  -  сказал  Цви.  -  В  этой  Израиловке
воображают, что они губернаторы Калифорнии.
     Может быть, он думал, что в  далекой  Калифорнии  число  губернаторов
равно числу народонаселения?
     Он наверняка не поехал  бы  ни  в  какой  институт  (еще  чего!),  но
знакомый ватик собирался  ехать  на  своей  старенькой  "Мазде"  девяносто
третьего года в Герцлию, и Цви рассудил, что дорога ему не будет стоить ни
агоры, а деньги с директора  он  возьмет  как  за  двойной  проезд.  Сумма
приличная. И он поехал.
     Институт показался ему похожим на банк. Большой холл,  окошечки.  Для
любимых клиентов - спецобслуживание. Сегодня любимым клиентом был он,  Цви
Хасин. Его провели в комнату с экраном и усадили под фен.
     - Я уже стригся, - предупредил  Цви  вошедшего  в  комнату  директора
института. Хаим Рувинский посмотрел на Хасина странным взглядом и сказал:
     - Это не фен, а альтернатор Штейнберга. Не бойтесь, больно не будет.
     Упоминание о боли возмутило Хасина сверх всякой меры. В "Шарей цедек"
ему говорили то же самое, а, когда вкололи иглу, он  чуть  до  потолка  не
подпрыгнул.
     - Я не намерен... - начал закипать Цви и приподнялся  в  кресле.  При
этом он коснулся макушкой клемм  альтернатора  и  замкнул  контакт.  Из-за
этого альтернация началась без необходимого предварительного  инструктажа.
Впоследствии директор Рувинский утверждал, что он был уверен: Хаим  Кугель
из "Шарей цедек" рассказывал господину Хасину  о  том,  чем  занимаются  в
институте Штейнберга. А врач Кугель  был,  естественно,  уверен,  что  всю
необходимую информацию господин Хасин получит на месте. Как бы то ни было,
Цви   Хасин   провалился   в   альтернативный   мир,   будучи    абсолютно
неподготовленным.


     В некотором смысле ему повезло. Ведь, как вы  понимаете,  и  директор
Рувинский не был  готов  к  такому  повороту  событий.  Аппаратуру  только
подключили, и настройка не была завершена. В результате, мысль Цви  Хасина
устремилась по наиболее вероятному каналу - к самому  значимому  для  него
альтернативному решению. Год назад, когда Цви жил в родном  Бердичеве,  он
раздумывал, куда ехать - в  Израиль  или  Штаты.  Выбрал  Израиль.  Не  из
патриотических соображений, а исключительно по той  причине,  что  в  2019
году в Штатах приняли  поправку,  согласно  которой  иммигрант  из  России
приравнивался к иммигранту из Западной Европы. То есть - никаких  пособий,
денег на  съем  и  особого  отношения.  Это  "русскому"  еврею  нужно?  Да
провалитесь. Но раз уж Цви выбрал Израиль, то  в  альтернативном  мире  он
отправился в Штаты. Где и  оказался,  когда  неосторожно  замкнул  контакт
собственной головой.


                       "Цветы цветут на Брайтон-бич,
                       А я хочу капусту стричь,
                       На Брайтон-бич цветут цветы,
                       А кто дурак? Конечно, ты!"

     Этот перл эмигрантского  фольклора  прицепился  как  репейник.  Хасин
слышал его даже тогда, когда закрывался в туалете и  спускал  воду,  чтобы
заглушить все другие звуки. Черт бы побрал эту  брайтонскую  мишпуху!  Он,
российский инженер, прибыл не для того, чтобы подметать окурки за  пьяными
пуэрториканцами. Знал бы, что тут, видите ли, очередная великая депрессия,
так рванул бы в Израиль. Историческая родина, все-таки.
     Хасин выключил автоуборщика  и  присел  на  его  теплый  кожух.  Хоть
задницу погрею, подумал он.
     - Эй, русский,  -  сказал  на  ломаном  английском  проходивший  мимо
средних лет латиноамериканец, - чего расселся? У тебя в Москве такая штука
была?
     - Какая? - рассеянно спросил Хасин, думая о  своем.  Латиноамериканец
протянул  ему  что-то  на  ладони,  а  когда  Хасин   приподнялся,   чтобы
посмотреть, то получил этой ладонью удар в ухо. От обиды у него  потемнело
в глазах.
     - Ах ты... - начал было он и получил второй  удар,  сваливший  его  с
ног. Металлический кожух автоуборщика оказался не таким  уж  мягким,  если
падать на него боком, да еще и щекой приложиться. Хасин понял,  что,  если
поднимется, то  получит  третий  удар  с  непредсказуемыми  последствиями.
Америка, - подумал он, - рай земной. Провалиться бы отсюда куда-нибудь...
     И провалился.


     Когда аппаратура включилась, директор Рувинский бросился к терминалу,
но проконтролировать альтернативу  не  успел,  и  реципиент  погрузился  в
первую же существенную вариацию. Брайтон-бич, вот оно что. Следить за тем,
что стало с семейством Хасиных, когда оно отъехало вместо Израиля в Штаты,
у Рувинского не было ни желания, ни надобности.
     Искоса поглядывая на экран, Рувинский выстроил программное слежение и
начал просчет альтернатив ретроспекции - столетие в минуту. Как раз  когда
латиноамериканец влепил Хасину вторую плюху, компьютер показал  переход  к
той альтернативе, ради которой новый репатриант был приглашен  в  институт
Штейнберга.
     Хорошенькое дело, - восторженно подумал Рувинский, - его  предок  был
сыном Тита и принцессы Береники! Господи, как растекается время...
     И переключил канал.


     Римляне стали лагерем у стен Иерусалима, и Тит дал смотр войскам.  Он
сидел на возвышении, держал в руках символы власти, а внизу  шли  легионы.
Пятый - этим даже отдых не нужен, они  хоть  сейчас  готовы  броситься  на
стены, и своими телами вымостят дорогу к иудейскому  храму.  Герои.  Спаси
нас Юпитер от героев. Герои хороши, когда  полководец  не  знает,  на  что
решиться.
     Вот идет Третий легион, и все центурии выглядят так,  будто  не  было
долгого перехода. Хороши. Эти - не герои. Эти думают, прежде чем выполнить
приказ. Выполняют. Но думают. Думающие солдаты  хороши,  когда  полководец
точно знает, чего хочет.
     Великий Марс, а он, принц и полководец Тит Флавий  Веспасиан,  знает,
какой приказ отдаст завтра? Идти на приступ или отступить?  Нет  -  не  то
слово. Римлянин не отступает. Не отступить - оставить все как есть.  Того,
что он уже сделал, достаточно для триумфа. Это понимают и сенаторы, и  все
наместники в Иудее и прочих провинциях.  Разорить  храм  этого  невидимого
бога Яхве - невелика честь для солдата. Для жреца - да, победа над чужим и
непонятным божеством, которое  не  имеет  ни  изображений,  ни  настоящего
имени. Пожалуй...
     Принц скосил глаза и поискал справа от себя полководца Павлина.  Вот,
кто не знает сомнений. Он уже поставил "Свирепого Юлия",  лучшую  таранную
машину, к подножию Храма и ждет только его, Тита,  приказа,  чтобы  начать
разрушение стены. В душе Тита шевельнулась неприязнь.  Бог  Яхве  -  чужой
бог, ради триумфа  Юпитера  и  всех  римских  богов  этот  иудейский  храм
необходимо разрушить. Но Яхве - бог, пусть и чужой.  Как  отомстит  он  за
поругание святыни?
     Он, Тит, знает это. И полководец Павлин знает. Береника. Принцесса не
простит. Что бы ни говорила она о  своей  любви,  она  еврейка,  бог  Яхве
нашепчет ей нужные слова.  Женщина,  через  которую  вещает  мстящий  бог,
это... Тит не хотел сравнений, он понял, что не хочет и  штурма.  Если  он
решится разрушить Храм, то только под давлением генералов. Того же Павлина
или Лепида - из Десятого легиона. Или Марка  Антония  Юлиана,  губернатора
Иудеи.
     Весы судьбы. На одной чаше - Рим. На другой - Береника и ее  странный
бог.
     - Янике, - услышал он голос своей любимой принцессы, - муж мой, воин,
дитя мое...
     Тит Флавий Веспасиан, будущий римский император, поднял правую руку и
вытянул ее вперед - над проходящими мимо легионами. Он принял решение.
     - Павлин, - сказал Тит громко, - прикажи созвать военный совет  сразу
после окончания смотра. И перед этим - отведи все таранные машины от  стен
Храма.


     В  4943  году  от  Сотворения  Мира  Иосиф  Назон,  прямой  наследник
императора Тита и императрицы Береники, принял титул царя Иудеи,  Сирии  и
Палестины. Он был уже в  летах,  но  чувствовал  себя  прекрасно,  болезнь
суставов, которая выматывала его последние годы, почему-то  отступила.  Он
счел это знаком небес, благоволением  Творца,  принес  жертву  в  Храме  и
вступил на престол с мыслью, что нет сейчас на всем  Востоке  государства,
которое могло бы сравниться с еврейским.
     Ранним утром первого дня месяца тамуз Иосиф созвал совет старейшин  и
пригласил Первосвященника. Все привыкли к тому,  что  царь  встает  раньше
солнца, что важнейшие решения принимаются до полудня, и что каждый  должен
высказать свое мнение, даже если это  мнение  противоречит  царской  воле.
Собрались в большом  зале  замка  Давидова,  поднялись  на  крышу,  откуда
открывался вид на Иерусалим -  Храм,  кварталы  ремесленников,  торговцев,
простого люда. Решения принимались здесь - так повелось еще с царя Шмуэля,
правившего в Иерусалиме тысячу лет назад.
     - Настало время, - сказал царь, оглядев присутствующих.  Встретившись
взглядом с Первосвященником Нимродом,  он  кивнул  в  знак  того,  что  не
намерен отступать от намеченного вчера плана, - настало время покончить  с
ересями. Вот уж тысячу и двести лет мы терпим  на  своей  земле  христиан,
которые полагают, что проповедник по имени Иешуа был Мессией. Вот уж шесть
сотен лет мы терпим на  своей  земле  мусульман,  которые  извратили  Тору
утверждением о божественности Мухаммеда  из  Мекки.  Мы,  евреи,  терпимы.
Творец запрещает нам проливать кровь, если это не  угрожает  существованию
народа. До сих пор было так.
     Царь вздохнул, потому что произнести то, что нужно  произнести,  было
тяжелее, чем поднять на городскую стену тяжелый камень.
     - Но есть предел и нашему терпению, - продолжал он. - Мы  приносим  в
Храме жертвы Создателю, и Создатель не принимает их. Вы  знаете  это.  Как
знаете и причину. Все началось с того, что христиане пожелали  возвести  в
городе свой Храм и установить в нем гроб Христа, чтобы  молиться  ему  как
Господу. И мусульмане пожелали поставить свою мечеть у самой стены  Храма,
мотивируя это тем, что именно отсюда вознесся в небо их  пророк  Мухаммед.
Мы еще не приняли решения, мы обсуждали  его,  потому  что  думали:  может
быть, это угодно Творцу. Мы ждали знака, и мы  его  получили.  Сегодня  мы
должны принять решение. Я слушаю вас.
     - Изгнание, - сказал Первосвященник. - Всех христиан и  мусульман.  В
недельный срок. До конца месяца тамуз.
     - Это враги, - возразил полководец  Бен-Маттафий.  -  Они  не  просто
проповедуют против Творца. Они,  чьи  верования  возникли  из  непонимания
Торы, убивают. От ножей мусульман только в праздник Шавуот погибли  восемь
евреев. Изгнание - это означает долгую войну, потому что святыни их здесь,
и они не отступятся. Изгнание - не выход. Выход - смерть.
     - Изгнание, - сказал советник Бар-Зеев.
     - Смерть, - сказал раввин Орен...
     - Восемь - за смерть и пятеро -  за  изгнание,  -  подвел  итог  царь
Иосиф, когда высказались все. Он помолчал, глядя на длинную тень от  башни
Ирода, падавшую на глубокую впадину за городской  стеной.  Солнце  еще  не
поднялось высоко, полдень не скоро, есть время подумать.
     - Смерть, - сказал он, ни к кому не обращаясь, -  это  избавление  от
врагов. Изгнание - это война и все та же смерть. Конец всему -  смерть.  И
начало всему - тоже. Конец тому, что ушло, и начало тому, что должно быть.
     Царь  обвел  глазами  советников  и  раввинов.  Остановил  взгляд  на
Первосвященнике.
     - Смерть взрослым мужчинам, изгнание - остальным, - сказал царь. -  И
если завтра Творец примет жертву, это будет  означать,  что  наше  решение
справедливо.
     Он сделал знак рукой,  и  писцы  поднесли  ему  пергамент  с  текстом
царского Указа. Утром следующего дня Первосвященник  сообщил  о  том,  что
впервые за последнюю неделю Творец принял уготованную ему жертву.


     В 5755 году от Сотворения Мира в главный аэропорт Иерусалима, столицы
Израильской Империи, прибыл самолет с личным посланником  Президента  США,
государственным секретарем Уорреном Кристофером. У  трапа  высокого  гостя
встретили премьер-министр Ицхак Рабин, глава оппозиции Беньямин  Нетаньягу
и  императорский  пресс-секретарь  Хаим  Рамон.  Сыграли  "Янки  дудль"  и
"Атикву". По дороге в отель "Давид Амелах" Кристофер с  восторгом  смотрел
на проносящиеся вдоль дороги леса, кварталы  небоскребов  Модиина  и  поля
мошавов.
     - Мы бы тоже могли  достичь  подобного  благосостояния,  -  с  легкой
завистью сказал он. - Но вы же понимаете -  мы  нация  эмигрантов.  Разные
ментальности - и это дает знать. Два американца - это уже три мнения...
     - Я думаю, что вопрос о гарантиях  император  решит  положительно,  -
сказал Рабин. - Есть только одно "но".
     - Да, я знаю, - согласился Кристофер,  -  исламисты  в  Бостоне.  Это
серьезная проблема для нас. Честно говоря, между нами, господа, и  не  для
протокола... Я думаю, что в свое время, когда ваш царь Иосиф решал  ту  же
проблему, он  был  слишком  мягок.  История  иногда  предпочитает  жесткие
решения.
     - Евреи не могут убивать женщин и детей, - сухо сказал Нетаньягу.
     - А теперь мы имеем проблему исламистов в Штатах и проблему  христиан
в Центральной  Европе,  -  пожал  плечами  госсекретарь.  -  А  когда  это
докатится до ваших  нефтедобывающих  колоний  на  Аравийском  полуострове,
то...
     Израильтяне переглянулись, обстановку разрядил пресс-секретарь Рамон.
     - Посмотрите налево, господин  Кристофер,  -  сказал  он.  -  Высокая
стрела, которую вы видите,  это  памятник  вашему  президенту  Вашингтону,
построившему первую синагогу в Новом Свете...


     Оле хадаш Цви  Хасин  разлепил  глаза  и,  помотав  тяжелой  головой,
сказал:
     - Государственная квартира на улице Кинг Джордж.  Сына  определить  в
компьютерный класс.
     - Это не я решаю, - потупился директор Рувинский, поднимая к  потолку
колпак альтернатора. - Но я посодействую.
     - Посодействую, - недовольно сказал Хасин, поднимаясь с кресла.  -  В
конце концов, это мой предок был римским императором.
     - Конечно... И, значит, в некотором смысле по вашей вине  Израильская
империя осталась в альтернативном пространстве-времени.  Квартиру  вам?  А
это не хотите?
     Рувинский размахнулся,  чтобы  влепить  ту  самую  третью  плюху,  от
которой избавил иммигранта Хасина на Брайтон-бич.  Но  во-время  вспомнил,
что он - при исполнении.


     Хасин живет в Иерусалиме. Ходит в иешиву. Время от времени  приезжает
в институт Штейнберга и просит, чтобы его еще раз подключили  к  аппарату.
Это, мол, важно для истории Израиля. Вопрос - какого.





                                П.АМНУЭЛЬ

                            СМЕСИТЕЛЬ ИСТОРИИ




     Инструкция к этому прибору прилагается в обязательном порядке. Не то,
чтобы покупатели отказывались брать толстую книжечку, написанную,  кстати,
живым и образным языком. Брать берут, но -  не  читают.  Соблазн  включить
Смеситель в сеть (кстати, не забудьте проверить  величину  напряжения!)  и
попробовать аппарат в действии так велик, что многие забывают даже о  том,
что  прежде  всего  нужно  оторвать  гарантийный  талон  и,  позвонив   по
указанному в нем телефону, сообщить номер своего удостоверения.
     Когда на прошлой неделе на кладбище в Нетании была похоронена седьмая
в этом году жертва собственной безответственности,  фирма-распространитель
"А-зман а-зе" взяла на себя труд оборудовать  каждый  из  своих  магазинов
специальной кабинкой. Теперь вы уже не сможете  приобрести  Смеситель  без
необходимой процедуры внушения  инструкции.  Я  эту  процедуру  прошел  на
прошлой неделе и могу утверждать  -  необходимая  штука.  Всегда  убеждает
только личный отрицательный опыт.


     - Тебе какую модель - с интерпретатором  или  без?  -  спросила  меня
миловидная девушка в салоне на улице Яффо.
     - А какая разница? - спросил я.
     - Большая, - ответила  девушка.  -  Без  интерпретатора  на  шестьсот
шекелей дешевле, но тогда ты предоставлен сам себе, и можешь  оказаться  в
эпохе, о которой не имеешь ни малейшего представления. Если это произойдет
в  модели  с  интерпретатором,  то  тебе  немедленно  будет   выдана   вся
информация.  Девушка  внимательно  посмотрела  мне  в  глаза  и   добавила
по-русски:
     - Чтобы вы там не хлопали глазами, как чукча в кнессете.
     Я представил классический образ чукчи в классическом образе  кнессета
и сказал твердо:
     - Без.
     И, чтобы девушка не приняла меня за жмота, добавил:
     - Я по  профессии  историк,  поэтому  интерпретатор  мне  как  хасиду
свинья.
     - Замечательно, - сказала  девушка  и  предложила  пройти  в  кабинку
инструктажа. - А я пока займусь оформлением заказа, - добавила она.


     Я, конечно, не обязан отчитываться перед  читателем,  но  просто  для
полноты картины хочу сказать, что желание купить Смеситель возникло у меня
сразу же, едва эти приборы появились на израильском рынке, то  есть  перед
Песахом в 2027 году. Но у меня в то время не было денег даже на то,  чтобы
обменять старую модель "Сузуки-электро" на  новую.  К  тому  же,  пришлось
отдуваться по гарантии  на  ипотечную  ссуду,  которую  я,  не  подумав  о
последствиях, подписал для одного оле из Индии. Короче говоря,  Смеситель,
для  меня,  как  историка,  совершенно  необходимый,  я  сумел  приобрести
значительно позже, чем многие олим из России и сопредельных стран, которые
покупали этот аппарат, по-моему, только для того, чтобы похвастаться перед
соседями. Рисковые ребята - вот мое мнение...
     Итак, я прошел в кабинку инструктажа, сел  в  кресло  и  приготовился
усваивать новые знания.
     - Смеситель фирмы IBMV, - начал говорить мягкий баритон,  обволакивая
сознание, - распространителем которого в Израиле  является  фирма  "А-зман
а-зе", предназначен для изменения хода исторических событий.  В  сущности,
он представляет собой бытовую модель машины времени. Уважаемый  покупатель
наверняка  знаком  с   многочисленными   фантастическими   произведениями,
согласно которым в прошлое вмешиваться совершенно недопустимо. Что  будет,
спрашивал известный фантаст Уиндем, если вернуться  на  сто  лет  назад  и
убить собственного дедушку?  Он  не  познакомится  с  бабушкой  уважаемого
покупателя, они не смогут зачать и родить мать или отца, а значит,  и  сам
уважаемый покупатель никогда не появится на свет. Но тогда он не  вернется
в прошлое и не убьет своего деда, а дед в  таком  случае,  познакомится  с
бабушкой и... Не напоминает ли эта история уважаемому  покупателю  русскую
сказочку про белого бычка? Или историю о попе и собаке - тоже, кстати,  из
русского фольклора?
     Так вот, мы рады сообщить уважаемому  покупателю,  что  все  эти  так
называемые хроноклазмы - неудачная выдумка фантастов, и не более того.  На
самом деле уважаемый покупатель может  вернуться  в  прошлое  и  совершить
столь безнравственный поступок как  убийство  собственного  дедушки.  Если
уважаемого покупателя поймают на месте преступления, его  ждет  суровый  и
справедливый суд. Но если повезет, и уважаемый  покупатель  не  вступит  в
конфликт с полицией, то он спокойно вернется в  настоящее  время  и  будет
продолжать жить, и лишь  его  совесть  будет  отягощена  мыслью  о  жутком
преступлении. В мире уважаемого покупателя не изменится ничего, потому что
прошлое статично. А в момент,  когда  уважаемый  покупатель  нажмет  курок
пистолета и убьет ни в  чем  не  повинного  молодого  человека,  возникнет
дополнительная мировая линия, на которой убитый потенциальный  дедушка  не
встретит бабушку, не  родится  мать  или  отец,  и  следовательно,  и  сам
потенциальный уважаемый покупатель. Но это будет, повторяю, другая  линия,
существование которой никак не повлияет на здоровье уважаемого покупателя.
     Однако,  пользуясь  Смесителем  истории,  необходимо  соблюдать  меры
предосторожности. Уважаемый покупатель должен запомнить:  есть  лишь  один
вид вмешательства, который совершенно недопустим - нельзя  менять  прошлое
так, чтобы уважаемый покупатель  оказался  убит,  находясь  в  этом  самом
прошлом. Именно для предотвращения подобных случаев и существует процедура
инструктажа. Все предельно наглядно. Итак, уважаемый  покупатель  набирает
выбранную им комбинацию цифр на приборной панели...


     Уважаемый покупатель в моем лице набрал на панели дату -  25  февраля
1994 года, и место - площадь неподалеку  от  Пещеры  Патриархов  в  городе
Хевроне. Я знал, что делаю - в отличие от  дилетантов,  отправлявшихся  во
времена Второго храма, чтобы помочь евреям выстоять  перед  превосходящими
силами римлян. В тот  день  некий  поселенец  Барух  Гольдштейн  явился  в
пещеру,  где  молились  сотни  мусульман,  и  перестрелял  около  тридцати
человек. Может быть, он мстил за евреев, убитых террористами. Может  быть,
решил таким способом утвердить право евреев на землю Иудеи.
     Но, господа, нужно предвидеть  и  следствия!  Убивая  арабов,  доктор
Гольдштейн убивал евреев, которых намеревался  спасти.  Разве  он,  ученый
человек, не понимал, что в результате весь мир ополчится  на  Израиль?  Не
понимал, что тот же ХАМАС в отместку усилит  террор,  и  погибнут  десятки
евреев? Не понимал, что Израиль вынужден будет пойти на  уступки,  которые
он, доктор Гольдштейн и хотел предотвратить своим поступком? Он должен был
понимать это, и еще то, что сам не выйдет из пещеры живым.
     Линия жизни доктора Гольдштейна прервалась ранним утром 25 февраля, и
в мои намерения входило сократить  эту  линию  всего  только  на  полчаса.
Результат: в пещере ничего не происходит, мирный процесс набирает обороты,
десятки людей остаются жить.
     Я стоял, невидимый в предрассветной тени, и размышлял о том, имеет ли
смысл  обойтись  еще  меньшей  кровью  и  всего  лишь   скрутить   доктора
Гольдштейна, посидеть с ним и объяснить то, что он сам понять почему-то не
смог. Когда я услышал шаги, то уже действительно готов  был  дать  доктору
подножку и поговорить с ним по душам. Но эта мысль исчезла сразу же  после
того, как я  увидел  вышедшего  на  площадь  человека.  Человека?  Доктора
Гольдштейна в этот момент уже нельзя было причислить к роду людскому.  Все
человеческое было ему уже чуждо. По площади шел Мститель. Мысленно он  был
уже перед Творцом, и лишь Ему, Единственному, готов был дать отчет в своих
действиях. Я мог загородить Гольдштейну дорогу, и он обошел  бы  меня,  не
заметив. Я мог крикнуть ему в ухо, и он не услышал бы меня. Он шел вперед,
бережно, будто раненную руку, поддерживая висевшую на плече автоматическую
винтовку "Галиль".
     Он прошел мимо меня, и я понял, что в моем распоряжении  есть  только
один способ. Доктор Гольдштейн умрет  на  полчаса  раньше.  Десятки  людей
останутся жить, в том числе и мой дед Наум, погибший в  августе  девяносто
четвертого от ножа арабского террориста.
     Я расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Я навернул глушитель и  пошел
вслед за Гольдштейном, чтобы успеть обойти его прежде,  чем  он  достигнет
армейского поста у входа в пещеру. Я не мог выстрелить в спину.  Шаги  мои
были гулкими, Гольдштейн должен был слышать их, но  он  не  обернулся.  Он
слышал в этот момент только голос Творца в своей душе. Я поравнялся с ним,
обогнал и встал, поднимая оружие.
     Чья-то рука вцепилась в мое плечо, другая  рука  выбила  пистолет.  И
чей-то голос сказал:
     -  Уважаемый  покупатель!  Сработало  предохранительное   устройство.
Действия уважаемого покупателя смертельно опасны.
     Я обернулся, а доктор Гольдштейн проследовал мимо, не обратив на меня
ни малейшего внимания. Передо мной стоял молодой человек, больше, впрочем,
похожий на манекен в магазине готового платья.
     - Что, черт возьми... - начал я.
     Молодой человек улыбнулся  приклеенной  улыбкой,  поднял  пистолет  и
протянул его мне со словами:
     - Уважаемый покупатель не должен мешать  Баруху  Гольдштейну,  потому
что в противном случае уважаемый покупатель погибнет, что  не  допускается
инструкцией по безопасности использования Смесителя времени.
     Что я должен был делать?  Застрелить  представителя  фирмы,  а  потом
броситься догонять доктора? У меня хватило ума понять, что это  ничего  не
изменит. Явится другой представитель и вернет меня в 2029 год.
     - Послушай, - сказал я убедительно, - я понимаю, что  убивать  плохо.
Но Гольдштейна все равно убьют через полчаса.  А  перед  этим  он  положит
тридцать арабов. А потом арабы положат десятки евреев.  И  мировая  пресса
будет называть израильтян убийцами невинных. Это нам  надо?  Будь  другом,
отойди с дороги.
     Молодой человек посмотрел вслед Гольдштейну,  будто  сопоставляя  мой
прогноз с собственным впечатлением, покачал головой и сказал:
     - Инструкция по безопасности использования Смесителя разрешает  любые
действия в истории, если они не угрожают жизни уважаемого покупателя.
     - Но мне-то что угрожает? - искренне удивился я.
     - Согласно программе инструктажа, - ответил представитель фирмы, -  я
продемонстрирую тебе следствия задуманного тобой поступка...


     Время скачком сместилось назад, я вышел из своего укрытия,  а  доктор
Гольдштейн метрах в трех впереди меня размеренным шагом шел выполнять свою
мицву как он ее понимал. Я навинтил глушитель и обошел Гольдштейна справа.
Встал перед ним, поднял пистолет и, когда доктор, наконец, заметил меня  и
удивленно посмотрел мне в глаза, я нажал на спуск.
     Не уверен, был ли хлопок - я ничего не слышал. На  груди  Гольдштейна
мгновенно расцвел красный цветок, и доктор молча повалился лицом вперед. Я
отступил, у меня дрожали руки, и я  никак  не  мог  попасть  пистолетом  в
отверстие кобуры. Наверно,  нужно  было  быть  довольным.  Я  изменил  ход
истории, и хотя бы в одном из альтернативных миров сотни  людей  останутся
живы, а имидж государства Израиль не понесет ощутимых потерь.
     Наверно, мне нужно  было  сразу  вернуться  в  XXI  век,  предоставив
современникам Гольдштейна самим разбираться в ситуации. Но,  черт  возьми,
для чего я убил человека? Чтобы даже и не знать результата? Я остался.


     Тело  доктора  Гольдштейна  обнаружили  солдаты,  пришедшие  примерно
полчаса спустя на  усиление  охраны  Пещеры  Патриархов.  Действия  ЦАХАЛа
предсказать было нетрудно. Объявили тревогу, вызвали подкрепление, оцепили
район, начали прочесывание. Я  вовсе  не  желал  быть  обнаруженным  -  ни
арабами, ни своими. Мне нужно было только увидеть результат, и я перебегал
от дома к дому, довольно успешно укрываясь от патрулей.
     К десяти утра евреи Хеврона и  все  население  Кирьят-Арбы  вышли  на
улицы. Сначала забрасывали камнями арабские машины, потом начались  драки.
Полиция  не  справлялась,  и  ЦАХАЛ  использовал  слезоточивый   газ.   На
час-другой установилось спокойствие, и я послушал сообщение, переданное по
радиостанции "Галей ЦАХАЛ". Во время беспорядков погибли три  поселенца  и
пять палестинских арабов. Обе  стороны  обвиняли  друг  друга  в  убийстве
Гольдштейна. Улицы Хеврона после  полудня  вымерли  -  в  городе  объявили
комендантский час. На окраине Кирьят-Арбы поселенцы устроили демонстрацию,
размахивали оружием и кричали "Долой Рабина!" и "Нет мира с арабами!"  Это
было неприятно, но привычно. У ХАМАСа не  было  особого  повода  усиливать
террор, а у Арафата - повода давить на Израиль. Мир приближался. Я добился
своего. Я мог уходить.
     Может быть, эта мысль притупила мою бдительность. Я услышал за  своей
спиной резкий оклик израильского солдата и бросился бежать -  нельзя  было
допустить, чтобы меня поймали. Интересно,  как  бы  стал  я  объяснять  то
обстоятельство, что в моем удостоверении личности проставлена дата  выдачи
- 2014 год? Мимо просвистела пуля, и  я  пригнул  голову.  А  вторая  пуля
попала мне в спину. Это не больно, уверяю вас. Будто  тебя  кто-то  сильно
толкнул, и сразу понимаешь, что жизнь кончилась.
     Впрочем,  вряд  ли  я,  будучи  уважаемым  потенциальным  покупателем
Смесителя истории, могу быть объективен - не успев еще почувствовать боли,
я оказался в инструкторской кабине.
     - Уважаемый покупатель, - назидательно сказал голос, в котором я  без
усилий узнал голос  молодого  человека,  остановившего  меня  на  улице  в
Хевроне, - убедился в том, что предположенное  им  действие  по  изменению
истории смертельно опасно для уважаемого покупателя?
     - Ну, знаешь ли, - с досадой сказал я. - Как это я  мог  предугадать,
что за мной погонится израильский солдат?
     - Предвидеть все следствия своих поступков совершенно необходимо  при
пользовании Смесителем истории.
     -  Но  уважаемый  продавец,  -  ехидно  сказал  я,  подражая   манере
инструктора, - должен согласиться, что своим поступком я спас  Израиль  от
международного скандала и ускорил мирный  процесс.  А  то,  что  подставил
собственную спину - случайность, и не более того.
     - К сожалению, - не согласился голос, - уважаемый покупатель  неправ.
В созданной им альтернативной реальности имели место  следующие  процессы.
Поселенцы, возмущенные убийством всеми  уважаемого  доктора,  выждав  двое
суток,  ворвались  в  Пещеру  Патриархов  во  время  утренней  молитвы   и
перестреляли около двухсот арабов, прежде чем солдаты  ЦАХАЛа  обезоружили
нападавших. В результате мирный процесс был прерван на год, и весной  1995
года Израиль вынужден был заключить с палестинцами соглашение, по которому
к автономии отошли все территории, освобожденные в шестидневной войне.
     - Не хочет ли уважаемый продавец утверждать, - мрачно сказал я, - что
поступок Баруха Гольдштейна был меньшим злом?
     - В компетенцию  инструктора  по  безопасности  не  входит  моральная
оценка поступков. В компетенцию инструктора входит  только  оценка  личной
безопасности уважаемого покупателя.
     - Поскольку, - продолжал голос, - уважаемый  покупатель  все  еще  не
убедился в необходимости  точного  следования  фирменной  инструкции,  ему
предлагается второй сеанс инструктажа.


     Спина все еще зудела - наверно,  чтобы  я  имел  в  виду  пресловутое
memento mori. Я не стал на этот раз углубляться в прошлое даже на тридцать
лет. Я отправился в февраль 2018 года и прибыл в  Президентский  дворец  в
Каире  за  пять  минут  до  начала   церемонии   подписания   договора   о
провозглашении Государства Палестина. Я даже  и  вмешиваться  не  хотел  -
только поглядеть. В свое время я видел всю церемонию по телевидению, и мне
очень не  нравилось  выражение  лица  нашего  премьера  Хаима  Визеля.  Он
подписывал договор так, будто ему предложили отведать зажаренных лягушек.
     Я стоял в толпе журналистов, и меня все время  кто-то  толкал.  Нужно
было захватить с собой хотя бы телекамеру, тогда я бы выглядел своим, а не
этакой белой вороной. Ну да ладно, это ведь не смертельно.
     Началась процедура. К широкому столу  подошли  Хаим  Визель  и  Абдул
Раджаби. Им придвинули стулья, и оба руководителя одновременно достали  из
карманов авторучки. Сейчас они подпишут документы, и создание  Государства
Палестина станет свершившимся фактом.
     Господа, поймите меня  правильно!  Все,  кто  присутствовал  в  зале,
осознавали только текущий момент времени, а  будущее  оценивали  каждый  в
меру своей интуиции. Но  я-то,  единственный  среди  этой  компании,  знал
точно, чем все это кончится!  Я-то  знал,  что  договор  -  замечательный,
великолепный и необходимый, но подписали  его  слишком  рано.  Нужно  было
Визелю потянуть еще хотя бы год. Палестинцы  согласились  бы  не  забирать
Ариэль и Ранаану. Точно согласились бы! Договор -  это,  черт  возьми,  не
ловля блох.
     Уважаемый продавец может расценивать мои  действия  как  ему  угодно.
Собственно, уважаемому продавцу не должно быть никакого дела  до  того,  в
какую сторону меняет историю уважаемый  покупатель  Смесителя.  Поэтому  я
имел полное право сделать то, что сделал - пошел на сцену  и,  прежде  чем
охрана успела опомниться, вырвал авторучку из руки Визеля и мимоходом  дал
в ухо Абдулу  Раджаби.  Перед  десятками  теле-  и  стереокамер.  Лично  я
попадать в  исторические  хроники  не  собирался.  Но  нужно  было  как-то
остановить этот спектакль!
     Вы не поверите, но инструктор не нашел ничего лучшего, как  прямо  на
сцене, перед изумленным Визелем и до  глубины  души  возмущенным  Раджаби,
прочитать мне  показательную  лекцию  о  необходимости  соблюдения  правил
личной  безопасности  при  изменении  истории.   Наверняка   в   созданном
альтернативном мире эта лекция вошла в  учебники.  И  наверняка  никто  не
понял ее смысла.
     Оказывается, мне не  удалось  бы  и  на  этот  раз  избежать  смерти.
Египетская служба безопасности прихлопнула бы меня через  десять  минут  -
якобы при попытке к бегству. Я знал, что бежать не собираюсь, и инструктор
тоже знал это,  и  все  это  знали,  и  убили  бы  меня  исключительно  из
вредности. Просто чтобы доказать, что я не  умею  пользоваться  Смесителем
истории. Это я-то - профессиональный историк!


     - Все! - сказал я. - Я все понял. Ваш Смеситель годится только на то,
чтобы вернуться в  прошлое  и  не  позволить  "Маккаби"  (Хайфа)  выиграть
очередной чемпионат Израиля. Это  и  безопасно,  и  интересно.  И  никому,
кстати, не нужно.
     - Почему же? - обиделась миловидная девушка, выпуская меня из кабинки
инструктажа и протягивая подписанный гарантийный талон.
     - Очень многие отправляются в прошлое именно для того,  чтобы  помочь
любимой команде. Или подсказать самому себе правильную комбинацию  цифр  в
Тото.  Богаче  от  этого  никто  не  становится,  но   многим   доставляет
удовольствие посмотреть со стороны на собственный успех.
     - Нет уж, - сказал я, подписывая бланк доставки, - эти глупости  меня
не волнуют. Знаете, что я сделаю, когда Смеситель поставят в моем  салоне?
Отправлюсь на сто лет назад и убью Адольфа Шикльгрубера, пока  он  еще  не
стал Гитлером.
     Девушка вздохнула, и я понял, насколько неоригинален в своем желании.


     Уважаемый покупатель в моем лице вот уже вторую  неделю  наслаждается
покупкой в ущерб всем прочим занятиям. Я, например, отправился в 1845  год
и уговорил крещенного еврея  Бланка  не  связывать  свою  жизнь  с  семьей
Ульяновых. Он-таки согласился, и в результате революция в России  победила
в 1914 году, аккурат  в  день  начала  мировой  войны.  Вождя  российского
пролетариата звали, кстати, Лейба Троцкий.
     А еще я отправился всего на год в прошлое и познакомился с миловидной
девушкой из салона фирмы "А-зман а-зе", пригласив ее погулять по  вечерней
улице Бен-Иегуды. Девушку звали Мирьям.  Под  хупу  мы  пошли  три  месяца
спустя, а потом Мирьям, естественно, ушла с работы. Поэтому в том  мире  я
так и не купил Смеситель истории. Но никаких хроноклазмов, разумеется,  не
возникло - как и утверждала инструкция. Я каждый вечер набираю  на  пульте
координаты и отправляюсь смотреть на собственного  сына,  которому  в  том
мире исполнился месяц. Только смотрю и ничего не меняю. Жаль  только,  что
каждый раз приходится возвращаться.





                                П.АМНУЭЛЬ

                            АВРААМ, СЫН ДАВИДА




     Он пришел рано, как и договаривались.
     Солнце стояло низко, но  песок  еще  не  остыл  после  вчерашнего,  и
ступать босыми ногами было трудно - будто по остывающим  углям.  Мальчишке
хоть бы что - стоит, переминаясь, смотрит в глаза, ждет.
     - Пошли, - вздохнул Доминус. - Хотя смотреть там особенно не на  что.
И опасно. Скорпионы, змеи.
     - Я хочу видеть, - упрямо сказал мальчик. Он приставал к Доминусу уже
третью неделю: сведи, да сведи. Почему на Холмы? Есть замечательные  места
к востоку - и ближе, и красивее, и опасности никакой. Дети  бывают  ужасно
упрямы, хотя этот мальчишка наверняка точно знает, чего хочет.  Развит  не
по годам, да и  физически  крепок  -  можно  дать  все  двенадцать.  Когда
Доминусу исполнилось девять лет, он был хилым, как и все  дети.  Постоянно
хотелось  есть,  а  этот  неизвестно  откуда  берет   силы   -   богатырь,
залюбуешься.
     - Пошли,  -  повторил  Доминус  и,  отмерив  на  глаз  расстояние  до
ближайшего дерева, пустился  вприпрыжку.  Под  солнцем  сразу  защипало  в
спине, побежали мурашки, забухало  сердце.  Ничего,  днем  было  бы  хуже.
Прошлым летом Карон, сводный брат  Доминуса,  умер,  выйдя  в  полдень  из
селения, чтобы взять  оставленную  в  поле  с  вечера  корзину  с  плодами
лимонеллы. Солнце не любит, когда забывают о его силе.
     Они миновали три дерева, и Доминус позволил себе  остановиться.  Ноги
гудели. Мальчишка стоял на границе тени и света, из-под ладони смотрел  на
селение. Люди еще спали. Хижины издалека  казались  игрушечными,  животные
бродили под тентами, лакали густое питательное варево из низких  кормушек.
У Камня видно было какое-то движение, но Доминус не мог разглядеть - то ли
уже поднялся Первосвященник, то ли  дебильный  Ксант  посыпает  жертвенник
свежим песком.
     - У старика опять спина болит, - сказал мальчик, - согнулся весь.
     Доминус поразился (в который раз!) остроте его зрения.
     - Не называй Дагора стариком,  -  наставительным  пастырским  голосом
сказал он. - Какой он старик, если  один  поднимает  большого  жертвенного
барана?
     Мальчик  промолчал,  улыбка  его   была   странной.   Он   не   любил
Первосвященника. Неприязнь была взаимной, потому что  мальчик  предпочитал
молиться в одиночестве, и это, по мнению  Дагора,  могло  привести  род  к
беде. Мальчик молился один, даже когда стоял рядом  с  отцом,  и  это  так
бросалось  в  глаза,  что  неприязнь  Первосвященника  становилась  вполне
понятной. Доминусу временами казалось, что мальчик и не молится  вовсе,  а
произносит слова, не вдумываясь в их смысл. Грех. Возможно,  простительный
для ребенка.
     Доминус приготовился к тяжелому броску - ближайшее  к  северу  дерево
находилось на расстоянии не менее тысячи локтей: значит,  придется  бежать
изо всех сил,  иначе  за  пять  отсчетов  водомерки  не  успеть,  и  тогда
захлебнешься в кашле, а солнце так исколотит, что спину придется  оттирать
соком кактусовых игл - целебным, но ужасно вонючим.
     - Готов? - спросил он. - Вон то дерево, с высокой кроной.
     - Лоредан, - сказал мальчик.
     - Что? - не понял Доминус.
     - Лоредан. Я придумал  названия  для  всех  деревьев,  что  видны  из
селения. Легче объяснять дорогу.
     - Вот за это тебя и не любят многие, - пробурчал Доминус. - Деревья -
это деревья. А тебе лишь бы что-то свое...
     - Интереснее, - коротко сказал мальчик.
     - Вперед! - приказал Доминус.
     Так они и двигались - перебежками, а  солнце  поднималось  все  выше,
воздух раскалялся, даже в тени деревьев мир казался сковородой, на которой
жарилось мясо. Их собственное.
     Привал сделали только тогда, когда с неба  начали  опускаться  легкие
белесые хлопья, оставлявшие на песке  красноватые  следы,  будто  на  коже
после ожога. Следы медленно бледнели и исчезали. Первосвященник утверждал,
что хлопья - облака - выдувают Творцы,  чтобы  немного  охладить  пылающее
солнце. Небо было густо-голубым и пустым до самой тверди, облака рождались
из пустоты и,  наверно,  действительно  понемногу  охлаждали  солнце  -  к
вечеру, перед закатом, оно становилось не таким грозным и даже темнело  по
краям.
     Они сидели в тени дерева, жевали вязкий и  на  такой  жаре  невкусный
сыр, Доминус постарался найти местечко поукромнее, чтобы  падавшие  облака
не попали ни на одежду, ни тем более на открытые части тела.
     - Дались тебе эти Холмы, - вздохнул Доминус.  Мальчишка  поперхнулся,
закашлялся, и, отдышавшись, сказал укоризненно:
     - Ты же обещал мне...
     - Да, это я так... Жарко. И можем до вечера не успеть вернуться.
     - Далеко еще?
     - Кажется, больше половины пробежали. В общем-то, теперь должно  быть
легче. Сейчас появится коридор, я тебе рассказывал.
     - Пошли, - сказал мальчишка и вскочил,  дожевывая  кусок.  -  Уже  не
падает, видишь?
     Выходить  в  жару  не  хотелось.  Но  после  полудня  под   деревьями
становилось даже опаснее, чем под прямыми  лучами  солнца:  кора  начинала
выделять сок, не только дурно пахнущий, но способный и отравить.
     - Сюда, - Доминус показал направление на старый могильный  камень.  -
Здесь был когда-то похоронен один из Старейшин, звали его Арье-основатель.
Великий был человек, он и селение, где жил Доминус, поставил,  и  имя  ему
дал - Счастливая юность, но имя это Доминус не любил, никакого  счастья  в
юности не испытал, да и не знал, бывает ли оно  вообще,  или  это  выдумка
Творцов, чтобы поставить перед человеком цель. Иначе - зачем жить?
     Когда в самую жару они, наконец, поднялись на Холмы, оба  валились  с
ног. Здесь через каждую сотню локтей стояли навесы из сушеной коры,  да  и
деревья росли не так далеко друг от друга, как в Долине.
     Они проковыляли мимо огромного каменного жертвенника  высотой  в  два
человеческих  роста,  миновали  длинную  аллею  деревьев,   которые,   как
утверждал Верховный, были когда-то специально высажены вдоль дороги, хотя,
конечно, поверить в то, что деревья кто-то мог высадить, было трудно.
     В хижину Верховного их не допустили, и Доминус,  передав  по  цепочке
послание  от  старейшин  селения,  побрел  было  к  знакомому   служке   -
устраиваться на отдых.
     - А книги? - спросил мальчик.
     - Ах да, - Доминус совершенно забыл, что именно книги и были причиной
путешествия. - Я не обещал, что поведу тебя в  Хранилище,  как  только  мы
придем! Я устал.
     - Ты обещал.
     - А, чтоб тебе... - Доминус  по  опыту  знал,  что  от  мальчишки  не
отвяжешься, придется идти.
     К счастью, Хранилище располагалось не очень  далеко,  Доминус  трижды
прочитал Благодарение, а они уже  дошли  до  узкого  прохода  между  двумя
вертикально стоявшими каменными  плитами.  Проход,  в  отличие  от  хижины
Верховного, никем не охранялся, и они нырнули в темноту и тишину, будто  в
царство мертвых.
     Шли наощупь, и мальчишка несколько раз наступал  Доминусу  на  пятки.
Они вышли в казавшуюся бесконечной комнату с низким потолком, под  которым
на коротких цепях подвешены были  масляные  лампады,  освещавшие  столы  с
лежавшими на них книгами.
     Из темноты выступил тощий старик, единственной одеждой которого  была
грубая набедренная повязка. Старик выглядел едва живым,  и  только  взгляд
его, внимательный и острый, заставлял подумать о скрытой силе.
     - Доминус из Счастливой Юности, - сказал старик. - Последний  раз  ты
поднимался на Холм двенадцать лет назад. А мальчика вижу впервые.
     - Ты меня знаешь? - поразился Доминус.
     - У меня хорошая память, - улыбнулся Хранитель. - Я запоминаю  все  и
всех.  Собственно,  это  моя  профессия.  Я  записываю   свои   наблюдения
специальными знаками, пополняя Хранилище. Так делал мой отец,  а  до  него
мой дед, сейчас я учу этому внука, потому  что  сына  у  меня  нет.  Итак,
Доминус, как зовут этого мальчика и почему ты привел его сюда?
     - Авраам, - сказал Доминус, - сын Давида. И не я  его  привел,  а  он
меня.
     - Авраам - редкое имя, - пробормотал  старик,  -  а  Давида  я  знаю,
потому что он единственный с таким именем. Но мне никто не говорил, что  у
Давида есть сын.
     - Шустрый малый, - осуждающе сказал Доминус, - но плохо чтит  старших
и...
     - Ты сказал, - прервал его старик, - что он привел тебя сюда. Что это
значит?
     Мальчик вырвался, наконец, из цепких пальцев Доминуса  и,  подойдя  к
Хранителю, с неожиданным почтением опустился перед ним на колени.
     - Ты, который помнишь все, - тихо сказал Авраам, - я  хотел...  я  не
знаю... я думаю...
     - Ну-ну, - сказал Хранитель, - не  настолько  я  мудр,  чтобы  падать
передо мной ниц. Вставай-ка и перестань волноваться. Что ты хотел, чего ты
не знаешь и о чем думаешь?
     - У тебя... должна  быть...  книга,  которая  сохранилась  от  Первых
людей...
     Старик заставил мальчишку подняться с колен и, обняв за плечи,  повел
к низкой скамье.
     - Кто рассказал тебе о Первых людях? -  спросил  он,  усадив  Авраама
рядом  с  собой.  О  присутствии  Доминуса  он,  казалось,  забыл,  и  тот
приблизился, чтобы слышать разговор - в конце концов, Давид, отец Авраама,
именно его, Доминуса, будет расспрашивать о том,  что  делал  его  сын  на
Холмах.
     - Никто, - сказал мальчик. - Я... не знаю. Мне снятся сны.
     -  Это  точно,  -  подал  голос  Доминус.  -  Сны.  Он   их   каждому
рассказывает. Ерунда всякая.
     - Помолчи, Доминус, - недовольно сказал старик.
     - Снов о Первых людях я не рассказывал никому, - тихо сказал Авраам.
     - Ты пришел, чтобы рассказать их мне?
     - Н-нет... Просто... В одном из снов я узнал, что у тебя есть  книга.
Я должен найти ее и прочитать.
     - Ты умеешь читать?!
     - Нет, конечно, - не выдержал Доминус. - Что за глупости!
     - Я не умею читать значки, - сказал мальчик. - Но мне  сказали,  и  я
пришел.
     - Что ты знаешь о Первых людях? - спросил старик.
     - Только то, что они жили давно. А потом все погибли. И  не  осталось
ничего. Только камни кое-где. Глубоко под  землей  -  остатки  селений.  И
книга.
     - Никто не знает, - сказал старик, - сколько раз рождался  и  погибал
род людской с того дня, когда человек был  сотворен  впервые.  Три?  Пять?
Сто? Когда на земле в последний раз - до нашего мира - жили люди, на  этом
вот месте, под нами, стояло  огромное  селение.  Тысячи  хижин.  В  книгах
сказано, что имя ему было - Иерусалим.
     - Иерусалим, - повторил Авраам. - Я знаю.
     - Знаешь?!
     - Я часто вижу это селение в моих снах.
     - Ты не можешь...
     - Я вижу его. Огромную стену  с  бойницами.  Узкие  улочки.  Дома  из
белого  камня.  Огромные.  Несколько  домов  стоят  друг  на  друге  и  не
проваливаются. Я иду куда-то. А за мной -  люди,  много  людей.  В  разных
одеждах. Черные в черном. Белые в белом. Черные  в  белом...  -  мальчишка
говорил монотонно, он закрыл глаза и, казалось, отступил  куда-то  в  свой
мир, явившийся ему наяву. Доминус прикрыл рот ладонью, чтобы не закричать,
а старик наклонился  вперед,  чтобы  видеть  выражение  лица  Авраама,  не
пропустить ничего, что стоило бы запомнить.
     - Я прохожу под аркой на площадь перед Храмом. Он  так  огромен,  что
взгляд не может охватить его. И слышу голос. Молитву.
     - Какую? - спросил старик, потому что  мальчик  неожиданно  замолчал,
слышно было лишь его тяжелое дыхание.
     - За этим я и пришел к тебе, -  сказал  Авраам,  вернувшись  из  мира
видений в реальность склепа, дрожащего  света  лампад  и  тяжелого  запаха
подземелья. - У тебя должна быть книга с этой молитвой.
     - Ты не умеешь читать...
     - Все равно. Я должен увидеть книгу. Так мне сказали во сне.
     Старик молча поднялся и заковылял в глубину Хранилища. Авраам шел  за
ним, Доминус - поодаль, испуганный и ничего не понимающий.
     - Много лет назад, -  заговорил  Хранитель,  -  когда  земля  еще  не
тряслась, а камни Иерусалима не  были  окончательно  съедены  песком,  эту
книгу нашли мои предки в каких-то развалинах. Она написана на  языке  тех,
кто здесь жил и кто давно уже  не  существует.  Ни  один  человек  сейчас,
конечно, не понимает этих знаков. Я много раз пытался... Нет, разве  можно
понять язык людей, исчезнувших много поколений назад? Мои предки,  Авраам,
рассказывали кое-что о том времени.  Фантазии,  конечно.  Дед  моего  деда
слышал это от  своего...  Утверждают,  что  тогда  люди  умели  летать  по
воздуху, ездить в повозках, не запряженных козами, передавать на  огромные
расстояния свой голос, превращать пустыни в сады. Они  могли  такое,  чему
даже названия не сохранилось. И все ушло в песок. Я даже  не  уверен,  что
эти рассказы действительно о  времени  Первых  людей.  Может,  их  сочинил
кто-то из моих же предков? Может, и  эту  книгу  написал  кто-то  из  них,
придумав тайные знаки, чтобы никто ничего не понял...
     Они подошли к небольшому столу, стоявшему отдельно от других в  самом
дальнем углу Хранилища. Свет лампад сюда почти не проникал,  но  на  столе
стояла свеча, и старик зажег ее от ближайшего светильника.
     Авраам вскрикнул, Доминус вытянул шею, а старик отступил назад.
     Книга была сделана из полуистлевшей кожи.  Так  показалось  Доминусу.
Но, вероятно, материал был все же иным, никакая кожа  не  сохранилась  бы,
если на земле сменились тысячи (сколько  их  было?)  поколений.  Авраам  с
видимым усилием приподнял обложку.
     - Да, - сказал он, - это книга, которую я искал.
     Он провел пальцем по строке справа  налево,  заговорил  монотонно,  с
усилием поднимая со страницы каждое слово.
     - "Бырейшит, - читал Авраам, - бара элохим эт ашамаим вэ эт аарец. Вэ
аарец хайта тоу..."
     Он читал все громче и увереннее, палец  все  быстрее  скользил  вдоль
строк, и Доминус, не понимая ничего, ощущал явление какой-то неуправляемой
силы, заставлявшей его вжиматься в стену. А старик неожиданно  протянул  к
Аврааму тощие руки и стоял так, то ли не решаясь остановить чтение, то  ли
ожидая, что мальчишка сейчас потеряет  сознание  от  умственных  усилий  и
свалится замертво.
     Сколько времени это продолжалось? Когда Авраам  выкрикнул  "вэ  йасем
баарон бамицраим" и с треском захлопнул книгу, Доминус  опустился  на  пол
Хранилища, потому что ноги не держали его. И обнаружил, что старик  давно,
видимо, сидит у ног мальчика, глядя на Авраама снизу вверх.
     - Что это было? - спросил Доминус.
     - Бырейшит. В начале. Первая книга Торы, - отрывисто ответил Авраам.
     - Кто ты? - едва слышно прошептал Хранитель,  и  Доминус  понял,  что
старик уже знает ответ, точнее - надеется, что ответ будет  именно  таким,
какой он хочет услышать.
     - Тот, для которого написана эта книга.  Тот,  кто  может  понять  ее
скрытый смысл. Тот, кто направлен в этот мир, чтобы повести за собой народ
Израиля, вывести его из галута, воссоздать Третий храм, воскресить мертвых
и создать царство Божие на земле.
     - Авраам, сын Давида, - благоговейно сказал хранитель. - Мессия.
     - Мессия, - эхом повторил Авраам, впитывая звучание  слова,  примеряя
его к себе.
     - Я ничего не понимаю, - сказал Доминус, - о чем вы говорите?  Откуда
этот мальчишка знает грамоту древних? И что там  было  написано,  в  конце
концов?
     Оба - старик и ребенок - посмотрели на Доминуса как на шипящую  змею.
Змею можно убить, можно отшвырнуть ногой, можно пройти мимо, но можно ведь
и снизойти до нее.
     - Множество народов жили на земле тысячи поколений  назад,  -  сказал
старик медленно, подбирая слова. Он говорил не столько для Доминуса,  хотя
обращался именно к нему, сколько для себя, проверяя вслух мысль, пришедшую
в голову, - и среди них был один, создавший эту книгу. Или  -  народ,  для
которого эта  книга  была  создана.  Они  называли  себя  евреями.  Людьми
Израиля. Это был  народ,  избранный  Богом  для  того,  чтобы  спасти  род
людской. Отец говорил мне, а ему - его дед... В одной из книг это предание
описано подробно... Может быть, это было  вообще  единственное  более  или
менее логичное предание о том, ушедшем времени... Люди Израиля.  Их  давно
нет.
     - О чем ты говоришь, старик? - надменно спросил мальчик. - Я  Мессия.
В моих снах я видел, что должен найти Тору и прочитать ее. И  тогда  пойму
смысл своего явления в мир. Я нашел Тору и  прочитал.  Я  понял  смысл.  Я
пришел спасти мой народ.
     У старика начала трястись голова. Это было  так  жутко,  что  Доминус
даже не решился подойти, помочь, поддержать. Авраам тоже стоял неподвижно,
ждал ответа. И начал уже страшиться его, потому что догадывался, каким  он
будет.
     - Творцы, будь вы благословенны, - бормотал Хранитель, -  за  что  вы
поступили так с созданиями своими... Творцы,  неужели  прервали  вы  связь
времен, чтобы наказание стало неотвратимым...
     - Я понял, - сказал Авраам потухшим голосом, - я читаю в твоих мыслях
то, что ты не решаешься сказать.
     Они стояли друг  против  друга  -  старый  и  молодой,  -  и  похоже,
разговаривали глазами, Доминус не понимал ни  слова  в  этом  диалоге,  но
чувствовал в нем напряжение,  способное  уничтожить  любого,  кто  посмеет
вмешаться.
     Наконец  плечи  старика  опустились,  взгляд   погас,   а   мальчишка
неожиданно всхлипнул и, подняв со стола книгу, которую  он  назвал  Торой,
бросил ее на пол. Доминус сделал шаг, чтобы посмотреть, что же  изображено
в этой книге, какие значки, а, может быть, и картинки,  но  книга,  падая,
захлопнулась. Обложка была шершавой на взгляд и, видимо, не очень приятной
на ощупь.
     - Почему Творцы всегда опаздывают? - сказал старик. Был ли это вопрос
или только мысль, не обращенная ни к кому? Авраам, вероятно, думал  о  том
же, потому что сказал своим ломким детским голосом:
     - Когда продумываешь мир на миллионы поколений вперед, разве  так  уж
жалеешь об ошибке в десяток или даже тысячу?
     - Но если от этой ошибки меняется судьба мира...
     - Судьба народа. Но почему - мира?  Мир  бесконечен.  Народ  ушел,  и
народ пришел. Что он на пути Вселенной?
     - Что же теперь будешь делать ты?
     - Ты знаешь, - сказал мальчик.
     Он повернулся и пошел к  выходу.  Доминус  посторонился,  Авраам  шел
прямо на него, не видя ничего перед собой. Да и как он мог видеть - сквозь
слезы?
     - Вы меня совсем запутали, - сказал Доминус. - Вы оба. Чем  ты  довел
Авраама до слез, старик, - я никогда не видел, чтобы он плакал. Даже когда
упал с дерева - прошлым летом...
     - Ему есть о чем плакать, - отозвался Хранитель. - Доминус, об  одном
прошу тебя... Я не доживу, а ты не забудь... Когда  его  будут  убивать...
Помоги, чтобы он не мучился.


     Всю  дорогу  домой  Авраам  молчал.  Доминус  сначала   приставал   с
вопросами, но потом отстал, мальчишка всегда  был  упрям,  сам  заговорит,
если захочет.
     Обратный путь казался более  легким.  Солнце  село,  сумеречное  небо
светилось сполохами от горизонта до горизонта, и  можно  было  не  бояться
темноты. Правда, в песок время от времени падали с высоты  стрелы  молний,
но это была привычная опасность, в пустыне  она  была  не  больше,  чем  в
селении. Если Творцы хотят наказать, от них не скроешься.
     Под кроной Лоредана мальчишка решил почему-то  сделать  привал,  хотя
дом был уже рядом. Доминус не стал спорить, за этот долгий день он  понял,
что если и есть человек, который точно знает, чего хочет, то это Авраам.
     - Что  сказал  тебе  Хранитель  на  прощание?  -  неожиданно  спросил
мальчишка. Доминус вздрогнул.
     - Ничего, - ответил он торопливо. - Обычные слова...
     - Ты не можешь скрывать мысли, Доминус, - вздохнул Авраам, - и  никто
не может. Не  бойся.  Тебе  не  придется  меня  спасать.  Все  кончено.  Я
опоздал...
     Он протянул руку на запад, где совсем недавно опустилось солнце.
     - Там, - сказал он, - было море. Море - это место, где много воды, от
горизонта до горизонта. И не качай головой, я в своем  уме.  А  здесь  жил
народ. Здесь... Но - тогда. Они ждали меня. Творец, почему ты привел  меня
в мир сейчас? Кого наказал ты? Их? Меня? Творец, возьми назад все, что  ты
дал мне...
     Мальчишка опустился на колени,  погрузил  ладони  в  песок,  бормотал
что-то, плакал - надрывно и всхлипывая. Доминусу было страшно, он не знал,
что делать. Ему казалось, что за этот день Авраам прожил всю свою жизнь, и
сейчас ему не девять лет, а все сто, и плачет он о том, что жил  напрасно.
Можно приласкать мальчишку, но как успокоить старого мудреца?
     - Мессия, -  повторил  он.  Слово  было  непонятным,  оно  ничего  не
означало. Может быть, имя? Может быть, прозвище. Может быть, судьба...
     Авраам,  сын  Давида,   Мессия,   опоздавший   родиться   на   восемь
тысячелетий, плакал о чем-то, чего уже никто не мог понять.





                                П.АМНУЭЛЬ

                        ОШИБКА ВЕЛИКОГО МАГИСТРА




     Прежде мне не приходилось  иметь  дела  с  живыми  читателями.  Я  не
получал ни писем с признаниями  в  любви  (разумеется,  читательской),  ни
писем с угрозами расправиться со мной,  если  я  не  перестану  сидеть  за
компьютером. Единственный человек, с кем я вел постоянную  переписку,  это
мой издатель Рик Кандель. Переписка эта заключалась в том, что он сообщал:
"Песах, ты еще не осветил год две тысячи двадцать третий",  а  я  отвечал:
"завтра же освещу, вот только фонарь найду".
     Поэтому вчера, открыв на звонок дверь и обнаружив мужчину средних лет
и приятной наружности, с черным дипломатом в руке, я, естественно, сказал:
     - Извини, я ничего не покупаю.
     - А я ничего не продаю, - отпарировал мужчина и  вошел  в  салон.  Он
прошел к журнальному столику, положил на него дипломат, щелкнул замками  и
извлек на свет не очень толстый томик. Насколько я мог  понять,  заголовок
был на латыни.
     - Мое имя Соломон Штарк, -  сказал  незванный  гость,  усаживаясь  на
диван и глядя на меня  снизу  вверх.  По-видимому,  он  не  был  знаком  с
основами  психологии  поведения,  либо  эта  неудобная  для  диалога  поза
казалась ему вполне естественной.
     - Я сенситив и прогностик, - продолжал он, а я, между тем, думал, как
можно избавиться от человека, без причины нарушившего домашний покой. -  И
я читатель твоей "Истории Израиля".
     - Очень приятно, - пробормотал я.
     - Приятного мало, - отрезал господин Штарк. - Дело в том, что история
развивается вовсе не так, как должна.
     - Согласен, - сказал  я,  -  иметь  под  боком  такое  сокровище  как
президент Раджаби...
     - При чем здесь этот палестинский  выскочка?  -  возмутился  господин
Штарк. - Я имею в виду Магистра.
     Мне-таки пришлось опуститься на диван  рядом  с  господином  Штарком,
потому что он раскрыл книгу и ткнул пальцем в некий стихотворный текст,  а
зрение мое вовсе не  таково,  чтобы  читать  мелкие  буквы  на  расстоянии
полутора метров. Книга  оказалась  двуязычным  изданием  Нострадамуса:  на
одной странице шел латинский текст, а на соседней - его  русский  перевод.
Катрен, на который показывал незванный гость, гласил:

           "Союзник Генриха - кудрявый король побеждает арабов.
           Черноволосый, с помощью гениальных изобретений
           Он победит жестоких и гордых людей:
           Великий Генрих поведет пленных под знаменем полумесяца."

     - Катрен семьдесят девятый, - сказал господин  Штарк.  -  Пророчество
Магистра на год две тысячи двадцатый. Великий Генрих должен был взойти  на
французский престол  в  конце  двадцатого  века.  Кудрявый  король  -  это
испанский монарх. Жестокие и гордые арабы должны быть к  сегодняшнему  дню
уже побеждены и повержены во прах.  И  единственной  свободной  страной  в
восточном Средиземноморье остается Израиль. Так сказал Магистр.
     - Но так не получилось, -  возразил  я.  -  Арабы  все  еще  в  силе,
палестинцы хотят за столом переговоров оттяпать Яффо, а пресловутый Генрих
вовсе не родился, и Франция все еще республика. Знаешь, я согласен, что  у
Нострадамуса были верные предсказания, вот ведь и распад Советского  Союза
он в двух  словах  изобразил...  Но  пророки  всегда  отличались  туманным
стилем.
     - Это отговорка неучей, - отрезал господин Штарк.  -  Пророки  всегда
отличались абсолютной  точностью.  Иначе  они  были  бы  не  пророками,  а
фантастами.
     - Спасибо за комплимент, - буркнул я, соображая, как  бы  выпроводить
посетителя без вреда для здоровья и мебели.
     - Все,  что  предсказал  Магистр  до  рождения  Генриха,  сбылось.  И
Французская революция, и век пара, и марксизм с ленинизмом, и  образование
коммунистического государства, и его распад через семьдесят четыре года, и
рождение Израиля, и мировые  войны,  Гитлер  и  Мао,  я  уж  не  говорю  о
Сталине... Генрих просто не мог не  родиться,  он  не  мог  не  возглавить
Францию в 1999 году.
     - Не повезло, - сказал я. - Его потенциальная  мать  вышла  замуж  за
другого. Ты же знаешь француженок, они такие ветреные, да  и  Нострадамуса
не читают...
     - Нечего иронизировать, -  печально  сказал  господин  Штарк.  -  Вся
история идет наперекосяк, а историку Песаху Амнуэлю на это плевать.
     - Историк описывает то, что произошло на самом деле,  а  не  то,  что
могло бы произойти, если бы сбылось чье-то пророчество.
     - Все, о чем  писал  Магистр,  произошло  на  самом  деле,  -  сказал
господин Штарк.
     - Возможно, - сказал я, - но не в нашем мире.


     И лишь произнеся эти слова, я понял, чего добивался посетитель.
     - Так, - сказал я, взяв в руки книгу катренов и перечитывая тот,  что
был отмечен желтой полосой, - ты хочешь сказать,  что  примерно  в  тысяча
девятьсот  семидесятом  году  произошло  событие,  которое  сместило  нашу
историю на альтернативную мировую линию. Ведь именно в семидесятом  должен
был родиться Генрих, верно?
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал  господин  Штарк,  -  ты,  наконец,
понял. Он произнес это таким тоном, будто был убежден, что средний историк
в состоянии понять только азбучные истины.
     - А что  такого  произошло  в  семидесятом?  -  задумчиво  сказал  я,
перебирая в памяти события того времени. - Ранние годы застоя в СССР.  США
увязли во Вьетнаме. Франция переживает период политической нестабильности.
В Германии... Но Германия нас ведь не интересует...
     - Франция, - сказал господин Штарк. - И узнать это можно только одним
способом.
     - Ну да, -  кивнул  я,  -  воспользоваться  Смесителем  истории.  Но,
господин Штарк, почему ты пришел  ко  мне?  Смесители  продаются  во  всех
салонах фирмы "А-зман а-зе", и если ты еще не приобрел эту штуку...
     - Приобрел, - сказал господин Штарк, - и я не настолько туп, чтобы не
воспользоваться Смесителем и не узнать истину. Разумеется,  я  был  в  том
времени. В семьдесят втором,  а  не  в  семидесятом,  если  на  то  пошло.
Трагическая  случайность.  Даже  Магистр  мог  этого  не  учесть.  В  июне
семьдесят второго на авиасалоне в Бурже произошла катастрофа  -  советский
Ту-144 потерял управление и врезался в дом. Погиб  экипаж,  там  был  даже
замминистра. Об этом писали. А о  том,  что  в  разрушенном  доме  погибла
молодая женщина по имени Жаннетт Плассон, не писал никто.
     - Ты хочешь сказать...
     - Она находилась на восьмом месяце. Если бы катастрофы не  произошло,
или если бы салон состоялся месяцем позже,  Жаннетт  родила  бы  мальчика,
который через двадцать семь лет изменил бы лицо мира.
     - А как насчет альтернатив? - спросил я.
     - А никак, - пожал плечами господин Штарк. - Гибель  самолета  -  это
ведь не результат чьего-то сознательного выбора. Если бы пилот хотя бы  на
мгновение задумался - влепить машину в дом или спокойно завершить полет, -
обе альтернативные возможности были бы осуществлены физически. Но  процесс
от выбора человека не зависел. И альтернативных миров,  в  которых  Генрих
родился бы и выполнил свою миссию, просто нет.
     - Ах, - сказал я, - как это Нострадамус так подкачал? Предсказал мир,
который не мог возникнуть даже в качестве альтернативы.
     - Все же, Песах, - с сожалением сказал господин Штарк, - ты  оказался
глупее, чем я думал.
     Что я должен был сделать, как  по-вашему?  Я,  естественно,  встал  и
пошел открывать дверь. В конце концов,  пословица  гласит,  что  незванный
гость хуже татарина. Правда, это русская пословица, и господин  Штарк  мог
ее не знать. Наверно, только по этой причине он не сдвинулся с места.


     Оказывается, господин Штарк все обдумал еще до прихода  ко  мне.  Он,
видите ли, был с детства человеком увлекающимся и безмерно верящим  в  то,
чем увлекался. Книга "Мир глазами Нострадамуса"  попалась  ему  на  глаза,
когда он готовился на аттестат зрелости. Можно  подумать,  что  прежде  он
никогда не слышал о пророках  -  в  одном  только  Танахе  их  достаточно.
Почему-то  свои,  иудейские  пророки  на   него   не   произвели   особого
впечатления. Ну конечно, жили они в библейские времена  и  пророчествовали
от  имени  Творца,  да  еще  и   выражались   весьма   отвлеченно   и   на
общефилософские темы. А Нострадамус был, во-первых,  точен  в  обозначении
дат, во-вторых, предсказывал не только политические интриги, но и  научные
открытия,  что,  естественно,  повышало  степень  доверия  к  пророку.  Но
главное, он ведь, как  и  библейские  пророки,  был  евреем.  Отступником,
конечно, но это личное его дело. Пророк  имеет  право  быть  таким,  каким
хочет. Всему остальному миру это не позволено.
     Через час я уже знал биографию Соломона  Штарка  не  хуже,  чем  свою
собственную. Аттестат зрелости он так и не  получил,  потому  что  увлекся
пророчествами Магистра. По той же причине он не женился, хотя был  влюблен
в некую Далию, отвечавшую ему взаимностью.
     Далия  сбежала  от  Соломона,   когда   поняла,   что   интерпретация
восемьдесят шестого катрена для ее любимого  важнее,  чем  их  предстоящая
хупа. Соломон только вздохнул  и  начал  искать  у  Магистра  предсказание
именно этого поступка.
     Настоящие пророки  не  ошибаются  никогда.  Значит,  Генрих,  будущий
французский властитель,  освободитель  западного  мира  от  мусульманского
нашествия, обязан был родиться в 1972 году, как и предсказал  Нострадамус.
Поскольку этого не случилось, должна существовать в мире  сила,  способная
исправить ошибку природы. Естественно, такой силой  Соломон  Шварц  считал
себя.


     План был простым, из чего вовсе не следовало,  что  он  гениален.  Мы
должны были объявиться в Париже за несколько дней до начала  авиасалона  и
убедить Жаннетт Плассон уехать на неделю к родственникам. Наверняка есть у
нее родственники где-нибудь в солнечной Ницце. Или туманном Гавре. Я нужен
был Соломону для страховки. Если Жаннетт наотрез откажется покинуть Париж,
ее надлежит попросту похитить и продержать  взаперти  вплоть  до  момента,
когда по радио объявят о катастрофе Ту-144.
     Он мог, конечно, просто заплатить какому-нибудь крепкому мужчине,  не
отягощенному  комплексами.  Но  комплексы  оказались  у  самого  Соломона.
Решившись на изменение истории, он не хотел нелепых случайностей,  которые
могли бы сорвать все дело, и потому в прошлом ему нужен  был  историк.  Он
выбрал меня только потому, что регулярно читал мои очерки в  приложении  к
газете "Время".
     Оба мы, конечно, понимали, что, украв Жаннетт, мы ничего не изменим в
нашем собственном мире, а лишь создадим  альтернативный  -  именно  там  и
родится пресловутый Генрих, героические подвиги которого  прозрел  великий
Магистр.
     У Соломона, впрочем, была одна идея, о которой  я  не  подозревал.  К
сожалению, я не телепат.
     Мы  запрограммировали  Смеситель  истории  и  отправились   с   таким
расчетом, чтобы вернуться домой к обеду. Во всяком случае, я на это сильно
рассчитывал.


     Июнь 1972 года в Париже выдался  теплым,  безоблачным  и  чуть  более
влажным, чем мне бы хотелось. Мы вывалились из будущего на окраине  Бурже.
Было  раннее  утро,  городок  еще  спал,  по  шоссе   проносились   редкие
автомобили, а дорожные указатели подсказали нам куда идти. Дом, на который
через два дня упадет советский самолет, находился  не  так  уж  близко  от
аэродрома. Это было довольно нелепое  трехэтажное  строение,  отличавшееся
тем, что  на  первом  этаже  не  жил  никто  -  там  располагались  склады
спортивных товаров. На втором пустовали две квартиры из  четырех,  прежние
постояльцы выехали, а новые еще не поселились.
     В одной из квартир второго  этажа  и  жила  девица  Жаннетт  Плассон,
прижившая ребенка от неизвестного отца. Впрочем, отец будущего  властителя
был неизвестен Соломону, сама же девица, вполне вероятно, помнила,  с  кем
именно из своих многочисленных поклонников спала в ту ночь,  когда  забыла
во-время принять противозачаточные таблетки.
     От каких нелепостей зависит мировая история!
     Третий этаж дома снимала  некая  компания  по  продаже  естественного
продукта для снятия жировых отложений. Что-то вроде будущего херболайфа.
     Так распорядилась история, что в воскресенье,  день  демонстрационных
полетов, ни на складе, ни в офисе фирмы не было ни одной живой души. Мы-то
прибыли в пятницу и, когда добрались до  дома  Жаннетт  Плассон,  шел  уже
десятый час, и в дом то и дело входили люди.  Выходили  тоже,  но  гораздо
меньше. Консьержу мы честно признались, что  хотим  поговорить  с  девицей
Плассон по важному делу. Поднялись  наверх,  постучали,  услышали  звонкий
голос и вошли.
     Жаннетт  действительно   была   беременна.   Почему-то   именно   это
обстоятельство убедило меня в том, что Соломон Штарк может оказаться прав.
Жаль, что я не родился экстрасенсом и не мог разглядеть малютку Генриха  в
его первой естественной колыбели.
     - Если вы от Марселя, - сказала Жаннетт, переводя взгляд  с  меня  на
Соломона и обратно, - то денег у меня сейчас нет. В понедельник  я  получу
чек и смогу рассчитаться.
     - Мы не от Марселя, - прогнусавил Соломон, с которого  мигом  слетела
вся его уверенность. Конечно, одно дело - планировать операцию, и другое -
выступать в роли коммандос не мысленно, а в реальной, так сказать,  боевой
обстановке. Я понял, что,  если  не  перехвачу  инициативу,  придется  нам
возвращаться в двадцать первый век. Я бы, может, и  вернулся,  но  Соломон
стоял столбом, а у меня не было домкрата, чтобы сдвинуть его с места.
     - Мадемуазель, -  сказал  я,  -  мы  представляем  фирму  "Счастливый
случай", которая проводит лотерею среди съемщиков квартир в районе  Бурже.
Вы выиграли на этой неделе, и сегодня вечером можете отправиться  загорать
на пляжи в Ницце.
     Практичная была девица. Через пять минут она уже знала, что  наличных
денег фирма не дает, что пятизвездочную гостиницу фирма не гарантирует,  и
что место на пляже ей придется приобретать за свой счет.
     - Не пойдет, - заявила она. - Дайте мне телефон вашего начальника,  и
я договорюсь с ним сама. Если уж я выиграла приз, то пусть не жадничает.
     Она могла бы договориться с любым начальником, но где бы я его взял?
     Не стану занимать время читателя, описывая, какие усилия  я  прилагал
на протяжении двух часов для того, чтобы убедить  Жаннетт  воспользоваться
предлагаемыми услугами и не требовать невозможного. Соломон  молча  глядел
на наши препирательства, время от времени делая  мне  нетерпеливые  знаки.
Мне удалось убедить нашу клиентку исключительно потому,  что  она  и  сама
понимала: глупо не воспользоваться случаем. Сопротивляясь, можешь потерять
все. Впрочем, эта истина известна любой женщине.
     Я отправил Соломона  за  такси,  а  сам  помог  Жаннетт  снести  вниз
увесистый чемодан с женским барахлом. Ни за какие  деньги  я  не  стал  бы
лететь на юг самолетом, поскольку  для  этого  пришлось  бы  появиться  на
летном поле, а там я мог увидеть тот  Ту-144,  которому  предстояло  стать
грудой металла, и это могло плохо подействовать на мою психику,  а  она  и
так была не в порядке после разговора с Жаннетт. Мы отправились поездом.


     Единственное удовольствие, которое я получил от всей  этой  эпопеи  -
купание в зеленовато-голубой,  нежно-задумчивой,  прохладно-бодрящей  воде
Средиземного моря. Кто может мне сказать, чем пляж в Ницце  отличается  от
пляжа на Тель-Авивской набережной? То же море, те же волны, и  все-таки  -
совершенно иное ощущение. Хотите верьте,  хотите  нет,  но  то  море  было
западно-цивилизованным,  а   наше   каким-то   по-левантийски   беспечным.
Объяснять не стану, это все ощущения.
     Соломон не отходил от Жаннетт ни на шаг, он бы и спал с ней  в  одной
постели, если бы не мое упрямство. Она-то была не против, даже несмотря на
беременность. И этой женщине предстояло стать королевой-матерью!
     Весь субботний день мы проторчали на  пляже,  и  Соломон  внимательно
следил, чтобы Жаннетт не перегрелась,  не  переохладилась  и  не  переела.
Каждые два часа он покупал ей  букет  цветов,  поскольку  она  успела  ему
признаться, что обожает розы. Я как-то естественно отошел на второй  план,
чему был очень рад.  Можно  было  полежать  в  тенечке  и  поразмышлять  о
превратностях исторического процесса.
     В воскресенье я захватил с собой транзистор, купленный по дешевке еще
в пятницу. Свой стерео-"сони" я не решился извлекать на свет божий,  чтобы
не вызвать преждевременных  родов  у  Жаннетт,  никогда,  естественно,  не
видевшей подобных приборов.
     О катастрофе Ту-144 передали в дневной сводке новостей, и Соломон  от
радости сделал стойку на руках. Жаннетт решила,  что  он  спятил  -  нашел
время радоваться жизни! Она еще не знала, что у нее больше нет  дома.  Она
узнала об этом в тот же вечер, позвонив подруге в Париж.


     - Я так благодарна  вашей  фирме!  -  сказала  Жаннетт,  когда  мы  в
понедельник утром помогли ей найти небольшую комнату на улице  Робеспьера.
- Если бы не этот выигрыш, я бы сейчас...
     Она передернула плечиками и поцеловала каждого из нас в щеку. Соломон
пожелал  ей  от  имени  фирмы  "Счастливый  случай"  и  впредь  полагаться
исключительно на  собственное  везение,  после  чего  Жаннетт  отправилась
принимать ванну, а мы оказались на лестничной площадке.
     - Ну вот, - сказал  я.  -  Все  закончилось  хорошо,  Генрих  Великий
родится в срок, Франция  победит  исламских  фундаменталистов,  Магистр  в
очередной раз окажется прав, а мы с тобой можем возвращаться  домой.  Наши
приключения я непременно опишу в своей "Истории Израиля".
     Соломон молча кивнул, и мы вышли на улицу. Светило солнце, и мир  был
прекрасен.
     - Скажи-ка, - обратился ко мне  Соломон,  когда  таксист  вез  нас  в
Бурже, на то место, где мы "вынырнули"  из  Смесителя,  -  откуда  ты  так
хорошо знаешь французский?
     - Я еще и английский знаю, - похвастался я, - а также русский и идиш.
А сам-то?
     - Я? Специально изучал. Три  года.  Я,  видишь  ли,  долго  готовился
выполнить свою миссию.
     - О чем ты говоришь? - удивился я. - Какие три  года?  Смеситель  был
изобретен два года назад.
     - Видишь ли, Песах, - задумчиво продолжал Соломон,  не  глядя  мне  в
глаза, - я-то прибыл в твой мир из альтернативного. То есть, из этого вот,
в котором мы сейчас находимся. Что ты  на  меня  смотришь,  как  хасид  на
свинячью голову? Я же тебе сказал, что Магистр не мог  ошибиться.  Значит,
Генрих должен стать Великим Правителем не в каком-то альтернативном  мире,
а в моем собственном. Вот я и рассчитал... Я  отправился  в  твой  мир  из
моего  две  тысячи  тридцатого  года.  У  нас  уже  лет  пять   пользуются
Смесителями. А потом с тобой отправился в альтернативный мир - практически
же вернулся в свой. Мы его изменили. Генрих родится. Но я-то  вернуться  в
будущее уже не могу. Иначе опять все пойдет по новой линии, понимаешь? Так
что мотай-ка отсюда один. Я остаюсь.


     Я вовсе не богатырь. Скрутить Соломона и вернуться с ним  у  меня  не
было никаких шансов. Я и пытаться не стал. Попрощались мы  холодно.  Очень
не люблю, когда меня используют.
     - В следующий раз, - сказал я, - если явится незванный гость,  я  его
не впущу в дом. Даже если он будет посланцем самого Мессии.
     Господин Штарк хотел было пожать мне  руку,  но  я  сделал  вид,  что
разглядываю самолет высоко над головой.
     - Не обижайся, - сказал господин Штарк. - Историк не имеет  права  на
обиды. Историк имеет право знать истину - это да.  Теперь  ты  ее  знаешь.
Разве это плохо?
     Он пошел прочь, немного сутулясь. Я смотрел ему  вслед,  пока  он  не
скрылся за углом. До контрольного времени  возвращения  оставалось  восемь
минут, и я сел на скамейку в начале небольшого бульварчика. Засунул в  ухо
свой стерео-"сони", передавали  замечательную  музыку  начала  семидесятых
годов - тот стиль, что я любил. А потом начались новости.


     У меня просто не оставалось времени искать господина Штарка на улицах
парижского пригорода Бурже. А то мы могли  бы  поспорить  о  превратностях
истории и глубоком смысле пророчеств.
     В Тель-Авиве 2027 года небо было куда более  голубым,  и  я  как  раз
вернулся к обеду, на который пригласил свою бывшую жену  Мирьям.  Напротив
моего дома размещалось посольство Независимого государства Палестина, и  я
имел возможность убедиться в том, что, по крайней мере, в моем мире Генрих
Великий так и не родился.
     Жаль, что он не родился и в том мире, где остался печальный  господин
Соломон Штарк. Девица  Жаннетт  Плассон  погибла  от  удара  электрическим
током, когда включила массажер, находясь в  ванне,  полной  воды.  Дневные
новости сообщили об этом факте без особых  эмоций  -  кто,  кроме  меня  и
господина Штарка, знал,  что  одновременно  погиб,  так  и  не  родившись,
будущий Великий Правитель?
     От судьбы не уйдешь. Но, черт возьми, для какого же мира писал Мишель
Нострадамус свои катрены?





                                П.АМНУЭЛЬ

                              ТУДА И ОБРАТНО




     Когда я скончался, было пять часов утра -  время,  мягко  говоря,  не
очень удобное. Я лежал  в  палате  один  и  неожиданно  почувствовал,  что
вот-вот воспарю. А хорошо бы, - подумал я, - избавиться, наконец, от боли,
которую стоически терпел последний месяц. Мое желание тут же  исполнилось,
и я воспарил.
     Я взлетел под потолок и обнаружил с удивлением, что тело мое за  мной
не последовало - оно продолжало лежать на кровати и глядело  на  меня  как
вратарь на мяч. Не хочешь парить, и не надо, - с пренебрежением подумал  я
и услышал чьи-то  громкие  голоса,  которые  звали  меня  куда-то  в  даль
светлую.
     Я хотел было нажать на кнопку возле кровати,  чтобы  врачи  пришли  и
унесли это, не нужное мне больше, тело, но обнаружил, что способен  только
хотеть, не умея даже плюнуть на лысину главного врача.
     Ну и ладно, - подумал я,  отправляясь  в  путь  по  длинному  темному
туннелю, в конце которого, на расстоянии,  по-моему,  километров  трехсот,
горел яркий фонарь. В  туннеле  было  прохладно,  кто-то  что-то  зачем-то
кому-то пел, а слов было не разобрать, и скоро мне стало скучно. Я летел и
думал  о  том,  какое  занятие  придумать  себе  в  этой  новой  для  меня
послежизни. Будучи в материальном теле, я занимался  политикой.  Смею  вас
уверить, я был неплохим политиком. Да вы меня наверняка знаете  -  я  ведь
был членом кнессета от партии Труда во  время  каденции  2012-2016  годов.
Именно я, а  не  Дуду  Шахор,  которому  молва  приписала  этот  поступок,
предложил в свое время проверять олим из России на генетическую чистоту. И
я полагаю, что был прав, потому что...
     Нет, меня каждый раз заносит, когда речь заходит об  этом  законе.  Я
ведь не о нем хотел рассказать. Так вот, я летел в туннеле  и  думал,  что
нужно будет сразу  по  прибытии  на  место  ознакомиться  с  политическими
приоритетами  и  выбрать  ту  партию,  линия  которой  окажется   наиболее
подходящей. В конце концов, если где-то собрались хотя  бы  три  человека,
они непременно создадут партию. Даже если эти люди -  покойники.  И  даже,
если они вообще уже не люди, а нематериальные души.
     С такой мыслью я и вылетел из темной трубы на  яркий  свет,  где  был
встречен родителями, которых сразу и не узнал, потому что был занят своими
мыслями.
     - Ах, Арон, - сказала мама. -  Вот  мы  и  опять  вместе.  Теперь  уж
навсегда.
     Но моих стариков мгновенно оттеснил  в  сторону  здоровенный  детина,
контуры которого слабо мерцали.
     - Имя, - сказал детина, - и причина смерти.  И  быстро,  у  меня  еще
много заказов.
     - Арон Бухмейстер, - сказал я, - член кнессета.
     - Член кнессета, - объявил детина, - это не болезнь, и  от  этого  не
умирают. Не зли меня, а то останешься незарегистрированным.
     - И что? - спросил я. - Тогда я не смогу найти здесь работу?
     Детина смерил меня с  ног  до  головы  пренебрежительным  взглядом  и
сказал:
     - Ты еще и работать здесь собрался? Ну-ка, быстрее,  а  то  я  запишу
тебя по графе "легочная чума".
     - Арончик, - сказал отец, - ты все такой же, все  споришь.  Пусть  он
тебя зарегистрирует, он же на работе.
     - Обширный инфаркт миокарда, - сказал я, - полученный из-за того, что
этот осел Моше Вакнин внес законопроект о налогообложении членов кнессета.
     - Инфаркт, - пожал плечами детина. - И я еще тут с ним  время  теряю.
Восьмой уровень.
     - А нельзя ли, - льстиво начала мама, - чтобы мы вместе влачили... На
третьем.
     - Нет, - сказал детина и растаял, будто его и не было.
     - Ну вот, - вздохнул отец, - опять расстаемся. Ты вот что, сынок, как
прибудешь к себе на восьмой, сразу подавай прошение о  воссоединении  душ.
Или нас к тебе, или тебя к нам...
     - Непременно, - сказал я, думая о том, что воссоединение  с  дорогими
родителями станет последним делом, которым я займусь на этом свете.


     Черные трубы тут, видимо, использовались  как  лифты.  Я  так  решил,
потому что именно по  такой  трубе  отправился  в  путь  на  свой  восьмой
уровень. На этот раз свет в конце туннеля был не таким ярким и, к тому же,
мерцал. А музыкальное сопровождение больше напоминало знакомые  выкрики  с
места депутата Хаима Кугеля от партии Мапай. Мне даже  показалось,  что  я
различил его знаменитое "Чтоб ты так голосовал, как  я  неправ!"  Но  это,
естественно, был сугубо акустический эффект, ибо Хаим был здоров как бык и
выпады в свой адрес воспринимал с  восторгом,  поскольку  это  давало  ему
повод разразиться в адрес оппонента воинственной речью.
     Когда я вылетел из трубы на пресловутом восьмом уровне,  то  оказался
висящим без всякой опоры в бездонной пустоте. Не было черноты неба, чего я
боялся больше всего. Все кругом светилось слабым розоватым  сиянием,  и  в
этом рассеянном свете я не сразу разглядел две души, которые ожидали моего
прибытия. В одной душе я сразу  признал  великого  Бен-Гуриона,  а  вторая
показалась мне личностью  не  очень  приятной  наружности,  но  с  богатым
внутренним  миром,  который  просвечивал  сквозь  полупрозрачную  душевную
оболочку.
     - Дизраэли, - сказала эта душа, а Бен-Гурион добавил:
     - Это хорошо, Арон, что ты помер. А то у нас в  еврейском  лобби  был
явный недобор. Теперь мы сможем провести, наконец,  свой  законопроект  об
индексации.
     И я почувствовал, что возрождаюсь к новой жизни!


     На восьмом уровне обитали политики всех времен и народов. Сразу после
прибытия меня познакомили с каждым - здесь, в духовном мире, это оказалось
нетрудно, и я мгновенно запомнил имена ста тринадцати  миллионов  шестисот
пятидесяти  тысяч  душ.  Я  удивился  тому,  что  за  время  существования
человечества  на  планете  было  столько  профессиональных  политиков,  но
Бен-Гурион сказал, что на самом деле их было даже больше, но многих сейчас
нет, поскольку они находятся в командировках на земле.
     - Как это?  -  спросил  я,  тут  же  начав  рассчитывать,  как  смогу
использовать свое влияние в кнессете, если и меня пошлют в командировку.
     - Очередное воплощение, - объяснил Бен-Гурион. - И не радуйся,  Арон,
воплощения выбирает модулятор случайных  чисел,  и  тебе  может  достаться
какая-нибудь дама с  гнусным  характером,  и  будешь  ты  в  ней  мучиться
девяносто лет, потому что такие создания живут долго и нудно.
     - Послушай, - сказал я, задав, наконец, вопрос, который мучил меня  с
момента прибытия. - Где мы - в раю или в аду?
     - Да считай как хочешь, - отмахнулся Бен-Гурион, -  какое  это  имеет
значение? Если желаешь, чтобы жизнь твоя была раем, дружи со всеми и  всем
потакай. А если будешь постоянно спорить и наживать себе врагов, то можешь
считать, что попал в ад.
     - А какая здесь политическая система?
     - Демократия, - поморщился Бен-Гурион.
     - А еврейская община есть? - продолжал допытываться я. -  Я  понимаю,
что здесь не может быть Израиля, потому что нет Иордана и не было  Второго
храма. Но евреи-то за тысячи лет прибыли сюда в больших количествах!
     - Это да, - с гордостью за свой народ сказал Бен-Гурион. - У нас  тут
восемнадцать  еврейских  общин  сефардского  направления,  четырнадцать  -
ашкеназийского, восемь общин евреев времен Первого  храма,  одиннадцать  -
Второго,  и  есть  еще  тридцать  четыре  общины  евреев,  которые  вообще
отказываются причислять себя к каким бы то ни было известным  политическим
и историческим течениям. Не мне тебе говорить, что на два еврея приходится
три мнения, а с нашими древними предками было и того хуже - там на каждого
еврея приходилось по меньшей мере восемь мнений, и далеко не каждый из них
вообще понимает, какого мнения он придерживается в  данный  момент.  Из-за
этого-то нас и бьют.
     - Как? - поразился я. - Бьют евреев даже здесь?
     - Ну, фигурально, конечно, выражаясь, - сказал Бен-Гурион.  -  Могут,
например, не дать слова. Или отнять энергетический канал связи  с  землей.
Да мало ли...
     Я хотел было спросить об энергетическом канале, но нас прервали  души
раби Акивы, Рамбама и Голды Меир. Я узнал всех троих, но вовсе не  потому,
что они были похожи  внешне  на  свои  изображения,  висящие  в  коридорах
кнессета. Скажу честно, я никогда особенно не был  силен  ни  в  философии
Рамбама, ни в поучениях раби Акивы, а сионистские идеи неустрашимой  Голды
не отличал от сионистских идей печальной памяти Оры Намир. И мне стало  не
по себе - я боялся, что  эти  великие  души  сочтут  меня  недостойным  их
внимания.
     Но все получилось очень просто и  мило.  Беседовали  мы  о  последних
событиях в Израиле и о моем законопроекте.
     - Я не думаю, - сказал  Рамбам,  -  что  генетически  можно  отличить
российского еврея от марокканского. Я тут имел  возможность  провести  ряд
исследований...
     - Как? - воскликнул я, неучтиво прервав  собеседника,  -  здесь  есть
лаборатории?
     - Моя лаборатория - мысль,  -  укоризненно  произнес  Рамбам.  -  Для
мысленного эксперимента нужно лишь  знание  и  желание...  Так  вот,  твой
законопроект, по-моему, попросту проявление расизма.
     - Но почему? - осмелился возразить я. - С алией ведь приехали столько
неевреев! Нужно было избавить Израиль от засилья гоев!
     - Послушай, - вмешался раби Акива, - я тебе расскажу  притчу.  Пришел
ко мне как-то набожный еврей и сказал, что грешен,  потому  что  чувствует
себя не мужчиной, а женщиной. А в Торе сказано, что... Ну,  ты  знаешь.  И
что же ему делать? Быть мужчиной он не хочет, стать на самом деле женщиной
не может, и даже удавиться  не  имеет  права,  поскольку  и  это  -  грех.
Послушай, сказал я ему, ступай на девяносто  пятый  уровень,  где  обитают
души аборигенов с беты  Козерога.  Они  вовсе  бесполые,  и  если  ты  там
назовешь себя женщиной, тебе поверят, и ты  будешь  женщиной,  не  нарушая
никаких заповедей...
     - Из чего следует, - подхватила Голда, - что неважно, кто ты есть  на
самом деле, а важно, кем ты желаешь быть.
     - Не совсем так, - мягко сказал раби Акива.
     - И даже совсем не так, - резко возразил Бен-Гурион.
     - Короче говоря, - завершил спор Маймонид, - если новый оле из России
или Узбекистана называет себя евреем, значит, он еврей, что бы там ни было
написано в его теуде.
     - И вообще, - вмешался Дизраэли, слушавший наш разговор с иронической
улыбкой на том месте  своей  пространственно-временной  структуры,  где  у
обычного человека располагаются губы, -  и  вообще,  если  уж  говорить  о
генетике, то евреями следует признать всех без исключения жителей  Европы,
большей части Азии и даже Африки. Поскольку за две  с  лишним  тысячи  лет
галута было вполне достаточно перекрестных браков и  внебрачных  связей  -
уверяю вас, в жилах даже самого господина Геббельса  была  хотя  бы  капля
еврейской крови.
     - Только не предлагайте эту идею нашему кнессету! - воскликнул  я.  -
Не дай Бог им услышать такое!
     И только упомянув это имя всуе, я подумал,  что  нахожусь  теперь  во
владениях, коими, по идее, управляет Он, и почему же тогда я,  никогда  не
веривший  в  Создателя  Вселенной,  не  испытываю  мрачных   неудобств   и
бесконечных мук?
     Видимо, мои мысли не остались скрытыми от  собеседников,  потому  что
Рамбам сказал:
     - Он слишком занят, чтобы заниматься тобой лично. В настоящий момент,
к примеру, Он занят сотворением очередной Вселенной с  порядковым  номером
сто тринадцать миллиардов и не знаю уж сколько миллионов. На каждую у него
уходит по шесть дней, а на седьмой Он отдыхает, и ты можешь  записаться  к
Нему на аудиенцию, но, боюсь, твоя очередь  дойдет  лет  этак...  не  могу
сказать сколько, поскольку не знаю чисел больше ста миллиардов.
     Честно  говоря,  я  испытал  облегчение,  поскольку   совершенно   не
представлял, что сказать Ему при встрече.


     Я всегда думал, что сто политиков в одном месте  -  это  кошмар.  Сто
двадцать - просто конец света. Если бы в кнессете было  меньше  депутатов,
возможно, судьба Израиля сложилась бы иначе.
     Но  миллионы  политиков  сразу...  Да  еще  из  разных  времен...   Я
прогуливался, скажем, с Макиавелли, и он запросто склонял меня к  мысли  о
том, что Израиль как  государство  не  имеет  права  на  существование.  И
система его умозаключений была столь  совершенна,  что,  даже  понимая  ее
вздорность, я не мог возразить ни слова. А  потом  к  нам  подходил  (или,
точнее сказать, подлетал?) Наполеон Первый, и мне  становилось  ясно,  что
Израиль должен был быть создан еще в конце восемнадцатого века, ибо  тогда
у Франции появился бы  могучий  союзник  в  борьбе  с  арабами  и  прочими
египтянами, а поход на Александрию закончился бы куда успешнее.
     А было еще так. Беседую я, допустим, с министром Громыко,  и  он  мне
доказывает, что Сталин был, безусловно, прав,  когда  хотел  сослать  всех
евреев на Дальний Восток. Потому что, кто же еще мог  поднять  культуру  и
науку в этой области Советского Союза? Я говорю, что для евреев  это  была
бы погибель, на что Громыко возражает мягко, что история требует жертв,  и
кто же должен жертвовать во имя будущего, как не евреи, которые жертвовали
всегда, пусть и не всегда по своей воле... И тут  Громыко  вдруг  понижает
голос, а мгновение спустя и вовсе переходит на  мыслепередачу.  И  говорит
такое:
     - А вообще-то, Арон, Сталин, конечно, большая  сволочь.  И  евреи  до
места не доехали бы. Вблизи от Байкала всех бы в  расход  пустили.  Это  я
тебе по секрету  говорю,  только  ты,  когда  Иосифа  встретишь,  меня  не
выдавай. И Бен-Гуриону с Вейцманом ничего об этом не говори, славные люди,
обидятся...
     А как-то подваливает ко мне Лейба Троцкий и представляется:
     - Политическая  проститутка.  Давайте  поговорим  о  том,  стоило  ли
отдаваться коммунистической  партии  или  было  бы  лучше  пофлиртовать  с
Бундом?
     Нет, господа, как же  меняются  люди,  лишаясь  своего  материального
тела!


     Могут ли политики обходиться  без  парламента?  Нет,  конечно.  Самое
интересное, что в парламент тут  избирали  по  безальтернативным  спискам.
Безальтернативным в том смысле, что избирали всех без исключения.
     Я прошел, придумав сам для себя партию "Движение за чистоту облачного
слоя". Жорж Помпиду и Авраам Линкольн  убеждали  меня  поменять  название,
потому что есть уже партия "Правые - за  чистоту  облачного  слоя".  Но  я
остался при своем, доказав великим политикам, что имел в виду совсем  даже
иной облачный слой, нежели мои политические противники.
     Но до чего же это скучное дело - политика, - если не можешь во  время
заседания вскочить и сдернуть докладчика с  трибуны  или  врезать  по  уху
представителю оппозиции!..


     Какое-то время спустя (часов  здесь  никто  не  наблюдал,  и  потому,
наверное,  все  были  счастливы)  я  отправился  с   Ульяновым   встречать
приходящих.
     Ульянов  почему-то  очень  не  любил,  когда  его  называли  Ленин  -
утверждал, что это гойская кличка, а сам он, еврей  по  крови  и  Бонк  по
фамилии, никогда не любил гоев и революцию в России  сделал  исключительно
для того, чтобы им было плохо.
     - Это аморально, - возмутился я, впервые услышав такое объяснение.  -
Там же были миллионы евреев!
     На что раби Акива, с которым мы успели подружиться, дал ответ:
     - Не слушай ты этого потомка Хама. Я сам слышал, как он  недавно,  на
митинге политиков "Восьмой уровень - за экологическую чистоту!" утверждал,
что революция - это его идея фикс, и он,  будучи  исконно  русским,  хотел
сделать революцию в государстве евреев, чтоб им было плохо. Но поскольку в
то время еще не было  Израиля,  ему  пришлось  удовольствоваться  Россией,
поскольку там евреев было больше даже, чем в Америке...
     - Фу! - сказал я, и с Ульяновым предпочитал не разговаривать.
     Но дежурные пары отбирает  генератор  случайных  чисел,  и,  в  конце
концов, получилось, что встречать приходящих отправились мы  с  Владимиром
Ильичом.
     Жерло  туннеля  было  хотя  и  не  материальным,  но  все  же  и   не
исключительно астральным созданием. Ведь новая душа, вылетев из тела  (это
я  помнил  по  себе),  еще  не  успевала  освоиться  в  астральном   мире,
материальное  было  ей  ближе  духовного,  и  это  было  учтено   Им   при
конструировании  переходного  блока.  В  результате  наши  возвращались  с
дежурства с простуженными душами и вынуждены  были  лечиться  настоями  из
философского камня. Теперь это предстояло  и  мне,  а  присутствие  Ленина
настроения не улучшало.
     И кто, вы думаете, вылетел из туннеля первым? Вот игра случая  -  это
оказался Ариэль Бен-Шалом, депутат кнессета от Ликуда.
     - Вот так встреча, - сказал я.
     - Это ты, Арон! - воскликнул Ариэль. - Не думал встретить тебя здесь!
     - А кого ты рассчитывал встретить? - обиделся я.
     - Да кого-нибудь из праведников, а не такого закоренелого безбожника,
как ты!
     - Послушай, - перебил я его, - кто сейчас  премьер-министр?  Все  еще
Бродецки?
     - Скинули! - захохотал Ариэль Бен-Шалом. - Теперь у власти  Ликуд,  а
премьером стал Борис Финкель. И мы не далее как вчера заново аннексировали
Голаны, а на территорию государства Палестина направили новых поселенцев.
     - Но ведь будет война! - ужаснулся я.
     - И пусть! ЦАХАЛ силен как никогда, и мы нападем превентивно.
     Я хотел было схватиться за  голову,  но  вспомнил,  что  голова  есть
пережиток материального мира. Вот вам преемственность в политике! Вот  вам
мирный процесс!
     - Надеюсь, - сказал я, - тебя убили депутаты от оппозиции.
     - Нет,  -  с  гордостью  сказал  Ариэль,  -  меня  убил  палестинский
террорист. Я стал очередной жертвой интифады.
     И тут подал голос Ленин, который все  это  время  внимательно  изучал
пространственно-временную структуру новоприбывшего.
     - А вы уверены, батенька, что вас действительно  убили?  -  вкрадчиво
спросил он. - Не кажется ли вам, что ваше тело сейчас  все  еще  лежит  на
столе в операционной, и что клиническая смерть,  в  состоянии  которой  вы
пребываете, вот-вот завершится? Извините, господин ликудовец, но  придется
вам поворачивать оглобли и пожить еще  какое-то  время,  пока  до  вас  не
доберется - с большим успехом - другой террорист.
     Не нужно было быть телепатом, чтобы увидеть  -  возвращаться  в  тело
Ариэлю вовсе не хотелось. Он наверняка воображал, что здесь  покажет  себя
наилучшим образом и добьется того, чего не добился на том свете.  Это  был
шанс, которым я не преминул воспользоваться.
     - Послушай, Арик, - сказал я. - Давай меняться.  Ты  остаешься  здесь
вместо меня, а я отправляюсь вниз, в твое тело. Идет?
     - В моем теле - представитель оппозиции? Ни за что!
     - Обещаю, что буду голосовать за Ликуд.
     - Когда это можно  было  верить  твоим  словам,  Арон  Бухмейстер?  -
презрительно сказал Ариэль.
     - Если вы собираетесь меняться, - сказал Ленин, - то быстрее.  Сердце
вот-вот начнет биться.
     И тогда, воспользовавшись  неосведомленностью  Ариэля  Бен-Шалома,  я
бросился в туннель. Как вы понимаете,  двигаться  мне  пришлось  в  полной
темноте - свет остался за спиной. Я услышал  возмущенный  вопль  Ариэля  и
хохот Ленина. Ничего, разберутся.
     Туннель постепенно  расширился,  и  я  вывалился  из  него  прямо  на
операционный стол. Тело было не мое, чувствовал я себя в нем непривычно, я
даже не сразу разместился, и потому, когда сердце начало сокращаться,  мне
пришлось  устроить  небольшой  приступ  конвульсий,  чтобы   расположиться
поудобнее.
     - Живой! - воскликнул врач.
     По капельнице в мою вену пошел  какой-то  раствор,  и  я  моментально
уснул.


     Организм Ариэля Бен-Шалома (мой организм!)  оказался  очень  крепким.
Вернувшись к жизни, он начал так быстро набирать силы, что уже  через  три
дня ко мне допустили жену, и я едва не назвал ее Сарой, хотя и  знал,  что
жену Ариэля звали Нурит. А еще  через  неделю  меня  выписали  и,  лежа  в
спальне на вилле Бен-Шалома (никак не могу привыкнуть к тому,  что  теперь
это имя - мое!), я воображал, что произойдет к  кнессете,  когда  я  займу
свое место. Я им покажу, как денонсировать договоры о мире! Я  им  покажу,
как посылать еврейских поселенцев на территорию независимого палестинского
государства! Я им покажу,  как  проваливать  законопроекты  об  индексации
зарплаты членов кнессета! В кнессете еще со времен Рабина, а то и  раньше,
ни одна партийная коалиция не имела преимущества больше, чем в один голос.
Теперь этот голос был мой, и я  не  собирался  отдавать  его  политическим
противникам. Зря я, что ли, вернулся на тот свет? Или - на этот?
     Единственное, что меня смущает - как быть  с  законопроектом  некоего
Арона Бухмейстера о генетическом обследовании олим из России? Неужели раби
Акива прав, и все люди, в той или иной степени, евреи? Только эта  дилемма
и смущает меня в моем новом теле.
     Нет, есть еще одно. Приходится спать с Нурит Бен-Шалом, а эту женщину
я всегда терпеть не мог. Ну да ладно, зато правое правительство я свалю.
     Вот только... Когда я умру, на том конце туннеля меня наверняка будет
ждать взбешенный Бен-Шалом.





                                П.АМНУЭЛЬ

                              ВПЕРЕД И НАЗАД




     Первым исчез Исак Нахумович, летевший в Израиль из Симферополя рейсом
компании "Аэро". Наверняка только поэтому имя несостоявшегося  репатрианта
сохранилось в истории, поскольку  человеком  Исак  был  никчемным  -  если
верить, конечно, ближайшим его родственникам, летевшим  тем  же  рейсом  и
благополучно ступившим на израильскую землю.
     Разрешить загадку исчезновения нового репатрианта так  и  не  смогли,
хотя это была типичная загадка запертой комнаты - классический детективный
сюжет, достойный Пуаро или Холмса. В общем виде загадка  запертой  комнаты
давно решена:  если  в  запертом  изнутри  помещении  обнаружен  труп,  то
убийство  было  либо  совершено  снаружи  (и  труп  затем   доставили   на
предполагаемое "место преступления"), либо внутри (но в  то  время,  когда
помещение еще не было запертым).
     В случае с Нахумовичем имела место  обратная  проблема:  исчезновение
живого, слава Богу, человека из  абсолютно  запертого  помещения,  каковым
является  салон  самолета,  летящего  на  высоте  одиннадцати  километров.
Нахумович встал со своего кресла, прошел в  хвостовую  часть,  скрылся  за
занавеской, отделяющей туалетные комнаты и... больше его никто  не  видел.
Кстати, все  три  туалета  в  этот  момент  были  заняты,  о  чем  извещал
транспарант.
     Основной версией было похищение Нахумовича  террористами.  На  вопрос
"как?" следствие отвечать не собиралось, поскольку предполагало, что, если
террористов удастся поймать,  то  они  и  раскроют  свои  профессиональные
секреты.
     Но террористы, как известно, похищают  кого-то  и  как-то  для  того,
чтобы предъявить свои условия. В  случае  с  Нахумовичем  никаких  условий
никто не выдвигал - просто исчез человек, и все.
     Через  две  недели  из   пассажирского   салона   самолета   компании
"Трансаэро" исчезли двое - муж и жена Пинскеры. Самолет летел из Москвы  в
Тель-Авив.
     Еще месяц спустя  два  человека  испарились  из  салона  израильского
"Боинга" компании Эль-Аль, рейс из Санкт-Петербурга.
     Я не собираюсь заниматься перечислением. Список людей, исчезнувших за
период с сентября 2021 по май 2025 года  каждый  желающий  может  найти  в
любом отделении Сохнута как в Израиле, так и в столицах государств бывшего
СНГ. Всего исчезли четыреста пятьдесят три человека - как раз  хватило  бы
на один "Боинг".


     Списки исчезнувших доступны каждому. Списки вернувшихся  являются  до
сих пор величайшей тайной.
     Да, господа, многие вернулись, и это держится в  секрете.  "Вето"  на
публикацию наложила военная цензура, и мне ничего  не  оставалось  делать,
как опубликовать очередную главу "Истории  Израиля"  не  в  родной  газете
"Время", а в московском "Иностранце". Я не уверен, что факт публикации  и,
следовательно, полной бессмыслицы дальнейшего сохранения  тайны,  заставит
наших цензоров снять запрет.
     У запрета есть свои причины, и не мне их обсуждать. Я  лишь  историк,
мое дело - раскрывать тайны, а не помогать их увековечиванию.


     Дело было поручено следователю тель-авивской уголовной полиции Роману
Бутлеру, молодому, перспективному  и  лишенному  предрассудков.  Последнее
обстоятельство считалось главным, поскольку первой реакцией  сохнутовского
начальства было: вай, вай,  это  Божье  наказание,  это  знак  свыше.  Что
означало - все прочие версии просто никуда не годятся.
     Группа   Бутлера   обследовала   салоны   самолетов    (с    согласия
авиакомпаний), а люди, между тем, продолжали исчезать. С января 2022  года
в каждом  самолете,  на  борту  которого  находился  хотя  бы  один  новый
репатриант, летел и представитель израильской  службы  безопасности.  Это,
впрочем, никак не отражалось на  статистике  исчезновений.  Молодой  Борис
Пильский  исчез,  например,  буквально  на  глазах  израильского  офицера.
Мужчины мирно разговаривали на чистом русском языке, сидя в переднем ряду.
Офицер на две секунды отвернулся, чтобы  поправить  подголовник,  а  когда
опять взглянул на соседнее кресло, оно было пустым.
     Кто после этого мог бы сказать, что обращение сохнутовцев к  промыслу
Божьему лишено оснований? Только сам  Роман  Бутлер,  продолжавший  искать
террористов или иных преступников.
     И нашел-таки!
     Правда,  произошло  это  лишь  после  того,  как  вернулся  один   из
пропавших. Событие это имело место в апреле 2025 года. Исчезнувший  весной
2023 года Леонид Камский, репатриант из Кемерова, был обнаружен  в  салоне
"Боинга", летевшего из Ташкента в Тель-Авив. Собственно, обнаружен  -  это
для полицейского  протокола.  На  самом  деле,  когда  самолет  летел  над
Саудовской Аравией, к восемнадцатому ряду подошел элегантно одетый молодой
человек и уселся в кресло, с которого только что встала старая  перечница,
летевшая в Израиль по туристической путевке. Старушка оказалась  настырной
и потребовала освободить территорию, принадлежащую ей согласно  купленному
билету.  Молодой  человек  постарался  было  уладить  дело  миром,  но  вы
попробуйте заткнуть рот женщине, на права которой неожиданно покусились!
     Явилась  стюардесса,  подбежал  представитель  службы   безопасности.
Потребовали предъявить. И молодой человек предъявил -  да,  билет  на  это
самое  место,  но  на  рейс  от  18  апреля  2023   года.   И   документы,
перекочевавшие вслед за старым билетом в руки стюардессы,  тоже  оказалось
двухлетней давности.  А  молодой  человек,  когда  сверились  со  списком,
оказался Л.Камским, исчезнувшим почти два года назад.
     А потом - и при аналогичных обстоятельствах - начали  возвращаться  и
некоторые другие из пропавших без вести репатриантов.


     Если бы речь шла только о преступной деятельности,  никакого  запрета
на публикацию, думаю, не последовало бы. Наоборот, нужно было предупредить
всех потенциальных репатриантов  в  странах  бывшего  СНГ,  чтобы  они  не
поддавались на посулы представителей  страховой  компании  "Атид".  Но,  к
сожалению, все оказалось куда сложнее.
     Судите сами.


     Может быть, читатель не забыл еще о том, как в середине десятых годов
нашего, двадцать первого, века Сохнут пытался решить проблему алии? Я имею
в виду попытку использования машины времени  для  того,  чтобы  отправлять
желающих в Израиль 2080 года (о чем я уже рассказал читателю  в  главе  "А
Бог един..." моей "Истории Израиля"). Там, мол, и жизнь будет  получше,  и
возможностей побольше. Операция эта продолжалась около года и прекратилась
после того, как Мишка Беркович нажал не на ту кнопку и  вместо  2080  года
оказался в шестом веке, где и стал по собственной глупости  отцом  пророка
Мухаммеда. Естественно, на все операции по перемещению во времени был  тут
же наложен запрет.
     И естественно, нашлись личности, готовые этот запрет нарушить.
     В 2021 году сначала в Москве, а потом  в  Санкт-Петербурге  и  других
городах бывшего СНГ появились офисы  страховой  компании  "Атид",  которая
предлагала потенциальным новым репатриантам различные виды  страхования  в
Израиле. Многие застраховались и, кстати, не пожалели - в Тель-Авиве сразу
после прибытия компания выплачивала новому оле довольно крупную сумму.
     Спрашивается - разве компании это было выгодно? Отвечаем: да,  потому
что настоящий навар шел не с тех, кто прибыл, а с тех, кто  исчез.  Потому
что  одновременно  с  нормальной  страховкой  компания  "Атид",  войдя   в
преступный сговор с отдельными несознательными сохнутовскими  чиновниками,
занималась отправкой новых  олим  в  Израиль  2080  года.  Под  строжайшим
секретом, конечно. Только для вас.  Не  пожалеете.  Благополучный  Израиль
конца ХХI века, где вы сможете жить как царь Давид. Сумма крупная, но дело
того стоит. Полная безопасность.  Система  значительно  усовершенствована.
Деньги на бочку.
     А  ведь  все  так  и  было!  Полная  безопасность.   Когда   в   ходе
следственного  эксперимента  аппаратуру  продемонстрировали   изобретателю
машины времени Исааку Гольдмарку, тот пришел  в  восторг.  Было  от  чего.
Новая машина работала дистанционно. Чтобы не  вступать  в  противоречие  с
законами России или, скажем, Татарии, покупатель программы "Атид" спокойно
садился в самолет и отправлялся, как и положено, на Землю  обетованную.  В
тот момент, когда  лайнер  пролетал  над  территорией  нейтральных  стран,
пассажир нажимал на спрятанную в кармане кнопку дистанционного управления,
в офисе фирмы -  в  Москве  или  том  же  Питере  -  срабатывало  реле,  и
покупатель полиса  исчезал  из  настоящего  времени,  чтобы  объявиться  в
будущем.
     Простенько и со вкусом.
     Неудивительно, что следователю Бутлеру  не  удавалось  раскрыть  этот
секрет. Комната была не заперта, но дверь открывалась в будущее,  и  какой
следователь, будь он даже семи пядей во лбу, мог об этом догадаться?


     Господа, вы думаете, что я пишу все это для того, чтобы увековечить в
"Истории Израиля" преступную аферу, которую все же разоблачили, пусть и по
чистой случайности? Нет, конечно, о преступлениях пусть пишут мои  коллеги
из уголовной хроники.
     А меня интересует историческая трагедия.
     Леонида Камского, обнаруженного в  салоне  самолета  через  два  года
после исчезновения, немедленно  изолировали  от  остальных  пассажиров,  и
представитель службы безопасности снял первые показания.
     Оставлю в стороне компанию "Атид" (кстати, ее деятельностью  господин
Камский остался  вполне  доволен  -  умеренные  цены,  легкий  переход  во
времени, никаких  проблем).  Но  вы  лучше  прочитайте  протокол  допроса!
Комментарии, как говорится, излишни.
     "Следователь: Итак, вы оказались преступным образом  в  Израиле  2080
года.
     Камский: Почему это преступным? Я заплатил деньги и  получил  то,  за
что платил. Разве есть закон, запрещающий репатриацию в будущее?
     Следователь: Спрашиваю я. Вы вернулись два года спустя. Что заставило
вас это сделать?
     Камский: Ну... У меня оставались кое-какие деньги. И еще - я два года
работал на приисках бадырок...
     Следователь: На приисках чего?
     Камский: Бадырки - это такие... Ну, вроде украшений. Добывают  их  из
незонита, и балабайт не хотел платить больше трехсот шекелей в час.  Но  я
работал по десять часов и накопил, чтобы вернуться.
     Следователь: Незонит... Хорошо, об этом потом. Вы хотите сказать, что
жить в Израиле восьмидесятого года вам не понравилось?
     Камский: Да чтоб я... Лучше с арабами  воевать,  чем  с  бюрократами,
чтоб они так жили! Нет, вы подумайте: выходишь из дома, платишь  налог  за
выход. Заходишь - плати налог за вход. Приходишь в мисрад клиту, плати  за
то, что дышишь кондиционированным воздухом. Купил я супервизор -  классная
штука, скажу я вам, - так с меня содрали три месячных пособия за  то,  что
приобрел предмет не первой необходимости. А на  бадырки,  думаете,  я  сам
пошел? Из лишкат аводы направили, и не смей отказаться, иначе  пойдешь  на
принудительное перевоспитание. В дурдом, иначе говоря.
     Следователь: А скажите, какая партия у власти в  восьмидесятом  году?
Авода? Ликуд?
     Камский: Тмимут! Новая какая-то..."
     Кстати, вы обратили внимание - следователь ударился в политику,  чего
не должен был делать. Но - продолжим.
     "Следователь: Но ведь вы,  тем  не  менее,  имели  виллу  в  Кесарии,
вертолет фирмы "Даяцу" и супервизор "Сони"!
     Камский: Вот именно! Вокруг виллы  одни  арабы,  потому  что  Кесарию
отдали палестинцам в пятьдесят третьем. Вертолет летает только на  полтора
километра, потому что я, видите ли, на учете в лишкат аводе,  и  удаляться
от города мне запрещено. А супервизор все передачи переводит  на  иврит  и
любой  сюжет  заканчивает  неизменным  "Барух  ата,  Адонай..."   согласно
встроенной программе министерства по делам религий.
     Следователь: Надеюсь, решив совершить ериду, вы не  нарушили  законов
будущего? Иначе вам придется отвечать сразу по двум статьям...
     Камский: Конечно, нарушил! А как бы я еще вернулся? Есть ведь закон о
ериде. Если не прожил в стране положенных пятнадцати лет, шиш  уедешь.  Ни
билета не продадут, ни  визы  не  получишь,  а  сунешься  за  разрешением,
пойдешь в дурдом. Как же, только  ненормальный  захочет  уехать  из  такой
благословенной страны! Конечно, я пошел к... Неважно, вам-то все равно  до
них не дотянуться.
     Следователь: Подпишитесь здесь и здесь. И вы  еще  ответите  за  свое
вранье..."


     Круто  сказано.  Но  следствие  действительно  находилось  в   крайне
затруднительном положении. Ведь, кроме Камского,  начали  возвращаться  из
будущего и другие. Путь был таким же - появлялись они в салонах самолетов,
пытались занять занятые уже места, их тут же отлавливали  и  во  избежание
лишних разговоров после посадки препровождали  сначала  в  "Абу-Кабир",  а
затем, получив предписание окружного суда, - в особую резервацию в Негеве,
в  пятнадцати  километрах  от  Арада.  Там  они  и  живут  сейчас.  Этакий
концлагерь в пустыне. А что делать? Нужно ведь разобраться!
     Но давайте вернемся к последней  фразе  следователя.  Конечно,  Роман
Бутлер имел все основания  утверждать,  что  Камский  вводит  следствие  в
заблуждение. Вот, к примеру, протокол допроса вернувшегося  из  2080  года
господина Бориса Шустера.
     "Следователь: Вы утверждаете, что власть будет у партии...
     Шустер: У партии Ликуд, да.
     Следователь:  Но  вот  посмотрите,   вернувшийся   господин   Камский
утверждает, что власть будет принадлежать партии Тмимут.
     Шустер: Какой еще Тмимут? Такой партии вообще не существует. Ликуд  у
власти уже тридцать лет -  с  пятидесятого  года.  И  только  потому,  что
изменили закон о голосовании. Теперь  голосовать  может  только  тот,  кто
входит в Ликуд. Зачем мне Ликуд? Я пацифист. Я не хочу воевать.
     Следователь: Воевать? Ликуд призывает воевать?
     Шустер: Почему призывает? С пятьдесят третьего только и  делали,  что
воевали. Премьер  Бармин  денонсировал  все  договора  с  палестинцами,  и
Кнессет аннексировал территорию государства  Палестина.  Сирия  попыталась
вякать, так их успокоили сонным газом -  всю  страну,  представляете?  Они
спали беспробудно две недели,  а  потом  Амир  подписал  договор  о  сдаче
Дамаска. Его тут же убили иракцы, было это в  пятьдесят  шестом.  И  тогда
египтяне напали на Ирак, а иорданские палестинцы начали бомбить Негев...
     Следователь: Погодите! Я не пойму - кто за кого и с кем...
     Шустер: А вы думаете - я понимал? Только одно было ясно: наша цель  -
Израиль от Средиземного моря до Индийского океана. Конечно, Творец дал нам
землю от моря до реки, но ведь с тех пор какая была инфляция! Если  шекель
так упал, то ведь и земля тоже...
     Следователь:  Скажите,  и  вам  пришлось,  чтобы  накопить  денег  на
возвращение, работать на приисках бадырок?
     Шустер: На приисках чего? Не знаю никаких бадырок.  Меня  послали  на
базу  стратегических  ракет  подземного  базирования.  Оттуда  я   сбежал,
прихватив  блок  питания  гравидвигателя.  Пробирался   по   тоннелям   до
Дизенгоф-центра. Блок питания загнал какому-то американскому  генералу  за
полцены. У них в Штатах эти блоки на вес золота, говорят. И купил обратный
билет.
     Следователь: Вот прочитайте. Это показания Леонида Камского.  Чем  вы
объясните столь разительные расхождения?
     Шустер: Врет. Ничего подобного не было."


     Для  того,  чтобы  читатель  понял  душевное  состояние   следователя
Бутлера, приведу еще один отрывок. На этот раз допрашивали  женщину,  Розу
Басину, оставившую в 2080 году своего мужа.
     "Следователь: Госпожа Басина, какая партия будет у власти в Израиле в
восьмидесятом году?
     Басина: Не знаю, какая будет, а была, естественно, Авода.
     Следователь: Почему "естественно"?
     Басина: Да потому,  что  Авода  всех  купила.  Помните,  что  было  в
семьдесят шестом? Ах да, вас же там не было... Я все  время  путаю  -  что
было, что будет, это так трудно...
     Следователь: Не будем отвлекаться!
     Басина: Так я  и  говорю.  В  семьдесят  шестом,  когда  Ликуд  начал
раздавать репатриантам земли в Южном Египте...
     Следователь: Где-где?
     Басина: Южный Египет... Ну да, я точно помню.  Это  где  Нил.  Мы  же
Египет аннексировали еще в шестьдесят первом, когда они  хотели  отнять  у
нас Беер-Шеву. С тех пор никак не договорятся -  отдавать  территории  или
нет. Наверно, отдадут, потому что Ликуд  земли  раздал,  а  там  оказались
комары и эти... мухи цеце. Ну, репатрианты и завалили Ликуд. Теперь у  нас
Авода... То есть, будет Авода... Ну неважно.
     Следователь: У вас с мужем была квартира, вертолет и супервизор?
     Басина: Если бы все это было, стала бы я возвращаться! Нет,  жили  на
съемной хате, сдавала ее  одна  старая  дева  за  умеренную  плату,  но  с
условием - муж должен был спать с хозяйкой не менее двух раз в  неделю.  У
них там, понимаете, мужчин  мало,  потому  что  в  семьдесят  втором  была
эпидемия... ну, вы знаете... Ах да, откуда вам знать... Ну  неважно.  А  я
разве не женщина? Почему мой муж должен... А других квартир просто нет.  А
если есть, так везде  эти  бабы-ватички,  которые  своего  не  упустят.  И
вертолета не было. Какой вертолет -  даже  машину  удалось  купить  только
через два месяца. И какую! "Мицубиши". Кто их сейчас берет? А супервизор -
да, был. И все время показывал  конкурсы  красоты:  то  на  Ямайке,  то  в
Марс-тауне. И больше ничего.
     Следователь: Вы работали?
     Басина: Пришлось. В массажном кабинете для лесбиянок. Я же вам говорю
- мужчин там вдвое меньше, чем баб. Вот я и сбежала.  А  муженек  остался.
Ему-то что. Он, кстати, тоже за Аводу голосовал. Говорил, что нужно Египет
отдать, и Иорданию тоже.
     Следователь: Иорданию?
     Басина: Я что-то не так сказала? Нет, я точно помню. Иордания  отошла
к Израилю  после  мирного  договора  с  Ираком.  Это  было...  кажется,  в
шестьдесят седьмом. А впрочем, у меня на даты плохая память.
     Следователь: Ознакомьтесь, пожалуйста, с показаниями господ  Камского
и Шустера. Чем вы объясните такую большую разницу?
     Басина: Мужчины все такие фантазеры."


     Собственно, следователь Бутлер мог и раньше догадаться, в  чем  дело.
Читателю, надеюсь, ясно.
     Независимые эксперты, приглашенные из  Штейнберговского  института  и
Тел-Авивского университета, пришли к общему мнению очень быстро.
     Каждый  из  репатриантов,  отправившихся  в  Израиль  2080  года   по
программе компании "Атид", попадал в собственный  вариант  будущего.  Черт
возьми, неужели этим дельцам не было ясно, что, вырывая  из  современности
даже камень, вы эту современность меняете? И события  начинают  идти  чуть
иначе.  Если  бы  все   четыреста   пятьдесят   три   человека,   успевших
воспользоваться услугами компании "Атид", были отправлены сразу и  вместе,
они, возможно, действительно оказались бы в одном-единственном Израиле. И,
может быть, им было бы там хорошо. Но в разное время и поодиночке...
     Мне удалось узнать, что  в  лагере  неподалеку  от  Арада  живут  сто
восемнадцать вернувшихся. А в  сейфе  у  Бутлера  лежат  сто  восемнадцать
версий будущего Израиля. Есть Израиль ортодоксальный - к  власти  приходит
союз религиозных партий, тут же принимается  закон  о  всеобщем  иудейском
образовании, и об отключении на шабат  электричества  по  всей  территории
страны... И есть Израиль светский,  когда  лишь  на  Меа  Шеарим  остается
горстка хасидов, соблюдающих традиции... И есть даже Палестина без Израиля
- туда угодила семья Этингеров из Барановичей. Именно этот вариант  привел
господина  следователя  в  столь  плачевное  душевное  состояние,  что  он
прекратил всякие допросы вернувшихся и, начиная  с  дела  номер  девяносто
семь, только фиксировал время перехода в будущее и время возвращения.
     И одна лишь мысль позволяет Роману Бутлеру сохранять остатки здравого
смысла. Триста тридцать пять человек из будущего не вернулись. Значит,  им
там  хорошо.  Значит,  они  попали  в  процветающий   Израиль.   В   Землю
обетованную. Не все потеряно, господа евреи.


     А я думаю,  что  Роман  оптимист.  Во-первых,  прошло  не  так  много
времени, и люди еще могут вернуться. А во-вторых, кто знает - может  "там"
так плохо, что нет даже надежды вырваться? Денег, например. Или физической
возможности.
     Компании "Атид" больше нет. И за последние три  года  ни  один  новый
репатриант  не  исчез  не  только  из  самолета,  но  даже  из   аэропорта
Бен-Гуриона.
     Это хорошо.
     Но на прошлой неделе наш премьер  совершенно  неожиданно  для  многих
отправился  в  Хельсинки  и  подписал  с  Раджаби  соглашение  о  передаче
палестинцам прибрежной зоны Красного  моря.  Эйлат  поделили  пополам  как
когда-то  Иерусалим.  Сдается  мне,  что   не   обошлось   без   парадокса
хронотранспортировки. Ясно ведь, что здравый смысл тут не при чем.
     Может быть, "Атид" отправлял репатриантов не только  в  восьмидесятый
год, но и поближе? В наше время, например.
     Я присматриваюсь к своему новому соседу. Вчера он спросил у меня, что
такое квадроплан. Это ведь знает каждый ребенок! А  десять  лет  назад,  в
двадцать первом году, квадропланов еще не было.
     Позвоню в полицию.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ВАШЕ ЗДОРОВЬЕ, ГОСПОДА!
                       (Монолог страхового агента)




  - Позвольте войти? Здравствуйте. Мое имя Шауль Пински, я представляю
страховую компанию "Даром". Простите, вы неправильно ставите ударение -
нужно на втором слоге, а не на первом. Это ивритское слово, оно означает
"юг". Я вижу, вы в стране недавно? Три недели? О, так вы оле хадаш? То-то
я вижу, выражение лица у вас такое... типичное. Ничего, это пройдет. Вот
купите электротовары, вертолет, квартиру, слетаете на Луну, и - пройдет. У
всех проходит. Да, кстати, и как вам Израиль? Замечательно, верно?
     Вы откуда приехали? О, из Житомира! И что, в  Житомире  еще  остались
евреи? Уже нет,  вы  были  последний,  ага...  Ну,  прекрасно.  Совершенно
очевидно, что за эти три  недели  вы  еще  не  успели  застраховаться.  Не
хотите? Дорогой господин... Александр  Певзнер,  позовите,  пожалуйста,  в
салон всех домочадцев, и даже тещу,  если  она  еще  жива,  и  я  вам  все
растолкую. Потому что страховка  в  Израиле  -  первое  дело.  Даже  более
первое, чем покупка стереовизора. Товар ведь могут  спереть,  извините  за
грубое слово, еще по дороге от магазина, и с чем же вы  тогда  останетесь?
Даже не с носом, к сожалению. Ну вот, все  в  сборе.  Так  приятно  видеть
восторженные лица новых  олим.  Ничего,  это  пройдет,  у  всех  проходит.
Начнутся будни, а в будни нужна страховка.
     Слушайте сюда. Компания "Даром" предлагает все виды страховок,  какие
только  существуют  в   цивилизованном   мире   двадцать   первого   века.
Согласитесь, что, переехав с Украины в Израиль, вы как бы  перескочили  из
двадцатого века в двадцать первый. У вас ведь там, наверно,  и  телевизора
приличного не было? Ах, так, ну, неважно...  Слушайте  сюда.  Мы  страхуем
ваши жизни от всех мыслимых напастей. За просто смерть  от  старости  я  и
говорить не стану - это ясно даже эфиопу, не в  обиду  ему  будь  сказано.
Кстати, страховал я вчера одного эфиопского еврея, в страну он прибыл чуть
раньше вас, месяца полтора  назад.  Так  он  застраховался  на  смерть  от
старости вы знаете на сколько? Нет, откуда вам знать. На миллион  шекелей!
Вот, что он сказал: если,  говорит,  я  буду  знать,  что  мои  наследники
получат такую большую сумму, то точно никогда не умру, и чем больше сумма,
тем больше я буду уверен, что не умру от старости. Я, говорит, ни  за  что
не доставлю им такой  радости.  Согласитесь,  очень  здравое  рассуждение.
Знаете, сколько ему лет? Сто одиннадцать! Вообще-то фирма в таком возрасте
от смерти  не  страхует,  но  эфиопу  мы  сделали  исключение.  Во-первых,
миллион! А во-вторых, этот старик на моих  глазах  передвинул  с  проезжей
части автомобиль, у которого заглох двигатель.
     Очень  рекомендую  страховку  на  случай  гибели  от   искусственного
спутника или иного космического тела. Вы напрасно так реагируете! Я  вижу,
что у вас в Житомире спутники не падают. А в  Израиле  и  прочих  развитых
странах - это форменное бедствие.  Вы  знаете  сколько  сейчас  в  космосе
болтается всякого металлолома? Так я вам скажу, у меня  последние  данные:
тринадцать миллионов спутников, последних ступеней и прочих обломков. Чтоб
им там было  просторно!  С  первого  спутника  вы  знаете  сколько  прошло
времени? Я вам скажу: семьдесят лет. За это время одна  Америка  запустила
такую прорву спутников, что и сама удивляется. И что же? Все это болтается
на высоте сколько-то  километров,  а  потом  падает  нам  на  головы.  Лет
тридцать назад еще было терпимо, это когда приехали мои родители,  большая
алия была, а теперь так просто спасу нет. Да вот, дней пять назад.  Сидела
семья олим за столом в  Реховоте.  Справляли  йом-хуледет,  день  рождения
по-вашему. Последний этаж. Как второй тост сказали, бах, крышу разносит, и
блок от атомного реактора спутника "Полюс"  получается  вместо  именинного
пирога. Стол - в щепки, а стол, заметьте, тоже не был застрахован,  вместе
с пирогом. Но что главное? Главное,  что  ручка  от  этого  реактора  бьет
именинника по голове, а  вылетевший  урановый  стержень  пролетает  сквозь
одного гостя как копье сквозь индейца племени сиу. Два трупа на  месте,  а
еще один - через полчаса. Это жена именинника, она-то просто со  страху...
Вы думаете, редкий случай? Ничего подобного. Вот статистика:  за  прошлый,
две тысячи двадцать шестой год на  территорию  Израиля  упали  три  тысячи
восемнадцать космических предметов, в результате чего получилось  тридцать
восемь совсем погибших и около двухсот - не совсем. И  что  бы  делали  их
наследники без страховок? Я лично  застрахован,  потому  что  постоянно  в
разъездах, а крыша вертолета - ненадежная преграда. Поэтому - рекомендую.
     Кстати, наша фирма первой в Израиле  стала  страховать  от  смерти  в
компьютере. И не говорите, что вам это не грозит, потому  что  у  вас  нет
современного компьютера, а то барахло четыреста восемьдесят шестое, что вы
притащили с собой, способно убить только, если ударить коробкой по голове,
но тогда это будет смерть не от компьютера, а от  удара  тупым  предметом.
Компьютер вы все равно купите - должны же дети  играть  в  миры  Галактики
Вампиров и в Пещеры Титана! Хорошо, пусть это будет не скоро. А что, вы  и
в супермаркетах не будете входить в компьютер? Это  просто  не  получится,
здесь цивилизованная страна, а не Житомир,  как  вы  собираетесь  покупать
пеленки для  этого  вашего  младенца,  который  уже  полчаса  верещит,  не
переставая, чтоб он так был здоров? Я ничего не понимаю! За три недели  вы
ухитрились  не  побывать  ни  в  одном  супермаркете??  Где  же  вы...  А,
магазинчик на первом этаже, понятно. Конечно, в  маленьких  магазинах  нет
нужды в суперкомпьютерах. Так вы, значит, просто ничего еще в  Израиле  не
видели! Я вам скажу, когда семь лет назад первый такой компьютер поставили
в   иерусалимском   машбире,   универмаге   по-вашему,   число    желающих
застраховаться возросло в пять раз. А число жертв - в десять. Да  вот,  на
той неделе похоронили Шулю Кадури, светлая ей память. Тридцать  три  года.
Пошла в  супер  покупать,  извините,  лифчик.  Вы  знаете,  сколько  типов
лифчиков продается сейчас на  земном  шаре?  Я  вам  скажу  -  одиннадцать
миллионов! Ну так вот, входит она в отдел лифчиков, так  вы  ж  понимаете,
что никаких лифчиков там нет в помине, а есть там  кабинка  компьютера,  и
заходит Шуля в эту кабинку, продавщица, улыбаясь, надевает  ей  на  голову
обруч и начинает демонстрировать товар. Вы никогда не  покупали  лифчик  в
Житомире? Ах, что я говорю, у вас там не было суперкомпьютера... Так  вот,
Шуля надевает обруч и видит себя совершенно обнаженной на пляже в  Майями.
Подходит к ней замечательный красавец, именно  такой  мужчина,  о  котором
Шуля мечтала всю жизнь, компьютер ведь  читает  в  подсознании,  он-то,  в
отличие от мужа, понимает, что нужно современной женщине. Да, так подходит
этот идеал и лично надевает на Шулю лифчик фирмы  "Робинс".  "Ах,  нет,  -
говорит Шуля, - в таком лифчике в театр не пойдешь". А ей, кстати,  в  тот
вечер предстояло лететь в Кейсарию на оперу "Набукко", которую должны были
давать в амфитеатроне. Хорошо. Мужчина прямо  из  воздуха  достает  другой
фасон, потом третий... Это рассказывать долго, а в натуре все продолжается
доли секунды - Шуля примеряет семнадцать тысяч фасонов, останавливается на
потрясном лифчике от Кардена, мужской идеал тут же оформляет  заказ  и  по
компьютерной связи отправляет его в Сан-Диего, где в настоящий момент этот
фасон  есть  на  складе.  В  Сан-Диего  заказ   упаковывают   и   отсылают
пневмопочтой к Шуле  домой.  Лифчик  оказался  в  приемном  боксе  шулиной
квартиры даже  раньше,  чем  сама  Шуля  могла  бы  добраться  до  дома  в
тель-авивских пробках. Могла бы, да... К сожалению, чем сложнее компьютер,
тем больше вероятность, что он выйдет из режима...  Короче  говоря,  когда
заказ был оформлен, Шуля позволила себе  подумать  нечто  этакое  об  этом
компьютерном красавце. Машина, извините, дура,  она  же  не  мыслит,  как,
скажем, мы с вами. Компьютер воспринял желание Шули  как  вводный  сигнал,
после чего этот идеал сбросил плавки и сделал с Шулей ровно  то,  что  она
сама хотела, чтобы  с  ней  сделал  мужчина.  В  нормальном  мире  все  бы
кончилось, наверно, к обоюдному удовольствию, но  не  забывайте,  господа,
что это был всего лишь торговый суперкомпьютер, не очень  образованный  по
части человеческого секса. Вы знаете,  что  такое  положительная  обратная
связь? Я тоже не знаю,  но  компьютеру-то  эта  связь  -  что  нам  голову
почесать. Короче, Шуля умерла от разрыва сердца семь секунд спустя.  Врачи
сказали, что умерла от наслаждения, не выдержала того заряда страсти,  что
предложил компьютер. Так я к чему это рассказываю? В отличие от вас,  Шуля
была застрахована на случай смерти в компьютере. Это новый вид  страховки,
и  я  вам  его  предлагаю,  поскольку  уверен,  что  в  Житомире  вас   не
поднатаскали  в  тонкостях  торговых  суперкомпьютеров.  Наследники   Шули
получат крупную сумму. Кстати, стоимость приобретенного Шулей лифчика тоже
вошла в счет страховки.
     Я надеюсь, вы поняли, что, страхуя себя  на  случай  смерти,  вы  тем
самым  обеспечиваете  потомкам   достойную   старость.   Я   оставлю   вам
стереофильм,  где  показаны  все  типы  покойников,  застрахованных  нашей
фирмой. Кстати, обратите внимание на покойника  по  имени  Даниэль  Казин.
Тоже из России.  Он  помер  потому,  что,  заказав  в  ресторане  "Максим"
фаршированного индюка, понадеялся на автокормильца. А тот  оказался  плохо
отлаженным, индюками прежде клиентов не кормил и  был  настолько  неуклюж,
что попал Казину острой костью  прямо  в  глаз.  Кость  оказалась  слишком
длинной, ну и...
     Хорошо, хорошо, не будем говорить о печальном. Давайте  о  радостном.
Например,  о  полной  или  частичной  потере  трудоспособности.  Страховые
программы тут очень разнообразны.  Вам,  как  олим  хадашим,  должна  быть
интересна программа "мататэ" в разных ее вариантах. Да, совершенно  верно,
мататэ - это метла по-вашему. Типично олимовский бизнес, начиная, кажется,
с тридцатых годов прошлого века, когда еще и Израиля не было, хотя  такое,
конечно, трудно представить. Вот, я вижу, отец  у  вас  кто?  Ну  конечно,
инженер. А вы, молодой человек, пианист? Ну неважно, скрипач тоже человек.
Наверно, вам и в Житомире говорили, что инженеры тут не нужны, а  пианисты
не требуются, даже если они скрипачи. Поэтому будете зарабатывать  метлой.
Во всяком случае, пока не заработаете на первую квартиру и  на  сухопутную
машину. Потом обычно все олим бросаются открывать свое дело,  но  это  уже
другой тип страховки. Я пока говорю о программе  "мататэ".  Полная  потеря
трудоспособности - это практически наверняка, если вы программируете метлу
на жесткий режим протирки, а инструмент случайно попадает на мягкий  грунт
или песок. Возникает сильная  отдача,  я  как-то  от  фирмы  участвовал  в
расследовании такого случая. Оле хадаш зазевался,  подумаешь,  мол,  метла
метет, а я почитаю газету "Время". Механизм  съехал  на  грунт,  воздушная
струя мгновенно сделала в почве яму, из-за образовавшейся  пустоты  возник
реактивный эффект, метла  взлетела  как  ведьмино  помело,  оле  не  успел
увернуться, потому что читал на второй странице  "Времени"  об  увеличении
выплат по сохнутовской ссуде, и... Ну, собрать-то его собрали... Нет,  ну,
что вы, я имею в виду, конечно, механизм. Оле только руки-ноги пообломало.
Но в результате - стопроцентная нетрудоспособность.  Слава  Богу,  он  был
застрахован. Теперь живет припеваючи.
     Есть программы полегче. Действительно, не  каждому  удается  добиться
полной инвалидности. Обычно, останавливаются процентах на пятидесяти. Тоже
хорошая программа. Это  если  пользуешься  полуавтоматом.  Тут  приходится
держать метлу в  руках,  и  потому  волей-неволей  регулируешь  подаваемое
усилие. Но не всегда  можно  рассчитать.  Был  недавно  случай  с  оле  из
Румынии. Да, а что, вы думали, в Румынии уже нет евреев?  Это  в  Житомире
уже нет, а  в  Румынии  пока  остались.  Так  вот,  этот  оле  работал  на
ашкелонском пляже и, когда попалась ему бутылка из-под  пива,  он,  вместо
того, чтобы переключиться на программу захвата,  решил  смести  бутылку  в
мусорозаборник. Ну, естественно, не рассчитал и получил этой  бутылкой  по
голове. Пришлось делать трепанацию. Семья хотела  полной  компенсации,  но
фирма  определила  инвалидность  пятьдесят  процентов.  И   действительно,
соображать он стал всего вдвое хуже, чем раньше. А если бы он во-время  не
оформил страховку?
     Да, я понимаю. Не для того вы ехали в Израиль, чтоб метлой махать.  А
для чего, простите? Нет, между нами, сионизм умер еще в прошлом веке,  эти
идеи не проходят. Я понимаю, что колбаса уже и в Житомире есть. Значит, не
за колбасой ехали. И  не  от  антисемитизма,  потому  что  антимоскальские
настроения сейчас на Украине куда сильнее традиционной любви к евреям.  Уж
это я знаю, недавно вот в программе "Конец  недели"...  Впрочем,  неважно.
Значит, ехали вы за лучшей жизнью. И наверняка хотите приобрести  виллу  с
видом на  море.  Или  полкоттеджа.  Угадал?  И  вы  думаете  обойтись  без
страховой программы "Жилье"? Смотрите сюда. Вот ваша вилла, а вот море.  А
вот дорога от Эйлата в Маалот. А вот развилка на Кирьят-Гат. А вот  тут  -
въезд в сафари. Не понимаете? Вы просто не видите, сколько опасностей  вас
окружает. Хорошо, будет окружать, это всего лишь вопрос времени. Раз  есть
море, значит, под  домом  проходят  водозаборные  трубы  к  опреснительным
станциям. И значит, если случится цунами, трубы  разнесет,  и  ваша  вилла
рискует просто провалиться во-о-от куда... Что вы смеетесь? Вы не учили  в
школе, что на Средиземном море бывает цунами?  А  что  вы  учили?  Видимо,
последний раз у вас там программа обучения менялась в конце прошлого века.
Вы что, не знаете  об  итальянских  и  греческих  подводных  геотермальных
станциях? Они, когда в режим входят, такую волну гонят,  что  в  Ашдодской
гавани в прошлом году сухогруз на пирс выбросило. Он-то был застрахован, а
ваша вилла - еще нет! Но это - опасность с моря. А  дорога  от  Эйлата  на
Маалот? Обычно в  час  пик  машины  норовят  перескочить  вперед.  Это  не
разрешается, но за каждым не  уследишь!  Вот  включает  водитель  подскок,
повисает на воздушной подушке, и за пять секунд он  должен  найти  впереди
пустое пространство на шоссе, чтобы приземлиться. Чаще всего  не  находит,
потому что забито все аж до Хадеры. И что  ему  остается?  Бросить  машину
вбок от шоссе, потому что место, с которого он подпрыгнул, уже  занято.  А
что рядом с дорогой? Правильно, ваша вилла. Ущерб обычно не очень  большой
-  ну,  стену  сломает  или  дерево  в  садике.  Но  все  ж  деньги.  Если
застраховано - вы король. А если  нет,  хотел  бы  я  посмотреть,  где  вы
возьмете новое дерево. И я еще не сказал об  опасности  въезда  в  сафари,
уверяю  вас,  тут  свои  прелести,  но  я  вижу,  теща  ваша  с  интересом
разглядывает  стереоснимки  вертолетов.  Нравится?  Вот   этот   вертолет,
"Апачи-элегант", - типично олимовская машина. Не дешевая, но зато  на  всю
семью. Я знаю многих, кто  купил  "Апачи",  еще  даже  не  устроившись  на
работу. И действительно, в шабат слетать  к  морю  или  даже  на  Кипр,  а
некоторые, запасшись топливом, успевают махнуть аж в Одессу. Без страховки
это гиблое дело. Я  сейчас  покажу...  Куда  я  заложил...  А,  вот!  Нет,
госпожа, это именно вертолет, а не то, на что вы изволили намекнуть. И ваш
будет таким, если вы ненароком выйдете из эшелона высоты и  столкнетесь  с
башней дальней связи или с антенной Безека. Опасности для жизни,  конечно,
нет, хотя мы и на этот случай тоже страхуем. Но машину  придется  собирать
по винтикам, и кто вам это сделает, если у вас не будет страхового полиса?
Особенно, если с вами что-то случится в Греции.  Там  никто  не  соблюдает
правил воздушного движения! Срезать чужую лопасть при переходе из  эшелона
в эшелон - это считается чуть ли доказательством  классности  пилота.  Мой
сын в прошлом месяце летал в Рим через Афины.  Так  вернулся  он  с  двумя
лопастями и без правого шасси. Синяк на лбу - не в счет, вертолет  тут  не
при чем, это ему итальянский мафиозо  поставил,  что-то  они  не  поделили
насчет девочек.
     Кстати, о девочках. Эта ваша малышка, что кричит, не переставая, будь
она так здорова, надеюсь, не мальчик? Вот видите, как вам повезло! Значит,
вы  можете  застраховать  ее  прямо  сейчас  по  программе  "Нефеш".   Это
накопительная программа, предусматривающая и выплаты в случае  физического
ущерба в возрасте от восьми до  шестнадцати  лет.  Совершенно  необходимая
вещь после того, как вирус тонго достиг Израиля. Вы не  слышали  о  вирусе
тонго? Так я вам скажу, пугать не хочу, но правде нужно смотреть в лицо. В
две тысячи тринадцатом, когда  покончили  со  СПИДом,  выяснилось,  что  у
каждого плюса есть свой минус. Вакцина избавляла от СПИДа, но в результате
у мальчишек развилась жуткая гиперсексуальность. Ранняя половая  зрелость,
и все такое. До Житомира, я понимаю, это еще не дошло, а здесь мы  ощутили
все последствия почти сразу. И с тех пор практически всех девочек страхуют
от потери невинности. В страховку входит и операция, с помощью  которой...
ну, вы понимаете, не при вашей малышке будь сказано. Некоторым  приходится
по семь-восемь раз... Что поделаешь, жизнь есть  жизнь,  мальчишек  понять
можно, они это не со зла, они ж не виноваты, а пока  медицина  не  создала
противовакцины, мы страхуем. Минимальный взнос,  и...  Ну  хорошо,  я  вас
понимаю, вам кажется, что девочка  еще  мала,  но  ведь  дети  растут  так
быстро...
     Кстати, могу предложить страховую программу "Зрика".  Страхуем  детей
от чрезмерно быстрого роста.  Совершенно  новая  программа,  буквально  на
прошлой неделе я  застраховал  первого  клиента.  Вы  знаете,  что  сейчас
началась очередная эпоха акселерации? Говорят, что это  из-за  поступления
на рынки марсианских продуктов. Может быть, но  я,  например,  предпочитаю
ничего марсианского не покупать, поскольку там  все  некошерно,  а,  между
тем, мой младший уже вымахал за два метра. Два  метра  четыре  сантиметра,
если быть точным. Для его  двенадцати  неплохо,  да?  Так  вот,  программа
"Зрика" выплачивает  страхователю  полную  сумму,  если  застрахованный  в
течение времени, определяемого в полисе,  достигает  двухметрового  роста.
Страхуйте детей сейчас, потому что скоро фирма поднимет  потолок  до  двух
десяти, иначе нам приходится выплачивать слишком много.
     Я вижу, у вас уже голова пошла кругом от обилия возможностей.  Это  у
вас в Житомире можно было, наверно, застраховать только жизнь и имущество.
А здесь изобилие. Есть страховки просто уникальные.  Например,  в  прошлом
году  некий  Абрам  Полонский  застраховал  себя  от   возможности   стать
премьер-министром  Израиля.  Да!  Он,  видите  ли,   был   на   приеме   у
государственного предсказателя... Как, вы и об этом не слышали?  Я  думал,
что даже в  Житомире...  Государственные  предсказатели  появились  в  две
тысячи восемнадцатом. Таким образом  было  покончено  с  засильем  частных
астрологов,  хиромантов  и  прочих  экстрасенсов.   Часть   предсказателей
получила разрешения и поступила на государственную службу, а  те,  кто  не
прошел, были вынуждены поменять род  занятий.  Общество  от  этого  только
выиграло, да и государству польза. Предсказатель с  дипломом  работает  по
звездам, по руке, по картам, в его распоряжении компьютеры, ну,  в  общем,
все как положено. Так вот, некий Полонский,  сорока  трех  лет,  пришел  к
своему предсказателю, и тот объявил, что не далее, чем через две каденции,
клиент будет избран  премьер-министром.  Этот  Полонский,  вообще  говоря,
простой рабочий. Работает в переплетном цехе. Что? Какие  еще  книги?  Они
переплетают компьютерные программы. И не спрашивайте - как, я  в  этом  не
понимаю. Так вот, он не желает  быть  премьер-министром.  Он  даже  главой
семьи быть не желает, там заправляет жена. Зачем ему эта напасть? Вот он и
застраховался. Если станет премьером, фирма выплатит ему миллион  шекелей.
И мы на это пошли, несмотря на прогноз государственного предсказателя. Как
видите, фирма постоянно идет навстречу клиенту, даже  если  это  грозит  в
будущем потерей больших денег.
     Так что, я вас убедил? Можем прямо сейчас заполнить анкеты. Девочке -
программа "Нефеш", сыну программа "Зрика", теще... Я понимаю. Конечно,  вы
хотите подумать, хотя, честно говоря, думать лучше  потом,  сначала  нужно
застраховаться. И лучших условий, чем в компании "Даром", вы не найдете. А
даром, господа олим, ничего не бывает. Это вам не Житомир. Я вам  оставляю
все  проспекты,  стереофильм,   смотрите,   думайте.   Вот   номер   моего
видеопелефона. Всего вам хорошего, легкой абсорбции.
     Да,  забыл  сказать.  В  ближайшее  время  у  нас  будет  специальная
олимовская  программа  -  страховка  на  случай  обнаружения   нееврейских
предков. И не думайте, что вам это не грозит. Все так  думают,  а  недавно
начали  выборочно  проверять  в   Бен-Гурионе   с   помощью   генетических
интраспекторов... Не буду вас огорчать.
     Всего хорошего. Нет, у нас не делают страховку  на  случай  посещения
страхового агента. Слава Богу.





                                П.АМНУЭЛЬ

                    КОСМИЧЕСКАЯ ОДИССЕЯ АЛЕКСА КРЕПСА




     Каждый израильтянин знает, что первым  израильским  космонавтом  стал
Шломо Минц, который в 2003 году полетел в составе международной экспедиции
на орбитальную станцию "Альфа". Я не собираюсь с этим спорить - имя  Минца
уже вошло в историю страны, не далее как  на  прошлой  неделе  я  купил  в
супере пляжный комплект и обнаружил улыбающуюся физиономию Шломо на  самой
интимной  детали  туалета.  А  это  значит,  что  народ  признал  в  Шломо
национального героя и не позволит мне покуситься на его всемирную славу. Я
и не собираюсь. Но, будучи историком, вынужден сообщить  кое-какие  факты,
до сих пор скрытые от вездесущей общественности.
     Первый факт: Израиль  стал  космической  державой  ровно  на  полгода
раньше  полета  Шломо  Минца.  Факт  второй  -  на   самом   деле   первым
израильтянином, побывавшим в иных мирах, был Алекс Крепс.


     Некая путаница с датами в данном случае неизбежна, и я прошу читателя
внимательно следить за числами. Итак, в 2013 (нет, не в 2003!) году  некий
Алекс   Крепс,   тридцати   лет,   работал   в   лаборатории   астрофизики
Тель-Авивского университета. Никакой секретности, господа, не надейтесь. И
тем не менее, о предмете исследований Алекса знали  во  всем  Израиле  три
человека - его непосредственный начальник, профессор Дитман, его  лаборант
Игорь Шаевич, проводивший вычисления,  и  секретарша  Министерства  науки,
подшивавшая к делу ежеквартальные отчеты.  Помните  анекдот  о  неуловимом
Джо? "Почему он такой неуловимый, и никто его до сих пор не  поймал?"  "Да
потому, что он никому ни на фиг не нужен!" Вот и  с  Алексом  было  то  же
самое.
     Занимался он, кстати, говоря, теорией черных  дыр,  если  вам  что-то
говорит это название. 2 марта 2013 года (запишите дату  на  листке,  чтобы
потом не запутаться), Алекс зашел в кабинет профессора Дитмана и сказал:
     - Профессор, я тут закончил один расчет и хотел бы рассказать...
     - Отлично! - сказал профессор. - Попроси Ицхака, он  вставит  тебя  в
ближайший семинар.
     - Нет, нет, - почему-то с испугом отшатнулся  Алекс,  -  я  хотел  бы
показать сначала вам...
     Профессор с сожалением  посмотрел  на  экран  компьютера,  с  усилием
оторвался от важных научных размышлений и согласился.  Прошу  учесть,  что
дальнейший  разговор  я  привожу  весьма  приблизительно,  в  силу  своего
понимания (или, вернее, непонимания) научной сути.
     - Я работал над теорией вращающихся заряженных черных дыр,  -  сказал
Алекс, привлекая внимание профессора громким стуком мела по доске.  -  Вы,
конечно, знаете теорию Пенроуза о том, что, если проникнуть в черную дыру,
то можно вылететь в другую Вселенную?
     - Знаю, - сказал Дитман. - Хорошая теория, мне ее  студенты  пытаются
сдать на четвертом курсе. Обычно на это уходит восемь попыток.
     - Беда в том, профессор, что в окрестности Солнечной системы  нет  ни
одной черной дыры. И даже, если бы была, то проникнуть  сквозь  нее  можно
только теоретически, поскольку любое тело уже при подлете будет  разорвано
в клочья приливными силами, не говоря уж о бесконечно большом тяготении  в
пределах сферы Шварцшильда.
     -  Верно,  -  согласился  профессор  и  потянулся  за  ручкой,  чтобы
поставить Алексу "зачет", но вспомнил, что сотрудник явился вовсе  не  для
того, чтобы сдавать экзамен. - Поэтому никому из людей не суждено...
     - Суждено! - воскликнул Алекс, впервые в жизни позволив себе перебить
старшего.
     - Извините, профессор, - продолжал  он,  -  но  проникнуть  в  другую
Вселенную сквозь черную дыру можно достаточно просто. Во-первых, если  нет
вблизи от Солнца черных дыр, их нужно создать  в  лаборатории.  Во-вторых,
если  черную  дыру  использовать  вместе  со  Смесителем  времени,   можно
избегнуть участи быть разорванным приливными и гравитационными силами.
     - Ну, ну, - благодушно сказал профессор. -  В  лабораторных  условиях
создать черную дыру невозможно. Попробуйте-ка сжать в точку  Землю,  и  вы
поймете...
     - Вот  в  чем  психологическая  инерция  всех,  кто  занимается  этой
проблемой! - сказал Алекс. - Начиная с Пенроуза и Новикова, все  почему-то
считали, что в иную Вселенную нужно проникать сквозь черную дыру солнечной
массы. Но почему?! Вопрос в принципе! Даже черная дыра  с  массой  в  один
миллиграмм связана с другой Вселенной... А  такую  маленькую  черную  дыру
можно создать и в лаборатории. Ее размеры будут меньше размера  электрона,
какие проблемы?
     - А как же приливные... - начал профессор и замолчал.
     - Вот именно, - подтвердил  Алекс,  -  нужно  использовать  Смеситель
времени. Достаточно растягивания в полтора раза, и тогда тензор...
     Оставим тензоры в покое, а с ними и Крепса с  Дитманом.  Они-то  друг
друга поняли, и этого достаточно.


     Так бывает часто: сначала лет двадцать проблему не  могут  решить,  а
потом является некто, производит некое действие, и все хватаются за головы
- "ах, как же мы раньше не догадались!" Коперник как-то сказал: "что ж вы,
господа, не видите разве, что не Солнце вращается вокруг  Земли,  а  Земля
вокруг Солнца?" И все, включая святую инквизицию,  схватились  за  головы:
"что ж раньше-то..." Правда, это не помешало старым идеям стоять насмерть,
но при чем здесь наука? Это уже психология.
     Дитман с  Крепсом  отправились  к  профессору  Арону  Берковичу  -  в
лабораторию физики высоких энергий.
     - Арон, - сказал Дитман. - Вот этот молодой человек хочет поиметь  на
твоем ускорителе черную дыру с массой, скажем, в один  миллиграмм.  Можешь
устроить?
     - Только на следующей неделе, - подумав, ответил Беркович. - И только
в том случае, если оплату счетов Электрической  компании  ты  возьмешь  на
себя.
     - Это пожалуйста, - согласился Дитман и удалился,  оставив  Крепса  и
Берковича  обговаривать  детали  эксперимента.  Из  соображений   научного
приоритета Алекс ни словом не обмолвился  о  том,  что  намерен  делать  с
черной дырой.


     Вы когда-нибудь видели  лабораторную  черную  дыру?  Я  видел  -  мне
показал сам Крепс. Впервые эту штуку получили американцы в 1998  году,  но
их черные дыры  с  треском  лопались  через  три-четыре  секунды.  Русские
повторили опыт и довели  "жизнь"  черной  дыры  до  недели.  В  2002  году
совместными усилиями физиков США, России, Англии и Израиля удалось создать
черную  дыру,  время   жизни   которой   было   ограничено   исключительно
возможностями  электрических  компаний  -  пока  на  ускоритель   подавали
напряжение, черная дыра болталась в вакуумной камере.
     Кстати, увидеть черную дыру невозможно: она  ведь  потому  и  названа
черной, что не излучает никакого света. Обнаружить ее можно только по полю
тяжести. К 2013 году, о котором идет речь,  физики  добились  впечатляющих
успехов (так, по крайней мере, было сказано в "Едиот ахронот"). А  именно:
они научились извлекать созданную  черную  дыру  из  камеры  ускорителя  и
запечатывать ее в капсулу размером с  таблетку  аспирина.  Капсулу  мощной
батарейкой, чтобы черная дыра подпитывалась энергией  вне  зависимости  от
цен на электричество...
     Вот только никому до Крепса не приходило в голову эту капсулу  вместе
с черной  дырой  проглотить.  По  естественной,  кстати,  причине:  каждый
нормальный физик понимал, что, проглотив черную дыру, он умрет в  страшных
мучениях, поскольку этот объект захватит сначала желудок, а потом и другие
органы, которые начнут падать на сферу  Шварцшильда,  а  потом  куда-то  в
другую Вселенную. И никто до Крепса не додумался, что, прежде чем  глотать
капсулу, нужно поместить ее в другую - со Смесителем времени.  Надеюсь,  у
вас дома есть такой  Смеситель,  и  вы,  изучив  инструкцию,  знаете,  что
главное  его  свойство  -  способность  смешивать  прошлое  с  будущим   и
настоящим. А ведь именно это и нужно,  чтобы  нейтрализовать  вредные  для
организма последствия притяжения черной дыры!
     Чтоб я так знал, почему это происходит.  Обратитесь  к  физикам,  они
растолкуют. Если, конечно, до вас дойдет. В чем сомневаюсь. К счастью, для
дальнейшего изложения это не имеет ни малейшего значения.


     5 марта  2013  года  Алекс  Крепс  сидел  за  пультом  ускорителя,  а
профессор Беркович нажимал на кнопки. В 11 часов  34  минуты  было  подано
полное  напряжение,   и   в   камере,   за   метровыми   стенами,   мощные
электромагнитные силы начали сжимать металлический шарик,  масса  которого
составляла восемнадцать миллиграммов. В 12 часов 13 минут  процесс  сжатия
вышел на необратимый режим, и с этого мгновения будущая черная дыра начала
сжиматься сама, под действием собственной тяжести. Остановить этот процесс
не смог бы уж и сам Творец.
     Все  закончилось  в  миллионную  долю  секунды.  Новая  черная   дыра
болталась где-то в глубине камеры, удерживаемая  между  полом  и  потолком
мощными магнитами.
     - Хотите получить или будете исследовать здесь? -  спросил  Беркович,
не догадываясь, чем этот вопрос грозит современной физике.
     - Получить, - сказал Крепс.
     После чего магниты подвели черную дыру к капсуле, осторожно поместили
объект  в  центр  пластикового  шарика,  и  профессор  с  пульта   включил
автономное питание от батареек. Капсулу извлекли из  ускорителя,  и  Крепс
положил ее на ладонь.
     -  Самый  загадочный  объект  в  природе,  -  глубокомысленно  сказал
Беркович, но не был услышан.


     Все, что я рассказал, было, как вы понимаете, преамбулой.  Собственно
экспедиция Алекса Крепса в иные Вселенные началась в тот же вечер, ровно в
22 часа. Для справки - первый израильский космонавт  снимал  однокомнатную
квартиру в Рамат-Гане на границе с  Брей-Браком.  По  соседству  жили  две
ортодоксальные семьи, и потому Алекс тщательно выполнял основные мицвот. В
шабат, например, он не включал света и не вел никаких  записей.  Свет  ему
включал приборчик, реагировавший на звук голоса, а  записи  вел  диктофон.
Кроме того, Алекс не смешивал мясное с молочным - по той простой  причине,
что терпеть не мог мяса и с самого рождения был вегетарианцем.
     Итак, в 22 часа он бестрепетной рукой погрузил капсулу с черной дырой
в капсулу со Смесителем времени, подержал пилюлю на ладони (ну совсем  как
таблетка аспирина!) и проглотил, даже не запив водой.
     Хорошо,  что  он  жил  один.  Могу  себе  представить   реакцию   его
гипотетической жены. Муж вдруг  начинает  неудержимо  худеть,  превращаясь
буквально в палку, а потом и вовсе в тонкую нить.  После  чего  начинается
сжатие по вертикали, и в секунду супруг попросту исчезает из поля  зрения,
издав звучное "хоп", поскольку  освободившийся  объем  занимает  комнатный
воздух. Зрелище не для слабонервных.  С  точки  же  зрения  самого  Алекса
Крепса, все происходило совсем не так. Комната исчезла сразу, поскольку  в
результате  допплеровского  смещения  все   световые   сигналы   мгновенно
сместились куда-то в область жесткого рентгеновского диапазона. А  желудок
стал разбухать, ощущение было таким,  что  проваливаешься  куда-то  внутрь
себя. Вас когда-нибудь выворачивало наизнанку после того, как вы пробовали
некачественную колбасу фирмы "Зоглобек"? Ну, так представьте себе обратный
процесс. Смеситель времени не  позволил  Алексу  распасться  на  атомы,  а
неприятные ощущения продолжались недолго:  по  часам  в  квартире  -  трое
суток, по собственному времени Алекса  -  всего  восемь  секунд.  Упав  на
черную дыру, пройдя сквозь ее центр, тело  Алекса  Крепса  выпало  в  иную
Вселенную.


     Лет тридцать назад уважаемые ученые уверяли, что в  других  Вселенных
не может быть жизни, потому что там, видите  ли,  другие  законы  природы.
Скажем, вместо тяготения там отталкивание. В  той  Вселенной,  куда  выпал
Алекс Крепс, все оказалось не так плохо. Он очутился в странном помещении,
больше  похожем  на  палату  для  буйно  помешанных,  чем  на   физическую
лабораторию - стены обиты  чем-то  мягким,  а  посреди  комнаты  висела  в
воздухе женщина и смотрела на Алекса испуганным взглядом. У  женщины  было
одно туловище, две  ноги,  две  руки,  да  и  лицо  оказалось  очень  даже
приятным, только помада слишком яркая. Алекс, по его  словам,  думал,  что
ему не придется встречаться с представителями разумных  рас,  и  потому  к
подобной встрече совершенно не готовился.
     - О! - сказал он, выражая  этим  звуком  всю  гамму  своих  чувств  и
ощущений.
     - О! - сказала женщина, быстро справившись с естественным испугом.  -
Ты кто?
     Сказано было на иврите.
     Алекс был сыном русских репатриантов, родился в Москве,  но  привезен
был в Израиль ребенком, и русский благополучно забыл. Так ему казалось. Но
в этот критический момент у  него  из  головы  начисто  вылетел  иврит,  а
пустоту  занял  великий  и  могучий  русский  язык,  на  каковом  Алекс  и
воскликнул:
     - Вот едрена мать! Чтоб я так жил!
     Так они и продолжали: женщина на иврите, Алекс - по-русски,  но,  тем
не менее, прекрасно понимали друг друга.
     Несколько минут спустя Алекс уже знал, что женщину зовут Хая, что она
психолог  и  работает  в  лаборатории  желудочной  психологии  Хайдарского
университета. В Израиле, конечно, где еще?
     - В вашей Вселенной тоже есть Израиль? - задал Алекс глупый вопрос.
     - А что, и в вашей тоже? - удивилась Хая.
     - И Второй храм у вас был? И галут? И катастрофа?
     - Второй? Нет, Храм у нас один - Первый. Стоит четыре тысячи  лет.  А
галут - это да. Как наш полководец Бен-Маттафий вошел с  триумфом  в  Рим,
так римляне и отправились в галут. Сейчас началась большая  алия,  но  это
смешно - их всего-то сорок три человека на всей планете. Восемнадцать  уже
репатриировались в Рим, а остальные выжидают.
     - Хочу посмотреть на Иерусалим! - воскликнул Алекс, пожалев,  что  не
захватил стереокамеру.
     - Смотри, - разрешила Хая, после чего  стены  неожиданно  исчезли,  и
Алекс  оказался  перед   Шхемскими   воротами.   Крепостные   стены   были
отполированы до блеска, вокруг не наблюдалось никаких арабских построек, а
на месте музея Рокфеллера стояла огромная колонна.
     Тут,  правда,  случилось  непредвиденное.  Алекс   обернулся,   чтобы
спросить у Хаи, что означает эта  колонна,  но  резкое  движение,  видимо,
потревожило лежавшую в желудке капсулу с черной дырой. Капсула  сдвинулась
с места, Алекс ощутил приступ  антитошноты  и  понял,  что  начался  новый
процесс перехода в другую Вселенную. Не надо совершать резких движений!  -
успел подумать он.


     Следующая  Вселенная  полностью   оправдала   предсказания   физиков.
Вывалившись из черной дыры, Алекс оказался висящим  в  серой  пустоте,  не
имевшей ни верха, ни низа. Возможно, это был местный  космос,  но  никаких
звезд или, тем более, планет видно не было, и не  у  кого  было  спросить,
существует ли в этом мире закон всемирного тяготения. Тем не менее,  Алекс
почему-то был уверен, что может получить  ответ  на  любой  вопрос,  нужно
только знать, в какой форме этот любой вопрос задать.
     - Пока будешь думать,  -  сказал  голос  в  его  мозгу,  и  нужно  ли
напоминать, что говорил он на чистом иврите, - мы спросим  тебя  сами.  Ты
еврей?
     - Ну? - сказал Алекс утвердительно.
     - Хорошо, - вздохнул некто, - а то являются время от  времени  всякие
гои...
     - Откуда являются? - сформулировал Алекс первый вопрос.
     - Из разных Вселенных, - уклончиво сказал голос. - Житья от них нет.
     - А в вашей Вселенной что, одни евреи живут? - второй вопрос был, как
видите, не лучше первого.
     - Не одни, а один, - поправил голос  с  таким  местечковым  акцентом,
будто в этой Вселенной  не  существовало  никаких  других  городов,  кроме
Жмеринки. - Я один, я эту Вселенную создал в три тысячи восемьсот девятом,
и потому я, естественно, еврей.
     - Бог, что ли? - кощунственно спросил Алекс.
     - Ну, куда мне, - застеснялся голос. - Творец создал все миры  сразу,
а я - только эту Вселенную. Прежде я жил в Хайфе, хотя тебе  это  название
ни о чем не говорит...
     - Почему же, - обиделся Алекс, - Хайфа - это в Израиле.
     - А! Так, может, ты тоже из Вселенной, где евреев поперли из  Уганды,
когда ООН постановила создать там еврейское государство?
     - Нет, мой Израиль находится там, где ему  положено  быть.  На  земле
предков - в Палестине.
     - Скажите пожалуйста! Чего только нет в этих Вселенных!
     Алекс был готов согласиться, но дальнейшая дискуссия прекратилась  по
объективным причинам - черная дыра дала о себе знать в третий раз.


     Вот тут-то и произошло событие, которое дает  мне  основания  назвать
Алекса Крепса первым космонавтом Израиля. Вывернушись  из  черной  дыры  в
очередную Вселенную, он обнаружил себя на Центральной автобусной станции в
Тель-Авиве. Это был тот Тель-Авив, к которому Алекс привык  с  детства,  и
вокруг сновали с вещами и без вещей самые  обычные  евреи,  а  по  громкой
связи дикторша призывала посетить магазин  Хаима  на  третьем  этаже,  где
можно за бесценок приобрести  бриллиантовые  подвески.  На  информационном
табло Алекс с удивлением прочитал, что сегодня 2 мая 2002 года. Теперь  вы
понимаете, что Крепс совершил космическое путешествие раньше Шломо  Минца?
Между прочим, я специально входил в редакционный компьютер газеты "Маарив"
и читал номер от 3 мая  2002  года.  Можете  сами  проверить  -  там  была
опубликована заметка о том,  что  некий  сумасшедший  приставал  вчера  на
автостанции к приезжавшим  и  отъезжавшим  с  нелепыми  вопросами  о  том,
приходил ли уже Мессия, был ли разрушен Второй храм, и  не  знают  ли  они
некоего Шломо Минца, который, правда, еще не полетел  в  космос.  А  когда
вызвали полицию, сумасшедший просто растворился  в  воздухе.  В  свидетели
записались триста одиннадцать человек,  и  репортер  утверждал,  что  имел
место  случай  массового  помешательства  на  почве  подписанного  недавно
договора с Сирией о полном отказе Израиля от Голанских высот.


     В очередной Вселенной Алекс  едва  не  погиб,  поскольку  оказался  в
безвоздушном пространстве. Хорошо,  что  он  во-время  сориентировался  и,
задержав  дыхание,  вновь  погрузился  в  черную  дыру.  Правда,   за   те
десять-пятнадцать секунд, что он  пробыл  в  той  Вселенной,  Алекс  успел
разглядеть не очень далеко рыжую планету, вдоль экватора которой  тянулась
надпись на иврите, выложенная, вероятно, камнями размером с пирамиду Хуфу:
"Евреи всех Вселенных, объединяйтесь".  Из  чего  Алекс  сделал  поспешный
вывод о том, что евреи есть в любой Вселенной.


     В очередной раз проваливаясь в черную дыру, с которой  он  уже  успел
сродниться, Алекс преследовал единственную цель: он хотел убедиться в том,
что в любой Вселенной, даже  совершенно  не  пригодной  для  жизни,  живут
евреи. Он сформулировал рабочую гипотезу: если  Творец  Вселенных  выделил
евреев как свой народ, то очевидно, что в  любом  из  созданных  им  миров
именно евреи, и никто иной, должны были справляться с  муками  познания  и
презрения. Иначе - какой смысл в выделении?
     Так вот, в последней Вселенной, которая к моменту прибытия Алекса уже
приказывала долго жить, евреев не  оказалось.  Звезды  почти  все  остыли,
планеты почти все превратились в ледышки, галактики разбежались кто  куда,
по космосу летали разумные расы разных  форм,  расцветок  и  претензий  на
мировое господство, - евреев среди них не было.
     - Да и откуда им быть? - с горечью сказал Алексу  некий  шарообразный
абориген с сорока семью щупальцами. - Они свое черное  дело  сделали.  Это
из-за них Вселенная расширилась и распалась, и нам, простым разумным, жить
осталось всего три миллиарда лет. А они-то прожигают жизнь...
     К сожалению, абориген взорвался  от  возмущения,  не  успев  сообщить
Алексу,  где  именно  прожигают  жизнь  евреи,  уничтожив  Вселенную.  Но,
поскольку  говорил  абориген  на  иврите,  у  Алекса  зародилось  страшное
подозрение, что он тоже был-таки евреем, но начисто забыл свое  прошлое  в
результате процесса ассимиляции и скрещивания. Алекс хотел, будучи ученым,
доказать свою гипотезу или опровергнуть ее. Но получилось иначе.
     Шальной метеор, будто пуля, пробил Алексу живот, попал  в  капсулу  с
черной дырой, нарушив неустойчивое равновесие, и Алекс,  в  последний  раз
вывернувшись наизнанку, оказался в своей квартире в Рамат-Гане на  границе
с Бней-Браком. Желудок  был  пуст,  зверски  хотелось  есть.  Черная  дыра
исчезла. Дырочка  в  животе,  однако,  осталась,  и,  вместо  того,  чтобы
приготовить  ужин,  Алексу  пришлось  вызывать  "скорую".  А  в  "Ихилове"
пришлось объяснять - откуда взялось пулевое  ранение,  и  где  пуля,  если
входное  отверстие  есть,  а  выходного  нет?  Версию  о  метеоре   врачи,
естественно, сочли издевательством.


     Теперь вы понимаете, что я прав, утверждая: именно  Алекс  Крепс  был
первым  израильтянином,  побывавшим  в  других  мирах?  И  даже  в  других
Вселенных. Однако, вовсе не ради утверждения приоритета Алекса  включил  я
рассказ о нем в "Историю Израиля". Евреи как избранный народ - вот, о  чем
я думаю. Ясное дело, что Творец создал не одну лишь нашу Вселенную, но все
и, наверняка, не сразу. И ясное дело - в каждой ему нужен был свой  народ,
с которого потом, когда  затея  провалится,  можно  было  бы  спросить  за
неудачу, ибо не отвечать же самому  перед  собой,  на  самом-то  деле!  Но
почему во всех Вселенных, сколько  их  ни  есть,  этот  народ  имеет  одно
название и один язык? Только  ли  из-за  недостатка  фантазии?  Сам  Алекс
именно так и думает. Он там был, ему виднее. А мне кажется, что причина  в
ином. Зачем Творцу сонмы Вселенных? Он создал  их,  чтобы  выбрать  лучший
мир, который и будет существовать вечно, когда остальные погибнут. И какой
же народ, как по-вашему, будет жить в том, грядущем, мире?





                                П.АМНУЭЛЬ

                  РОССИЙСКО-ИЗРАИЛЬСКАЯ ВОЙНА 2029 ГОДА




     Роман Бутлер, комиссар уголовной  полиции  Тель-Авива,  живет  этажом
ниже меня. Это означает, что, если в три часа ночи за комиссаром приезжает
служебная  машина,  вопя  вопилкой  и  мигая  мигалкой,  то  я  немедленно
просыпаюсь. Просыпаюсь, конечно, не только я, но и моя жена, моя дочь, моя
собака, а также жители всех соседних домов, что меня, впрочем,  совершенно
не утешает.
     Когда я говорю Роману,  что  его  коллеги  не  дают  спать  огромному
кварталу, он отвечает, что лучше уж не поспать одному кварталу, чем целому
городу,  ибо  приезжают  за  комиссаром  ночью  только  при  возникновении
чрезвычайных обстоятельств, действительно угрожающих спокойной жизни всего
Тель-Авива.
     Приходится терпеть.
     Однажды, ворочаясь  без  сна  после  очередного  отъезда  Бутлера  на
задание, я решил извлечь из этой ситуации хотя бы минимум пользы, и  когда
Роман по давно установившейся традиции явился ко мне в шабат потрепаться о
футболе, я заявил:
     - Вот что,  дорогой  комиссар,  либо  в  следующий  раз,  когда  твои
подчиненные разбудят весь квартал, ты возьмешь меня с собой, либо я  подам
жалобу в БАГАЦ.
     Бутлер покачал головой и спросил:
     - А остальные жители квартала не потянутся  за  тобой  следом?  Толпа
зевак при расследовании мне ни к чему.
     - Не потянутся, - заверил я. - Идиотов среди них немного.
     - Ну хорошо,  -  пожал  плечами  Роман.  -  Если  спокойному  сну  ты
предпочитаешь беготню по Тель-Баруху...
     Так  я  и  оказался  втянут  в  военные  действия  между  Израилем  и
Российской Федерацией, которые начались в 4 часа 13 минут утра 28  августа
2029 года.


     Ночь была жаркая, и я спал при включенном кондиционере. В  результате
я чуть не прозевал самое интересное,  поскольку  закрытые  окна  заглушили
звуки полицейской сирены, и разбудил меня звонок в дверь.
     - Что такое? - возмущенно спросил я  спросонья  стоявшего  на  пороге
комиссара.
     - Ага, - сказал он. - Выходит, что твои жалобы на ночной шум - просто
гнусная инсинуация. Ты спокойно спишь и под звуки сирены.
     Чтобы доказать обратное, я оделся в течение восемнадцати секунд.  Еще
через минуту мы мчались через весь город к зданию Управления полиции, и  я
понял, что не один наш квартал имеет основания  жаловаться  на  Бутлера  в
БАГАЦ.
     - Почему бы, - сказал я, - не передвинуть Управление поближе к нашему
дому? Меньше народа страдали бы заиканием и ночным недержанием мочи.
     - Лучше  быть  заикой,  чем  мертвецом,  -  мрачно  сказал  комиссар,
заставив и меня задуматься о важности и серьезности предстоящей операции.
     А ведь я еще не знал, в чем она заключалась.
     Мы проехали мимо Управления и понеслись в сторону Кирии.
     - Твой водитель заснул за рулем, - заметил я.
     - Мы едем в Генеральный штаб, - сказал Бутлер, не  настроенный  вести
лишние разговоры.
     Я ни разу  не  был  в  здании  Генерального  штаба  и  притих,  чтобы
раздраженный Бутлер не высадил меня посреди дороги.
     Меня долго не желали пропускать часовые, и  Роману,  судя  по  всему,
пришлось привести в действие весь свой авторитет. В результате  оказалось,
что, поскольку совершаемое сейчас преступление имеет историческое значение
для  государства,  при  его  раскрытии  непременно  должен  присутствовать
историк, способный... И так далее.
     На часах было 2 часа 11 минут, когда мы с  Романом  вошли  в  кабинет
начальника Генерального  штаба  генерал-майора  Рони  Кахалани.  По-моему,
здесь собрались руководители всех родов войск, включая войска тыла. Момент
был явно исторический, хотя я еще и не понимал, в чем он заключается.
     - Если мы немедленно не примем меры, - заявил Рони Кахалани, открывая
заседание, - то война с Россией начнется в течение ближайших  трех-четырех
часов.
     У меня отвисла челюсть.


     Поскольку все, кроме меня, были уже в курсе  событий,  разбираться  в
ситуации мне пришлось, складывая мозаику  из  коротких  реплик  генералов.
Роман тоже вертел головой из стороны в стороны, из чего следовало,  что  и
его не успели полностью информировать.
     Полгода назад из Москвы в Бен-Гурион  прибыл  на  ПМЖ  некий  Аркадий
Коршунов, еврей по матери, но по отцу и воспитанию человек сугубо  русской
ментальности. Документы у него были в полном  порядке,  а  ментальность  к
теудат-оле не пришьешь. Более того. Пройдя в зал  регистрации,  новый  оле
немедленно спросил, где принимает  представитель  службы  безопасности,  и
обратился к этому представителю с заявлением:
     - Я российский шпион. Я  был  завербован  Службой  внешней  разведки,
когда решил репатриироваться.  Мое  задание  -  узнать  и  передать  любую
информацию, связанную с модернизацией  израильского  атомного  вооружения.
Отдаю себя в руки правосудия.
     Вот поистине - слова достойного человека и патриота!
     Естественно, шпиону не поверили на  слово,  а  доказательств  в  виде
крапленых карт или секретных передатчиков он представить не мог. Коршунова
направили абсорбироваться в гостиницу  "Рамада  Ренессанс"  в  Иерусалиме,
приставили к нему двух агентов и занялись проверкой.
     Как ни странно, заявление подтвердилось: хакер из посольства  Израиля
в Москве взломал несколько списочных файлов в компьютере СВР  и  обнаружил
материалы о вербовке "гражданина Коршунова А.П.,  подавшего  документы  на
выезд в Израиль".
     Убедившись, что Коршунов действительно  тот,  за  кого  себя  выдает,
служба  безопасности  выселила  его  из  престижной  гостиницы,  пустив  в
самостоятельное плавание по волнам  абсорбции.  Естественно,  что  к  тому
моменту,  когда  Коршунов  снял  двухкомнатную  квартиру  в  иерусалимском
Рамоте, он уже был нацело перевербован.
     Не без помощи израильских контрразведчиков, бывший  российский  шпион
устроился  на  работу   в   "Таасия   авирит",   в   отдел,   не   имевший
самостоятельного выхода на атомные центры, чтобы московские шефы Коршунова
не подумали, что он ведет  двойную  игру.  Ибо,  если  бы  Коршунов  сразу
устроился работать в отдел главного инженера атомной станции в Димоне, это
могло показаться слишком подозрительным. Все делается постепенно.
     Короче говоря, агент-двойник стал гнать в Москву по компьютерной сети
дезу, которой его снабжали бесперебойно. Деза была высшего качества, и для
иной страны этой информации  хватило  бы,  чтобы  создать  ядерное  оружие
дешево, быстро и хорошо.
     Как  потом  оказалось,  это  был  самый  большой  прокол  израильской
контрразведки за все время ее существования.


     Две недели назад Коршунова перевели  работать  в  компьютерный  центр
"Таасия авирит", поскольку россиянам нужно  было  показать:  их  агент  не
вызывает подозрений и успешно поднимается по служебной лестнице.
     Коршунов   использовал   служебное   положение,   чтобы    выйти    в
киберпространство  Большого  компьютера  Министерства  обороны  России   и
взломать файлы некоторых стратегических инициатив. Разумеется, по  заданию
израильской разведки.
     Согласно  одной  инициативе,  Россия  намерена  была  вот-вот  начать
военные действия на севере Казахстана, поскольку дальнейшее разбазаривание
казахами угольных запасов Карагандинского бассейна становилось нетерпимым.
Вторая инициатива касалась российских интересов  в  космической  программе
"Бета" и была, вообще говоря, известна каждому грамотному человеку.
     Тут бы израильской  контрразведке  насторожиться:  Коршунов  оказался
замечательным хакером - взломщиком компьютерных сетей.  Но  Аркадий  успел
обаять всех. Он ничего не скрывал. Он раскрыл  коды  секретных  российских
компьютеров. Он исправно передавал в российскую СВР дезу. Какие могли быть
сомнения в его патриотизме?
     А вчера вечером Коршунов исчез.
     Он не мог покинуть страну, поскольку не имел  заграничного  паспорта.
Он находился где-то в пределах Центрального округа, но для того, чтобы его
обнаружить, требовалось время. А времени практически не было.
     Ибо как только Коршунов исчез, выяснилось  все  коварство  российской
разведки.


     Что такое война в конце первой трети ХХI века? Атомные  и  водородные
бомбы  есть  у  каждого  уважающего  себя  диктатора.  Химическое   оружие
запрещено  и  им  владеют  все,  кто  подписывал  Парижскую  конвенцию  об
уничтожении химических боеприпасов. Все  есть  у  всех,  и  потому  каждый
боится начать первым. Это называется "сдерживание с  позиции  силы".  Даже
сирийский президент Асаф Азиз вот уже второе  десятилетие  сдерживает  сам
себя и потому на нервной почве заработал язву желудка.
     Все себя сдерживают, потому что, как говорил в свое,  советское  еще,
время, великий  теоретик  сдерживания  Л.И.Брежнев,  "...в  атомной  войне
победителей не будет". Он это знал точно, потому что читал по бумажке.
     Все себя сдерживают, и все готовятся отражать нападение,  потому  что
всем ясно - мир погубят компьютеры.
     Думаю, это не нуждается в разъяснении. Какая профессия  сейчас  самая
популярная  и  самая  высокооплачиваемая?  Хакер.  Компьютерный  взломщик.
Истинных хакеров, способных взломать даже компьютеры  генеральных  штабов,
во всем мире человек десять. Это - гении.  Они  всем  известны.  И  потому
использовать их в деле невозможно - любой уважающий себя компьютер  узнает
гениального хакера по  почерку,  по  дуновению  мысли,  по  походке  и  по
пальцевому узору.
     Последствия глобальной компьютерной  войны  описаны  нынче  в  сотнях
фантастических романов, как в конце прошлого века описаны были  фантастами
последствия ядерной зимы.
     Перво-наперво хакер проникает в  оболочечные  структуры  национальной
компьютерной сети потенциального противника. Взламывая коды, он добирается
до командных файлов полиции и секретных служб, лишая  органы  правопорядка
возможности активного  поиска  диверсанта.  Затем  хакер  взламывает  коды
компьютеров  министерства   обороны,   лишая   потенциального   противника
возможности ввести в действие ядерные, химические, биологические и  прочие
боезапасы. Наконец  хакер  взламывает  компьютерную  систему  национальной
промышленности  и  сельского  хозяйства,  и   в   стране   останавливаются
электростанции, заводы, фабрики,  в  лабораториях  прекращаются  опыты,  в
теплицах гибнет урожай, в домах отключаются персональные компьютеры и даже
телевизоры.
     После чего премьер-министру остается только выяснить, какой именно из
потенциальных противников наслал на его страну такую напасть,  и  признать
поражение,  отдавшись  на  милость   победителя.   Главное,   кстати,   не
промахнуться. А то пошлешь парламентеров с белым флагом  в  Белый  дом,  а
окажется, что воевала против тебя не Америка, а совсем даже Франция.
     Хакер, господа, страшнее атомной бомбы.
     Ясное дело, что в реальной жизни не все  так  просто,  как  описывают
фантасты. В реальной жизни ни один гениальный хакер не  способен  взломать
главные коды компьютеров противника, если сам, лично, в материальном,  так
сказать, теле не находится перед пультом одного из таких компьютеров.  Ибо
компьютерные сети, связывающие разные страны, давно  уже  отключаются  при
малейшей попытке взлома.
     Когда  это  стало  ясно  всем  мировым  разведкам,  пришлось-таки  им
вернуться к традиционной системе  засылки  агентов.  Коршунов  был  из  их
числа.
     Но не таким, как все.
     Во-первых, россиянам удалось вырастить и обучить  гениального  хакера
так, чтобы о его существовании не узнал никто. Попросту, Коршунов до самой
своей засылки в Израиль ни разу не выходил на взлом международной  сети  -
откуда же компьютерные системы безопасности могли знать его почерк?
     Во-вторых, Коршунов вовсе не был агентом-двойником. Знаете, как в той
цепочке: "Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, что..." Он был послан с целью
заявить о своей вербовке, чтобы быть перевербованным израильтянами,  чтобы
посылать в Россию дезу, чтобы по этой дезе СВР России поняла, что Коршунов
в порядке, и чтобы этот хакер сделал то,  ради  чего  засылался:  войдя  в
доверие, оказался бы в один "прекрасный" момент перед пультом  компьютера,
связанного с работой для министерства обороны. Или управления полиции. Или
хотя бы центрального банка Израиля. Это достаточно.
     Коршунов это сделал. Вошел, взломал, запустил и исчез.


     - Военные аннигиляционные программы,  -  завершил  совещание  генерал
Кахалани, - могут начать активацию в любое мгновение. Все наши  системщики
и хакеры работают на поиск той программы, что запустил Коршунов,  но  пока
безрезультатно.
     - Демарш российскому  правительству?  -  предложил  генерал  Бен-Дор,
командующий Северным округом.
     -  Нет  доказательств,   -   сказал   генерал   Ариэли,   командующий
компьютерными частями ЦАХАЛа. - Пока  политики  будут  тянуть  резину,  мы
вернемся в каменный век.
     - Я одного не понимаю, - сказал я, чувствуя себя очень неловко в этой
компании блестящих стратегов. - Для чего России нужна эта война? У  нас  с
Москвой нормальные дипотношения...
     Генералы посмотрели  на  меня  как  на  недоумка,  а  сидевший  рядом
комиссар Бутлер прошептал мне на ухо:
     - А еще историк...
     Если Бутлер имел в виду  традиционный  российский  антисемитизм,  то,
думаю, он ошибался. Да,  к  власти  в  России  пришли  правые,  да,  этого
следовало ожидать после провала демократических реформ. Но правые - еще не
фашисты. А фашисты - еще не дураки. Даже если  ненавидишь  кого-то,  разве
обязательно его уничтожать? Достаточно дружить, иногда  дружба  становится
опустошительнее откровенной вражды. Разве нет? Вспомните Китай и  Тайвань.
Впрочем, это другая история...


     - Думаю, - сказал генерал Ариэли, - что избежать столкновения уже  не
удастся. Нам остается только ждать результата. Может, перейдем в молельню?
     Молельней военные компьютерщики называли свой  центральный  пультовый
зал,  и  я,  говорю  честно,  возгордился,  что  оказался  допущен  в  это
сверхзасекреченное помещение.
     Мы спустились в  подземную  часть  министерства  обороны,  прошли  по
каким-то  коридорам,  через   каждые   десять   метров   предъявляя   свои
удостоверения и табуном ввалились в компьютерный зал аккурат в тот момент,
когда активизировалась программа, запущенная Коршуновым.
     На часах было 4 часа 13 минут утра.
     Час Быка.


     Комиссар Бутлер сказал мне потом,  что  впервые  видел,  как  десяток
мужчин сидели, раскрыв рты, в состоянии, близком к  оргазму,  и  при  этом
переговаривались друг с другом так быстро, что уловить отдельные слова мог
бы только автомат-дешифровщик.
     Я назвал его предателем и был прав. Мы, все, кто был на  совещании  у
Кахалани,  войдя  в  пультовую,  сразу  же  нацепили  датчики  и  вошли  в
виртуальное киберпространство,  чтобы  своими  глазами,  ушами  и  прочими
органами чувств наблюдать за ходом военных действий. А Роман,  видите  ли,
не любит эти игры - он уселся в кресло и принялся следить за нами, пытаясь
по выражениям лиц угадать, кто побеждает, а кто проигрывает.  С  таким  же
успехом он мог смотреть на лампы под потолком. Если  бы  Израиль  потерпел
поражение, свет погас бы, поскольку все  энергетические  системы  были  бы
выведены из строя.
     Я  не  хакер,  я  простой  пользователь,  и  я  не  представляю,  как
Коршунову, будь он трижды гением, удалось всего за три минуты,  в  течение
которых он находился перед пультом главного  компьютера  "Таасия  авирит",
взломать столько кодов.
     В виртуальном пространстве царила такая же неразбериха, как  на  шуке
Кармель  перед  наступлением  Рош-а-шана.   Оказавшись   в   линии   связи
компьютеров министерства обороны и Центробанка, я немедленно получил  удар
в зад и полетел в неизвестном мне направлении, узнавая по  дороге  десятки
подпрограмм, которые никогда прежде не видел. Я  пролетел  мимо  программы
уменьшения банковских процентных ставок и, сам того не желая,  понизил  их
сразу на восемь процентов, ужаснувшись, что от такой  диверсии  банковская
система может и не оправиться. Я хотел вернуться и исправить содеянное, но
неведомая сила влекла меня вперед. Я лишь сумел оглянуться и увидеть,  как
сразу несколько  программ-спасателей  бросились  латать  пробитую  мной  в
израильской экономике брешь.
     Сделав вираж и переместившись по модемной связи в систему компьютеров
атомной станции в Димоне, я немедленно вляпался в какую-то  грязную  лужу,
которая при ближайшем рассмотрении оказалась жидкой кашицей из разрушенных
подпрограмм  системы  безопасности  ядерного  реактора.  Если   выражаться
традиционным  языком  бульварных   романов,   "меня   пронзил   мгновенный
смертельный ужас": еще минута, и реактор пойдет  вразнос,  перегретый  пар
разорвет трубы, блокировка  будет  разрушена,  и  все  в  округе  окажется
заражено смертельной дозой стронция-90.
     Что  я  мог  сделать,  не  будучи  ни  хакером,  ни  даже   системным
программистом? Я опустился на колени (вы представляете, как это выглядит в
виртуальном пространстве?) и принялся вытягивать из жижи более  или  менее
длинные  программные  цепи  и  связывать  их  друг  с  другом,   используя
единственный прочный узел, каким я умел  пользоваться,  -  бантик.  Кто-то
пришел мне на помощь, я не видел этой программы, но она мне очень помогла,
потому что вязала морские узлы, и прошло четыре миллисекунды (а для меня -
так целый субъективный час) прежде чем процесс стал  самоподдерживающимся:
файлы вдруг начали сами выпрыгивать из лужи, прилепляться  друг  к  другу,
лужа  на  глазах  таяла,  а  вокруг  меня  выстраивалось  стройное  здание
программной защиты.
     Слава Богу!
     Но тут меня выдернуло в очередной междугородный кабель, и я  помчался
куда-то, пытаясь ухватиться за стенки световодных  волокон.  Движение  все
убыстрялось,  кто-то  толкал  меня  сзади,  и  у  меня  не  было   времени
обернуться, чтобы врезать этой программе по командному файлу.
     И хорошо, что я этого не  сделал.  Неожиданно  труба,  в  которой  мы
летели, расширилась до размеров тоннеля метро (на  самом-то  деле,  думаю,
новый кабель не превышал диаметром двух сантиметров), и я понял, что выпал
в международную сеть. Ускорение стало  еще  больше,  мне  даже  послышался
свист в ушах.
     На полной скорости, наверняка близкой  к  скорости  света,  я  и  мой
толкач влетели в огромную паучью сеть  и  вмиг  застряли.  Оглядевшись,  я
увидел множественные маркировки программ Российского министерства  обороны
и понял, что  оказался  на  переднем  фронте  сражения.  Самое  место  для
историка, даже ничего не понимающего в компьютерах.
     Что вам сказать? Все свершилось на моих глазах. Я жалел только,  что,
запутавшись в паутине защитных программ, не сумел ничем помочь  неведомому
мне израильскому хакеру, работавшему просто виртуозно. Впрочем, если бы  я
вмешался, то, наверное, совершил какую-нибудь историческую глупость.
     Лед защиты крошился, плавился, шипел и исчезал.  А  за  ним  вставали
грандиозные, подобные  величественным  небоскребам  Манхэттена,  программы
стратегических сил Российской армии. И  хакер  шагал  по  ним  с  хрустом,
вдавливая конструкции и изничтожая прежде всего  командные  файлы,  отчего
программы становились эластичными как резина.
     Думаю, секунды за две-три мы добрались бы до личных кодов российского
президента Миронова, и хотел бы я посмотреть на это зрелище!
     Но хакер неожиданно осадил назад, и  мы  опять  оказались  в  тоннеле
метро, и скорость движения приблизилась  к  световой;  вот  почему,  когда
Роман сдернул с моих висков датчики, я еще долго видел перед глазами  игру
света и тени, и ничего более.
     - Что? - спросил я.
     - Мир, - сказал Роман.  -  Оба  стратегических  компьютера  -  наш  и
русский - заключили пакт о ненападении и дружбе на период  с  4  часов  17
минут до 18 часов 00 минут по  тель-авивскому  времени.  Программно-боевые
действия остановлены, теперь пусть политики разбираются.
     - Успеют? - спросил я.
     - Премьер Визель уже разговаривает с президентом Мироновым.


     Двое суток я приходил в себя. В субботу  Роман  пришел  ко  мне,  как
обычно, и мы поговорили о футболе. Команда "Маккаби"  (Хайфа)  только  что
сыграла вничью с московским "Спартаком".
     - Это символично, - заявил Роман. - В наше  время  лучше  ничья,  чем
победа. Скажи на милость, что бы мы делали с Россией, если бы наши  хакеры
победили?
     - А что бы они делали с нами? - спросил я, вовсе не надеясь на ответ.
     - Коршунов... - сказал я через некоторое время, - вы его нашли?
     - Тоже мне проблема, - отозвался Роман.  -  Можно  подумать,  что  он
исчезал...
     - Не понимаю! - воскликнул я, вспоминая ночное заседание у Кахалани.
     - Видишь ли, его перевербовали в тот вечер наши битахонщики. До  того
он работал на Россию, делая вид, что  работает  на  нас.  А  после  девяти
вечера стал работать на нас, делая вид перед Россией, что работает на нас,
в то время как на самом деле...
     - Хватит! - сказал я. - Это слишком запутано. Почему об этом не  знал
никто из генштаба?
     - Конспирация.  Компьютеры  контролируют  подачу  кондиционированного
воздуха в помещение, они могли фиксировать разговоры, передавать по линиям
связи... Нет, нужно было  быть  полностью  уверенными,  что  Коршунова  не
провалят в самом финале операции.
     - Если ты еще скажешь, что именно он был со мной, когда...
     - А кто же еще? Он действительно гениальный хакер, он просто  не  мог
допустить, чтобы кто-то другой взламывал защиту  российского  министерства
обороны.
     - Ясно, - сказал я. - Скорпион, как  говорили  в  шпионских  романах,
укусил себя за хвост.
     - Какой еще скорпион? - подозрительно спросил Бутлер.
     - Неважно, - отмахнулся я. - Это из истории.
     - А, - сказал Роман.
     История его не интересовала.





                                П.АМНУЭЛЬ

                                ПОХИЩЕННЫЕ




     - И я бы не хотел оказаться там именно в этот момент,  -  сказал  Ури
Бен-Дор, на что его собеседник Ави Авнери отреагировал пожатием плеч:
     - Можно подумать, - сказал он, - что тебя кто-то заставляет.
     Разговор происходил в кабинете  Бен-Дора,  председателя  Израильского
общества уфологов. Гость и собеседник Бен-Дора, член  кнессета  Авнери,  в
пришельцев не  верил,  а  историю,  рассказанную  приятелем,  воспринял  с
обычным своим юмором,  многократно  помогавши  ему  с  честь  выходить  из
нелепых парламентских перепалок.
     - Но что-то  ведь  делать  надо,  -  продолжал  Бен-Дор,  не  обращая
внимания на иронию приятеля.
     - Завтра,  -  сказал  Авнери,  -  я  после  обеда  предложу  кнессету
законопроект спасения населения Франции. Между четырьмя и пятью часами.  Я
обратил внимание: за последние два года не заблокировали  ни  один  закон,
который  был  предложен  в  это  время.  Видимо,  после   обеда   организм
расслабляется...
     - А может, и не нужно ничего предпринимать, - рассуждал Бен-Дор. -  В
конце концов, что нам Франция? Французы даже не поддержали нас в конфликте
с Раджаби!
     - Верно! - подхватил Авнери. -  Вот  пусть  и  катятся.  А  Париж  мы
заселим, за этим дело не станет.
     - Решено, - принял, наконец,  решение  Бен-Дор.  -  Немедленно  звоню
Джиму Рочестеру.
     - Решено, -  принял  решение  и  Авнери.  -  Назову  законопроект  "О
заселении пустующих земель на территории бывшей Франции".


     Для Ури Бен-Дора уфология была, естественно, хобби, поскольку прожить
в Израиле, исследуя летающие  тарелочки,  мог  только  миллионер,  каковым
Бен-Дор никогда не был. В свои тридцать восемь он работал в Статистическом
управлении, недавно развелся  во  второй  раз  и  выплачивал  обеим  женам
алименты, оставляя себе на  жизнь  ровно  столько,  чтобы  соответствовать
известному сохнутовскому тезису о том, что никто в Израиле еще не умер  от
голода.
     Уфология -  наука,  конечно,  безбрежная,  как  безбрежна  Вселенная.
Будучи председателем Уфологического общества, Ури знал об НЛО  все,  всему
верил, и целью своей жизни  положил  обнаружение  хотя  бы  одного  живого
пришельца на территории Израиля. Проблема заключалась в том, что  сам  Ури
ни разу не видел не только корабля инопланетян, но  даже  самую  захудалую
тарелку. Единственный случай, который  и  привлек  Ури  в  ряды  уфологов,
произошел с ним двадцать лет назад и,  как  потом  оказалось,  не  имел  к
пришельцам никакого отношения. Однажды, выйдя вечером из своей квартиры  в
Рамат-а-Шароне, Ури, тогда еще ученик последнего класса школы, увидел  над
головой ярко освещенный круг, от которого отходили тонкие лучи света.
     - Ух ты! - только и смог сказать Ури, глядя на  "корабль  пришельцев"
остановившимся взглядом. Так он и стоял минуты три,  успев  за  это  время
дать себе железное слово посвятить  жизнь  исследованию  феномена  НЛО.  И
только после того, как клятва была мысленно произнесена,  Ури  понял,  что
смотрит на обычный уличный фонарь. Еще вчера на этом месте ничего не было,
вот он и ошибся. Только и всего. Но слово было дано.
     Впрочем, конечно, не только поэтому Ури занялся  поиском  и  анализом
информации о  неопознанных  объектах.  Психоаналитик  смог  бы  назвать  в
качестве причины еще и комплексы, возникшие в детстве, когда  мать  трижды
приводила в дом отчимов, каждый из которых был так же далек  от  Ави,  как
Альфа Центавра или Альтаир. На четвертом отчиме Ави  сломался  и  ушел  из
дома, сняв комнату в трехкомнатной квартире в Яд Элиягу - сами  понимаете,
далеко не лучшем районе Тель-Авива. Потом была армия, университет,  работа
в статуправлении, три женитьбы, не  принесшие  счастья.  А  параллельно  -
книги по уфологии, беседы с очевидцами,  заседания  общества,  поездки  на
международные симпозиумы. И эта вторая жизнь была для Ури более интересна.
Интереснее даже, чем проблема защиты Израиля от посягательств независимого
государства Палестина.
     Интерес этот был, впрочем,  достаточно  академичен.  До  той  минуты,
когда,  загнав  в  компьютер  очередную  порцию  информации,  Ави  получил
совершенно недвусмысленное решение: Франции осталось существовать немногим
больше года.


     До Шарля Нордье, президента Французского уфологического общества, Ави
дозвонился  поздно  вечером.  Знакомы  они  были  шапочно,   виделись   на
конгрессах, Бен-Дор репетировал свою телефонную  речь  полвечера  -  нужно
было уложиться в три минуты, поскольку телефонная компания  опять  подняла
тарифы на международные разговоры. На экранчике видео лицо Нордье казалось
помятым - то ли француз устал,  то  ли  на  кабеле  происходило  наложение
сигналов.
     - Я буду краток, - сказал Бен-Дор, - все  свои  расчеты  вышлю  сразу
после разговора на ваш домашний компьютер. Дело  вот  в  чем.  Я  проводил
статистическую обработку похищений.  Думаю,  не  вам  объяснять,  что  это
становится проблемой номер один в уфологии.
     Нордье кивнул, отчего на экране голова его на мгновение  превратилась
в подобие дыни.
     - Да, - коротко сказал он.
     - Так вот, - продолжал Бен-Дор,  -  моя  статистика  оказалась  самой
полной. Количество похищенных пришельцами людей растет  во  всех  странах.
Даже в Израиле в прошлом,  две  тысячи  девятом  году,  исчезли  пятьдесят
девять человек. Во Франции - семнадцать тысяч девятьсот тридцать три.
     - Тридцать два, - поправил Нордье.
     - Тридцать три, - повторил Бен-Дор. - Впрочем, это не столь важно.  А
важно то, что, если темпы роста будут такими же, как сейчас,  и  таким  же
будет ускорение этих темпов,  то  через  полтора  года,  господин  Нордье,
количество  похищений  сравняется  с  полным   народонаселением   Франции.
Понимаете?
     Человек, ничего не смыслящий в уфологии, сказал бы на это "ну,  вы  и
даете!" Нордье был профессионалом и отреагировал однозначно.
     - Жду ваших расчетов, - сказал он. - Связь завтра в семь утра.


     Всю ночь Ури просидел за  компьютером,  еще  раз  прогоняя  программу
статистического  анализа.  Ошибки  не  обнаружил.  Люди  исчезали  во  все
времена. Одних убивали бандиты, а трупы  прятали  в  реках  или  колодцах.
Другие уходили из  дома  сами,  меняя  личность  и  судьбу.  Третьи,  как,
например, в России тридцатых годов прошлого века, исчезали  в  лагерях,  -
навсегда и бесследно.
     И все же, если отсеять все эти криминальные и некриминальные  случаи,
всегда  оставалось  какое-то  количество   людей,   исчезновение   которых
невозможно было объяснить. В конце ХХ века удалось, наконец, установить  -
людей похищали пришельцы. Останавливали, например, автомобиль на пустынном
шоссе, затаскивали людей в тарелочку, раздевали и препарировали.  Вырезали
печень, например, или переставляли  сердце  с  левой  стороны  на  правую.
Некоторых  возвращали  -  видимо,  экземпляры  попадались  некондиционные.
Женщин, само собой, насиловали, в результате чего отдельные  особи  рожали
каких-то  уродов,  явно  неземного  происхождения.   Те,   кому   довелось
вернуться, рассказывали почти одно и то  же  -  даже  под  самым  глубоким
гипнозом. Именно им, надо сказать, Ури Бен-Дор завидовал больше всего.  Он
просто мечтал быть хоть раз похищенным и возвращенным. Уж он бы  разглядел
в корабле все, начиная от главной  кнопки  старта  до  спусковой  ручки  в
инопланетном туалете. Но у пришельцев в отношении Ури были,  видимо,  иные
планы.


     - Да, вы правы, - сказал Нордье,  ровно  в  семь  часов  европейского
времени оторвав Ури от компьютера.  -  Тенденция  именно  такова.  И  я  в
растерянности.
     - Мой друг,  член  кнессета,  -  сказал  Ури,  сразу  преисполнившись
сознанием собственной значимости, -  сегодня  же  внесет  законопроект  "О
заселении пустующих земель бывшей территории Франции".
     - О чем вы говорите! - взмахнул руками Нордье. - Заселить территории!
Это вам что - Палестина?! Нужно спасать народ! Нужно...
     Тут оба замолчали, потому что каждый был  профессионалом  и  понимал,
что противопоставить пришельцам нечего. И если  господину  Нордье  суждено
быть похищенным, то никакой кнессет его не спасет. Можно привести в боевую
готовность систему ПВО, но когда это самолеты и ракеты могли спасти  людей
от нашествия летающих тарелок?
     - Зачем им это? - трагически вопросил господин Нордье,  выдавая  свое
крайнее замешательство. - Почему именно Франция?
     - Послушайте, - сказал Ури, - а если эвакуировать население?  Ведь  в
Германии, смотрите, похищают гораздо меньше. И никакого  роста  случаев  -
каждый год по десять тысяч. Или возьмите Россию...
     - Куда эвакуировать? И кто нас примет? И кто нам поверит?
     - Статистике не могут не поверить! - воскликнул Ури и прикусил  язык.
Конечно, статистика - надежная наука, но только в том случае, если  веришь
в исходную идею. Чтобы поверить результатам расчетов Бен-Дора, нужно  было
сначала поверить в то, что пришельцы  существуют,  что  они  действительно
похищают людей, что исчезновения французов - не  результат  того,  что  им
осточертела жизнь в Париже или Нанте, и они отправились искать счастья  на
берега Темзы или Миссисипи.
     Положение сложилось безвыходное.


     Законопроект о  заселении  территории  Франции  в  случае,  если  эта
территория опустеет, прошел почти единогласно. Правда,  в  зале  заседаний
присутствовали только 35 депутатов из 120, но  зато  почти  все  они  были
заранее обработаны господином Авнери, а депутат  от  партии  Хадаш  Салман
Аббас оказался даже  энтузиастом  уфологии.  В  пришельцев  он  не  верил,
полагал, что НЛО запускают американцы и русские, а китайцы им помогают. Но
идея  отправить  евреев  осваивать  берега  Сены   и   Луары   ему   очень
импонировала. В программе "Мабат" принятие закона  было  в  тот  же  вечер
очень язвительно прокомментировано известным Шаем Барнеа. Тут,  понимаете,
пенсионеры без квартир - это для них,  что  ли,  закон  приняли?  Поселить
стариков вблизи от площади Согласия - и проблема решена...
     Утром министерство иностранных дел Французской республики разразилось
очень резкой нотой в адрес Израиля.
     - Ну и хорошо, - сказал Ури Бен-Дор своему  приятелю  Ави  Авнери,  -
теперь эти лягушатники по крайней мере вдумаются в проблему.
     В тот день на территории Франции  было  зарегистрировано  семь  тысяч
исчезновений. Множество людей рассказывали, что лично видели пролетавшие в
небе светящиеся диски, а потом слышали истошные крики похищаемых. Господин
Нордье стал самым известным во Франции человеком после президента Фарлана.
Говорил он только правду:
     - Нужно примириться, - сказал он в программе TV-5.  -  Мы,  французы,
нужны  пришельцам.  Может  быть,  на  территории  нашей   великой   страны
инопланетяне собираются открыть музей. Я лично готов и говорю пришельцам -
"я вас не боюсь".
     - Аэрокосмические силы,  -  сказал  начальник  Французского  генштаба
генерал Депардье, - готовы отразить любую атаку.  Силы  НАТО  -  в  полном
нашем распоряжении. Но локаторы не фиксируют никаких НЛО!  Нам  не  с  кем
сражаться, и это деморализует.
     Если деморализованной оказывается армия, что говорить  о  гражданском
населении?  Правительство  выступило   с   официальным   заявлением,   что
информация уфологов проверяется, и причин для паники нет. Сами  понимаете,
если вам говорят, чтобы вы не паниковали, то вы начинаете просто  выходить
из себя и спасаться на все четыре стороны.


     Специальное заседание правительства Израиля  было  созвано  в  десять
утра следующего дня. Премьер Визель был взбешен, и потому  цвет  его  лица
стал багровым, а седой пучок волос на голове шевелился будто от ветра.
     - Никогда еще, - ледяным голосом сказал премьер,  -  наш  кнессет  не
принимал таких нелепых законов. Почему никто из министров не сказал своего
слова?
     Тут же выяснилось, что на  памятном  заседании  присутствовал  только
министр туризма Стессель, который  проспал  всю  процедуру  обсуждения,  а
потом проголосовал "за", спросив перед этим  у  своего  соседа,  на  какую
кнопку нажимать.
     - Теперь во Франции паника, отношения с французами испорчены. Сегодня
же нужно внести в этот дурацкий закон радикальные изменения. Бред собачий!
     Премьер Визель никогда не отличался сдержанностью.
     -  Послушай,  Хаим,  -  сказал  депутат  Ави  Авнери,  призванный  на
заседание кабинета в качестве козла отпущения. -  Ты  можешь  уделить  мне
десять минут, и тогда...
     - Три! - отрезал премьер. - И только  для  того,  чтобы  ты  при  мне
написал прошение о выходе из партии.
     После чего Визель и  Авнери  удалились  в  курительную  комнату,  где
провели не три  и  не  десять,  а  девятнадцать  минут.  Вернулись  оба  в
состоянии задумчивости, и Визель сказал:
     - Повторяю - бред собачий! Но давайте подождем  развития  событий.  И
закрыл заседание.


     Авнери приехал к Бен-Дору сразу после окончания заседания. Ури спал.
     - Нашел время! - возмущенно  сказал  Ави  и  поднес  к  уху  приятеля
будильник фирмы "Зов Марса".
     - Господи, - пробормотал Ури, продирая  глаза.  -  Поспать  не  дадут
честному человеку.
     - Не хочешь ли ты сказать... - начал Авнери.
     - Посмотри документацию по НЛО, - сказал Ури и повернулся  на  другой
бок.
     Ави сел за компьютер. В указанном  файле  оказалась  записана  полная
статистическая  выкладка,  полученная   приятелем   за   прошедшие   часы.
Статистика похищений почти по всем странам и регионам -  в  той,  конечно,
степени,  в  какой  удалось  собрать  записи  свидетельских  показаний   и
полицейские отчеты об  исчезновениях  людей.  Судя  по  надписи  в  начале
текста, информация уже ушла во все Уфологические общества планеты, во  все
статистические бюро и все мировые парламенты. Россия могла спать  спокойно
- пять тысяч похищений в год без тенденции роста, для великой  страны  это
чепуха, о которой господину Малинину, президенту, и докладывать не  стоит.
Спокойно могли спать американцы - на территории Штатов пришельцы почему-то
вели себя мирно: за  прошлый  год  количество  похищенных  уменьшилось  на
четверть. Англичане должны были, по  идее,  начать  волноваться  -  девять
тысяч похищенных за прошлый  год,  десять  за  нынешний.  До  трагического
финала далеко, но  готовиться  лучше  заранее.  Авнери  отыскал  в  списке
Израиль и был несколько разочарован - как обычно, мы  оказались  где-то  в
середине, тридцать седьмое место,  даже  обидно.  Он  поглядел  на  первую
строку таблицы. Нет, там стояла не Франция. Франция была на втором  месте,
а  выше  красовалось  независимое  государство  Палестина,   возглавляемое
непотопляемым президентом Махмудом Раджаби. И, судя по темпам роста  числа
похищений,  существовать  независимой   Палестине   осталось   одиннадцать
месяцев.


     После объявления независимости жизнь на территории Иудеи,  Самарии  и
Газы слаще не стала. Президент  Раджаби  понимал  это  лучше  остальных  и
старался сделать  все,  чтобы  палестинцы  имели  работу  и  кусок  хлеба.
Разумеется, в отсутствии того и другого он обвинял соседний  Израиль.  То,
что время от времени кто-то из его подданных исчезает, Раджаби знал.  Люди
исчезали всегда, на  бывших  оккупированных  территориях  это  происходило
сплошь и рядом. И, по мнению Раджаби, только идиот мог говорить, что людей
похищают инопланетяне. Естественно, это делали  либо  люди  ХАМАСа,  когда
речь шла об устранении коллаборационистов, либо люди  ШАБАКа,  когда  речь
шла об устранении людей ХАМАСа. Пусть себе...
     Информация, доложенная ему пресс-секретарем, выглядела сущим  бредом.
Число похищений растет. Число похищений растет в  Палестине  быстрее,  чем
где бы то ни было на земном шаре. Ну, нравятся  палестинцы  инопланетянам!
По расчетам Всемирного  уфологического  центра,  при  сохранении  нынешней
тенденции все  население  Палестины  исчезнет  напрочь  через  одиннадцать
месяцев. Даже раньше  Франции  -  той  существовать  почти  полтора  года.
Проклятые евреи опять выйдут сухими из  воды  -  израильтян  почему-то  не
похищают, ведь что для пришельцев расстояние от Иерихона до Тель-Авива?  И
что делать?
     Можно, конечно, не обратить внимания. Но  во  Франции  паника  -  там
поверили. Французы спешно переселяются в Германию и Испанию: конечно,  те,
у кого есть такая возможность. Об этом уже передают  по  телевидению.  Это
видит народ. И бюллетень Всемирного  уфологического  центра  тоже  показан
всеми станциями. И люди теперь знают, что осталось им меньше года. А чтобы
избавиться от президента, не  способного  спасти  свой  народ,  достаточно
нескольких минут и одной бомбы...
     Значит, выход один.
     Нет никаких инопланетян, - возопил в душе президент  Раджаби.  И  сам
себе  ответил:  ну  и  что?  Если  верит  народ,  президент  может  только
присоединиться.


     Ури Бен-Дор приехал к своему приятелю Ави Авнери поздно вечером.
     - Ты теперь на короткой ноге с самим Визелем, - осуждающе сказал  он.
- Это лишнее. Могут догадаться.
     - Кто? - отмахнулся Ави. - Палестинцы? Им сейчас не  до  того,  чтобы
разглядывать мою физиономию. Ты лучше смотри, чтобы тебе президент Раджаби
не подложил бомбу в машину. Все-таки, твои расчеты.
     - Я пришел пешком, - сказал Ури.
     Включили телевизор. В программе "Мабат"  показали  сначала  заседание
кнессета и выступление премьера Визеля.
     - Для нас, евреев, - сказал премьер, - времена не  лучшие,  но  и  не
худшие. Мы выживем и дождемся Мессии.
     Потом дали репортаж из Франции - давка в туристических бюро,  забитые
дороги к аэропортам.
     -  Не   успеют,   -   прокомментировал   Ури.   -   Эта   французская
расхлябанность...
     - Ты хочешь, чтобы успели? - спросил  Ави.  -  Ты  хочешь,  чтобы  мы
действительно начали осваивать пустующие земли Прованса и Бургундии?
     После Франции настал через Палестины. Президент Раджаби  выступил  по
национальному телевидению и объявил  Исход.  Он  не  желает,  чтобы  народ
Палестины, столько выстрадавший в войне за  независимость,  исчез  с  лица
земли из-за  козней  пришельцев.  Он,  президент,  обращается  к  арабским
странам с настоятельной просьбой принять у  себя  многострадальный  народ.
Вы, султаны  Эмиратов!  И  ты,  король  Хасан!  Нет  времени!  Одиннадцать
месяцев!
     Он распалил себя до такой степени, что стало ясно - те, кто не  верил
ни  во  что,  сейчас  поверят  во  что  угодно.  Пропускные  пункты  между
Палестиной и Иорданией открылись поздней ночью.


     Через пятнадцать дней Ави Авнери явился к  Ури  Бен-Дору,  безвылазно
просидевшему полмесяца под домашним арестом, которому он подверг сам себя.
     - Продукты еще не кончились? - спросил Ави.
     - Этот вот, напротив, смахивает на араба, - не отвечая,  сказал  Ури,
показывая в окно.
     - Да это Натан, из охраны премьера, - рассмеялся Ави. - Ты, друг мой,
видать, сам испытал на себе все прелести собственной теории.
     - Заразительная штука, - согласился Ури. - Итак, что скажешь?
     - Территории пусты, - сказал Авнери. - В  Иудее  и  Самарии  остались
только еврейские поселения. Жители Хеврона,  в  основном,  переселились  в
Саудию. Из Газы пришлось перебираться в Египет, президент Сафар недоволен,
но молчит, общественное мнение сейчас против него.
     - А мы?
     - А что  мы?  ЦАХАЛ  занял  все  оставленные  палестинцами  города  и
селения. Укрепляем границы  с  Иорданией.  Нас,  евреев,  как  ты  знаешь,
пришельцы почти не похищают.
     - Дались мы им... - пожал плечами Ури.


     Так и закончилась эта история. Полтора миллиона французов прогулялись
в Германию и обратно. Три  миллиона  палестинцев  прогулялись  в  соседние
арабские страны, а обратно их уже  не  пустили.  Разумеется,  ради  их  же
безопасности. Всемирный уфологический конгресс  опубликовал  бюллетень,  в
составлении  которого  участвовал  и  Ури  Бен-Дор.  "Меры,   предпринятые
правительствами Франции  и  Палестины,  -  было  сказано  в  бюллетене,  -
принесли свои  плоды.  Ситуация  изменилась,  во  Франции  рост  похищений
уменьшился, и теперь  оценки  показывают,  что  есть  немалая  вероятность
благоприятного исхода." Выражаясь по-простому, всех французов не  похитят.
Не похитят и палестинцев - поскольку их просто  не  осталось  на  Западном
берегу Иордана.


     Ури  Бен-Дора   избрали   неделю   назад   председателем   Всемирного
уфологического общества. Он счастлив.  Я  прибыл  к  новому  председателю,
чтобы взять у него интервью для "Истории Израиля".
     - С каких это пор, - улыбаясь, сказал Ури,  -  историки  интересуются
уфологами?
     - С тех пор, - сказал я, - как уфологи занимаются изменением истории.
Да еще с применением новейших изысканий в области массовой психологии.
     - А ну-ка, Песах, - сказал Ури, перейдя на серьезный  тон,  -  изложи
свои соображения.
     Я изложил.
     - Основной  материал,  -  сказал  Ури,  -  был  все-таки  правильным.
Похищения были, есть и будут. Я уверен, что это  дело  рук  пришельцев.  А
статистика... Ну да, ты  прав  -  кое-что  подправили,  остальное  сделала
психология  толпы.  Наука,  кстати,  достаточно  точная,  но  недостаточно
изучаемая.
     - К сожалению для бывшего президента Раджаби, - сказал я.
     - И к счастью для Израиля, - согласился Ури.
     - А если бы паники во Франции не произошло? - спросил я.  -  Если  бы
французы предпочли быть похищенными?
     -  Ну...  Есть  еще  русские.  Ты  знаешь,  это  народ,  очень   даже
подверженный влиянию личностей. Возьми Ленина...
     Я не хотел брать Ленина. Я  не  хотел  даже  думать  о  том,  что  бы
произошло, если бы статистика похищений заставила россиян искать  спасения
на иных землях. И хорошо, что Ури не имел данных о похищениях в  Китае.  У
меня-то они есть. Вчера в Пекине исчез премьер Ха Данбо. Думают,  что  это
сделали тибетские террористы. А по-моему...  Ну,  неважно.  Восемь  лет  у
китайцев еще есть. И у нас тоже.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ТАКИЕ РАЗНЫЕ МЕРТВЕЦЫ




     - Это совершенно разные вещи, - сказал  Саша  Варгуз  и  добавил  для
большей убедительности: - Совершенно разные.
     - Я понимаю, что разные, - согласился Наум  Сутовский,  нисколько  не
сдвинувшись со своей точки зрения. - Но все же одинаковые.
     Саша пожал плечами и  принялся  разглядывать  девушку,  присевшую  на
соседней скамейке. Ей бы лучше стоять, а не сидеть,  -  подумал  он.  -  С
такими ногами. Плечи у нее куда хуже. Нет, лучше бы ей стоять. А еще лучше
- лежать.
     - Как ты понять не хочешь, - продолжал, между тем, Наум, - что,  если
эта тема - воскрешение мертвых,  -  присутствует  почти  во  всех  мировых
религиях,  значит,  корни  этой  идеи  должны  быть  вполне  реальны.   И,
естественно, везде одинаковы.
     Девушка встала, продемонстрировав удивительную красоту своих  длинных
ног, и прошла мимо друзей, бросив короткий  недоуменный  взгляд  в  сашину
сторону.
     - Жаль, - сказал  Саша,  когда  девушка  поднялась  в  подруливший  к
остановке автобус номер четыре алеф.
     - Жаль, согласен, - подхватил Наум, приняв сашин вздох за  реплику  в
споре, продолжавшемся уже второй день. - Но с этим  ничего  не  поделаешь,
все мы смертны, и, в то же время,  почти  во  всех  религиях  присутствует
мотив вечной жизни.
     Разговор происходил в Иерусалимском Саду независимости, Саша  и  Наум
сидели на  каменной  скамье,  смотрели  в  сторону  автобусной  остановки,
поджидая свой сорок восьмой, и привычно спорили  -  на  этот  раз  о  том,
существует ли  вечная  жизнь.  Оба  учились  на  физическом  факультете  в
Еврейском  университете,   снимали   вдвоем   трехкомнатную   квартиру   в
Писгат-Зееве, и каждый из них полагал, что лучше знает не  только  физику,
но и все прочие науки, включая те, что названы  науками  исключительно  по
недоразумению. Сашины родители жили в Араде, где работали  в  компьютерном
центре нефтепромысла "Арад петролеум, Инк." А  родителей  Наума  вовсе  не
было в Израиле - они еще год назад уехали в Канаду, но сын решил остаться,
чтобы закончить обучение.
     Сказать, что оба были талантливы - значит, сказать некую банальность,
поскольку даже идиот, тупо взирающий на дым, поднимающийся к  небу,  может
быть талантлив в своем роде.
     Подкатил  сорок  восьмой,  двухэтажный,  с  выдвижными   крыльями   и
вертолетной тягой - именно такой, какой Саша  любил  больше  всего.  Науму
было все равно, лишь бы вез, а как - по улице или над домами,  -  это  уже
проблема водителя и дорожной полиции. В окно он обычно не смотрел,  потому
что мысли были заняты другим. И он продолжал развивать свою  мысль,  в  то
время как Саша не мог оторвать взгляда от знакомого до  деталей  лабиринта
улочек квартала Меа  Шеарим.  Водитель,  пролетая  над  пересечением  улиц
Штраус и Малкей Исраэль, снизил скорость, чтобы пропустить шедший в том же
эшелоне экспресс на Неве-Яаков, и Саша выгнул шею, чтобы успеть разглядеть
рисунок на пластиковом  покрытии  небольшой  площади.  Сегодня  здесь  был
изображен Мессия, очень похожий на последнего Любавического ребе, которому
неделю назад исполнилось семьдесят лет.
     - Вот вам иллюстрация на тему "Наука и религия",  -  пробормотал  он.
Наум, продолжавший рассуждать о воскрешении  и  смерти,  этой  реплики  не
расслышал.


     Хочу отметить сразу, что историю эту я передаю исключительно со  слов
Саши Варгуза, в качестве  доказательства  представившего  мне  официальную
бумагу из Института  Штейнберга,  гласившую,  что  А.Варгуз  прошел  сеанс
личного вариационного обзора 14 марта 2027 года. Таких бумаг у меня самого
накопилось десятка три. Наверняка каждый израильтянин хоть раз  побывал  в
Институте альтернативной истории, удивить кого-нибудь этой  справкой  было
нельзя. А все остальное - слова.
     Если верить словам, получалось,  что  в  день,  с  которого  я  начал
рассказывать эту историю, друзья, вернувшись домой, продолжали спорить  на
тему о том, действительно  ли  в  далеком  или  близком  будущем  возможно
воскрешение мертвых. Саша считал спор  сугубо  теоретическим.  Разглядывая
сначала иерусалимских девушек, а потом иерусалимские кварталы,  он  как-то
упустил момент, когда Наум  перешел  от  абстрактного  теоретизирования  к
практическому воплощению. Поэтому он был, по его  словам,  изумлен,  когда
Наум вдруг заявил:
     - Ну хорошо, значит, ты согласен с тем, что умирает  лишь  физическое
тело, а духовная сущность,  записанная  в  едином  биоинформационном  фоне
Вселенной, продолжает существовать.
     - Ну, - сказал Саша. Изумила его не идея, достаточно тривиальная,  по
его мнению, но то обстоятельство, что Наум выдал  этот  пассаж  совершенно
естественно, будто двое суток не доказывал обратное.
     - Отлично, - продолжал Наум. - В таком случае, может настать  момент,
когда напряженность этого биоинформационного поля станет так  высока,  что
неизбежно произойдет  возрождение  вещества.  Как,  например,  из  вакуума
рождаются протонно-антипротонные пары в поле тяжести черной дыры.
     - Чушь, - сказал Саша. - Теоретически  это  возможно,  но  для  этого
напряженность поля должна быть...
     - А какой она должна  быть?  -  вкрадчиво  спросил  Наум.  -  Сколько
человек  должны   отправиться   в   мир   иной,   увеличивая   тем   самым
биоинформационное поле Вселенной, чтобы  напряженность  этого  поля  стала
достаточной для начала обратного процесса? А? Ты же у нас большой  спец  в
квантовой физике.
     Мог бы и не напоминать. Саша был решительно против любых  идей,  даже
отдаленно связанных с религиозными догмами, но  вопрос,  заданный  другом,
был вполне физическим. Если, конечно, принять начальную  идею  о  переходе
"души" умершего человека в состояние информационного стазиса.


     По словам Саши, в тот вечер им не  удалось  подключиться  к  "мировой
считалке" - суперкомпьютеру Гарвардского университета, который работал  на
внешний пользовательский рынок.  Ночью,  вместо  того,  чтобы  спать,  они
продолжали спорить.
     - Я думаю, - говорил Наум, - что все происходило так.  Раньше,  очень
давно,  когда  людей  не  было,  напряженность   биоинформационного   поля
Вселенной равнялась нулю. Потом это поле возникло - когда  стали  уходить,
так  сказать,  в  мир  иной  пещерные  люди.  С   каждой   новой   смертью
напряженность поля возрастала -  ведь  вся  личность  умершего  переходила
теперь в энергетическую волновую структуру. За  тысячи  лет  напряженность
поля возросла в миллиарды раз - ведь это нелинейный процесс,  а  вовсе  не
простое сложение мыслей и духовных сущностей! Теперь смотри  -  существует
определенная граница напряженности.  Если  эта  граница  достигнута,  если
число умерших  приблизилось  к  некоторому  пределу,  нелинейные  процессы
начинают доминировать, и  поле  будто  взрывается  -  вся  его  энергия  и
информация скачком переходят в вещественное состояние. Умершие  воскресают
- все  и  сразу.  И  это  неизбежно,  это  прямое  следствие  постулата  о
существовании мирового энергоинформационного поля.
     - Согласен, согласен, - говорил Саша, перебивая друга,  -  но  ответь
мне! Если воскреснет мертвец, в каком теле он окажется? Какая вещественная
форма возникнет из энергетической записи? По-моему, очевидно,  что  та  же
самая, в которой человек находился в момент смерти! Если он умер  когда-то
от рака, то и воскреснет с этой  же  болезнью  и  будет  вынужден  тут  же
умереть опять, но не сможет, поскольку поле уже достигло верхней границы.
     - Теория! - кричал Наум. - Бред! Естественно, он воскреснет здоровым!
Энергоинформационное поле не хранит записи всяких дефектов,  а  болезнь  -
это дефект! Он воскреснет в полностью здоровом теле!
     - Ну хорошо, - с сомнением соглашался Саша. -  Но  ведь,  воскреснув,
этот человек не станет вечным. И лет через тридцать опять умрет и...
     - И опять воскреснет, поскольку, как мы выяснили, поле не сможет  уже
выдерживать такого количества душ. И  будет  этот  процесс  циклическим  и
вечным. Пока, конечно, существует Вселенная.
     - А Мессия? - неожиданно спросил Саша. - Он ведь должен придти первым
и возвестить, что, мол, пора...
     - А что Мессия... - пробормотал Наум.  -  Может,  это  некий  сигнал,
сгусток биоинформационной энергии, предвестник  того,  что  максимум  поля
достигнут, и процесс вот-вот начнется...
     - Ну-ну, - с сомнением сказал Саша, - а срок в шесть тысяч лет,  срок
ожидания Мессии, он что...
     - Это срок экспоненциального роста  биоинформационного  поля.  Можешь
смеяться, но это даже в уме легко просчитать,  зная  общие  характеристики
этого типа полей. Примерно за шесть тысяч лет после  своего  возникновения
биоинформационное поле Вселенной достигает своего максимума.
     - Откуда об этом знали наши с тобой предки, ничего  не  понимавшие  в
биоэнергетике? - спросил Саша.
     Наум  пожал  плечами,  чего  Саша  не  увидел,   поскольку   разговор
происходил в темноте - каждый лежал на своей кровати и смотрел в потолок.
     - Интуиция, - вяло произнес Наум, не найдя лучшего объяснения.
     В  три  сорок  ночи,  когда  Саша  уже  спал,  а  Наум  ворочался  на
аминаховском матраце, не находя удобной позы, раздался отрывистый  звонок,
сообщавший, что система  суперкомпьютера  в  Гарварде  готова  к  принятию
задания.


     Надеюсь, современный читатель понимает, что  даже  самый  совершенный
компьютер  с  любыми  прикидами,  какие  только  возможны  в   двенадцатом
поколении, это все равно пример классического идиота, способного выполнить
любое задание, но не способного дать совет, как воспользоваться решением.
     Утром 12 марта 2027 года, проведя четыре часа  в  состоянии  глубокой
задумчивости, граничащем с полной  прострацией,  суперкомпьютер  предложил
решение, и Наум, так и не сомкнувший глаз, прочитал на дисплее:
     "Использованы данные прироста и смертности народонаселения,  согласно
материалам Всемирной организации здравоохранения от 1  января  2027  года.
Использованы волновые матрицы биоинформационного поля в точном приближении
Вайцзеккера-Иванова. Результат: насыщение поля наступит 2 мая 2054 года  в
17 часов  11  минут  мирового  времени  (плюс  минус  3  минуты).  Явление
материального предвестника, именуемого Мессией, опережает коллапс поля  на
3 суток 2 часа и 43 минуты (плюс минус 3 минуты). Переходу в  вещественное
состояние подлежат 69 триллионов 343 миллиарда 298 миллионов 111 тысяч 765
волновых структур,  условно  именуемых  "духовными  сущностями".  Готов  к
продолжению работы."
     Присвистнув, Наум разбудил  Сашу.  Присвистнув,  Саша  несколько  раз
перечитал текст. Потом присвистнули оба и одновременно пожали плечами.
     - Вот уж чепуха, - сказал Саша. - За  все  тысячи  лет  существования
человечества  на  земле  не  жило  столько  людей,  даже  если  считать  с
питекантропами.
     - Не хватало, чтобы и они воскресли, - буркнул Наум.
     - Ты спроси-ка этого олуха, - сказал  Саша,  зевая,  -  откуда  такое
дикое число.
     Поскольку суперкомпьютер все еще находился в состоянии ожидания, этот
вопрос был ему незамедлительно задан. Ответ появился на  экране  в  ту  же
секунду, когда Наум нажал на enter:
     "Воскреснут, естественно, все разумные  существа,  жившие  в  течение
трех последних миллиардов лет в 17482 разумных миров, расположенных в 3473
галактиках, поскольку биоинформационное поле, естественно, едино для  всей
Вселенной."
     Дважды повторенное слово "естественно"  напоминало  друзьям,  что  до
этой тривиальной идеи они должны были додуматься и самостоятельно.
     - А где? - сказал Саша. И  хотя  вопрос  был  слишком  кратким,  Наум
догадался, что Саша имеет в виду.
     Надо сказать, что и компьютер, имевший в диалоговом режиме прекрасный
слух, догадался, о чем идет речь, и высветил ответ сразу:
     "Воскрешение произойдет в узловых  пространственно-временных  точках,
каковых  во  Вселенной  насчитывается  всего  две.  Одна  из  этих   точек
расположена в центральной области звезды класса  А5  в  галактике  М81,  а
вторая - на Земле, на восточном побережье Средиземного моря."
     - Сколько где? - немедленно спросил Наум, и даже этот сверхкомпактный
вопрос машина поняла мгновенно.
     "Первая узловая точка воссоздаст 34% сущностей. Остальные - на Земле.
Сущности, воскресшие в недрах звезды,  будут,  естественно,  уничтожены  в
течение 100 микросекунд и вернутся в новое биоинформационное состояние."
     - А в Израиле, - сказал Наум, - через  двадцать  семь  лет  объявятся
несколько десятков триллионов воскресших, из которых  лишь  ничтожна  доля
будет вообще людьми, а сколько из них - евреи, я уж и не говорю.
     "Одна   стотысячная   доля   процента",    -    немедленно    сообщил
суперкомпьютер.
     - Кошмар! - одновременно сказали друзья.
     "Новых вопросов нет? Конец связи", - заключил суперкомпьютер.


     - Через двадцать семь лет, -  сказал  Наум,  когда  друзья  летели  в
Институт Штейнберга, вызвав такси на дом, - мне будет сорок шесть.
     - Все-таки  он  идиот,  -  пробормотал  Саша.  -  Несколько  десятков
триллионов воскресших на территории Израиля? Да они все в момент передавят
друг друга и отправятся в иной мир не хуже, чем если бы воскресли в недрах
звезды класса А5.
     - Ага, - согласился Наум, - я о том и говорю. Мне будет сорок  шесть,
не такой возраст, чтобы помереть в давке.
     - Да не сможешь ты помереть, - резонно возразил  Саша,  -  ведь  поле
будет уже на верхней границе! Ты мгновенно воскреснешь обратно!
     - И тут же помру, - сказал Наум, - и опять  воскресну.  И  так  будет
продолжаться бесконечно. Замечательно. Именно то, о чем я мечтал. И о  чем
мечтали, говоря о будущем воскрешении из мертвых, все мудрецы всех  земных
религий.
     - Я все-таки хотел бы  посмотреть  на  оживших  разумных  из  системы
Сириуса или Фомальгаута. Как им покажется Земля...
     - Если они вообще в состоянии  дышать  кислородом!  Может,  им  нужен
хлор? И они тут же помрут опять, едва воскреснув на Земле обетованной!
     - Кошмар! - повторил Саша,  представив  себе  Израиль  2054  года,  в
котором евреи всех времен будут составлять одну стотысячную долю процента.
     - Прилетели, - сообщил Наум, когда такси начало  снижаться  на  крышу
института альтернативной истории.


     Собственно, оба понимали, насколько все безнадежно.  Ничего  изменить
не смогут ни они, и никто иной, поскольку процесс объективен и не  зависит
от того, веришь ли ты в Творца и Мессию или  в  биоинформационное  поле  с
максимумом напряженности. Хотелось им только одного - поглядеть,  как  это
может выглядеть.  Объясняя  несколько  минут  спустя  цель  своего  визита
дежурному регистратору Моше Рахимову, Саша Варгуз сказал так:
     - Я понимаю, что нашу реальность не изменить. Но ждать двадцать  семь
лет мы не можем. Наверняка среди альтернативных  миров  есть  и  такой,  в
котором сброс энергии единого биоинформационного поля  уже  произошел.  Мы
хотим увидеть результат,  чтобы  рассказать  всем.  Может  удастся  что-то
сделать...
     Дежурный покачал головой.
     - Не думаю, что такая альтернатива существует. Вы  ж  понимаете,  это
должна быть ваша альтернатива, следствие вашего решения. Причем  принятого
достаточно давно, чтобы альтернативный мир успел развиться. К тому же,  вы
не можете быть там вдвоем, поскольку для каждого...
     - Мы все это знаем, - сказал Наум. -  Альтернативный  мир  у  каждого
свой. И знаем, что его может не быть вовсе. Но мы хотим попытаться.
     - Ваше право, - сказал дежурный.


     Рассказать людям  о  своих  впечатлениях  смог  только  Саша  Варгуз,
поскольку Наум Сутовский, вернувшись из своего  альтернативного  мира,  не
отличал мужчин от женщин, стол  от  кровати,  а  компьютер,  извините,  от
унитаза. Психиатры констатировали полное расщепление сознания  и  говорили
что-то о перемещении функций правого и левого полушарий  головного  мозга.
Все это слова. Факт тот, что Наум живет сейчас в отделении для тихих,  но,
тем не менее, стены  его  комнаты  обиты  мягким  пластиком.  Мы  с  Сашей
Варгузом посещаем Наума раз в неделю и записываем на магнитофон  все,  что
он говорит. А говорит он совершенно непонятно - слоги, мычание,  свист,  в
общем, бред сумасшедшего. Правда, у Саши на этот счет иное  мнение,  но  я
изложу его потом.
     Сам же Александр  Варгуз  вернулся  из  своей  альтернативы,  хотя  и
уставший, но в здравом уме и при  твердой  памяти.  Что  и  позволило  ему
изложить виденное со всеми деталями.


     В альтернативном мире, куда его отправил  компьютер  Штейнберговского
института, сброс биоинформационного поля произошел в 2021  году  -  потому
что в этой альтернативе рождаемость в некоторых государствах Азии и Африки
оказалась чуть побольше, чем в нашей  реальности.  Относительное  смещение
времени распада поля оказалось невелико, но, по нашим меркам, не сравнимым
с галактическими масштабами времени, было вполне достаточным. 33  года.  И
Саша обнаружил себя двенадцатилетним - он учился в средней школе в  родном
городе Араде, и в день, когда явился Мессия, у него был день рождения.
     Мессия оказался молодым человеком - на вид лет тридцати, -  одет  был
как римский легионер и говорил на  латыни.  Он  воссоздался  буквально  из
воздуха на тель-авивском шуке "Кармель", и народ долго не мог понять, чего
хочет этот тронутый. Правда, побить его не удалось - удары отскакивали  от
легионера как от спортивной груши.
     Когда с трудом нашли человека, понимающего  латынь  (это  был  бывший
профессор Бар-Иланского университета), легионер поведал следующее:
     - отца его звали Давидом,
     - по вероисповеданию он был иудеем,
     - переселился в Рим в 3735 году от Сотворения мира,
     - зовут его (не отца, а  легионера)  Илия,  и  в  Десятый  легион  он
поступил совершенно добровольно,
     - и был убит иудеями, кровными, так сказать, братьями,  когда  легион
пришел в Иудею усмирять очередное восстание.
     Все. Теперь вот воскрес и имеет  честь  сказать,  что  скоро  за  ним
последуют остальные. К этому нужно  готовиться  загодя,  с  каковой  целью
предстоит  очистить  территорию  размером   в   сорок   тысяч   квадратных
километров, даже если считать, что для каждого воскресшего понадобится для
начала три квадратных метра земли.
     Вы думаете,  кто-то  к  этому  прислушался?  Нет!  Точнее  сказать  -
естественно,  нет,  если  использовать   любимое   словечко   Гарвардского
суперкомпьютера. У иудеев давно уже были свои представления о Мессии, и то
обстоятельство, что отца Илии звали Давидом, ровно ничего не меняло.  Мало
ли было Давидов за тысячелетия еврейской истории? Было свое  представлении
о Мессии и у христиан, а на Христа этот легионер был  похож  так  же,  как
китаец на вьетнамца.
     Поэтому, когда через три месяца биоинформационное поле Вселенной таки
схлопнулось, выдавив в вещественный мир все десятки триллионов  сущностей,
Израиль был готов к этому не  больше,  чем  к  мирному  сосуществованию  с
независимым государством Палестина.
     Лично на голову Саши Варгуза свалилось жуткое страшилище о семи ногах
и двух головах, которое что-то  лопотало  голосом  настолько  тонким,  что
временами писк переходил в ультразвук, оставляя у Саши ощущение  удара  по
барабанным  перепонкам.  Поскольку  он-то  понимал,  что  происходит,   то
старался впитывать каждый бит информации, но все же так и не смог подавить
инстинктивного отвращения к этому существу, жившему, возможно,  где-нибудь
в галактике NGC 5473 или еще дальше.
     - Чтоб тебе не воскреснуть! - сказал он, затыкая уши.
     Триллионы существ, к счастью, овеществились не  в  единую  секунду  -
коллапс поля занял около часа. Задавили, конечно,  многих,  больше  всего,
кстати, пострадали жители Явне и Бат-Яма, где почему-то  число  воскресших
оказалось просто катастрофическим.
     И цивилизации на Земле пришел конец.
     Бывшие жители Альтаира поселились  в  пустыне  Арава,  бывшие  жители
Денеба  избрали  себе  леса  Европы,  бывшие  граждане  системы  NGC  2253
отправились осваивать окрестности  Лондона...  Миллиарды,  миллиарды...  И
подавляющее  большинство  -  совершенно   дикие,   не   имевшие   никакого
представления даже о том, что такое сникерс или туалетная  бумага.  И  это
естественно - если сравнить, сколько наших-то землян жили в цивилизованное
время по сравнению с теми, кто жил во  времена  варварства  и  даже  ранее
того...
     Нет, господа, все, конец, гасите свет.
     Видеть это было невозможно, нервы у Саши  Варгуза  не  выдержали.  Он
сбежал.


     - Ты хочешь сказать, - спросил я, - что Наум сошел  с  ума  от  всего
того, что увидел в своем альтернативном мире?
     - Хуже, - мрачно сказал Саша. - Я думаю, что он явился в  тот  мир  в
самый момент коллапса биоинформационного поля. И,  естественно,  произошло
наложение. Интерференция.
     - Так, - я попытался осмыслить ситуацию,  -  значит,  в  мозге  Наума
сидит некто с Альтаира...
     - Если не десяток сразу, - кивнул Саша. - Одного  Наум  переварил  бы
запросто, он безумно талантлив. А десяток...


     Мы ходим к Науму каждую неделю. Кажется,  я  уже  научился  различать
одну его сущность от другой. По-моему, их  там  тринадцать.  И  каждый  со
своими претензиями.
     В нашем мире до Дня Ч осталось 25 лет. На моем календаре октябрь 2029
года. Календарь у меня особый - он считает  не  дни,  прошедшие  с  начала
года,  а  дни,  оставшиеся  до  Коллапса.  Этих  дней  все  меньше.  И   я
представляю, как моим соседом по Бейт-Шемешу станет воскресшее из  мертвых
существо с планеты системы беты Скорпиона, которое любит плевать с  высоты
своего тридцатиметрового роста в каждый движущийся предмет.  Или  поет  по
ночам свои скорпионские песни голосом, от которого у нормального  человека
тут же начинаются печеночные колики...
     Хорошо было жить в прошлом веке и не знать, когда же, наконец, придет
Мессия. И ждать, не зная чего ждешь на самом деле...





                                П.АМНУЭЛЬ

                      ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СПАС ИИСУСА




     - И все равно не понимают!
     Такими  словами  начал  Моше  Рувинский,  директор   Штейнберговского
Института альтернативной истории,  свою  речь  на  заседании,  посвященном
десятилетнему юбилею этого славного заведения. Начало было по меньшей мере
оригинальным, и все обратились в слух.
     - И это очень печально, - продолжал директор, - потому  что  институт
создавался как научный центр по изучению альтернативных вселенных, а вовсе
не для того, чтобы потакать зятьям, желающим побывать в мире,  где  у  них
нет и никогда не было любимой тещи. К сожалению, мы вынуждены вести  прием
посетителей и разрешать им за весьма  умеренную  плату  изменять  прошлое,
настоящее и будущее, умножая сущности сверх необходимого. Иначе мы  просто
не выживем, потому что на те деньги, что платит  нам  министерство  науки,
продержаться можно всего лишь месяц. Как это печально, господа!
     Рувинский был, конечно, прав, но стоило ли поднимать эту тему в столь
торжественный  день?  Я  сидел  на  банкете  рядом  с  огромным  верзилой,
говорившим  и  понимавшим  только  по-английски   -   это   был   директор
Американского  института  альтер-эго,  -  и  мне  весь  вечер  приходилось
переводить разные благоглупости с иврита на английский и обратно. В  конце
концов мне стало  скучно,  и  я  начал  считать  -  на  каком  языке  было
произнесено больше чепухи. Оказалось, на английском. И  я  уж  решил,  что
вечер потерян окончательно, когда американец вдруг заявил:
     - Кстати, Рувинский прав. Публика  ничего  не  понимает.  На  прошлой
неделе у меня ушел в первый век один идиот, и  мы  до  сих  пор  не  можем
выловить его обратно. Он, видите ли, захотел посмотреть на живого Иисуса!
     - Так, - сказал я, отобрал у  американца  стакан  с  виски,  заставил
выпить томатного сока и потребовал: - Подробнее, пожалуйста!
     Так вот и  получилось,  что  три  часа  спустя  я  сидел  в  рейсовом
стратоплане компании "Эль-Аль" и, как сказала  очаровательная  стюардесса,
"совершал незабываемый полет по трассе Тель-Авив - Нью-Йорк."


     Летели мы слишком  быстро,  и,  возможно,  поэтому  в  моем  сознании
произошел некоторый перекос - прибыв в Нью-Йорк, где  было  все  еще  пять
часов вечера, я решительно не помнил, зачем сюда явился. И  неудивительно:
ведь в своем родном Тель-Авиве в пять часов я все еще сидел в первом  ряду
партера и слушал нудную речь Моше Рувинского.
     Встречавший меня профессор, которого  директор  Института  альтер-эго
предупредил по  видео,  прекрасно  понял  мое  состояние  и  перво-наперво
отправился со  мной  в  малозаметный  ресторанчик,  где  накачал  странным
напитком, приведшим мой желудок в  подвешенное  состояние,  а  мысли  -  в
полный порядок.
     - Спасибо, - сказал я. - Перейдем к делу. Насколько я понял, в  вашем
институте некто отправился лицезреть Христа и исчез в первом веке?
     - Будем знакомы, - ответил мой собеседник, улыбаясь. - Мое имя Уолтер
Диксон. А того человека, о котором вы  говорите,  Песах,  зовут  Кристофер
Барбинель.
     - Очень приятно, - пробормотал я.
     - Барбинель, - продолжал Диксон, -  вошел  в  кабинку  стратификатора
трое суток назад. В программе у него значилось: "посещение  Иерусалима  33
года новой эры с целью лично увидеть,  как  сын  Божий  войдет  в  столицу
Иудейского царства". Время сеанса было обозначено - два часа. Но через два
часа Барбинель не вернулся, а  просмотр  показал,  что  в  результате  его
действий была создана некая альтернатива, в которой он и оказался.  С  тех
пор мы его ищем и не можем выловить.
     - Почему? - удивился я. - Вы  знаете,  что  он  создал  альтернативу,
знаете когда это было,  и  знаете,  какое  именно  действие  он  совершил.
Следовательно...
     - Мы не знаем, какое он совершил действие, - покачал головой  Диксон,
- поскольку действие было мысленным.
     - Ч-черт, - сказал я.


     Для тех читателей, кто не знаком с предыдущими главами моей  "Истории
Израиля", напомню: каждый наш поступок рождает Вселенную.  Каждый  миг  мы
выбираем: выпить кофе или чаю, закурить или нет, двинуть  обидчика  в  ухо
или проглотить  обиду...  Если  вы  наливаете  себе  стакан  чаю,  то  мир
немедленно раздваивается, и в нем  появляется  альтернативная  реальность,
где вы налили себе не  чай,  а  кофе.  В  течение  жизни  человек  создает
миллиарды альтернативных миров -  каждым  своим  поступком,  каждой  своей
мыслью. Стратификаторы Штейнберга,  стоящие  в  институтах  альтернативной
истории, способны  отследить  любую  созданную  альтернативу  и  позволить
каждому человеку поглядеть на мир, каким он мог бы  стать.  Иногда  машины
дают сбой -  по  вине  оператора  или  самого  клиента,  -  и  тогда  нам,
историкам, приходится вызволять бедолагу из той альтернативной реальности,
куда он по злому умыслу или по глупости угодил. Но для этого нужно  знать,
где и когда произошла развилка, и главное - как  именно  стал  развиваться
мир. А если клиент лишь задумал некое действие,  но  не  совершил  ничего?
Тогда возникает альтернативный мир, в котором задуманное действие все-таки
оказывается осуществленным. И как, скажите на милость, извлечь клиента  из
этой, созданной им, альтернативы,  если  никто  пока  не  научился  читать
мысли? Могут помочь только логика, интуиция и опыт. А какая  логика  после
банкета?


     Пришлось положиться на интуицию, но главное - на опыт.
     Если бы вы знали, сколько человек желали на моей памяти поглазеть  на
Христа, въезжающего верхом на осле в святой город  Иерусалим!  Практически
все совершали одинаковые поступки, создавая альтернативные  миры,  похожие
друг на друга как капли воды: они  пытались  темной  ночью  снять  беднягу
Иисуса с креста, чтобы сын Божий не мучился зря за грехи человечества. Все
равно, мол, грешили, грешим и будем грешить, так что ж страдать попусту?
     Я понимал, конечно, что эту вероятность Диксон с коллегами  проверили
в первую очередь. Нет, такой альтернативы в жизни Кристофера Барбинеля  не
существовало. И выйти на мир, созданный Барбинелем  на  самом  деле,  было
почти невозможно, ибо он только задумал его, а осуществилась, естественно,
иная альтернатива.
     Опыт не помог,  оставалась  только  интуиция.  Интуиция  лучше  всего
проявляет себя, если крепко уснуть - вот тогда-то является сон, который  и
открывает вам истину. Менделееву интуиция открыла во  сне,  как  построить
периодическую систему элементов.
     - Дайте-ка мне подушку и притащите в операторскую диван, -  сказал  я
Диксону, и он, вероятно, решил, что я спятил. Но профессор получил  четкие
указания от  своего  начальства  оказывать  израильскому  историку  полное
содействие, и потому десять минут спустя я уже  лежал  на  мягком  диване,
датчики,  прилепленные  к  затылку,  мешали  расслабиться,  но  еще  через
четверть часа принятое мной снотворное оказало свое действие, и  я  уснул,
призывая интуицию не обмануть меня, ибо в противоположном случае я  мог  и
до конца жизни не выбраться назад из какой-нибудь  паршивой  и  никому  не
нужной альтернативы.


     И приснилось мне, что молодой человек  с  густой  рыжей  шевелюрой  и
короткой бородкой столь же  воинственно-рыжего  цвета  вовсе  не  встречал
Иисуса у Львиных ворот святого города  Иерусалима.  Напротив,  весь  народ
стремился увидеть странного проповедника и послушать его,  а  Барбинель  в
это время подходил к дворцу Пятого прокуратора  Иудеи,  римского  всадника
Понтия Пилата.
     -  У  меня  важное  известие  для  господина  прокуратора,  -  сказал
Барбинель начальнику дворцовой  стражи,  центуриону  Левкиппу.  Левкипп  с
подозрением оглядел посетителя,  одетого  по  последней  римской  моде,  и
спросил отрывисто:
     - Имя? Звание? Какое известие?
     - Октавиан Август, - сказал Барбинель, не  поперхнувшись.  -  Римский
всадник. А известие - только для ушей прокуратора.
     - Обыскать, -  приказал  Левкипп.  Барбинель  придал  лицу  выражение
крайнего возмущения, но вынужден был подчиниться произволу властей. Оружия
при нем не было, а то, что именно в этот момент мир  разветвился,  бедняга
Левкипп так никогда и не узнал.
     - Сопроводите, - приказал  центурион  двум  легионерам,  и  Барбинель
вступил под сень  больших  арочных  ворот.  Лестница  оказалась  крутой  и
неудобной, тога путалась  в  ногах,  а  меч  легионера,  шедшего  впереди,
казалось, вот-вот ударит по колену.
     Пилат возлежал под большой смоковницей  и  читал  написанный  корявым
почерком донос некоего Иуды Искариота на некоего проповедника,  смущающего
народ Иудеи. Барбинель подошел ближе и преклонил колено. Пилат  поднял  на
посетителя туманный взгляд.
     - Из Рима? - спросил он. - Есть письмо от цезаря?
     Барбинель наклонил голову.
     - Да, прокуратор. Письмо, предостерегающее тебя от ошибки, которую ты
можешь совершить...
     Надо сказать, что интуиция, особенно если она разыгрывается  во  сне,
имеет и свои отрицательные  свойства.  Я,  как  вы  понимаете,  настроился
послушать, о чем собирается  Барбинель  предупреждать  Понтия  Пилата,  но
розовый туман в белую крапинку, который обычно снится мне по три  раза  за
ночь, вполз на террасу, накрыл сначала смоковницу,  потом  прокуратора,  а
вслед за тем и меня с Барбинелем, и я уснул окончательно - без сновидений,
а утром меня разбудил профессор Диксон. Рядом с ним стоял  вернувшийся  из
Тель-Авива директор института, и взгляды обоих ученых требовали,  чтобы  я
дал полный отчет о своих действиях.  Я  попросил  унести  из  операторской
диван и подушку, как расслабляющие факторы, и только после этого сказал:
     - Барбинель явился к Пилату.
     - Этот вариант мы просчитывали, -  заявил  Диксон.  -  Пустой  номер.
Слишком много альтернатив. Мы не знаем содержание беседы, если она  вообще
имела место.
     -  Барбинель   принес   Пилату   послание   императора,   написанное,
естественно, самим Барбинелем. Подпись  и  печать  -  подделки.  В  письме
сказано...
     Я замолчал.
     - Ну? - нетерпеливо спросил профессор Диксон.
     Интуиция, наконец-то,  подала  голос  из  глубины  подсознания,  и  я
сказал:
     - Император повелевал прокуратору Иудеи  помиловать  и  отпустить  на
волю проповедника по имени Иисус  из  Нацерета,  если  этого  проповедника
Синедрион приговорит к смерти.
     Профессор посмотрел на директора, директор - на профессора,  а  потом
оба уставились на меня.
     - Ну, и что тут такого? - попытался я спасти реноме своей интуиции. -
Барбинель хотел, чтобы Иисус дожил до ста двадцати. В Иудее так принято.
     - Чепуха, - сказал профессор Диксон. - Такая  альтернатива  не  может
существовать.
     - Могу я в этом убедиться? - спросил я. - Иначе моя интуиция не  даст
мне покоя, и я буду страдать бессонницей.
     Директор кивнул и повернулся ко мне спиной. Он был явно разочарован в
моих мыслительных способностях. Мне было все равно. Вы знаете,  что  такое
зуд исследователя? Уверяю вас, он куда сильнее любой интуиции!


     Я умылся холодной  водой  и  съел  некошерный  американский  завтрак.
Окончательно  умертвив  этой  процедурой  всякую  интуицию,  я  уселся,  с
разрешения профессора Диксона, в кресло  оператора  и  вышел  в  созданную
Барбинелем альтернативу, передвинувшись по  шкале  времени  почти  на  два
тысячелетия. Я и без интуиции знал уже, где искать этого авантюриста.


     Весной 5755 года Всемирный конгресс исследователей  Торы  собрался  в
Женеве. Отель стоял на самом берегу озера, и почетные гости с раннего утра
вышли на большой балкон, опоясывающий здание  на  уровне  десятого  этажа,
чтобы полюбоваться на удивительной красоты восход.
     - Пожалуй, я не пойду на сегодняшнее заседание, - сказал рави  Баркан
из Рош-Пины рави Сергию, приехавшему на конгресс из далекого Хабаровска. -
Опять будут рассуждать о том, что случилось бы, если... А  я  не  любитель
таких игр. Кстати, у вас в Хабаровске есть протестантская синагога?
     - Есть, - оглаживая бороду, ответствовал рави Сергий, - а  также  две
католических. А на заседание, уважаемый ребе,  я  бы  тебе  порекомендовал
пойти. Будет докладывать этот американец по фамилии Барбинель.
     - Нет, - отказался рави Баркан. - Лжемессии меня не интересуют.
     Потом все отправились помолиться в Большую женевскую синагогу,  самую
красивую в Европе. Некоторые, правда, считали, что Парижская  синагога  не
только  больше,  но  и  величественнее,  особенно  впечатляли   гигантские
семисвечники, видимые с противоположного  конца  города.  Но  рави  Баркан
считал этот гигантизм излишеством, он любил свой бейт-кнесет  в  маленькой
Рош-Пине, уютный и такой близкий к Творцу. Синагоги Европы его  подавляли,
а американские, построенные в модерновом стиле, наводили уныние.
     Помолившись, рави  Баркан  вернулся  в  номер  и  включил  телевизор.
Слушать Барбинеля он не желал из принципа.
     В "Новостях" из  Москвы  показывали  Главного  раввина  России  Ивана
Володыкина. Батюшка в очередной раз  обращался  к  народу,  разъясняя  ему
детали последнего Указа президента Ельцина.
     - Творец, - говорил батюшка, - дал нам шестьсот тринадцать  заповедей
не для того, чтобы мы позволяли себе нарушать их. Ибо страшен  будет  гнев
Всевышнего. Телевидение есть высший дар  Создателя,  окно  в  Его  мир,  и
потому  славен  должен  быть  президент,   постановивший   не   передавать
телевидение в частные руки. Творец один, и голос у него один.
     Рави  Баркан  согласно  кивнул,  хотя  его  согласие  совершенно   не
интересовало рави Ивана, и переключился на  Каир,  где  вчера  должен  был
пройти большой молебен в синагоге "Свет истины". Да, это было зрелище!  Не
меньше полумиллиона верующих собрались в огромном зале  синагоги  -  самой
большой на африканском континенте. Свод поддерживали сто десять колонн, но
все равно казалось, что  крыша  висит  в  невесомости,  вознесенная  ввысь
молитвами и верой в Творца. Большой  молебен  был  посвящен  умиротворению
племен Мозамбика и Руанды - наконец-то эти язычники доросли  до  понимания
Его величия и единственности, приняли Его и поверили, и теперь нужно  было
голосованием всей африканской  общины  решить  вопрос  гиюра  -  обрезание
предстояло сделать ста сорока пяти миллионам взрослых мужчин, во всем мире
сейчас не нашлось бы нужного числа дипломированных моэлей.
     "Тоже мне проблема, - подумал рави  Баркан,  -  через  несколько  лет
предстоит принимать в лоно иудаизма миллиард китайцев, и что тогда?  Нужно
издать галахическое постановление  о  разрешении  самообслуживания.  Пусть
каждый мужчина обрежет себя сам, Творец вовсе не против этого,  достаточно
вспомнить бердического ребе Просвирняка,  который  еще  триста  лет  назад
обрезал всех запорожских казаков..."
     Рави Баркан переключил канал на Иерусалим и начал смотреть  заседание
кнессета,  посвященное  извечной  проблеме:  нужно  ли  проводить  границу
Израиля  по  горам  Кавказа,  как  этого  хотят  грузинские,  армянские  и
азербайджанские  евреи,  или  продвинуть  ее  на  север,  поскольку  этого
настоятельно требуют все русские евреи Поволжья.


     Между тем, в зале заседаний  Дворца  Наций  две  с  половиной  тысячи
раввинов слушали доклад невзрачного человека по имени Кристофер Барбинель,
место которому было, по мнению многих, в сумасшедшем доме, а не на кафедре
Всемирного конгресса.
     - Если бы этого проповедника казнили,  как  постановил  Синедрион,  -
говорил Барбинель, - то мы сейчас жили бы в ином мире.
     Это была известная идея-фикс, американский исследователь излагал свою
теорию всякий раз, когда ему давали слово.
     - Звали его Иисус, родом он был из Нацерета, - продолжал Барбинель, и
на большом экране появилось изображение  человека  в  хитоне,  с  короткой
козлиной бородкой, человек висел на кресте и смотрел  перед  собой  мутным
взглядом мученика. - Вот Иисус, такой, каким его можно себе представить  в
момент казни. Видите ли, господа раввины, его ученики утверждали,  что  он
взял на себя все грехи мира и спас человечество от гнева Божьего. Если  бы
Иисуса казнили, это было бы  реальным  доказательством  его  мученичества.
Учение этого человека распространилось бы на все континенты, потеснило  бы
иудаизм, вступило бы с ним в непримиримую  конфронтацию,  следствием  чего
стали бы страдания многих евреев... Наше счастье, что  римский  прокуратор
Понтий Пилат имел смелость отменить решение  Синедриона,  даровать  Иисусу
жизнь и, более того, отправить этого проповедника под конвоем в Египет,  а
оттуда в Эфиопию, где он и дожил до глубокой старости, рассказывая  черным
племенам о своих принципах.
     Терпение раввинов имело пределы, и кто-то в первых рядах подал голос:
     - Уважаемый Барбинель, я не понимаю, почему ты придаешь такой большое
значение  этой  ничтожной  личности.  Ну,  жил  некий  Иисус  среди  диких
африканских племен. Мало  ли  в  те  времена  было  лжемессий?  Достаточно
прочитать  труды  великого  Рамбама,  и  каждому  станет  ясно,  что   все
предопределено,  и  всякие  рассуждения  о  том,  "что  было  бы,   если",
противоречат и нашим мицвот, и воле Творца!
     Барбинель щелкнул переключателем,  и  на  экране  появился  очередной
слайд. Это было изображение огромной круглой площади,  обрамленной  сотней
колонн, за которыми  возвышалось  покрытое  куполом  здание  с  множеством
аляповатых и совершенно излишних украшений.
     - Это,  -  сказал  Барбинель,  -  компьютерная  реконструкция  храма,
который мог бы быть возведен в центре Рима в честь одного из  сподвижников
Иисуса по имени Петр.  Храм  этот  стоял  бы  на  том  месте,  где  сейчас
возвышается Большая итальянская синагога.
     Дружный хохот раввинов был ответом.  Да,  тут  Барбинель  переборщил.
Петр, надо же. Петр, а точнее - Петр Степанович Бурденко, как  все  знали,
еще в 4793 году попытался навязать  России  свою  интерпретацию  заповедей
Моше. Ему даже удалось совратить жителей небольшой деревни под Воронежем и
повести обманутых людей в Санкт-Петербург. Но уже в Туле Петр Бурденко был
бит и выставлен на городской площади в виде голом и неприличном.  Конечно,
городские раввины были против подобной экзекуции, но разве русского  еврея
остановишь, если он возмущен до глубины души? Бедняга Петр бегал потом  от
дома к дому и просил хотя бы завалящую рубаху, но каждый порядочный  иудей
смеялся и бросал в богоотступника гнилым огурцом. Петр бежал в леса, а имя
его стало нарицательным.  И  если  уж  Барбинелю  приспичило  рассказывать
уважаемому собранию о своих бредовых  фантазиях,  то  тактической  ошибкой
было использовать имя Петра Бурденко - да это смех и грех, господа!
     С улюлюканием докладчик был изгнан с трибуны, на  которую  немедленно
взобрался рави Сяо Линь с докладом об истории иудаизма в  Китае  во  время
династии Хань.
     У  Барбинеля  от  возмущения  дрожали  губы,  когда  он  складывал  в
коробочку так и не показанные слайды. Я подошел к нему и сказал:
     - Сочувствую и понимаю вас. Вы так много сделали для  цивилизации,  и
никто не желает этого признать.
     Барбинель посмотрел на меня затравленным взглядом -  решил,  конечно,
что я издеваюсь.
     - Я недавно в этой альтернативе, - продолжал я, - и у меня просто  не
было времени разобраться в деталях. А мне любопытно - я ведь тоже историк.
Кстати, разрешите представиться: Песах Амнуэль из  Иерусалима.  Я  имею  в
виду Иерусалим 2029 года от рождения того самого Иисуса  из  Нацерета.  Вы
меня понимаете?
     Видели бы вы какой восторг появился на лице бедняги Барбинеля!
     - Песах! - воскликнул он. - Только вы один в этом  мире  можете  меня
понять! Я спас цивилизацию, я уговорил Пилата  отпустить  Иисуса,  Христос
так и  не  стал  мучеником  и  был  забыт  буквально  через  год,  иудаизм
превратился в мировую религию, вы же видели - даже Ельцин ходит  ежедневно
в синагогу, а российские фашисты кричат на каждом углу, что они евреи... И
что же? Все ведут себя, будто так и должно было быть!
     -  Но  так  действительно  должно  быть,  -  сказал   я   как   можно
убедительнее. -  Хотите,  чтобы  вашей  версией  событий  заинтересовались
всерьез?
     - О чем вы говорите! Конечно! Историческая справедливость...
     -  Тогда  повесьтесь!  -  посоветовал  я,  и  Барбинель  замолчал  на
полуслове. - Уверяю  вас,  только  так  вы  привлечете  внимание  к  своей
персоне. Таков мир, и вы это сами доказали, когда спасли Иисуса.
     Барбинель молчал. Вешаться ему не хотелось.
     - Другой  вариант,  -  продолжал  я.  -  Давайте-ка  вернемся.  Вы  ж
понимаете, в Институте альтер-эго паника, директора  уволят,  если  он  не
вытащит вас из этой альтернативы. Вам это надо?
     - А, вспомнил, - мрачно сказал Барбинель, - Песах  Амнуэль,  я  читал
вашу статью в "Трудах альтернативной истории". У вас  есть  авторитет,  вы
скажете всем, что именно я спас цивилизацию?
     - Непременно, - сказал я, совершенно уверенный, что не сделаю этого.


     Профессор Диксон лично вывел Барбинеля за территорию института и  дал
указание электронному вахтеру никогда не пропускать этого человека  дальше
проходной. Я догнал его и пошел рядом.
     - К сожалению,  -  сказал  я,  -  мы  слишком  быстро  вернулись,  я,
например, так и не узнал - немцы что, тоже евреи?
     Барбинель дернул плечом, он  не  желал  иметь  со  мной  дела.  Но  я
продолжал идти рядом, и он сказал:
     - Евреи, конечно, кто ж еще? Кстати, если хотите знать, сами  римляне
перешли в иудаизм через сто лет после того, как Тит разрушил Храм...
     - Ага, так он его все-таки разрушил? - вставил я.
     - Да, и месяц спустя покончил с собой, бросившись на меч, потому  что
отец его Веспасиан вовсе не желал ссориться с еврейским Богом  и  публично
проклял сына.
     - А китайцы тоже евреи? - продолжал допытываться я.
     Барбинель остановился посреди улицы, повернулся ко мне и сказал:
     - Я, только я знаю истинную историю цивилизации.
     - Ну так расскажите мне, - предложил я, -  раз  уж  никто  больше  не
хочет вас слушать. Пойдемте в то кафе на углу. Пиво за мой счет.
     - Лучше кофе, - сказал Барбинель.
     В тот вечер он не закрывал рта.  Так  и  родилась  "Истинная  история
цивилизации", которую вы  можете  приобрести  в  любом  книжном  магазине.
Купите, не пожалеете.





                                П.АМНУЭЛЬ

               КОМПЬЮТЕРНЫЕ ИГРЫ ДЛЯ ДЕТЕЙ СРЕДНЕГО ВОЗРАСТА




     Конечно, то, о чем я расскажу, вовсе не материал для уважающего  себя
историка. Но, господа,  историю  делают  не  только  премьер-министры  или
гениальные изобретатели. Если говорить точно, то - вовсе не  они.  Историю
вершит потребитель. Простой пример. Война между Штатами и Эмиратами в 2024
году - вы думаете, причина была в репрессиях, учиненных султаном Махмудом?
Нет, это лишь повод, так сказать,  casus  belli.  А  истинный  виновник  -
американский потребитель, средний житель  Техаса  и  Алабамы,  который  не
пожелал потратить лишний  цент,  покупая  горючее  для  своего  мобиля  по
завышенным ценам стран-производителей нефти.
     Это  я  себя  оправдываю  -  мол,  раз  уж  решил  включить  описание
собственных нелепых приключений в "Историю  Израиля",  так  надо  хотя  бы
поднять их до государственного масштаба.
     На деле все проще. После того, как первые главы моей "Истории" начали
публиковаться в газете, моей скромной персоной неожиданно заинтересовались
некоторые фирмы. Я начал получать рекламные  проспекты  и  приглашения  на
презентации. Причину понять было  легко  -  увижу,  напишу,  запечатлею  в
истории. Рекламы я читал, на презентациях старался не  очень  налегать  на
черную икру, отдавая предпочтение красной. И не писал. Но  этот  случай  -
особый. Хотя бы потому, что закончился он моей женитьбой. Не  для  истории
будь сказано.


     Прошлой осенью (чтобы соблюсти историческую  точность:  было  это  23
сентября 2020 года) я получил рекламный телеролик некоей фирмы по  продаже
компьютеров. Название фирмы не скажу - за рекламу они мне не заплатили.  А
компьютер я давно уже хотел обновить У меня стоял  до  последнего  времени
IBM/AFT-1086 с частотой 480 мегагерц, и я был доволен. Но вы же знаете это
ощущение рядового потребителя -  у  меня  десять-восемьдесят-шестой,  а  у
моего соседа какая-то совершенно новая конфигурация, причем всего на  пять
тысяч дороже.
     Загорелось. Я позвонил  коммерческому  директору  фирмы  (фамилию  не
назову, иначе вы догадаетесь, о какой фирме идет речь) и  сказал,  что,  в
порядке  исключения,  согласен  включить  рассказ  о  продаваемых   фирмой
компьютерах в свою "Историю". Я прервал  рассыпавшегося  в  благодарностях
директора на полуслове и попросил лишь об одном - пусть меня  сопровождает
человек, понимающий толк в новейших моделях.
     - Обязательно! - сказал господин директор, и несколько  минут  спустя
мне позвонили.
     На экране видео появилась очаровательная девушка, и я понял  коварный
замысел начальства.
     -  Лиза   Вайншток,   -   представилась   девушка,   оглядывая   меня
подозрительным взглядом; так смотрели матросы капитана Кука  на  туземцев,
подозревая их в каннибальских намерениях (и ведь не ошиблись!).
     - Песах, - сказал я по возможности сухо,  поскольку  расслабляться  в
рабочее время вовсе не входило в мои планы. - Знаете, Лиза, я бы хотел для
полноты картины поездить по разным магазинам вашей фирмы. От Беер-Шевы  до
Хайфы. Посмотреть, сравнить, понять.
     - Можем начать с Эйлата  и  закончить  в  Маалоте,  -  сказала  Лиза,
пытаясь расширить мои познания в географии, - у нашей фирмы есть  магазины
от крайнего севера до крайнего юга.
     "Крайний север" в ее устах прозвучал так, будто речь шла о  стойбищах
эскимосов и о предстоящей нам зимовке среди льдов.
     - Нет, - сухо отрезал я. - От Беер-Шевы до Хайфы.
     Кто заказывал музыку, в конце-то концов?


     Начали мы, впрочем, с Тель-Авива. В жизни Лиза оказалась  чуть  более
крупной, чем я ожидал. Пожалуй, даже слишком крупной. Я  ей  так  сразу  и
сказал, чтобы наши отношения не выходили за границы жизненной правды. Мол,
я и компьютеры буду оценивать так же беспристрастно. Лиза улыбнулась, и мы
вошли в салон.
     Никаких  компьютеров  там  не  было.  Светлое  помещение,  журнальные
столики, глубокие, как в "Боингах", кресла.  На  задней  стене  -  большой
плоский телеэкран. Дорогая штука, но ничего экстраординарного.
     - Садитесь, пожалуйста,  -  сказала  Лиза.  -  В  этом  салоне  можно
приобрести, в основном, игровые компьютеры фирмы IRZ, и  уверяю  вас,  что
они лучше ай-би-эмовских.
     Но я-то был воспитан на том, что "лучше гор могут быть только  горы",
и пропустил слова Лизы мимо ушей. Я сел в кресло и начал крутить  головой,
поскольку никто не бросался меня обслуживать. Да в салоне  и  не  было  ни
одной живой души. Лиза опустилась в кресло напротив меня и сказала:
     - Что вы предпочитаете  -  ди-энд-ди  или  стар-трек?  Есть  новинка.
Компьютер "ройал плюс", он готов дать тур по  обеим  играм.  А  можно  еще
игровой  терминал  "темпо",  здесь  проходы  по  более  ранним  эпохам   -
античность, Иудея времен Второго храма...
     - На каждую игру - свой компьютер? - удивился я.
     - Точнее, на каждого игрока, - поправила Лиза.
     Я не уловил разницы, в чем и раскаялся ровно минуту спустя.
     - Я лично, - продолжала Лиза,  -  предложила  бы  вам  "ройал  плюс".
Мужчине вашего возраста это больше подходит.
     Что она хотела сказать о моем возрасте?  Был  это  комплимент?  Я  не
успел спросить, потому что кресло, в котором я сидел, неожиданно  изменило
форму, руки погрузились в подлокотники будто в вязкое  желе,  а  в  голове
часто застучали маленькие молоточки.


     Я вдруг оказался на берегу моря. Пляж был диким, сплошная  галька.  И
передо  мной  стояли  три...  Ну  да,   человека,   скорее   всего.   Если
присмотреться. С первого-то взгляда можно было подумать, что справа  стоит
на двух лапах крокодил,  в  центре  восседает  на  огромной  рыжей  лошади
пародия  на  шевалье  д'Артаньяна,  а   справа   -   существо,   отдаленно
напоминающее графа Дракулу в его еще невинной молодости.
     И я неожиданно понял, что мне предлагают выбрать. Нет, не кошелек или
жизнь. А просто - с кем я предпочел бы дружить. В этот момент,  кстати,  я
впервые подумал, что дружить предпочел бы с Лизой Вайншток, хотя она и  не
совсем  в  моем  вкусе.  Я  даже  огляделся  кругом,   но   Лиза   (хорошо
обслуживание, ничего не скажешь!) покинула меня на произвол судьбы,  и  я,
стараясь поскорей покончить с процедурой выбора,  ткнул  пальцем  в  графа
Дракулу.
     Отец всегда говорил  мне:  "Сынок,  прежде  чем  показывать  пальцем,
подумай, что тебе дороже - палец  или  голова".  Почему-то  в  критические
моменты о заповедях забываешь.  Но  это  -  к  слову,  поскольку  обдумать
следствия своего поступка мне не довелось.


     Исчезли и  море,  и  лошадь  с  крокодилом,  а  я  оказался  в  рубке
звездолета, и прямо по курсу у  меня  была  зеленая  планета,  на  которой
космические пираты держали в плену красавицу Лизу. И спасти ее  предстояло
мне, графу Дракуле, и для этого я, естественно, должен был переловить всех
пиратов и высосать у каждого его поганую кровь. Хорошее дельце, чтоб я так
жил. А с самого начала я  должен  был  совершить  на  эту  планету  мягкую
посадку. Причем сзади меня нагонял пиратский рейдер  (впрочем,  может  эта
штука называлась иначе - лайнер или сейнер?), а сбоку наваливался огромный
метеор,  почему-то  имевший  форму  шахматного  коня.  А  для  лавирования
возможностей почти не было, поскольку, сойдя с курса,  я  не  попал  бы  в
посадочный коридор и сгорел бы в атмосфере как оловянный солдатик.
     Господа, современные компьютерные игры - не для  слабонервных.  Ладно
еще - эффект присутствия, его и в кино достаточно. Но ведь нужно принимать
решения за доли секунды, причем если решишь неправильно,  то  помрешь  как
пить дать, и в этом не возникает даже тени сомнения.


     Я сплоховал. Меня похоронили на  высоком  пригорке,  и  Лиза,  так  и
оставшаяся пленницей, произнесла  над  моей  могилой  несколько  нелестных
слов.


     - Хорошая игра, - сказал я, когда  у  меня  перестали  дрожать  руки.
Кресло уже отпустило меня, а Лиза, сидевшая напротив, смотрела изучающе. -
Возбуждает.
     - В общем-то, это скорее детский вариант, - сказала Лиза. - Для детей
среднего возраста. И вы, к тому же, очень медленно сообра...
     Она во-время прикусила язык,  но  я  вынужден  был  согласиться  -  с
соображением у меня оказалось туговато.
     - Нет, Лиза, -  объявил  я,  -  игры  -  это  не  для  меня.  Я  ведь
гуманоид... я хотел сказать - гуманист... то есть - гуманитарий.  Господи,
совсем отрубился... Да, так мне-то компьютер нужен прежде всего  как  банк
данных...
     - Значит, модель "Контрол-два", - подумав секунду, предложила Лиза. -
Как у вас с ориентацией?
     - Хреново, - ответил я мгновенно.
     - "Контрол-два", - повторила Лиза. - Вас сопровождать или сами?
     Положительно, если  Бог  желает  наказать  человека,  он  лишает  его
разума.
     - Сопровождайте, конечно, - сказал я.
     И мы отправились.


     Для начала я подключился к вчерашним газетам.  "Маарив"  дал  большой
комментарий по поводу событий в Акко. Ну, вы помните, - группа  поселенцев
в знак протеста против политики правительства решила  разобрать  на  камни
старинную крепость,  достопримечательность  города.  Так  вот,  компьютеру
почему-то захотелось, чтобы я разбирал эту крепость своими руками. А  Лиза
стояла  рядом  и  нудным  голосом  господина  Кадмона  (чьим  именем  была
подписана статья) давала советы. Вот тот камень, да-да, а теперь  этот,  а
ведь правительство все равно поступит по-своему, пусть ты  даже  разложишь
стену вокруг Старого города в  Иерусалиме.  Нет-нет,  теперь  тот  камень,
иначе все свалится тебе на голову. Хорошо!
     И я даже не мог запустить камнем в этого зануду.  Во-первых,  потому,
что  это  был  его  комментарий,  а  я  всего  лишь  пассивно  воспринимал
информацию, а во-вторых,  откуда  я  знал  -  прибью  камнем  ненавистного
Кадмона или Лизу? До последней строчки комментария мы добрались,  когда  я
без перерыва на обед выволок и сбросил в море последний огромный булыжник.
После чего Лиза подошла ко мне и неожиданно поцеловала в щеку.
     Я до сих пор не знаю  -  было  это  ее  личной  инициативой  или  так
действительно завершался комментарий?  Лет  еще  десять  назад  я  мог  бы
открыть газету и на второй полосе прочитать все своими глазами.  Но  после
того, как "Маарив" перешел  на  компьютерную  графику,  это  стало  просто
невозможно. Но мог я хотя бы знать, каждый читатель этой статьи получил  в
конце поцелуй, или только я? И кто его целовал -  ведь  Лиза  сопровождала
меня, лично меня, а не какого-то там Циммермана, и я вовсе не хотел, чтобы
она целовала посторонних!
     Я уже не считал себя посторонним...
     После того, как натаскаешься камней, каждый из которых  весит  больше
центнера (в жизни бы мне такое!), участие  в  дипломатических  переговорах
представляется легкой прогулкой под луной.  С  Лизой,  конечно.  Это  была
статья Ивана Зимина - перепечатка из российского "Дня века".  О  том,  как
президент  России  господин  Черенков  беседовал  с  президентом   Франции
господином Дюше о проблемах погашения кредитов. Это был старый должок, лет
тридцать назад его взял господин Жириновский. Обоим президентам было ясно,
что денежки плакали. Ивану Зимину это было ясно тоже. Так какого же  черта
эти  трое  заставили  меня  учить  наизусть  все   параграфы   подписанных
договоренностей? Они (особенно усердствовал господин Черенков) в сотый раз
выясняли, какой банковский процент я намерен выплатить в  первом  платеже,
если прайм за 2003 год составил восемь и семь десятых, а за 2004 год...
     Да провалитесь вы! До всего доходишь в  поте  лица.  Мне  нужно  было
сразу послать обоих президентов вместе с журналистом куда подальше,  и  не
пришлось бы читать эту нудятину. Я сразу перескочил к разделу криминальной
хроники, и...
     Нет, обойдетесь без пересказа. Лизу убили на моих  глазах.  Я-то  был
журналистом и смотрел со стороны, а Лиза почему-то ввязалась в... Нет, это
выше моих сил.


     Не думал, что чтение газеты может отнять последние физические силы. Я
сидел в кресле, совершенно выжатый, а Лиза,  уже  привыкшая,  наверно,  ко
всем этим  компьютерным  штучкам,  вытирала  мне  пот  со  лба  надушенным
платочком. Ну совсем как дама сердца бедному кастильскому рыцарю.
     - И сколько же  стоит  эта  модель?  -  хрипло  спросил  я,  стараясь
сохранить хотя бы видимость собственного достоинства.
     - Шестнадцать тысяч двести, - проворковала Лиза, - а если взять еще и
цветной лазерный принтер с трехмерной печатью, то это обойдется на  три  с
половиной тысячи дешевле, чем в любой другой компании.
     - И гроб в качестве подарка от фирмы, - пробормотал я.
     - Ну зачем ты так, - мгновенно  обиделась  Лиза  и  пересела  в  свое
кресло. - Ты просто слишком восприимчив.  А  ведь  ты  еще  и  сотой  доли
возможностей этой машины не знаешь. Она может  не  только  прочитать  тебе
статью, но проанализировать, сделать выводы. И все это прошло  мимо  тебя.
Например, с российским долгом. Ты понял только, что Франция  осталась  при
своих. А я еще узнала, что у президента Черенкова  болела  голова,  и  что
документ был подготовлен оппозицией,  что  президент  Дюше  после  встречи
собрался посетить Большой театр...
     - А если я добавлю еще пять тысяч, - злорадно сказал я, -  и  захочу,
чтобы компьютер не только читал и анализировал, но еще  и  писал  за  меня
рассказы?
     - Нет, - отрезала Лиза, - пять тысяч - это слишком много. Вариант,  о
котором ты говоришь, обойдется всего на полторы тысячи  дороже.  Фирма  не
собирается обдирать клиентов, это тебе не "Бразерс" или там "Арбель".
     - Хорошо-хорошо, - сказал я. - Давай отдохнем, а  потом  я  бы  хотел
посмотреть на настоящие компьютеры.
     - Не поняла, - холодно сказала Лиза. - Что значит "настоящие"?
     - Те, на которых можно  делать  научные  расчеты.  Интеграл  там  или
матрицу... если ты понимаешь, что я имею в виду.
     Наверно, после нервного потрясения я  вел  себя  как  последний  хам.
Впрочем, Лиза поняла мое состояние - не я первый, не я последний. И вообще
- клиент всегда прав.
     - Отдохнуть мы можем с моделью "Рест-прим", - сказала она. -  И  даже
позавтракать вместе с той же моделью,  там  есть  пищевые  модули.  Платит
фирма, можешь не беспокоиться. А интегралы... Это потом, после отдыха.
     Мне сразу показалось подозрительным это ее желание сначала отдохнуть,
а уж потом заняться математикой. Нужно бы отказаться, но соображал я в тот
момент не лучше папуаса. Позавтракать в компьютере - этого даже в  рекламе
не было. Плохо, что пришлось встать и перейти  в  соседний  зал  -  совсем
небольшой и с единственным диванчиком на двоих. Лиза села рядом со мной, и
я неожиданно для себя положил свою ладонь на ее тонкую руку.  Лиза  мягким
движением отстранилась, и мы остались сидеть, как говорится, рядом, но  не
вместе.
     - Конечно, это самая последняя модель, - сказал я  просто  для  того,
чтобы разрядить напряженность.
     - Последних моделей, Песах, не существует вообще, - сказала Лиза, - и
плюнь в глаз тому, кто будет утверждать обратное.
     - Но как же, - удивился я, - во всякой очереди есть последний.
     - Только не в компьютерном бизнесе, - отрезала Лиза. - Понимаешь  ли,
конкуренция очень жесткая. Фирмы выпускают новые модели примерно раз в три
дня. Та модель, в которой побывали мы, была установлена вчера вечером,  но
и она уже устарела, завтра ее заменят  на  более  современную.  Но  и  та,
завтрашняя, не может считаться последней,  потому  что  в  Штатах  сегодня
продают модель, которая на нашем рынке  появится  через  три  недели.  Это
вообще может быть следующим поколением. Когда  ты  заказываешь  компьютер,
можешь быть уверен, что получишь модель, которая к тому  моменту  устареет
по всем параметрам.
     - А если я закажу модель, которая только сейчас поступает  в  продажу
на Бродвее?
     - Есть и такой сервис. Так поступают военные,  им  действительно  это
важно. А тебе-то... Я ведь не как агент  фирмы  сейчас  говорю,  я  просто
объясняю, чтобы ты понял...
     - Убедила, - сказал я. - Так как насчет завтрака на двоих?
     - Прошу, - сказала Лиза и придвинулась ко мне.


     Надеюсь, меня  никто  не  заставит  описывать  завтрак  в  компьютере
"Рест-прим" модели 22 сентября 2020 года.  Скажу  только,  что  через  две
минуты после стартового сигнала (для меня этим сигналом была улыбка  Лизы)
мы вновь сидели на диванчике, сытые и отдохнувшие, причем глаза Лизы  были
полузакрыты, а я думал о том, что целоваться  лучше  все  же  на  голодный
желудок.
     По-моему, прошло часа три, но ведь любой психолог скажет, что понятие
времени очень индивидуально. Если  верить  часам,  наш  завтрак  со  всеми
сопутствующими процедурами занял ровно две минуты. Часам виднее.
     - А теперь я хочу посчитать интеграл, - бодро заявил я, хотя на самом
деле мне больше всего хотелось продолжить забавы, начатые за завтраком.
     Лиза открыла глаза (какие голубые! - подумал я) и  изящным  движением
поправила прическу. И в этот момент мне пришло в голову, что  мы  пока  не
выбрались из программы "завтрак на двоих", просто  сменили  директорию,  и
значит, я, не нарушая правил, могу... Что я и сделал.
     - И вообще, - сказал я, когда  кончился  запас  воздуха,  и  пришлось
перестать  целоваться,  -  выходи  за  меня  замуж.  Пока  мы  еще  внутри
программы, у меня хватит смелости сделать тебе предложение.
     - С чего это ты решил, что мы еще внутри программы? - удивилась Лиза.
     - А как ты докажешь, что нет?
     Лиза ущипнула мне руку.
     - Чувствуешь?
     - А что, компьютер не может моделировать ощущение боли?
     - Может, - сказала Лиза. - Тогда выйди на улицу  и  спроси  у  любого
прохожего.
     - Так он и скажет правду! Наверняка программа предусматривает и  этот
вариант.
     - Господи, Песах, - воскликнула  Лиза,  -  неужели  ты  действительно
думаешь...
     - Видишь ли, - объяснил я, - я человек довольно робкий с женщинами, в
реальной жизни я бы ни за что не осмелился поцеловать тебя на  второй  час
знакомства. И тем более - сделать предложение.
     - Программой брак между покупателем и посредником не предусмотрен,  -
возразила Лиза, но в голосе ее звучало сомнение. В самом деле, не  она  ли
только что объясняла мне, что  никто  не  может  знать  всех  особенностей
моделей, сменяющихся два раза в неделю?
     - Впрочем, - сказала она, подумав минуту, - это можно проверить. Есть
тест.


     Ничего не вышло.  Тестовая  программа  оказалась  зараженной  вирусом
"Рашен дринк". Лиза подключила антивирусную программу "Кармель", и  диван,
на  котором  мы  сидели,  затрясло  так,  будто  началось   девятибалльное
землетрясение. На мой непросвещенный взгляд, уже одно это говорило о  том,
что мы так и не выбрались на свет божий - ну скажите, разве,  если  бы  мы
сидели на обычном диване в обычном компьютерном салоне, подключение  любой
программы, пусть даже игры "Атомная  война  между  Израилем  и  Зимбабве",
могло вывернуть все внутренности?
     Я так и сказал Лизе,  прижимая  ее  к  себе  одной  рукой,  а  другой
вцепившись в подлокотники, чтобы не свалиться на пол.
     - Ты ничего не понимаешь в компьютерах, - сказала она, стуча  зубами.
- В современных моделях вирус действует не только на сами программы, но  и
модульные системы. Ведь все друг с другом связано, и...
     Больше  она  не  смогла  сказать  ни  слова:  диван   вздыбился   как
необъезженный мустанг, и мы свалились на пол, причем я упал на Лизу, сразу
оказавшись в классической  позе  "мужчина  сверху",  описанной  на  первой
странице "Камасутры".
     Пять минут спустя, когда тряска прекратилась, и когда Лиза  поправила
прическу, и когда я отряхнул брюки, мы обсудили  сложившуюся  ситуацию,  и
Лизе пришлось признать, что она не знает, где мы -  все  еще  в  программе
завтрака или уже вернулись в реальный мир. И не  знает,  как  это  узнать.
Может быть, системный программист  более  высокой  квалификации  сумел  бы
провести нужный тест, но...
     - Так вызывай программиста! - потребовал я. - В чем проблема?
     - А если и программист тоже записан на этой  же  программе?  -  уныло
сказала Лиза. - Как я отличу, он настоящий или сконструированный?
     - Ущипни!
     - Его или тебя?
     - Ты хочешь сказать, что мы уже никогда отсюда не выберемся?
     - Откуда? - закричала Лиза. - Мы давно выбрались,  мы  в  Тель-Авиве,
ясно?
     - Ясно, - покорно сказал я,  оставшись  при  своем  мнении.  Смотреть
математические программы мне расхотелось. Целоваться мне расхотелось тоже.
Мне вовсе не нравилась мысль, что целовать Лизу  меня  заставляет  не  мое
мужское желание, а некая строчка в некоей программе, да еще  и  зараженной
вирусом "Рашен дринк".
     - Все, - сказал я, - беру эту модель. На тридцать шесть  платежей  по
"Визе". Надеюсь, фирма сделает мне скидку, поскольку я в этой  модели  уже
живу.


     Вы думаете, фирма пошла мне навстречу? Черта с два. Выхода у меня  не
было, пришлось платить.
     Рисковать я не хотел. Судите сами. Допустим, я  все  еще  был  внутри
программы.  Я  отказываюсь  покупать,  оператор  нажимает  "сброс",   и...
Конечно, если я ошибаюсь, если я благополучно  выбрался  из  компьютерного
мира в реальный, то моя покупка - чистое разорение. Тем более,  что  после
хупы нужно будет покупать квартиру.
     Утром после первой брачной ночи я спросил Лизу,  не  раскрывая  глаз,
чтобы не видеть выражения ее прекрасного лица:
     - Лизочка, как по-твоему, этот вирус... ну,  "Рашен  дринк"...  из-за
него ведь не разводятся?
     Лиза долго молчала,  и  мне  в  какой-то  момент  показалось,  что  я
переместился в другую программу, и если я открою глаза, то увижу  не  свою
спальню и не свою жену, а какой-нибудь первобытный лес и страшную мымру на
переднем плане.
     - Послушай, - сказал голос Лизы, и я облегченно вздохнул, - ты только
никогда и никому не говори о своих подозрениях, хорошо? Если ты  считаешь,
что этот мир - компьютерный, это ведь не значит, что  все  должны  считать
так же? Особенно наши с тобой дети.
     О детях я действительно как-то не подумал.


     Я дал Лизе обещание и нарушил  его.  Потому  что  еще  раньше  я  дал
обещание некоей компьютерной фирме рассказать о ее замечательной продукции
в одной из глав "Истории Израиля". Вот я и рассказал. Но, если я  все  еще
там, внутри программы, то о какой "Истории Израиля" идет речь? И  что  это
такое - мой Израиль?
     А твой, читатель?





                                П.АМНУЭЛЬ

                              МИР - ЗЕРКАЛО




     Мой  сосед  Роман  Бутлер,  комиссар   уголовной   полиции,   изредка
подкидывает мне задачки на соображение, как он утверждает, из  собственной
практики. К сожалению, у меня  мало  свободного  времени,  и  я  не  читаю
детективных романов, и потому  через  день-другой,  когда  я  пасую  перед
неразрешимой проблемой  поиска  убийцы  среди  тридцати  шести  пассажиров
купейного вагона, Роман с  улыбкой  заявляет,  что  пересказал  мне  сюжет
одного  из  последних  романов,  приобретенного  в   компьютерном   отделе
Стеймацкого. Я начинаю злиться, а Роман хохочет  и  подсовывает  очередную
загадку:
     - Из какого романа? - немедленно спрашиваю я.
     - Из жизни, - неизменно говорит комиссар.
     И накалывает меня в девяти случаях из десятки.
     Я говорю об этом к тому, что, когда Роман пришел  ко  мне  в  прошлый
шабат и спросил, не желаю ли я участвовать в  поимке  убийцы,  у  меня  не
возникло никаких сомнений в том, что он опять водит меня за нос.
     - Нет, - сказал я. - Пусть каждый занимается своим делом. Вы, сыщики,
ловите, а мы, историки, Ватсоны и всякие Гастингсы - описываем.
     - Между прочим, -  сказал  Роман,  -  когда  Холмс  говорил  "Ватсон,
сегодня  нам  предстоит  нелегкое  дело",  уважаемый  доктор  не  разводил
демагогию, а бросался чистить пистолет.
     - У меня нет пистолета, - сказал я. - Битахонщики утверждают, что моя
жизнь в полной безопасности, потому что я  живу  в  Бейт-Шемеше,  а  не  в
Калькилии.
     - Ну, хорошо, - сказал Роман,  демонстративно  вставая.  -  Пойду  за
помощью к Хаиму.
     - Это к какому же Хаиму? - подозрительно спросил я. - Ваксману?
     - Естественно, - пожал плечами Бутлер.  -  Если  один  специалист  по
истории, в том числе альтернативной, отказывает полиции в  помощи,  ей  не
остается ничего другого, кроме как обратиться к конкуренту.
     - Да что Ваксман понимает в... Ладно, уговорил.  В  чем,  собственно,
дело?


     Дело заключалось вот в чем. Некий израильский  араб  по  имени  Ахмад
Аль-Касми, житель Лода, убил  в  среду  своего  работодателя  Арье  Эхуда.
Никакой  националистической  подоплеки  не  обнаружено.   Ахмад   был   по
специальности программистом и работал в  строительной  фирме,  рассчитывая
конструкции  транспортных  развязок  на  семи  и  более  уровнях.   Шестой
мост-уровень развязки возле Арада, рассчитанный Аль-Касми, рухнул  в  ночь
на вторник. К счастью, время было позднее, и никто не пострадал.  Эксперты
обвинили в случившемся  Эхуда,  Эхуд  -  своего  программиста.  Аль-Касми,
человек горячий, заявил, что расчет был верный, а  в  бетон  Эхуд  положил
много песка. Слово за слово,  началась  драка,  и  прежде  чем  их  успели
разнять, Аль-Касми ударил хозяина в челюсть, тот упал  головой  на  острый
угол стола - и отдал концы.
     - Дело ясное, - сказал я, - свидетелей, видимо, много, при чем  здесь
я?
     - Свидетелей много, - согласился Бутлер. - Я не прошу тебя  доказать,
что убийца - Аль-Касми, это не вызывает сомнений.
     - В чем же дело? Надо полагать, его скрутили на месте?
     - В том-то и дело, что нет. В суматохе он сумел скрыться.  Поиск  был
организован по всем  правилам,  через  два  часа  машину  Аль-Касми  нашли
брошенной неподалеку от транспортной  развязки  Элит  в  Рамат-Гане.  Двое
суток понадобилось, чтобы отследить дальнейшие передвижения Аль-Касми.  И,
как ты думаешь, Песах, куда он направился?
     - К родственникам в Палестину, - предположил я.  -  Тамошняя  полиция
его нам не выдаст, как пить дать.
     - Это, кстати, была наша первая идея, мы потратили на  ее  разработку
целые сутки. Нет, в Палестину он не переходил. И кстати, Песах, если ты не
знаешь: у нас с палестинцами договор о взаимной выдаче  преступников,  они
не стали бы скрывать Аль-Касми, если бы знали, где он находится.
     - Н-да? - с сомнением сказал я. - Палестинцы выдадут  евреям  своего,
чтобы евреи его засадили за убийство?
     - Ты в каком веке живешь, историк? - возмутился Роман. - Палестина  -
это не территории, это независимое  государство,  имидж  для  них  кое-что
значит.
     - Ну, допустим, - я не стал дальше углубляться в  эту  тему,  хотя  и
имел кое-какие  соображения  по  поводу  имиджа  независимого  государства
Фаластын. - Что же оказалось в результате?
     - Вот потому я и пришел к тебе, а ты не даешь мне досказать до конца.
     - Я нем как рыба, - сказал я.
     - Нам понадобилось трое суток, чтобы обнаружить:  через  четыре  часа
после убийства Аль-Касми вошел в здание Института  альтернативной  истории
Штейнберга,  заказал  сеанс  трансформации   с   неограниченным   временем
погружения и занял предложенную ему кабину. Вот так. Сейчас он находится в
какой-то альтернативной реальности...
     - Что за  глупости!  -  воскликнул  я.  -  Что  значит:  находится  в
альтернативной реальности? Физически  он  находится  в  той  операторской,
которую ему предоставили. Не хочешь же ты сказать, что  вы  не  обнаружили
тело Аль-Касми...
     - Обнаружили, конечно, куда оно денется. Но именно тело. Сам  убийца,
его, так сказать,  личность  находится  в  каком-то  альтернативном  мире.
Работники института запретили нам отключать Аль-Касми от аппаратуры  -  по
их словам, это равносильно убийству. Вернется Аль-Касми неизвестно когда -
время сеанса не оговорено, он оплатил семь дней заранее, остальное  пойдет
в кредит. К тому же, неясно, в каком состоянии он вернется. Что там с  ним
происходит? Если он там, скажем, тоже кого-то убьет и его посадят - там, а
не здесь?
     - Ну-ну, - сказал я,  предвкушая  любопытное  путешествие.  -  И  вы,
значит, решили  послать  за  ним...  э-э...  группу  захвата  и  заставить
вернуться, так я понял?
     - Песах, о  чем  ты  говоришь?  Пойти  в  альтернативный  мир  Ахмада
Аль-Касми может  только  специалист-историк.  Причем  один.  Если  послать
группу, то каждый ее член окажется в собственном альтернативном мире,  где
будет свой Аль-Касми и, вполне вероятно,  не  тот,  что  сбежал  из  нашей
реальности. Черт возьми, у меня  от  всех  этих  альтернатив  голова  идет
кругом! Я ничего в этом не понимаю. Излагаю мнение  специалистов.  Это  их
идея - попросить тебя. Ты столько раз бывал в...
     - Конечно, - согласился я, ощущая свою значительность. - Рад  помочь.
Единственная загвоздка - я ведь тоже войду  в  собственный  альтернативный
мир, который может и не иметь ничего общего с тем, куда погрузился...
     Тут до меня дошло, и я надолго замолчал, обдумывая план действий. Что
ж, сотрудники института были правы - только у меня и могло получиться.
     - Поехали, - сказал я.


     Объясняю  для  незнающих.   Альтернативных   миров   -   бесчисленное
множество. Каждое решение, принимаемое человеком, создает свой мир, вполне
физически реальный: целую Вселенную, отличающуюся от нашей лишь тем, что в
ней данный человек принял не то решение,  какое  принял  здесь.  Аль-Касми
мог, например, отправиться обозревать мир, который возник, скажем,  тогда,
когда он не ударил своего хозяина кулаком в лицо. Ведь была же у него,  на
самом деле, альтернатива! Я думаю, и Бутлер так думал,  и  все  в  полиции
были с ним согласны, что убийца поступил именно так.
     Что из этого следует? То, что этот вариант можно просчитать, подгоняя
под себя - когда-то, допустим, я  мог  создать  некий  альтернативный  мир
каким-то своим решением,  и  именно  этот  мир  был  впоследствии  изменен
решением  Аль-Касми.  Только  при  таком  раскладе  мы  имели  возможность
встретиться с реальным Аль-Касми там, а не здесь.
     Вот это и есть самое сложное, тонкое и редко у  кого  получающееся  -
рассчитать и выполнить такое соединение. Я это могу. Я это уже  проделывал
несколько  раз  и  не  рассказывал  еще  об  этом  в   "Истории   Израиля"
исключительно из скромности. Но расскажу - будьте уверены.  Не  утверждаю,
что хорошо просчитываю альтернативы. Действую чисто  интуитивно,  но  пока
моя интуиция меня не  подводила.  Неудивительно,  что  директор  института
доктор Рувинский посоветовал Бутлеру обратиться ко мне.
     В Герцлию мы мчались на полицейском вертолете под вой сирены - видели
бы вы, как шарахались частные авиетки и воздушные велосипедисты! Добрались
за полчаса, и это при перегруженных эшелонах на всех транспортных высотах!
Вот в чем преимущества полиции.
     Всю  дорогу  я  молчал,  изучая  оперативные  данные  по   Аль-Касми,
рассматривая его фотографии и призывая на  помощь  свою  интуицию.  И  чем
больше я вчитывался в биографию этого человека, тем  громче  моя  интуиция
протестовала против идеи Бутлера. Она лежала  на  поверхности,  эта  идея.
Аль-Касми  родился   в   Лоде,   получил   образование   в   тель-авивском
университете, он был благополучен и лоялен, не участвовал ни в интифаде  в
2005 году, ни в палестинских демонстрациях 2011 года. О  его  политических
взглядах было сказано лишь, что он выступал в  дискуссии,  состоявшейся  в
2015 году, где отстаивал идею равных прав евреев и арабов на землю от моря
до реки. Аргументы его были убедительны - историю он знал, хотя и  был  по
специальности программистом-конструктором. Вот это меня и смутило - знание
истории...


     Убийца  расположился  в  третьей  операторской.  Красивый  мужчина  с
тонкими усиками. Классический тип  человека,  старающегося  изображать  из
себя типичного представителя своей национальности, каковым он, кстати,  не
был - скорее я признал бы в нем француза, нежели араба-палестинца.
     И это еще больше утвердило меня во мнении, что интуиция не ошиблась.
     -  Пошли,  -  сказал  я,  и  меня  отвели   в   ближайшую   свободную
операторскую.
     - Подключаться к альтернативам буду сам, - предупредил я. - Прошу  не
вмешиваться ни при каких обстоятельствах.
     - Но наши операторы сумеют точнее подогнать... - начал было  директор
Рувинский, боявшийся то ли за меня, то ли за свою  аппаратуру.  Я  прервал
его:
     - Наум, ты меня знаешь. Предоставь действовать самому.
     - Ну хорошо, - неохотно  согласился  Рувинский.  -  Мои  ребята  тебя
подстрахуют.
     Я пожал плечами и сел в кресло.
     - Можно мне присутствовать? - спросил Бутлер.
     - Только не здесь, - сказал я. - Иди-ка к Аль-Касми и надевай на него
наручники, как только он вернется оттуда.


     Честно говоря, я был  убежден,  что  Аль-Касми  наплевать  на  своего
хозяина. Он его  ударил,  и  ударил  бы  при  аналогичных  обстоятельствах
вторично. Идея скрыться от правосудия в мире, где он не убил Эхуда, только
на первый взгляд казалась логичной, но психологическому портрету убийцы не
соответствовала.
     Разумеется, Аль-Касми отправился  в  другую  альтернативу,  возникшую
гораздо раньше. Поскольку я догадывался, о какой альтернативе  может  идти
речь, то и отправился туда, хотя, уверяю вас, попадать в тот мир у меня не
было никакого желания. Да и опасно это было, если по правде...


     В нашем мире Аль-Касми был лоялен режиму. Значит, существовал мир,  в
котором он был большим деятелем интифады. Мир,  о  котором  он  мечтал  по
ночам. Туда-то я и отправился.
     Я ожидал всякого, но не такого!
     Я стоял на улице Алленби угол  улицы  Ахад  Ха-ама  и  никак  не  мог
сообразить, чем эта улица отличается от той, к которой я привык с детства.
Лишь через минуту  дошло:  все  надписи  -  на  фалафельных,  на  магазине
фототоваров, на магазине одежды - были на арабском. Ни  одного  ивритского
слова. Это первое.
     Второе - люди. Вокруг меня  шли,  стояли  и  даже  сидели  на  низких
скамеечках  одни  арабы.  Ошибиться  было  невозможно  -  они  и  говорили
по-арабски, и я понял, что интуиция меня таки не обманула.
     Молодой араб-полицейский толкнул меня в бок  -  явно  умышленно  -  и
сказал:
     - Еврей, чего уставился? А ну-ка, покажи документ.
     Без лишних слов (я хорошо знал нравы местной  полиции)  я  достал  из
заднего брючного кармана свое удостоверение.
     - Песах Амнуэль, - произнес араб вслух мое имя с таким  видом,  будто
каждая буква вызывала у него приступ рвоты. - Допущен  в  пределы  зеленой
черты до восемнадцати часов. Эй,  еврей,  сейчас  уже  полпятого.  У  тебя
полтора часа времени. Ты не успеешь добраться до  своего  поселения.  Чего
стоишь тут?
     Я спрятал документ и пошел прочь, соображая, что делать  дальше.  Мне
нужно было  увидеть  Аль-Касми.  Совершенно  очевидно,  что  он  находится
поблизости: программа могла ошибиться в выбросе  не  более  чем  на  сотню
метров.
     Я медленно пошел в сторону бывшей улицы Бен-Иегуды, стараясь смотреть
по сторонам так, чтобы не привлечь ничьего внимания.  В  лавках  торговали
арабы, но я видел и евреев - один из них стоял посреди тротуара и  большой
метлой собирал в кучу скомканные бумаги, обрывки каких-то пакетов и пустые
пластиковые бутылки. Где, черт возьми, банк Ха-поалим? Где машбир? По одну
сторону улицы стояли одноэтажные  хибары,  по  другую  тянулся  пустырь  и
котлован, на дне которого я увидел огромную кучу мусора.
     По идее, чего мне сейчас не хватало, так это сегодняшней газеты  или,
еще лучше, учебника местной истории. Желательно, на иврите - мои  познания
в арабском, мягко говоря, оставляли желать лучшего.
     На углу с улицей Бен-Иегуды (она называлась здесь  как-то  иначе,  но
надпись была на арабском) стоял  мальчишка-разносчик,  продавая  сладости,
лежащие на подстилке. Рядом, прямо на тротуаре, я увидел  несколько  пачек
газет. Так - арабская, арабская, арабская, а это... о!  Чего  я  никак  не
ожидал - газета была на русском  языке.  "Еврейская  жизнь".  Две  драхмы.
Мелочь я  отыскал  в  кармане,  и  через  минуту  просматривал  заголовки,
прислонившись к кривому дереву. Газета была небольшая - четыре страницы, -
без компьютерной поддержки, типографский набор,  прошлый,  можно  сказать,
век. Впрочем, арабские издания, как я успел заметить, были не лучше.
     "Евреи должны добиваться места в парламенте!" - гласил  заголовок  на
первой полосе. Я пробежал глазами текст. Некий Амос  Оз,  писатель,  автор
романа "Из грехов твоих", утверждал,  что  евреи  никогда  не  получат  ни
единого мандата, поскольку на каждого еврея приходится три  мнения,  а  на
каждое поселение - своя партия. И при  таком  положении  дел  политических
свобод им не добиться до явления Мессии.
     Неужели тот самый Оз? - подумал я. Писатель, которого я читал в своем
мире -  левый  радикал,  сторонник  независимой  Палестины...  Собственно,
почему бы и нет? История  сделала  кульбит,  но  люди-то  остались,  если,
конечно, они родились здесь или приехали раньше создания альтернативы. Ибо
я не думал, что сюда, в Фаластын, или как теперь называется  этот  анклав,
эмигрировало много евреев - при нынешнем-то раскладе сил...
     - Эй, парень, - услышал  я  и  не  сразу  сообразил,  что  мужчина  в
скромной одежде говорит по-русски. - Ты, я вижу, согласен с Озом?
     Мужчина, естественно, держал в руке метлу.
     - Нет, - сказал я, - я не согласен с Озом. Простите, не могли  бы  вы
сказать мне, сколько сейчас евреев в... э-э... Палестине?
     - Где? - переспросил "русский" и принялся энергично махать метлой, не
глядя в мою сторону. - Слушай, шел бы ты отсюда, а то хозяин увидит, что я
с тобой разговариваю и оштрафует...
     - Так ты же сам заговорил, - резонно ответил я и услышал:
     - Я думал, ты агавник, а ты, видно, карамник.
     Чтоб я знал, что все это значило!
     - Ухожу, - сказал я. - Только один вопрос. Сколько нас  тут,  русских
евреев?
     - Дураков-то? - пробормотал мужчина  так,  что  я  еле  расслышал.  -
Думаю, тысяч пятьдесят.
     Он принялся мести тротуар с рвением, достойным лучшего применения,  и
я отошел в сторону. Перевернул  страницу  и  увидел  заголовок:  "Арабская
полиция  арестовала  Хаима  Викселя  в   поселении   Ариэль".   Статья   в
драматических  тонах  повествовала  о  том,   что   вчера   ночью   пятеро
полицейских-арабов  сорвали  заграждение  вокруг  поселения,  избили  двух
евреев-охранников и ворвались в дом, где мирно спала  семья  строительного
рабочего Викселя.  Хозяина  скрутили  и  увели,  нарушив,  таким  образом,
автономию поселений в черте оседлости. Викселя  обвиняют  в  том,  что  он
совершил теракт: напал на автобусной остановке в Рамле на женщину-арабку и
ударил ее по лицу. Виксель утверждает, что никогда  не  был  в  Рамле,  но
женщина его опознала, и теперь бедному отцу семейства  грозит  пожизненное
заключение. А если бы женщина сказала, что он пытался пырнуть ее ножом?  -
спрашивал автор. Неужели Викселя уже расстреляли бы, даже не  потрудившись
убедиться в том, что он говорит правду?
     Между строк я ощущал и традиционное "доколе?" и неизбывную  тоску  по
свободе, но открытым текстом не было сказано ничего.
     Тоскливо, господа...
     На четвертой странице я нашел уголок юмора. Стоит еврей на Алленби  и
спрашивает араба: как проехать к палестинскому университету. На  семьдесят
пятом автобусе, - отвечает араб. Через день тот же араб проходит мимо того
же перекрестка и видит того же еврея. Опять в  университет?  -  спрашивает
араб, удивляясь, что делает еврей в этом учебном заведении. Нет, -  понуро
отвечает еврей, - я автобуса жду. Шестьдесят семь уже  проехали,  осталось
всего восемь...
     Я скомкал газету и бросил в урну.
     Ну хорошо, ясно, что в  этом  мире  нет  Израиля,  а  евреи  живут  в
поселениях, где-то в черте  оседлости,  и  работают  у  арабов  на  черных
работах. Но где их национальная гордость? Где "лехи", где "этцель"  и  где
"хагана"? Где еврейские боевики и где последователи  Шамира?  Не  верю  я,
чтобы они - точнее, мы, если уж на то пошло, - проиграли в  сорок  восьмом
войну и с той поры смирно жили под арабским каблуком.
     А, собственно, почему бы нет? Ведь это - мир, созданный альтернативой
Аль-Касми. Мир его мечты. Все нормально, господа. Мне бы еще найти  самого
мечтателя...


     Разумеется, я его нашел - даже быстрее, чем хотелось. В  принципе,  я
был не прочь  походить  по  Тель-Авиву  (как,  кстати,  здесь  этот  город
назывался?) и поглядеть, как победители-арабы устроили  жизнь  побежденных
евреев. Ну, о поселениях я уже слышал, и о зеленой черте, которая  в  этом
мире стала чертой оседлости. И еще - намеки на какой-то еврейский  террор.
Любопытно было бы посмотреть  на  местных  поселенцев  -  не  все  же  они
нанимаются к арабам на работу и не все метут  улицы  в  Тель-Авиве.  Но  и
пистолетов с автоматами у них, скорее всего, нет - уж арабы-полицейские об
этом позаботились.
     Как же они - мы? -  отстаивают  свое  национальное  достоинство?  Как
доказывают право на владение этой землей? Надеюсь, не тем,  действительно,
что нападают на арабских женщин? Есть ведь иные пути  и,  если  евреев  не
допускают  в  парламент,  то  можно  устраивать   демонстрации   протеста,
объявлять голодовки, ну, что еще?
     Я подумал, что все это просто глупо - разве  мои  родители,  олим  из
России, чего-то добились в девяностых своими демонстрациями и голодовками?
Пока не подожгли десяток машин, да пока не  создали  партию,  да  пока  не
парализовали на неделю работу всех государственных учреждений...
     Здесь и это наверняка не принесло бы успеха. Только борьба с  оружием
в руках. Победа или смерть. Родина и свобода.
     Я рассуждал, как типичный араб из Газы в моем мире. Пожалуй,  я  даже
начал понимать этого араба, уверенного в том, что  его  согнали  с  родной
земли, швырнули кусок хлеба и заткнули рот. Житие определяет  сознание,  -
вот уж действительно...
     Я шел, точно зная - куда. В альтернативном мире, созданном  не  мной,
полагаться я мог только на пресловутую интуицию, и она не подвела.  Ахмада
Аль-Касми я увидел издалека и узнал сразу. Он  стоял  у  огромного  синего
лимузина марки "форд",  сложив  руки  на  груди,  и  наблюдал,  как  еврей
протирает стекла. Судя по выражению на  лице  Ахмада,  он  ждал  окончания
работы, чтобы вмазать еврею по морде и заставить проделать все сначала.
     Я  остановился  неподалеку  и  с  ужасом  понял,  что  не  знаю,  как
действовать дальше. Роман Бутлер сказал совершенно определенно: увидишь  -
зови полицейского. Но Роман воображал, что  я  попаду  в  совершенно  иную
альтернативу!
     Аль-Касми почувствовал на себе мой взгляд и повернул голову.  Взгляды
наши встретились. Надо сказать, что и он, подобно мне, обладал  прекрасной
интуицией. Ему и двух секунд не понадобилось, чтобы  понять:  я  пришел  к
нему не для того, чтобы проситься на временную работу.
     - Убирайся, - сказал он на иврите. - Убирайся в  свой  мир,  иначе  я
вызову полицию. Считаю до трех. Один...
     И что я должен был делать, по-вашему?
     - Два...
     Я шагнул вперед и, прежде чем  Ахмад  успел  увернуться,  влепил  ему
правой между глаз. А левой добавил в живот. Господа, это очень  неприятное
ощущение - я никогда не бил человека, но у меня не было иного выхода!
     Мойщик-еврей выронил тряпку и завопил дурным голосом.
     - Что же ты орешь, дурак? - сказал я, потирая пальцы. - Ты еврей  или
кто?
     Аль-Касми привалился спиной к машине и закатил глаза. Со всех  сторон
к нам бежали арабы, и в их глазах я читал свою участь. Для этого не  нужно
было никакой интуиции.
     Я произнес контрольное слово.


     Костяшки пальцев на правой руке продолжали болеть.
     - Хорошая работа, - сказал комиссар Бутлер, когда на Ахмада Аль-Касми
надели  наручники  и  увезли  в  полицейской  машине.  -  Только  бить  не
следовало. Теперь он имеет право предъявить судье претензии  о  незаконных
методах задержания.
     - Это ваши еврейские нежности, - раздраженно сказал  я.  -  Не  вижу,
чтобы от моего кулака его морда сильно  пострадала.  Убийца  он,  в  конце
концов, или нет?
     - Убийца, - согласился Бутлер, -  а  закон  есть  закон.  Нужно  было
вызвать полицейского...
     - Господи, Роман, - сказал я. - Поехали ко мне, и  я  тебе  расскажу,
что сделали бы со мной  полицейские,  если  бы  я  поступил  так,  как  ты
говоришь.
     У Бутлера не было времени - нужно было проводить допрос  обвиняемого.
Комиссар пришел ко мне вечером - как обычно, на чашку кофе. Выслушав меня,
он вздохнул:
     - Знаешь, Песах, я иногда и сам думаю: как жили  бы  евреи,  если  бы
земля эта стала арабской. В сорок восьмом или позднее, проиграй мы хотя бы
одну из войн. Я бы не пошел мыть машины. Я бы записался в "хагану"...
     - Нет у них там никакой "хаганы", - сказал я.
     - Так это альтернативный мир Аль-Касми...
     - Ну и что? Не мог же  он  конструировать  все  причинно-следственные
связи по своему желанию! Он лишь создал альтернативу, а дальше действовали
законы истории.
     Роман надолго задумался. Соображал, наверно, как занялся бы он в  том
мире формированием подпольных бригад. И как сжигал бы флаги  Палестины.  И
как надел бы маску и взял в руки автомат... Он не убивал бы  женщин,  а  в
остальном... Мир - зеркало, господа.
     - Тяжелая у тебя работа, Песах, - сказал он наконец. - Не думал,  что
писать историю так трудно.
     - Да уж, - согласился я. - Проще историю делать.
     - Или раскрывать преступления, - сказал Роман.
     Мы улыбнулись друг другу, и я налил еще по чашечке.





                                П.АМНУЭЛЬ

                              ПИСЬМА ОТТУДА




     Мой сосед, комиссар тель-авивской  уголовной  полиции,  Роман  Бутлер
время от времени приходит ко мне на чашку  кофе.  Если  это  случается  по
моему  приглашению,  то  чашкой   кофе   да   приятной   беседой   все   и
ограничивается.  Но  когда  Роман  является  сам,   с   задумчивым   видом
усаживается в кресло и спрашивает "Не помешал?", я понимаю, что пришел  он
по делу, а не для  того,  чтобы  дегустировать  новое  произведение  фирмы
"Элит". От кофе, впрочем, он все равно не отказывается.
     В тот вечер (как сейчас помню: было это 17  февраля  2027  года,  лил
дождь и даже урчал вдалеке гром) Бутлер пришел, когда мы с женой  смотрели
по стерео новый американский боевик "Ночь вепря" с Ники Фарези  в  главной
роли.
     - Я не  во-время,  -  констатировал  Роман  и,  поскольку  ответа  не
последовало (в это время тень таинственного убийцы целилась главному герою
в затылок), отправился заваривать кофе сам. Плохие  люди  отрезали  Фарези
правую руку, но он, сидя в жутком подвале,  отрастил  новую  руку  за  три
ночи, после чего перебил всех, кто еще оставался в живых; до режиссера  он
добраться не успел - фильм кончился.
     - Что скажешь? - спросил я, поворачиваясь к Роману.
     - Этот Ники - круглый дурак. С самого начала было ясно,  что  хватать
нужно толстого, а не худого.
     - Я не о том. Ты пришел не фильм обсуждать, верно?
     - Было бы что обсуждать...
     - Вы не будете смотреть новости? - сказала Лея. - Тогда отправляйтесь
в кабинет.
     Что мы и сделали.
     Расположившись в  привычной  обстановке,  Роман  выудил  из  бокового
кармана сложенный вчетверо лист плотной бумаги и положил передо  мной.  По
правде говоря, в наши дни не часто увидишь текст, написанный  от  руки,  а
разбирать чужие каракули я не умел никогда. Попробуйте отличить  "тав"  от
"хет", если перо носится по бумаге со скоростью сто знаков в минуту.
     Все же я разобрал примерно следующее:
     "...расположен  на  берегу  Яркона,  если  пропустить  первый  налево
поворот от вертолетной станции и спуститься со второго уровня шоссе  Аялон
по грузовому эскалатору номер семь до уровня  пересечения  с  транспортной
развязкой "Цемах". Бомбу заложили боевики "Всемирного джихада"."
     - Что это? - спросил я.
     - Тебе ничего не бросается в глаза?
     - Отвратный почерк. Это, к примеру, "самех" или "пе"?
     - У тебя почерк не лучше. Ты когда-нибудь был на этой  развязке?  Там
всего два грузовых эскалатора.
     - Ну и что? - удивился я.
     -  Видишь  ли,  -  сказал  Роман,  пряча  бумагу  в  карман,  -   это
собственноручное свидетельское показание Йосефа Крукса.
     - А... - сказал я разочарованно.
     Йосеф Крукс был в то время самым известным  в  Израиле  экстрасенсом.
Славный малый лет тридцати, если не  говорить  с  ним  о  высших  силах  и
энергетических зонах. Год назад он определил у моей  сестры  рак  желудка,
чем поверг бедную  женщину  в  шоковое  состояние.  Врачи,  потратив  уйму
времени, сочли Дину совершенно здоровой, а, когда  она  предъявила  Круксу
претензии со всей своей нерастраченной энергией,  тот  сказал  философски:
"Значит, все впереди".
     - Я понимаю, - сказал Роман, прекрасно знавший эту историю, - что  ты
относишься к Круксу с предубеждением. Поэтому послушай не как  мужчина,  а
как историк.
     И он рассказал мне, как историку, содержание начатого им дела.


     Восемь дней назад исчез некий Барух Эяль, 43  лет,  начальник  отдела
баллистической экспертизы  Управления  криминальной  полиции.  По  сути  -
коллега Бутлера. Он вышел из дома в восемь утра, чтобы ехать на работу. Но
в вертолет не сел и на службе не появился. До полудня никто из  коллег  не
проявлял беспокойства, потом позвонили Эялю домой, и началась паника.
     Искали сутки - без всякого толка.  Объявлений  в  прессе  не  давали,
поскольку были уверены -  Эяля  похитили,  и  теперь  жди  ультиматума  от
какого-нибудь "Исламского возрождения". По  сути,  полиция  занималась  не
поисками  пропавшего,  а  выяснением,  каким  образом  террористы   сумели
осуществить акцию в центре Тель-Авива, причем ШАБАК даже не почесался.
     Через сутки стали очевидны  два  обстоятельства.  Первое:  если  Эяля
похитили, то не террористы, ибо никаких  ультиматумов  или  требований  не
было в помине. И второе: граница государства Палестина не  была  нарушена,
как показал анализ данных электронной защиты, и следовательно, искать Эяля
нужно в пределах Израиля.
     Когда пошли четвертые сутки, были  проверены  все  свалки,  канавы  и
заброшенные здания, а результат продолжал оставаться нулевым, Ноам  Сокер,
заместитель пропавшего  Эяля,  предложил  обратиться  к  господину  Йосефу
Круксу.
     - Честно говоря, Песах, - с некоторым смущением сказал Роман,  -  это
не афишируется, но полиция изредка пользуется услугами экстрасенсов,  если
случай из ряда вон выходящий, и нет никаких зацепок. В суде эти  показания
не используешь, а в оперативной работе иногда помогает.  Семь  лет  назад,
например, Соня Мильштейн точно сказала, где искать тело убитого маклера. В
девяти случаях из десятки, правда, они попадают пальцем в небо,  но,  если
другие варианты вообще бесперспективны, то...
     - Не оправдывайся, - сказал я. - Что сказал Крукс?
     - Он прибег к автоматическому письму. Видишь ли, он  утверждает,  что
имеет мысленный контакт с каким-то своим предком, жившим лет триста назад.
И предок дает  ему  советы  и  подсказывает  выходы  из  разных  жизненных
ситуаций. Предок, якобы, знает все и обо всех... А чтобы  получить  совет,
Крукс садится за стол, кладет перед собой лист бумаги,  берет  карандаш  и
расслабляется до такой  степени,  что  перестает  контролировать  движения
пальцев. При этом мысленно обращается к предку с вопросом. Обычно проходит
минута-другая, и рука Крукса начинает быстро водить карандашом. Появляется
текст, о содержании которого Крукс даже не догадывается. Читает  он  текст
вместе со всеми, когда выводит себя  из  транса.  Почерк  предка,  кстати,
совершенно не похож на почерк самого Крукса.
     - Я знаю, что такое автоматическое письмо, - сказал  я.  -  Не  теряй
времени.
     - Так вот, -  продолжал  Бутлер.  -  Предок,  по  словам  Крукса,  не
ошибается никогда.
     - Дай ему Бог здоровья на том свете, - пробормотал я. - Когда он жил,
ты говоришь?
     - В восемнадцатом веке.
     - Откуда он мог знать о том, что на шоссе Аялон будет  семь  грузовых
эскалаторов?
     - Песах, -  рассердился  Бутлер.  -  Не  изображай  из  себя  дурака!
Совершенно очевидно, что бомбу он увидел в том  времени,  когда  на  шоссе
будет именно семь эскалаторов. Я  знаю  проект  -  систему  только  начали
строить, пуск намечен на конец тридцать первого года, а сейчас у нас...
     - Двадцать седьмой. Чего же ты хочешь от  меня?  Я,  как  ты  изволил
выразиться, историк. У тебя пропал человек - сегодня. В ходе расследования
ты узнал, что через  четыре  года  террористы  подложат  очередную  бомбу.
Запиши в своем дневнике, через четыре года посмотришь и совершишь полезный
поступок.
     Бутлер долго смотрел на меня изучающим взглядом и,  наконец,  изволил
разлепить губы:
     - Ты уверен, что не хочешь ввязываться в это дело?
     - Если ты объяснишь мне задачу... - я тянул время, поняв уже, что  от
комиссара мне не отвязаться, но еще не понимая, откуда ему стало  известно
о  моем  прошлогоднем  визите  к  достопамятному  Круксу.  Сам  экстрасенс
расколоться не мог - профессиональная этика. Неужели Лея? Ну, я ей покажу,
вот только выпутаюсь из этой истории...


     Было так. Ко мне из Москвы приехал в гости родственник по имени  Петя
Рубашкин. Нет ничего странного в том, что у чистокровного еврея двоюродным
братом оказался чистокровный русский. Не папуас, в конце  концов.  Петя  -
славный  парень,  но  они  в  России  все  сейчас  малость  сдвинутые   на
парапсихологических   науках.   Психологи   находят   этому   естественное
объяснение в том, что во  время  переходного  периода  обостряются  всякие
социальные болезни, а парапсихология  и  оккультизм  суть,  как  известно,
болезни общественного сознания, и поэтому... Переходный  период  в  России
продолжается уже почти полвека, так что  можете  себе  представить,  какой
стадии запущенности  достигла  там  парапсихологическая  болезнь.  Пример,
который у всех  на  виду:  когда  президент  Луконин  планировал  операцию
умиротворения в Якутии, за советом он обратился не в Совет безопасности, а
к личному астрологу Капице.
     На третий день пребывания Пети Рубашкина в Иерусалиме, какой-то  псих
спер у него пелефон. Петя посыпал голову пеплом  и  заявил,  что  подобный
прибор в России насчитывается в количестве всего восьми экземпляров, жутко
дорогая штука, и как же  он  теперь  будет  ходить  по  ночным  московским
улицам,  не  имея  возможности  вызвать  полицию  в  случае  нападения?  Я
предложил родственнику купить в подарок другой аппарат,  благо  в  Израиле
они не продаются разве только в общественных туалетах, но,  как  я  понял,
украденный пелефон обладал и другими достоинствами, о которых я не  должен
был даже подозревать.
     Я предложил обратиться в полицию, но Петя сухо ответил, что  ему  еще
дорога жизнь. Возможно, он спутал израильскую полицию с московской, хотя я
не знаю, почему встреча с московской полицией опасна для жизни. Как бы  то
ни было, единственным  человеком,  к  которому  Петр  Рубашкин  согласился
обратиться  за  помощью,  стал  экстрасенс  Йосеф  Крукс,  номер  телефона
которого мы обнаружили методом тыка в файлах Безека.
     Отправились. Выслушав в моем переводе  мрачный  рассказ  Пети,  Крукс
сказал:
     - Нет проблем. Сеанс - триста шекелей.
     За эту сумму я мог  купить  Пете  новый  аппарат,  но  родственник  и
слушать не хотел. Крукс усадил нас на мягком диване, сам сел перед нами на
журнальный столик, положил перед собой  лист  бумаги  и  остро  отточенный
карандаш (какая кустарщина!), после чего закрыл глаза  и,  впав  в  транс,
начал быстро-быстро писать. Я подумал,  что  писать  с  закрытыми  глазами
неудобно, и Крукс наверняка подглядывает. Но не в этом дело. Через  минуту
экстрасенс открыл глаза и, не читая  написанного,  протянул  бумагу  Пете.
Вот, что мы прочитали:
     "Иерусалимская роща, второй ряд масличных деревьев,  третье  растение
слева. Под выступающим из-под земли корнем."
     Написано было по-русски замечательным каллиграфическим почерком.
     - Знаешь, где это? - спросил меня Крукс.
     - Д-да, - ответил  я  и  не  удержался:  -  Ты,  оказывается,  знаешь
русский?
     - А что, написано по-русски? -  спросил  Крукс.  -  Нет,  я  не  знаю
русского. Но это ведь и не я писал. Предок. Он знает.
     Петя в предвкушении находки бросился было к выходу, но Крукс задержал
нас в холле, почему-то помахал  перед  моими  глазами  обеими  ладонями  и
заявил:
     - Ты тоже обладаешь способностью к автоматическому письму. Только ты,
он - нет. Попробуй. Должно получиться.
     И  мы  ушли.  Свой   пелефон   Петя   нашел   на   месте,   указанном
предком-полиглотом. Восторг родственника был неописуем.
     В тот же вечер, когда все улеглись спать, я  из  чистого  любопытства
открыл "Спутник экстрасенса" Аркадия Шумахера и попробовал войти в контакт
с самим собой. Я ожидал всего, чего угодно, но не того, что получилось  на
самом деле. Мне показалось, что я посидел с минуту, закрыв  глаза,  и  что
руки мои лежали на коленях совершенно неподвижно. Когда мне надоело,  и  я
решил выйти из транса, то обнаружил, что карандаш  со  сломанным  грифелем
валяется на полу, а на листе бумаги странными, явно не  моими,  каракулями
написано по-английски:
     "Не нужно в воскресенье, шестнадцатого мая, выходить  из  дома  между
девятью и десятью часами утра. Уличная пробка и авария."
     До шестнадцатого оставалась неделя, а Петя  Рубашкин  покидал  нас  в
пятницу, и я забыл о предупреждении. Проводив Петра в Россию и придя  себя
во время шабата, утром в воскресенье, причем  именно  в  девять  сорок,  я
вышел из дома, чтобы отправиться в редакцию газеты "Время". И представьте:
именно в этот момент какая-то авиетка сверзилась с  высоты  десятиэтажного
дома и рухнула на проезжую часть буквально в трех метрах  от  моего  носа.
Крики, пожар, пробка, да что рассказывать. Пилот погиб, а в редакцию я  не
попал.
     Вот так-то. Больше я с предком не общался - не люблю  я  эти  штучки,
хватит с меня альтернативных и виртуальных миров.


     - Ты, конечно, можешь отказаться, - сказал Бутлер. - Но  тогда  жизнь
Баруха Эяля окажется под угрозой.
     - Да? - сказал я. - Полиция расписалась в бессилии, а  виноват  некий
историк?
     Впрочем, спорил я вяло.


     Текст,  который  вылез,  скрипя,  из-под  моего  пера,  оказался   на
непонятном языке.
     - Что это? - недоуменно спросил Бутлер.
     - Не знаю, - сказал я раздраженно. - Спроси у своих экспертов. Может,
это испанский. Я знаю, что кто-то из моих предков жил в Мадриде.
     Это оказался португальский. Видимо, когда евреев погнали из  Испании,
какой-то мой предок остался в Лиссабоне.
     Текст гласил:
     "Улица Бен-Иегуда, номер семь, второй этаж,  налево.  Звонить  долго.
Если начнется тайфун - переждать. Спросить: где Сара?"
     - В Израиле,  -  сказал  Роман,  связавшись  со  мной  по  стерео  на
следующее утро, - сто семнадцать улиц носят славное имя Бен-Иегуды.  И  ни
на одной из них, я уверен, не бывает тайфунов.
     Похоже было, что он не спал ночь.
     - Наверное, речь об Иерусалиме или Тель-Авиве,  -  предположил  я.  -
Иначе предок дал бы какой-то намек.
     - Попробуй еще, - сказал Роман, - и попроси, чтобы без намеков. Я еду
к тебе.
     У меня не было желания общаться  с  предком  наедине,  и  я  дождался
Бутлера. Новый текст оказался французским -  по-видимому,  писал  его  уже
другой предок, когда моя семья перебралась из Лиссабона в Марсель:
     "Сказано же - Бен-Иегуда, семь. Конец связи".
     - Злые у тебя предки, - сказал Бутлер, - все в тебя.
     И отправился разрабатывать операцию.
     А  я,  закончив  главу  "Истории  Израиля",  учинил  жене  допрос   и
выудил-таки у нее признание в том, что именно она рассказала  комиссару  о
случае с Петей и  о  моей  странной  способности  общения  с  собственными
покойными родственниками.
     - Я не думала, что он это воспримет серьезно, - оправдывалась Лея.
     Каково? Собственного мужа она, видите ли, серьезно не воспринимает!
     По моим расчетам, Бутлер должен был появиться  не  раньше  следующего
вечера - знаю я расторопность нашей полиции.
     Он пришел через двое суток, без звонка.
     По-моему, он за все это время так и не заснул.
     - Это в Кармиеле, - сказал Роман, когда я налил ему  кофе  в  большую
поллитровую кружку. - И насчет тайфуна твой предок оказался прав.
     - Сильно досталось? - поинтересовался я.
     - Полицейский, попытавшийся войти  в  квартиру,  получил  в  ухо  при
исполнении. Его напарник едва не лишился глаза. Но они ее все-таки уняли.
     - Кого - ее?
     - Старуху. Это, действительно, тайфун, скажу я тебе. У твоего  предка
образное мышление.
     - А что Эяль?
     - Нашли. Он, видишь ли, сбежал от своей  Брахи,  влюбившись  в  некую
Сару Звили, манекенщицу. Любовники отправились в Кармиель, где  жила  мать
Сары, а оттуда собирались сваливать за границу. Эяль понимал, что Браха не
даст развода и хотел провернуть дело в Европе - там с этим проще.
     - Мой предок  получит  переходный  вымпел  или  почетную  грамоту?  -
поинтересовался я.
     - Ты сможешь передать ему наше полицейское спасибо?
     - С большим удовольствием, - заявил я. - Значит, дело закрыто?
     - Нет... Мы не знаем, как быть с первым  письмом  -  о  бомбе.  Какое
отношение имеет будущая бомба к любовному приключению Эяля?
     - Спрашивай об этом у предка господина Крукса, - предупредил я.  -  В
эти игры я больше не играю.
     - Почему? - моментально обиделся Роман. - Ты уже показал себя, ты это
умеешь. Почему я должен общаться с каким-то Круксом, если есть ты?
     - Только не сейчас, - сказал я. - Бомба -  дело  будущего.  Есть  еще
пять лет. Дай отдохнуть.
     - Хорошо, - сказал Роман. - Ты прав. Время есть. Но, занимаясь своими
историческими изысканиями, Песах, не забывай смотреть в будущее.
     Выдав эту банально-пошлую фразу, явное следствие  бессонницы,  Бутлер
удалился, засыпая на ходу.


     - Послушай, - сказал я экстрасенсу на следующий день, напросившись на
сеанс, - ты своим безответственным заявлением сильно усложнил  мне  жизнь.
Не поняв твоего намека на бомбу, полиция обратилась  за  помощью  по  делу
Эяля ко мне.
     - Нашли? - спросил Крукс.
     - Это было элементарно. Но теперь они хотят, чтобы я  рассказал,  при
чем здесь бомба!
     - А действительно, при чем здесь бомба? - задумчиво  сказал  Крукс  и
окинул меня оценивающим взглядом. Он вообразил,  наверно,  что  я  тут  же
выложу триста шекелей, чтобы узнать ответ.
     Ответ я знал и без него, меня интересовало совсем другое.
     - Твой предок, - начал я  издалека,  -  тот,  что  из  восемнадцатого
столетия, как его звали и чем он занимался?
     - Звали его Мордехай Ласков, и был он раввином, -  мгновенно  ответил
Крукс. - Он был умный человек и знал семь языков, в том числе русский.
     - А... - протянул я. - Мне почему-то казалось, что  его  должны  были
звать Игаль Горен.
     - Как? - переспросил Крукс, сделав вид, что не расслышал имени.
     Отвечать я не стал, реакция Крукса меня вполне удовлетворила.


     В Институт стратегических исследований Тель-Авивского университета  я
приезжаю обычно один раз в месяц - на семинары по общей  и  альтернативной
истории. Несколько раз и сам выступал там с докладом, хорошо  знаю  многих
системных программистов, заправляющих бал в этом заведении. Игаль Горен  -
один из самых талантливых, но, как говорится, без царя в голове.  Когда-то
кто-то убедил этого молодого гения  в  том,  что  гениям  дозволена  любая
причуда. И потому Горен способен был доклад о предстоящей эволюции индекса
потребительских цен на 2030-2045 годы построить в виде компьютерной  игры,
в которой каждый слушатель выступал в  виде  точки  на  координатной  оси.
Горен воображал, что это приятное ощущение. Однажды он составил прогнозное
поле для министерства сельского хозяйства, перенеся пользователя на Марс и
заставив его посеять кубические помидоры, продукцию киббуца  Ха-Поэль,  на
каменистых склонах Никс Олимпика. Результат, кстати, оказался ровно  таким
же, какой получился впоследствии на полях  самого  киббуца  в  Исраэльской
долине,  так  что  придираться  к  прогнозу  не  было  никаких  формальных
оснований.
     Играть в прятки с Игалем - дело безнадежное, и потому, вызвав его  по
стерео, я сказал сразу:
     - Бутлер не спал три ночи, а тебе хоть бы хны.
     Игаль посмотрел на меня своим проницательным взглядом, и я понял, что
он  возьмет  на  себя  лишь  ту  часть  вины,  которая  ему  действительно
принадлежит - ни на грамм больше.
     - Не я, - сказал он, - посылал комиссара  по  улицам  имени  славного
Бен-Иегуды.
     - Договорились, -  согласился  я.  -  Сыграли  поровну.  И  часто  ты
помогаешь Круксу?
     -  Изредка,  -  хмыкнул  Горен.  -  Когда  удается  войти  с  ним   в
телепатический контакт. По стерео разговаривать он не хочет, а в гости  не
хочу я.
     - Ага,  телепатический,  значит,  -  сказал  я.  -  Почему  не  через
автоматическое письмо?
     Не хочет рассказывать - не надо.


     Я пригласил Бутлера на чашку кофе, когда  он  проспался.  Усевшись  в
свое кресло, Роман сказал, что пить не будет, от кофе его клонит в сон.  А
вот мою версию  событий  выслушает  обязательно,  поскольку  невооруженным
глазом видно, что мне есть что сказать.
     - Видишь ли, - начал я. - Вас, полицейских, иногда  подводит  рутина.
Образ врага. Это наша общая беда, не спорю, привыкли за столько лет  войн,
интифад и мирных переговоров. Если  пропадает  солдат,  ищут  террористов.
Если убивают каблана, вы прежде всего думаете - а не  убил  ли  тот  араб,
который работал на стройке и со вчерашнего дня исчез напрочь... Не  спорь!
Вы, конечно, отрабатываете и другие версии, но эти - в первую очередь.
     - Когда пропал Эяль, - продолжал я, - хоть кому-то пришло  в  голову,
что он просто сбежал с любовницей? Если бы пришло, вы легко  вышли  бы  на
его бывшую секретаршу, от нее на Сару Звили, а через  нее  -  на  улицу  в
Кармиеле... Но нет, это было слишком для  вас  просто  и  неинтересно.  Вы
зашли в такой тупик, что обратились к экстрасенсу! И тот вам выдал историю
с бомбой, поскольку об Эяле не знал ровным счетом ничего. А  о  бомбе  ему
рассказал Игаль Горен  из  Института  стратегических  исследований  -  тот
просчитал этот теракт и определил для него очень  большую  вероятность.  У
Горена свои причуды - он почему-то считает, что любая  ассоциативная  идея
запоминается лучше, чем прямое указание на некоторое событие. И он прав  -
об этой будущей бомбе теперь  известно  всему  ШАБАКу,  и  они  уж  примут
меры...
     Бутлер подавленно молчал, и я продолжил свой анализ:
     - Не связав бомбу с Эялем (и действительно, какая уж тут связь!),  ты
явился ко мне. Но я-то человек без предрассудков  и  рассуждаю  здраво,  у
меня нет образа врага. Я историк, а не полицейский. Короче говоря, мне  не
составило труда просчитать ближайших знакомых Эяля и сделать за  вас  вашу
работу. Кстати, что сказал Барух, когда его вытащили из постели?
     Бутлер ничего не ответил, и я похлопал его по  руке.  Рука  безвольно
дернулась. Комиссар спал.
     Мне ничего не оставалось, как врубить на полную мощность  увертюру  к
"Мейстерзингерам" известного антисемита Рихарда Вагнера. Бутлер  проснулся
мгновенно и начал шарить вокруг себя в поисках клавиши выключения.
     - Изверг ты, Песах, - сказал он, когда стало тихо.
     - Ты так и не дослушал моих объяснений!
     -  А  ты  -  моих,  -  отпарировал  Бутлер.  -  То,  что  ты   знаешь
португальский, мне известно давным-давно. То,  что  Крукс  жулик  и  пишет
тексты от имени предков, мы тоже знали. То, что Эяль сбежал  с  бабой,  мы
раскопали за сутки, ты нас, действительно, за дилетантов принимаешь?
     - Пардон, - сказал я. - Тогда изволь объясниться.
     - Трое суток, - сказал он, - мы лазили в недрах  главного  компьютера
Института стратегических исследований, чтобы  разобраться,  каким  образом
происходит утечка информации. Эти компьютерные гении  вроде  твоего  Игаля
Горена - сущий бич  для  служб  безопасности.  Полная  безответственность.
Теперь понял?
     - Н-нет, - сказал я. - Меня-то ты зачем разыграл?
     - А... Твоя Лея на прошлой  неделе  мне  заявила,  что  у  тебя  есть
предок, который общается с тобой. Захотелось посмотреть, то ли ты такой же
жулик, как Крукс, то ли честно заблуждаешься.
     - Ну и что?
     - Такой же жулик.
     - И я еще поил тебя кофе, - с горечью сказал я.
     - Не поил, а спаивал, - поправил Бутлер.


     Все-таки я остаюсь при своем мнении.  Без  образа  врага  полиция  не
может работать. И потому не верит в очевидные вещи.  Да,  я  надул  его  с
улицей Бен-Иегуды, а он надул меня. Но кто, черт возьми, подсказал мне  не
выходить на улицу в воскресенье? А моему родственнику Пете - место, где он
потерял свой пелефон?
     Спрошу у Горена.





                                П.АМНУЭЛЬ

                              УДАР НЕВИДИМКИ




     Когда-нибудь это должно было случиться. В конце концов, космос -  это
продолжение Земли, и  люди  там  летают  вполне  земные,  как  бы  они  ни
старались изображать из себя существ не от мира сего. Но почему опять  мы?
Почему, если уж суждено было случиться  в  космосе  первому  убийству,  то
убитый непременно должен был оказаться евреем? Я,  конечно,  понимаю,  что
ценность человеческой жизни не зависит от  того,  к  какой  национальности
принадлежал убитый, но таково уж  свойство  еврейского  характера  -  если
публикуются списки Нобелевских лауреатов, в  первую  очередь  подсчитывать
число евреев, а  если  в  США  выбрали  нового  президента,  прежде  всего
интересоваться, не еврей ли он. Хочется, чтобы нас было больше,  чтобы  мы
были лучше прочих, хотя, как известно, выделяя евреев, Творец вовсе не это
имел в виду. И наверняка Он  не  хотел,  чтобы  первым  убитым  на  орбите
оказалось "лицо еврейской национальности".
     Космонавты погибали, конечно, и до Михаэля Дранкера.  После  трагедии
"Салюта" полвека назад, был "Челленджер", и была разгерметизация "Мира-2",
и был взрыв баллонов на "Альфе" в две тысячи шестом...  Но  это  подводила
техника. А чтобы так, ударом по голове... Наш, израильский,  космонавт  на
международной орбитальной станции... Ужасно.


     Мой  сосед  Роман  Бутлер,  комиссар  отдела  убийств   тель-авивской
полиции, о карьере космонавта никогда не  думал.  Вернувшись  домой  после
того расследования, он недели две ходил, покачиваясь, как моряк,  сошедший
на берег после долгого плавания, а на мои расспросы отвечал так,  будто  я
веду с ним переговоры из ЦУПа:
     - Я понял. Нет, не могу. Только после суда. Сеанс окончен.
     Суд состоялся вчера, приговор был вынесен, и Роман сам  позвонил  мне
вечером и попросил разрешения придти на чашку кофе. Получил он и  кофе,  и
пирожные, и рюмку итальянского  ликера.  Интерес  у  меня  был  шкурный  -
услышать подробности расследования.
     - Историк, - сказал Роман, - должен, по идее,  хорошо  разбираться  в
психологии масс. Психология личности - это  несколько  иная  профессия,  я
прав, Песах?
     - В принципе, да, - сказал я с сомнением. - Ты хочешь  сказать,  что,
поскольку я историк, то нюансов этой трагедии могу не ощутить?
     - Нет... Я просто хочу, чтобы ты представил себя на моем месте в  тот
день шестого июля. Сижу я в своем кабинете в Управлении полиции,  и  вдруг
звонит мне сам министр Башмет и приказывает взяться за расследование...


     В первую секунду Бутлер понял только, что убили какое-то важное лицо.
Слушая министра, он одновременно набирал  на  пульте  соседнего  видеофона
номер своего эксперта, с которым обычно выезжал на происшествия.  Из  чего
следует, что фамилия убитого ему сначала ровно ничего не сказала.
     - Убит Дранкер ударом по голове, - продолжал министр полиции. -  Тело
обнаружил экипаж-сменщик всего полчаса назад, официального  заявления  еще
не было. По идее, господин Бутлер, проблема еще и в том, какое государство
должно взять на себя расследование, поскольку  станция  "Бета"  официально
является международной территорией Еврокосмоса... Бедняга Михаэль, он ведь
только месяц назад женился, я был на его свадьбе...
     И только тогда Роман понял, наконец, о чем толкует министр.
     - Через час спецрейс вылетает  с  базы  в  Явне,  вертолет  за  тобой
послан. Есть вопросы?
     - Только один, - сказал Бутлер. - Мои полномочия?
     - Проведение полного расследования  с  использованием  всех  наличных
технических средств. С  тобой  полетит  Джордан  Мюррей  из  американского
отряда астронавтов. У него юридическое образование...


     - Ты понимаешь мое состояние? - продолжал свой рассказ Роман.  -  Два
часа, что я летел на "Стархуке" в Гвинею, на  международный  космодром,  я
думал о том, что либо мой министр чего-то не понял, либо я круглый  дурак.
Ведь я сам слышал и видел, как еще неделю назад экипаж, с которым прилетел
на "Бету" Дранкер, вернулся на Землю. А следующий экипаж стартовал  вчера,
и все это видели в прямом эфире, и сегодня утром они действительно  должны
были состыковаться... Но ведь целую неделю Дранкер был на станции один,  и
если его не убили новоприбывшие,  ударив  Михаэля  по  голове  неосторожно
открытым люком, то совершить убийство было просто некому!
     Мне и на космодроме не дали  раздумывать  и  спрашивать  -  резервный
"Уран" был готов к старту, и нас с Мюрреем погрузили на борт  сразу  после
медицинского контроля. Только там, в кабине, во время стартового  отсчета,
я сумел впервые ознакомиться с предварительным  отчетом.  Мюррей,  кстати,
тоже. Ну, я  тебе  скажу,  люблю  запутанные  дела,  но  здесь  мне  сразу
захотелось обратно, в Тель-Авив...


     Смена,  в  составе  которой  израильский  космонавт  Михаэль  Дранкер
работал три с половиной месяца, включала стандартный набор профессий:  был
здесь  астрофизик  Леон  Крущевский  (Польша),  космобиолог  Шарль   Надар
(Франция), физхимик Дуглас Мартин (Соединенные Штаты) и  бортинженер  Муса
Аль-Харади  (Палестина).  Дранкер  в  этой   компании   был   единственным
профессиональным пилотом орбитальных объектов и потому,  когда  работы  на
борту были успешно выполнены, четверо его спутников вернулись на Землю,  а
Михаэль остался на "Бете"  -  дожидаться  следующей  смены.  Он  прожил  в
одиночестве неделю, проводя профилактические работы и  дважды  корректируя
орбиту. Последний сеанс связи с базой Дранкер провел вечером, вскоре после
старта корабля сменщиков. Узнав, что грузопассажирский "Паром-3" вышел  на
орбиту, Дранкер  попросил,  чтобы  его  не  беспокоили  до  утра  -  хочет
хорошенько выспаться перед встречей.
     В назначенное время Дранкер на  связь  не  вышел.  С  Земли  включили
будильник - попросту говоря, сирену на пульте управления "Беты", способную
разбудить даже спящего медведя. Дранкер не ответил. Телекамеры на  станции
показывали пустоту в лабораторных отсеках - ясно было, что Михаэль еще  не
выполз из своей каюты. Приближалось время  стыковки,  а  станция  молчала.
Экипажу пришлось ориентировать аппараты в нештатном режиме, и хорошо,  что
обошлось без происшествий. Стыковались, открыли люки  на  полчаса  раньше,
чем предписывалось программой  полета  -  молчание  Дранкера  перешло  все
разумные границы.
     Тело обнаружил Виктор Чубаров  (Россия)  -  бортинженер  из  сменного
экипажа. Дранкера не было в его каюте, он не спал и, по-видимому, даже  не
ложился. Чубаров нашел космонавта под панелью  кристаллизатора  -  затылок
Михаэля был рассечен, кровь запеклась в  волосах.  По  лаборатории  летали
мелкие  кровяные  капли,  которые  нельзя  было  увидеть  с  Земли   через
телемонитор.
     В условиях невесомости  Дранкер  непременно  должен  был  выплыть  на
осевую линию лаборатории после многократных  отталкиваний  от  стенок.  Но
этого не произошло - из-за того, что рукав комбинезона зацепился за педаль
ножного управления кристаллизатором. Эта случайность и послужила  причиной
того, что тело не было обнаружено с Земли во время утреннего телеобзора.
     Всем прибывшим на станцию было ясно, что нанести себе удар по затылку
Дранкер не мог. Никаких предметов,  способных  случайно  нанести  удар,  в
помещении  не  оказалось.  Макс  Фарбер  (Германия),  руководитель  нового
экипажа и сменщик Дранкера, немедленно  проинформировал  Землю  и  получил
инструкцию: ни к чему на борту не прикасаться, вернуться на "Паром",  люки
задраить,   отстыковаться   и   в   свободном   полете   ждать    прибытия
экспертов-криминалистов.


     -  Летели  мы  к  "Бете"  шесть  часов,  -  сказал  мне   Бутлер.   -
Представляешь, высота всего триста двадцать километров, но пока выйдешь на
параллельную орбиту, пока уравняешь векторы движения... Я в этом ничего не
понимаю, летели мы пассажирами, шесть  часов  полета  дали  мне  и  Мюррею
возможность обсудить детали и поговорить по телесвязи со сменным экипажем,
все еще болтавшимся на своем  "Пароме"  около  "Беты".  У  меня  сложилось
впечатление, что космонавты были в шоке, о чем я и сообщил на базу. Мнение
Мюррея с впадало с моим: этот экипаж на станцию  допускать  нельзя,  пусть
возвращаются, тем более, что,  пока  мы  будем  производить  дознание,  на
станции не должно быть посторонних. И нужно подготовить связь с каждым  из
членов предыдущего экипажа. Земля с нами согласилась, и потому,  когда  мы
приблизились к "Бете", "Парома" поблизости уже не было.
     Стыковку описывать не буду, к расследованию это не  относится,  скажу
только, что экипаж "Урана" произвел все операции ювелирно, меня всего один
раз едва не вывернуло наизнанку - когда мы совершали облет станции,  чтобы
выйти к стыковочному узлу лабораторного отсека.


     Они остались на станции вдвоем - Бутлер и Мюррей. "Уран" отстыковался
и висел в полукилометре на параллельной орбите,  готовый  в  любой  момент
придти на помощь. Бутлер и Мюррей извлекли тело космонавта  из-под  панели
сложного на вид аппарата и, с  трудом  зафиксировавшись  гибкими  лентами,
принялись за работу.
     По общему мнению, Михаэль был мертв уже  почти  сутки  -  значит,  он
действительно получил смертельный удар вчера вечером, когда,  по-видимому,
сидел у пульта кристаллизатора. Удар нанесен был сверху и  сзади  каким-то
не очень острым  предметом  -  возможно,  это  был  топор  с  незаточенным
лезвием.
     - Ты знаешь, - сказал мне Роман,  -  в  космосе  перестаешь  понимать
простые вещи. Я, например, потратил полчаса,  не  понимая,  как  вообще  в
невесомости можно было нанести удар такой силы. Это чисто  психологический
эффект - я ведь знал, что даже при отсутствии тяжести сохраняется  инерция
движения тела, и, если тебя придавит массивный предмет, то может раздавить
не хуже, чем на Земле...
     Два часа они искали по всем  помещениям  орудие  убийства  -  пытаясь
ответить на вопрос "чем?", они отвлекали себя от куда более  существенного
вопроса "кто?" Ну, нашли бы они, допустим, топор со следами крови.  А  кто
брал этот топор в руки?  Однако  ни  топора,  ни  вообще  предмета,  более
массивного,  чем  блокнот,  на  станции  в  незакрепленном  состоянии   не
оказалось.
     Вопрос  "чем?"  остался  открытым,  и  пришлось,  хочешь-не   хочешь,
заняться вопросом "кто?"
     - Ты понимаешь, - сказал мне Роман, - каждый из нас  не  свободен  от
стереотипов. Эти стереотипы и определяют первую версию. И нужно отработать
эту версию до конца, чтобы отправить стереотипы туда, где им надлежит быть
- в корзину...
     Когда они, спрятав  тело  Дранкера  в  пластиковый  мешок  и  очистив
помещения от все еще летавших вокруг капелек крови, сели в кресла у пульта
и затянулись ремнями, Мюррей сказал:
     -  Извините,  Роман,  но  я  не  вижу  никакой  альтернативы   версии
пришельцев. Вы будете смеяться...
     - Не буду, - мрачно сказал Роман. - Вчера вечером  на  расстоянии  до
двух тысяч километров от "Беты" не было ни одного человека.  Единственная,
кроме "Беты", действующая станция - "Альфа-3", но никто из ее  экипажа  не
покидал станцию.
     - А в пришельцев я не верю, - заключил Мюррей.
     - Как и я, - согласился Бутлер. - Мы не  можем  ответить  на  вопросы
"кто?" и "чем?". Давайте попробуем подумать - почему?..
     Мюррей покачал головой.
     - Как и у вас, - продолжал Бутлер, - у меня есть свои  стереотипы.  О
пришельцах я не думал, потому что не могу избавиться от мысли -  на  борту
три с половиной месяца жил человек, который  мог  ненавидеть  Дранкера.  Я
имею в виду бортинженера Аль-Харади. Он палестинец.  Я  так  понимаю,  что
Аль-Харади и Дранкера включили в один экипаж не в  силу  необходимости,  а
как  символ  мира  между   евреями   и   палестинцами.   Аль-Харади   мог,
действительно, быть лоялен к Израилю - собственно,  это  проверяла  служба
безопасности Еврокосмоса, иначе такой ситуации не допустили бы. Но...  три
с половиной месяца - это испытание.
     - Я понимаю, что вы хотите сказать, - прервал Бутлера Мюррей. - Могло
появиться раздражение, потом злость,  а  потом...  Согласен  -  палестинцы
вспыльчивы и необузданны, даже самые интеллектуальные из них.  Но  я  вижу
намек на мотив  и  не  вижу  ни  способа,  ни  орудия  убийства.  Алиби  у
Аль-Харади, вы ж понимаете, стопроцентное. Как и у  всего  экипажа.  Более
того - как у всего человечества. Вот почему моя версия о  пришельцах,  при
всей ее бездарности, выглядит единственно возможной.


     Больших холодильников на борту не было, и тело космонавта, облачив  в
легкий скафандр, выпустили за борт на страховочном фале. Мюррей  предложил
было оставить Дранкера на станции до конца расследования, а в  пластиковый
мешок время от времени подкладывать  брикеты  сухого  льда  из  криогенной
установки,  но  Земля  эту  идею  отвергла.  Когда  скафандр  появился  за
иллюминатором в лучах Солнца,  Бутлер  подумал,  что  это  неправильно,  и
какая-то еще мысль пришла ему в голову, но промелькнула, не оставив  следа
- одно лишь ощущение того, что разгадка была совсем рядом, а он...
     Проводив  взглядом  скафандр,  Бутлер  вернулся  к  насущным   делам.
Предстоял  допрос  экипажа,  и  нужно  было  хорошо   продумать   вопросы.
Космонавты,  вернувшиеся  на  Землю  неделю  назад,  были   доставлены   в
Еврокосмический центр в Лионе, разведены по разным комнатам,  с  ними  уже
говорили следователи, но Бутлер с  Мюрреем  хотели  составить  собственное
мнение.
     -  Начнем  с  Аль-Харади,  согласны?  -  сказал  Бутлер.  -  Я   хочу
разобраться с моей версией, чтобы...
     - Не нужно объяснять, я все понимаю.
     Муса Аль-Харади оказался крупным  мужчиной  лет  тридцати  с  типично
арабскими  усиками.  Взгляд  бортинженера  был  открытым  и  располагал  к
доверительной беседе. Разговор шел на английском,  чтобы  понимал  Мюррей,
хотя  Аль-Харади  наверняка  знал  иврит,  а  Бутлер   прекрасно   говорил
по-арабски.
     - Я хочу сразу расставить все точки над i, - сказал бортинженер. -  Я
могу представить, о чем думает комиссар Бутлер. Еврей и палестинец в одном
экипаже - ситуация взрывоопасная. Свои политические взгляды я  никогда  не
скрывал. Повторяю для вас: государство Палестина  еще  не  достигло  своих
естественных границ. Есть еще земли, оккупированные Израилем -  я  имею  в
виду район  Рамле  и  часть  долины  Арава.  Но  я  решительный  противник
насильственных действий.  Только  переговоры.  Террор  -  это  варварство.
Террористы своими акциями унижают палестинскую нацию. Не могу сказать, что
любил Дранкера. У нас сложились нормальные деловые отношения. Как со всеми
другими.
     - Я в этом не сомневаюсь, - сухо сказал Бутлер  и  взглядом  попросил
Мюррея продолжить допрос.
     - Нас  интересует  техническая  сторона,  -  обратился  к  палестинцу
Мюррей. - По правде говоря, возможно, когда мы  опросим  всех,  выяснится,
что у каждого были  свои  причины  желать  смерти  Дранкера.  Человеческие
отношения  -  штука  тонкая,  особенно  здесь,  в  закрытом   пространстве
открытого космоса... Ваши возможные мотивы лежат на поверхности, и, скорее
всего, именно поэтому они несостоятельны... Нет-нет, сейчас нас интересует
техника. Дранкер был на борту один в течение недели.  Орудие  убийства  не
найдено. Как мы ни обдумывали, но, если не считаться с версией пришельцев,
остается одно. Существует  техническая  возможность  запрограммировать  на
станции что-то и как-то,  чтобы  в  нужный  момент  это  "что-то"  нанесло
удар... Причем,  это  "что-то"  должно  не  вызывать  никаких  подозрений.
Настолько, что мы даже не обратили на эту...  э-э...  штуку  внимания  при
осмотре лаборатории. Вы понимаете, что я  хочу  сказать?  Вы  бортинженер,
знаете станцию как свои пять пальцев, в отличие от нас...
     - Понимаю, - медленно  сказал  Аль-Харади,  глядя  не  на  Мюррея,  а
куда-то поверх его головы. - Я думал об этом, поскольку  другого  варианта
просто нет. Если это не воля Аллаха и не пришельцы, то -  кто-то  из  нас.
Но... вы понимаете, в каком я  положении?  Если  такая  возможность  будет
обнаружена, на кого, опять-таки, падут подозрения  в  первую  очередь?  На
меня! И не только потому, что я палестинец, и на нас автоматически  вешают
всех собак. Но я - бортинженер, и, как говорится, если не я, то кто же?
     - Мы не столь прямолинейны, - спокойно ответил Мюррей. -  Возможность
что-то сделать еще не означает реальности... Мы будем работать со всеми...
И если вы придумаете, вспомните что-то...
     - Конечно, - энергично кивнул Аль-Харади.


     Остальные члены экипажа оказались очень умными, милыми и откровенными
людьми. Пятичасовая беседа, обошедшаяся налогоплательщикам в десятки тысяч
долларов, завершилась заключением, сделанным  комиссаром  Бутлером  поздно
вечером, после окончания сеанса связи.
     - Никаких  зацепок,  -  мрачно  резюмировал  комиссар.  -  Прямо-таки
всеобщая любовь и во человецех благоволение...  Как  ни  крути,  только  у
Аль-Харади был хоть какой-то мотив.
     - Плохо, - согласился Мюррей. - Орудия нет,  мотива,  по  сути,  нет,
подозреваемых нет. Если, конечно...
     - Только не говорите мне, что для пришельцев не нужен мотив, - сказал
Бутлер.
     С тем и легли спать - Бутлер занял каюту Дранкера в смутной  надежде,
что  дух  убитого  подскажет  ему  во  сне  хоть  какую-нибудь   идею.   И
действительно, что-то промелькнуло в  затуманенном  уже  сознании,  та  же
самая  мысль,  которую  не  удалось  ухватить,  когда   за   иллюминатором
проплывало тело Дранкера. А ночью Бутлеру снились Эркюль  Пуаро  и  Шерлок
Холмс, спорившие между собой о том, можно  ли  убить  человека  с  помощью
заклинаний и заговоров.
     Проснулся Бутлер среди ночи и едва не  вылетел  из  спального  мешка,
сделав резкое движение. Коллега Мюррей спал, дверь в его каюту была плотно
прикрыта. Комиссар проплыл, держась за поручни, в лабораторный отсек. Он с
трудом  сдерживал  тошноту:   желудок,   тем   более,   после   внезапного
пробуждения, не желал мириться с невесомостью. Он уже  знал,  что  искать.
Собственно, искать было и не нужно - разве вчера он не сидел у криогенного
аппарата целый вечер? Нужно лишь было разобраться - как. И ведь  наверняка
та же идея пришла в  голову  Аль-Харади  -  теперь  комиссару  стали  ясны
взгляды, которые бортинженер то и дело бросал поверх его головы.
     Через час, перепробовав работу криогенной системы "Север" в различных
режимах, Бутлер не выдержал и постучал в дверь  каюты  Мюррея.  Американец
что-то пробормотал в ответ и минуту спустя появился в лабораторном отсеке.
     - О! - сказал он, увидев Бутлера  за  пультом  "Севера".  -  Вы  тоже
догадались... Я хотел сначала проанализировать все следствия... Итак, где?
     Бутлер   нажал   на   пульте   комбинацию    клавиш,    сверяясь    с
табличкой-инструкцией, расположенной под пластиковым покрытием прямо перед
глазами оператора. "Север" отозвался тихим шуршанием, после чего в верхней
части аппарата открылся люк, дохнуло  морозным  воздухом,  и  на  приемный
лоток выпал белый брусок, по форме напоминавший  лезвие  топора.  Если  бы
лоток  в  ту  же  секунду  автоматика   не   прикрыла   крышкой,   брусок,
оттолкнувшись, неминуемо поплыл бы вдоль помещения лаборатории.
     - Сухой лед, - прокомментировал Бутлер.
     - Да, - согласился Мюррей. - Я подумал о том же. Если увеличить  силу
сброса и отключить автоматику, закрывающую  лоток...  А?  Это  ведь  можно
запрограммировать? Удар получится сильным, а час  спустя  от  "топора"  не
останется и воспоминаний...
     - И Аль-Харади знал об этом, когда мы  с  ним  беседовали,  -  кивнул
Бутлер.
     - Знать  -  не  значит  сделать,  -  возразил  Мюррей,  впрочем,  без
уверенности в голосе.
     - Есть мотив, есть возможность, есть орудие, - заключил комиссар.


     - Утром мы вызвали на связь Аль-Харади, - сказал мне Роман,  морщась,
будто проглотил дольку лимона: воспоминание было не из приятных. - Я сидел
вне поля зрения камеры, говорил Мюррей. Бортинженер и не думал отпираться.
Да, он еще вчера, во  время  разговора,  догадался,  как  это  могло  быть
проделано. Да, промолчал, потому что хотел все обдумать. Нет, не  сообщил,
потому что не успел. Нет, доказать свою непричастность он не может. Да, он
мог, в принципе, составить такую программу. Кстати, из всех,  кто  был  на
станции, только он и мог. Да, он мог составить  программу  таким  образом,
чтобы она стерлась из памяти компьютера сразу  после  исполнения.  Да,  он
понимает, что подозрение падает только на него...
     - Но я не делал ничего подобного! - сказал Аль-Харади. -  Зачем?  Мои
взгляды вам уже известны.
     - Вызвать  напряженность  между  евреями  и  палестинцами,  -  сказал
Мюррей.
     - Глупости! Любой хамасовец  сделает  это  с  куда  большим  успехом,
взорвав магазин в Иерусалиме!
     - Не хочу спорить, - вздохнул Мюррей, - хотя теракт в космосе вызовет
такой резонанс, перед которым...
     -  А  зачем  так  усложнять?  Я  мог  пырнуть  Михаэля  ножом   перед
объективами телекамер, это  видели  бы  миллионы  зрителей,  и  вот  тогда
резонанс, действительно, был бы... По-вашему, я идиот?
     - Господин Аль-Харади, - вздохнул Мюррей. - Если бы у нас были прямые
улики, сейчас мы не вели бы этот разговор,  вы  же  понимаете.  Я  вас  не
обвиняю. Я только говорю о том, каким будет общественное  мнение...  И,  в
конце-то концов...
     - Если не я, то кто же? - презрительно сказал Аль-Харади.


     - Мне было не по себе, - продолжил свой рассказ Роман Бутлер.  -  Все
было,  вроде  бы,  совершенно  ясно  -  пусть  и  не  существовало  прямых
доказательств.  Но...  было  в  этом  нечто  неправильное.  Психологически
неправильное,  ты  понимаешь,  Песах?  Я  не  должен  был   верить   этому
Аль-Харади, но я ему  верил!  И,  вернувшись  на  Землю,  в  тот  же  день
отправился в  Дженин,  где  отдыхал,  вернувшись  из  Лиона,  борт-инженер
"Беты".  Ты  можешь  себе  представить,  с  каким  настроением  меня   там
встретили... При въезде в город забросали камнями... Аль-Харади говорил со
мной, цедя слова и не глядя в мою сторону... Но я-таки разговорил  его.  В
конце концов, это было в его интересах. Действительно, если не он, то  кто
же?
     - И кто догадался первым? - спросил я через несколько  минут,  потому
что Бутлер, задав свой риторический вопрос,  надолго  замолчал,  глядя  на
площадку стереовизора, где отплясывала какая-то полуголая девица.
     - Что? - вздрогнув, переспросил Роман. - Муса, конечно.
     - Но у вас, опять-таки, не было доказательств.
     - Не было и нет, - согласился Роман. - Поэтому этот  человек  до  сих
пор на свободе. Газетчики в те дни так уж вокруг  нас  обоих  увивались...
Аль-Харади в одном из интервью рассказал о нашей  идее,  не  назвав  моего
имени - я так хотел. Я ведь лицо официальное, и  мнение  мое  должно  быть
подкреплено доказательствами. А Муса  спасал  свою  репутацию,  ему  можно
было...
     - Итак, финал, - попросил  я,  -  у  меня  включен  диктофон,  и  для
рассказа мне нужна концовка.
     - Видишь ли, сказав "алеф", оказалось не так уж сложно сказать "бет".
Почему, действительно,  мы  были  так  уверены,  что  пресловутый  "Север"
запрограммировал кто-то из экипажа? Типичная психологическая инерция.  Это
можно было сделать и в автоматическом режиме - по команде ЦУПа. Достаточно
было Мусе придти к такой мысли, все остальное  я  проделал  сам  -  вопрос
техники.
     - И психологии, - вставил я.
     - Да, психология дала мотив, а оперативная разработка -  исполнителя.
Ревность, черт ее дери,  эта  вечная,  как  мир,  ревность.  Молодая  жена
Дранкера была  прежде  замужем  за  Хаимом  Рубиным.  Личность  тоже  всем
известная - наша гордость, кандидат в экипаж "Ариэля", вот-вот  полетит  к
Марсу... Я не хотел бы вдаваться в детали, это личные отношения. Мира ушла
от Рубина, и он не смог смириться. Конструктивные особенности  станций  он
знал не  хуже  Аль-Харади...  Дежурил  он  в  ЦУПе  в  очередь  с  другими
космонавтами Еврокосмоса. Тогда летал еще предыдущий  экипаж,  но  это  не
имело никакого значения, ведь полеты расписаны на годы вперед...
     - И не докажешь... - сказал я. - Да-а,  -  протянул  Роман.  -  Когда
Рубина исключили из марсианского  экипажа,  он  не  возразил  ни  слова  -
догадался, в чем причина. И это стало для него единственным наказанием...
     - К сожалению, - сказал я.
     Бутлер промолчал. Не знаю, о чем он думал. Возможно,  вспоминал  дело
еще одного Хаима - Воронеля... Впрочем, это уже другая история.





                                П.АМНУЭЛЬ

                                  ПОСОЛ




     Оказывается,  в  истории  нашего  государства   есть   белые   пятна.
Оказывается, они  есть  в  истории  почти  каждого  развитого  государства
планеты. Оригинальная мысль, не правда ли? Особенно после опубликования на
прошлой неделе секретных документов Шабака  об  операции,  проведенной  на
территориях в 1996 году. Блестящая была операция, согласен, я в свое время
расскажу о ней в "Истории Израиля", поскольку есть кое-какие  соображения,
не очень стыкующиеся с официальной версией. Но сейчас не  о  том  речь.  Я
имею в виду те белые пятна в истории, о которых никто пока не подозревает.
     Я имею в виду институт темпоральных дипломатов.


     Мы познакомились  случайно.  Я  сидел  на  террасе  в  кафе  "Опера",
смотрел, как в бухте катаются на летающих досках дети, перепрыгивая  через
буруны, и думал о  вечном.  А  он  сидел  за  соседним  столиком  и  читал
"Маарив". Моложавый  мужчина  с  коротко  постриженной  седой  бородой,  в
которую причудливым образом казались вплетены пряди черных волос.
     - Эх, - сказал он  неожиданно,  прервав  чтение  и  швырнув  газетный
дискет на столик вместе с ментоскопом. - Все то же самое...
     Мои мысли о вечном рухнули в  настоящее,  и  я  спросил  по  привычке
докапываться до сути:
     - Ты о вчерашней потасовке в кнессете?
     - Потасовка? Нет, я о перевороте в Намибии.
     - Так это не у нас, - сказал я разочарованно.
     - А ты, Песах, - повернулся он ко мне всем корпусом, -  интересуешься
только внутренними делами? Ты считаешь, что история Израиля  заканчивается
на его границах?
     - Ты меня знаешь? - удивился я, перебирая в памяти знакомые лица и не
находя среди них то, что видел перед собой.
     -  На  прошлой   неделе   потратил   ночь,   читая   твои   "Очерки".
Восстанавливал, так сказать, картину. Твоя стереофотография -  на  коробке
дискета.
     - А... - сказал я и неожиданно для себя предложил ему выпить  пива  и
заодно представиться: он меня знает по имени, а я его - нет.
     - Арье Гусман, - сказал он, пересаживаясь за мой столик. -  В  России
был Львом Абрамовичем.
     -  Недавно  репатриировались?  -  спросил  я  по-русски,  поразившись
идеальному литературному ивриту собеседника.
     - Я сабра, родился в Тель-Авиве в девятьсот  девяносто  четвертом,  -
ответил Арье на чистом русском. - Родители мои были из Большой алии.
     - Отлично говорите по-русски, - сказал я. - Обычно дети  репатриантов
забывают родной язык, даже толком его не выучив.
     - У меня была хорошая практика, - усмехнулся Арье. - Пять лучших  лет
жизни я работал послом в России.
     - Сотрудником посольства? - уточнил я, поскольку  послов  по  фамилии
Гусман в Москве отродясь не было.
     - Послом,  -  повторил  он.  -  Чрезвычайным  и  полномочным.  Вручал
верительные грамоты самому...
     Он неожиданно замолчал и уставился на молодого  балбеса,  взлетевшего
над буруном на своей летающей  доске,  перевернувшегося  вокруг  головы  в
верхней точке траектории и  приземлившегося  на  проезжей  части  бульвара
перед  бампером  резко  затормозившего  лимузина.  Последовавшая  сцена  к
истории Израиля отношения  не  имеет,  но  Арье  следил  за  скандалом  со
страстью футбольного болельщика, и мне пришлось подождать несколько минут.
     - Здесь много отвлекающих факторов, - сказал Арье, когда движение  на
бульваре восстановилось. - Я живу на Алленби, приглашаю к  себе.  Вам  как
историку это будет интересно.


     Квартира как квартира. Единственное, что  бросилось  мне  в  глаза  -
висящая в холле репродукция картины прошлого  века  "Ленин  читает  газету
"Правда". Уверен, что девяносто девять израильтян из ста не узнали  бы  ни
картины, ни вождя. Я - другое дело, в свое время в Еврейском  университете
проходил курс "Искусство времен  социалистического  реализма".  Что  и  не
преминул продемонстрировать, спросив:
     - Зачем вам этот Ленин? Только интерьер портит.
     - Подарок, - сказал Арье. - Я же сказал, что был послом в Москве.
     Ну, разумеется. Даже если он бы и был послом, кто, будучи  в  здравом
уме, стал бы дарить израильскому  дипломату  копию  Ленина,  о  котором  в
России вспоминают только историки и шизофреники?
     - Вообще-то, - сказал Арье, усадив меня за кухонным столом и выставив
угощение, заставившее  меня  заново  приглядеться  к  хозяину  -  сливовое
варенье в вазочке, печенье "крекер", зефир в шоколаде, будто сидели мы  не
в Тель-Авиве, а в Москве, где-нибудь на Пятнадцатой парковой. -  Вообще-то
я не имею права рассказывать об этом... Но вы, Песах, историк, а без  этой
страницы ваша история будет явно неполной. Я вижу, что вы не верите  -  вы
знаете всех наших послов наперечет, Гусмана среди них нет, верно?  И,  тем
не менее...
     Он на минуту вышел в салон и вернулся с небольшим альбомом, в котором
оказались старые плоские фотографии. Мало того, что плоские, так еще  даже
и не цветные. Старина, начало прошлого века. Арье вытянул из кармашка один
из снимков и протянул мне. Бумага была жесткой и шершавой,  изображение  -
неподвижным  и  неживым.  На  фото  Арье  Гусман  был  изображен  рядом  с
Владимиром Ильичом Лениным.


     После того, как  Ребиндер  изобрел  смеситель  времени,  а  Штейнберг
проник в тайны истории альтернативных миров,  многие  начали  думать,  что
изменить исторические процессы ничего не стоит. Отправился в прошлое, убил
Гитлера  -  и  Катастрофа  стала  мифом.  Все,  конечно,  сложнее,  я   уж
рассказывал на  страницах  "Истории  Израиля"  о  том,  что  возможно  при
пользовании смесителем, а что решительно противоречит законам природы.  Не
буду повторяться. Один момент я все же упустил.  В  свое  оправдание  могу
сказать лишь то, что  Институт  темпоральных  дипломатов  был  создан  как
структура в рамках Моссада, информация о нем до  последнего  времени  были
секретной настолько, что даже,  кажется,  премьер-министр  получал  к  ней
доступ только после трех месяцев пребывания у власти.


     Арье Гусман был профессиональным дипломатом и перед новым назначением
проработал три года в израильском посольстве в  Лондоне.  В  феврале  2029
года его отозвали на родину. 24 февраля он присутствовал  на  историческом
заседании в МИДе. Их было восемь - молодых  и  энергичных.  Вел  заседание
Рони Барац, который в то время был заместителем министра.
     - Миссия ответственна, - сказал он. -  Принято  решение  об  открытии
израильских посольств в России, Англии,  Соединенных  Штатах,  Германии  и
Франции. Нет, я не оговорился. Именно - об открытии. В России мы открываем
посольство в 1919 году. Раньше не получается - никто  из  тех,  с  кем  мы
пытались наладить  контакты,  даже  не  понял,  о  чем  идет  речь.  Вы  ж
понимаете, что вопрос это деликатный, никакого давления. Девятнадцатый год
в России - сложный период, и наше посольство  призвано  в  первую  очередь
отстаивать интересы русских евреев. Ну и... еще кое-что. Послом  в  Россию
МИД предлагает Гусмана.
     Арье, который был хорошим дипломатом, но о смесителях времени  слышал
впервые,  ощущал  себя  посетителем  в  психбольнице.  Впрочем,  его  живо
избавили от этого ощущения, отправив  на  лекции  по  теории  темпоральных
сдвигов и по воздействию на исторические процессы, после  чего  он  ощущал
себя уже не посетителем, а больным в палате для тихо помешанных. Излечился
он, однако, быстро - по  мере  прохождения  курса.  Ввиду  экстремальности
ситуации персонал первого  израильского  посольства  был  невелик  -  Арье
Гусман  (посол),  Алекс  Бендецкий  (военный   атташе)   и   Гарри   Фабер
(экономический советник).
     Смеситель, установленный в подвале МИДа, работал сначала на  отправку
груза, а 15 мая 2029 года Гусман, Бендецкий и  Фабер  отправились  сами  -
открывать посольство.
     Сняли большую квартиру на первом этаже в доме на Сретенке,  разложили
документы, отдохнули. Москва  им  не  понравилась:  народ  злой,  магазины
пусты, за хлебом очереди, по ночам  стреляют.  Впрочем,  если  не  считать
эпидемии тифа, ситуация не очень отличалась от той, о которой рассказывали
Арье-Левочке его родители, уехавшие в Израиль в 1992 году, правда,  не  из
Москвы, а из Владимира.
     Отечество, естественно, было  еще  в  опасности,  но,  в  отличие  от
большевиков, Гусман знал, от кого  эта  опасность  исходит.  Первый  визит
нанесли наркому иностранных  дел  товарищу  Литвинову.  Мандаты,  выданные
израильским  МИДом,  были  в  полном  порядке,  и   аудиенция   состоялась
безотлагательно, несмотря на загруженность министра и тяжелое положение на
фронтах борьбы с Деникиным и Врангелем.
     - Даже не верится, - сказал Литвинов,  внимательно  прочитав  бумаги,
сверив фотографии и  удивленно  поцокав  языком,  когда  попытался  ткнуть
пальцем в глаз объемному изображению Льва Абрамовича. -  Значит,  Израиль,
говорите? Это хорошо. Я всегда думал, что Палестина сможет  отстоять  свою
независимость в борьбе с мировым капиталом. Да, кстати, а кто в ваше время
представляет в Израиле Коммунистическую Россию?
     -  Посол  Игнат  Зарубин,  потомственный  дипломат,  -  ответил   Лев
Абрамович, не сказав,  естественно,  что  в  России  так  и  не  построили
коммунизма.
     - Оч-чень интересно, -  сказал  Литвинов.  -  Нам  чрезвычайно  важна
международная поддержка. Тем более - из будущего. И тем более -  поддержка
еврейского государства. Подумать только! Я  немедленно  доложу  Ильичу,  и
думаю, что вопрос об открытии посольства будет решен положительно.
     На следующий день Лев Абрамович встретился  с  Лениным.  Историческое
событие  произошло  в  рабочем  кабинете  вождя,   знакомом   Гусману   по
многочисленным фотографиям. Ильич сидел  за  большим  дубовым  столом,  и,
когда израильтяне вошли, сопровождаемые министром Литвиновым, Ленин  вышел
к ним, поздоровался со всеми за руку и сказал:
     - Архиважное событие. Скажите, батенька, сможете ли вы помочь молодой
советской власти оружием? Например, для того, чтобы спасти евреев  России,
вы же  знаете,  наверно,  как  на  Украине  свирепствуют  эти...  Впрочем,
неважно, там каждый день свирепствуют разные, сегодня, кажется,  махновцы,
а вчера были зеленые.
     Узнав, что посольство не  намерено  вмешиваться  во  внутренние  дела
страны Советов, Ленин,  казалось,  потерял  половину  интереса  к  гостям,
постучал пальцами по столу и сказал:
     - Ну хорошо. Открытие дипотношений предполагает  обмен  посольствами.
Когда мы сможем отправить наше? Послом предлагаю товарища Зиновьева.
     Узнав, что и это не представляется возможным, Ильич пожал  плечами  и
сказал иронически:
     - Вы читали мои "Философские тетради"? Отлично! Значит, вам известно,
что как представители  еще  не  существующего  государства  вы  не  можете
пользоваться  правом  дипломатической   неприкосновенности?   Несостыковка
времен, так сказать.
     Лев Абрамович понял, что пора открывать козырную карту, и сказал:
     - Владимир Ильич, мы не можем помочь вам оружием и не  можем  открыть
посольство Советской России в Израиле  двадцать  первого  века.  Но  мы  в
состоянии, в рамках, дозволенных  инструкцией  по  пользованию  смесителем
истории, помогать Советской России советами.
     Ленин заразительно рассмеялся.
     - Ну да! Советы постороннего, ха-ха. Согласен.  Вручение  верительных
грамот состоится сегодня в восемь.


     В тот вечер и была сделана  фотография,  которую  хранил  в  семейном
альбоме Арье (Лев Абрамович) Гусман. В тот  вечер  посол  познакомился  со
Сталиным, Бухариным и Троцким, которые, единственные из всего состава  ЦК,
были допущены к архисекретной  информации.  Троцкий  торопился  в  войска,
посольство  серьезно  не  воспринимал,   фотографироваться   не   захотел,
рукопожатие у него оказалось каким-то вялым, непротокольным, и вообще  оба
Льва друг другу не понравились. Ну, Гусмана-то понять можно - он знал, что
представляет собой Троцкий, и судьбу его нелепую  мог  нагадать,  даже  не
глядя на ладонь.  А  Троцкий,  будучи  прагматиком  и  сторонником  крутых
действий, мог бы все же  уяснить,  что  информация,  тем  более  от  людей
будущего, играет в истории не меньшую роль, чем военная сила!
     Бухарин весь вечер провел,  беседуя  с  военным  атташе  Бендецким  о
преимуществах танковой войны перед кавалерийскими рейдами, и проявил  себя
человеком,  всесторонне  образованным,  хотя  и  не  умеющим  на  практике
отличить лошадиную холку от танковой башни. А сам  посол  Гусман  объяснял
Ленину, почему для блага России  необходимо  в  срочном  порядке  заменить
продразверстку продналогом, а в ближайшем будущем, желательно - не позднее
начала будущего года, объявить новую экономическую  политику  и  развязать
руки частному производителю.
     Сталин прохаживался по комнате, переходя от одной  группы  к  другой,
слушал молча, и Гусман не  мог  понять,  какие  мысли  роятся  в  черепной
коробке будущего гения зла. Он хотел  поговорить  в  Лениным  наедине,  но
Сталин будто чувствовал желание посла и ни на секунду не покинул  комнату.
Спор затянулся далеко за полночь. В авто, которое отвозило  посольство  на
Сретенку, Бендецкий сказал, зевая:
     - Стратеги хреновы. Я бы эту войну выиграл за три месяца, пусть  хоть
вся Антанта с цепи срывается.
     - А эти идеи об электрификации! - воскликнул Фабер. - Ни Бухарин,  ни
Ленин так и не поняли пока, что электростанции - будущее России.
     - Ну, это вы им объясните, не забудьте только привлечь Бонч-Бруевича,
- сказал Гусман. - А вот мне придется повозиться. Сталин ходит кругами,  и
я не представляю, как мне улучить момент и рассказать Ленину  о  том,  что
замышляет этот тихий грузин.
     - Была б моя воля, я бы его пристрелил, -  пробормотал  Бендецкий.  -
История меня бы оправдала.
     - История тебя бы не поняла, - сказал Гусман, - поскольку не знала бы
последствий твоего поступка. Занимайся своими танками.


     - Это,  -  сказал  Ленин  во  время  следующего  посольского  приема,
состоявшегося неделю спустя, - меморандум правительства  Советской  России
правительству Государства  Израиль.  Изложение  принципов  взаимовыгодного
сотрудничества  наших  стран,  учитывая  их  различное  положение  на  оси
времени.
     Конверт был запечатан сургучом, и Гусман сунул  его  в  портфель,  не
задавая лишних вопросов.
     - А это, -  сказал  он,  в  свою  очередь  передавая  в  руки  Ленину
заклеенный пластиковый пакет, -  меморандум  правительства  Израиля,  и  я
просил бы вас прочитать его немедленно.
     Действительно,   нужно   было   торопиться   -   Сталин   задержался,
разговаривая по рации с Ворошиловым, но мог явиться с минуты на минуту.
     Ленин взвесил пакет на ладони, оценил качество изготовления ("ничего,
дайте срок, батенька, и мы будем делать такие, и  еще  лучше"),  попытался
вскрыть, но не сумел. Гусман мысленно обругал себя за недостаток учтивости
и провел большим пальцем по грани пакета. Лист выскочил на ладонь  Ленина.
Меморандум был краток и содержал анализ основных черт характера Сталина, с
которыми Ленин уже был знаком (тексту нужно было придать убедительность!),
и описание ожидаемых действий Кобы в случае  болезни  Ленина,  а  также  в
случае его возможной смерти. Ленин побледнел.
     - Эт-то не может быть п-правдой, - сказал  он,  заикаясь.  -  Сталин,
конечно, человек жесткий и своекорыстный, но... Вы уверены?.. Впрочем, что
я спрашиваю? При вашей информированности вы не можете не знать  того,  что
пишете.
     - Это пишу не я, - вежливо пояснил Гусман. - Это  официальное  мнение
правительства.
     - Да-да, я понимаю, - плечи Ленина поникли. - Решение принимать  мне,
и я думаю...
     Он не успел закончить фразу, потому что вошел Сталин и  подозрительно
уставился на предмет в руках вождя. Разглядеть лист он  не  успел,  потому
что на глазах у всех пластик с текстом растаял,  стекая  с  ладони  тонкой
струйкой. Гусман облегченно  вздохнул:  удалось-таки  во-время  нажать  на
уголок листа, где размещался сигнализатор автофазового перехода.
     - Товарищ посол демонстрирует, как из твердого тела получать воду,  -
мгновенно сориентировался  Ильич,  продемонстрировав  недюжинность  своего
ума.
     - Лучше бы, - сказал Сталин, - товарищ посол  продемонстрировал  нам,
как расправиться с Деникиным. Царицын в кольце. Клим паникует.
     - Завтра же выезжайте на фронт, - сказал  Ленин.  -  Вечером  соберем
секретариат и дадим нужные мандаты. С этой белой сволочью...
     Он осекся, метнув быстрый взгляд в сторону Гусмана.  Льву  Абрамовичу
показалось, что во взгляде этом была вовсе не  обеспокоенность  состоянием
дел на Южном фронте.


     Утром Гусман обычно вставал с трудом. Почему-то в девятнадцатом  году
прошлого века ему гораздо больше  хотелось  спать,  чем  в  своем  обычном
времени. Возможно, тому была вполне реальная физико-биологическая причина.
Он встал, сделал зарядку, поднял с постелей спавших  в  соседних  комнатах
Бендецкого и  Фабера,  и  только  после  этого  отключил  защитный  экран,
отделявший    на    ночь    помещение    посольства     от     окружающего
пространства-времени. Предосторожность была не лишней.
     Позавтракали яичницей и совершенно некошерным салом, после чего Фабер
отправился за газетами. Вернулся  он  несколько  минут  спустя  с  пустыми
руками.
     - Господа! - воскликнул он с порога. - Победа!
     - Не хочешь ли ты сказать,  -  проявил  интуицию  Гусман,  -  что  на
вчерашнем заседании секретариата Ильич провел резолюцию о  выводе  Сталина
из ЦК и исключении из партии?
     - Арье, - сказал Фабер, отдышавшись, - в тебе говорит дипломатическая
ограниченность. Сталин получил все полномочия и отправился на вокзал прямо
с заседания. Но... По дороге машину обстреляли наймиты буржуазии, и бедный
Коба получил три пули. Умер мгновенно.
     - Ну, Ильич и дает... - сказал Гусман.


     Израильские дипломаты участвовали  в  похоронах  Кобы,  смешавшись  с
толпой военных и гражданских на Красной площади. Гроб пронесли к стене,  и
Владимир Ильич, стоя на сколоченной  деревянной  трибуне,  произнес  речь.
Буржуазия не может смириться... Не забудем роль Сталина в революции... Без
него мы как без... Но все равно... И так далее. А потом  Кобу  опустили  в
могилу - как раз на том самом месте, где его захоронили по указанию Никиты
Сергеевича  несколько  десятилетий  спустя.  Было  ли   это   исторической
предопределенностью, или просто игрой случая, посол Гусман так и не узнал.
     Отомстим за Сталина! - сказал Ильич. И отомстили.  Царицын  отстояли,
Деникина отбросили, Россию спасли. И Ленин объявил нэп.  Рановато,  вообще
говоря, можно было подождать, но Ильич хорошо усвоил урок  израильтян.  Со
Сталиным-то они оказались  совершенно  правы.  После  смерти  Кобы  в  его
квартире были найдены дневниковые записи и кое-какие предметы... С  послом
Ленин был сдержан, и Гусману пришлось лишь строить догадки о том,  что  за
дневник вел Сталин и существовал ли этот дневник вообще. Что до народа, то
послесмертный лик Кобы остался для него незамутненным...
     Со Сталиным израильтяне  оказались  правы.  Значит,  они  правы  и  в
остальном. Нэп - спасение России. Даешь нэп!


     Жить  анахоретами  было  не  очень  весело.  Скучали  по   дому,   по
израильской пище, фалафель представлялся недостижимой  мечтой.  Ностальгия
для дипломата - штука недопустимая. А если  подпирает?  Фабер  уже  дважды
побывал в отпуске, а Гусман все никак не мог выкроить время  -  за  четыре
года  отдохнул  пару  раз  в  Железноводске,  да  еще  в  Питер   съездил,
удовлетворил давнюю мечту: побывать в Петродворце. Бендецкий, после  того,
как главкомом  назначили  Тухачевского,  сдружился  с  этим  замечательным
человеком и, когда Врангеля сбросили в Черное море,  а  Колчака  уговорили
стать Президентом Сибири, израильский военный атташе принялся  натаскивать
нового друга, объясняя ему преимущества ракетных войск перед даже танками.
Бендецкому было не до отпуска - он  творил  историю.  В  двадцать  третьем
Россия продала за рубеж больше зерна, чем в пресловутом тринадцатом  году.
Впрочем, насколько понимал Гусман, в провинции жизнь легкой не стала, но и
голода в Поволжье, о котором он читал  в  учебниках,  тоже  не  случилось.
Такая огромная страна, разве ее за несколько  лет  поднимешь?  Правда,  не
нужно было  бросать,  чтобы  поднимать  не  пришлось,  но  это  уж  другая
проблема.
     От  премьера  Визеля  Гусман  получил   хорошее   теплое   письмо   с
благодарностью за службу отечеству и написал в ответ, что хочет остаться в
России до конца. Премьер понял, что имеет в виду посол, и ответил коротко:
"Оставайся".
     С Лениным Гусман вел долгие беседы о мировой системе  капитализма,  о
роли пролетариата, информацию выдавал дозированно и только  ту,  что  была
разрешена контрольным советом Моссада. Гусман вовсе не надеялся,  что  ему
удастся склонить вождя к тому, чтобы вернуть Россию прежним  хозяевам.  Но
первые демократические выборы  двадцать  третьего  года  -  заслуга  посла
Израиля в России. И первая большая радиостанция на  Шаболовке  -  тоже.  И
первую электростанцию  Ильич,  несмотря  на  сопротивление  Бонч-Бруевича,
заложил лично, а Гусману позволил бросить лопату песка.
     Все шло хорошо. Вот только  здоровье,  его-то  никакими  израильскими
советами не поправишь. Осенью двадцать второго  Ильич  слег.  После  весны
двадцать третьего доверительные беседы прекратились -  вождь  едва  двигал
тяжелым языком, а к осени и вовсе замолчал, только глаза выдавали натужную
работу мысли, не  способной  найти  выход  и  потому  медленно,  но  верно
убивающей организм. Мысль, если не давать ей выхода, отравляет так же, как
продукты распада...
     Как и положено, Ленин умер  21  января  1924  года.  Траурный  митинг
должен был открыть Тухачевский, который  считался  по  праву  единственным
продолжателем дела Ленина. Бухарин, третий человек в  государстве,  должен
был произнести речь.


     Всего  не  учтешь,  и  часто  история  меняется  из-за   элементарной
забывчивости. Гусман забыл о Троцком. А  почему  он  должен  был  помнить?
После гражданской пламенный Лев Давидович был отодвинут на второй план еще
более пламенным Тухачевским. Кем был Троцкий  в  двадцать  третьем?  Всего
лишь заместителем наркома по делам национальностей. Пешка, вот и забыли. В
ночь перед похоронами вождя Тухачевский, возвращаясь  в  свою  кремлевскую
квартиру, неосторожно поставил ногу на верхнюю ступеньку, не  удержался  и
покатился по лестнице. Перелом шейных позвонков, умер на месте. И траурный
митинг открыл Троцкий.


     - Отозвали меня осенью двадцать четвертого, - сказал  Арье.  -  Новым
послом назначили Фиму Котлярского.
     - Мы же с ним учились в университете! - воскликнул я.
     - Он был послом аж до тридцать третьего. А потом...
     Арье замолчал, перебирая старые фотографии.
     - Что потом? - нетерпеливо сказал я.
     - А потом  дипотношения  были  прерваны.  Троцкий  сделал  ставку  на
Гитлера, он, конечно, догадывался, что в Германии  тоже  есть  израильский
посол. Точнее, был до прихода фюрера... Троцкий не желал портить отношений
с немцами.
     - А Россия? - спросил я. - Что стало с Россией?
     - Видишь ли, первый концлагерь на Соловках организовали еще при  мне.
История повторилась, Песах, только вот Троцкий оказался пожестче  Сталина.
И вспоминать не хочется, извини.
     - Но ведь этого не было, - сказал я. - Всего, что  ты  рассказал.  Ты
ведь не мог быть послом в той России, которая стала Союзом, и  которую  мы
изучали, и из которой мы все родом.
     - Песах, тебе веселее становится от мысли, что в  тот  момент,  когда
наше посольство прибыло в Москву, образовалась  альтернативная  линия?  Мы
хотели сделать счастливой хотя бы одну Россию!
     Арье  сложил  фотографии  в  альбом,  передо  мной  сидел  вовсе   не
моложавый, как мне показалось при встрече,  а  стареющий  человек.  Борода
была седой, а лицо - усталым. Я попрощался.


     Институт темпоральных дипломатов до сих пор не рассекречен. Но  вчера
Арье познакомил меня с Руди Натаном, который был послом Израиля в Германии
с 1925 по 1933 год. Натан сказал, что Моссад уже принял  решение  раскрыть
кое-какую информацию о миссии послов.
     Завтра все репортеры набросятся на эту сенсацию, я  всего  лишь  хочу
опередить господ журналистов. К тому  же,  с  утренней  почтой  я  получил
письмо из МИДа, где мне предлагают отправиться послом в Соединенные Штаты.
Период я могу выбрать сам. Я предпочел бы Россию, но раз  это  невозможно,
согласен вручить верительные грамоты  Аврааму  Линкольну.  Может,  удастся
спасти его от пули?





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ГАДАНИЕ НА КОФЕЙНОЙ ГУЩЕ




     Мой сосед, комиссар тель-авивской уголовной полиции Роман Бутлер,  не
появлялся у меня всю неделю, и в субботу вечером я зашел к нему сам. Мира,
жена Романа, сидела  на  площадке  стереовизора  и  играла  в  бесконечном
мексиканском сериале, тянувшемся, похоже, с прошлого тысячелетия. Когда  я
вошел, отрицательный герой по имени Фучидо  брал  за  горло  положительную
героиню Марию Эскудо. Уверен, что любой на его месте поступил бы  так  же.
Спрашивать Миру,  вошедшую  в  роль  Марии,  о  том,  дома  ли  муж,  было
бессмысленно, и я прошел в комнату Романа. Комиссар сидел в кресле у стола
и лазерным карандашом выводил на  потолке  какие-то  иероглифы.  Иероглифы
мерцали тускло-зеленым и медленно гасли.
     - Садись, Песах, - сказал Роман, даже не посмотрев на меня: узнал  то
ли по шагам, то ли по моей привычке стучать в дверь, а потом открывать ее,
не дожидаясь ответа. - Садись и скажи, что тебе напоминает этот рисунок.
     Я сел на диван  и  задрал  голову.  Очередной  иероглиф,  прежде  чем
раствориться, напомнил мне, что я забыл купить масло,  а  компакт-доставка
не работает даже в моцей шабат, и утром придется самому  идти  в  магазин.
Выслушав мой ответ, Бутлер сказал:
     - Ассоциации историков и шизофреников  понять  невозможно.  По-моему,
это лошадь. Где ты разглядел пачку масла?
     - Не вижу никакой пачки масла, - возразил я. - По-моему,  это  просто
набор линий без всякого смысла. Просто я  вдруг  вспомнил,  что  не  купил
масла, вот и все. А если тебе нужны ассоциации по поводу этой  загогулины,
обратись к компьютеру, он тебе предложит миллион вариантов.
     - Уже предложил, - сказал Роман, погасил  карандаш,  включил  верхний
свет и повернулся ко мне. - Все варианты неверны.
     - Что значит - неверны? Разве эта штука означает нечто конкретное?
     - Видишь ли, Песах, эта штука означает, что мой помощник Йоэль завтра
сломает ногу, выходя из подъезда своего  дома.  И  похоже,  не  существует
способа предотвратить это стихийное бедствие.
     - Буду очень благодарен, - вежливо сказал я, -  если  ты  объяснишься
более понятно.
     - Объясняю. Мы занимаемся сейчас делом русской мафии.
     - О! - прервал я. - Опять? Не твой ли министр  уверял  неделю  назад,
что никакой русской мафии в Израиле никогда не было?
     - И он не обманывал. Но, тем не менее, мы этим делом занимаемся.
     - Занимаетесь тем, чего нет?
     - Что я в тебе ценю, Песах, - вздохнул Роман, - так это неспособность
выслушать без комментариев три предложения подряд.
     Я обиделся и замолчал на целый час, что позволило  Роману  рассказать
все до самого конца и даже чуть более того.


     Оказывается, два месяца назад произошло  совершенно  непримечательное
событие  -  некая  Сара  Вайнштейн,  которую  бросил  муж,  отправилась  к
гадателю, чтобы спросить о том, нужно  ли  ждать  его  обратно  или  сразу
завести любовника. Фамилию гадателя она вычитала  в  газете.  Газета  была
ивритская, и потому  Сара  вообразила,  что  гадатель  не  умеет  говорить
по-русски. "Русским" она  не  доверяла  -  начиная  от  уборщиц  и  кончая
предсказателями будущего. Кроме того, она ожидала,  что  в  гадании  будет
помогать компьютер, и это придаст предсказанию силу научного закона.
     Все оказалось наоборот. Во-первых, в кабинете не было компьютера - то
есть, вообще не было, даже выносного терминала, что в наши дни иначе,  как
нонсенс, не воспринимается. Во-вторых, на  иврите  гадатель  Меир  Шульман
говорил без акцента только "шалом" и "кесеф лифней авода", что  напоминало
пресловутое "казнить нельзя помиловать". Деньги Сара выложила, после  чего
Шульман  приступил  к  процедуре  гадания,  каковая  оказалась   стара   и
неинтересна: гадатель поднес Саре чашечку кофе, попросил  выпить,  чашечку
перевернуть и заглянуть на дно. Обычное гадание на кофейной гуще, знала бы
- ни за что не пришла бы.
     Кофе оказался неприятен на вкус и явно плохих сортов. На дне  чашечки
в потеках кофейной гущи оказались контуры странных фигур, по мнению  Сары,
крокодила и Большой Медведицы, как ее изображают в учебнике астрономии для
тихона. Шульман же, поглядев в чашечку, сказал немедленно, что муж к  Саре
не вернется, а любовник ей противопоказан. Кроме того, завтра  ее  ожидает
хирургическая операция, после которой она вообще  должна  будет  забыть  о
мужчинах.
     Сара покинула кабинет с чувством  глубокого  неудовлетворения,  а  на
следующее утро ей стало плохо, ее отвезли в "Хадасу", где женщине  сделали
срочную операцию по поводу какой-то нераспознанной и запущенной болезни. И
в результате Саре действительно пришлось о мужчинах забыть.
     Выйдя через неделю из больницы, Сара отправилась  к  гадателю,  чтобы
извиниться за проявленное недоверие,  но  Шульман  принять  ее  отказался,
мотивировав отказ тем, что никогда не принимает одного клиента дважды.
     После этого Сара Вайнштейн обратилась в полицию.


     - Ты понимаешь, - сказала она  полицейскому  следователю,  -  это  не
гадатель, гадателей я знаю, перевидала их миллион. Что он там мог  увидеть
на дне чашки? Ничего там не было. А сказал  он  все  точно  -  диагноз,  и
сколько времени будет идти операция, и где сейчас мой муж,  и  почему  мне
никогда не иметь любовника...
     - Ну и  что?  -  скучая,  спросил  полицейский.  -  Ну,  угадал  твой
гадатель. Что ты против него имеешь? Он взял с тебя лишние деньги?
     - Он слишком много знает! - выпалила Сара.
     - Мы непременно выясним, откуда он знает слишком  много,  -  пообещал
полицейский, чтобы избавиться от посетительницы.
     Но избавиться от Сары Вайнштейн оказалось не так просто. На следующий
день она явилась опять и спросила, каковы  результаты  расследования.  Она
приходила  целую  неделю,  после  чего  следователь  вынужден   был   ради
собственного спокойствия проверить компьютерное досье Меира Шульмана.
     Вот тогда-то и родилось дело о русской мафии.


     В тот  же  вечер  полицейский  следователь  Хаим  Бар-Хаим  явился  к
комиссару Бутлеру.
     - Я  вынужден,  -  сказал  он,  -  обратиться  к  тебе  через  голову
непосредственного начальника. Дело в том, что сегодня утром по  совершенно
пустячному делу я посетил гадателя на кофейной гуще, и он сказал мне,  что
в полдень я едва не погибну в аварии, в пять часов  вечера  мой  начальник
отстранит меня от дела Милюкова, а в семь я приду к тебе и  все  расскажу.
Сейчас семь, и я пришел.  В  двенадцать  в  мой  вертолет,  действительно,
врезалась неуправляемая авиетка, и я чудом сумел приземлиться.  А  в  пять
мой шеф, действительно, отстранил меня от дела Милюкова, и это кажется мне
самым странным.
     Комиссар Бутлер, не отрывая взгляда от дисплея, сказал  Бар-Хаиму  то
же самое, что Бар-Хаим сутки назад говорил Саре Вайнштейн.
     - Нет,  -  настойчиво  продолжал  следователь.  -  Это  не  случайные
совпадения.  Между  двенадцатью  и  пятью  часами  я  вошел  в   компьютер
налогового управления и затребовал сведения о клиентах гадателя  Шульмана.
После чего обзвонил сто семнадцать человек - не я лично, конечно,  но  мой
компьютер. И не их лично, конечно, а их компьютеры, где хранились сведения
о посещениях гадателя. Так вот: все  без  исключения  случаи  предсказаний
оказались верны.
     - Завтра же пойду к нему, - заявил Бутлер. - Пусть  скажет,  идти  ли
мне в следующий четверг на свадьбу к Мишке Зайделю.
     - Я еще не сказал главного, - вздохнул следователь Бар-Хаим. - Дело в
том, что этот Шульман приехал из России пять  лет  назад,  а  там  он  был
физиком и не гадал ни на кофейной гуще, ни на картах - ни на чем.  И  еще:
почти все клиенты Шульмана проходили у нас по какому-нибудь делу. И  более
того, среди этих клиентов оказался и мой начальник  -  единственный,  кто,
естественно, ни по какому делу не проходил, и потому я даже  не  удивился,
когда в пять меня отстранили от дела Милюкова, потому что  ждал,  что  так
оно и будет, и решил отправиться к тебе, раз уж было предсказано...
     - Господи, - сказал Роман, - почему следователи так косноязычны?  Сто
слов в одном предложении. Садись к компьютеру и напиши  все,  что  сказал.
Возможно, это будет более понятно.


     Это, действительно, оказалось более понятно. Через час Бутлер уяснил,
что:
     - дело Милюкова связано с попыткой петербургских мафиози  закупить  в
Израиле крупную партию лазерных пулеметов "Мецар";
     - среди клиентов гадателя  Шульмана,  действительно,  много  людей  с
уголовным прошлым. Более того,  среди  клиентов  оказались  люди,  которые
проходили  подозреваемыми  по  незаконченным  делам.  Все  дела   тянулись
месяцами по причине невозможности доказать обвинение;
     - во всех случаях, которые удалось проверить,  предсказания  Шульмана
сбывались полностью.
     У комиссара возникло несколько вопросов. Один из них: почему Бар-Хаим
был без объяснения причин отстранен от дела, которое вел второй месяц? Это
был простой вопрос. Бутлер позвонил Кахалани, начальнику уголовной полиции
Герцлии,  в  чьем  ведении  находилось  дело  Милюкова,  и  спросил,   что
происходит.
     - В том то и дело, что ничего, - мрачно сказал Кахалани. - Не удается
ничего доказать. А Бар-Хаима я  отстранил  потому,  что  он  не  прилагает
достаточных усилий...
     У Бутлера на этот счет сложилось иное мнение, но он предпочел  им  не
делиться. Беднягу Бар-Хаима он пригласил к  себе  домой  и  учинил  ему  в
неофициальной обстановке допрос с пристрастием.
     - Всю ночь просидели, - сказал мне Роман. - К утру я уже не соображал
ничего, а Бар-Хаим ничего не соображал с самого начала.  Прежде  всего  мы
проверили все обстоятельства дела Милюкова, и я понял, что никаких  ошибок
в  следственных  действиях  Бар-Хаим  не  совершал.  Он  уже   практически
подготовил материал для взятия Милюкова под стражу. Сложность  заключалась
в том, что Милюков - гражданин  России,  живет  в  Екатеринбурге,  значит,
действовать нужно было через официальные межгосударственные каналы...  Да,
Бар-Хаим затянул следствие, но не настолько, чтобы отстранять его в  самый
ответственный момент.


     Роман  Бутлер  всегда  любил  ссылаться  на  свою  интуицию,  которая
подсказывала ему только верные решения. Я-то знал, что нет у него  никакой
интуиции, а есть опыт плюс информация. В данном случае интуиция подсказала
ему, что дело нечисто. Я  даже  не  стал  иронизировать  по  поводу  столь
потрясающего  умозаключения,  только  пожал  плечами,   поскольку   обещал
молчать.
     - И нечего иронизировать, -  сказал  Роман,  правильно  расценив  мои
жесты. - Что бы ты сделал на моем месте? Не отвечай, я и сам знаю:  ты  бы
стал проверять, нет ли у гадателя Шульмана связей в преступном мире, и  не
от своих ли клиентов он получает информацию, которой  потом  пользуется  в
предсказаниях. Эта идея имела  бы  смысл,  если  бы  не  история  с  Сарой
Вайнштейн - она-то какое имела отношение к русской мафии, Милюкову и  всем
прочим уголовным делам?
     Именно поэтому Роман решил поговорить с Сарой.
     - Скажи, - спросил он, -  почему  ты  решила  пойти  именно  к  этому
гадателю? Почему не к другому?
     - У других я была, - сказала Сара. - Все они врут.  Объявление  этого
Шульмана я прочитала в газете "Маарив",  оно  было  набрано  таким  мелким
шрифтом, что я подумала: этот господин либо не нуждается в клиентах,  либо
жутко стеснен в средствах. В любом случае, это было непохоже на тех жуков,
которые нагло врут, рекламируя свой бизнес...
     - Если ты не доверяешь всей этой братии, то почему ходишь? -  резонно
спросил Бутлер.
     - Да, не доверяю... Но ведь я и мужу своему никогда  не  доверяла,  а
все же спала с ним, пока он не сбежал...
     Довод был железным.
     - Насколько я понимаю, - сказал Роман, - все гадатели тебя  обманули,
а этот сказал правду, что показалось  тебе  подозрительным,  и  ты  решила
обратиться в полицию.
     - Подозрительным? Он слишком много знал, вот что!
     Разговор пошел по второму кругу, но Бутлер уже выяснил, что хотел.


     - Вот и вся информация, которой я располагал  на  следующее  утро,  -
сказал мне Роман. - А  теперь  я  разрешаю  тебе,  Песах,  открыть  рот  и
предложить свою версию. Я же вижу, как тебе не терпится.
     - По-моему, все совершенно ясно, - сказал я. -  Эти  твои  российские
мафиози вошли в контакт с нашими преступными элементами. Для  того,  чтобы
не  встречаться  лично,  они  устроили  театр  с  предсказателем.  Шульман
принимал посетителей и служил как бы  почтовым  ящиком.  Поэтому  все  его
предсказания были правильными - он всегда точно знал, что кому говорить. А
этот... как его... начальник Бар-Хаима, он тоже  связан  с  преступниками,
именно потому Бар-Хаим никак не мог получить решающие доказательства.  Что
касается объявлений  в  газете,  то  Шульман  вынужден  их  давать,  чтобы
оправдаться перед налоговым управлением. Он потому и печатает такие  куцые
объявления, что посторонние клиенты ему ни к черту не нужны. Более того  -
дает объявления в "Маарив", а не во "Время", потому что знает: израильтяне
к объявлениям, набранным компьютерным петитом, относятся как к  мусору,  а
"русские" знают, что такие объявления даются только из-за недостатка денег
и вовсе не свидетельствуют о некомпетентности предсказателя.
     - Гениально, как всегда, - сказал Роман. - Потрясающая  смесь  верных
догадок с бредовыми идеями. Но, чтобы  сделать  тебе  приятное,  скажу:  я
сначала думал так же. Единственное, что смущало - эта Сара, она в схему не
вписывалась. Если все гадание - прикрытие, то не мог  Шульман  предсказать
Саре ее судьбу так же точно, как он делал прогнозы своим липовым клиентам!
     - Случайность...
     - Ну, Песах... - укоризненно сказал Бутлер.
     -  Не  хочешь  же  ты  сказать,  -  рассердился  я,  -  что   Шульман
действительно во всех случаях занимался гаданием и во всех  случаях  гадал
правильно? Ведь я должен сделать такой вывод,  если  ты  утверждаешь,  что
случайность здесь не при чем.
     - О, уже теплее! - воскликнул Роман. - Кстати, ты меня  невнимательно
слушал. Ты помнишь, что сказал Шульман, когда Сара Вайнштейн обратилась  к
нему вторично?
     - Что я, склеротик? Он сказал, что никого не принимает дважды.  Ну  и
что? Хотел избавиться от женщины, только и всего.
     - Видишь ли, Песах, ни один из его клиентов действительно не приходил
к нему дважды - это легко проверить по компьютеру.
     - Ну и что? Конспирация. Он не хотел, чтобы его заподозрили... Ты  же
говоришь, что его клиенты - сплошь уголовники...
     - Не так резко. Подозрительные типы, скажем...
     - Какая разница?
     - Еще один момент из моего рассказа ты упустил в своей реконструкции.
Подскажу, чтобы ты не мучился: Шульман был  в  России  физиком,  занимался
какими-то слабыми взаимодействиями.
     - Помню я это, - пробурчал я. - Мало ли чем он  занимался  в  России?
Мой дед до репатриации был директором оборонного завода  в  Челябинске,  а
здесь до самой смерти починял старые транзисторы. О чем это говорит? Ни  о
чем.
     - Ты просто не хочешь признать, что неправ. Мозаика должна  содержать
все элементы.
     - Он что, твой  Шульман,  использовал  слабые  взаимодействия,  чтобы
просвечивать мозги  клиентов,  и  таким  образом  добывал  информацию  для
предсказаний? Ты же понимаешь сам, что это чушь.
     - И ты это понимаешь, - спокойно сказал Роман.  -  Зачем  нервничать?
Скажи сразу, что сдаешься.
     - Нет! Дай мне подумать. До завтрашнего вечера.
     - Думай, - разрешил Роман и включил лазерный карандаш.


     По-моему, он прекрасно понимал, что утром в воскресенье я  отправлюсь
к Шульману.
     Сначала я, конечно, посмотрел несколько номеров  "Маарива".  Запустив
программу "поиск", я нашел объявление. Оно действительно было таким куцым,
что потенциальный клиент просто обязан был не обратить на  него  внимания.
Потом  я  позвонил  гадателю  и  записался  на   прием.   Шульман   дважды
переспросил, действительно ли я хочу погадать на кофейной гуще, из чего  я
сделал логичный вывод о том, что случайный клиент  для  этого  человека  -
явление нежелательное.
     - Да, - сказал я по-русски, - мечтаю.
     И мы договорились  на  одиннадцать.  Честно  говоря,  я  боялся,  что
Шульман сбежит из дома перед моим приходом.
     Гадатель оказался человеком невзрачным и каким-то напуганным.  Принял
меня Шульман в салоне, просил подождать, пока закипит вода в кофейнике,  а
сам, тем временем, смотрел на меня изучающим  взглядом.  Возможно,  думал,
что бы мне наплести, чтобы было правдоподобнее.
     Я выпил кофе и перевернул чашечку. Кофе показался мне горьковатым и с
какими-то добавками. Чашечка была не фарфоровая, а пластмассовая,  хотя  и
не из обычной небьющейся пластмассы.
     - Вам когда-нибудь гадали на кофейной гуще? - спросил меня Шульман  с
ясно видимым опасением.
     - Конечно, - соврал я, - много раз.
     - Ага, - сказал он  с  сомнением,  -  значит,  основные  фигуры  вам,
наверно, известны?
     - Нет, - опять соврал я.
     Шульман бросил на меня недоверчивый взгляд, а  потом  забрал  у  меня
чашечку и заглянул на дно. Если бы он увидел там живого тигра, реакция  не
могла  бы  быть  более  стремительной.  Шульман  отбросил  чашечку  резким
инстинктивным движением, и "орудие производства", ударившись о край стола,
раскололось на три неравные части. Моя реакция оказалось, надо сказать, не
менее быстрой: я успел подхватить самый большой  осколок  прежде,  чем  он
упал на пол. Это было донышко и на нем - причудливая кофейная клякса.  Мне
никогда не гадали на кофейной гуще, но черного кофе я за свою жизнь  выпил
изрядное количество, и на дно чашек заглядывал неисчислимое множество  раз
- смею вас уверить, что даже самая вязкая жидкость не способна собраться в
столь странную каплю или, точнее, кляксу.
     -  Что  же  меня  ждет?  -   спокойно   спросил   я,   полагая,   что
профессионализм возьмет у Шульмана верх над страхом.
     У гадателя дрожали руки, когда я передавал ему злополучный осколок.
     - Да вы и сами знаете, - пробормотал он. - Завтра - допрос в  полиции
по делу о российской мафии. В ближайшие  дни  работа  над  рассказом...  а
может, главой в книге... в общем,  над  неким  текстом,  в  котором  некий
Шульман будет главным персонажем.
     - Если я -  вот  эта  загогулина,  то  вы,  скорее  всего,  правы,  -
согласился я. - Послушайте, я понимаю, что они вас запугали, но неужели вы
не могли прочитать собственную судьбу и выяснить, что добром это все равно
не кончится? Или ваш метод действует только на других?
     Шульман покачал головой.
     - А, понял, - продолжал я.  -  Вы  настолько  трусливы,  что  боялись
гадать себе лично, чтобы заранее не расстраиваться. Я прав?
     Шульман непроизвольно глотнул, но не произнес ни слова.
     - Может, мы вместе пойдем к моему другу Бутлеру?  -  сказал  я.  -  И
чашку захватим, а также и приборчик, который стоит у вас... где? В  шкафу,
наверно? Впрочем, если я знаю своего друга Бутлера,  он  сейчас  объявится
сам. Он, видите ли, очень нетерпелив.
     В дверь позвонили.


     - Если ты заранее знал результат, - сказал я Роману тем же вечером, -
то зачем натравил на Шульмана меня?
     - Операция по деморализации противника, - улыбнулся Бутлер.  -  После
тебя мы его взяли тепленьким. Видишь ли, его компьютер был  пуст,  он  все
хранил в голове. Я мог арестовать его еще вчера или даже два дня назад, но
такие  люди  от  страха  либо  мгновенно  раскалываются,  либо   врут   до
последнего, путая следствие и  самих  себя.  Я  думал,  что  после  твоего
наскока он врать не станет.
     - Иезуит проклятый, - с чувством сказал я.
     - А ведь этот человек, -  задумчиво  продолжал  Роман,  -  мог  стать
великим физиком. Лауреатом каким-нибудь.
     - Ты думаешь, сейчас он лауреатом уже не станет? - поинтересовался я.
- Наука есть наука. Получили же премии  в  свое  время  творцы  атомной  и
водородной бомб.
     - Не знаю, - сказал Роман. - Я бы не дал... Что меня в  этой  истории
потрясло, Песах, так это  наша  израильская  ментальность.  Приезжает  оле
хадаш, физик. Хороший физик. Возможная гордость науки. И даже  шапировской
стипендии получить не может,  потому,  видишь  ли,  что  никого  из  наших
научных боссов теория фронтальных мировых линий  не  волнует.  Не  волнует
настолько, что, когда Шульман выступил на семинаре в Технионе и  рассказал
о возможности полного  прогнозирования  личности,  ему  даже  вопросов  не
задали. Вежливо похлопали - и все. Представь его моральное состояние. А на
другой день... или через  неделю  -  неважно...  приходит  к  нему  некто,
напоминает  о  екатеринбургских  дружках  и  предлагает  неплохие  деньги,
побольше пресловутой стипендии, за то, чтобы  Шульман  открыл  свое  дело,
занялся гаданием... в том числе для людей, бизнес которых,  мягко  говоря,
далек от поисков справедливости на Земле.
     - Я бы пошел в полицию, - сказал я.
     - Не уверен. Если бы  тебе  предложили  выбирать  между  кошельком  и
жизнью... А Шульман, действительно, храбростью не отличается.
     - Но ты хоть понял, что он там открыл, этот Шульман? - спросил я.
     - Наши эксперты сейчас  разбираются,  а  Шульман  их  по  возможности
путает. Не потому, что действительно того хочет - просто вещи, которые ему
лично понятны, он не может внятно объяснить. Есть, знаешь, такая категория
ученых... Пока ясно одно: Шульман обнаружил (еще будучи в России, кстати),
что Вселенная пронизана  бесконечным  количеством  силовых  линий  слабого
взаимодействия. Но линии эти протянуты не только от точки к точке, но и во
времени - из прошлого в будущее. И, по идее, любое будущее  можно  сделать
видимым - если научиться эти силовые линии различать и  если  расшифровать
их очертания. В грубом сравнении  это  все  равно,  что  сделать  видимыми
силовые линии магнитного поля. Помнишь  школьный  опыт?  Кладешь  железные
опилки на лист бумаги, подносишь магнит и опилки мгновенно выстраиваются в
причудливые фигуры...
     - И для того, чтобы сделать видимыми мировые линии, понадобился кофе?
- недоверчиво сказал я.
     - Не сам кофе, а добавки. Плюс особый  вид  пластмассы,  из  которого
сделаны чашки. Плюс усилитель, который, как  ты  сам  догадался,  стоял  у
Шульмана в шкафу...
     - И непременно нужно, чтобы чашку переворачивал тот, чью судьбу нужно
предсказать, - сказал я.
     - Разумеется, ведь это твоя мировая линия должна  проявиться  на  дне
чашечки!
     - Но ведь кляксы на дне еще ровно ни о чем не говорят!  -  воскликнул
я. - Это как древнеегипетские тексты, их еще нужно расшифровать!
     - А чем, по-твоему, Шульман занимался  полжизни?  Принцип  он  открыл
давно, и первые опыты проделал, будучи еще  доцентом  в  Екатеринбурге.  А
потом... ну, не борец он, ты  же  видел.  Какие-то  местные  рэкетиры  его
вычислили быстрее, чем коллеги-физики. И  он  вынужден  был  предсказывать
успех или провал ограблений.
     - Ты хочешь сказать, что он сбежал в Израиль, спасаясь от  российских
преступников?
     - Он-то? Чушь. Ты читал, как президент Малышев взялся в свое время за
российскую преступность? Шефы Шульмана решили вывести его из-под  удара  и
репатриировали в Израиль. А здесь к нему пришли.  Мафия,  как  ты  знаешь,
международна, как ни банально это звучит.
     - Тогда вот тебе другая банальность, - сказал я. -  Научные  открытия
не должны делать люди, слабые духом. Иначе их используют вовсе не на благо
человечества.
     - Ах, - взмахнул руками Роман, - какие слова! Можно подумать, Сахаров
был слаб духом. Или Оппенгеймер.
     - Значит, - сказал я, не желая продолжать  исторические  аналогии,  -
бывшие гадатели на кофейной гуще,  действительно,  разбирались  в  мировых
линиях?
     - Нет, конечно. Без шульмановских добавок кофе почти не дает  эффекта
предсказания.  Кое-что  накопили,  конечно,  за   сотни   лет   -   сугубо
эмпирически. Моя бабка, например... Я тебе не рассказывал?
     И комиссар Роман Бутлер  поведал  мне  историю  о  своей  бабушке  по
материнской линии, предсказавшей на  кофейной  гуще,  что  внук  ее  будет
большим человеком в Израиле. К теме русской мафии эта история отношения не
имеет, и пересказывать ее я не стану.
     - Кстати, почему мафия русская? - спросил  я,  когда  весь  кофе  был
выпит, а чашки вымыты - переворачивать  их  мы  не  собирались.  -  Почему
русская, а не российская? Ты разве не понимаешь, что имидж русской алии от
этого...
     - Ах, оставь, - поморщился Роман.  -  Нет  на  иврите  разницы  между
словами "русский" и "российский". Можно подумать, что ты этого не  знаешь.
Полагаю, что имидж зависит не от игры слов.
     Возможно. И все-таки, я бы предпочел, чтобы в ивритских газетах  дело
Шульмана называлось как-то иначе. За евреев обидно, не за державу.





                                П.АМНУЭЛЬ

                                 ВЫБОРЫ




     - Помнишь, ты говорил мне о том, что  какого-то  бизнесмена  убили  с
помощью компьютерного дискета? - спросил  я  у  своего  соседа,  комиссара
тель-авивской криминальной полиции Романа Бутлера.
     - Что? - рассеянно переспросил Роман, глядя на  меня  как  на  пустое
место, или, если быть  точным,  как  на  министра  иностранных  дел  Игаля
Фишмана. Я повторил вопрос.
     - А! - сказал Роман. - Видишь ли, я, конечно, выразился фигурально...
Убили не дискетой, а программой,  которая  была  на  дискете  записана.  И
ничего тут интересного нет, мы быстро разобрались. Ты же помнишь, как пять
лет назад прошла эпидемия компьютерного гриппа?
     - Помню, - сказал я, передернувшись. Еще  бы  не  помнить!  Пять  лет
назад на рынке появились компьютеры типа ВР первого  поколения,  и  каждый
пользователь, вроде меня, получил  возможность  забираться  в  виртуальную
реальность  компьютерных  программ.  Тогда  же  появились  и  новые   типы
компьютерных вирусов. Нет, принципиально ничего  не  изменилось  -  вирусы
портили компьютерные программы, как и тридцать лет назад. Но ведь теперь в
каждой программе проживал с десяток пользователей, для  которых  в  данный
момент  эта  программа  ничем  не  отличалась   от   самой   взаправдашней
реальности! Подхватив  компьютерный  вирус,  можно  было  заболеть  вполне
реальной болезнью, которая от обычного, скажем, гриппа отличалась тем, что
имела полный  набор  симптомов  и  ни  малейших  следов  известных  врачам
вирусов. И если раньше врачи говорили, что лечат не симптомы,  а  болезни,
то теперь приходилось лечить именно симптомы, поскольку никакой физической
болезни, естественно, быть не могло.
     Но, черт возьми, можно ведь умереть и из-за симптомов! Я сам года три
назад едва не отдал концы, подцепив в программе "История Полинезии  в  XIX
веке" все симптомы гонконгского гриппа. Насколько я понял  моего  приятеля
Романа Бутлера, убийство, о котором  он  мне  так  и  не  рассказал,  было
осуществлено именно таким способом - некий пользователь умер от  симптомов
бубонной чумы, будучи абсолютно здоровым человеком!
     - Компьютер, - сказал я, - благо цивилизации, но  вымрем  мы,  скорее
всего, именно из-за компьютеров.
     - Здравая мысль, - одобрил Роман. - Надеюсь только, что, если арабы с
нами не справились, то и компьютерам не удастся. Разве что...
     Он замолчал и надолго задумался. Минут десять спустя, вылив из  чашки
Романа  остывший  кофе  и  налив  горячий,  я  рискнул  прервать  раздумья
комиссара.
     - Что? - переспросил он. - Нет, Песах, я вполне здоров. Ты же знаешь,
я предпочитаю не входить в виртуальную реальность, с меня хватит  обычного
дисплея. Я вот думаю, стоит ли втягивать  тебя  в  одно  дело...  С  одной
стороны, ты не программист... С другой стороны,  ты  историк,  и  сможешь,
возможно, поймать ошибку, если это была ошибка, а не преступление...
     - Что, - сказал я, - речь идет о преступлении?
     - Скорее всего, - вздохнул Роман. - Ну, хорошо, дело вот в чем.


     Чтобы  читателю  было  все  ясно,  скажу  сразу,  что  разговор   наш
происходил 17 мая 2020 года, то есть в самый разгар предвыборной кампании.
За места в  кнессете,  как  вы,  конечно,  знаете,  боролись  три  больших
партийных блока - Авода, Ликуд и Тиква, -  а  также  восемнадцать  партий,
среди которых были пять религиозных, и в их числе  даже  "Натурей  карта",
решившая войти в кнессет  несуществующего  для  этой  братии  государства,
чтобы уничтожить изнутри порождение гойского духа.
     В лидерах у Аводы был тогдашний премьер Хаим Визель,  а  у  Ликуда  -
будущий премьер Натан Бродецки. Блок Тиква  возглавлял  Реувен  Харази,  и
только из-за этого правые заполучили в  свое  время  двести  тысяч  лишних
голосов. Лидеров остальных партий и групп я перечислять не буду - те,  кто
политикой интересуется, могут назвать этих людей без моей помощи,  а  тех,
кто политикой не интересуется, мой список лишь утомит,  и  они  не  станут
читать дальше.


     Итак, дело заключалось в следующем. Утром 14 мая в полицию Тель-Авива
обратился пресс-секретарь Центральной избирательной комиссии  Рон  Кармон.
Срывающимся  от  волнения  голосом  он  объявил,  что  над   избирательной
кампанией нависла угроза срыва, поскольку некие злоумышленники  вывели  из
строя главный компьютер, ведавший предвыборной стратегией в рамках страны.
     Я полагаю,  что  любой  знающий  программист,  прочитав  эти  строки,
улыбнулся или даже залился здоровым смехом. Но нужно  учесть,  что  Кармон
был прекрасным юристом и неплохим политиком, но в компьютерах  понимал  не
больше... ну, скажем, чтобы никого не оскорбить, не больше,  чем  господин
Раджаби, президент государства Палестина.
     - Вы хотите сказать, что террористы взорвали главный блок? -  спросил
дежурный офицер.
     - Да вы что! - возмутился Кармон. - Компьютер цел, но...
     Короче говоря, объяснить ситуацию толком он не  смог,  а  на  просьбу
позвать кого-нибудь из программистов Центра отвечал, что  все  они  внутри
компьютера. Ввиду полной неясности  ситуации  Роман  Бутлер  отправился  в
Центр  лично  -  по-моему,  просто  для   того,   чтобы   поглядеть,   как
координируется избирательная кампания.
     К концу дня он смог уяснить только то, что программистам удалось-таки
выявить новый вирус и даже создать - за несколько часов! - противовирусную
программу.  Трое  системных  программистов,   работавших   в   виртуальной
реальности, были госпитализированы  в  "Ихилове"  с  симптомами  сибирской
язвы,  состояние  одного  из  них   критическое.   Опасность   дальнейшего
распространения вируса  была  ликвидирована,  как  и  опасность  заражения
пользователей, но программу исправить  не  удавалось  -  вся  предвыборная
кампания действительно оказалась перед угрозой срыва.
     - Мы сейчас работаем в двух направлениях,  -  завершил  свой  рассказ
Роман. - Мои сыщики ищут террориста, ибо иначе чем компьютерный террор,  я
этот  случай  квалифицировать  не  могу.  А  мои  программисты  вместе  со
знатоками из Хайтека пытаются наставить  компьютер  на  путь  истинный.  И
похоже, что им это не удастся без помощи историка. Это  мне  моя  интуиция
подсказывает, а ты, Песах, знаешь, что она никогда не ошибается.
     - Безусловно, - поспешил согласиться я. - И если тебя  устроит  такой
историк, как я...
     - Меня устроит, - протянул Бутлер. - Если ты не  будешь  вмешиваться.
Нужно только разобраться в ситуации и дать рекомендации.
     - Хоть сейчас, - сказал я.
     - Через десять минут, - возразил Роман. - Я допью кофе.


     В виртуальную реальность со мной пошел Гиль Цейтлин, лучший системный
программист Хайтека. По-моему, он получил четкие указания от Бутлера  -  в
случае моего вмешательства в события применять любые приемы нейтрализации,
как компьютерные, так и чисто физические.
     В   виртуальной   реальности   Центральная   избирательная   комиссия
размещалась в женевском Дворце Наций. Странная фантазия  -  интерьер  там,
конечно, замечательный, но неужели в Израиле не нашлось лучше? Мы вошли  с
Цейтлиным в большой зал, где за круглым столом сидели  двадцать  мужчин  и
одна женщина. Женщину я узнал  сразу  -  это  была  Офра  Даян,  правнучка
известного генерала, лидер женской партии "Цаира". Приглядевшись, узнал  и
мужчин - стереоизображения каждого из  них  я  много  раз  видел  либо  на
страницах газет, либо в телевизионных политических шоу.
     - Рады приветствовать тебя, Песах, - сказал Хаим Визель, показывая на
пустое кресло рядом с собой.
     - Ты меня знаешь? - пробормотал я, смущенный  столь  высокой  честью.
Почувствовал  толчок  в  бок  и  понял,  что  Цейтлин  призывает  меня  не
отвлекаться.
     Кресло оказалось не очень мягким, а взгляды, устремленные на меня,  -
изучающими.
     - Послушай, Песах, - обратился ко  мне  Натан  Бродецки,  сидевший  у
противоположной стороны стола, - что ты думаешь о народе, который в  своей
предвыборной программе провозглашает  передачу  палестинским  арабам  всех
территорий, которыми они владели в 1948 году? Тебе  не  кажется,  что  это
самоубийство? Я за такой народ голосовать не буду.
     - Тебя и  не  заставляют,  -  буркнул  Реувен  Харази,  лидер  Тиквы,
сидевший между двумя господами в черных шляпах -  равом  Шаем  из  "Дегель
а-Тора" и равом Леви из "Ягудат а-Тора". - У нас, к сожалению, демократия.
Но выслушать предвыборную программу каждого народа ты все-таки обязан.
     - Противно, видит Бог, - сказал Бродецки.
     - Не упоминай Его имени всуе! - возмутился рави Леви. -  Песах,  твое
счастье, что ты не политик, и тебе не нужно выбирать себе народ. Иначе  ты
оказался бы перед поистине неразрешимой проблемой, как все  мы.  Ни  одной
нормальной предвыборной программы! Это не евреи, а... - он махнул рукой  и
добавил что-то вроде "И творец это терпит..."
     - А я себе народ уже выбрал  и  знаю,  за  кого  буду  голосовать,  -
энергично заявил Зеев Кац, лидер небольшой правой партии, название которой
я никогда не мог запомнить. - Могу назвать, я не делаю из  этого  секрета:
это Израиль-четыре.
     После этих слов некая догадка мелькнула в моих  мыслях  и,  чтобы  не
упустить возможное решение, я немедленно спросил:
     - А сколько народов претендует на ваши голоса?
     - Сто тринадцать! - сказал Бродецки. - Вот  в  чем  проблема!  Нас-то
всего двадцать один.
     - Двадцать, - с кислым видом поправил рави Бухман из "Натурей карта".
- Женщина не считается, женщина не имеет права возглавлять нацию.
     - Понятно... - протянул я, а Гиль Цейтлин, стоявший за  моим  креслом
вне пределов видимости, гнусно хмыкнул.
     - Не могли бы вы, господа, -  сказал  я,  -  дать  и  мне,  историку,
возможность ознакомиться с предвыборными программами? Права голоса у меня,
естественно, нет, но я  должен  хотя  бы  определиться,  к  какому  народу
принадлежу.
     - По-моему, тебе место в Израиле-пятьдесят семь, - сказал рави Шай. -
Это планета безбожников.
     - Не надо на меня давить, - сказал я, становясь все более уверенным в
себе. - Сам разберусь.


     Я так понимаю, что исключительно психологическая инерция не позволила
компьютерщикам  Хайтека  сразу  определить  ситуацию.  А  может  (судя  по
гнусному хихиканию Цейтлина), в ситуации  они  давно  разобрались,  но  не
имели представления, как с ней справиться?
     В этом виртуальном мире не  народ  выбирал  себе  лидеров,  а  лидеры
выбирали себе народ. Не лидеры выдвигали лозунги, чтобы повести  людей,  а
народы предлагали свои программы и ждали, какую из них предпочтут  лидеры.
Перевернутый мир.  По-моему,  кто-то  из  программистов  просто  перепутал
контакты или написал в какой-то  программе  плюс  вместо  минуса.  Нет,  я
понимаю, что это чепуха. Но, черт возьми, я не  мог  упустить  возможности
изучить эту виртуальную реальность во  всех  ее  проявлениях  -  подобного
шанса для историка может не представиться никогда!
     И прежде всего я должен был обезопасить себя от Гиля Цейтлина -  мало
ли что придет ему в голову!
     - Этот господин, -  сказал  я,  показывая  рукой  себе  за  спину,  -
программист из Хайтека, и он хочет лишить вас всех законного права выбора.
     Разве я сказал неправду?
     Когда вызванные из соседней комнаты телохранители скрутили Цейтлина и
начали его допрашивать (надеюсь, в рамках дозволенных методов), я сказал:
     - А теперь - о программах. Хотел бы  начать  с  Израиля  под  номером
один. Где это, кстати?
     Мужчины переглянулись, а Офра Даян закатила  глаза  к  потолку,  и  я
понял, что сморозил глупость.
     - Ну, где бы это ни было, - бодро заявил я, - мне  бы  хотелось,  так
сказать, влиться в народ и...
     - Да пожалуйста, - сказал Натан Бродецки, нажал на столе перед  собой
какую-то кнопку, и я влился.


     Израиль-номер-один был на первый взгляд похож на марсианскую пустыню,
какой ее изображают в компьютерных играх (мне пришло в голову, что  пейзаж
именно оттуда и был  извлечен  какой-то  из  многочисленных  подпрограмм).
Красные пески, красные камни, и дома в Иерусалиме тоже были красные. Слава
Богу, евреи по улицам ходили не только не красные, но даже скорее  зеленые
- по-моему, от злости на самих себя. Я остановил одного (он тут же  сделал
движение, чтобы дать мне в ухо, и я с трудом уклонился) и сказал:
     - Радио "Свобода", Мюнхен. Хочу задать несколько вопросов  по  поводу
предстоящих выборов. Рассчитывает ли твой Израиль быть избранным, и какова
предвыборная программа?
     - Единственно верная, - отрубил прохожий. - Фабрики - евреям, земля -
арабам, мир - народам. Мы, евреи, будем работать на арабской земле и  жить
в мире. Есть возражения?
     - Никаких, - торопливо согласился я. - Только  два  вопроса.  Первый:
согласятся ли арабы? Второй и главный: согласятся ли... э-э... лидеры? Ну,
я не знаю, как вы их тут называете... Те, кто будет  выбирать  -  двадцать
мужчин и одна женщина. Их голоса ведь могут...
     - Мы твердо рассчитываем, что Визель и семь левых лидеров проголосуют
за нас. Правые должны проиграть, и  религиозные  им  помогут,  потому  что
будут голосовать за Израиль-третий, это очевидно.
     - А это, - я обвел рукой окружающее нас  красное  пространство,  -  и
есть та земля, которую вы хотите отдать арабам?  По-моему,  она  не  очень
хороша, а?
     - Эй, - сказал мой собеседник, - ты, видно,  ничего  не  понимаешь  в
геологии. Это же золотоносная порода! Наша страна - сплошная золотая жила!
     - А как насчет строительства и приема алии? - спросил я  после  того,
как отколупнул от камня кусочек и убедился, что мой собеседник прав.
     - Каждому из двадцати избирателей мы построим персональный дворец,  а
госпоже Даян - даже два. И машканты  дадим  льготные.  Алию  приветствуем.
Сколько их  сейчас,  голосующих?  Двадцать  один?  Ну,  до  тридцати  наше
хозяйство выдержит. Согласись, что больше  тридцати  начальников  на  одну
страну - слишком много. Придется менять закон о возвращении...
     - Ясно... - протянул я и увидел, обернувшись, хмурую физиономию  Гиля
Цейтлина. Значит, ему удалось обмануть бдительность охранников? Как,  черт
возьми, в виртуальной реальности перемещаются из  одного  мира  в  другой?
Нужно сказать слово? Или нажать на  какую-то  кнопку?  А  может,  написать
программу?
     Я просто захотел оказаться в Израиле-третьем - и стало так.


     Я стоял перед Стеной плача в тесной толпе мужчин в черных костюмах  и
шляпах. Каждый держал в руках Тору, каждый мерно покачивался, обращаясь  к
Творцу, я был здесь как белая ворона, да еще и без кипы - просто позор!  Я
поспешно выбрался на оперативный простор, а молящиеся, не глядя  на  меня,
отстранялись, как от прокаженного.
     Там, где обычно находился пост полицейской  охраны,  сидел  на  стуле
древний хасид, который при моем приближении  вытащил  из  какого-то  ящика
черную кипу и сказал:
     - Надень, и поговорим.
     Я надел.
     - Уверен, - продолжал хасид,  -  что  мы  отберем  два-три  голоса  у
Израиля-четыре, этих безбожников, у них в шабат ходят автобусы, а напротив
Большой  синагоги  в  Иерусалиме  находится  некошерный  магазин.  Неужели
Избиратели захотят управлять такой богопротивной страной и отдадут ей свои
голоса? Как по-твоему, Песах?
     У меня не было времени удивляться, откуда  хасид  знает  мое  имя.  А
собственно, почему и  нет  -  если  уж  я  оказался  в  виртуальном  мире,
информация о  моем  присутствии  вполне  могла  распространиться  по  всем
виртуальным Израилям.
     - А что вы думаете делать с арабами? - спросил я.
     - С какими арабами? - удивился хасид. -  Нет  никаких  арабов.  После
сорок восьмого года всех перерезали.
     - Так... А кто же работает на стройках? Кто совершает  теракты?  Кому
отдавать Голаны?
     - На стройках, барух а-шем, автоматизация. Голаны  отдали  кибуцникам
из нерелигиозных, за  ними  присматривают  ешиботники,  чтоб  не  нарушали
заповедей. Теракты - строго по  Его  указанию.  Главный  раввин  назначает
исполнителя,  исполнитель,  зихроно  ле-враха,  взрывает  бомбу  в  макете
автобуса, который стоит на макете таханы мерказит...
     - Исполнитель тоже, надо полагать, макет? - спросил я.
     - М-м... - замялся мой собеседник. - Этот вопрос еще не... Но ведь до
выборов два месяца, верно? Утрясем. Если Избиратели проголосуют за нас, то
исполнителем тоже будет макет. Когда вернешься, агитируй за нас, только мы
достойны того, чтобы нами управляли эти замечательные Избиратели.
     - Я должен подумать, - сказал я и отошел  в  сторону,  чтобы  собрать
разбежавшиеся мысли.
     Насколько я понял, здесь,  в  виртуальном  мире,  не  народ  выбирает
правителей,  а  профессиональные  правители  выбирают  себе  народ,  чтобы
управлять им. И потому здесь множество народов (множество Израилей?!), и у
каждого народа свои взгляды на историю, на  действительность,  на  будущее
страны. И каждый народ предъявляет лидерам-избирателям свои понятия о том,
как он, народ, будет поступать, если лидеры выберут именно его и станут им
руководить.
     Непонятно. А что в это время остальные народы - останутся  вовсе  без
руководства? Насколько я понял, Израилей тут тьма, и все разные, а лидеров
всего двадцать одна штука!
     - Эй, - позвал я своего религиозного собеседника, но не обнаружил его
рядом с собой. Более того, оказалось, что, пока  я  предавался  раздумьям,
причуды виртуального мира перенесли меня в какой-то очередной  Израиль.  Я
по-прежнему стоял неподалеку от Стены плача, но здесь  не  было  ни  толпы
молящихся евреев, ни даже, по сути, самой  стены  -  она  была  занавешена
огромным красным  полотнищем,  на  котором  десятиметровыми  буквами  было
написано: "Миру - мир!" Перед стеной стоял стол, покрытый красным  сукном,
а перед столом прохаживались евреи вовсе не религиозного вида.
     Что ж, подумал я, если мне нужны местные лидеры, я их  сейчас  увижу.
Кто-то же должен сесть за стол, кто-то должен встать и произнести речь!
     Я подошел поближе. Люди прохаживались, подходили и уходили, некоторые
даже передвигали пустые стулья или трогали  микрофон.  Не  садился  никто.
Наверно, я слишком долго стоял  на  одном  месте,  разглядывая  место  для
оратора, потому что меня толкнули в  бок,  и  старый  еврей  голосом  Гиля
Цейтлина сказал:
     - Если хочешь сказать слово, говори. А то ведь слово не воробей: если
не вылетит, то задохнется.
     Пораженный  такой  странной  интерпретацией  известной  поговорки,  я
неосторожно подошел еще ближе к микрофону, и толпа  мгновенно  замерла,  и
сотни глаз обратились ко мне, и мне ничего не оставалось, как  спросить  у
всех сразу:
     - Кто управляет вами? Какая политическая  система  в  вашем  Израиле?
Если у вас демократия, то кого вы выбираете в лидеры?
     Они стояли и смотрели на меня. Потом начали переговариваться  друг  с
другом, а я лишь улавливал обрывки фраз:
     - Демократия... а что это... да, у нас демократия... нас демократично
выбирают... а как это - разве мы сами  можем  кого-то  выбрать?..  кого?..
как?..
     - Послушай-ка, - сказал мне старик с голосом Цейтлина. - Если у  тебя
нет дополнений к предвыборной программе, сойди с трибуны. На носу  выборы,
а ты отнимаешь время.
     По-моему,   время   у   них   и   без   того    уходило    совершенно
непроизводительно, но с трибуны я все-таки сошел.
     - А как у вас в программе насчет Голан? - спросил я неизвестно  кого.
Действительно, кто бы кого бы и как бы ни выбирал, разве не проблема Голан
должна была стать краеугольным камнем?
     - Голаны нужно отдать, - сказал все тот же старичок, - но постепенно.
Каждый день по десять квадратных метров. И не сирийцам, а  американцам.  И
не отдавать, а продавать. По тысяче шекелей за квадратный метр.  Это  наше
кредо, и мы очень надеемся, что Избиратели  поймут  нашу  позицию.  И  ты,
когда будешь говорить с ними, постарайся  уж  донести  эту  мысль  ясно  и
непредвзято.
     Я пообещал донести и эту мысль, как и все прочие, но  ничего  не  мог
сказать относительно ясности, поскольку все в  моей  голове  перемешалось.
Отошел в сторонку и пожелал оказаться в каком-нибудь  нормальном  Израиле,
должны же быть и такие, где народ хотел бы того же, что и я сам.
     А чего, черт возьми, хотел я сам? К какому Израилю я присоединился бы
с легкой душой? К тому, который настолько силен, что может отдать  Голаны,
зная, что и без них обеспечит  свою  безопасность?  Или  к  тому,  который
настолько силен, что ни за что Голаны не отдаст - попробуй отними?  Или  к
тому,  который  отдает  Голаны  по  частям,  растягивая  удовольствие   от
переговорного процесса? Или к тому, где  нет  религиозных,  мешающих  есть
свинину и ездить в субботу на пляж? Или к тому, где религиозные  управляют
страной, поскольку лучше других знают, каким желал видеть Он свой народ?
     Я хотел быть в том Израиле, в котором родился и  к  которому  привык.
Насколько я понимал ситуацию, в виртуальной  реальности  этого  компьютера
мой  привычный  Израиль  отсутствовал  начисто.  Вместо  этого  программа,
зараженная неизвестным вирусом, создала сотни Израилей  -  ровно  столько,
сколько партий, движений, мнений и проблем существовало в реальном мире. И
каждый Израиль зажил своей независимой жизнью, придумав себе даже историю.
     И каждый из этих Израилей  должен  был  убедить  Визеля,  Бродецки  и
прочих лидеров-избирателей, что именно его история самая достойная. Бедные
избиратели. Больше всего мне захотелось вернуться  в  тот  зал  во  Дворце
Наций, где сидели двадцать мужчин и одна женщина, не  решившие,  за  какой
народ им голосовать.
     Компьютер исполнил мое желание мгновенно.


     - Так что, Песах? - спросил меня Хаим  Визель.  -  За  какой  Израиль
отдать нам свои голоса? Каким Израилем нам управлять?
     - Сначала скажи ты, - потребовал я. - Что станет  с  теми  Израилями,
которые не будут вами избраны? Они что - останутся без правительства?
     - Разумеется, - удивился Визель. - Если народ не знает,  чего  хочет,
не имеет смысла им управлять.
     - Да? - с сомнением сказал я. - В моем мире, я  имею  в  виду  -  вне
этого компьютера, народ-таки не знает, чего он хочет, потому что,  сколько
людей, столько и мнений. И, тем не менее, этим  народом  постоянно  кто-то
управляет...
     - Ясно, - прервал меня Бродецки. - Давайте заканчивать,  господа.  За
какой Израиль голосуем?
     - Да каждый за свой, - предложил я. - Ты, рави  Леви,  проголосуй  за
Израиль в кипе, а ты, господин Харази, за  Израиль  поселенческий,  а  ты,
господин Визель, за тот Израиль, что готов отдать Голаны,  потому  что  не
знает, что с ними делать. Каждому - свое, а?
     Они переглянулись. Эта  мысль  им  в  голову  не  приходила.  Точнее,
компьютер почему-то такую модель прежде не рассматривал. Почему бы и нет?
     Я неожиданно почувствовал очередной толчок в бок и  обнаружил  позади
своего стула все того же Гиля Цейтлина,  сумевшего,  видимо,  отбиться  от
охранников.
     - Хватит, Песах, - сказал Цейтлин. - Пора возвращаться.
     - Погоди, - сказал я, - я-таки не понял, что станет с теми Израилями,
которые не будут избраны.
     - Пошли, - приказал Цейтлин. - Объясню потом.


     Почему-то после пребывания в виртуальной реальности  у  меня  во  рту
остается привкус паленого провода. Я  сидел  в  кресле  и  облизывал  губы
высохшим языком.
     - Спасибо, Песах, - сказал Роман Бутлер, наливая мне чаю.  -  Ты  нам
очень помог...
     - Чем это? - удивился я. - Я ведь так ничего и не понял.
     - Это неважно. Поняли системщики, которые читали в твоем подсознании.
Мы нашли путь распространения вируса. И заказчика.
     - Кто же это? Надо думать,  один  из  этой  компании?  Не  рави  Шай,
надеюсь?
     - Не нужно гадать, я все равно не скажу. До выборов месяц,  не  нужно
сейчас никаких скандалов.
     - А жаль, - неожиданно заявил я. - Мне понравилась идея  -  чтобы  не
народ выбирал лидеров, а лидеры выбирали себе народ.
     - Народ у нас один, - сказал Роман, - а лидеров тьма.
     - Вот в этом ты и ошибаешься, - пробормотал я. - Народов у нас  тьма,
и каждым нужно управлять отдельно. Кто сказал, что  евреи  -  один  народ?
Евреи - это целая Вселенная, которая, как известно, бесконечна...
     Бутлер посмотрел на меня сочувствующим взглядом. Совершенно  напрасно
- я немного утомился, но вполне контролировал свои мысли.
     - Послушай, - сказал я. - Могу я опять погрузиться в компьютер?  Мне,
как историку, жутко интересно - там же  у  каждого  народа  свое  прошлое,
сколько ассоциаций, сколько линий!
     Бутлер покачал головой.
     - Антивирусная программа уже прошла, - сказал он. - Теперь  там  лишь
отражение нашей предвыборной кампании. Числа и статистика.
     - И народ выбирает лидеров, - сказал я. - Боже, как тривиально...





                                П.АМНУЭЛЬ

                          СЛИШКОМ МНОГО ИИСУСОВ




     Удивительно  не  то,  что  это  произошло.  Удивительно,  что  ничего
подобного  не   происходило   раньше.   Я   сказал   об   этом   директору
Штейнберговского института, господину Рувинскому и услышал в ответ:
     - Да, я тоже боялся с самого начала. Очень не люблю идей, лежащих  на
поверхности. Они выглядят простыми, но приносят столько хлопот...
     Он прав - хлопот оказалось достаточно. Но он и неправ тоже  -  может,
для христианина эта идея и лежала на  поверхности,  но  уж  никак  не  для
правоверного еврея. Ицхаку Кадури она, например, в голову не пришла,  хотя
началось все именно с него.


     Ицхак Кадури - личность. Родители его из Йемена, а сам он,  по-моему,
не от мира сего. Да вы  его  видели  по  телевидению  в  программе  "Конец
недели": рост метр восемьдесят, иссиня-черная борода,  под  которой  можно
угадать любые - по желанию - черты лица. И  взгляд  -  будто  отдельно  от
всего остального. Взгляд человека,  которому  не  нужен  компьютер,  чтобы
понять скрытый текст Торы.
     Насколько я понимаю, Кадури, ученик иешивы "Прахей  хаим"  явился  24
февраля 2028 года к господину  Равиковичу,  чтобы  обсудить  архитектурные
особенности  Второго  храма.  Ситуация  сложилась  достаточно   пикантная.
Директор Штейнберговского института был человеком, глубоко неверующим.  Не
верил он не только в Творца, который все это создал, но и в людей, которые
не умеют пользоваться созданным. Альтернативная история для его  -  прямая
возможность доказать всем, насколько  непродуктивно  и  непродуманно  все,
сделанное людьми. Показывая  очередному  посетителю  серию  альтернативных
возможностей, он всем своим видом как бы говорил:
     - Пойдешь налево - по шее получишь. Пойдешь  направо  -  не  дойдешь.
Пойдешь прямо - голову сложишь. И стоит ли вообще куда-то ходить??
     Хорошо, что  директор  института  очень  редко  имел  дело  с  живыми
посетителями. Да и не стремился - все по той же причине неверия  в  благие
намерения людей.
     Ицхак Кадури ничего не знал об этой особенности  директора  института
альтернативной истории и потому явился к  нему  в  кабинет,  надеясь  быть
выслушанным и понятым.
     - Мой далекий предок был из рода Коэнов  и  жил  во  времена  Второго
храма, - сказал он. - Значит ли это, что я могу увидеть ритуал  принесения
жертвы своими глазами?
     - Если то, что ты говоришь, правда, то да, можешь, - ответил господин
Равикович.
     - Я никогда не лгу! - возмущенно начал было Кадури, но был немедленно
перебит.
     - Уважаемый, - сказал директор, - что знаешь ты о  правде?  Даже  то,
что выглядит истиной, может оказаться заблуждением, верно?
     Поняв, с кем имеет дело, Кадури смирил гордыню и сказал кротко:
     - Ты сам можешь проверить - я действительно потомок коэнов. Я  прошел
детектирование с помощью аппарата генетического сканирования.  Мой  прямой
предок служил в Храме примерно за сорок лет до его разрушения.
     - Понимаю, - рассеянно сказал директор. -  Как  раз  когда  распинали
Христа.
     При упоминании имени нечестивого проповедника Кадури побледнел,  что,
впрочем, никак не отразилось на цвете бороды, и воскликнул:
     - О чем ты говоришь?!
     - Ах, - сказал директор. - Это неважно. Я не верю в Христа.
     Он не сказал при этом, что и в Творца вместе с Моше он не верит тоже.
И следовательно, праведные труды как самого Кадури,  так  и  его  далекого
предка, считает никчемными.
     Многие  исследователи,  занимавшиеся  этой  историей,  полагают,  что
личные качества господина Равиковича никак не могли повлиять  на  развитие
событий. Я же думаю, что не будь директор института столь циничен,  он  не
дал бы  Ицхаку  Кадури  совет,  изменивший  мир.  Он  бы  просто  направил
посетителя к любому  из  операторов  для  прохождения  теста.  Но,  будучи
агностиком, господин Равикович,  напутствовал  посетителя  словами:  -  Не
думаю, чтобы Христос существовал. Если ты встретишь в альтернативном  мире
проповедника из Назарета, не рассказывай  ему  о  том,  что  его  распнут:
наверняка он не тот, за кого его принимают.
     Это было последние слова, которые Кадури услышал в  этом  мире  перед
тем, как оператор нажал на клавишу пуска. Наверняка только поэтому  он  их
запомнил.


     Обычно посетители  Штейнберговского  института  не  дают  себе  труда
задуматься над одной тонкостью. Как известно, никаких альтернативных миров
не было бы, если бы не существовало процесса принятия решения.  Камень  не
создает альтернативных вселенных, поскольку не от него зависит - упасть  с
обрыва или пролежать без движения еще столетие. Иное  дело  -  червяк,  не
говоря уж о венце творения. Каждую  секунду  приходится  решать:  поползти
налево или направо. Перелезть через ветку  или  обогнуть.  И  каждый  раз,
когда червяк принимает решение, возникает альтернативный мир, отличающийся
только тем, что в нем червяк принял не данное решение, а  противоположное.
С человеком - то же самое. Если он решил перейти улицу на красный  свет  и
попал под машину, то, ясное  дело,  существует  и  такой  мир,  в  котором
он-таки подождал зеленого светофора и остался жив. Это  известно  всем,  и
множество людей являются ежедневно в институт Штейнберга, чтобы поглядеть,
какой могла стать их жизнь после того, как они приняли  (или  не  приняли)
некое решение. Да, это известно,  но  кто  задумывается  над  тем,  что  в
альтернативном мире, в свою очередь, создаются  альтернативы,  принимаются
взаимоисключающие решения - и так до бесконечности? Понятие  бесконечности
для среднего посетителя - абстракция. Но Кадури,  всегда  имевший  дело  с
высшими материями, мог бы и задуматься о множественности альтернатив... Да
что говорить! Он отправился, имея одно желание - повидать Второй храм,  не
уничтоженный римлянами. А  в  мыслях  при  этом  застряли  у  него  слова,
сказанные господином Равиковичем. Вот и все - этого оказалось достаточно.


     В операторской в тот день дежурил Алекс Раскин -  человек  достаточно
опытный.  Пробежавшись  по  генетической  карте  Ицхака   Кадури,   Рискин
действительно отыскал Коэна, который возжигал жертвенные  огни  во  Втором
храме в тридцатых годах нашей эры. После чего оператор передал  управление
альтернативами на автомат, поскольку ему  было  решительно  все  равно,  в
какой из бесчисленных вероятностных миров отправить ученика иешивы.
     Когда ранней весной 3794 года от Сотворения мира проповедник по имени
Иисус Назаретянин прибыл в Иерусалим через Львиные ворота,  предок  Ицхака
Кадури, покупавший на  Виа  Долороса  золотое  кольцо,  сделал  две  вещи:
во-первых, послушал проповедь, во-вторых, побежал  в  Храм  жаловаться.  В
альтернативном мире,  куда  только  и  мог  попасть  Кадури,  предок  его,
естественно, слушать проповедь  заезжего  глупца  не  пожелал.  Означенный
предок  был  возмущен  до  глубины  души,  преданной  Творцу.  А  тут  еще
добавилось  собственное  возмущение  Ицхака  Кадури,   взлелеянное   двумя
тысячелетиями ненависти к самозванцу,  из-за  которого  еврейскому  народу
были причинены многочисленные страдания. Возмущение, возведенное во вторую
степень, оказалось так велико, что предок господина Кадури поднял камень и
бросил его в проповедника со словами:
     - Уходи, собака!
     А Ицхак Кадури, который в это время находился в теле  своего  предка,
еще и добавил. Этого делать нельзя было ни в коем случае.


     Пятый  прокуратор  Иудеи  всадник  Понтий  Пилат  возлежал   в   тени
смоковницы и глядел на вазу с  фруктами,  которая  закрывала  ему  вид  на
Масличную  гору.  Можно  было  позвать  Неврона  и  приказать,  чтобы   он
переставил вазу.  Но  для  этого  прокуратор  должен  был  приподняться  и
нашарить позади себя серебряный колокольчик. Неохота. Жара. В  этой  Иудее
всегда жара. Особенно когда нужно кого-то судить. Как сегодня.
     Когда ввели  изможденного  бородатого  еврея  в  драном  хитоне  и  с
кровоподтеками на лице, Понтий  Пилат,  морщась,  заставил  себя  сесть  и
облокотился о низкий заборчик бассейна. Теперь ваза не заслоняла вида,  но
мешал этот  еврей,  решивший  почему-то,  что  нет  лучшего  занятия,  чем
проповедовать в Иерусалиме. Правильно его побили.
     - Имя, - лениво сказал прокуратор.
     - Иешуа, - смиренно отозвался еврей и поморщился: он с  трудом  стоял
на ногах.
     - Философ?
     - Я говорю с людьми. Разве это преступление?
     - Нет, - равнодушно сказал прокуратор.
     - Тогда зачем же меня схватили твои стражники?
     - Ты дерзок, - сказал Пилат, с трудом сдерживая зевоту. -  Они  всего
лишь спасли тебя от побития камнями. И теперь мне нужно решить,  позволить
ли людям продолжить это богоугодное занятие.
     - Нужно, - внушительно сказал Иешуа, - возлюбить ближнего как  самого
себя.
     - О да! - хмыкнул Пилат. - Вы, евреи, любите  парадоксы.  Могу  ли  я
любить тебя как себя? Если я сделаю эту глупость,  мне  придется  посадить
тебя рядом с собой и поить тебя моим любимым вином,  и  положить  с  тобой
спать мою любимую наложницу, и поделиться с тобой властью. И не  только  с
тобой, но со всеми, потому  что  -  чем  ты  лучше  прочих?  И  что  тогда
настанет? Хаос. Совершенно очевидно, что нельзя любить  никого  с  той  же
силой, что себя. Ты глуп.
     Иешуа стал ему неинтересен, и Пилат сделал  знак,  чтобы  его  увели.
Помешал шум, раздавшийся со  стороны  лестницы,  ведущей  вниз.  На  крышу
поднялся начальник дворцовой охраны Менандр, лицо у него было растерянным,
а голос звучал неуверенно: - Господин... Тут еще  проповедник.  Из  низких
дверей на свет выступил изможденный еврей в порванном хитоне и с  огромным
кровоподтеком во всю щеку. Он увидел Иешуа и застыл  на  месте.  Застыл  и
прокуратор, не способный представить, что  два  человека  могут  быть  так
похожи друг на друга. Нет, не похожи - просто  единое  целое,  раздвоенное
волей богов.
     - Юпитер! - сказал Пилат, одним лишь словом выразив свое изумление. -
Ты кто?
     - Иешуа, - смиренно сказал  еврей,  не  переставая  сверлить  глазами
своего тезку. Если бы дело происходило двадцать веков спустя, один из  них
наверняка бросился бы на шею другому с возгласом "Узнаю брата Колю!" Но во
времена Храма кто ж знал не написанную еще классику советского периода?
     - Как ты попал сюда? - спросил прокуратор, чтобы выиграть время.
     - Я проповедую слово Божие, - сказал Иешуа-второй.
     - А! И ты тоже считаешь, что я должен возлюбить тебя как себя?
     - Это одна из основных заповедей, господин.
     - Вы смеетесь надо мной? Что за представление вы тут устроили? Ну-ка,
разберитесь друг с другом, кто есть кто.
     Возможно, оба Иешуа и смогли бы выяснить отношения, но в это время со
стороны лестницы опять послышался шум, и из тени на свет стража  выбросила
пинком еще одного изможденного еврея в  разодранном  хитоне  и  с  большим
кровоподтеком на щеке.
     - Так! - сказал прокуратор. - Ты тоже, надо полагать, Иешуа?
     - Иешуа, - смиренно сказал еврей, щурясь от яркого света.
     - Вот, что получается, - сказал прокуратор, -  когда  любишь  другого
как самого себя. Каждый становится тобой - всего-навсего. Кто  у  вас  тут
главный и чего вы добиваетесь этим маскарадом?
     - Я... - начали все три Иешуа одновременно. И замолчали,  потому  что
стража вытолкнула на крышу Иешуа номер  четыре.  Снизу,  с  площади  перед
дворцом, Пилат слышал нараставший рев толпы. Он подумал, что нужно усилить
охрану. И нужно послать за Первосвященником. С одним проповедником  он  бы
сладил и сам, но с четырьмя...
     - Нет, - сказал он, ни к кому конкретно  не  обращаясь.  -  Я  умываю
руки. Разбирайтесь сами - кто есть кто.


     Одиннадцать Иешуа из Назарета, похожие  друг  на  друга  больше,  чем
одиннадцать капель воды из одного источника, стояли  перед  Синедрионом  к
вечеру этого безумного  дня.  Первосвященник  переводил  взгляд  с  одного
проповедника на другого. Члены Синедриона  предпочитали  смотреть  в  пол.
Коэн, в теле которого находился  господин  Кадури,  стоял  в  стороне,  не
решаясь сделать ни одного лишнего движения. Собственно,  он  понимал,  что
любое его движение окажется лишним.
     "Хорошо, - думал он, - что это всего лишь альтернативный мир,  и  что
скоро я вернусь в свой, где Иешуа, если и был, то один, чего нам более чем
достаточно. Но почему... Как это произошло?"
     Ах, зачем он обманывал себя?  Ицхак  Кадури  прекрасно  понимал,  что
случилось. Он нарушил инструкцию, которую читал прежде, чем его впустили к
господину директору Штейнберговского института. Вместо того, чтобы  стоять
в стороне, он бросил в Иешуа камень. То есть, изменил  альтернативу.  И  в
этом мире у Иешуа из Назарета оказались две равноправные судьбы.  Вот  они
и...
     Нет, не сходилось. Ну, бросил он камень. Мировая  линия  должна  была
мгновенно раздвоиться, но он-то не мог оказаться на обеих линиях разом! Он
мог следить только за одной вероятностью. Ну, убила толпа этого  Иешуа.  И
все!  Никак  не  могло  получиться,  чтобы  одиннадцать  одинаковых  Иешуа
оказались почти в одно и то же время на одной иерусалимской улице...
     Господин Кадури не знал  теоретических  основ,  которые  преподают  в
Тель-Авивском университете. Естественно - в его иешиве этого не проходили,
поскольку ничего подобного не было ни в Танахе, ни в Мишне.


     - Любовь - единственный достойный правитель мира, -  сказал  Иешуа-1,
игнорируя вопрос Первосвященника о том, откуда он родом.
     - Нет, - мягко прервал его Иешуа-2, - миром правит лишь воля  Творца,
которую мы должны...
     - Братья, - звучно провозгласил Иешуа-3, - вы неправы.  Миром  должен
править мудрый царь, через которого Бог...
     - Какой царь, послушайте? - воскликнул Иешуа-4. - Только  народ,  сам
народ, способен управлять, и...
     - Народ, который ничего не понимает, если знающий  не  объяснит  суть
божественных  откровений?  -  пожал  плечами  Иешуа-5.   Остальные   шесть
экземпляров открыли было рты, чтобы высказать свои просвещенные мнения, но
Первосвященник поднял правую руку и провозгласил:
     - Народ, который, как вы говорите, способен управлять,  уже  высказал
свое мнение, решив побить вас камнями...
     - Не меня, - быстро сказал Иешуа-7, на лице которого действительно не
было традиционного кровоподтека.
     - И не меня, - подхватил Иешуа-9.
     При беглом осмотре оказалось, что  четыре  Иешуа  из  одиннадцати  не
испытали на себе гнева иерусалимской толпы.  Каждый  из  этих  Иешуа  едва
успел войти  в  город  через  Львиные  вороты,  как  был  тут  же  схвачен
легионерами и препровожден во дворец прокуратора.
     - Семь против четырех, - констатировал Первосвященник. -  Достаточно,
между тем, и одного - того, кто был побит первым. Народ сказал.
     - Распять их! - взревела толпа.
     Ицхак Кадури вжался в  стену,  рев  оглушал  его,  лишал  способности
думать. А думать было о чем. Если их всех распнут - как будет  развиваться
этот мир? Мир одиннадцати святых великомучеников? Или одного, возведенного
в одиннадцатую степень? Одиннадцать распятий  вместо  одного?  Одиннадцать
сыновей Творца, о которых  станут  говорить  христиане  этого  мира?  И...
Сердце Кадури заколотилось сильнее, потому что  он  понял,  наконец,  одну
простую  вещь.  Ничто  не  появляется  из  ничего.  Если  здесь   возникли
одиннадцать Иисусов, значит, в других десяти мирах их не осталось вовсе! В
каких - других? Только за несколько часов пребывания в этом Иерусалиме он,
Кадури, уже создал столько альтернатив! Но ведь возможно (возможно!),  что
один из этих Иисусов "выпал" в этот мир из его мира, мира  иешивы  "Прахей
хаим" и Штейнберговского  института.  Вот  почему...  Ну  да,  вот  почему
исчезло из могилы тело распятого  Христа!  Никуда  он  не  вознесся,  этот
мнимый сын Бога, он просто (просто?) переместился  в  альтернативный  мир,
вернувшись назад на каких-то четыре дня, и случилось это потому,  что  он,
Кадури, не подумав о последствиях, бросил камень в этого самозванца.
     Но тогда... Что случится, если  Синедрион  постановит  распять  всех?
Наверняка добрая половина Иисусов уже прошла эту неприятную  процедуру.  И
что тогда будет с альтернативами? Кадури  понимал,  что  он  опять  должен
принять  некое  решение.  Сейчас  Первосвященник  огласит  приговор.  Мало
времени. Нужно сделать так, чтобы никакого проповедника в его мире не было
вовсе. Чтобы он не родился! Что делать?  Что  сделать,  чтобы  человек  не
родился, если он уже заканчивает свой жизненный путь? Что... Кадури сделал
несколько шагов вперед, оказался перед судьями и сказал решительно:
     - Они правы. Все они - сыновья Бога.
     Ну, надо же сначала думать, а потом говорить!


     Сирены взвыли в операторской Штейнберговского института через полчаса
после того, как Кадури подключили к аппаратуре. Тело его выгнулось,  будто
от  удара  электрическим  током,  и  он  страшно  закричал.   Естественно,
предохранители выбило,  процедура  была  прервана,  и  нормальное  течение
причин и следствий восстановлено в полном объеме. Для мировой истории было
бы лучше, если бы это произошло секундой раньше.


     Вечером того же дня в Штейнберговском  институте  состоялось  срочное
совещание, на котором присутствовали министр по делам религий  Иосиф  Дар,
министр науки Мерон Стоковски,  два  Главных  израильских  раввина  и  еще
несколько высокопоставленных чинов, которых мне не  представили.  Кажется,
один из них был главой Шабака, службы контрразведки, - так мне показалось,
слишком уж подозрительно он оглядывал каждого из  присутствующих,  а  меня
так едва не испепелил взглядом.
     Честно говоря, до  последнего  момента  я  понятия  не  имел,  почему
директор Штейнберговского института господин Шломо Рувинский заставил меня
мчаться  в  Герцлию  из  Иерусалима.  Ицхака  Кадури  мы  не   увидели   и
побеседовать с ним не смогли - сразу  после  "возвращения"  его  увезли  в
"Ихилов", где так и не смогли пока вывести из состояния шока.
     - Барух а-шем, - сказал министр  по  делам  религий,  когда  директор
закончил рассказ о путешествии Ицхака Кадури в мир  его  предка,  -  слава
Творцу, что альтернативные миры существуют только в мыслях  реципиента.  Я
сам в прошлом месяце побывал в одном из своих, и скажу я вам, что...
     - Одиннадцать проповедников, - прервал министра Главный ашкеназийский
раввин Хаим Венгер, - Кадури что, их сам придумал? Плод фантазии, а?
     Шломо Рувинский покачал головой, и я видел, как трудно ему  сохранять
спокойствие.
     - Ни о какой фантазии нет и речи, - сказал он. - Альтернативные  миры
создаются в результате принятия решений, и они столь же реальны, как  наш.
Это может не соответствовать нашим представлениям о Сотворении, но давайте
не будем вести теологических споров, положение очень серьезное, господа.
     - Прошу понять, -  продолжал  Рувинский,  почему-то  взглянув  в  мою
сторону и  взглядом  попросив  участвовать  в  обсуждении,  -  что  обычно
альтернативные миры существуют обособленно. В каждом  был  свой  Иисус,  и
меня сейчас  не  интересует,  был  ли  он  действительно  сыном  Бога  или
заурядным проповедником. Кадури грубо нарушил инструкцию, произошел  некий
пространственно-временной прокол... Наши физики разбираются, и за  теорией
дело не встанет... Как бы то ни было, в мир,  где  оказался  Кадури,  были
перенесены десять Иисусов из соседних миров...
     - Которые оказались без Иисусов, - вставил я.
     - Совершенно верно, Песах, - отозвался директор.
     - А наш? - спросил я. - Наш-то Иисус тоже был в той компании?
     - Не знаю, - развел руками Рувинский. - Как это узнать?
     - Да очень просто, - сказал я. - Если после захоронения тело "нашего"
Иисуса исчезло из могилы, это могло означать лишь одно.
     - Только не говори, что этот самозванец вознесся! -  воскликнул  рави
Венгер.
     - Нет, конечно, - согласился я. - Он оказался в альтернативном мире в
результате  этого...  э-э...   пространственно-временного   прокола...   А
невежественные иудеи решили, что он действительно...
     Обидевшись за невежественных иудеев, оба раввина собрались произнести
возмущенные речи, но господин Рувинский призвал всех к спокойствию.
     - Все это, - сказал он, - сейчас неважно.
     - А что тогда важно? - воскликнул Главный сефардский раввин  Мордехай
Бен-Авраам. - Речь идет о посягательствах на основы веры!
     - Пойдемте, - коротко сказал господин Рувинский, решив,  видимо,  что
уже  в  достаточной  степени  подготовил  присутствующих  к   предстоящему
зрелищу.
     Мы спустились в подвал института, причем оба раввина  плелись  позади
всех и призывали Творца в свидетели глупости происходящего мероприятия.  В
отличие от них, я подозревал, что именно собирается показать  директор  и,
спускаясь по лестнице, раздумывал о судьбах мировых религий.


     Одиннадцать изможденных бородатых евреев в изодранных хитонах  сидели
на плиточном полу, поджав под себя ноги. Помещение было достаточно велико,
в углу его стоял стол  с  одноразовыми  тарелками  и  едой  из  ближайшего
магазина. Насколько я мог судить, никто из Иисусов к еде  не  притронулся.
Когда наша делегация вошла в комнату, один из  проповедников  поднялся  на
ноги и что-то произнес на гортанном наречии. Арамейского я не знал, но оба
раввина пришли в сильное возбуждение и покинули помещение.
     - Это  Иисус  номер  шесть,  -  сказал  Рувинский.  -  Я  их  пометил
фломастером, вон, на углу хитона. Этот говорит, что именно он, а не прочие
самозванцы, истинный царь иудейский. И именно  ему  Творец  поручил  нести
слово свое.
     Иисус номер три повернулся  к  своему  шестому  воплощению  и  смачно
плюнул, стараясь попасть в глаз.  Плевок  угодил  в  лоб  сидевшему  рядом
Иисусу, номер которого  я  не  смог  разглядеть,  и  в  комнате  мгновенно
возникла взрывоопасная ситуация. Если Господь и давал  какие-то  поручения
этим людям, то, судя по всему, каждому - свое. Иначе зачем было  поднимать
такой гвалт в закрытом помещении, где от размахивающих рук стало тесно как
в синагоге во время раздачи  подарков  новым  репатриантам,  а  от  орущих
голосов стало шумно, как на аэродроме во время старта "Боинга-988"?
     -  Пойдемте,  -  прокричал  господин  директор,  -  они  между  собой
разберутся. Не в первый раз.


     Теперь вы понимаете, почему на публикацию этой информации был наложен
запрет? Оба раввина  настаивали  на  признании  всех  одиннадцати  Иисусов
ненормальными и помещении их в психушку закрытого типа. Министр  по  делам
религий то ли всерьез, то ли в шутку предложил  Иисусов  распять  согласно
исторической традиции, повторив, не подозревая о том, известное сталинское
"нет человека - нет проблемы". Личность, которую я  принял  за  начальника
Шабака, сказала:
     - Выпустить в Палестину. Пусть проповедуют среди братьев-мусульман.
     А  когда  дошла  очередь  до  меня,   я   предложил   сделать   самое
естественное: передать каждого Иисуса какому-нибудь  христианскому  храму.
Папе Римскому за особые заслуги перед церковью - двух сразу. И это  станет
крахом христианства. Ибо если Папа не признает Иисусов сынами  Бога  -  он
согрешит, поскольку ничего не стоит доказать, что Иисусы настоящие,  а  не
какая-нибудь театральщина. А если Папа Иисусов не признает -  он  согрешит
еще больше. В любом случае - это просто смешно. Все равно, что дюжина Будд
или десяток праотцов Авраамов.
     По-моему, господин директор склонен был согласиться со мной, а  не  с
раввинами. Но решал не он. Дело  было  передано  в  комиссию  кнессета  по
государственной безопасности, так что, если бы не  Ицхак  Кадури,  решение
наверняка не было бы принято никогда. Кормить Иисусов  и  скрывать  их  от
народа  поручили  господину  директору   Рувинскому,   несмотря   на   его
решительные протесты. Слишком уж удобным оказался подвал  Штейнберговского
института.


     Историю  одиннадцати  Иисусов  вы  читаете  исключительно   благодаря
несдержанности главного виновника - господина ученика иешивы "Прахей хаим"
Ицхака Кадури. Выйдя из "Ихилова", он вернулся в иешиву, где  и  продолжал
изучать Тору, мучаясь  из-за  невозможности  поделиться  впечатлениями  от
пребывания в Иудее времен Второго храма. Но разве способен  человек  долго
держать в себе то, что рвется  наружу?  В  прошлую  субботу  бедный  Ицхак
все-таки проговорился - произошло  это  во  время  спора  между  учениками
иешивы, когда  кто-то  неосторожно  упомянул  Христа  в  качестве  примера
грубого навета антисемитов.
     Только что одного из Иисусов показали по телевидению.  По-моему,  это
был шестой номер. Мне показалось, что  у  него  более  задумчивый  взгляд.
Остальные - просто фанатики. Кстати, я изменил  свое  мнение.  Поздно  уже
передавать Иисусов  христианам,  поскольку,  просидев  полгода  в  подвале
института, они решили вернуться в лоно иудаизма. Но  число  одиннадцать...
Почему бы не выставить Иисусов против команды "Маккаби"  (Хайфа)?  Правда,
нужно научить их играть в футбол...  Думаю,  это  не  проблема.  Смышленые
парни. Научатся.





                                П.АМНУЭЛЬ

                          ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ




     Если стоять на краю скалы и смотреть вниз, в сторону древней крепости
Гамла, возникает ощущение, что мир еще не  создан  окончательно.  Кажется,
будто некие силы смяли материю земли и бросили в ожидании,  когда  складки
расправятся, и вместо гор и ущелий возникнет долина, способная  принять  и
прокормить людей. Шмулик Дорман приехал  в  заповедник  Гамла  в  субботу,
нарушив важнейшую заповедь, но он был не один, за его машиной  выстроилась
длинная очередь желающих совершить пеший тур от входных ворот  заповедника
до древней крепости - два часа пути по  жаре,  узкая  тропа,  петляющая  в
пожухлым кустарнике.
     Говорят, что в древности, если  человек  желал  приобщиться  к  идеям
Создателя, он уходил в пустыню,  голодал,  всячески  истязал  свою  плоть,
чтобы высвободить дух. Дух Шмулика Дормана высвободился, как  он  полагал,
еще  на  третьем  курсе  университета,  и  в  Гамлу  он  приехал  по  иным
соображениям. Во-первых, захотелось посетить Сирию и самому убедиться, что
за двадцать лет после передачи Голан  край  этот  потерял  свою  природную
привлекательность. А во-вторых, у Шмулика было странное ощущение,  что  он
найдет ошибку в программе только тогда, когда постоит  на  краю  пропасти,
заглянет в глубину, испытает страх высоты и тем самым встряхнет свой мозг,
заплесневевший  в  результате  нудных,  но  необходимых  для  диссертации,
исследований  в  области  многомерного  программирования.  Ощущение   было
интуитивным, а Шмулик привык доверять интуиции.
     Возможно, читателю захочется узнать, когда  все  это  началось,  и  я
назову  дату:  14  октября   2030   года.   Шмуэлю   Дорману,   докторанту
Бар-Иланского университета, как раз исполнилось двадцать четыре.
     Сзади просигналили, и Шмулик загнал свой  "форд-электро"  на  платную
стоянку, опустив десятидрахмовую монету в прорезь автомата. Нацепил  кепку
с большим козырьком и по  узкой  тропе  отправился  к  обрыву.  Там  он  и
простоял почти до вечера, время от времени отпивая  глоток  из  бутылки  с
колой. Голода он не чувствовал, а настороженных взглядов не замечал. Около
пяти вечера он понял, что нужно делать.


     Компьютерный мир Бар-Иланского системного комплекса насчитывал  около
сорока виртуальных  реальностей.  Точнее,  Шмулик  знал  тридцать  восемь,
причем в половине побывал лично, но на прошлой неделе к системе подключили
новый транслятор фирмы IBM, и число реальностей  должно  было  увеличиться
раза в три.
     Обычно  Шмулик  входил  в   ту   реальность,   где   мог   заниматься
исследованием текста Торы -  поисками  скрытых  слов  и,  по  возможности,
выражений. Это направление в исследовании Книги возникло лет сорок  назад,
и популярность приобрело после работ Ильи Рипса, обнаружившего  в  скрытом
тексте фамилии многих мудрецов,  упоминания  о  событиях,  произошедших  в
разные времена истории. После войны в заливе (январь 1991) в тексте  Торы,
если читать его через каждые  шестьсот  восемьдесят  знаков,  обнаружилось
слово "Саддам", и еще "русские скады". А  после  заключения  соглашения  с
Сирией (ноябрь 1997) в  Торе  нашли,  читая  через  каждые  тысячу  двести
тринадцать знаков: "Голаны" и "предательство". Долго спорили, что  имел  в
виду Создатель: то ли предательство в том, что Голаны отдали Сирии, то  ли
в том, что их не отдавали так долго, оттягивая  наступление  долгожданного
мира.
     Детство Шмулика прошло в Бейт-Шемеше, где он гонял  мяч  и  бегал  по
окрестным холмам, математикой увлекся впоследствии, когда из местной школы
перешел  в  иерусалимский  колледж.  Хотел  стать   программистом,   чтобы
придумывать, делать и продавать новые варианты замечательной  компьютерной
игры Dangeons & Dragons. Несколько игр он  действительно  создал,  но,  не
будучи в душе коммерсантом, продать товар не сумел и играл на досуге  сам,
воображая, что, когда у него появятся дети, проблем  с  новыми  играми  не
возникнет.
     Потом уже, в докторантуре Бар-Иланского университета, магистр  Дорман
увлекся программированием поиска скрытого текста в Торе. Занятие это  было
действительно увлекательным - после появления компьютеров  с  виртуальными
мирами, куда можно было "входить" и создавать любые мыслимые и  немыслимые
реальности, поиск текстов в тексте стал подобен поиску  оленя  в  лесу  по
едва видимым, но понятным настоящему охотнику, следам. Именно Шмулик после
двухнедельных блужданий по  чащобе  священного  текста,  вышел  на  тропу,
означавшую, в переводе на язык знаков, "Раджаби" и "президент  Палестины".
Произошло это месяц спустя после избрания Раджаби, из чего следовало,  что
Творец, создавая Тору, прекрасно знал,  как  будут  разбрасываться  святой
землей потомки праотца Авраама.
     Но с некоторых пор работа застопорилась. Причина,  возможно,  была  в
том, что Шмулику надоели простые истины. Ну, что, господа, ну, нашел он  в
тексте Книги слово "альтернатива" по соседству со словом "Штейнберг".  Так
ведь разве это новость? И без того все знают, что в  Институте  Штейнберга
изучают альтернативную историю. А других слов  по  соседству  не  было,  и
никакой дополнительной информации о деятельности института  получить  было
невозможно.
     Кстати, Шмуэль Дорман был первым, кто начал  искать  скрытые  в  Торе
слова не через равные буквенные интервалы, а по сложным вариациям,  благо,
пользуясь  новыми  компьютерами,  формирующими   виртуальные   реальности,
сделать это уже не составляло особой  проблемы.  В  одной  из  реальностей
Шмулик и нашел эту разорванную цепочку.


     Сказано было так: "Восьмая планета от Солнца, которая была..." И еще:
"Вошли они, но не смогли понять, что..."
     Вы когда-нибудь работали в компьютерах виртуальной реальности? Это не
для слабонервных. Во-первых,  постоянное  ощущение,  что  тебе  в  затылок
уперся  чей-то  внимательный,  изучающий  взгляд.  Во-вторых,  немедленное
выполнение всех желаний,  но  непременно  с  собственными  интерпретациями
компьютера - и кажется, что  окружающий  мир  больше  похож  на  палату  в
психбольнице.  Наконец,  в-третьих,  результат  расчетов   может   принять
совершенно непредсказуемую форму, а поскольку это происходит внезапно,  то
сохранить самообладание способны только тщательно тренированные  личности.
Но дело не в  ощущениях.  Шмулик  пришел  ко  мне,  как  сейчас  помню,  в
воскресенье, сварил себе кофе (он никогда не пил растворимого) и сказал:
     - Песах,  мы  знакомы  уже  три  года.  Как  по-твоему,  я  похож  на
ненормального?
     - Похож, конечно, - сказал я. - Так же как актер  Аба  Кон  похож  на
президента Раджаби, которого он изображал в передаче "Конец недели".
     - Намек понял, - сказал Шмулик, не огорчившись сравнению. - Я  только
что вернулся с Голан...
     - Ну, и как тебя пропустили сирийские таможенники? -  поинтересовался
я. - На твоем лице написано, что ты перевозишь в своем мозгу контрабандные
мысли.
     - Нормально, - рассеянно сказал Шмулик. - Так вот, стоя  у  обрыва  в
Гамле, я понял, почему на третьем уровне  чтения  Торы  возникают  обрывки
фраз.
     - Наверно  потому,  что  ты  просто  не  знаешь,  что  именно  хочешь
прочесть, - предположил я.  -  Ты  ведь  не  можешь  найти  скрытое  слово
"шарлатан", если не знаешь, что тебе нужно искать именно его.
     - Глупости, - буркнул Шмулик. - У тебя представления  еще  со  времен
Рипса. Ведя поиск в виртуальном  мире,  я  могу  обнаружить  любое,  сколь
угодно сложное выражение, если оно вообще существует в скрытом виде.  А  у
меня третий месяц получаются одни обрывки.
     - Сдаюсь, - сказал я. - Виртуальный мир компьютера произвел на меня в
свое время столь сильное  впечатление,  что  я  до  сих  пор  ощущаю,  как
захлебываюсь болотной жижей.
     - Дело привычки, - пожал плечами Шмулик.
     - Что же ты понял, глядя с обрыва в Гамле? - напомнил я.
     - То, что Тора, которую мы знаем с детства, содержит далеко  не  весь
текст, данный в свое время Творцом Моше Рабейну на горе Синай.
     Я промолчал, не желая комментировать это кощунственное высказывание.
     - Песах, - продолжал  Шмулик,  восприняв  мое  молчание  как  признак
неодобрения, - хоть ты и неверующий, но не можешь не  знать,  что  в  Торе
нельзя  изменить  ни  единой  буквы.  Текст  пронесен  сквозь  тысячелетия
неизменным.  В  свое  время  именно  идея  о  божественной   сложности   и
самодостаточности Торы позволила предположить, что в ее тексте  в  скрытой
форме  содержатся  упоминания  обо  всех  событиях  истории,   начиная   с
Сотворения мира и кончая Страшным судом. И то, что было, и то, что  будет.
Но  прочитать  пророчества  можно  только,  если  пользоваться  правильным
текстом. Одна выброшенная буква -  и  все,  поисковые  частоты  смещаются,
вместо второго слоя возникает информационный шум.
     - А ты копаешься аж в третьем слое, - сказал я, - и поэтому...
     - А хоть в миллионном! Во втором слое содержатся отдельные слова, как
показал еще Рипс. В третьем уже есть  целые  фразы.  Например,  "Президент
Клинтон заявил, что..." Это "Дварим", если читать со спиральным шагом. Что
сказал Клинтон? Почему это было важно? Фраза не окончена. В  третьем  слое
текста нет ни одной цельной фразы! И причина, по-моему, одна: та Тора, что
пронесена нами сквозь тысячелетия, та Тора, что изучают в ешивах, неполна.
Из текста выпал кусок. Где? Когда? Ясно, что очень и очень давно. Во время
Моше. Может, сам Моше и позабыл то, что ему было сказано Творцом. А?
     - Не думаю, - сказал я.
     - Совершенно неважно, что ты думаешь, - нетерпеливо сказал Шмулик.
     - А тогда зачем ты все это мне излагаешь?
     Шмулик допил кофе и заглянул на дно чашечки,  будто  хотел  прочитать
свою судьбу по кофейной гуще.
     - Я хочу, - сказал он, помолчав, - чтобы ты  составил  мне  компанию.
Одному страшновато.
     - Компанию - в чем?
     - Видишь ли, Песах, я собираюсь восстановить  полный  текст  Торы.  А
потом прочитать заново тексты второго и третьего  уровней.  И  тогда  буду
знать обо всем, что случится на много лет вперед.


     Я хотел отказаться. Не столько даже потому,  что  боялся  потонуть  в
виртуальном болоте, сколько потому, что не  видел  в  предложении  Шмулика
никакого смысла. Тора есть Тора, больше трех тысяч лет  она  неизменна,  и
совершенно ясно, что в ее тексте попросту нет мест,  куда  можно  было  бы
вставить слово без ущерба для содержания. Не говоря уж  о  кощунственности
самой этой идеи. Я действительно хотел отказаться. Я не оправдываюсь -  но
каждый, кто был знаком  со  Шмуэлем  Дорманом,  подтвердит:  если  Шмулику
пришла в голову идея, нет способа заставить его от этой идеи отказаться.


     Мы отправились в ту же ночь. Мне  лично  хотелось  спать,  но  Шмулик
утверждал, что именно такое  полусонное  состояние,  когда  "врата  мозга"
раскрываются для сновидений,  лучше  всего  подходит  для  путешествия  по
виртуальной реальности, создаваемой компьютерными программами.
     В лаборатории были машины девятого поколения, без  шлемных  приводов.
Это  очень  удобно  -  я  лег  на  мягкое  ложе  (матрац  фирмы  Аминах  с
ортопедическим  устройством),  рядом  пристроился  Шмулик,  сказал   "ввод
шесть-один-три", и мы отправились.
     Был текст, и мы были в этом тексте, и слова "Вначале сотворил Господь
небо и землю"  сказаны  были  твердо  и  однозначно,  и  не  было  никаких
сомнений, что так и происходило почти  шесть  еврейских  тысячелетий  тому
назад. Шесть тысячелетий, вместивших  двадцать  миллиардов  лет  реального
времени.  Первый,  второй...  шестой  день  Творения  -  мы  со   Шмуликом
прочувствовали их на себе. Нас опалял жар, нас остужал  ночной  мороз,  мы
видели первый дождь, а потом на мертвой Земле появились  рыбы  и  гады,  и
животные, и птицы. И ни единое слово не было  изменено  компьютером,  и  я
подумал,  что  ничего  и  не  будет  изменено  или   добавлено,   и   пора
возвращаться, потому что многое можно подвергать сомнению, но  есть  вещи,
которые...
     Кончился День шестой, "и закончил Бог к  седьмому  дню  работу  Свою,
которую Он делал..." Настал  первый  в  истории  Вселенной  шабат  и...  Я
почувствовал, что мир вокруг меня изменился. Сгустился воздух,  я  не  мог
пошевелить руками, но главное - я не мог  раскрыть  рта,  чтобы  попросить
Шмулика выпустить  меня  из  компьютерной  реальности,  которая  физически
давила на мысли.
     "И увидел Господь  дела  людей  на  много  поколений  вперед,  и  вот
гордыней обуяны люди, возомнили о себе..." Слова шли, как мне казалось, не
из компьютерной вязкой чащобы, а из моего же подсознания; вероятно, так  и
должно было быть, но, испугавшись,  я  пропустил  целую  фразу,  и,  вновь
получив возможность соображать, услышал: "И тогда передвинул Господь Землю
из центра мироздания и поставил в  центр  Солнце.  И  сказал  Бог:  и  вот
хорошо, будете знать свое место..."
     Не мог Господь сказать так! Ведь мы,  люди  -  любимое  Его  разумное
создание,  единственное...  Единственное?  Где  сказано  об  этом?  И  где
сказано, что, создав людей, определив им путь и  проследив  этот  путь  до
конца,  Творец  остался  доволен  содеянным?  К  тому  же,  ведь  Земля  -
действительно, вовсе не центр мироздания...
     "Но не умерил человек гордыню, не понял слов, сказанных Господом... И
создал Творец в День восьмой неисчислимое  количество  звезд  небесных,  и
соединил звезды в семьи, а семьи в роды, и стало Солнце на окраине мира, а
Земля - ничем не выделенным обиталищем человека..."
     Ну да, а разве не так? Я вдруг подумал,  что  перестал  относиться  к
словам, звучавшим в мозгу, критически. Я поверил им, потому что  они  были
верны.
     "Но и тогда не умерил человек гордыни своей, изгнанный в пустыню. Бог
создал меня по образу своему, - сказал человек. Подобен я Богу...  И  было
утро, и был вечер: День восьмой..." "И отодвинул Бог в День девятый Землю,
Солнце и другие звезды, и создал Он столько  миров,  чтобы  даже  след  от
Земли человека не был виден среди этого сонма. И  вдохнул  Он  движение  в
этот сонм, и начали звезды бежать друг от друга, и заняли Солнце с  Землею
надлежащее им место... И было утро, и был вечер: День девятый..."


     Наверно, я не выдержал напряжения. Во всяком случае,  на  исходе  Дня
девятого, после того, как галактики начали разбегаться во все  стороны,  а
найти среди них нашу стало просто невозможно (не  говорю  уж  о  Солнце  с
Землей),  я  почувствовал  как  в  голове  начинается  атомный  распад  и,
очнувшись, увидел, что лежу на  ортопедическом  устройстве  фирмы  Аминах.
Шмулик сидел за терминалом компьютера спиной ко  мне.  Голова  болела,  но
лежать я не мог. Кряхтя, поднялся и только  тогда  вспомнил  каждое  слово
из... Из чего?
     - Две главы, - сказал Шмулик,  не  оборачиваясь.  -  Из  текста  были
когда-то изъяты две главы. О Днях восьмом и девятом.
     -  Хорошенькое  дело,  -  сказал  я,  -  создать  целую  Вселенную  с
миллиардами галактик, заставить все это расширяться,  упрятать  Солнце  на
ничем не приметное место в ничем не приметной звездной системе, и все  это
для того только, чтобы человек не воображал лишнего!
     - Гордыня, - Шмулик, наконец, обернулся, и я вздрогнул: лицо его было
изборождено морщинами, он постарел лет на  двадцать.  -  Гордыня  способна
творить страшные вещи. И кому, как не Ему, понимать это? И разве не та  же
гордыня побудила человека изъять эти две  главы,  которые  наверняка  были
даны Моше?
     - Память избирательна, -  сказал  я.  -  Может,  сам  Моше  и  забыл,
спускаясь к народу, что Земля вовсе не центр  мира,  а  человек  вовсе  не
венец творения.
     Я нашарил в кармане шарик стимулятора и бросил его в рот - боль опять
начала продвигаться от затылка ко лбу.
     - Надеюсь, - продолжал я, когда боль отступила на прежние позиции,  -
ты не станешь рассказывать о нашем путешествии? Ортодоксы тебя  побьют,  а
все прочие не поймут, зачем тебе это нужно.
     - Да ты что, Песах? - удивился Шмулик. - Это же величайшее открытие с
древних времен! Конечно,  я  опубликую  результат.  Полный  текст  Торы  с
недостающими главами.
     - Чтоб ты так жил, - пробормотал я.
     - А потом я заново прочитаю второй и третий слои  нового  текста.  Ты
знаешь, что такое метаинформация? Узнаешь. Я не  буду  искать  слова,  как
Рипс. Я не буду искать отдельные фразы, как делал еще неделю назад. Думаю,
что теперь не окажется проблем с тем, чтобы читать скрытый текст по главам
- от прошлого к будущему.
     - Стиль, - сказал я. - Эти две главы. Тора написана другим языком.
     - Ты на каком языке слушал? - усмехнулся Шмулик. - Небось, по-русски?
В виртуальном мире  ты  воспринимаешь  слова  на  том  языке,  на  котором
думаешь. О каком же стиле ты говоришь? Прочитай-ка лучше на иврите.


     Честно говоря, идея убить моего приятеля Шмуэля  Дормана  возникла  у
меня  именно  в  тот  момент.  И  я  даже  понял,  что  способен  привести
собственный приговор в исполнение. Кто бы ни выдрал из Книги эти две главы
- это был мудрый человек, даже если он пошел против  Творца.  Да,  гордыню
людскую этим своим поступком он вознес еще выше, чем  она  была  во  время
Моше. Это ужасно, но это можно перетерпеть. Собственно, прожили мы столько
тысячелетий, лелея свою гордыню, и не вымерли! Однако сейчас, когда Шмулик
сможет читать не только основной текст Торы, но и все скрытые до  сих  пор
слои текстов... Когда он прочитает не только о том, что было прежде, но  и
о том, что произойдет завтра...
     Покажите мне пророка, который сказал бы о будущем хоть  одно  внятное
слово. И библейские мудрецы, и предсказатели вроде Нострадамуса или  Ванги
говорили о будущих событиях истории двусмысленно  и  неточно.  Нельзя  нам
знать будущее! А мы будем его знать, если Шмуэль Дорман останется жить.  Я
уверен в том, что говорю, потому что в ту ночь он-таки показал мне.


     Естественно, Шмулик не мог выдержать хотя бы до утра. Ему  непременно
нужно было понять - действительно ли, пользуясь полным текстом Торы, можно
найти  в  Книге  упоминания  обо  всех  событиях  прошлого,  настоящего  и
будущего. Я глотал шарики стимулятора, то впадая в прострацию, то  выпадая
в реальный мир, а Шмулик формировал эвристическую  программу.  Было  около
четырех утра, когда программа заработала, компьютер автоматически проходил
интервалы Книги, выдавая только осмысленные отрывки, если они  попадались.
И вот, что мы узнали в течение получаса.
     Второй храм уничтожили римляне, возглавляемые Титом.
     Атлантида погибла потому, что взорвался  вулкан  Орман,  находившийся
посреди острова.
     Евреи были изгнаны из Испании.
     Сталин собирался напасть на Гитлера, но не успел завершить подготовку
к наступлению.
     В войне между США и Китаем погибли полтора миллиарда человек.
     Израиль перестал быть светским государством.
     Не вернулась ни одна из экспедиций, посланных к звездам.
     Были названы даты - с точностью  до  месяца.  Поскольку  все  события
прошлого были описаны в Торе безошибочно, мог ли я сомневаться в том,  что
и события будущего непременно произойдут в положенный Им срок? И мог ли  я
допустить, чтобы это узнали все?


     Под утро Шмулик распечатал первые двадцать предсказаний,  почерпнутых
из книг "Бэрейшит" и "Левит", из которых, в частности,  следовало,  что  в
5843 году от Сотворения сыны Израиля отправятся в новый галут  по  причине
распада государства из-за внутренних распрей.
     - Ты уверен, что все  это  нужно  публиковать?  -  спросил  я.  -  Ты
думаешь, кому-то станет легче жить, если  каждый  сможет  открыть  Тору  и
где-нибудь на втором или третьем уровне скрытого текста прочитать  о  том,
что через год он погибнет в авиакатастрофе?
     - Не думаю, что Текст содержит информацию о жизни каждого человека, -
рассеянно сказал Шмулик. -  Хотя...  Где-нибудь  на  четвертом  или  пятом
уровне... Я до такой глубины анализа еще не добрался.
     - Почему не попробовать? - сказал я, стараясь,  чтобы  мой  голос  не
выдал охватившего меня волнения. - Начни с меня. Я хочу знать, сколько мне
осталось жить.
     - Это, конечно,  можно  узнать,  -  согласился  Шмулик,  -  но  ты  ж
понимаешь, что за все время существования  рода  людского  на  земле  жили
десятки миллиардов людей, а будут жить еще больше. И если о  каждом  можно
что-то найти в Торе, пусть даже на пятидесятом  уровне,  ты  представляешь
себе, сколько времени нужно, чтобы эти сведения отыскать и извлечь?
     - Но попытаться-то  можно,  -  продолжал  настаивать  я,  будто  меня
действительно занимал вопрос: помру я в эту среду  или  после  дождичка  в
четверг.
     - Относительно тебя сомневаюсь, - сказал Шмулик, - не  так  ты  важен
для истории, чтобы искать сведения о  твоей  жизни  на  втором  уровне,  а
глубже я сейчас не смогу... Но вот, если говорить о...
     Мне, собственно, было все равно. Возможно,  Шмулик  захотел  найти  в
Торе себя - на втором уровне, естественно, он  ведь  у  нас  гений,  новый
Маймонид. И мы отправились.


     Второй уровень текста являл собой в виртуальной реальности компьютера
горную цепь, покрытую льдами и  снегом,  через  которую  нам  со  Шмуликом
пришлось перебираться, поддерживая и подталкивая друг  друга.  Пейзаж  был
красивым, но смысловых отрывков попадалось не очень много - Шмулик еще  не
отработал алгоритм, и мы блуждали наугад, глядя  под  ноги,  будто  искали
забытые кем-то бриллианты.
     Поднявшись на одну из  вершин,  мы  прочитали  в  небе:  "Космический
лайнер "Невада" погиб в результате столкновения  с  метеором  2  ава  5810
года". До трагедии осталась неделя, и у меня сжалось сердце.
     - Дай руку! - крикнул я Шмулику, сделав вид, что балансирую на  одной
ноге. Я схватил его руку, резко вывернул и потянул на себя. Шмулик никогда
не отличался быстрой реакцией. Он успел только удивленно посмотреть мне  в
глаза и полетел в пропасть, ударяясь о торчащие скалы (хотел бы  я  знать,
какой смысл вкладывал в этот пейзаж компьютер!) и подпрыгивая будто мячик.
Я склонился над обрывом, но в темной глубине разглядел  лишь  сообщение  о
том, что президент Никсон не  продержится  у  власти  даже  одного  срока.
Поскольку Никсон скончался почти сорок лет назад, эти  сведения  не  имели
предсказательного смысла, они лишь подтверждали общую правоту всех уровней
текста. И я отправился назад.


     Из виртуального мира выбраться не так-то  просто,  особенно  если  не
знаешь эвристического программирования.  Шмулик,  например,  выводил  меня
одному ему известными путями, а мне пришлось  идти  назад  по  собственным
следам, которых почти не  было  видно,  и  по  воспоминаниям,  которые  от
волнения почти начисто стерлись из памяти.
     Я старался не обращать  внимания  на  тексты,  появлявшиеся  в  самых
неожиданных местах, но мог ли спокойно  пройти  мимо  такого:  "Фашистский
режим в России - с 5821 по 5846 годы"? Я мысленно  перевел  даты  в  более
привычную систему и подумал, что нужно будет сегодня же  отправить  письмо
троюродному брату в Питер: пусть репатриируется, пока не поздно.
     Я  уже  почти  добрался  до  болота,  с  которого  мы   начали   свое
восхождение, и именно здесь,  на  дереве  заметил  текст:  "Шмуэль  Дорман
прочитал истинный текст Торы и открыл все  уровни  ее  смысла,  количество
которых  равно  бесконечности.  Убит..."  Дата  стояла  сегодняшняя,  и  я
успокоился.
     Имя убийцы упомянуто не было.


     Выбравшись из компьютерной реальности в обычную,  я  несколько  минут
лежал с закрытыми глазами - не хотелось видеть мертвого Шмулика. Потом все
же  заставил  себя  посмотреть.  Он  будто  спал  -  и  улыбался  во  сне.
Естественно, никаких следов падения с  километровой  высоты:  компьютерная
реальность шишек не набивает.
     Экспертиза  показала,   что   Дорман   умер   от   острой   сердечной
недостаточности - переработал, бедняга, совсем не щадил себя... Я забрал с
собой все распечатанные материалы и стер из памяти компьютера файл result.
txt.
     Потом я отправился в ближайшую синагогу и,  впервые  за  долгие  годы
надев кипу, помолился Творцу, ибо только Он мог создать Книгу,  содержащую
бесконечное число смыслов и полные данные обо всем, что было, есть и будет
с человечеством.
     А Шмулик еще говорил  о  гордыне!  Если  бы  Земля  осталась  центром
мироздания, как было задумано вначале, человек, конечно,  возгордился  бы.
Но скажите мне, разве не больше должны мы вообразить о себе,  если,  чтобы
избавить нас от гордыни, Творцу пришлось наворотить  миллиарды  миллиардов
звезд, сотни миллиардов галактик с квазарами, да  еще  заставить  все  это
расширяться?
     Шмулика похоронили тихо,  пришли  только  родственники.  Я  бросил  в
могилу горсть земли и подумал о том, что, возможно, Творец сам и изъял  из
текста Книги главы с описанием Восьмого и Девятого дней Творения.  Разумно
поступил, если так. Представляю, какой стала бы наша жизнь, если бы каждый
мог,  погрузившись  в  болото,  или   взобравшись   на   снежную   вершину
компьютерного мира, прочитать  на  седьмом  или  двадцать  седьмом  уровне
текста все о себе, и о своих врагах, и о своей жизни, которую  он  еще  не
прожил...
     Не надо.





                                П.АМНУЭЛЬ

                          УБИЙЦА В БЕЛОМ ХАЛАТЕ




     Судебный процесс по делу Алекса Рискинда продолжался три с  половиной
месяца. Все, кто летом 2027 года не отправился в  путешествие  по  Европе,
Азии или Америке (а некоторые даже потратились на круиз по Лунным альпам),
помнят, конечно, и то, что сказал прокурор, и то, что говорил адвокат,  и,
естественно, то, как защищался подсудимый. Еще бы:  все  газеты  посвящали
ходу процесса первые полосы. И приговор не вызвал удивления, его  ждали  -
десять лет тюрьмы.
     Громкое было дело. Но знает ли читатель, насколько громкое? И кстати,
знает ли читатель, что истинная вина Алекса Рискинда была вовсе не в  том,
что он ранним октябрьским утром  2026  года  пришел  с  оружием  в  палату
больницы "Шарей цедек"  в  Иерусалиме  и  собственноручно  застрелил  Хаву
Шпрингер, 32 лет? В преступлении Алекс сознался, глупо было бы  отпираться
от того, что видели все. Но вина-то его  была  вовсе  не  в  этом.  Убийцу
осудили,  а  кто  понял  причину   его   поступка?   Адвокат   говорил   о
невменяемости. Прокурор говорил о преднамеренной жесткости. Судья пришел к
в воду, что даже будучи в состоянии  аффекта,  человек  должен  предвидеть
следствия своих поступков. А  читатели  газет  рассуждали  о  чем  угодно,
только не о том, что происходило на самом деле. По  той  простой  причине,
что истину не знал никто.
     Знал ее раввин Мордехай Райхман,  проживающий  в  Иерусалиме.  Теперь
знаю и я, потому что перед смертью (раввин скончался  в  кругу  семьи  два
месяца назад) он направил в мой адрес плотный пакет, в котором я обнаружил
две магнитофонные  кассеты  и  дискет.  Рав  вовсе  не  требовал  от  меня
молчания, полагаясь на мое здравомыслие и осторожность в суждениях.  Своим
поступком он, очевидно,  спрашивал  -  нужно  ли  сохранять  для  "Истории
Израиля" рассказ о жизни этого человека, Алекса Рискинда?
     По-моему, нужно. В истории не должно быть белых пятен. Даже если  это
грустная история. Или страшная. Впрочем, судите сами.


     Алекс Рискинд был по образованию врачом. Почему я говорю  -  был?  Он
получил образование в Первом Московском медицинском, и этого не отнять.  В
Израиль он приехал в зрелом возрасте, не питая ни малейших иллюзий. Привез
с собой жену  и  сына  трех  лет  -  прелестного  мальчика.  Поселились  в
Иерусалиме, а что это означало в  2018  году,  я  думаю,  рассказывать  не
нужно. Арабы из  восточного  сектора  как  раз  тогда,  если  вы  помните,
объявили себя  единственными  представителями  палестинского  народа,  что
привело к тихой войне всех против всех: палестинцы территорий, все еще  не
переданных под  власть  автономии,  возмутились  -  что  еще  за  деление?
Палестинцы, уже вкусившие самостоятельности, вышли из  себя  -  тоже  мне,
значит,  представители,  даже  своего  муниципалитета  не  имеют.  Жителям
Восточного Иерусалима на  все  эти  вопли  было  начхать  -  они  боролись
исключительно за  свои  права.  А  хуже  всех  было  евреям,  поскольку  в
собственной столице они оказались как бы гостями.
     Алекс Рискинд поселился в Неве Яакове - тоже, знаете, не подарок.  Но
ему все же повезло больше, чем многим прочим олим:  как  раз  в  том  году
вышло послабление - министр здравоохранения Ниссим Харади решил, что олим,
чей врачебный стаж превышает десять лет, могут не идти на переквалификацию
в санитары. Алекс и не пошел. Его взяли на практику  в  "Шарей  цедек",  и
бывший ортопед с удовольствием стал акушером,  ибо  ортопедов  в  больнице
оказалось больше, чем больных, а с акушерами почему-то случился кризис.
     Я  вот  спрашиваю  себя  -  что,  если  бы  Рискинду  дали   все-таки
возможность  вправлять  суставы,  а  не  поставили  принимать  роды?  Это,
впрочем, вопрос для фантастов - они  любят  рассуждать  об  альтернативной
истории. Что было бы, например, если бы Израиль не отдал Голаны? Не знаю -
отдал,  и  все  тут.  История,  как  известно,  не  имеет  сослагательного
наклонения. Рискинд начал работать с  роженицами  -  вот  это  история.  А
остальное - от лукавого.
     И еще  нужно  учесть,  что  "Шарей  цедек"  -  это  вам  не  "Хадаса"
какая-нибудь. Это совсем рядом с ортодоксальным кварталом Меа Шеарим. Сами
понимаете.  К  тому  же,  Алекс  Рискинд  оказался  очень  впечатлительным
человеком. Даже странно для врача.


     Первый шаг к трагедии был сделан утром 2 февраля 2019 года. Поступила
женщина-репатриантка из России. Тридцать четыре года,  красавица,  схватки
уже начались, и Алекс следил на  мониторе  за  перемещением  плода.  Краем
глаза  просматривал  "историю  болезни".  Взгляд  поневоле  зацепился   за
предложение  -  "перед  данной  беременностью  женщина   перенесла   шесть
абортов". "Черт, - подумал Алекс, - у них в России не врачи,  а  коновалы.
Как так можно?"
     Он  уже  о  российских  врачах  думал  "они".  Жизнь,   как   видите,
засасывает. Но не в этом дело. Воображение у Рискинда, как  я  уже  писал,
было развито хорошо.  Даже  слишком.  Рассуждая  о  чем-нибудь,  он  любил
ставить себя на место "предмета рассуждения". Если  он,  скажем,  думал  о
покупке холодильника, то воображал себя этим электроприбором и  пытался  с
его, электрической, точки зрения оценить - где бы ему было удобнее стоять.
Рискинд получил медицинское образование, а  не  инженерное,  иначе  он  бы
знал, что подобный метод "вживания в образ" давно практикуют  изобретатели
и называют сего синектикой. Ничто, знаете ли, не  ново  под  луной.  Если,
конечно, знать историю.
     Но я продолжу.
     Не то, чтобы новый репатриант из России, надевший кипу  исключительно
из конъюнктурных соображений, тут же проникся духом веры предков. Но  ведь
и полгода в стенах "Шарей  цедек"  -  срок  основательный  для  сдвигов  в
сознании. Рискинд представил себя  на  месте  каждого  из  шести  убиенных
женщиной младенцев (точнее было бы сказать - зародышей, но на  суде  Алекс
настаивал именно на этом слове) и понял, что дальше так жить  нельзя.  Лет
тридцать назад то же самое  понял  русский  режиссер  Говорухин  и  создал
документальный фильм. А в 2019 году вовсе не  русский,  а  еврейский  врач
Алекс  Рискинд,  придя  к  такому  же  заключению,  сделал  первый  шаг  к
преступлению.


     А ведь идея была совсем другой. Ночью, ворочаясь без сна возле  своей
жены Элины, Алекс не мог отделаться от ощущения, что решение проблемы  ему
хорошо известно, и он просто не  может  его  вспомнить.  Что-то  он  читал
недавно... Причем на иврите...  В  газете?  Нет,  пожалуй,  в  медицинском
журнале. Мог и не понять, иврит у него был еще  не  так,  чтобы...  И  все
же...
     К утру вспомнил и сразу заснул, вместо того, чтобы встать и ехать  на
дежурство. Хорошо, Элина разбудила, прежде чем отправить  сына  в  детский
сад, а самой бежать на уборку. Алекс в то утро был какой-то заторможенный,
на дежурство опоздал, на выговор главного врача не отреагировал.  Зная,  о
чем он думал, легко понять его состояние. Думал  он  о  душах  нерожденных
детей.


     Немного отвлекусь,  чтобы  прояснить  положение  дел.  Если  читатель
помнит главу "Шестая жизнь тому назад" из моей "Истории Израиля", то легко
сопоставит факты. В 2008 году доктор  Славин  изобрел  свой  стратификатор
реинкарнаций.  Простой  потребитель  получил  возможность   извлекать   из
собственного подсознания любую  из  своих  бывших  сущностей.  А  медицина
получила замечательный способ копаться в прошлом пациентов. Алекс  Рискинд
читал об этом - в газете "Едиот  ахронот",  кстати,  а  не  в  медицинском
журнале.
     В то знаменательное (или злосчастное?) утро он, прежде  чем  заснуть,
подумал: "если в тот момент, когда врач убивает зародыш, производя  аборт,
извлечь душу этого еще не рожденного существа, то..." Вот дальше-то он  не
додумал - уснул. Додумывал потом: на дежурстве, по дороге домой,  вечером,
и еще много дней и бессонных ночей.  Опустим  эту  часть  истории,  в  ней
совершенно нет динамики. Ходит человек и думает, все дела.


     Для дальнейшего Алексу понадобился компаньон. Найти компаньона  среди
олим из бывшего СНГ никогда не было  проблемы.  На  открытие  бизнеса,  на
свержение правительства, на  изобретение  вечного  двигателя,  на  покупку
самолета для бегства в Соединенные Штаты...
     Алексу нужен был хороший физик, и он такого физика  нашел.  Запомните
это имя: Евгений Брун. По делу Рискинда он проходил свидетелем,  роль  его
осталась непроясненной, читатели и зрители не обратили особого внимания на
этого человека. И напрасно: он был главным лицом, потому что, в отличие от
Рискинда, знал физику.
     Нет  ничего   печальнее,   чем   безработный   физик-экспериментатор.
Безработные врачи думают иначе, но они ошибаются. Безработный  врач  может
хотя  бы  лечить  своих  домашних.  Безработный  журналист  может   писать
обличающие статьи. Безработный инженер может переделывать кран на кухне. А
физик,  привыкший  работать  на   сложной   аппаратуре?   Поэтому   нечего
удивляться, что Евгений Брун принял предложение совершенно незнакомого ему
врача, даже не подумав, получит ли за работу хоть один шекель.
     В  теологические,  мистические  и  психотерапевтические  детали  идеи
Евгений и вдаваться не стал.
     - Понимаешь, - сказал ему Рискинд в первый же вечер, отправив Элину с
сыном спать и угощая гостя на кухне чаем с печеньем, - душа, потенциальная
способность мыслить, появляются у зародыша в первые же часы после зачатия.
В тот момент, когда инструмент  врача-убийцы  приближается,  чтобы  лишить
зародыш жизни, он это чувствует,  он  это  уже  понимает.  Ему  становится
безумно  страшно  -  представь,  что  огромный  нож  приближается,   чтобы
разрезать тебя на части,  и  ты  ничего  не  можешь  сделать...  Это  ведь
зафиксировано приборами - как дергается плод,  когда  инструмент  его  еще
даже и не коснулся... Так  вот  тебе  задача,  как  физику.  Славин  умеет
выделять души людей в момент смерти. Ты должен  видоизменить  прибор  так,
чтобы извлекать и сохранять нерожденные души. Если женщина хочет совершить
убийство, это ее дело. А наше с тобой - сохранить жизнь. Ясно?
     Трудно сказать, было ли Евгению уже что-то ясно в тот вечер. Но физик
по  призванию  отличается  тем,  что,  однажды  над  чем-то   задумавшись,
остановиться уже не может. Как автомобиль, лишенный тормозов.


     Говорят, что для абсорбции ученых ничего не делается. Это ложь. Я  не
говорю о стипендии Шапиро (кстати, я недавно читал:  чиновник,  отвечающий
за  абсорбцию  ученых  в  министерстве,  очень  обижается,  что  стипендию
называют именем давно ушедшего в отставку Шапиро, а  не  его,  Каневского,
именем). Я имею в виду общественный  Институт  в  Иерусалиме  -  здание  в
районе Рехавии, куда каждый безработный ученый  может  запросто  придти  и
поработать на компьютере или даже в лаборатории, чтобы не потерять навыки.
Лаборатории, сами понимаете, еще те, но ведь навыки можно  сохранять  даже
измеряя в миллионный раз величину заряда электрона.
     Вот там-то Евгений Брун и собрал свой прибор. О патенте и не подумал.
Какой, впрочем, патент, господа? Для  этого  деньги  нужны,  а  Евгений  с
матерью жил на пособие. Прибор получился чудо - вот, что значит,  не  дать
физику работать в течение трех лет. Идеи аккумулируются,  руки  жаждут,  и
возникает шедевр. А если не давать  физику  работать  этак  лет  десять...
Впрочем, это проблема для отдельного рассказа.
     Евгений назвал свой  аппарат  "эмбриовитографом".  Никакой  заботы  о
потребителе - сразу  и  не  выговоришь.  Алекс  повертел  прибор  в  руках
("эмбрио..." получился  размером  с  транзисторный  приемник!)  и  остался
доволен. На следующий день он сделал второй шаг к своему преступлению.


     В  "Шарей  цедек"  абортов  не  производили  -  о  причине   читатель
догадывается. Алекс  отправился  в  "Хадасу",  где  у  него  был  знакомый
гинеколог, и попросил разрешения присутствовать во время предстоящей нынче
плановой операцию по убиению плода.
     -    Зачем    тебе?    -    удивился    приятель.    -    Собираешься
переквалифицироваться? Так у вас там, насколько я знаю,  аборты  считаются
криминалом!
     - Да, - подтвердил Алекс, - есть заповедь "не убий". Именно поэтому я
и хочу поприсутствовать.
     Приятель не понял  логики,  но  и  отказать  не  нашел  основательной
причины. Коллега, все-таки.
     Надеюсь, читатель меня простит, если я не стану  описывать  операцию.
Детали ничего ему, читателю, не скажут. Главное - уходя из больницы, Алекс
имел при себе заключенную в "магнитную колыбель" душу убитого  только  что
врачами зародыша мужского пола.
     Из "Хадасы" Рискинд отправился  прямо  в  Рехавию,  где  его  ждал  в
институте для  безработных  ученых  Евгений  Брун.  Аппарат  подключили  к
компьютеру, и Алекс с Евгением услышали биение  сердца,  какие-то  вздохи,
шорохи и бормотание.
     - Потрясно, - сказал о собственной  работе  господин  Брун.  -  И  ты
думаешь, что он будет расти?
     - Душа жива, - убеждая самого себя, подтвердил Алекс, - и  теперь  ее
не убить.
     В теориях реинкарнаций Евгений не был силен и потому согласился.


     Прежде чем сделать третий шаг к своему  преступлению,  Алекс  Рискинд
отправился к раввину Райхману в ашкеназийскую синагогу Неве Яакова.  Самое
интересное, что он вовсе не  был  религиозным  человеком,  кипу  носил  по
прагматическим соображениям, и тем не менее,  когда  возникла  потребность
излить душу, Алекс взял в собеседники раввина, а  не  физика.  Раввину  он
доверил свои мысли, свои записи и свои планы. И вот, что он услышал:
     - Творец запрещает убивать плод в чреве матери. Но я не уверен в том,
что твое решение - единственно возможное в данной  ситуации.  Тело  и  дух
едины в этой жизни. Оставь свои записи - я поразмыслю над ними.
     К сожалению, рав Райхман размышлял очень долго -  несколько  лет.  До
самого суда. Может, не будь он таким тугодумом, Алекс Рискинд  не  наделал
бы глупостей?


     Через три месяца  "магнитная  колыбель",  соединенная  с  компьютером
IBM/AT-860, содержала и пестовала души сорока трех зародышей, что  говорит
о высокой  потенциальной  рождаемости  среди  нерелигиозного  израильского
населения. Алексу приходилось трудно - он  вынужден  был  зарабатывать  на
хлеб насущный в  "Шарей  цедек",  между  сменами  мотаться  по  больницам,
присутствуя  при  операциях  прерывания  беременности,  причем   приятелям
надоело терпеть постороннего  в  операционном  зале  и  Рискинду  норовили
поручить хотя  бы  подавать  инструмент  -  а  каково  это  было  для  его
возмущенного сознания? И еще дома - Элина почему-то решила, что муж  завел
любовницу, иначе с чего бы он стал таким постным в  постели...  Ну  почему
жены, наблюдая неожиданно охлаждение супруга, видят единственную причину в
появлении соперницы? Как известно, из всех причин эта - последняя.
     Еще через несколько месяцев произошли три события: а) Элина  Рискинд,
следуя дурному примеру мужа (как она понимала дурной пример), завела  себе
любовника, что как-то сгладило нараставшую напряженность в семейной жизни,
б) Евгений Брун получил, наконец, стипендию Шапиро и оставил своего  друга
Алекса расхлебывать заваренную вместе кашу, в) первый из зародышей  достиг
возраста, когда нормальные младенцы появляются на свет.
     Из этих событий нас, конечно, интересует третье, ибо первые два, хотя
и  повлияли  на  жизнь  Алекса,  но  все  же  не  могли   фигурировать   в
обвинительном заключении.
     Душа зародыша перешла в иное качество в одиннадцать утра.  Алекс  как
раз сменился и поехал со смены не домой, а в институт, ставший за  полгода
для него роднее  собственной  жены.  Из  "магнитной  колыбели"  доносились
странные звуки,  совершенно  не  похожие  на  вопли  младенца,  рожденного
обычным  способом.  Скорее  эти   звуки   напоминали   стенания   старика,
проснувшегося поутру с привычной  болью  в  печени.  Алекс  подключился  к
аппаратуре аудиоконтакта с компьютером и услышал:
     - Господи, и это называется жизнь?
     По-русски, кстати.
     Говорить  с  новорожденной  душой  -  занятие  не  из  легких.  Алекс
попытался сказать  нечто  вроде  "мир  тебе,  входящий",  но  компьютерный
транслятор  выдал  какую-то  абракадабру,  отчего  душа-младенец   зашлась
воплем, едва не разорвавшим Алексу барабанные перепонки.
     На второй контакт он  решился  через  три  дня.  За  это  время  душа
освоилась в мире, начала даже покидать "магнитную колыбель" и  парить  над
потолком, чего, конечно, никто не видел по причине полной  прозрачности  и
даже нематериальности означенной души. Это был, между прочим,  мальчик,  и
звали его Эдиком. То есть, он сам себя назвал Эдиком, а на вопрос Рискинда
ответил:
     - Так бы меня назвала мама, если бы я родился.
     Ему, конечно, виднее.
     Душа младенца отличается от живого младенца  не  только  тем,  ей  не
нужно совать грудь и менять пеленки. Душа,  даже  новорожденная,  обладает
всеми знаниями всех предшествовавших реинкарнаций,  а  Эдик,  к  тому  же,
обладал еще и явными задатками гения в области абстрактного мышления. Если
бы он родился... Но чего уж жалеть  о  несбывшемся!  Алекс  вел  с  Эдиком
многочасовые беседы, в ущерб собственному здоровью,  поскольку  забывал  о
еде, в ущерб семейной жизни, поскольку позволял Элине путаться с  каким-то
ватиком, и в ущерб бюджету,  поскольку  опаздывал  на  работу,  и  однажды
получил письмо о увольнении.
     Он не  очень  огорчился,  поскольку  именно  в  этот  день  ожидалось
рождение второй души. Эдик радовался этому не меньше Алекса.
     Второй была девочка. Прелестное создание по имени  Анюта  -  мама  ее
(если женщину, решившуюся на аборт,  можно  было  назвать  мамой  хотя  бы
теоретически) была  родом  из  Санкт-Петербурга,  и  новорожденная,  издав
первый крик, немедленно объявила, что Питер - лучший город России и  всего
мира, а Москва всего лишь деревня. Можно было подумать, что с этим  кто-то
спорил.
     Кстати, после появления Анюты Алекс мог бы больше  времени  проводить
дома - ведь теперь Эдику было с кем развлечься, - но Рискинд уже вошел  во
вкус. Он даже и не искал новой работы, полагая, что полгода  перекантуется
на пособии, а там видно будет. Эдик помогал  душе  Анюты  осваиваться,  он
сопровождал ее во время первого выхода (или вылета?) за пределы "магнитной
колыбели", и Алекс ощущал даже некоторую ревность  -  он,  видишь  ли,  их
родил (какое самомнение!) и сразу стал не нужен. Вечная проблема  отцов  и
детей, но не слишком ли рано?
     А потом пошло. Души рождались одна за другой, и хорошо, что они  были
нематериальны, иначе в  "магнитной  колыбели"  очень  быстро  наступил  бы
демографический кризис. Да еще новые поступления едва ли не каждый день  -
женщины продолжали заниматься богопротивным делом, избавляясь от ненужного
им плода. И что ужасало Алекса - почти все они были "русскими".  Проклятое
наследие социализма с его неприятием контрацептивов.
     Какие были люди! Эдик со  всеми  своими  задатками  уже  через  месяц
затерялся в толпе. Душа нерожденного Фимочки Когана оказалась  потрясающей
рассказчицей - когда  она  начинала  говорить  (или,  точнее,  мыслить  на
публику), смолкали  даже,  казалось,  птицы  на  деревьях.  Алекс  пытался
подключить к "колыбели" диктофон, чтобы потом перенести рассказ на дискет,
но  из  этого  ничего  не  вышло  -   на   пленке   появились   совершенно
непроизносимые  звуки,  даже  музыка  какая-то  взялась  невесть   откуда:
типичные "голоса с того света", о которых писали газеты лет полста назад.
     Алекс пытался напрямую соединить  души  с  процессором  компьютера  -
может, они найдут общий язык, тогда Фимочка смог бы просто подключаться  к
какому-нибудь текстовому редактору. Но ничего не получилось и из этой идеи
- все же Рискинд имел образование медицинское, а не  техническое,  что  он
понимал в компьютерах? Можно подумать, что в душах он понимал больше...
     Однажды - это было через полтора года после рождения Эдика -  забежал
в институт Евгений Брун. Подключился, послушал  минуту,  а  потом  полчаса
глядел на Алекса мутным взглядом. Спросил:
     - Сколько их?
     - Сто шестьдесят четыре, - с гордостью ответил Алекс. - Завтра должно
быть сто шестьдесят пять.
     - О чем они? Я половины не понял!
     - Естественно. Максик, например, развивает сейчас какую-то  квантовую
теорию,  идеи  он  получил  от  папочкиных  сперматозоидов,  кое-что   ему
подсказала душа предка по материнской линии, она была в восемнадцатом веке
неплохим метафизиком. Я-то в физике не волоку... А  Маечка  здорово  поет,
прямо как Мария Каллас, когда она заливается,  все  боятся  подумать  даже
слово. Если родится хотя бы один тенор, они там такую оперу сделают...
     - Алекс! Ты их всех различаешь?
     - Евгений, - рассердился Рискинд. - Это же  в  некотором  смысле  мои
дети!
     Брун ушел, качая головой. Он  бы  с  удовольствием  остался  -  какая
проблема! какие перспективы! Но стипендию Шапиро нужно было  отрабатывать,
такова  израильская  жизнь,  себе  не  принадлежишь...   В   общем,   свое
предательство Евгений оправдывал как мог.


     Все шло к развязке. Я  долго  думал  над  тем,  был  ли  такой  финал
неизбежен.  Наверное,  нет.  Могло  быть  иначе.  Но  случилось  то,   что
случилось. Тем более, что ответа от рава Райхмана Алекс Рискинд так  и  не
дождался, и все моральные и нравственные проблемы вынужден был решать сам.
В прежние времена он мог бы довериться Элине,  но  сейчас?  Элина  перешла
жить к любовнику, забрав с собой сына, который успел за эти годы  подрасти
настолько, что уже понимал: от такого папочки, как Алекс, хороших  игрушек
не дождешься.
     К осени  2022  года  в  "магнитной  люльке"  уживались  души  трехсот
девяносто девяти детей в возрасте от нуля до трех лет. Физический  возраст
был, конечно, совершенно условен, ибо души бессмертны. Еще  одна  душа,  и
можно было бы отметить круглое число. Не довелось.


     Хава Шпрингер, 32 лет, будущая жертва убийцы  в  белом  халате,  была
потенциальной матерью двух безымянных душ. Она была классическим  примером
ветреницы, замечательно описанной Мопассаном, Бальзаком и - если  говорить
о русской прозе - Лимоновым. Детей на не любила. Нет, это слишком мягко  -
она их терпеть не могла. Ни чужих, ни, тем более, своих, которых у нее  по
этой причине никогда и не было.  Другое  дело  -  мужчины.  Нет,  господа,
напрасно  все-таки  Творец  совместил  два  процесса,  предварив  рождение
сексом. В конце концов, некоторые размножаются почкованием, и ничего -  не
вымирают.
     В России, кстати, Хаву называли Раей. Об этом Алексу сказала одна  из
безымянных душ, это была девочка, от которой Хава-Рая избавилась, даже  на
минуту не задумавшись, какое имя могла бы дать  ребенку  при  рождении.  В
отличие от прочих, две души, матерью которых не стала Хава, были дебильны,
насколько может быть дебильной нематериальная структура.  Они  едва  могли
разговаривать. Они почти ничего не понимали.  Они  все  время  парили  под
потолком, не вступая в дискуссии о строении Вселенной, и с видимым усилием
отвечали на вопросы. Их было жаль до смерти. Ну и что  толку?  Алекс  умел
лечить тело - этому его научили в медицинском институте. Лечить душу он не
мог. Вылечить такую душу не смог бы никакой психиатр. И никакой раввин.
     "Убивать надо таких женщин", - думал Алекс. Он вовсе не имел  в  виду
физическое убийство. Он просто был зол. Он страдал. И можно его понять.


     В  тот  день,  когда  должен  был  родиться  четырехсотый   обитатель
"магнитной  колыбели",  Алекс  отправился,  как  обычно,  в   "Хадасу"   -
присутствовать на  операции  и  спасти  еще  одну  неродившуюся  жизнь.  В
гинекологическом кресле сидела Хава Шпрингер,  32  лет,  вполне  довольная
жизнью. Предстоящая процедура была для нее не первой и, как она думала, не
последней, о двух своих потенциальных детях, чьи души парили под  потолком
в странном Институте для безработных олим, она, естественно, не знала.
     А Рискинд знал. Он провел бессонную ночь, пытаясь хоть что-то  понять
из беспрерывных причитаний двух хавиных потенциальных детей. Не сумел.  Он
увидел  Хаву  и  понял,  что  сейчас  еще  одно  нежеланное  дитя  лишится
физической сути. И значит, скоро еще одна безымянная душа станет биться  о
невидимые для всех стены "магнитной колыбели".
     Вечно...
     Это было  двойственное  состояние.  Конечно,  аффект.  Но,  с  другой
стороны, Алекс Рискинд прекрасно понимал, что делает. Он вытащил пистолет,
который носил, как  и  все  жители  Иерусалима  после  печально  известной
трагедии у Машбира. На глазах у ничего не  понявших  врачей  он  приставил
ствол к виску женщины и нажал на спуск.
     Что страшнее - лишить жизни или лишить души?


     В газетах писали, что Алекс Рискинд находился в невменяемом состоянии
из-за измены жены, отсутствия  работы  и  из-за  того,  что  правительство
Израиля не думает решать проблему новых репатриантов. И в этом  есть  доля
правды.  Но  не  главная.  Впрочем,  если  бы  судьи  знали  о  "магнитной
колыбели", разве приговор был бы иным? Нет. Закон есть закон.


     Прежде чем опубликовать эту главу моей "Истории Израиля",  я  посетил
Институт в Рехавии.  Видел  компьютер,  видел  некий  прибор,  похожий  на
небольшое корыто, заполненное микросхемами. Корыто было отключено от сети.
Душ, парящих  под  потолком  или  плавающих  в  "магнитной  колыбели",  я,
естественно, не увидел. Я не знаю, что  стало  с  младенцами.  Что  вообще
происходит с душой, если она никому не нужна? Как  говорил  Евгений  Брун,
"не телом единым жив человек"...





                                П.АМНУЭЛЬ

                                 ПЕРЕХОД




     Это еще Шекспир написал, а Гамлет сказал. Помните?  "На  свете  много
есть такого, что и не снилось нашим мудрецам". Мой сосед, комиссар полиции
Роман Бутлер, напомнил мне эти слова гойского классика,  когда  я  сказал,
что весь ход расследования  дела  Дины  Цаплиной  кажется  мне  совершенно
фантастическим.
     - Это в тебе говорит  историк,  -  заявил  Бутлер.  -  Ты  все  время
смотришь  назад,  а  нам,  полицейским,  приходится  иметь  дело  с   днем
сегодняшним, а порой даже и завтрашним.
     Вообще говоря, он, конечно, прав: создавая свою  "Историю  Израиля  в
ХХI веке", я основательно углубился в архивы и как-то  перестал  думать  о
том, что, появись главы из моей  "Истории",  скажем,  в  девяностых  годах
прошлого  столетия,  они  воспринимались  бы  именно  как  фантастика,   и
тогдашние историки (не я, конечно, - в те годы я ходил  под  стол  пешком)
обвинили бы автора в необузданной игре воображения. Или - представляю себя
на месте Рамбама (простите  за  нескромность),  которому  показали  сугубо
историческое  исследование,  написанное  в  ХХ  веке  -  со  всеми   этими
"Востоками", "Телефункенами" и  "Сони".  Нечего  людям  головы  дурить,  -
сказал бы раби, и был бы по-своему прав.
     Поэтому, недолго подумав, я сказал Роману:
     - Беру свои слова обратно. И  все-таки,  согласись,  догадаться  было
практически невозможно. Ты превзошел себя.
     Бутлер поперхнулся чаем, и я похлопал его по спине.
     - Человек не может превзойти себя, - сказал Роман, отдышавшись. - Это
уже,  действительно,  фантастика.  А  насчет  того,  что  догадаться  было
невозможно, то я и не утверждаю, что догадался сам. Рассказать?
     - По-моему, мы препираемся на эту тему уже полчаса! - вскричал я.
     - Да? - удивился Бутлер. - А я думал - мы пьем  чай  и  рассуждаем  о
роли фантастики в истории. Будешь записывать?
     Я включил диктофон.


     Пятнадцатилетняя Дина Цаплина исчезла примерно  в  полдень  14  марта
2026 года. Девочка пошла к  подруге  заниматься  математикой,  потому  что
семья Цаплиных, репатриировавшаяся из Винницы  всего  год  назад,  еще  не
успела  обзавестись  компьютером.  Но  у   подруги   она   не   появилась.
Обеспокоенная Соня, подруга Дины, около часа дня позвонила к Дине домой  и
повергла Риту, мать Дины, в ужас - идти нужно было ровно пять минут.
     В полицию заявили три часа спустя - после того,  как  обзвонили  всех
подруг и обегали все ближайшие игровые салоны.
     К вечеру были опрошены сотни людей, среди которых нашлись и свидетели
того, как Дина переходила  улицу,  и  того,  как  Дина  стояла  у  витрины
магазина часов, и даже того, как, уже у самого сониного дома, она  гладила
какого-то щенка, а рядом стоял мужчина средних лет.
     Киберпортрет    этого    мужчины,    составленный    на     основании
ментоскопической реконструкции воспоминаний  трех  свидетелей,  в  тот  же
вечер показали  в  программе  "Мабат",  после  чего  около  сотни  человек
позвонили в полицию и сказали, что никогда не видели этого человека, и еще
около сотни позвонили на  телевидение  и  заявили,  что  в  Израиле  давно
действует  русская  мафия,  с  которой  пора  кончать   всеми   доступными
способами,  один  из  которых  -  выдворение  из  страны  всех   "русских"
репатриантов. Дескать, не было бы здесь этих Цаплиных, так  никого  бы  не
украли. А не было бы  "русских"  вообще,  так  и  помидоры  стоили  бы  не
тридцать пять шекелей, а всего десять.
     Звонившие  забыли,  что  тогда  страна  осталась  бы   без   министра
иностранных дел Хаима Финкеля и без такой мелочи, как ксеноновая бомба, но
не будем вступать в надоевшую всем дискуссию.  Факт  тот,  что  ни  в  тот
вечер, ни в пятнадцать  последующих  никаких  следов  исчезнувшей  девочки
обнаружить не удалось. После чего дело и было передано в ведомство  Романа
Бутлера как безнадежное.


     - Пойми меня правильно, - сказал мне Роман. - Я сам "русский", потому
вопли о русской мафии коробили меня не  меньше,  чем  прочих  выходцев  из
России, но отрабатывались все мыслимые версии, и эта не была  исключением.
Но должен тебе сказать, Песах, что ни эта, и никакая другая версия мне  не
казались достойными внимания. Дело не в моей  интуиции,  а  просто  в  том
факте, что, если муниципальные сыщики сдались,  значит,  все  версии  были
отработаны. Я мог лишь повторить  пройденное.  Поэтому,  пока  мои  ребята
занимались тотальным сыском, я заперся в кабинете,  влез  в  киберспейс  и
попробовал подступиться к проблеме с иной стороны.
     Ты будешь смеяться, Песах, но я занялся историей. Я  вышел  на  банки
данных  иностранных  полицейских  архивов   и   затребовал   анализ   всех
нераскрытых исчезновений людей  в  течение  последних  десяти  лет.  Потом
увеличил срок до двадцати, затем - до  тридцати  лет,  а  когда,  расширяя
круги, добрался до границы XIX и XX веков, то уловил некую тенденцию. Нет,
вру - не я, конечно, уловил, а компьютер, а я, как всегда,  воспользовался
результатом.
     Так вот. В начале ХХ  века  люди  исчезали  вполне  благопристойно  -
оставляли некоторое количество следов, по которым  полиция  могла  делать,
например, выводы о том, что  данный  индивидуум  похищен  цыганами  (но  в
ближайшем таборе не обнаружен),  или  смотался  в  Америку  (но  тамошними
иммиграционными службами не выявлен). Не умел  народ  исчезать  красиво  и
абсолютно бесследно.
     В середине прошлого века (я не говорю о  войне,  где  люди  пропадали
толпами) исчезновений стало больше, но - вот странное дело! - стало больше
и находок. То есть, большую часть  исчезнувших  в  конце  концов  находили
живыми и здоровыми (муж сбежал от жены, сын  от  отца,  а  дезертир  -  от
призыва), а меньшую обнаруживали в каком-нибудь кювете в таком  состоянии,
когда опознать тело было уже довольно затруднительно.
     В начале нашего ХХI века люди исчезать перестали. И это естественно -
Каркан изобрел метод съемки голографических следов, этот метод  давал  сто
очков  вперед  любой  розыскной  собаке,  и  след  похищенного   оказалось
возможным отследить даже в том случае,  если  беднягу  убили  и  увезли  в
машине, а место происшествия  для  верности  облили  гадостью,  отбивающей
запахи. Так, кстати, нашли в 2011 году  похищенного  израильского  солдата
Ицика Кахалани - хамасовцы его даже обидеть не успели, а уже были  накрыты
агентами ШАБАКа.
     В досье полиций Англии, США, Франции и других развитых стран  никаких
сведений о нераскрытых похищениях я больше не нашел. В Шри Ланке или Иране
люди продолжали исчезать, но они там исчезали всегда, и  для  того,  чтобы
прекратить эту волну, нужна  была  не  полиция,  а  революция.  В  Израиле
последнее бесследное нераскрытое исчезновение приключились 19 апреля  2007
года - средь бела дня исчез строительный рабочий.
     Почему метод Каркана не показал никаких следов на том месте, где Дину
Цаплину видели последний раз? Именно этот вопрос и замучил меня. Коллеги в
свое  время  от   него   отмахнулись,   приписав   отсутствие   результата
собственному  неумению  пользоваться  достаточно  сложной  аппаратурой   и
несовершенству датчиков.
     Я понимал коллег. Потому что, если не принять  их  объяснения,  нужно
было остановиться на выводе о том, что  бедная  Дина  вознеслась  на  небо
вместе, кстати, с собачкой и неизвестным "мафиозо".
     Именно такой вывод я и сделал после долгого раздумья.


     - Ну, конечно, - сказал я.  -  Дину  похитили  пришельцы.  Не  первый
случай - многих похищали пришельцы, и я не понимаю, почему ты не  упомянул
об этом в своем рассказе.
     - Не иронизируй, Песах, - спокойно сказал Бутлер, - а лучше дай  себе
труд подумать.  Ты,  будучи  историком,  должен  знать:  все  люди,  якобы
похищенные инопланетянами, обнаруживались в течение нескольких часов.  Это
раз. И во-вторых, все такие случаи происходили без  свидетелей  -  никаких
тебе мафиози с собачками.
     - Ага, - пробормотал я. - Значит, даже эту версию ты прорабатывал...
     - Я прорабатывал все версии, - холодно сказал Бутлер.  -  И  когда  я
говорю "все", то имею в виду и самые бредовые. Пусть пришельцы, пусть  сам
дьявол, лишь бы девочку вернули.
     - Продолжай, - сказал я.


     - Отрабатывая киберпортрет, - продолжал Роман,  -  полиция  вышла  на
четверых. Это было еще до того, как дело передали мне, все данные я  нашел
в компьютере. Один был саброй, звали его Реувен Хазан, он  был  владельцем
магазина готового платья на  Алленби.  Собачку  его  звали  Эфес,  хороший
песик, мирный. Весь день похищения Хазан  находился  в  своем  магазине  -
алиби стопроцентное.
     Вторым оказался иностранный турист - Шарль Леверет, еврей из  Канады.
Приехал с собачкой Гуго посмотреть святые места. По  профессии  математик,
работал в университете Квебека. Никакого алиби, весь день  он  мотался  по
стране в арендованной авиетке, один раз даже был оштрафован за  превышение
высоты полета этого класса машин - произошло это в три часа дня  в  районе
Нетании. В авиетке канадец был один, не считая Гуго.
     Третий  подозреваемый  оказался,   действительно,   "русским".   Гиль
Вартбург, ватик, в стране с девяносто пятого  года.  Бизнесмен,  занимался
торговыми операциями с Россией - в то время это был самый  популярный  вид
"русского" бизнеса, если ты  помнишь.  Собачку  Вартбурга,  между  прочим,
звали Боря. По словам  Вартбурга,  в  честь  Ельцина.  Алиби  не  имел  ни
Вартбург, ни его собака, но это ведь еще ни о чем не говорит...
     Наконец, четвертым был Рон  Пундак,  выходец  из  Венгрии,  страховой
агент, в тот день  он  объезжал  со  своей  собакой  Альмой  потенциальных
клиентов в районе Эйлата и никак не  мог  оказаться  в  полдень  на  месте
похищения.


     - А теперь, Песах, - сказал Роман, - включи свою интуицию и скажи-ка,
кто из этой четверки выглядит самым подозрительным.
     - Ты что же, - удивился я, - утверждаешь,  что  один  из  них  и  был
похитителем?
     - Я ничего не утверждаю. Я лишь  прошу  тебя  встать  на  мое  место.
Смотри - вот точка: это Дина Цаплина и неизвестный с собачкой. Вот  другая
точка - некто,  чья  внешность  (не  забудь  и  о  собачке)  соответствует
киберпортрету. Во всех случаях  использования  метода  Каркана  достаточно
было бы определить ментальный след -  и  нить  вывела  бы  на  конкретного
человека. В данном случае метод Каркана ничего не дал. Поэтому  оставалось
одно: рассуждать и  действовать.  Рассуждать  по  методу  Эркюля  Пуаро  и
действовать в духе Пери Мейсона. Итак?
     - Ну... - я  помедлил.  -  Надо  полагать,  что  ты  решил  прощупать
"русского". Здесь мог быть хоть  какой-то  мотив.  Давняя  любовь  к  Рите
Цаплиной, скажем... А может, Дина вообще была его дочерью, а? Его и Риты.
     - Боже, какой примитив, - вздохнул Бутлер. - Ты это серьезно?
     - Нет, - признался я. -  И  вообще,  раз  в  этой  компании  оказался
"русский", то, скорее всего,  его  можно  отбросить.  Иначе  все  было  бы
слишком просто.
     - Верно, - кивнул Роман. -  Полиция  еще  до  меня  "работала"  этого
Вартбурга всеми методами. Ничего общего с семьей Цаплиных - аж до третьего
поколения в прошлое. Оперативная разработка - за беднягой следили  неделю,
даже в туалете и ванне - ничего не дала. Хазан оставил в  магазине  своего
двойника, а Пундак пересел с "Хонды" на ракетоплан?..
     - Тогда не знаю, - сказал я. - В конце концов, ты  мне  рассказываешь
или я тебе?


     - Остаются трое, - продолжал размышлять я. - Турист Дину  и  ее  мать
вряд ли знал. Да и куда он мог деть похищенную девочку? Не в чемодан же...
Его наверняка в Бен-Гурионе просвечивали всеми возможными способами.
     - И невозможными тоже, - усмехнулся Роман. - Обыкновенный турист.
     - Тогда остаются эти... Владелец магазина и страховой агент. За ними,
наверное, тоже следили?
     - Конечно. Полный нуль. Никаких мотивов и стопроцентное алиби.
     - Ага, - сказал я многозначительно, - все авторы детективов  уверяют,
что самым подозрительным является именно  стопроцентное  алиби.  Наверняка
оно подстроено. Нормальный человек об алиби заботиться не станет.
     Бутлер рассмеялся.
     - Гениальная логика! - сказал он. - В таком случае ты наверняка  стал
бы подозревать в похищении нашего космонавта Бармина - его в тот день даже
на  Земле  не  было,  алиби  совершенно  железное  и,  по  твоей   логике,
подстроенное.
     - Не передергивай! Есть еще такая вещь как мотив!
     - Ни у кого из четверки никакого мотива не  наблюдалось...  Не  стану
тебя утомлять, Песах, я на следующий день вылетел в Канаду.
     - Интуиция?
     - Никакой интуиции. Этот канадец, единственный из  всех,  вполне  мог
находиться в нужное время в нужном месте. Если сам не при чем, то,  может,
видел что-то?
     - Ага, - понял я. - Если не подозреваемый, так свидетель.
     Бутлер посмотрел на меня странным взглядом и продолжил рассказ.


     В Квебеке весна еще не наступила - шел мелкий снег, и Бутлер,  одетый
по-израильски, продрог, по его словам, вдрызг. Иными словами,  явившись  к
Леверету, выглядел как пьяный, которому требуется порция на  опохмел.  Ему
тут  же  были  предложены  рюмка  коньяка,  горячий  кофе  и  восторженные
впечатления  от  посещения  Иерусалима.  Когда  Бутлер  оказался  способен
излагать мысли, не стуча зубами, он сказал:
     -  Собственно,  я  к  вам  не  для  того   пришел,   чтобы   делиться
впечатлениями...
     - Это понятно, - кивнул Леверет.  -  Что  вас  интересует?  Я  что-то
нарушил, будучи в Израиле?
     - М-м... возможно. Скажите, доктор, не запомнилась ли вам  встреча  в
Петах-Тикве? Улица, полдень, фонтан, девочка с косичками, которая играет с
вашим Гуго...
     Возможно, Бутлер ждал, что Леверет  будет  долго  вспоминать,  шевеля
губами, а потом начнет все отрицать?
     - А, - сказал математик, не задумавшись ни  на  секунду,  -  так  она
все-таки исчезла?
     Комиссар пролил кофе на брюки и осторожно поставил чашечку.
     - Вы понимаете, - сказал он, - что вы иностранный для меня гражданин.
Я не могу вас задержать или даже допросить. Я могу лишь вызвать полицию, а
вы, тем временем, можете связаться со своим адвокатом.
     - Не понимаю, - сказал Леверет. - Вы подозреваете меня?!
     - Вы сами только что признались...
     - Я всего лишь спросил, исчезла ли девочка, потому  что  предполагал,
что это может случиться.
     - О'кей! Изложите вашу версию, в полицию позвоним позднее.
     Леверет изложил. Я полагаю, что в переложении Бутлера рассказ канадца
потерял кое-какие научные краски, но  приобрел  некую  сугубо  полицейскую
специфику. А мое - третье уже по  счету  -  изложение  придаст  объяснению
дополнительный  налет   сенсационности,   и   читателю   придется   самому
разбираться в том, какие детали кому принадлежат.
     Да, Леверет был математиком.  Если  бы  Бутлер  удосужился  выяснить,
какой именно областью  математики  занимался  канадец,  он,  возможно,  не
пролил  бы  свой  кофе.  Леверет  преподавал  в   университете   топологию
физического  многомерного  пространства-времени.  А  на   досуге   пытался
разобраться в  загадке  так  называемых  НЛО.  Собственно,  что  значит  -
пытался? Он уверен был, что давно во всем разобрался и  еще  в  2021  году
опубликовал в "Physical Review" статью  под  названием  "Взаимопроникающие
пространства".
     Не он, кстати, был первым, кто предположил, что НЛО - это объекты  из
неких параллельных миров.  Уфологи  писали  о  такой  возможности  полвека
назад,  но  Леверет  пошел  дальше.  Во-первых,   объявил,   что   никаких
параллельных  миров  нет,   ибо,   по   определению,   параллельные   миры
пересекаться не могут. Во-вторых, он рассчитал, что  все  миры,  какие  ни
существуют во Вселенной, пересекаются в бесконечном  количестве  точек,  и
перейти из одного мира в другой не представляет ровно  никакой  сложности.
Более того, это происходит постоянно, мы к этому давно привыкли и даже  не
замечаем.
     Вы идете по улице, и вдруг вам кажется, что здесь вы  уже  проходили,
хотя  вы  уверены,  что  ничего  подобного  быть  не   могло.   Мимолетное
впечатление исчезает,  вы  обо  всем  забываете,  а  между  тем,  вы  таки
находились в другом мире - перешли через  пространственно-временную  щель,
каких на Земле огромное множество, а минуту спустя вышли обратно. Легче  и
безболезненней  всего  оказаться  в  пространствах,  которые   от   нашего
отличаются очень незначительно - такие  переходы  случаются  с  каждым  по
два-три раза на дню. Стоите вы, скажем, на кафедре, и вдруг  на  мгновение
захватывает дух, вам кажется, что вы сейчас упадете, а потом это проходит,
и вы приписываете случившееся неожиданной  сердечной  слабости.  На  самом
деле произошел быстрый скачок туда и обратно. Кстати, то же происходит и с
"тамошними" жителями, и вам вдруг кажется, что вот мелькнула чья-то  тень,
или в компанию затесался кто-то  лишний,  кого  вы  не  звали...  Все  это
происходит так часто, что не вызывает никакого удивления.
     Реже случаются переходы в более отдаленные пространства, и  тогда  мы
видим странные призраки, или случается полтергейст, или мы сами  вдруг  не
понимаем,  где  оказались,  а  потом,  вернувшись   обратно,   приписываем
случившееся временному помрачению рассудка.
     Еще меньше линий соприкосновения между пространствами,  отличающимися
своим развитием. НЛО - из этой "оперы". Для самих НЛО (что  они  на  самом
деле - механизмы, животные, разумные существа?) такой  провал  в  наш  мир
тоже  неожидан,  и  они  в  испуге  делают  глупости,  стараются  поскорее
вернуться, а мы ищем какую-то логику и даже злонамеренность...
     Так вот,  если  они,  бывает,  спонтанно  проходят  узловые  точки  и
оказываются у нас, то с равной вероятностью и объект из нашего мира  может
неожиданно оказаться там, ведь верно? И тогда в их  мире  появится  нечто,
аналогичное НЛО, и будет вертеться и искать выход, а его начнут сбивать...
     И вообще, черт возьми, может, тот  НЛО,  который  на  прошлой  неделе
висел, бедняга, над Монреалем, был на самом-то деле какой-нибудь  девочкой
из их мира, наступившей на узловую точку, и  для  нее  все  эти  два  часа
слились в одно кошмарное мгновение? Что мы знаем об их девочках и  о  том,
как они выглядят?


     На этом месте Бутлер прервал Леверета и сказал:
     - Это все понятно ("Да ну?" - вставил математик). Давайте вернемся  к
Дине Цаплиной. Вы не отрицаете, что подошли к ней и заговорили. Почему  же
вы  не  сказали  об  этом,  когда  с  вами  разговаривали  полицейские   в
Иерусалиме?
     - Но позвольте! - вскричал математик. - Они  спрашивали  меня  о  чем
угодно, но только не об этой девочке с косичками. Кстати, я даже  не  знал
ее имени.
     Бутлер  мысленно  выругался.  Действительно,  подозревая  канадца   в
возможном похищении, полиция не имела права задавать ему прямых  вопросов,
чтобы не подсказать ответов.
     - Ну хорошо, -  вздохнул  Бутлер.  -  Произошла  накладка.  Вот  я  и
спрашиваю. Почему вы к ней подошли и о чем  говорили,  и  куда  она  потом
направилась, если вы...  впрочем,  без  "если".  Вы,  конечно,  можете  не
отвечать и вызвать своего адвоката или просто послать меня к черту...
     - Да что вы заладили про адвоката! - рассвирепел  Леверет.  -  Судьба
девочки волнует меня не меньше, чем вас. А вы мне не  даете  сказать  даже
слова!
     - Да? - удивился Бутлер. - О'кей, молчу, как рыба.


     - Если вы читали мои статьи в "Physical Review"... - сказал  Леверет,
и Бутлер покачал головой, - ну, это естественно -  явиться  к  человеку  с
обвинением, даже не изучив его научные работы... Так вот, если  бы  вы  их
читали, то знали бы о том, что энергоинформационные поля людей и  животных
имеют свойство усиливаться вблизи от таких вот  точек  пересечения  миров.
Обычный человек ощущает в этих точках головную боль, недомогание, в общем,
ему там не очень, скажем так, комфортно. Экстрасенсы, чтоб они  так  жили,
не понимая сущности явления, называют эти точки геопатогенными зонами. Ну,
это их проблемы. Кстати, если область перехода  достаточно  обширна,  жить
там я бы тоже не рекомендовал...
     Как вы  знаете,  существуют  люди  с  более  сильным  биополем.  Они,
естественно, реагируют на зоны перехода куда сильнее. Более  того,  именно
такие  люди  больше  всех  прочих  рискуют  когда-нибудь  в   такую   зону
провалиться. И в том мире, куда они... э-э... провалятся,  возникнет  НЛО.
Или  призрак  появится...  не  знаю  что,  гадать  не  буду.  Это  все   я
теоретически описал. Математика,  физика  -  науки  точные,  в  них  много
формул, а экстрасенсы научных журналов с формулами не читают. В  общем,  у
них я за белую ворону - говорю не то, что все. Коллеги-математики тоже  на
меня смотрят косо - я  и  для  них  белая  ворона,  потому  что  занимаюсь
нетрадиционными вещами. Впрочем, с коллегами мне проще - они-то знают, что
моя система доказательств верна, просто не привыкли к такому подходу...
     Но я увлекся, простите. Так вот, я умею, во-первых, распознавать зоны
перехода, и во-вторых, распознавать людей, предрасположенных  в  эти  зоны
проваливаться.  И  если  я  встречаю  такого   человека,   то   непременно
предупреждаю его об опасности. Непременно и обязательно. С указанием мест,
которых он должен избегать как огня.
     В тот день в  Петах-Тикве  я  встретил  на  улице  девочку  и  просто
поразился, какое сильное у нее биополе! Возможно,  я  бы  все-таки  прошел
мимо, но примерно метрах в трехстах, на параллельной улице, я  видел  это,
находилась опасная и активная зона перехода... Кстати,  в  Петах-Тикве  не
замечали НЛО в последние месяцы?
     - Не знаю, - буркнул Бутлер, - но проверю.
     - Проверьте, - сказал Леверет. - Вы понимаете, девочка могла случайно
оказаться в зоне и... Я ведь не знал, по каким улицам она обычно гуляет...
Я подошел к ней и предупредил, чтобы она ни в коем случае не ходила... Она
меня  внимательно  выслушала,  несколько  раз  переспросила,  где   именно
находится опасное место, и мы расстались...
     - А Дина немедленно отправилась проинспектировать место, о котором вы
ей сказали! - воскликнул Бутлер. - Дорогой  господин  Леверет,  вы,  может
быть, замечательный математик, но совершенно  не  разбираетесь  в  детской
психологии. У вас, простите, есть дети?
     - Н-нет, - замялся ученый.  -  То  есть,  я  не  уверен...  Раз  были
женщины, то могли быть и дети, я думаю... В молодости я, знаете ли...
     - Понятно, - сказал Бутлер. - Нет, я не такой  случай  имел  в  виду.
Детей вы не понимаете. Но, с точки зрения вашей теории, что  сейчас  нужно
сделать, чтобы вытащить Дину из этой... м-м... дыры?
     -  Не  знаю...  -  помрачнел  Леверет.  -  Не   имею   ни   малейшего
представления. На этот счет у меня нет  теории.  Из  общих  соображений  я
полагаю, что посылать за ней человека с аналогичной структурой биополя нет
смысла - он может попасть в совершенно иной мир, вовсе  не  тот,  в  каком
оказалась... э-э... Дина.
     - А если в Петах-Тикве появится НЛО, - сказал Бутлер. - Оно ведь тоже
может оказаться, по вашим словам, неким  разумным  существом,  которое  не
может понять, что с ним произошло...
     - И вы предлагаете с ним договориться, да? Не думаю, что  это  выход.
Перепуганный  насмерть  абориген  -  о  чем  и  как  вы   с   ним   будете
разговаривать?
     - Так что же делать, черт побери?!
     - Ну... Я думаю, что с Диной все в порядке... Если  ее  там  не  сбил
какой-нибудь тамошний пилот...
     Бутлер встал.
     - Билет в  Израиль  оплатит  полиция,  -  сказал  он.  -  Собирайтесь
побыстрее.  Покажете  на  месте,  где  там  что.  К  адвокату  можете   не
обращаться, я вас не арестовываю. Считайте, что пригласил как эксперта.
     - Дались вам эти адвокаты, - пробормотал Леверет.


     - Вот и вся история, - сказал мне Бутлер.
     - Что значит - вся? - возмутился я. - Где  финал?  Нашлась  Дина  или
нет?
     - Нет... Но ее родные надежды не потеряли, а Леверет поддерживает  их
в  иллюзии,  что  дочь  однажды  вернется...  Просто  появится  на  пороге
квартиры, будто прошли всего полчаса...  Профессор  считает,  что  это  не
исключено, а родителям так легче жить.
     - А полиция ничего и не предприняла? - удивился я. - Зная тебя, я  не
могу этому поверить!
     - Зная меня, ты  прекрасно  понимаешь,  что  я  выставил  около  зоны
патруль, пригласил самых популярных в Израиле экстрасенсов, и они в  голос
с профессором утверждали, что зона эта жутко геопатогенна... Патруль я там
продержал два месяца... За это время полицейские трижды наблюдали  НЛО,  и
это доставляло Леверету огромную радость. Вот и все, Песах.
     Что-то в голосе Бутлера заставило меня спросить:
     - Все ли?
     - Ну... - протянул Роман, - это уж совсем... Понимаешь, один из  этих
НЛО, светящийся диск, по  описанию  полицейских,  который  возник  как  бы
ниоткуда и медленно плыл над землей...
     - Не тяни, - строго сказал я.
     - Он двигался, петляя, вдоль улицы, а  полицейские  следили,  и  диск
доплыл до дома, где жили родители Дины и завис напротив окон их  квартиры.
Мне сообщили по пелефону, и я помчался, хотя понятия не  имел,  что  можно
было сделать... Но опоздал. Диск, говорят,  повисел  напротив  окна  минут
десять, резко взмыл вверх и... И все.
     - Ты думаешь, кто-то хотел дать знать...
     - Я ничего не думаю, это уже вне моей компетенции. А Леверет  до  сих
пор убежден, что это была... э-э... сама Дина. В конце концов, его  теория
ничего не говорит о том, какие изменения претерпевает  материальное  тело,
проходя сквозь области взаимопроникновения миров...


     - Кстати, - сказал я, - один экстрасенс утверждал, что у  меня  очень
большое биополе. Чуть ли не десять метров.
     - Вот именно, - улыбнулся Роман. - Потому-то я и не сказал тебе,  где
находится область перехода в Петах-Тикве. Историки - как дети.
     - Ничего ты не понимаешь, - возразил я. - Ведь там есть свой  Израиль
со своей историей.
     - Одной тебе мало?
     Одной мне вполне достаточно. Но если Бутлер вообразил, что у меня нет
аналитических способностей, то он ошибся. Вот уже третью неделю я езжу  по
утрам в Петах-Тикву и разговариваю с людьми. Еще неделя, и я  буду  знать.
Если вернусь - расскажу.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ПУАРО И МАШИНА ВРЕМЕНИ




     По дороге из Тель-Авива в Иерусалим есть удивительно красивое место -
вскоре после ответвления на Бет-Шемеш.  Крутая  скала,  и  наверху  сосны,
будто приклеенные. Именно здесь Яир Моцкин не сумел вписать в поворот свою
"Субару" и, когда полицейские извлекли тело из обломков машины,  его  было
трудно опознать.
     Вряд ли об этом сообщили бы почти все европейские газеты, если бы  не
одно обстоятельство: примерно за две недели до трагедии  профессор  физики
Тель-Авивского  университета  Яир   Моцкин   выступил   на   международном
симпозиуме в Барселоне и сообщил о том, что  ему  удалось  сконструировать
действующую модель машины времени.
     Я не хочу сказать, что профессору не  поверили.  Газеты  писали,  что
теория была изящна и, возможно, даже правильна. Но, поскольку речь  шла  о
действующем  приборе,  только   демонстрация   могла   развеять   сомнения
скептиков. Однако именно это профессор и отказался  сделать.  У  него  был
безупречный аргумент: машина времени - оружие  пострашнее  ядерного.  Что,
если кто-нибудь, отправившись в прошлое, убьет во младенчестве  Бен-Иегуду
или Герцля? Да что Герцль - можно ведь совершить  покушение  и  на  самого
Моше Рабейну! Профессор  соглашался  продемонстрировать  прибор  только  в
случае, если  предварительно  будет  принято  международное  соглашение  о
запрещении использования машин времени без санкции ООН.
     Мой   друг   Эркюль   Пуаро    ничего    не    смыслит    в    физике
пространства-времени. Я, конечно, тоже. Но я-то заявил об этом сразу, едва
представитель израильской полиции комиссар Вильнер вошел в  наш  номер,  а
Пуаро из ложной скромности промолчал.
     - Месяц назад, когда я читал газеты, - сказал Пуаро, поглаживая  усы,
- меня, помню, не оставляла мысль: как удалось  Моцкину  построить  машину
времени в одиночку? Сейчас ведь не девятнадцатый век!
     - Нас это тоже интересовало,  -  кивнул  Вильнер.  -  Однако  коллеги
профессора действительно ничего не знали о его увлечении. Вы  знаете,  как
щепетильны ученые, когда дело касается репутации? Физики  утверждали,  что
путешествовать  во  времени  невозможно,  как  невозможно  создать  вечный
двигатель. Если бы Моцкин проводил эксперименты открыто, его засмеяли  бы.
Вот он и...  Собственно,  как  мне  объяснили,  главное  в  машине  -  так
называемый "кристалл  времени",  каким-то  образом  связанный  с  энергией
единого временного поля, на волнах которого мы и движемся  из  прошлого  в
будущее. Оказалось, видите ли, что кристалл этот можно вырастить  довольно
просто. Весь вопрос - как. "Гамлет" тоже  написан  с  помощью  всего  лишь
двадцати шести букв, но попробуйте придумать его сами...
     - Понимаю, - пробормотал Пуаро, - типичное now haw.
     - Именно!
     - И когда после гибели профессора стали искать модель, о  которой  он
докладывал, то ничего не обнаружили?
     - Это было бы слишком просто, месье Пуаро! Тогда физики  сказали  бы,
что модели вовсе не было, профессор блефовал, и можно спать спокойно.
     - Рассказывайте, - удовлетворенно сказал  Пуаро,  глубже  усевшись  в
кресле и прикрыв свои маленькие глазки, что  он  всегда  делал,  собираясь
внимательно выслушать сообщение об очередном преступлении.
     - Прежде всего:  гибель  профессора  действительно  была  трагической
случайностью. Версию о террористическом акте изучили и отбросили.  Адвокат
профессора после похорон заявил, что  действующая  модель  машины  времени
существовала.  Она  была  помещена  в  бронированный   сейф   Центрального
отделения Международного банка в Тель-Авиве. Наследники - вдова  и  сын  -
пожелали посмотреть, поскольку не очень верили в существование модели.  Им
казалось, что в сейфе спрятаны драгоценности,  деньги...  Сейф  открыли  в
присутствии президента банка, вдовы, следователя и адвоката.
     - Внутри было пусто, - сказал Пуаро.
     - Внутри было пусто, - эхом отозвался Вильнер.
     - Продолжайте, - пробормотал Пуаро.
     - Собственно, - сказал полицейский,  -  там  было  не  совсем  пусто.
Лежала компьютерная дискета  с  программой  расчетов,  которые,  возможно,
связаны с машиной. Физики разбираются с разрешения вдовы и сына профессора
- это ведь их собственность.
     - Вам это не кажется странным? - спросил Пуаро, не открывая глаз.
     - Что? Дискета?
     - Нет. Впрочем, неважно. Продолжайте.
     - Были  опрошены  служащие  банка,  проанализированы  записи  системы
сигнализации. Никто, кроме охраны, вблизи от сейфа не появлялся. Охранники
вплотную  к  сейфу  не  подходили.  Система  сигнализации  ни  на  миг  не
отключалась.
     - А машины нет, - с видимым удовольствием сказал Пуаро.
     - Нет...
     - Может, все это большой блеф, и сейф стоял пустым с самого начала?
     Вильнер покачал головой:
     - Существует телезапись: профессор в присутствии свидетелей кладет  в
сейф большую серую металлическую коробку.
     - Так, - с удовлетворением сказал Пуаро. - В  машине  есть  источники
питания? Она могла действовать?
     - Нет, модель работала от сети. Месье Пуаро, если бы  вы  согласились
поехать со мной в Тель-Авив...
     Пуаро, кряхтя, поднялся с кресла и подошел к окну. Хмурый октябрь  на
юге Франции заявлял права на владение всем миром - дождь моросил нудно  и,
казалось, на планете сейчас невозможно найти уголок, где люди  не  вжимали
бы головы в плечи и не ежились под зонтами. А в Израиле - об  этом  сказал
Вильнер - солнце вовсе не собиралось сдавать позиций,  завоеванных  еще  в
апреле. Конечно,  я  полечу  с  Пуаро.  Он  займется  разгадыванием  этого
таинственного происшествия, а я поваляюсь на пляже и  погрею  свои  старые
кости. Если же там найдется еще и приятное женское общество...
     - Не люблю я путешествовать, - сказал Пуаро. - Стар я уже для  этого.
Да, господа, Пуаро стар, и это, к сожалению, истина.
     - Вам будет выплачена... - начал Вильнер.
     - Деньги, знаете ли, меня не очень интересуют. На жизнь мне хватает.
     - Вы были бы гостем  израильской  полиции  и  оказали  бы  неоценимую
услугу не только ей, но и науке...
     - В гости не хочется, а услуги  я  привык  оказывать,  не  выходя  из
комнаты. Для чего мне серые клеточки, если не  пользоваться  ими?  Кстати,
это и гораздо дешевле путешествия на самолете.
     - Так вы беретесь?
     - Я уже взялся, месье. Прошу только доставить  мне  две  вещи:  очень
популярное изложение идей профессора и подробный план банка  с  ближайшими
окрестностями, включая схему подземных коммуникаций.
     - Все это будет у вас завтра утром, - с энтузиазмом сказал Вильнер, -
а также протоколы следствия, телевизионные ленты...
     Пуаро  замахал  руками,  будто  ему  предложили  на  выбор  -  съесть
бутерброд с мышьяком или сбрить усы.
     -  Только  то,  что  я  просил!  Жду  вас  утром,  месье.   Гастингс,
позаботьтесь, пожалуйста, о сэндвичах и кофе. А я буду думать.
     Выходя из комнаты, я почему-то вспомнил русского  эмигранта,  который
жил несколько месяцев назад в соседнем номере и по любому поводу  повторял
странную фразу: "Тихо! Чапай думать будет!"
     Я проводил Вильнера до выхода из отеля, а потом направился в ресторан
и заказал сэндвичи с кофе для Пуаро и обед из трех блюд для себя. Сидя  за
столиком у окна, я  попытался  сам  решить  задачу,  применив  пресловутый
"метод Пуаро", который, по-моему, никогда не был  методом,  а  всего  лишь
исключительно высокой способностью моего друга догадываться обо всем,  что
происходило.
     Итак, из запертого сейфа исчез предмет. Очень ценный.  Модель  машины
времени. Ограничим круг  подозреваемых.  Кому  выгодно  это  преступление?
Скажем, конкурентам покойного Моцкина. Они могли ему  завидовать.  И  что?
Действительно, как обычно  поступает  ученый,  если  узнает,  что  коллега
опередил его в научной  работе?  Похищает  приборы?  Подстраивает  аварии?
Гм...
     Впрочем, ученые бывают разными. Взять хотя бы тех, кто в  свое  время
работал на Гитлера...
     Нет, главное сейчас не в том, кто украл, а в том, как он это  сделал.
Запертый сейф, глубокий подвал, охрана с автоматами...
     Неожиданно я увидел перед собой запотевший бокал с пивом и вздрогнул.
Я совершенно не заметил, когда официант ставил  на  стол  еду.  Я  мог  бы
утверждать под присягой, что никто не подходил  к  столику!  Вот  одна  из
особенностей человеческого восприятия, и об  этом  мой  друг  Пуаро  любил
порассуждать, а в деле об  ограблении  процентщицы  из  Льежа  именно  это
обстоятельство сыграло решающую роль.
     Допустим, люди могли что-то не заметить. А телекамера? Ей-то  плевать
на психологические особенности человеческой натуры! А если... Может  быть,
камера реагирует только на движущиеся предметы? Если  в  поле  зрения  нет
движения, камера не включается -  к  чему  зря  тратить  энергию  и  ленту
записи?  А  если  что-то  движется,  но  очень-очень  медленно?  Черепаха,
например...
     Что-то есть в этом... Или нет? Нужно будет спросить у Вильнера. А для
чего Пуаро понадобилась карта? Хочет посмотреть, можно  ли  было  устроить
подкоп? Глупо. Подкопы - это такая древность! Нет, Пуаро стал в  последнее
время сдавать. Подкоп - подумать только...
     Когда я вернулся в номер, Пуаро сидел в той же позе и, скорее  всего,
спал: что ни говори, а старость есть старость.  На  прошлой  неделе  Пуаро
исполнилось семьдесят шесть и, хотя он  запретил  мне  упоминать  об  этой
замечательной дате, число прожитых им лет от этого не уменьшилось.
     - Гастингс, - сказал Пуаро неожиданно ясным голосом, и  я  вздрогнул.
Мой друг не изменил позы, да и глаз не открыл.
     - Вы уже думали об этом деле? - спросил он.
     - Немного, - скромно ответил я, зная,  как  ревнив  Пуаро  к  хорошим
идеям, которые приходят не в его голову.
     - Ну-ну, - подбодрил меня Пуаро, и  я  поделился  своими  мыслями,  в
глубине души  ожидая  разгрома.  Пуаро  открыл  один  глаз  и  внимательно
посмотрел на меня.
     - Вы делаете успехи, Гастингс,  -  сказал  он  с  ноткой  уважения  в
голосе. - Идея об очень медленном движении недурна.
     Я усмехнулся.
     - А меня, признаться, -  продолжал  Пуаро,  -  мучит  вопрос:  почему
профессор положил машину в банковский сейф?
     - Но это же ясно! - воскликнул я. - Он уезжал на конгресс и не  хотел
оставлять ценный аппарат без охраны.
     - И только? Но ведь машина стояла в лаборатории не одну неделю!  И  в
будни, и в выходные, и в праздники. К тому же, вернувшись после конгресса,
профессор машину из сейфа не забрал. Почему?
     Я пожал плечами.
     - Мало ли какие у него были причины...
     Пуаро покачал головой и опять погрузился в дремоту. Я решил сходить в
кино, а вечером, проскучав в обществе супружеской пары из Гавра, обнаружил
своего друга спящим в кресле. Что ж, и мне не оставалось ничего иного, как
лечь спать - время было позднее.
     Утром, проснувшись, я услышал голоса. Быстро приведя себя в  порядок,
я вышел в холл, где Пуаро  и  Вильнер,  склонившись  над  столом,  изучали
записи профессора.
     - Что-нибудь интересное? - спросил я.
     - Гастингс, это оказалось любопытнее, чем я думал, - сказал Пуаро.  -
Теперь я знаю, почему машина хранилась в сейфе.
     - Почему? - спросил я, а Вильнер бросил на меня выразительный взгляд.
Как и я, он понимал, что работа мысли на этот раз завела Пуаро  совсем  не
туда, где можно было бы найти преступника.
     - Это-то я знаю, -  пробормотал  Пуаро,  -  но  как  быть  с  картой?
Скажите, - обратился он к Вильнеру, - вы получили мою телеграмму? Принесли
показания электрической компании за два месяца?
     Когда он успел дать телеграмму? Неужели Пуаро вчера не только вставал
с кресла, но даже подходил к телефону?
     Вильнер разложил на столе рулончик компьютерной  распечатки  и  начал
переводить - текст был на иврите. Пуаро внимательно слушал, водил  пальцем
по строчкам, но, видимо, так ни в чем и не разобрался. Свернув бумаги,  он
опустился в  свое  любимое  кресло.  Казалось,  даже  усы  его  безнадежно
повисли.
     - В чем же я ошибаюсь? - прошептал он.
     - Дорогой друг, - сказал  я,  -  если  вы  расскажете  о  ходе  своих
рассуждений, мы сообща сможем найти и ошибку, и истину.
     - Да, конечно... Загадка запертой комнаты, Гастингс! Я вам много  раз
говорил о принципах...
     - Я прекрасно помню, Пуаро! Если преступление  произошло  в  запертой
комнате,  значит,  в  момент  преступления  она  была  не  заперта,   либо
преступление было совершено в другом месте.
     -  Совершенно  верно!  Исчезла  машина  времени,   которая   способна
переместиться в то время, когда сейф не  был  или  не  будет  заперт  -  в
прошлое или будущее. Останется только придти  и  взять!  Это  естественное
разрешение противоречия запертой комнаты и потому оно неверно.
     - Конечно, - согласился  Вильнер.  -  В  машине  не  было  источников
энергии, она не работала. В данном случае  все  равно,  имеем  мы  дело  с
машиной времени или слитком золота.
     - Я тоже так решил. Но почему профессор поместил машину в сейф?
     - Арабские террористы! - воскликнул я.  -  Пуаро,  машина  времени  -
идеальное оружие террора!  Прикончить  Бен  Гуриона  в  момент,  когда  он
зачитывал Декларацию независимости Израиля! Если  люди  Арафата  узнали  о
машине, они вполне могли попытаться ее выкрасть.
     - Если бы профессор опасался террористов, - возразил  Вильнер,  -  он
обратился бы к нам или к армии.
     - И вы поверили бы ему? Это  не  самолет,  не  бомба,  это  -  машина
времени!
     - Вы-то, Гастингс, поверили,  -  сказал  Пуаро,  улыбаясь  в  усы.  -
Впрочем,   вы,   наверно,   считаете,    что    палестинские    террористы
сообразительнее израильских генералов?
     Мне пришлось признать, что в моей идее есть  кое-какие  непродуманные
места, но в целом... Профессор боится нападения террористов, прячет машину
в сейф и... Что дальше?
     - Пуаро, если вы сами не думали о террористах, зачем вам карта? Разве
не для того, чтобы выяснить, откуда можно  было  совершить  нападение  или
сделать подкоп?
     - Ну и фантазия у вас, Гастингс! - расхохотался Пуаро.  -  Карта  мне
была нужна,  чтобы  разобраться  в  электрических,  телефонных  и  газовых
коммуникациях. Если машину вообще можно было  включить,  то  скорее  всего
именно таким...
     Пуаро замолчал и посмотрел на нас с Вильнером странным  взглядом.  О,
мне знакомы были эти взгляды! Вдруг, посреди разговора, мой друг  способен
был замереть как гончая перед броском - он уходил в себя так глубоко,  что
снаружи, казалось, оставалась лишь бездумная оболочка.  Я  давно  заметил:
именно тогда и случались у Пуаро озарения, приводившие к разгадке.  О  чем
он говорил? Можно ли  включить  машину,  используя  системы  коммуникации.
Машину без батарей, не включенную в сеть. Ну, допустим. И что  же?  Машина
могла отправиться в прошлое, где ее  ждали  похитители.  Но,  чтобы  взять
машину, им все равно пришлось бы проникнуть  в  банковские  подвалы  -  не
сейчас, так месяц назад. Как могли они месяц назад  знать,  что  профессор
положит  машину  в  сейф?!  И  как  они,  еще  не  сделав  чего-то,  могли
воспользоваться результатом? Если же машина отправилась не в прошлое, а  в
будущее, то как похитители рассчитывали явиться за ней,  зная,  что  после
обнаружения пропажи сейфы будут охранять вдесятеро тщательнее?
     - Месье Вильнер, - неожиданно сказал Пуаро, -  вы,  конечно,  знаете,
когда ближайший рейс на Тель-Авив?
     - Пуаро! - воскликнул я. - Вы же не собирались...
     Но моим другом уже овладела жажда деятельности. Впрочем, позавтракать
мы успели. По дороге в аэропорт Пуаро повторял:
     - Только бы успеть...
     - О чем вы, друг мой? - спросил я, когда Пуаро повторил эту  фразу  в
сотый, по-моему, раз. - На самолет мы успеваем, вы видите!
     - Ах, Гастингс! - воскликнул Пуаро трагическим голосом. - Я был  слеп
и глух, как всегда! На счету каждая минута!
     - Да что может произойти?
     Пуаро покачал головой и до самой посадки в Лоде не проронил больше ни
слова. Я никогда прежде не был в Израиле и ожидал  увидеть  на  первом  же
перекрестке либо еврея-оккупанта с "узи" в руках, либо палестинца в  куфие
и повязке, закрывающей лицо, либо,  на  худой  конец,  хасида-ортодокса  в
длинном халате  и  огромной  меховой  шапке.  Но  увидел  пальмы,  дороги,
светофоры, дома стандартной застройки, плантации апельсиновых деревьев.  Я
решил про себя, что первое впечатление обманчиво, и я еще  увижу  хасидов,
палестинцев и оккупантов, не нужно  только  торопиться,  делать  поспешные
выводы. Такие выводы, какие, к  примеру,  наверняка  сделал  Пуаро,  опять
начавший твердить свое "успеть бы", на  что  встречавший  нас  израильский
полицейский комиссар  неизменно  отвечал  "савланут,  адони",  означавшее,
видимо: "незачем торопиться, все уже украдено".
     Банк стоял на небольшой площади, и Пуаро попросил  остановить  машину
не  у  подъезда,  а  чуть  поодаль.  Слева  помещался  банк  "Дисконт"   -
конкурирующая фирма. Пуаро удостоил этот банк лишь беглым взглядом. Справа
стоял пятиэтажный дом  с  многочисленными  вывесками  адвокатских  контор,
посреднических бюро и редакций газет с непонятными названиями. Из-за банка
виднелся  угол  длинного  строения,  в  котором,   по   словам   Вильнера,
размещалось  отделение  министерства  со  странным  химическим   названием
"Министерство абсорбции". Мы же остановились у входа  в  довольно  мрачный
трехэтажный дом со множеством почтовых  ящиков  в  подъезде.  Домовладелец
наверняка извлекал из этого монстра немалые доходы.
     - У вас есть список жильцов? - обратился Пуаро к сопровождавшему  нас
израильскому полицейскому. Тот покачал головой.
     - Список, господин? Здесь съемные квартиры, где  живут,  в  основном,
новые репатрианты из России. Жильцы меняются  едва  ли  не  каждый  месяц.
Впрочем... Эй, Ицик!
     Подошел нелепо одетый молодой человек: на нем была грязная  майка  до
пупа, короткие штанишки и сандалии на босу ногу.
     - Ицик, - объяснил полицейский, - метет тротуары в  этом  районе  уже
второй год. Сам он тоже из России. Был программистом,  память  прекрасная.
Ицик, этот господин хочет...
     - Добрый день, месье Пуаро, - сказал Ицик, улыбаясь во  весь  рот.  -
Добрый день, полковник Гастингс!
     - Я же говорил, что он знает все, -  ухмыльнулся  полицейский,  Пуаро
гордо выпятил грудь, а я скромно потупился.
     - Дорогой друг, - обратился Пуаро  к  дворнику-программисту.  -  Меня
интересуют жильцы этого дома. Причем только те, кто живет здесь  не  менее
трех недель.
     - Пожалуйста. В восьми  квартирах  жильцы  недавно  сменились,  их  я
перечислять  не  стану.  Представляете,  Шрайберы  получили   "Амидар"   в
Нацерет-Илите! Как им это... Впрочем, неважно. Кто остался?  Первый  этаж,
направо: инженер, бывший, конечно, с женой, бывшим филологом, трое детей -
мальчики шести, пяти...
     - Дальше, - нетерпеливо сказал Пуаро.
     - Второй этаж, налево: бывший физик, его жена, врач, и представляете,
ей удалось зацепиться в купат...
     - Дальше! - Пуаро думал о чем-то своем  и,  задав  молодому  человеку
вопрос, по-моему, не очень-то прислушивался к ответу.
     - Третий этаж, налево. Однокомнатная квартира. Не квартира, а,  я  бы
сказал, склеп. Но зато довольно дешево, всего триста долларов.  Там  бабка
живет, пенсионерка. В стране лет сорок, кажется, из Марокко. Осталась  без
детей, это длинная история... К бабушке почти и не ходит никто.
     - Именно эта квартира нам и нужна, - заявил Пуаро.
     Ну, конечно! Бабушка-пенсионерка - кто еще мог украсть из банковского
сейфа машину времени?
     Мы поднялись вслед за Ициком на третий этаж, и полицейский позвонил в
обшарпанную дверь.
     Долго не открывали. Я уж приготовился съязвить, что  бабку,  наверно,
убили конкуренты из "Моссада".  Наконец,  послышались  шаркающие  маги,  и
дребезжащий  голос  спросил  что-то  на  иврите.   Полицейский   прокричал
несколько слов, и дверь  раскрылась  ровно  настолько,  чтобы  Пуаро  смог
втиснуть в щель голову. Я подумал, что если  бабушка  вздумает  захлопнуть
дверь, Пуаро останется если не без головы с ее серыми клеточками,  то  без
усов - наверняка.
     - Я хотел бы, - Пуаро старался говорить четко, хотя  ни  из  чего  не
следовало, что бабка знает английский, - взять у вас  серую  металлическую
коробку, которую оставил примерно месяц назад.
     Эффект  превзошел  все   ожидания.   Старуха   посторонилась,   дверь
распахнулась  настежь,  Пуаро  влетел  в  комнату  и  по  инерции  мог  бы
расквасить нос о противоположную стену, если  бы  полицейский  не  ухватил
моего друга за рукав. Старуха  громко  кричала,  Пуаро  поправлял  усы,  а
дворник-программист,  понимавший  иврит,  видимо,  не   блестяще,   а   на
английском говоривший еще хуже, переводил путаную старухину речь, из  коей
следовало, что коробку она отдаст только за сто шекелей  и  не  меньше,  и
только наличными, и прямо сейчас, и нечего было подсовывать ей  вещи,  она
думала, что это бомба, боялась  в  туалет  ходить!  Почему  не  заявила  в
полицию? Еще чего! От полиции и шекеля не дождешься. Кто коробку подсунул,
пусть и деньги платит! Сто шекелей, и не меньше!
     Несколько часов спустя, когда с моря потянуло вечерним  ветерком,  мы
сидели в номере  "Хилтона",  я  наслаждался  зрелищем  бухты,  похожей  на
раскрытую  акулью  пасть  с  клыками-отелями,  Пуаро   дегустировал   вино
"Кармель", а Вильнер, только что завершивший операцию по водворению машины
времени в ее "законную" камеру, ожидал, когда мой друг соблаговолит начать
объяснения. Честно говоря, я тоже терялся в догадках.
     - Хорошее вино, - сказал Пуаро, - но "Тоскана" лучше... Нет, господа,
старушка здесь не при чем.
     - Это даже и мне понятно, - сказал Вильнер. - Но ведь машина пропала!
Из запертого сейфа!
     - Вот именно, - улыбнулся Пуаро. -  Как  можно  было  украсть  машину
времени? Не далее как сегодня утром Гастингс  развернул  перед  нами  цепь
рассуждений, по-своему безупречных.  Но  я-то  по  этой  цепочке  пробежал
сразу, когда слушал объяснения месье Вильнера.
     - Рассуждать "а если" было бессмысленно, - продолжал Пуаро, - я  ведь
не физик. Если  машина  не  была  подключена  к  сети  и  не  имела  своих
источников питания, как могли  воры  использовать  ее  -  и  именно  ее  -
свойства? Чего бы они добились, запустив  машину?  Она  отправилась  бы  в
прошлое или будущее. Гастингс говорил об этом, я с ним согласен: ни то, ни
другое не могло помочь ворам. На  какое-то  время  я  начал  склоняться  к
мысли,  что  похищение  именно  машины  времени  -   просто   случайность.
Преступники воображали, что в сейфе, скажем, слиток с золотом.  Это  сбило
меня  со  следа  почти  на  сутки!..  Загадка  "запертой   комнаты":   или
преступление было совершено раньше, или -  не  там.  Или...  А?  Есть  еще
"или", о котором забывают. Психологическая инерция!  И  я,  Эркюль  Пуаро,
поддался ей как малое дитя! Еще одно "или": преступления вовсе не было.
     - Вы хотите сказать,  что  профессор  сам  отнес  коробку  в  комнату
выжившей из ума  старухи,  а  потом  инсценировал  похищение?  -  удивился
Вильнер.  -  Это  невозможно.  По  крайней  мере  шестеро,  кроме   самого
профессора, присутствовали, когда коробку помещали в сейф: директор банка,
адвокат  профессора,  трое  охранников  и  самый  надежный   свидетель   -
телекамера.
     - Я и не сомневаюсь, что машина была в сейфе... Но если отбросить все
возможные предположения, а мы их успешно отбросили, тогда именно  то,  что
останется, и будет истиной, какой бы невероятной она  ни  казалась.  Итак,
что осталось после всех наших рассуждений?
     - Машина была помещена в сейф, - сказал Вильнер, - а потом  оказалась
в комнате старухи.
     - Вот-вот, - удовлетворенно сказал Пуаро. - Была  там,  стала  здесь.
Других вариантов нет. Так вот, когда я убедился, что  этот  вариант  нужно
рассматривать серьезно, то сделал открытие в физике! Если  машина  времени
исчезла из сейфа и появилась в комнате старухи на  расстоянии  двух  сотен
метров, значит,  она  могла  самопроизвольно  перемещаться  не  только  во
времени, но и в пространстве.
     - Вы так рассуждаете, Пуаро, - не выдержал я, - будто сами  обладаете
докторской степенью по физике.
     - Зачем она мне? - отмахнулся Пуаро. - У меня есть серые  клеточки  -
этого достаточно. Помните, Гастингс, я  спрашивал  вас:  почему  профессор
хранил машину в сейфе? Опасался грабителей? Но почти год  прибор  стоял  в
лаборатории. Профессор лишь недавно подумал о возможном грабеже?  Нет!  Он
лишь недавно понял, что машина способна самопроизвольно совершить нечто, и
безопаснее хранить ее в сейфе. Почему? Модель не имела источников питания.
Да, верно. Однако, в ней был "кристалл времени". Я не знаю, что это. Как и
вы, Гастингс, я слышал  только,  что  "кристалл"  связан  с  неким  единым
временным полем, на волнах которого мы  с  вами  движемся  из  прошлого  в
будущее. Этой связи недостаточно, чтобы двигаться далеко в прошлое.  А  на
какие-то доли секунды? На какие-то минимальные частички времени,  которые,
кажется,  называются  квантами?  Это  похоже  на  самопроизвольные  скачки
электронов с орбиты на орбиту внутри  атома.  Уж  настолько-то  и  я  знаю
физику, дорогой Гастингс... Но ведь время и пространство накрепко связаны!
Сдвинувшись чуть-чуть в  прошлое  или  будущее,  машина  должна  чуть-чуть
сместиться и в пространстве. Думаю, что профессор  рассуждал  именно  так.
Ему было, кстати, неизмеримо труднее делать эти выводы, чем  мне:  я  знаю
результат, а он мог о нем только догадываться и строить гипотезы.
     Итак, профессор помещает аппарат в банковский сейф из  опасения,  что
машина может самопроизвольно перескочить на малую долю секунды  в  прошлое
или будущее, и следовательно, в один прекрасный момент она окажется  не  в
лаборатории, а где-то в другом месте. Где? Он начинает  делать  расчеты  и
обнаруживает, что машину лучше  хранить  внутри  замкнутого  пространства.
Когда физики разберутся в расчетах профессора, они, думаю, подтвердят  то,
о чем я говорю.
     - Вы думаете, господин Пуаро, - сказал Вильнер,  -  что  модель  сама
сдвинулась в этом пресловутом временном поле? Что-то вроде кванта времени,
да?  И  поэтому...  Но  почему  именно  квартира  старухи  привлекла  ваше
внимание?
     - Это же ясно! - пожал плечами Пуаро. - Машина могла оказаться внутри
банка - этого или соседнего, но тогда ее быстро обнаружили бы.  Она  могла
оказаться внутри стены или в земле. Если бы это  случилось,  произошел  бы
взрыв - попробуйте втиснуть одно вещество  между  атомами  другого!  Но  в
окрестностях банка ничего  не  взрывалось.  Если  бы  модель  оказалась  в
отделении министерства, это тоже  не  прошло  бы  незамеченным.  Оставался
многоквартирный дом. Но разве инженер или физик, пусть даже и  бывшие,  не
обратились бы в  полицию,  обнаружив  в  квартире  странную  металлическую
коробку? Оставался один вариант - выжившая из ума старуха, которая  просто
не помнила, что и когда с ней происходило...
     - Дорогой месье Пуаро, - торжественно произнес Вильнер, - вы  оказали
полиции услугу, но, видимо, еще большую услугу вы оказали  физике.  Кто-то
наверняка получит за это открытие Нобелевскую премию, а ваше имя  даже  не
будет упомянуто...
     - Меня беспокоит другое, - сказал Пуаро. - Помните, как я торопился в
Тель-Авив? Я очень боялся, что машина совершит очередной прыжок во времени
и пространстве - кто знает, как часто  это  происходит?  Сейчас  машина  в
сейфе, а где она окажется завтра? Может быть, в той огромной куче  мусора,
что я обнаружил позади вашего самого надежного банка?





                                П.АМНУЭЛЬ

                            ВПЕРЕД, В ПРОШЛОЕ!




     Весной 2002 года в истории Государства Израиль произошли два события,
важность которых для страны была, конечно,  несоизмерима.  Премьер-министр
Хаим Визель подписал с сирийским диктатором Асафом Кади договор  о  полном
отказе Израиля от контроля за  Голанами.  Естественно,  в  обмен  на  мир,
точнее - на бессрочное перемирие. В отличие от  этого  события,  о  втором
газеты не  писали:  из  Киева  в  аэропорт  Бен-Гуриона  самолет  компании
"Украина эйрлайнз" доставил нового репатрианта по имени Соломон Лоренсон.
     Так вот, можете поверить, второе событие было куда важнее первого.
     О том, что, заполучив Голаны, арабы  непременно  нарушат  подписанное
ими соглашение, израильские правые не уставали  повторять  еще  со  времен
Рабина, когда в Сирии, соответственно, правил еще Хафез Асад, отличавшийся
от  Кади  лишь  щеточкой  усов  -  признаком,   для   политика   абсолютно
несущественным. А о том, какую роль сыграет в истории страны С.Б.Лоренсон,
не предупреждал никто, хотя фамилия его и была закодирована в тексте Торы,
в  книге  "Дварим",  глава  шесть.  И   ученые   Бар-Илана,   занимавшиеся
компьютерным анализом Книги, могли бы это вычислить.
     Впрочем, кого в то время интересовал некий Лоренсон?
     Кстати, он прекрасно понимал,  что  никому  в  Израиле  интересен  не
будет. Возраст  -  самый  критический:  53  года.  Специальность  -  самая
"необходимая": специалист по физике высоких энергий.  И  жена-украинка.  В
Киеве оставил должность старшего научного сотрудника,  квартиру  на  улице
Адама Мицкевича и престарелую тещу, проводившую дочь и  зятя  напутствием:
"главное - с жидами не связывайтесь, облапошат".
     Лоренсоны поселились в Рамат-Гане,  сняв  двухкомнатную  квартиру  на
улице Кацнельсон всего за семьсот пятьдесят долларов. Взяли ссуду в  банке
"Дисконт", поскольку корзину абсорбции отменили еще в 2001 году, когда  на
землю обетованную ступила нога давно ожидаемого миллионного оле  из  давно
распавшегося СНГ, а по  данным  Сохнута,  число  евреев,  сидящих  там  на
чемоданах,  достигло-таки  шести  миллионов,  сравнявшись   с   населением
Израиля, включая вернувшихся домой палестинцев.
     В ульпан супругов не взяли, поскольку у них не было денег  на  оплату
учебы, в лишкат аводе их не поставили на учет, потому  что  они  не  имели
справки об окончании  ульпана,  а  Марию  Степановну  не  приняли  в  союз
уборщиц, из-за того, что она не знала, как будет на иврите "эти  стекла  я
уже протирала". Что до Соломона Борисовича, то он  покрутился  день-другой
на физическом факультете Тель-Авивского университета и понял, что киевская
наука побогаче израильской - там  он  получал  неплохие  деньги  из  фонда
Сороса как нуждающийся украинский исследователь,  а  здесь  мог  надеяться
только  на  стипендию  Шапиро  (по  имени  известного  начальника   времен
алии-90), да и то при условии, что выдержит  конкурс  -  пять  человек  на
место плюс экзамен по  физике  плазмы,  которой  он  никогда  в  жизни  не
занимался.
     Что обычно  делает  человек  в  таких  обстоятельствах?  Правильно  -
возвращается туда, откуда приехал. Есть другие  предложения?  Правильно  -
некоторые вешаются. Оба эти  варианта,  предложенные  от  чистого  сердца,
Соломон  Борисович  отверг.  Первый  -  из  самолюбия.  Второй   -   из-за
неэстетичности. Для судьбы Государства  Израиль  это  решение  имело,  как
оказалось впоследствии, принципиальное значение.
     - Теория вероятности на нашей стороне, - сказал он жене.  -  Невезуха
имеет критическую массу, а мы  уже  на  пределе.  Значит,  нужно  проедать
оставшиеся деньги и спокойно ждать. Должно повезти в ближайшее время.
     Оптимистическое заявление. Есть  немало  людей,  для  которых  полоса
везения началась только после смерти: они попали в рай, где круглые  сутки
могут теперь смотреть стриптиз с участием духа Мерилин Монро.
     Как бы то ни было, у Соломона Борисовича в  ожидании  полосы  везения
оказалось много свободного времени, и он посвятил его занятию,  о  котором
давно мечтал. Еще в Киеве он, бывало, говорил: "вот  выйду  на  пенсию,  и
засяду за расчеты". По утрам Мария Степановна уходила  к  соседке-ватичке,
приехавшей в Израиль в пиковом 1990 году, помогала ей ухаживать за  детьми
и  получала  не  столько  плату  (пятнадцать  шекелей  в   час   -   чисто
символически),   сколько   удовольствие:   малыши-близнецы   были   просто
лапочками.
     А Соломон Борисович пристраивался на кухне за сохнутовским  столом  и
писал длинные цепочки формул. Когда что-то не получалось,  он  выходил  на
улицу и прогуливался  до  алмазной  биржи.  На  ходу  думалось  лучше,  но
приходилось запоминать идеи, чтобы, вернувшись, записать на бумаге. Может,
если бы у него был компьютер, даже  завалящий  вроде  пятьсот  восемьдесят
шестого процессора с матобеспечением IBM Mathematics, дело пошло бы  более
резво, в чем, однако, Соломон Борисович весьма сомневался.  Машина  она  и
есть машина. А нужны идеи.
     В трудовой книжке кандидата физико-математических наук  С.Б.Лоренсона
была, в  частности,  такая  запись:  "1989-1991  годы  -  старший  научный
сотрудник лаборатории физики времени, Институт физических проблем  УкрАН".
В лаборатории была совместная тема  с  московским  Физическим  институтом:
проверка методики Н.А.Козырева об утилизации энергии времени.  Собственно,
именно тогда Соломон Борисович и заинтересовался всеми  этими  проблемами.
Тему благополучно  загубили  -  сначала  не  было  идей,  потом  не  стало
сотрудников: кто ушел в "коммерческие структуры",  кто  -  в  политику,  а
прочие так и вовсе сменили гражданство. Москвичи все же  успели  построить
некую действующую модель хронотрона, который  мог  перемещать  предметы  в
прошлое на несколько микросекунд. Об этом были две публикации  в  "Журнале
теоретической и экспериментальной физики" и  одна,  весьма  поверхностная,
статья в "Технике-молодежи". Шум затих быстро - оказалось, что в  расчетах
была методологическая ошибка, и ни в какое прошлое машина,  скорее  всего,
не отправлялась.
     А Соломон Борисович заболел  этой  проблемой.  Он  был  убежден,  что
работу нужно  продолжать.  Но  в  новой  реальности  (суверенитет,  кризис
власти, экономический развал, локальные войны с Россией) физика нужна была
только кое-кому из  энтузиастов  и  таинственным  западным  распорядителям
фонда Сороса. Впрочем, на работы в области физики времени Сорос  денег  не
давал,  и  Соломону  Борисовичу  до  самого  отъезда  в  Израиль  пришлось
заниматься расчетами ядерных взаимодействий в кварковых средах...
     День 12 июля 2002 года когда-нибудь станут отмечать как  национальный
праздник. Или как день национальной трагедии - это  уж  в  зависимости  от
национальности... Поскольку именно в этот день С.Б.Лоренсон вывел  формулу
дополнительности массы-времени.


     Когда Мария Степановна вернулась  домой,  ее  муж  сидел  на  краешке
стола, пил кофе "Элит", который терпеть не  мог,  и  мурлыкал  полузабытый
шлягер "Широка страна моя родная".
     - Ты знаешь, - сказал он изумленной жене, - в жизни только  один  раз
бывает момент счастья. Он продолжается миг и  проходит,  а  остаются  лишь
воспоминания.
     - Сейчас у тебя что - момент счастья или уже начались воспоминания? -
спросила Мария Степановна. Впрочем, она была согласна с мужем  -  для  нее
единственным и  неповторимым  был  момент,  когда  ей  дали  подержать  ее
новорожденного сына, которого они так и не успели записать Сергеем, потому
что малыш через две недели умер от пневмонии. Больше детей у них не было.
     - Вот, - сказал Соломон Борисович, - я вывел-таки формулу перемещения
во времени. То есть, это, конечно, не одна формула, да и не формула вовсе,
это целая теория, и сам я пока не понимаю, как удалось  продраться,  но...
Видишь ли, все оказалось наоборот. Может, потому никто и не сумел...
     - Тебя возьмут в Технион? - спросила Мария Степановна.
     - Нет. Меня возьмут в Моссад. Им это больше понравится.
     Но в Моссад господина  С.Б.Лоренсона  не  взяли.  Иврит  у  него  был
убогим, а формулы в лучшей разведке мира не понимали.
     Теперь скажите мне, как на духу, что бы вы сделали, попав в  подобную
ситуацию. Вообразите, что вы оле хадаш и сделали открытие, которое, как вы
полагаете,  может  принести  Израилю   либо   удивительные   блага,   либо
неисчислимые бедствия. Министерство абсорбции, Сохнут, университеты, и тем
более частные фирмы отпадают. Моссад, как мы уже видели, - тоже.
     Ничего не приходит в голову, кроме как упрятать в чемодан  и  забыть?
Да, я тоже  на  этом  бы  остановился.  Господин  С.Б.Лоренсон  подумал  и
отправился к канцелярию Премьер-министра на Кикар Царфат в Иерусалиме.
     Говорят,  что  лет  десять  назад  русские  врачи-олим,  чтобы   быть
услышанными господином Рабиным, устраивали голодовки в саду Роз. И  знаете
- без толку. В те же годы поселенцы  выражали  свое  негодование  политике
капитуляции тем, что жгли покрышки и  на  той  самой  Кикар  Царфат  драли
глотки, утверждая, что не уйдут с Голан даже  если  правительство  "Аводы"
будет выкуривать их слезоточивым газом. И знаете - тоже без толку, как нам
блестяще доказало правительство Хаима Визеля.
     Разумеется, и господина  С.Б.Лоренсона  господин  Х.Визель  лично  не
принял. Да и принесенного им письма под названием  "Меморандум"  лично  не
читал, поскольку русского не знал отродясь. Но  на  какой-то  из  ступенек
правительственной лестницы означенный "Меморандум"  все  же  нашел  своего
читателя, и только эту  случайность  мы  должны  сейчас  благодарить.  Или
проклинать? Опять таки, в зависимости от вашей национальности.
     Впрочем, эмоции - потом. Когда-нибудь  станет  известно  имя  первого
читателя "Меморандума Лоренсона", и история воздаст ему  по  заслугам.  Во
всяком случае, личная судьба господина С.Б.Лоренсона  от  этого  никак  не
изменится. Я же считаю своей целью рассказать  о  фактах,  ибо  все  знают
следствия - они перед глазами, - но кто знает причины?
     Итак, продолжаю.
     В тот вечер, вернувшись из резиденции главы  правительства  (впрочем,
он так и не сказал Марии Степановне, что не был пропущен дальше приемной),
Соломон Борисович пил на кухне чай, как он любил - с сахаром вприкуску,  -
и, блаженно улыбаясь, чего с ним не случалось уже очень давно, говорил:
     - Ну вот, теперь я и тебе, Машенька, могу рассказать,  что  я  такого
наделал. Никто с меня подписки не взял, так что совесть моя чиста.
     Любопытно, кто должен был брать  у  Соломона  Борисовича  подписку  о
соблюдении  тайны?  Пакид,  одуревший  от  посетителей?  Впрочем,  даже  у
мудрейших людей бывают провалы в логике.
     - Смотри,  -  продолжал  Соломон  Борисович,  придвинув  чистый  лист
бумаги, - фантастику ты не любишь, Уэллса, знаю, не  читала,  так  я  тебе
объясню с азов.
     - Читала я "Машину времени", - сухо сказала жена, - ты уж совсем меня
за  уборщицу  считаешь,  а  у  меня,  если  ты  не  забыл,  филологическое
образование.
     - Прости... Ну так вот, беда всех попыток построить  машину  времени,
была одна: и мы, и москвичи, да и американцы тоже, исходили из  того,  что
чем больше масса машины, тем больше энергии нужно  в  нее  вбухать,  чтобы
забросить в прошлое. Причинная механика Козырева о  том  же,  и  Хокинг  с
Новиковым... А на деле все не так. Энергия  содержится  в  самом  времени,
ниоткуда ее брать не нужно. Это раз. И второе. Чем меньше масса тела,  тем
меньше в нем энергии времени, и тем меньше что?
     Соломон Борисович замолчал и поднял глаза на Марию Степановну  -  ему
нужно было услышать хоть какой-нибудь ответ, чтобы продолжить рассказ.
     - Тем меньше нужно этой энергии потратить, - наобум ответила жена.  -
Тебе еще чаю налить?
     - Налей, только не такой крепкий. Неправильно. Чем меньше масса тела,
тем менее глубоко в прошлое его можно  забросить.  Я  рассчитал.  Человека
можно отправить в прошлое не дальше, чем на микросекунду. Именно столько и
получилось десять лет назад у москвичей, а они не понимали,  почему  никак
не могут увеличить  глубину  погружения.  Закон  природы,  вроде  принципа
дополнительности  Гейзенберга.  Вот,  а  пирамиду  Хеопса,  скажем,  можно
заслать в прошлое на... сейчас, где это я считал... на сто  двадцать  лет.
Чувствуешь разницу? Чтобы отправиться  на  тысячу  лет  в  прошлое,  нужно
сделать машину массой с остров Кипр. Если взять всю нашу Землю, то ее  без
проблем можно отправить аж на миллиард лет назад.  А  Вселенную  -  так  к
самому моменту Большого взрыва. Ни на секунду  больше,  кстати,  и  ни  на
секунду меньше. Удивительно красивый закон природы. Я назвал его принципом
дополнительности массы-времени.
     - А зачем  в  Моссад  ходил?  -  решилась,  наконец,  спросить  Мария
Степановна. Ее этот вопрос мучил третью неделю, но спрашивать не  решалась
- мало ли какие секреты вывез ее благоверный из Киева, может,  было  среди
них что-то такое...
     - А, Моссад... - отмахнулся муж. - Недалекие люди. Не понимают, в чем
гарантия безопасности Израиля. Я вот...
     Он встал и начал ходить по комнате, держа чашку  с  чаем  в  ладонях,
будто грелся. Рассказать? С одной стороны, он не имел от жены тайн.  Разве
что та история с Ириной, инженером из отдела твердого тела... Но это  было
давно, он и сам забыл. С другой стороны, вещь слишком серьезная,  и  лучше
до поры, до времени... А с третьей стороны, кому Маша расскажет? Близнецам
годовалым, которых метапелит?
     Решился.
     - Слушай сюда. Израиль наш -  страна  небольшая.  Но  если  проложить
вдоль его  границ  сеть  с  тем  физическим  составом,  что  я  рассчитал,
составом,  который  улавливает  темпоральную  энергию...  Израиль   станет
машиной времени. И мы все - в ней. Масса этой машины такова, что она -  то
есть мы все - окажемся знаешь где? То есть - знаешь когда? В  смысле  -  в
каком времени?
     - Ну! - сказала Мария Степановна, потому что  муж  замолчал,  вытянув
руку с чашкой.
     - За три тысячи лет до новой эры. В Древней Иудее.  Не  раньше  и  не
позже.
     - Погоди, - сказала Мария Степановна, которая, хотя была филологом  и
нянькой, но обладала все же развитым логическим мышлением. - Куда  мы  там
свалимся? Там уже есть... был, то есть...  свой  Израиль,  в  смысле,  вся
земля эта, она ведь с тех пор не изменилась, и  люди  жили,  а  мы  им  на
голову...
     - О, ты ухватила суть! Все нормально,  принцип  дополнительности  это
учитывает. Односторонние перемещения во времени вообще невозможны. Это все
равно, что черпать  энергию  ниоткуда.  Вечный  двигатель.  Нет,  если  мы
отправляемся в прошлое, то та часть  материи,  которую  мы  там  заместим,
окажется в будущем. То есть - в нашем настоящем.  Поняла?  Мы  там  -  они
здесь. Равновесие времени сохраняется. А поскольку  земля,  как  ты  верно
заметила, с тех пор почти не изменилась, то  это  все  значит:  мы,  люди,
евреи, со всеми домами, дорогами и так далее окажемся там,  в  прошлом,  а
все, кто жил на этой земле  тогда,  со  всем  своим  скарбом  и  коровами,
окажутся здесь, между морем и рекой.
     - Между Асафом Кади и Мусой Джемирелем, - заключила жена.  -  Хорошую
свинью ты им подложишь, а? Никакого кашрута.
     - Ну... - уклончиво  сказал  Соломон  Борисович,  оставляя  за  собой
последнее слово, - все это теория, знаешь ли...
     Но это уже не было теорией. Впрочем, господин С.Б.Лоренсон долго  еще
оставался в неведении.


     Соломона Борисовича взяли в шмиру. Зарплату положили самую низкую,  а
работать нужно было по ночам. Соломон Борисович  считал,  что  ему  крупно
повезло - если бы поставили в дневную смену, разве мог бы он,  приспособив
тетрадку на узком столике, писать свои  формулы,  которые,  как  известно,
обладают свойством тянуть одна другую - только кажется,  что  вывел  нечто
окончательное, как тут же возникает идея удлинить, сократить и обобщить.
     Мария Степановна тоже постепенно приобретала  вес  в  обществе  -  ей
давали уже и накайон, да и платить стали по-божески,  почти  как  ватичке.
Жить стало легче, жить стало веселей. Тем более,  что  подруга  писала  из
Киева: президент Ковальчук  совсем  "з  глузду  зъихав"  и  приватизировал
Национальный банк. Говорят, что  на  Украине  будут  теперь  гнать  разные
валюты как самогон.
     Мария Степановна ахала и, показывая письмо мужу, говорила:
     - Все катится и катится, никак никуда не прикатится. Что будет с ними
лет через десять?
     - А что будет с нами? - справедливо бурчал господин С.Б.Лоренсон.
     Ничего к этому не добавишь. Все помнят, чем славен был год две тысячи
третий.  Государство  Палестина  решило  приобрести  ядерный   реактор   и
поставить его  в  Иерихо.  Сирия  потребовала  назад  всю  область  вокруг
Кинерета, которая принадлежала ей  лишь  в  мечтах.  Иордания,  задушенная
палестинцами в братских  объятиях,  заявила,  что  денонсирует  договор  с
Израилем и отзывает посла, поскольку с  евреями  невозможно  разговаривать
из-за их беспочвенных притязаний на Аль-Кудс. Да что  говорить...  Премьер
Хаим Визель ждал помощи от Вашингтона, но жестокий экономический кризис не
позволял президенту Ролстону уделять внимание  внешней  политике.  Премьер
обращался к Москве, но Россия только что подписала долгосрочный договор  о
дружбе с новым иранским аятоллой и в упор не желала видеть протянутой руки
каких-то евреев, самим существованием своим подрывающих основы ислама. Все
стало ясно, когда Саддам Хусейн прямо сказал в очередной речи: "Я  пережил
и Буша, и Клинтона, и Хадсона. Ролстон мне тоже не указ. И если мой  народ
потребует, я сожгу не половину Израиля, как обещал  лет  десять  назад,  а
весь, и половину Сирии впридачу, потому что для моих бомб Израиль  слишком
мал".
     И он был прав. Если, конечно, смотреть с востока на запад.
     Время от времени Соломон Борисович наведывался на Кикар Царфат, но  в
связи   с   ухудшающимся    внешнеполитическим    положением    резиденцию
премьер-министра охраняли теперь десантники из "Гивати", и  пройти  сквозь
этот заслон могли разве что американские морские пехотинцы. Да и то,  если
сильно намылятся.
     Соломон Борисович хотел показать свои новые расчеты, о  которых  даже
Марии Степановне  не  говорил  ни  слова.  Поэтому  и  на  этих  страницах
рассказать об идеях господина С.Б.Лоренсона не представляется возможным  -
если не знает жена, не знает никто.
     Осень  2003  года  ознаменовалась  в   истории   человечества   двумя
событиями: Саддам Хусейн объединил под своим началом шестнадцать  арабских
стран, связав их общим военным договором,  а  Соломон  Борисович  приобрел
компьютер IBM AT-1086. Следствия  новой  авантюры  бессмертного  иракского
диктатора ощутил весь Ближний Восток. Приобретение С.Б.Лоренсона  осталось
незамеченным. И  напрасно  -  второе  событие  в  отдаленной  исторической
перспективе наверняка окажется более важным.


     Зима выдалась гнусно дождливая. Потолок в мастерской, которую охранял
Соломон Борисович, протекал,  скрыться  от  душа  можно  было  только  под
зонтом, да и холод не позволял сидеть на одном  месте.  Соломон  Борисович
полночи ходил  взад-вперед,  а  потом,  когда  Творец  временно  прекратил
поливать любимую им землю, вышел подышать - на улице было  теплее,  чем  в
помещении.
     Неподалеку  от  мастерской  уже  неделю  велась  прокладка  какого-то
кабеля. Говорили, что по всему  Израилю  компании  кабельного  телевидения
меняют систему на новейшую, способную принимать сто двадцать  два  канала.
Дело было хорошее, люди готовили кошельки, хотя  о  повышении  платы  пока
речь не шла. Но всем было ясно: новое оборудование - новые цены.
     Катушка с кабелем, накрытая  брезентом,  стояла  на  обочине  дороги,
конец кабеля черной змеей свисал к самой земле,  и  Соломон  Борисович  из
любопытства подошел поближе.
     Кабель был странным. Прежде всего, в нем оказалась только одна  жила.
О каких же ста каналах говорят  люди?  -  подумал  Соломон  Борисович.  Он
наклонился и увидел характерный зеленоватый блеск. Провел пальцем, понюхал
даже, чтобы удостовериться. Вернулся в мастерскую  и,  хотя  Творец  вновь
открыл небесные краны, Соломон Борисович так и  мок  до  утра,  совершенно
забыв о зонте.
     Естественно, заболел. И был, естественно, уволен за прогул через  три
дня. Здоровье, конечно, дороже, но не о здоровье думал Соломон  Борисович,
лежа под двумя одеялами и похлебывая горячий чай. Он  знал,  какой  кабель
прокладывают по всей стране, и какие программы можно будет смотреть,  если
по кабелю пропустить ток частотой триста тринадцать герц и  напряжением  в
половину вольта.


     Нужно вести мирный диалог, - строго сказал президент Ролстон премьеру
Визелю, когда тот, прибыв в Вашингтон, попросил у Штатов усиленной военной
помощи. Диалог, конечно, дело хорошее, но  отдавать  Израилю  было  больше
нечего. Разве что Беер-Шеву (Бир-эс-Сабу).
     Премьер обратился к нации с вопросом: бороться за мир или  положиться
на волю Творца? Ответ был ясен и без референдума. Соломон  Борисович  тоже
голосовал за Творца и был, наверно, единственным среди олим и ватиким, кто
понимал истинный смысл этого обращения к Богу.
     - Скоро мы станем самым могущественным  государством  на  планете,  -
сказал он в тот вечер Марии Степановне. Жена писала  в  это  время  письмо
своей подруге в Киев, спрашивая, смогут ли они  с  мужем  найти  работу  и
кров, если вернутся на самостийну Украину.
     - Конечно, - сказала  она,  не  вдумываясь.  -  Украина  всегда  была
великой державой.
     - Только вот нефть придется добывать самим. Ирония, что будем  делать
это на берегу Персидского залива, -  пробормотал  Соломон  Борисович,  как
обычно, оставляя за собой последнее слово.


     Историю открытия принципа дополнительности времени я изложил выше  со
слов самого С.Б.Лоренсона, следуя тексту его письма, которое пришло в Киев
именно 18 марта 2004 года. Письмо шло  полтора  месяца  -  очень  неплохая
скорость по нынешним временам. С Соломоном Борисовичем мы работали  вместе
десять лет. Из них три  -  в  институте  физпроблем.  Вместе  строили  ту,
первую, модель машины времени, которая так и осталась на стенде, поскольку
институт не пожелал даже потратиться на разборку.
     Я ушел тогда в "коммерческие структуры"  и  неплохо  зарабатывал,  но
физику все же забыл не настолько, чтобы не понять  идеи  дополнительности.
Потрясающая идея. Хорошо, что письмо прибыло 18 марта - не пришлось  долго
мучиться вопросом: что там стряслось на Ближнем Востоке.
     Ну  вы-то  помните,  как  в  вечерней  программе  новостей  17  марта
американская CNN передала в эфир сообщение собственного  корреспондента  в
Багдаде о том, что Саддам принял решение в  ближайшие  сутки  покончить  с
Израилем, поскольку братья-арабы бездарно профукали переговоры, так  и  не
добившись от евреев отступления из Аль-Кудса (Иерусалима).  Я  видел  этот
репортаж и, как все нормальные люди, не  поверил.  Если  решил  покончить,
почему об этом знают репортеры? Если все же действительно  пошел  на  этот
шаг, то должен предвидеть упреждающий удар ЦАХАЛа. Или провокация?  Скорее
всего. Мускулами играет и на нервы действует.
     Я так решил, и все так решили, и Израиль, видимо, так  решил,  потому
что другой информации не было, и я лег спать  в  уверенности,  что  ничего
худого ни с Израилем вообще, ни с другом моим Соломоном  в  частности,  не
произойдет.
     А утром восемнадцатого сообщили о гибели  греческого  военного  судна
близ берегов Израиля. Воспринялось как нелепая утка: свидетели утверждали,
что на катер напал огромный  ящер,  переломил  корабль  хвостом,  а  потом
проглотил, не прожевав.
     И связь пропала. Невозможно было пробиться ни в Багдад, ни  в  Амман,
ни в Дамаск, да и Тель-Авив замолчал. По телефону - я  имею  в  виду.  Что
показывали спутники? Что сообщали дипломаты? Может, президенты  Ролстон  и
Боргачев все прекрасно знали с самого начала, но мы-то, простые зрители  и
слушатели, до позднего вечера были вынуждены верить такому бреду, какого я
в  жизни  своей  не  слышал.  С  утра:  ядерная  война  между  Багдадом  и
Тель-Авивом. Израиля больше нет. Судьба Багдада неизвестна. В полдень: нет
никакой связи со всем  Ближним  востоком,  самолеты  не  летают,  радио  и
телевидение ничего не передают, сейсмологи отметили серию землетрясений на
всем пространстве от  Средиземного  моря  до  Индийского  океана.  В  пять
вечера: радиоактивные воздушные массы движутся в сторону Италии.
     Я как раз  закончил  переговоры  с  финнами  о  бартерной  сделке  и,
вернувшись домой (сердце ныло - что там с друзьями, с  тем  же  Соломоном,
дурак такой, поехал на погибель,  а  я  его  не  отговорил),  обнаружил  в
почтовом ящике письмо. Слава Богу! Прочитав, я понял, что случилось. Ну  и
что мне было - радоваться?
     Ну, спасся Израиль от ракет  Саддама.  Отправился  вместе  с  людьми,
домами, землей от моря до реки, да и с самой  рекой  впридачу  -  туда,  в
прошлое, за тридевять веков, к предкам, к  шумерам  и  этим...  как  их...
мидийцам, что ли? А упомянутые шумеры и мидийцы (впрочем, нет, не  мидийцы
там жили и не шумеры даже, а впрочем, какое это имеет значение?) оказались
в двадцать первом веке под прицелом хусейновых  ракет  и  в  полной,  надо
полагать, истерике.
     Этакий  темпоральный  сдвиг  и  привел,  естественно,   к   временной
непроходимости радиоволн (представляю, какая  там  ионизация  воздуха!)  и
всем прочим неприятностям, о которых с утра твердят по телеку и радио.
     Я  представил  себе,   как   просыпаются   израильтяне,   разбуженные
землетрясением (сдвиг коры - ничего не поделаешь), и как  не  обнаруживают
не только своих воинственных соседей, но и всего остального  человечества,
а лишь орды нелепых, ничего не  понимающих  пращуров,  испуганно  глядящих
из-за Иордана на чудо нечеловеческое  -  танки  "Маркава"  и  автоматы  по
продаже "Кока-колы". Стоило  ли  спасать  народ  еврейский  этакой  ценой?
Или... А что - идея была вполне  в  духе  мудрого  политика:  вернуться  к
истоку истоков и научить все эти ближневосточные племена уму-разуму,  дать
им Тору, наконец!  И  стал,  значит,  премьер  Визель  царем  Израильским,
господи, до чего фантазия дойти может...
     Так вот я мучился идеями, перечитывая соломоново  письмо  и  глядя  в
телевизор, где вместо свежей информации давали тысяча  триста  восемьдесят
седьмую серию "Санта-Барбары".
     Нет, что-то было в этом ненормальное. Не учел я что-то, не  понял  из
письма.
     Ну  конечно!  Нападение  ящера,  о  котором  передавали  утром.  Если
темпоральный обмен произошел на отрезке в три  тысячи  лет,  как  писал  в
письме Соломон, - откуда ящер? А если ящер, то...
     Вы понимаете, о чем я думал всю ночь  на  девятнадцатое?  Впервые  за
десять  лет  я  перелопачивал  физические  справочники,  писал  формулы  и
оценивал параметры тензоров темпоральных смещений. Нет, Соломон не ошибся.
Израиль мог уйти в прошлое лишь на три тысячелетия. Плюс минус двести лет.
     Неужели мы ошиблись оба? Неужели бедный  Соломон  со  всем  еврейским
народом и палестинцами впридачу провалился не к шумерам с мидийцами,  а...
к  динозаврам?  Господи,  это  могло  быть  только   так!   Ведь   никакие
археологические раскопки не показывали следов техногенной  цивилизации  на
Ближнем Востоке. Нигде не сохранилось ни развалин  Кнессета,  ни  остатков
взлетной полосы аэропорта Бен-Гуриона,  ни  даже  завалящей  автомобильной
свалки. Не было Израиля в те времена, не было!
     Я мерял шагами комнату, жена ворочалась за стеной и ворчала что-то, я
не обращал внимания. Понятно, что мы с Соломоном  ошиблись.  Понятно,  что
соломонову ошибку повторили все, кто перепроверял  его  выводы,  все,  кто
превращал Израиль в  гигантскую  машину  времени  с  единственно  заданным
интервалом заброса. В чем ошибка - установят физики. Но  ведь  теперь  уже
ничего не исправить! Саддам Хусейн вместе с  Асафом  Кади  построят  новый
Аль-Кудс, слово Иерусалим исчезнет из лексикона, а динозавров, что  бродят
сейчас на месте вчера еще сверкавшей огнями  улицы  Алленби,  перестреляют
любители острых ощущений. Или биологи переловят  для  своих  биологических
изысканий. Найдут применение.
     Представляете? Я был  в  ту  ночь,  как  мне  казалось,  единственным
человеком на планете, кто знал истину.
     А к утру мне позвонил знакомый физик из Еревана и закричал,  что  мир
сошел с ума, потому что со стороны Ирана, а, скорее всего, из Азербайджана
на армянскую землю наступают стада тиранозавров, и у этих мусульман ничего
бы не получилось, если бы их не поддерживала Москва. Только тогда до  меня
все же дошло истинное положение дел.
     Соломон думал, что в Моссаде не понимают физику.  В  Моссаде-таки  не
понимают физику, но там понимают, что такое Саддам Хусейн.
     И вот я спокойно сижу перед телевизором, пью кофе и  жду  выступления
президента Ролстона. Интересно, появится  ли  рядом  с  ним  премьер  Хаим
Визель, или он предпочтет держаться в тени?
     Соломон хороший физик, и я ему это скажу при встрече.  А  политик  он
никудышный.
     Он все правильно рассчитал. И я тоже, хотя голова и была тяжелой  как
бревно. Чтобы машина  времени  оказалась  у  динозавров  масса  ее  должна
быть... ну вот, точно, - равна Ираку, Ирану,  Сирии,  да  всему  арабскому
востоку. Кроме Израиля.
     Один вопрос только остался. Как  называлась  эта  блестящая  операция
"Моссада" по прокладке новых систем  телевизионных  кабелей  вдоль  границ
всех арабских государств?
     Впрочем, разве в названии дело?





                                П.АМНУЭЛЬ

                            ЦИАНИД ПО-ТУРЕЦКИ




     На выборах в кнессет в 2016 году Шай  Кацор  был  избран  по  спискам
"Ликуда". Он считался ястребом - во всяком  случае,  когда  корреспонденты
спрашивали его, на каких условиях должен развиваться мирный  процесс,  Шай
Кацор отвечал, вздернув свой квадратный подбородок:
     - На наших. Мы достаточно сильны, чтобы  палестинцы  и  прочие  арабы
плясали под нашу дудку.
     В политику Кацор пришел из бизнеса.  Собственно,  из  бизнеса  он  не
уходил, продолжая в промежутках между парламентскими баталиями  руководить
своей фирмой по выпуску  видеоаппаратуры.  Весной  2020  года  Шаю  Кацору
исполнилось 43 года. Он был  женат,  его  единственный  сын  Гай  проходил
службу в ЦАХАЛе. Сари, жена, не работала. Что еще вы хотели бы знать о Шае
Кацоре? Ах, да, на выборах в кнессет в 2020 году Кацор вновь  проходил  от
"Ликуда" - так считали  все,  но  к  тому  дню,  с  которого  наш  рассказ
начинается, положение было уже иным, о чем знал очень узкий круг лиц.


     Комиссар полиции Роман Бутлер - мой сосед. Роман  не  любит,  как  он
говорит, "высовываться", иными словами, он терпеть не может рассказывать о
том, как раскрывает преступления. Будь у Романа другой характер, я  вполне
мог бы выполнять роль доктора Ватсона или капитана Гастингса. На  деле  же
мне с трудом удается разговорить Романа  настолько,  чтобы  услышать  чуть
больше, чем я могу прочитать в газетах. О деле  Кацора  Роман  рассказывал
мне несколько вечеров, из чего  не  следует,  что  он  все  это  время  не
закрывал рта. Скорее  наоборот,  подробности  мне  пришлось  выпытывать  с
помощью  методов,  используемых  самим  Бутлером  во  время   перекрестных
допросов. Уверяю вас, это была адова работа. Результат перед вами.


     В салоне беседовали пятеро мужчин. Один из них  был  хозяином  виллы,
четверо - его гостями.  Они  сидели  в  глубоких  креслах  вокруг  низкого
журнального столика и говорили о политике.
     - Твое решение вызовет раскол, - сказал один из гостей, повторив  эти
слова в третий раз. На что хозяин в третий раз ответил:
     - Партия, в которой можно вызвать раскол, вполне этого достойна.
     Второй гость сказал примирительно:
     - Мы начали  повторяться.  Давайте  сделаем  перерыв  и  поговорим  о
футболе.
     - Выпьем кофе, - предложил хозяин дома.  -  Я  сделаю  по-турецки.  В
ожидании любителя.
     Кипящий кофейник появился на столике  через  несколько  минут.  Перед
каждым из пяти  мужчин  стояла  фарфоровая  чашечка  на  блюдце  и  лежала
маленькая красивая ложка.
     - Наливайте себе сами, - сказал хозяин. - Вот молоко - кто желает.
     Разлили кофе по чашкам, хозяин сделал это последним.
     - Маккаби Хайфа в этом сезоне сплоховала, - сказал  один  из  гостей,
отпив кофе и поставив чашечку на блюдце. Остальные  сделали  по  глотку  и
задумались о перспективах израильского футбола.  Хозяин  дома  привстал  и
выронил свою чашечку. Кофе разлилось - на белой рубашке  появилось  темное
пятно.
     - А-а... - прохрипел хозяин и повалился лицом на столик.


     Когда бригада, возглавляемая комиссаром Бутлером,  прибыла  на  место
трагедии, врач  скорой  уже  констатировал  смерть  известного  партийного
деятеля и бизнесмена Шая Кацора. В углу  салона,  бледные  и  растерянные,
стояли гости - Рони Полански, министр  туризма,  Даниэль  Кудрин,  министр
промышленности,  Бени  Офер,  секретарь  канцелярии  премьера,  и   Нахман
Астлунг, заместитель министра иностранных дел. Все были  членами  кнессета
от "Ликуда".
     Полицейский  врач,  прибывший  вместе  с  Бутлером,  осмотрел   тело,
разрешил его увезти и сказал комиссару:
     - Без всяких сомнений - убийство. Отравление цианидом.
     - Все чашки и кофейник - на экспертизу, - распорядился Бутлер.
     Случай был классическим. Пятеро в закрытой комнате. Жертва и  четверо
гостей, один из которых наверняка убийца. Смысла в этом убийстве Бутлер не
видел (давние друзья, соратники по партии!), но разве в  убийствах  бывает
смысл?
     - Простая формальность, - сказал Роман извиняющимся тоном. -  Вы  все
важные свидетели, и я хочу допросить каждого  прямо  сейчас.  Конечно,  вы
можете вызвать своих адвокатов.
     - Да что там, - мрачно сказал Дани Кудрин,  -  мы  не  свидетели.  Мы
подозреваемые.
     Бутлер ничего не ответил и выбрал  для  допроса  небольшой  салон  на
втором этаже виллы. Первым пригласил Бени Офера, секретаря канцелярии.
     - Каждый наливал себе сам, - сказал Офер. - И каждый мог взять  любую
чашку. Молока не налил никто. Если яд был в кофейнике, мы бы сейчас все...
     - Экспертиза  покажет,  -  отмел  предположения  Бутлер.  -  Скажите,
господин Офер, чему была посвящена ваша встреча?
     - Мы обсуждали предвыборные документы. И не в первый  раз,  заметьте.
Мы уже собирались в таком же составе раза три-четыре. И здесь, и у меня, и
у Полански.
     - Сегодняшняя встреча отличалась от предыдущих?
     - Да, - сказал Офер, помедлив, - только одним.  Шай  сказал,  что  он
выходит из "Ликуда" и присоединится к партии Труда. Ты понимаешь, это было
как гром с ясного неба. Мы начали  спрашивать  о  причине...  Убеждали  не
делать этого накануне выборов... Это внесло бы сумятицу...  У  нас  и  без
того положение не из  блестящих...  Но...  Уверяю  тебя,  это  был  сугубо
идеологический спор, разве это причина, чтобы убить?
     - Ты видел, чтобы кто-нибудь прикасался к чашке господина Кацора  уже
после того, как кофе был разлит?
     - Это было невозможно! Каждый из нас налил себе и больше не  выпускал
чашки из рук до тех пор, как... ну...
     - Я понял. Как по-твоему, мог ли сам Кацор...
     - Глупости. Для чего? Чушь! Он был в расцвете сил. Он рвался вверх.
     - Но ведь, если никто  не  касался  его  чашки,  только  сам  он  мог
положить в нее яд так, чтобы вы не обратили на это внимание.  Например,  с
сахаром.
     - Шай терпеть не мог сахара. Он пил чистый кофе  -  без  сахара,  без
молока, без сукразита, без лимона. К тому же, он не  очень-то  любил  кофе
по-турецки. Он просто налил и выпил.
     - Спасибо, -  сказал  Бутлер  с  сомнением  в  голосе,  -  ты  можешь
подождать в нижнем салоне?


     Нахман Астлунг, заместитель  министра,  подтвердил  показания  Офера.
Каждый налил себе кофе, взяв со столика чашку совершенно  механически.  Во
всяком случае, он, Астлунг, ни на миг не задумался, почему взял эту чашку,
а не другую. И если в одной из них уже был яд... Хотя, как мог быть  яд  в
пустой чашке?
     - О! - сказал Астлунг, округлив глаза. - Тогда выходит, что убит  мог
быть любой из нас! Тот, кто случайно...
     - Не нужно строить гипотез, - прервал комиссар рассуждения  Астлунга.
- Скажи мне, в каких вы были отношениях с господином Кацором?
     - В нормальных. Я понимаю, что ты хочешь...  В  нормальных.  Спорили.
Бывало - на высоких тонах. Как все.
     - Он действительно сказал сегодня, что выходит из партии?
     - А? Да... Это, конечно, удар, мы его все уговаривали.  Я  так  и  не
понял причину. По-моему, до завтра он бы передумал. С его-то  взглядами  в
партии Труда делать нечего.
     - Скажи, а раньше... Кому-нибудь могло придти  в  голову,  что  Кацор
предаст?
     - Ты  называешь  это  предательством?  Политический  ход,  не  более.
Момент, конечно, катастрофически неудобный... Впрочем, можно это назвать и
предательством. Да, мы это так и называли. Ты  думаешь  -  это  повод  для
убийства? Это же кошмар! Кошмар! Перед самыми выборами...


     Разговор с Кудриным и Полански не дал  ничего  нового.  Когда  Бутлер
раздумывал о том, отпустить ли  всех  четверых  по  домам  или  продолжить
допрос, зазвонил телефон и Моше Бар-Нун из экспертного отдела сообщил:
     - Отравление цианистым калием. Никаких сомнений.
     - Где был яд? В чашке? В кофейнике?
     - Ни там, ни там. И ни в одной  из  остальных  чашек.  Нигде.  Кроме,
конечно, организма убитого.
     Комиссар положил трубку и спустился вниз. Обыск в большом салоне  уже
закончился, эксперт Борис Авербах на вопрос комиссара ответил кратко:
     - Ничего. Никаких  капсул,  пакетов,  растворов.  Если  здесь  и  был
цианид, то, значит, у кого-то из гостей.
     - Не было у них ничего, - раздраженно сказал Бутлер, - их обыскали  в
первую очередь. Видел бы ты эту процедуру...
     - Представляю, - хмыкнул Борис.
     - Я не могу их задерживать против их воли, - продолжал Бутлер. -  Они
все депутаты кнессета. И если кто-то решит плюнуть мне в...
     - Их адвокаты  дожидаются  на  кухне,  -  сказал  Борис,  -  и  очень
недовольны.


     Ночь была бессонной. Подозреваемые разъехались около  десяти,  каждый
со своим адвокатом. Бутлер остался на вилле, где полицейские из отдела  по
расследованию убийств обшаривали каждый сантиметр. Нудная процедура  -  на
вилле было три этажа, один из них -  подземный,  одиннадцать  комнат,  два
больших салона и один малый, две ванны, огромная кухня...
     Жена и сын убитого нагрянули ближе к полуночи. Хая Кацор  прибыла  из
Эйлата, где принимала морские ванны, а сын Эльдад - из  Кирьят-Шмоны,  где
проходил службу. Сцена, которую закатила вдова, к расследованию  не  имела
никакого отношения, пересказывать ее мне Роман отказался.  Он  вернулся  в
управление, не имея ни одной версии, достойной внимания.


     Итак, цианид не обнаружили нигде - не было следов  яда  и  на  кухне.
Поскольку труп,  тем  не  менее,  как  говорится,  имел  место,  из  этого
следовало, что полиция допустила просчет,  позволив  убийце  скрыть  следы
преступления. Когда и как это произошло? Все четверо утверждают, что после
того, как Шай упал лицом на стол, вплоть до прибытия полиции никто  ни  до
чего не дотрагивался. О том, чтобы кто-нибудь  взял  одну  из  чашек  (или
все?) и помыл, не могло быть и речи. Если, конечно, все четверо не состоят
в преступном сговоре. Могли они договориться друг с другом, пока  не  было
полиции? Могли. Но - зачем? Они  что  -  дураки?  Они  не  понимали,  что,
избавившись от малейших следов яда, неминуемо  спровоцируют  подозрение  в
том, что убийство было задумано и совершено сообща? Узнали о предательстве
Шая Кацора, возмутились... Глупости. Мало ли кто переходит из одной партии
в другую, пусть даже накануне выборов! Разве что этот переход мог  повлечь
за собой некие разоблачения, совершенно нетерпимые для  "Ликуда"...  Могло
быть так? Даже если могло, это ничего не решает. Если эта четверка  узнала
о переходе только в тот день от самого Шая, когда, черт возьми, они  могли
найти цианид, когда обдумали свое поведение? Это должен был быть экспромт.
Чепуха. Или нет? Ведь наверняка Шай Кацор не в то утро решил переметнуться
в чужой лагерь. Он должен был обдумать этот шаг. Это могло  отразиться  на
его  поведении.  Кто-то  мог  догадаться...  Может  ли  догадка  послужить
основанием для убийства? Чушь и еще раз чушь.


     К утру несколько бригад, всю ночь  выполнявших  поручения  комиссара,
доложили о результатах. Роман  внес  полученные  сведения  в  компьютер  и
прочитал выводы.
     Шай Кацор и его гости, согласно свидетельским показаниям, встречалась
для обсуждения политической ситуации  в  пятый  раз.  Первые  четыре  раза
собирались  на  тель-авивской  квартире  Полански,  но  в  более   широкой
компании, на одной из встреч был еще министр абсорбции Вакнин, на другой -
министр обороны Битон, однажды заехал  на  полчаса  премьер-министр  Садэ.
Присутствовали также Рина, жена Полански, и их  трехлетняя  дочь,  которая
вносила в дискуссию элемент неожиданности, дергая гостей за ноги и  прочие
части тела.  Пили  кофе,  чай  и  холодные  напитки.  Отравить  любого  из
присутствующих была масса возможностей.  Вот  только  причины  не  было  -
никому и в голову не приходило, что Шай  Кацор  намерен  подложить  партии
такую, извините, свинью.
     Итак, на прежних встречах эти четверо имели возможность убить Кацора,
но  не  имели  причины.  А  на  последней  -  имели  причину,  но  никакой
возможности. А может, и причины не было?  Комиссар  подумал,  что  слишком
рано удовлетворился найденным объяснением - предательством Кацора. Не было
ли это простым совпадением? И причина убийства была в ином? Тогда - у кого
из четырех?


     - Представь себе  мое  положение,  -  говорил  мне  Роман  Бутлер.  -
Распутать дело нужно было буквально с ближайшие часы, чтобы не  вызвать  в
стране политического кризиса, да еще в разгар предвыборной кампании.  И  -
никаких  зацепок.  Ни  орудия  преступления,  ни  причины,  если  говорить
серьезно. Все четверо подозреваемых вели себя безупречно. Они не  покидали
своих домов, потому что я их просил о таком одолжении, хотя могли  ведь  и
плюнуть на мои просьбы. Они не натравили на  меня  своих  адвокатов,  хотя
могли  использовать  массу  средств,  чтобы  мешать  мне  продвигаться   в
нежелательном для кого-то из них направлении. Они отвечали  на  любой  мой
вопрос,  когда  он  приходил  мне  в  голову.  Я  только  поднимал  трубку
видеофона...  Более  того,  они  предоставили  мне  право  воспользоваться
памятью своих компьютеров - им, мол, нечего скрывать от следствия.
     Ты ж помнишь, газеты писали о смерти Кацора, но версия об  отравлении
оставалась секретом следствия - журналистам сказали, что депутат  умер  от
острой сердечной недостаточности. Долго так продолжаться не могло...
     К полудню следующего дня я был вымотан настолько, что не мог  открыть
глаза. Мои ребята сделали  даже  больше  того,  что  позволяли  физические
возможности. В моем компьютере образовались сотни новых файлов  и  десятки
версий, которые аналитическая программа придумывала и отвергала без  моего
участия. Время от времени, когда меня посещала новая идея,  я  смотрел  на
экран, и компьютер показывал  мне,  почему  эта  идея  не  стоит  ломаного
шекеля...
     Я  привык  к  тому,  что  в  начале  расследования  возникают  ложные
следственные ходы, и нужно их вовремя распознать. В этом деле следственных
ходов было столько, что и без распознавания было ясно, что все  -  ложные.
Не понимаешь? Объясняю. Если  возникает  шесть  версий,  то  пять  из  них
наверняка ложные, а у шестой есть  достаточно  высокий  шанс  оправдаться.
Остается выбор - какая. А если версий триста девяносто шесть, то вероятнее
всего неверны все, поскольку все  до  единой  построены  на  недостаточных
основаниях...
     Честно скажу, меня рассуждение комиссара Бутлера не убедило. Но  я-то
рассуждал как капитан Гастингс, а Бутлер, согласитесь,  в  своем  деле  не
уступает Пуаро. И все же...  По-моему,  вполне  могли  эти  четверо  убить
бедного Кацора и чашки вымыть. Нет, не из за предательства - Бог  ты  мой,
если бы членов кнессета убивали из-за того, что они перебегают к оппозиции
или, наоборот, к коалиции, так все сто двадцать депутатов давно  покоились
бы на горе Герцля. И не возникло бы вопроса - кто убил. Все убили бы всех.
Так я думаю. Причина была иной. И четверо ее знали. А мой сосед Бутлер  со
всеми своими полицейскими компьютерами - не знал. Вот и все.
     Естественно, я высказал свое мнение Роману и тут  же  получил  полный
афронт: Бутлер напомнил, что версия коллективного убийства была  одной  из
первых, и отбросили ее именно по  причине  полной  неуязвимости.  Никакого
парадокса: если эти господа действительно имели  веские  основания  убрать
Кацора, стали бы они привлекать внимание к себе? А что произошло на вилле,
если не привлечение всеобщего внимания? Ведь никого,  кроме  них,  там  не
было.  Господи,  да   наняли   бы   киллера,   который   подложил   бы   в
"тойоту-электро" Кацора  бомбу,  и  бомба  взорвалась  бы,  когда  депутат
поднимал машину с площадки... В приличных странах так и поступают.  Вот  в
Италии в прошлом месяце... А у нас все не как у людей.


     - К вечеру, - продолжал свой  рассказ  Роман,  -  следствие  зашло  в
полный тупик. Во-первых, экспертиза выяснила, что яд обязан был находиться
в чашке, из которой пил Кацор,  поскольку  действие  яда  началось  в  тот
момент, когда депутат сделал глоток. Во-вторых, оказалось, что  у  каждого
из гостей были свои причины ненавидеть  Кацора.  Свои  -  и  нисколько  не
связанные с партийным предательством, о котором, кстати, никто  из  гостей
действительно не знал заранее. Может, сам Кацор принял такое решение всего
за несколько часов до гибели? Во всяком случае,  не  далее  как  вчера  он
говорил по видео с Хаей, отдыхавшей в Эйлате и сказал,  что  терпение  его
иссякло, с этими паиньками ему не по пути, а  в  партии  Труда  сидят  еще
большие дураки, и он  завтра  же  выйдет  из  "Ликуда",  а  поскольку  для
организации нового движения времени уже не осталось, он пойдет  в  кнессет
как независимый кандидат. Хая, жена его, по ее словам,  отговаривала  мужа
от поспешных действий. Выспись, дорогой, подумай, я через три дня вернусь,
подумаем вместе.
     - Ты говорил, что у  каждого  из  четверки  были  свои  причины...  -
напомнил я.
     - Да, причины для ненависти. Смотри. У Кудрина Кацор десять лет назад
увел жену. История была романтическая, в  свое  время  послужила  причиной
скандала, но со временем забылась, хотя раскопать ее не  составило  труда.
Да, Хая была  когда-то  женой  Кудрина,  если  ты  не  знал...  Дальше.  С
Астлунгом Кацор  в  прошлом  году  пытался  начать  общее  дело,  не  буду
вдаваться в детали, оба  вложили  большие  деньги,  но  фирма  лопнула,  и
Астлунг имел основания подозревать, что напарник его надул, разорив  фирму
через подставное лицо и присвоив все деньги  -  больше  миллиона  шекелей.
Ничего не было доказано, никакого  криминала,  но  подозрения  у  Астлунга
были, как мы  выяснили.  Что  касается  Офера,  то,  когда  ЦАХАЛ  усмирял
палестинцев в Шхеме в 2002 году, оба служили в "Гивати",  причем  в  одной
роте. Армейская дружба, да? Но после  армии  они  не  встречались  полтора
десятилетия, пока их не свела политическая карьера. Почему, а? Мы выяснили
- во время атаки Кацор не прикрыл Офера от  пулеметного  огня,  испугался.
Мог сделать, это мы тоже выяснили, мог, но не сделал.  Офера  ранило,  два
месяца он лежал в госпитале... Что может быть хуже в армии?..  С  Полански
не так понятно, но, возможно, у них была стычка, когда  во  время  прошлых
выборов оба претендовали на запасное место в партийном списке. Причем  для
Полански было просто жизненно важно пройти - он ведь политик по призванию,
он, я бы сказал, помешан на политике, в то  время  как...  Короче  говоря,
Полански Кацора терпеть не мог.
     - Тоже мне, повод для убийства, - пробормотал я.
     - Согласен. Хотя,  с  другой  стороны,  люди  убивали  и  по  меньшим
поводам... Но все это неважно. Никто из них не мог подложить  яд  в  чашку
Кацора, ни у кого при себе не было ни яда, ничего подозрительного  вообще.
Между тем, во время предыдущих встреч каждый имел куда больше возможностей
дать Кацору цианид, но не сделал этого...
     - Значит, остается версия самоубийства, - сказал я, -  и  нужно  было
искать причины. Может быть, он...
     - Не перечисляй, -  поднял  руки  Бутлер.  -  Наверняка,  если  начну
перечислять я, то назову такие причины, которые тебе в голову не придут.
     - Не сомневаюсь, - согласился я.
     - К этой мысли мы все пришли через сорок восемь  часов  после  смерти
Шая, когда тело его уже было предано земле при большом стечении  народа  -
даже палестинские лидеры изволили почтить... Причины самоубийства, кстати,
все мы, включая компьютер, признали слабыми и  сделали  вывод,  что  нужно
получше покопаться в прошлом Кацора... С такой мыслью  я  и  отправился  к
себе домой, чтобы впервые за двое суток выспаться в своей постели. И  вот,
когда я уже засыпал, ну, тебе известно это состояние, переход  от  яви  ко
сну, всплывает в сознании  разное...  Я  вспомнил  одну  фразу,  сказанную
депутатом Кудриным.
     - Какую фразу?  -  спросил  я  минуту  спустя,  потому  что  комиссар
неожиданно замолчал, погрузившись в воспоминания.
     - Вот что удивительно, - тихо сказал Бутлер. - Мы иногда думаем,  что
компьютеры умнее нас - только потому, что они быстрее перебирают варианты.
Ведь фраза эта была в протоколе и, следовательно, в памяти компьютера...
     - Какая фраза? - повторил я.


     Шли третьи сутки после  смерти  Шая  Кацора,  когда  комиссар  Бутлер
позвонил секретарю премьер-министра Меира Садэ и спросил, сможет ли патрон
принять его и еще нескольких человек сегодня... ну, скажем, в семь вечера.
Через минуту на экране появился сам господин Садэ:
     - Господин комиссар,  -  сказал  премьер-министр,  -  не  могу  ли  я
ответить на вопросы по видео? Ведь ты хочешь что-то узнать в связи с делом
покойного Кацора, я прав? Видишь ли, у меня просто нет ни минуты...
     - Я понимаю все, господин премьер-министр, - твердо сказал Бутлер.  -
Но я не имею права задавать вопросы по видео. Я отниму  не  больше  десяти
минут.
     - Хорошо, - вздохнул Садэ. - В семь в моем кабинете. Я знал покойного
Бутлера довольно хорошо, и, если смогу что-то сказать...
     Ровно в семь Бутлер входил в  кабинет  премьер-министра.  Следом  шли
четверо: все подозреваемые по делу Кацора.  Премьер  пригласил  гостей  за
круглый журнальный стол в углу кабинета и попросил секретаршу  приготовить
кофе.
     - Тебе какой? - спросил он.
     - Все  равно,  -  покачал  головой  Бутлер.  -  Буду  пить  тот,  что
предпочитаешь ты.
     - Значит, по-турецки, - кивнул премьер.  -  Итак,  приступим.  Я  так
понимаю, что ты, господин комиссар, привел этих господ, чтобы лично и  при
мне снять с них подозрения, я прав? Газеты пишут, что бедный Шай  покончил
с собой...
     -  Я  не  читал  сегодняшних  газет,  -  сказал  Бутлер.  -   Но   ты
действительно прав, я привел их сюда именно по этой причине.  Я  бы  хотел
закончить с этой неприятной историей.
     Вошла секретарша премьера, поставила на столик поднос с кофейником  и
чашечками  и  удалилась;  мужчины  проводили  девушку  рассеяно-изучающими
взглядами.
     - Вот так три дня назад, - сказал  комиссар,  -  сидели  вы  четверо,
господа, на вилле бедного Кацора, и хозяин был еще жив. Вы ведь тоже  пили
кофе по-турецки?
     - Именно, - сказал  Кудрин,  первым  наливая  себе  густую  ароматную
жидкость. - Именно по-турецки, хотя Шай готовил его отвратительно.
     - Конечно, - согласился Бутлер. - Ведь обычно он пил растворимый.  Но
в  тот  день  он  изменил  своей  привычке,   потому   что   ждал   гостя,
предпочитавшего кофе по-турецки всем остальным.
     - Ты прав, - вздохнул премьер. - Я не смог приехать, хотя  и  обещал.
Может быть, если бы я вырвался хоть на полчаса, Шай не сделал бы этого...
     - Возможно, - сказал Бутлер. - Возможно. А я  ведь  с  самого  начала
знал, что Кацор не любил кофе по-турецки. И не  обратил  внимания.  И  все
почему? Потому что для цианида все равно, в какой  кофе  его  подсыпать  -
результат один...
     - Да, - нетерпеливо сказал премьер. - И сейчас, когда  с  этих  людей
сняты подозрения...
     - Подозрения должны лечь на истинного виновника, - сказал Бутлер.
     - Что ты хочешь сказать?  -  нахмурился  премьер,  а  четверо  гостей
недоуменно переглянулись.
     - Видите ли, - продолжал Бутлер, обращаясь ко всем присутствующим,  -
когда в моем сознании объединились эти  два  факта  -  о  том,  что  Кацор
готовил кофе для тебя, господин Садэ, и о том,  что  цианид  не  разбирает
сортов, - я понял, насколько ошибался...
     - В чем? - спросил министр Полански.
     - Очень хотелось спать,  но  я  заставил  себя  проснуться  и  сел  к
компьютеру. Через минуту я знал, кто убийца.
     Пять пар глаз смотрели на комиссара, пять человек поставили  на  стол
свои чашечки.
     - Ты хочешь сказать... - неуверенно проговорил Полански.
     - Я  задал  компьютеру  вопрос,  -  комиссар  говорил,  не  глядя  на
собеседников, - не могло ли убийство произойти  значительно  раньше.  Меня
ведь все время мучило это противоречие: в тот день у гостей  Шая  не  было
возможности  его  отравить,  а  во  время  предыдущих  встреч  была  масса
возможностей, но не было причины.
     - Не понимаю, - заявил Кудрин. - Что значит - значительно раньше? Шай
был жив, когда мы...
     - Нет, - покачал головой комиссар. - Фактически он был уже мертв.
     - Что за бред! - воскликнул Астлунг.
     - Ты тоже считаешь это бредом, господин Садэ? - повернулся к премьеру
Бутлер. - Я имею в виду биконол Штайлера...
     - Я... - начал премьер. Он смотрел в  глаза  комиссару,  ладони  его,
лежавшие на столе, нервно подрагивали. Бутлер молчал. Молчали и остальные,
ровно ничего не понимая в этой дуэли взглядов.
     - Ты ничего не сможешь доказать, - сказал наконец премьер.
     - Не смогу, - немедленно согласился Бутлер и облегченно  вздохнул.  -
Единственное, чего я бы хотел здесь и сейчас - услышать, что ты,  господин
Садэ, согласен с моей версией. Эти господа будут свидетелями, с меня этого
достаточно.
     Премьер встал и отошел к окну.
     - Я расскажу все сам, - сказал  он,  не  оборачиваясь.  -  Ты  можешь
оказаться  неточен  в  деталях,  а  я  бы  не  хотел  неясностей,  раз  уж
приходится...
     Он вернулся к столу, сел и налил себе вторую чашечку кофе.  Руки  его
больше не дрожали.
     - Шай Кацор был негодяем, - сказал Садэ. - И все вы, господа, со мной
согласитесь. Тебя, Бени, он бросил на поле боя. Тебя, Рони, он  предал  на
последних выборах. Вам двоим он тоже насолил, оставив память на всю жизнь.
Но мы общались с ним - в  политике  приходится  делать  вещи,  которые  не
позволишь себе в обыденной жизни... Я с ним  столкнулся  семь  лет  назад.
Собственно, кроме Кацора, о той давней истории никто не знал...
     - Ты имеешь в виду дочь рава Бен-Зеева? - тихо спросил Бутлер.
     - Так... вы все-таки это раскопали?
     - Видишь ли, - сказал комиссар, - когда я понял, как был убит  Кацор,
я вновь  пересмотрел  его  компьютерный  архив...  Иными,  как  говорится,
глазами...
     - Я понял, - прервал комиссара Садэ. - Это была любовь... Я и до  сих
пор... Ну, это неважно.  Я  был  женат,  а  Лея  замужем,  ты  знаешь.  Мы
встречались около года - до тех пор, пока об этом не стало  известно  отцу
Леи. Муж не подозревал до конца... Мы вынуждены были расстаться,  и  месяц
спустя Лея покончила с собой...
     - И Шай Кацор узнал об этом, - сказал  комиссар.  -  Он  шантажировал
тебя?
     - Нет. Просто намекнул пару раз - этого было достаточно. Я  по  своей
воле включил его в свой партийный список. Ты ж понимаешь, что означала  бы
огласка для рава Бен-Зеева, и для  мужа  Леи,  сейчас  он  главный  раввин
Хайфы, и для моей политической карьеры, не  говоря  о  семье...  Я  держал
Кацора при себе, но как я его ненавидел!..
     - Когда ты узнал о его контактах с оппозицией?
     - За месяц до... Он приезжал к Радецкому после полуночи,  но  у  меня
есть свои каналы... Я понял, что  он  намерен  переметнуться,  и  тогда  у
оппозиции непременно появится против меня такой козырь, что... Я знал, что
Кацор не пьет кофе по-турецки. А о биконоле Штайлера я имел  представление
еще с тех времен, когда служил в  ЦАХАЛе.  Я  ведь  по  военной  профессии
химик.
     - Хочу пояснить для вас, господа, - комиссар повернулся к  гостям.  -
Пятнадцать лет назад в лаборатории Штайлера,  это  химическая  лаборатория
ЦАХАЛа в Негеве, занимаются они ядами, работают для Моссада,  так  вот,  у
Штайлера было изобретено вещество, названное биконолом. По сути,  это  вид
бинарного оружия. Бинарное оружие индивидуального  действия,  скажем  так.
Если  ввести  его  в  организм,  биконол,  состоящий  из  двух  безвредных
компонентов, не производит абсолютно никакого воздействия. В это время при
специальном анализе его вполне можно обнаружить - в  крови,  например,  но
кто ж станет делать себе такой анализ,  не  имея  никаких  подозрений?  Но
достаточно этому человеку выпить совершенно  безобидное  вещество  -  кофе
по-турецки,  -  и  смерть  следует  незамедлительно.  Дубильные  вещества,
которые возникают в кофе именно при этом способе приготовления,  действуют
на составляющие биконола как катализатор. Соединившись,  эти  составляющие
мгновенно разделяются на цианистый калий  и  второе  вещество  со  сложной
формулой и безвредное, как  наполнитель  для  лекарства.  Цианид  вызывает
смерть. Цианид обнаруживают при посмертной экспертизе.  И  кому  придет  в
голову, что яд не поступил в организм в момент смерти, а уже был в  нем...
Может быть, много дней... Сколько, господин Садэ?
     - Восемь дней, - сказал премьер. - Мы вместе обсуждали программу, вы,
господа, тоже присутствовали, помните, это было у Рони?  Никто  ничего  не
заметил, все так спорили... Биконол не имеет вкуса... Я знал, что Кацор не
пьет кофе по-турецки и будет жить до  тех  пор,  пока...  В  тот  день  он
пригласил вас, господа, чтобы сказать о своем  решении  переметнуться.  Вы
были на вилле одни, я позвонил Кацору, сказал, что приеду  тоже,  попросил
приготовить побольше  кофе  по-турецки.  Он  знал,  что  это  мой  любимый
напиток... Вот и все.
     - Значит,  если  бы...  -  сказал  Офер,  глядя  на  премьера  широко
раскрытыми глазами, - значит, если бы мы не начали  пить  кофе  до  твоего
приезда...
     - Господин премьер-министр  и  не  думал  приезжать,  -  сухо  сказал
комиссар Бутлер. - Он был уверен, что вам предстоят неприятные дни,  но  в
конце концов против вас не смогут выдвинуть обвинений, и дело  спустят  на
тормозах. Я прав, господин Садэ?
     Премьер кивнул.
     - И ты прав тоже, - заключил комиссар, вставая, - доказать я не смогу
ничего. А признание, даже при свидетелях, не может служить доказательством
в суде. Тем более, что ты не станешь его повторять, а эти господа  скажут,
что ничего не слышали. Я прав?
     Молчание было знаком согласия.


     -  С  ума  сойти!  -  воскликнул  я.  -  Ты   хочешь   сказать,   что
премьер-министр Садэ умер за два месяца до выборов не от инфаркта, а...
     - Он покончил с собой, - кивнул Бутлер. - И у  него  было  достаточно
возможностей  изобразить  это  как  смерть  от  инфаркта.  Даже  врачи  не
догадались... Только мы, пятеро.
     - Но если никто ничего не понял, почему ты рассказал это мне? У  меня
ведь теперь будут чесаться руки. Я историк, а этот материал - сенсация!
     - Ты думаешь? - пожал плечами комиссар. -  Прошло  столько  лет...  У
власти опять "Ликуд". Не  сегодня,  так  завтра  начнутся  неприятности  с
Сирией. Инфляция растет. Да кого сейчас заинтересует эта давняя и  забытая
трагедия? Разве что любителей детективов...
     Для них и рассказываю.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ИЗ ВСЕХ ВРЕМЕН И СТРАН...




     История,  о   которой   пойдет   речь,   не   имеет   документального
подтверждения. Все доказательства косвенные. Наверняка в Сохнуте и полиции
сохранились  соответствующие  архивы.  Но  в  силу  своей   исключительной
секретности сведения не стали достоянием публики.
     Совершенно напрасно, кстати. Опубликование точных данных пресекло  бы
слухи. Вы ведь тоже наверняка  хотя  бы  краем  уха  слышали  о  том,  что
председатель Сохнута Реувен Поллак был снят с должности в 2021 году  вовсе
не за растрату общественных денег. Что до истинных причин, то  мне  самому
пришлось слышать такую совершенно фантастическую  байку:  якобы  явился  к
Поллаку пророк Иеремия и  рассказал,  в  каком  именно  месте  Торы  можно
прочитать  через  неравные  буквенные  интервалы  о  том,  сколько  денег,
награбленных  в  XVIII  веке  пиратами  еврейского  происхождения,   можно
прикарманить без вреда для репутации. Представляете? Во-первых, ясно,  что
придумал эту нелепость человек, начисто лишенный религиозности. Во-вторых,
еще со времен Ильи Рипса известно, что найти в Торе можно лишь  те  слова,
которые ищешь. И в-третьих, выключите на полчаса телевизор, отправьте сына
играть в роллербол, и послушайте, что я расскажу. Повторяю, документальных
подтверждений нет и  у  меня.  Но  от  прочих  моя  реконструкция  событий
отличается  тем,  что   она   впервые   сводит   воедино   все   косвенные
обстоятельства, каждое из которых, кстати, всем известно.
     Во всяком случае, я убежден,  что  моя  версия  правильна  и  намерен
включить ее в "Историю Государства Израиль  в  2001-2030  годах",  которую
готовлю к выпуску в издательстве "Тарбут".


     Чиновники Сохнута не отличаются богатым  воображением.  Максимум,  на
что способна их фантазия - это представить, что  каждый  еврей  на  земном
шаре мечтает  репатриироваться  в  Израиль.  Идею  можно  было  бы  счесть
совершенно фантастичной, если бы она еще тысячи лет назад не была записана
в Торе.
     Что до Моше Барака, то он воспринял указание Книги слишком  буквально
- говорит это о его фантазии  или,  наоборот,  об  отсутствии  творческого
подхода, не знаю.
     Моше Барак, уроженец Хайфы, 43, холостой,  выходец  из  Марокко,  был
выпускником Техниона. Сам он, впрочем, предпочитал об этом не  вспоминать,
поскольку, получив в 1998 году вторую степень, не поступил в  аспирантуру,
не нашел работу по специальности  (физика  высоких  энергий)  и  устроился
работать в Хайфское отделение Сохнута, поскольку там  именно  в  то  время
требовался человек, владеющий минимум тремя языками, кроме  иврита.  Барак
хорошо знал французский (говорил с детства), неплохо - английский  (выучил
в школе), но дело решило то, что он  умел  изъясняться  и  по-русски  -  в
пределах олимовского словаря, что для Сохнута было вполне достаточно.
     Русская алия была любопытным феноменом, Барак изучал ее с дотошностью
физика-теоретика. Как люди  "русские"  были  ему  малосимпатичны.  Обладая
непомерными амбициями, они старательно  пытались  развалить  то,  что  уже
построили в Израиле предки Барака, и  вместо  этого  превратить  страну  в
некое подобие России. Он понимал, что это естественно - каждый человек,  а
тем   более   каждая   людская    популяция    стремится    сохранить    в
неприкосновенности среду обитания, даже  полностью  меняя  образ  и  место
жительства. Закон сохранения  ареала,  -  так  он  это  называл.  Он  даже
уравнение  вывел  -  некое  очень  даже  универсальное  соотношение  между
реконструкторским пылом, амбициями и разницей в уровнях жизни - прежним  и
нынешним. Пользуясь этим уравнением, Барак  предсказал,  кстати,  время  и
место демонстрации олим против правительства Хаима Визеля.  Впрочем,  ради
справедливости  надо  сказать,  что  в  "Маарив"  и  "Джерузалем  пост"  о
предстоящей демонстрации писали тоже вполне определенно  безо  всяких  там
уравнений - политическая ситуация была яснее ясного.
     Я не хочу сказать, что встреча Барака с новым репатриантом из  России
Савелием Рубиновым была следствием из какого-то уравнения. Барак утверждал
обратное, но, по-моему, для истории это неважно. Савелий Рубинов прибыл  в
Израиль один, оставив в Костроме ("костромские евреи" - вот тоже тема  для
исследования) жену, двух детей, но главное -  тещу  с  тестем,  которые  и
послужили основной причиной для его репатриации, а  вовсе  не  скандальный
провал демократических реформ и  гипотетический  разгул  антисемитизма.  В
родной Костроме Рубинов работал ночным  сторожем  на  овощебазе  и  потому
обладал, во-первых, буйным воображением, а  во-вторых,  легко  вписался  в
израильскую   реальность,   очень   быстро   устроившись    работать    по
специальности.
     Рубинов пришел в Хайфское отделение Сохнута для того, чтобы  получить
некую подпись на некоем документе о компенсации за  отсутствие  не  только
багажа,  но  даже  документа  об  окончании  физического  факультета  МГУ,
потерянного сохнутовскими эмиссарами в аэропорту Бен-Гуриона. Видимо,  они
решили, что сторож из Костромы  не  может  иметь  ничего  общего  с  неким
физиком с такой же фамилией. Возможно, они и правы, раз уж сам Рубинов  не
любил вспоминать свою юность. Но что было,  то  было.  Может  быть,  он  и
рассказал бы, как оказался на костромском  складе  с  дипломом  столичного
вуза в кармане, но, к сожалению... Впрочем, не буду упреждать события. Я и
без  того  сильно  затянул  со  вступлением,  но,  думаю,  что  это   было
необходимо.


     Крайности сходятся - вы согласны?
     Сабра и оле хадаш. Человек юга  и  человек  севера.  Вспыльчивость  и
задумчивость... А  если  добавить  сюда  еще  и  внутренние  противоречия:
нелюбовь к "русским" и желание исследовать феномен  именно  этой  алии  (у
Барака), отказ от физики и желание сделать что-то именно в этой  науке  (у
Рубинова)... В  общем,  совершенно  ясно,  что,  встретившись  случайно  и
обменявшись двумя репликами, два эти  человека  не  могли  не  ощутить  по
отношению друг к другу чувства глубоко враждебной симпатии. Именно так, не
нужно меня поправлять.
     Кстати, Онегин и Ленский ("лед и пламень") тоже  сначала  дружили,  а
чем все кончилось?


     Иврит у Рубинова был ровно на таком же  уровне,  на  каком  находился
русский язык у господина Барака. Так что они вполне друг друга понимали. А
разговор у них начался  с  того,  что  Барак  спросил  у  Рубинова  как  у
коллеги-физика:
     - У вас в университете теорию относительности изучали?
     Рубинов оглядел мощную фигуру сохнутовского  служащего  с  головы  до
пояса (ноги были скрыты столом) и сказал:
     - Ани гам раити телевизия бэ Русия.
     Обмен  паролями  прошел  успешно.  Во  всяком  случае,  впоследствии,
разговаривая с приятелями (от  которых  я,  собственно,  и  почерпнул  эту
информацию), Савелий утверждал, что  Барак  понравился  ему  тем,  что  не
обиделся, а дико захохотал и предложил выпить кофе. Будь Рубинов женщиной,
он воспринял бы такое предложение как попытку сексуального домогательства,
но, будучи мужчиной, решил - почему бы не выпить на халяву.
     Так началась история, которая где-то в  архивах  Сохнута  называется,
скорее всего, "абсолютная алия".


     - Зачем вы, - спросил Рубинов своего  нового  приятеля,  -  зазываете
евреев со всего мира, если здесь нет ни работы, ни квартир?
     - Евреи должны жить в Израиле. Все евреи. Ты понял?
     - Я понял. Здесь и пяти миллионам делать нечего, а твой Сохнут  хочет
привезти еще тринадцать.
     - Ты не понял, - загрустил Барак и заказал еще кофе.  -  И  никто  не
понимает. Но ты ведь изучал теорию относительности!
     -  Теперь  я  действительно  не   понял.   При   чем   здесь   теория
относительности? Ты хочешь, чтобы евреи мчались  в  Израиль  со  скоростью
света?
     - Нет. Ата дати?
     - Ло, - мгновенно отреагировал Рубинов. - Ани хилони. Вэ ани ло мевин
ма ата роце.
     - Ло хашув. То есть, я хочу сказать, что ни ты, ни Сохнут, и никто не
понимает простой вещи, написанной в Торе. Мессия придет тогда,  когда  все
евреи соберутся на Земле обетованной. Все. И там ни  слова  не  сказано  о
том, что только те, кто живет сейчас. Все -  это  все.  Все,  кто  жил  со
времен Храма. Должны собраться здесь.
     - Что ты несешь, дорогой? Они же умерли! Это  ты  не  понимаешь,  что
написано в твоей Торе. Вот когда придет Мессия и возвестит царство  Божие,
тогда и воскреснут мертвые. Что-то ты ставишь телегу впереди лошади!
     - Телега - это что? Объясняю еще раз, а ты  подумай.  Не  как  сторож
подумай, а как физик. Мессия должен предстать перед всеми евреями  -  всех
стран и времен. А воскрешение только тогда и сможет начаться, когда... как
тебе объяснить?..
     Трудно было объяснить, хотя сам Барак думал об этом не  первый  день.
Рубинов,  впрочем,  был  терпелив  и  после  восьмой  чашки  кофе   (Барак
раскошелился даже на печенья) начал шарить по карманам в поисках  хотя  бы
клочка бумаги. Не нашел и стал писать на салфетке - ну в точности,  как  в
плохом советском фильме про гениального физика. Слава Богу, манжет у  него
не было...


     Чтобы дальнейшие события стали понятны без дополнительных объяснений,
сделаю небольшое отступление и попробую пересказать своими словами  то,  к
чему пришел Барак и что так воодушевило Рубинова.
     Итак, примем в качестве аксиомы (а как же еще  относиться  к  истинам
Торы, не нуждающимся в доказательствах?), что все евреи должны собраться в
эрец Исраэль. Допустим, что мы (в лице Сохнута)  добились  своей  конечной
цели: каждый, кто считает себя евреем, или не считает, но числится  им  по
паспорту, явился в аэропорт Бен-Гуриона  и  получил  удостоверение  нового
репатрианта. Значит ли это, что на другой день явится Мессия?
     Нет, не значит. Барак утверждал (и Рубинова в том  убедил,  пользуясь
бедственным положением оле, не знающего Тору настолько, чтобы  вступать  в
спор с саброй, да еще и носящим кипу), что Всевышний имел в виду именно  и
четко всех евреев без исключения, знающих и забывших  о  своем  еврействе,
живших на земле во все времена - до Первого Храма и после Второго. В общей
сложности, если все поколения евреев, прошедшие  по  планете,  сложить  да
пересчитать, это будет миллионов этак под сто,  не  меньше.  А  точнее  не
скажешь.
     Вот все они и должны  явиться  в  Эрец  Исраэль,  чтобы  общей  своей
энергетикой вызвать  такое  исключительное  явление  природы,  как  приход
Мессии.
     Каким образом? Чрезвычайно просто. Для Всевышнего, управляющего всеми
мирами, пространствами и временами,  нет  ничего  сложного  в  том,  чтобы
переместить живое существо из одного столетия в  другое.  Если  он  смешал
времена так, что современные ученые воображают миллионы лет там, где их на
деле было не больше пяти с лишним тысяч...
     - Да, - сказал,  подумав,  Савелий,  -  для  Всевышнего  это  просто,
согласен, но, насколько я понимаю твой великий и могучий русский язык, ты,
уважаемый Барак, не собираешься ждать, когда Творец проделает эту работу.
     - Конечно, - согласился  Барак,  -  Всевышний  лишь  подсказывает,  а
работу делают люди. И Творец может принять ее, а может  и  отвергнуть.  Но
ведь нужно пробовать!
     - Алия во времени...
     - Алия из всех времен!
     - Машины времени не существует, Моше...
     - Нужно ее построить, Савелий.
     - Нам с тобой, что ли?
     - Нам с тобой. Такая наша мицва.


     Если мицва - спорить нечего. Особенно если учесть два обстоятельства.
Первое: жутко, невероятно интересно. К тому же, Рубинов читал в  последние
годы о том, что физики уже не считают передвижение вспять по временной оси
чем-то совершенно невероятным. И второе: это  займет  мозги.  Иначе  можно
свихнуться. Почему-то охранять склад в Костроме  казалось  Рубинову  более
престижным, чем быть сторожем в Хайфе. А так - и задача, и  такая  высокая
цель!
     Цель, впрочем, до  поры,  до  времени  казалась  столь  высокой,  что
вершины не было видно и в ясный солнечный полдень. Оба - и Савелий, и Моше
- просиживали вечера в библиотеке Техниона, а ночами  спорили  в  квартире
Барака, поскольку спорить в комнате Рубинова не позволял сосед, с  которым
Савелий делил трехкомнатную квартиру.
     Кстати, строить машину времени за  свои  деньги  в  случае  успешного
завершения расчетов они не собирались. Обоим  было  ясно,  что  не  хватит
никаких денег. И потому параллельно расчетам они готовили текст  докладной
записки,  которую  Барак  должен  был  представить  высокому  сохнутовское
начальству.
     А спорили! Как-то Рубинов неделю ходил осипшим и  объяснял  знакомым,
что простудился на работе, поскольку никакой техники безопасности  -  ночи
холодные, а спецодежды не предусмотрено. Тулуп, например, и валенки. Вот у
них, в Костроме... Барак, впрочем, кричал во время обсуждений еще  громче,
но ни разу даже не охрип.
     Когда,  месяцев  восемь  спустя,  расчеты  вышли,   по   терминологии
спортивных комментаторов, на финишную  прямую,  споры  перешли  в  область
философии и теологии. Ни в той, ни в другой дисциплине  Савелий  силен  не
был, аргументов Моше опровергнуть не мог, хотя и подозревал, что, с  точки
зрения ортодоксального иудаизма, у Барака концы с концами не сходились.
     - Предположим идеальный конечный результат, - говорил Рубинов. -  Все
получилось, и сто миллионов евреев всех времен оказались в  нынешней  Эрец
Исраэль. Живые и здоровые. Повторяю: живые и  здоровые.  И  кто  же  тогда
должен воскреснуть из мертвых? Никто - живому воскресать ни к чему.
     - Ты ничего не понимаешь! Да, все евреи будут  здесь.  Но  значит  ли
это, что они будут живыми? Жизнь - это не тело, это свое "я".  Если  тебя,
Савелий, перенести во времена Второго Храма,  ты  будешь  живым?  Нет,  ты
будешь дышать, ходить, пить и есть, но ты ничего не будешь понимать в  том
мире. Ты будешь как зомби - у вас там, в России, писали про  зомби?  Зомби
не живет, хотя и существует. Так будет и с этими евреями, которые совершат
алию. Чтобы вернуть их в мир, чтобы они ощутили  наш  Израиль  пять  тысяч
восьмисотого года от Сотворения - своим,  они  должны  ожить,  они  должны
обрести в новом для них мире свое "я". Это и будет воскрешение. От зомби -
к человеку.
     - Понял. Этим и займется Мессия. И тогда, ясное  дело,  без  Третьего
храма не обойтись. И если нас будет сто миллионов, то никакие  арабы...  А
мечеть Омара просто разнесут по камешкам. Класс!
     - Понял, наконец, - пробурчал Барак. - Боюсь только, что у Сохнута на
такой проект денег не хватит. Каждая машина наверняка  будет  стоить  кучу
долларов. И пока сто миллионов человек вывезешь...


     Когда Рубинов получил окончательное решение, он начал смеяться  и  не
мог остановиться, пока не позвонил Барак. Была  это  истерика  или  просто
нервная реакция? Ло хашув, как сказал Барак, услышав в трубке хохот вместо
вразумительного объяснения.
     Было от чего смеяться. Рубинов искал решение в рамках  многофокальных
пространств с учетом энергетики  перехода  через  поверхность  Шварцшильда
(да, непонятно, но все же сохраняю терминологию, чтобы не быть  обвиненным
в некомпетентности). А уравнения после  всех  преобразований  и  численных
приближений свелись  к  неожиданному  выводу:  не  нужны  никакие  сложные
пространства, а черные дыры и вовсе ни к чему. Каждый человек сам по  себе
является машиной времени и способен перемещаться вдоль временной  оси  как
вперед,  так  и  назад.  Используется   внутренняя   психическая   энергия
организма. То самое пресловутое  биополе,  о  котором  там  много  говорят
экстрасенсы. А смеялся Рубинов потому, что никогда прежде в  существование
биополя не верил и парапсихологов называл парапсихами.  А  уж  подумать  о
том, что резервы биополя можно использовать для перемещения живых существ,
ему мешала "нормальная" психологическая инерция.
     Бараку идея не  понравилась.  Она  почему-то  не  вписывалась  в  его
понимание еврейской традиции, он пытался объяснить свою  мысль  по-русски,
но только запутал ситуацию, перешел на иврит, и тут  Рубинов  поднял  руки
вверх, объявив, что он ученый и за точность выводов отвечает, а вот как на
это смотрит традиция - пусть Барак с раввинами  разбирается.  Платон,  так
сказать, друг, а истина дороже.


     Барак сделал благое дело, устроив своего  русского  друга  Савелия  в
отделение  Сохнута.  Рубинов  претендовал  на  место  сторожа,  а  получил
должность консультанта.  Разумеется,  это  была  неравнозначная  замена  -
работая днем, он получал вдвое меньше. Но Барак  хотел  иметь  Ицхака  под
рукой - он вел тихую  войну  с  начальством,  ожидал,  что  его  докладной
записке по "абсолютной алие" дадут, наконец, ход  и  не  хотел  первый  же
разговор  по  существу  провалить  из-за  недостаточного  понимания  идеи.
Рубинов понимал  лучше,  это  Барак  признавал,  хотя  в  глубине  души  и
чувствовал себя униженным. Это вот  чувство  и  сыграло,  как  я  понимаю,
главную роль в трагедии...
     Потому что, когда подошло время решать,  Барак  оказался  неумолим  и
настоял на своем.


     - Израильской бюрократии нет равных, - сказал однажды вечером Барак.
     - Равных нет, - согласился Рубинов, - но российская еще хуже.
     - В России не был, - мрачно продолжал Барак. - Сегодня  я  попробовал
поговорить о нашем проекте с начальником американского  отдела,  он  самый
влиятельный. Знаешь, что он сказал?
     - Могу догадаться. "Не забивай голову  чепухой.  И  без  того  работы
полно."
     - Точно. Никакого движения. Как головой об стенку.
     - Твой любимый Сохнут...
     - Нужно самим.
     - Что? Отправиться  во  время,  когда  был  разрушен  Второй  храм  и
агитировать евреев вместо галута совершить алию?
     - А разве есть иной выход?
     - Я вот о чем думаю... Если все верно, и если мы или твой Сохнут этим
займемся... И все евреи как один - из всех веков и стран... Что  же  тогда
будет с мировой историей? В  каком  мире  мы  окажемся?  Кого  изгнали  из
Испании? Кого сжигал Гитлер? Катастрофы не было, все живы, здоровы - и все
в Иерусалиме двадцать первого века. От  рождества  одного  еврея,  который
ведь тоже должен, по идее, оказаться среди нас. А что, Моше, может в  этом
и заключена тайна его исчезновения из гроба?
     - Не говори глупостей, - резко сказал  Барак.  -  Проповедник,  каких
много было в те времена. Пусть окажется  здесь.  Ты  думаешь,  он  кому-то
интересен? А что до истории, то с чего бы ей меняться?  Она  уже  есть.  И
если ты путешествуешь по ней, выполняя  волю  Всевышнего  и  собирая  всех
евреев в эрец Исраэль, что может измениться в  книгах,  которые  лежат  на
полках в твоей библиотеке или в музеях, где хранятся древние свитки?
     - Резонно, - сказал Рубинов.  -  Но  я  проверил  это  математически,
пришлось  подзаняться  теорией  групп  и  матлогикой.  Ничего,  осилил.  В
общем-то... Я думаю, можно попробовать, а? Кто пойдет первым?
     - Я! - отрезал Барак. - И не нужно со мной спорить. Ты хороший физик.
Но идея моя. Ты ничего не понимаешь ни в Торе, ни в сионизме. И Сохнут для
тебя - организация, а не идея. В общем, я так решил.
     - Да ради Бога, - пробормотал Рубинов, пораженный горячностью Барака.
-  Только  не  забудь,  когда  будешь  агитировать,  напоминай  людям  про
документы. Иначе твой же Сохнут, который все  же  не  только  идея,  но  и
организация, пошлет олим из первого века знаешь куда...


     Первые репатрианты прибыли с восходом солнца,  но  Барак  с  ними  не
вернулся. Рубинов ждал гостей в лесочке на склоне горы  Кармель,  как  они
договорились с Бараком.  Прибыли  двое  -  мужчина  и  женщина.  Оба  были
невероятно напуганы и озирались по сторонам, громко вскрикивали  "адонай!"
и смотрели на Рубинова, будто на ангела Ориэля. Было им лет по  сорок.  На
вид - скорее всего, из Испании. Средние века, насколько мог Рубинов судить
по одежде.
     Барак, видимо, провел неплохую  разъяснительную  работу,  потому  что
олим, чуть освоившись в новом для них мире, предъявили внушительного  вида
свитки, оказавшиеся вполне достойными внимания документами на двух языках.
Испанский, насколько мог судить Рубинов, и иврит. Он посмотрел на  дату  и
быстро пересчитал в уме еврейское наименование года. Получилось  -  тысяча
триста девяносто один. Ничего себе! Конечно, Рубинов был, в общем,  уверен
в том, что не ошибся в расчетах, но одно дело - теория, а  тут  перед  ним
стояли и дрожали от нервного напряжения  два  совершенно  живых  человека,
умерших лет шестьсот назад. О чем  с  ними  говорить  и  на  каком  языке,
Рубинов не знал. Барак должен был вернуться с первыми же олим, поведать  о
своих успехах и представить новых репатриантов Сохнуту. Рубинову вовсе  не
улыбалось самому открывать новую веху в истории репатриации.
     - Где Барак? - спросил он на трех языках - иврите,  русском  и  якобы
испанском.
     Мужчина что-то быстро заговорил, то и дело отбивая  поклоны.  Женщина
остановила его грациозным жестом, и мужчина, вдруг посмотрев  на  Рубинова
совершенно ясным взглядом, передал ему  сложенный  вчетверо  лист  бумаги.
Записка Барака. Лист был исписан с обеих сторон странной смесью  ивритских
и русских слов. Привести текст дословно не представляется  возможным  хотя
бы потому, что понять его без объяснений мог  только  Рубинов.  Поэтому  я
обращаюсь к так называемому "Меморандуму Барака", единственному  документу
по истории "абсолютной  алии",  копию  которого  мне  удалось  получить  в
сохнутовских архивах. Разумеется, текст исправлен рукой Рубинова. Впрочем,
и в таком виде документ читается с трудом, поэтому позволю себе  дать  его
содержание в своем вольном изложении.


     "Пишу  в  гостиной  замка  Толедано  -  испанских  евреев,  бездетных
супругов, готовых совершить  алию.  Бедняги,  они  так  хотели  детей,  но
Всевышний лишил их своей милости, и они очень страдают. Может  быть,  наша
медицина поможет женщине стать матерью. Боюсь, что именно эта мысль, а  не
желание обрести вновь родину предков, привела их к решению.
     Я в четырнадцатом веке. Как мы и рассчитывали, оказался я  в  славном
городе Толедо, неподалеку от центральной площади. Слава Творцу,  появление
мое прошло незамеченным. Я сразу  же  отправился  на  поиски  синагоги,  и
обнаружил, что мой ладино вполне понимают.
     Я не сразу открыл свою  цель.  Это  замечательные  люди,  Савелий.  Я
представляю  себе,  как  расцветет  Израиль,  когда  все  испанские  евреи
совершат алию и откроют свой бизнес в Тель-Авиве или Акко. Уверен, что они
быстро освоятся и со стереовидением, и с видеофоном, и с компьютерами. Они
так легко схватывают!
     Мой добрый  хозяин  -  Хаим  Толедано  -  занимается  посредническими
операциями, нажил на них состояние, построил замок, принят при дворе,  его
знает и  уважает  весь  город,  хотя  я  заметил  и  несомненные  признаки
антисемитизма. Жена его Рахель  -  умнейшая  женщина.  Именно  она  первой
поняла смысл моих призывов, именно она заставила мужа отправиться со  мной
к раввину Реувену, и мы долго спорили о Торе, Всевышнем, Израиле, Мессии и
алие. Хаима я убедил, раввин Реувен все еще сомневается, хотя и  предложил
мне дискуссию с еврейскими мудрецами в иешиве "Ор мэшамаим".
     Я отправляю к тебе Хаима и Рахель. Сам остаюсь. Я  полон  энергии.  Я
счастлив, - все идет хорошо, и я убежден как никогда в нашей правоте.
     Я помню, что должен вернуться с таким расчетом,  чтобы  не  оставлять
тебя одного с новыми олим. Уверен, что  вернусь  даже  раньше  них,  и  мы
встретим их вместе. Если и ошибусь  во  времени,  то  не  больше,  чем  на
час-два. Подождите меня, не уходите.
     С Божьей помощью алия началась."


     И закончилась.
     Потому что Барак не вернулся. Над горой Кармель взошло солнце. Хаим с
Рахелью стояли, взявшись за руки, и восторженно, будто дети,  смотрели  на
море, порт, белые буруны новых домов, протянувшиеся по склону, на корабли,
стоящие в бухте, громаду гипермаркета, в стеклянных гранях которого солнце
оставило множество разноцветных бликов. Они ни о чем не спрашивали.  Чтобы
о чем-то спросить, нужно хотя бы что-то  понять.  Хаим  с  Рахелью  только
сейчас родились в этом мире.
     А Рубинов сидел на плоском камне, два туго набитых мешка - весь скарб
новых  репатриантов  -  лежали  у  его  ног.   Исторические   реликвии   -
четырнадцатый век. Савелию было страшно. Он привык во всем,  что  касалось
практической стороны дела, полагаться на  своего  друга.  Он  и  мысли  не
допускал, что Барак может не вернуться.  Почему  он  может  не  вернуться?
Разве что сам решил остаться.  Это  же  не  механизм,  не  машина  Уэллса,
которая может испортиться. Это  -  в  глубине  себя,  нужно  лишь  желание
вернуться. Только желание.
     Может, Барак ошибся в сроках и вернется через час?
     На тропинке, что вилась по склону, появилась группа людей.  О  чем-то
громко переговариваясь, они спешили наверх. Хаим  с  Рахелью  отступили  в
сторону, они еще не привыкли, им пока не нужны были люди Израиля.
     - Хаим, - сказал Рубинов, - пожалуйста...
     Он показал жестом, что  нужно  уходить.  Господи,  как  же  он  будет
объясняться? Он не знает ладино, а евреи Испании не говорили на  иврите  в
быту, это был язык Торы, молитв. Барак, ты не  можешь  меня  так  бросить,
воззвал Рубинов, пожелав, чтобы мысль его отправилась вспять во времени  и
настигла друга, где бы и когда он ни был. Он хотел воззвать и к Творцу,  в
которого не верил, но не знал - как. И зачем - тоже не знал.
     На его часах было девять, когда они  спустились  к  первым  городским
кварталам. Рубинов вел Хаима за руку, а тот держал за руку жену и тащил на
плече оба мешка, и с этой своей  ношей  выглядел  просто  нелепо.  Рубинов
думал, что новые олим насмерть перепугаются, когда увидят автомобиль,  но,
видимо, предварительная обработка,  которой  их  подверг  Барак,  включала
также информацию о технике двадцать первого века. А может, состояние шока,
в котором пребывали Хаим с Рахелью, загнало  в  глубину  все  естественные
реакции, и тогда - пройдет время - они могут просто сойти с ума.
     Куда же с ними? В Сохнут? В министерство абсорбции? Домой?
     Рахель неожиданно остановилась, и Рубинов, отпустив руку Хаима,  едва
успел подхватить женщину, чтобы она не ударилась головой  об  острый  угол
тумбы почтового ящика.
     Что было потом,  он  помнил  плохо.  В  конце  концов,  есть  пределы
человеческому  напряжению.  Надо  сказать,  что  Рубинов  мог  бы  быть  и
повыносливее. Но это мое личное мнение, вы можете с ним и не согласиться.


     Рубинов утверждал, что никогда больше не видел ни Хаима,  ни  Рахель.
Нервный срыв оказался весьма глубоким. Я мог не поверить  словам  Савелия,
но передо мной выписка из его  медицинской  карты.  Он  действительно  две
недели находился в состоянии комы. Подозревали инфекционный  менингит,  но
диагноз не подтвердился. Думаю, что признаки были чисто внешними. Думаю  -
это, повторяю, лишь моя версия, - что Рубинов пытался там, на склоне  горы
Кармель, вернуть Хаима с Рахелью домой, в XIV век, на  том  и  надорвался.
Сам он этого не помнил. Во всяком  случае,  во  время  нашей  единственной
беседы, когда я осторожными намеками пытался подвести его к этой мысли, он
никак не реагировал на мои усилия.
     Выглядел он плохо. Ему можно было дать все шестьдесят.
     - Зачем вам знать все это? - спросил он меня. - Моше не  вернулся.  Я
справлялся в полиции о Хаиме и Рахели, но меня не захотели даже выслушать.
С моим-то ивритом... А полгода спустя сняли Поллака,  этого  сохнутовского
босса, и слухи ходили всякие, но я тогда понял, что  это  было  связано  с
нашей работой. Я  могу  себе  представить,  как  Хаим  с  женой  сейчас  в
каком-нибудь  кибуце...  или  мошаве...  их,  наверно,   считают   немного
тронутыми...
     - Вы не пробовали их найти?
     - Пробовал, обращался даже в министерство внутренних дел.  Ничего.  Я
побывал во всех университетах, говорил со специалистами  по  средневековой
Испании. Ведь для них эти двое - дороже любого золота.  Такие  рассказы...
Господи, даже просто одежда - историческая реликвия. Нет, никто ничего  не
знает.
     - Как вы думаете, Савелий, почему все же не вернулся Барак?
     Мы сидели с  Рубиновым  в  его  съемной  однокомнатной  квартире,  за
которую он платил почти все свое  жалование  сторожа,  на  кухне  протекал
кран, нудными каплями мешая разговору, чай остыл. Рубинов долго молчал,  и
я, подумав, что он просто не хочет касаться этой, самой больной  для  него
темы, решил перевести разговор.
     Неожиданно Савелий встал и вытянул из груды сваленных  на  полу  книг
большой том на  русском  -  в  плотном  коленкоровом  переплете.  "История
Испании", издательство Санкт-Петербургского университета, год 1898.
     - Это один наш историк привез, - объяснил Рубинов, - а  я  одолжил  у
него и вот уж третий месяц не возвращаю.
     Он открыл книгу на  заложенной  странице  и  протянул  мне.  Текст  я
привожу здесь полностью, без комментариев и выводов. Какие  выводы  сделал
Рубинов, вы можете догадаться сами, а мои  комментарии  вряд  ли  прояснят
ситуацию.


     "Испания конца XIV века еще не подошла к  тому  жестокому  периоду  в
своей истории, который связан с деятельностью инквизиции. Но тайная вражда
католицизма и иудаизма и в те времена приводила к трагедиям. В  частности,
испанская хроника  "Ворота  истины",  датированная  1401  годом,  содержит
описание  процесса  над  евреем  Хаимом  Бараком,  обвиненным  церковью  в
ритуальном убийстве своих соотечественников, супругов Толедано, которых  в
городе многие знали. Трупы  не  нашли,  но  это  не  помешало  судьям,  по
указанию кардинала Толедского, вынести обвинительный  вердикт.  Барак  был
приговорен к повешению, казнь произошла на Ратушной  площади  и  послужила
сигналом к началу  большого  погрома,  завершившегося  гибелью  около  ста
евреев."


     - Здесь написано - Хаим, - сказал я.
     - Он мог назваться и так...
     - Савелий, а что же с вашей главной идеей? Точнее, с идеей Барака. Вы
тоже думаете, что Мессия придет только после того, как в Израиле соберутся
евреи не только из всех стран рассеяния, но и из всех времен?
     Рубинов опять долго молчал, нервно потирая правый висок пальцами, и я
вновь уже был готов отступить, когда он сказал:
     - Если бы это было физически невозможно, я бы сказал "нет, я  так  не
думаю". В конце концов, я вовсе  не  стал  верующим.  Но  ведь  это  было!
Значит, это может быть. Может! А Тору толковали по-всякому. И разве  могли
даже самые мудрые из наших мудрецов две тысячи или тысячу лет назад придти
к мысли о том, что воскрешение тел  должно  достаться  Сохнуту,  а  Мессия
возьмет на себя воскрешение душ?
     - Савелий, вы не можете себе простить, что не пошли в прошлое  вместо
Моше?
     Я не должен был задавать этого вопроса, я понял это сразу,  но  слова
как-то неожиданно для меня самого сорвались с губ. Рубинов не ответил.  Он
вообще не проронил больше ни слова - ни тогда, когда я просил прощения  за
бестактность, ни тогда, когда прощался. Он просто закрыл за мной дверь.
     И решение свое он принял потом не сразу. Поэтому я вовсе  не  уверен,
что именно мой вопрос спровоцировал его сделать  то,  что  он  сделал  две
недели спустя.
     Репатриант из России Савелий Рубинов, 43 лет, поднялся рано утром  на
гору Кармель и бросился с уступа скалы на дорогу, по которой именно в этот
момент тащился на первой скорости огромный панелевоз.


     Если Хаим и Рахель живы, я не думаю,  чтобы  их  следовало  искать  в
кибуце или мошаве. Все же они  жили  в  большом  по  тем  временам  городе
Толедо. Может быть, кто-нибудь, проходя по улицам  южного  Тель-Авива  или
старого Яффо, или древнего Акко, встречал странную пару: мужчину с  черной
бородой и мудрыми глазами и женщину, которую он  ведет  за  руку?  Говорят
они, скорее всего, на ладино, но, может быть, уже и  на  иврите.  Женщина,
возможно,  прижимает  к   груди   ребенка,   ведь   израильская   медицина
действительно творит чудеса...
     Описание, конечно, мало пригодное для розыска, но лучшего у меня нет.
     Хотел бы я знать,  кому  достались  рубиновские  листы  с  расчетами.
Сохнуту? Полиции? Мосаду?
     Или, что вероятнее всего, - мусорной корзине?





                                П.АМНУЭЛЬ

                               А БОГ ЕДИН...




     Человек по имени Моше Беркович живет сейчас в доме  престарелых,  что
находится в Иерусалиме, в районе Рамат Эшколь. Это вполне  респектабельное
заведение, суточная плата равна месячному  жалованию  новых  репатриантов,
которые  убирают  здесь   комнаты   и   помогают   старикам   и   старухам
пересаживаться из обычных  кресел  в  инвалидные.  У  Моше  Берковича  нет
богатых родственников, иврит его слаб, и его трудно понять, если старик не
подкрепляет свои слова выразительными жестами. Проживание  его  оплачивает
Сохнут, и за три года еще ни  разу  бухгалтерия  Еврейского  агентства  не
просрочила платежей. Это естественно - Сохнут совершенно не  заинтересован
в том, чтобы вокруг имени Берковича велись какие-то разговоры.
     В документах не указан возраст старика. Наверняка это число не  столь
уж и велико - выглядит Моше на семьдесят, но, если посмотреть ему прямо  в
глаза, увидеть исходящий из них свет, то немедленно возникнет впечатление,
что это - молодой человек, полный энергии и творческих планов.
     Собственно, оба впечатления неверны.
     Иногда - примерно раз в два месяца  -  Берковича  навещает  внук.  То
есть, это санитарки так полагают, что  мужчина  в  вязаной  кипе,  но  без
бороды, худощавый, высокий и  сутулый,  приходится  Берковичу  внуком.  На
самом  деле  между  ними  нет  никакого  родства.  Но  этот  посетитель  -
единственный человек, с кем Моше ведет долгие беседы, размахивая при  этом
руками, волнуясь и переходя с шепота на крик. Никто,  впрочем,  разговоров
этих не слышит, потому что ведутся они в кабинете начальника, при закрытых
дверях, и сам начальник при этом не присутствует, удаляясь в дни посещений
по своим личным делам.
     После ухода посетителя Моше Беркович опять становится безразличен  ко
всему, и до следующего посещения ничем не выдает ни своего ума, ни знаний,
ни даже желания жить на этом свете.
     Санитарки почему-то считают, что Беркович родом из  Венгрии.  У  этой
идеи нет разумных оснований, как нет и ни единого  доказательства.  Именно
поэтому она и нравится многим. В конце  концов,  если  Беркович  почти  не
говорит на иврите, не понимает ни  по-английски,  ни  по-русски,  ни  даже
идиш, то он, естественно, родом из Венгрии.  Не  убеждает?  Ну,  это  ваши
проблемы.
     Кстати, посетитель разговаривает с Моше по-арабски, но кто слышал  их
беседы?
     И, еще раз кстати, зовут посетителя Исаак Гольдмарк.


     Мои экскурсы в  историю  Израиля  последнего  полустолетия  время  от
времени становятся похожими больше на  некие  литературные  реминисценции,
нежели на строго аргументированный рассказ о точно известных  фактах.  Это
естественно - точно известные факты можно найти в  учебниках,  я  же  вижу
свою задачу в том, чтобы обнаружить в нашей истории скрытые пружины. Часто
ничего не могу доказать. У  меня  есть  определенные  соображения  о  том,
откуда взялся Моше  Беркович,  и  какое  к  этому  имеет  отношение  Исаак
Гольдмарк. У меня есть определенные соображения о том, что может  стать  с
Ближним  Востоком,  если  Моше  Беркович  начнет  говорить.  А  он  начнет
говорить, если им заинтересуются репортеры. А им непременно заинтересуются
репортеры,  если  я  напишу  и  опубликую  то,  что  намерен  написать   и
опубликовать. И тогда может оказаться, что я действительно прав,  и  легче
от этого никому не будет. А если я промолчу? Оставлю мои  соображения  при
себе или на дискете, которую никто не прочтет? Моше Беркович доживет дни в
Бейт-авот, Исаак Гольдмарк доработает  свою  стипендию  и,  скорее  всего,
вернется в  Соединенные  Штаты.  Если  он  и  начнет  что-то  рассказывать
знакомым, так кто ж ему поверит?
     А мне? Кто поверит мне?


     В 2021 году, как вы помните,  экономическое  положение  Израиля  было
очень даже неплохим. Это потом начался очередной спад, увольнения и прочие
общеизвестные прелести капитализма.  В  том  же  двадцать  первом  году  в
российские президенты вырвался  Николай  Евдокимов,  а  что  это  была  за
личность, рассказывать не приходится. Результат: алия резко возросла, и на
историческую родину прибыл-таки  давно  ожидаемый  двухмиллионный  оле  из
России. Им оказался бердичевский старичок, знавший об Израиле  только  то,
что это государство, где дают пенсию, и где его  не  достанет  собственная
дочь, вышедшая замуж за гоя.
     В том же году произошла трагедия,  о  которой  я  уже  рассказывал  в
"Истории Израиля" (глава "Из всех времен и стран"): сохнутовский  пакид  и
русский оле изобрели машину времени  и  вознамерились  вывезти  на  ней  в
современный Израиль всех евреев, какие когда бы то ни  было  проживали  на
нашей планете. Барак погиб в  Испании  XV  века,  и  руководство  Сохнута,
думаю, не было этим очень уж огорчено. Планы у  руководства  были,  как  я
теперь понимаю, несколько иными.


     Доктор Исаак  Гольдмарк  репатриировался  в  Израиль  из  Соединенных
Штатов  после  того,  как  сделал  докторат  по  физике   в   Колумбийском
университете.  Поселился  он  с  женой  и  тремя  детьми  в   Петах-Тикве,
Тель-Авивский университет предложил  ему  читать  курс  лекций  по  теории
перемещений во времени (вот вам, кстати, пример дискриминации -  "русский"
хронодинамик Лоренсон в том же году сторожил склад в  Раанане),  а  Сохнут
пригласил Гольдмарка  консультировать  работу  комиссии  по  расследованию
событий в испанском городе Толедо в 1502 году. Вот тогда-то  Гольдштейн  и
узнал о скрытой за семью печатями истории "абсолютной алии".
     Конечно, идея Барака показалась ему не столько безумной,  сколько  не
оправданной методологически. Государство не резиновое, оно не в  состоянии
принять сто миллионов евреев из прошлых веков. Скорее наоборот...
     Вот это "скорее наоборот" он  и  изложил  на  заседании  комиссии  по
расследованию. Получилось так, что именно в тот день в  Бен-Гурион  прибыл
двухмиллионный русский оле, и в министерстве строительства всерьез  начали
поговаривать о закупке караванов, как это уже  было  лет  тридцать  назад.
Доктор  Гольдмарк  был  ученым,  он  мог  и  не   продумать   политические
последствия  своих  расчетов,  но  руководство  Сохнута  думало  именно  о
политике. Вот цитата (за точность  ручаюсь)  из  выступления  председателя
сохнутовской комиссии по алие и абсорбции Моти Топаза:
     - Мне кажется, господа,  идея  уважаемого  профессора  ("доктора",  -
поправил с места Гольдмарк)  спасет  страну  от  страшной  беды.  Закон  о
возвращении не может быть изменен,  все  такие  попытки  наталкивались  на
полное непонимание в Кнессете. Но и принять  миллионы  олим  страна  не  в
состоянии,  особенно  сейчас,  когда  столько   проблем   с   государством
Палестина. В России осталось пять  миллионов  евреев,  еще  несколько  лет
назад их было втрое меньше. Все мы понимаем причину, но, господа, что-что,
а еврейская бабушка есть, по-моему, у трети населения России! Бессмысленно
осуждать бабушек, нужно спасать Израиль, не нарушая Закон о возвращении. И
предложение  господина  профессора  ("доктора!",  -  опять   не   выдержал
Гольдмарк) как нельзя кстати.
     Вернувшись в тот день домой, доктор Гольдмарк сказал своей жене  Риве
(за точность цитаты не ручаюсь):
     - А знаешь, в этом Сохнуте не такие идиоты,  какими  они  кажутся  на
первый взгляд. Мне удалось-таки их убедить.
     На что Рива, продолжая кормить грудью их четвертого сына, ответила  с
мудростью еврейской женщины:
     - Даже идиот становится разумным, когда нет иного выхода.
     Три месяца спустя сохнутовские эмиссары в  Москве  и  других  странах
бывшего СНГ (и еще более бывшего СССР) начали  рассказывать  всем  евреям,
желающим репатриироваться, о том, как плохо сейчас в  Израиле  -  половину
земель оттяпали палестинцы, на оставшейся  половине  экономический  кризис
(на деле он еще не начался, но Сохнут всегда обладал  даром  предвидения),
жилье дорогое, а работу можно найти только  на  раскопках  старого  здания
Кнессета. Будущие репатрианты знали, что так оно и есть, но,  согласитесь,
слышать подобные речи из уст представителей Еврейского агентства  было  по
меньшей мере странно.
     - Вы советуете временно повременить  с  отъездом?  -  с  надеждой  на
отрицательный ответ спрашивал потенциальный оле.
     - Нет, конечно, - обиженно  отвечал  представитель.  -  Я  лишь  хочу
сказать, что лет через тридцать или пятьдесят наша страна  станет  райским
местом. Будет и жилье, и работа, и, кстати, никаких арабов.
     - Ну так то лет через... - разочарованно вздыхал русский еврей.
     - Для вас - сейчас! Новая  программа  Сохнута  позволяет  перебросить
мост через время!
     После чего начиналась натуральная сохнутовская  агитка:  процветающий
Израиль второй половины XXI века - дом для евреев.
     У плана доктора Гольдмарка был один недостаток.  Его  машина  времени
могла доставить все что угодно в любую точку будущего в пределах ста  лет.
Но вернуться обратно, если что не так, было уже невозможно. Нет,  конечно,
в принципе можно и вернуться, ведь не может так быть, чтобы  в  2021  году
машина времени была, а в 2080 о ней вдруг забыли. Но это уже  проблемы  не
Сохнута,  а  Министерства  абсорбции  из  того  будущего   Израиля,   куда
предлагалось  репатриироваться  бедствующим  евреям  диаспоры.  Кстати,  в
будущем у олим наверняка появится льгота на приобретение вертолета "Хонда"
или "Самара". А сейчас что? Даже льготы на  машины  действуют  всего  год,
разве это справедливо?
     Наверняка эти строки читают сейчас и  те  из  новых  израильтян,  чьи
родственники или знакомые поддались сохнутовской пропаганде и  отправились
в Израиль 2080  года,  оставив  в  прошлом  квартиры,  машины,  кризисы  и
доллары, ибо глупо ведь ехать на шестьдесят лет вперед с деньгами  образца
2020 года. Еще и за фальшивомонетчиков примут.
     Обратно действительно никто  не  вернулся,  значит,  там,  в  будущем
Израиле им стало  хорошо.  О  сусанинском  характере  изобретения  доктора
Гольдмарка  сохнутовские  пакиды  предпочитали  не  распространяться.   По
официальным сведениям, алию в будущее совершили всего 796 тысяч евреев.  Я
всегда думал, что евреи делятся на очень умных и очень глупых. Сам я,  как
видите, в будущее не отправился, хотя и имел такую  возможность.  Впрочем,
есть, конечно, некая малая вероятность, что я отношусь ко второй категории
евреев.
     Слава Богу, не обо мне речь.


     Мишка Беркович был в семье единственным ребенком.  Учился  играть  на
скрипке в музыкальной  школе  своего  родного  города  Кривой  Рог.  Когда
ребенок  подрос,  ему  наняли  репетитора  по  математике,  чтобы  он  мог
поступить в Киевский университет.  Мальчик  хотел  в  Московский,  но  для
жителей сопредельной и самостийной Украины проклятые москали  ввели  квоту
на прием, которая была слишком  мала  даже  для  представителей  коренного
населения, что уж тут говорить о евреях. Впрочем, семейный клан Берковичей
жил в Приднепровье этак с шестнадцатого века,  если  не  раньше,  так  что
Мишка был вполне "коренным". Это так, к слову.
     А тут еще война с Крымом. Идти брать Перекоп второй раз за  столетие?
Семья Берковичей предпочла уехать в Израиль.
     Историческое решение было  принято  вечером  23  октября  2019  года.
Запомните эту дату, она стала поворотной в истории человечества.
     Берковичи были людьми основательными. Приняв решение, они  не  начали
укладывать  чемоданы.  Напротив,  они  заставили  единственного  сына  еще
упорнее заняться не только  математикой  и  компьютерами,  но  и  языками:
английским,  ивритом  и  арабским.  Английским,  чтобы  мог   общаться   с
цивилизованным миром. Арабским, чтобы знал язык врага. Ну, а иврит -  дело
святое.
     Продали  квартиру  и  машину,  отправили  багаж  (тонна  на  семью  -
неумолимый предел Сохнута), перевели доллары в банк "Дисконт" (на закрытый
счет будущих репатриантов) и налегке отправились в Киев, наблюдая по  пути
следования разгул антисемитизма на Украине.  Разгул  состоял  в  том,  что
проводник в их спальном вагоне  не  переставал  жаловаться  на  отсутствие
порядка, в чем обвинял "усих жыдив", поскольку поминаемые недобрым  словом
жиды вместо того, чтобы строить  новую  жизнь  бок  о  бок  с  украинскими
братьями, намылились в  свой  Израиль,  где  порядочному  украинцу  делать
нечего, о чем запорожские казаки кричали еще сотни лет назад.
     В  Киеве  и  застало  семейство   Берковичей   начало   сохнутовского
эксперимента. За сутки  до  отлета  подошла  их  очередь  собеседования  с
чиновником, выдающим удостоверения новых репатриантов (подумать только,  в
прошлом веке эта процедура происходила после прибытия на Землю обетованную
и отнимала у прибывших олим последние силы!).
     - Господа, - торжественно сказал служащий Еврейского агентства,  -  я
уполномочен сделать вам предложение.
     И сделал. И дал на раздумья всего час.
     -  Представляешь,  Фира,  -  восклицал  Беркович-старший,   когда   в
выделенной  им   комнате   отдыха   семейство   обсуждало   фантастическое
предложение, - мы будем жить  в  двадцать  втором  веке!  Израиль  к  тому
времени станет сильнейшим государством мира!  Никаких  арабов!  У  каждого
своя вилла! У каждого - свой вертолет!  Хорошо,  что  мы  собрались  ехать
сейчас. Вчера нам бы этого никто не предложил, а завтра от желающих  отбоя
не будет! Первый получает все!
     Беркович-старший не замечал даже,  что  всего  лишь  повторяет  слова
сохнутовского  чиновника,  вкладывая  в  них  свой  олимовский  безбрежный
энтузиазм.
     - А если там не все так хорошо? - слабо возражала его жена Фира. -  И
знакомых у нас там не будет. А доллары? Они уже на счете в банке...
     - И  за  сто  лет  этот  счет  вырастет  во  много  раз!  Мы  приедем
миллионерами, Фира!
     Никто из старших так и не обратил внимания на то, что  Мишенька  тихо
сидит в углу, погруженный в свои мысли. С Мишенькой при  решении  семейных
проблем считаться не привыкли, поскольку лучше него знали, что  необходимо
ребенку для полного счастья. Ребенок, между тем, был твердо убежден в том,
что в свои шестнадцать лет имеет право иметь и собственное мнение, которое
ни при каких обстоятельствах не должно совпадать с мнением родителей.
     - Мы согласны, - сказал час  спустя  Беркович-старший,  решив,  таким
образом, судьбу сотен миллионов людей. Впрочем, он,  как  я  полагаю,  так
никогда и не узнал об этом (или - не узнает в своем XXII веке?).


     Вместо аэропорта Борисполь семейство Берковичей оказалось в гостинице
"Славутич", которую  арендовал  Сохнут.  Разумеется,  Еврейское  агентство
могло бы выбрать отель и получше, но, думаю, в  данном  конкретном  случае
руководство не столько экономило деньги,  сколько  надеялось  на  то,  что
удаленность от центра города позволит избежать наплыва любопытных. Все же,
действительно  странно,  когда  в  обыкновенную  трехзвездочную  гостиницу
доставляют большие  контейнеры  с  оборудованием,  в  холле  пятого  этажа
располагают чуть ли космический центр управления, а в  соседнем  с  холлом
номере люкс устраивают подобие самолетного салона.
     Когда,  отдохнув  с  дороги,  Берковичи  отправились  за  дальнейшими
инструкциями, Мишенька продолжал обдумывать свою мысль, и она  все  больше
его увлекала. Собственно, сделав по-своему, он убивал сразу  двух  зайцев:
во-первых, избавлялся от изрядно надоевшей опеки предков (Мишенька,  съешь
пирожок, Мишенька,  застели  постель,  Мишенька,  поиграй  на  скрипочке),
во-вторых, увидел бы не тот мир, которого еще нет, а тот, который уже  был
и который ему всегда нравился. В технике Миша был  не  очень  силен  (как,
впрочем, и в игре на скрипке, что бы ни думали по этому поводу  родители),
но полагал, что с тремя кнопками или клавишами справится без труда.
     Инструкции выдавал израильтянин, прекрасно говоривший по-украински  и
почему-то воображавший, что именно  на  этом  языке  семейство  Берковичей
желает услышать об устройстве  машины  времени  (Темпоратора  Гольдмарка).
Миша же упорно задавал вопросы на иврите (а если нажать вот здесь? А  если
здесь?), заставил отца повысить на  себя  голос,  после  чего  перешел  на
арабский. В общем, молодой человек резвился как мог,  потому  что  решение
свое он уже принял и даже успел запомнить, что и  где  нужно  нажимать  на
индивидуальном пульте.
     Господа евреи, отправляясь в дальний путь, присматривайте за  детьми,
даже если им не шестнадцать, а все тридцать.  А  если  шестнадцать  -  тем
более.


     Впоследствии, после  происшествия  с  Берковичами,  темпораторы  были
усовершенствованы и переведены на полную автономию, но во время тех первых
дней "алии в будущее" каждый  оле  должен  был  сам  набрать  по  указанию
оператора десятка полтора  цифр  на  пульте,  который  располагался  очень
удобно под правой ладонью.
     - Красную клавишу, - сказал оператор, следивший за отправлением  олим
из главной пультовой, расположенной в гостиничном холле, -  нажимайте  все
одновременно по моей команде. Тогда вы и там окажетесь в одном месте  и  в
одно время, не придется искать друг друга по радио "РЭКА".
     Семейство Берковичей принялось старательно  набирать  цифры,  которые
диктовал оператор. Год 2081 - шестьдесят лет  вперед.  Координаты  -  Лод,
здание службы абсорбции, то самое, которое  построили  недавно  и  которое
наверняка и в конце XXI века будет использоваться по прямому назначению.
     Это даже быстрее, чем на самолете в Бен-Гурион, -  подумал  Мишенька,
набирая совершенно другую цифровую  комбинацию.  Он  очень  надеялся,  что
оператор не заблокирует набор раньше времени.
     - Старт, - сказал оператор,  и  все  трое  одновременно  надавили  на
красные клавиши.
     Берковичи-старшие отправились искушать олимовскую  судьбу  в  Израиле
2081 года.
     Мишенька избрал свой путь. Когда  оператор  увидел  комбинацию  цифр,
набранную этим негодным мальчишкой, он прежде  всего  испугался  за  себя.
Уволят! И лишь второй мыслью было: "его же убьют там!"
     Это было действительно вероятнее всего: в шестом веке  нашей  эры  на
Аравийском полуострове.


     Работая в архивах Сохнута, я не сумел раскрыть файлы два файла -  они
были заблокированы, а кодов доступа мне узнать не удалось.
     - Пойми, - сказал мне Давид Патхан, начальник архивного отдела, когда
я высказал ему свое возмущение, - мы не против твоей "Истории". Но  ты  не
знаешь, что там произошло, в шестом веке...
     - Так я и хочу прочитать файлы, чтобы...
     - Так они потому и закрыты, чтобы ты их не прочитал.  Не  только  ты,
конечно. Слишком опасно.
     Сказать историку "опасно" - все равно,  что  показать  молодому  быку
красную тряпку или сексуальному  маньяку  -  мисс  Израиль-2030.  Пришлось
действовать обходными путями. Уверяю вас - вполне законными,  иначе  я  не
решился бы опубликовать ни строчки.


     Исаака Гольдмарка подняли среди ночи о огорошили новостью: оле  хадаш
с Украины, парнишка шестнадцати лет, репатриировался не по назначению.
     - Ну так верните  его,  -  сказал  Гольдмарк,  воображая,  что  этими
словами разом решил все проблемы.
     Сказать легко. Утром, собравшись с  мыслями,  Гольдмарк  был  уже  не
столь  оптимистичен.  Во-первых,  оказалось,   что   темпоратор,   которым
воспользовался Мишенька, не был юстирован с надлежащей точностью. Отсюда -
разброс в пространстве и времени, приведший к тому, что оле хадаш оказался
не в районе славного города Иерусалим, а в окрестностях не менее  славного
города  Мекка.  Во-вторых,   стоимость   операции   спасения   (тренировка
десантников,  темпоральный  поиск,  переброска  и   возврат)   оценивались
примерно  в  три  миллиона  шекелей.  Как,  простите,  должен  был  Сохнут
проводить эту сумму через бухгалтерию? В  виде  компенсации  Берковичу  на
неотправленный багаж? Или как возврат денег за электротовары? Председатель
отдела алии и абсорбции Моти Топаз запустил в седую шевелюру обе ладони  и
долго  ругал  Исаака  Гольдмарка  с  его  темпоратором  и  Сохнут  с   его
крючкотворством.
     - Время, господа, время, - торопил всех главбух Сохнута Арье Шохат, -
пока вы думаете, его там арабы убьют.
     - Не торопитесь, господа, нужно все очень  тщательно  подготовить,  -
возражал Гольдмарк. - А ты, адон Шохат,  не  понимаешь  простой  вещи.  Мы
можем тут хоть год рассуждать, а потом отправить темпоратор точно в тот же
момент времени, в котором оказался Беркович. Для него не пройдет и  минуты
после прибытия, как явятся спасатели.
     Поверить в это человеку, привыкшему к четкой формуле  "время-деньги",
было трудновато.
     Для  "захвата"  начали  готовить  трех  молодых,  но  уже   прошедших
ливанскую школу, десантников  из  бригады  "Гивати".  Обучали  пользованию
темпораторами, маскировке, поиску на местности. Два месяца - срок недолгий
в исторической перспективе. Гольдмарк был убежден, что сможет  перебросить
десант именно в двадцатое августа 556 года, но волнения своего сдержать не
мог, что, конечно, сказывалось на моральном духе десантников.
     Начало операции "Возвращение" назначили на 27 марта 2022  года.  Если
вы помните,  премьер  Визель  как  раз  в  тот  день  выехал  в  Вену  для
продолжения  переговоров  с  палестинцами  по  поводу  их   требований   о
ликвидации последних еврейских поселений в Иегуде и  Шомроне.  Переговоры,
естественно, успехом не увенчались, в отличие  от  сохнутовского  рейда  в
прошлое.
     Темпоратор вернулся через три минуты  после  старта,  хотя  на  часах
собственного времени капсулы прошло две недели -  именно  столько  времени
понадобилось десантникам, чтобы  отыскать  Мишку  Берковича  в  безбрежных
просторах Аравийского полуострова.
     Мужчине, которого десантники доставили в целости  и  сохранности,  на
вид  можно  было  дать  лет  тридцать.  Обросший  бородой  по  самые  уши,
замотанный в жутко пахнувшую хламиду, со взглядом фанатика,  он  вовсе  не
был похож на домашнего еврейского мальчика из Кривого Рога. На  имя  Миша,
Михаэль, Моше он не откликался, делал вид, что не  понимает  ни  слова  на
иврите, и никак не реагировал ни на русский, ни на украинский.  И  все  же
это был именно Беркович, что легко было установлено по родимым пятнам,  не
говоря уж  о  "теудат  оле",  выданном  отделением  абсорбции  в  Киеве  и
найденном в складках хламиды.
     Первые  слова  Миша  Беркович  произнес   спустя   три   часа   после
возвращения, когда его помыли, накормили фалафелем и рассказали о том, как
его родители благополучно отбыли в будущее, и какую  травму  им  наверняка
нанес сын Мишенька своим безрассудным поступком.
     - Вы не дали мне увидеть моего сына, - гневно сказал Миша по-арабски.
     - Барух а-шем,  -  пробормотал  Исаак  Гольдмарк,  который  к  исходу
второго  часа   начал   было   сомневаться   в   умственных   способностях
новоприбывшего.
     Лучше бы он продолжал сомневаться!


     Собственно, о том, что случилось с Михаилом Берковичем в шестом веке,
написаны сотни книг, и каждый культурный человек, даже яростный  противник
Ислама, проходил историю Берковича в школе,  не  подозревая,  естественно,
что изучает именно историю Берковича.  В  анналах  она  называется  иначе.
Называлась, точнее говоря, теперь-то придется восстанавливать истину...
     Ничего нового,  таким  образом,  Миша  Гольдмарку  не  рассказал,  за
исключением того, что происходило в два первых дня его пребывания в  Мекке
556 года.


     Было жарко - гораздо жарче, чем Миша  ожидал.  В  Киеве  с  утра  шел
дождь, а здесь, судя по растрескавшейся почве, с неба не капало по меньшей
мере полгода. Именно здесь, сейчас, а не в двадцатом веке, живут настоящие
евреи! Вперед! Так примерно думал Мишенька, снимая с себя джинсы и рубаху.
В путь он  отправился,  оставшись  в  трусах  и  легкой  майке,  одежду  с
документами аккуратно свернул и нес в руке.
     Он был уверен, что попал в Иудею времен Второго храма.
     Какой-то город (неужели Иерусалим?) был виден в северной  стороне,  и
Миша побрел к людям, не очень понимая, как среди Иудейских  гор  оказалась
похожая на Кара-Кумы пустыня.
     Пройдя, по его оценке, километра полтора, он приблизился к  городским
постройкам -  ближе  всего  к  нему  оказалась  длинная  и  высокая  стена
какого-то сооружения, в стене была открыта дверь, куда Миша и вошел просто
для того, чтобы хоть немного побыть в тени.  Он  хотел  в  ту  же  секунду
выскочить обратно, предпочитая лучше погибнуть от жары, чем от вони, мух и
заунывного пения.  Однако,  человек,  который  выводил  невыносимо  нудные
рулады, уже увидел пришельца,  Мишка  замешкался  (по  правде  говоря,  он
смертельно испугался, потому что в руке у мужчины был большой острый нож),
и таким образом изменилась история цивилизации.
     - О боги! - сказал мужчина. - Вы не позволили мне это!
     Мужчина говорил по-арабски, и Мишка ответил ему на том же языке:
     - Я пришел с миром. Мне нужен кров. Я голоден.
     Мужчина, казалось, не слышал. Он все повторял свое "вы  не  позволили
мне", и Мишка, набравшись смелости,  сделал  несколько  шагов  вперед.  Он
находился в открытом дворике сооружения,  скорее  всего,  предназначенного
для отправления какого-то религиозного культа.  Не  иудейского,  это  было
легко  заметить.  Во-первых,  потому  что  посреди  дворика   стояли   два
заляпанных кровью и грязью идола. Во-вторых,  потому  что  перед  мужчиной
лежало мертвое тело мальчика лет пятнадцати. И еще - навоз, трупный  запах
и мухи.
     Странные вещи делает с человеком страх.  Он  может  заставить  бежать
сломя голову, даже если опасность не очень-то велика.  И  может  заставить
идти навстречу явной  гибели,  потому  что,  достигнув  какого-то,  трудно
установимого,  предела,  страх  лишает  человека   способности   правильно
оценивать ситуацию. Мишка просто не мог заставить себя повернуться  спиной
к человеку с ножом. И стоять на месте не мог - боялся  упасть.  Оставалось
одно - идти вперед, что он и сделал, не соображая.
     Мужчина уронил нож, упал на колени и завопил:
     - Боги не приняли жертву! Боги вернули мне сына!
     Может, так оно и было?


     Есть ли логика в исторических событиях? Возможно,  если  бы  Владимир
Ильич Ленин подхватил в Разливе пневмонию,  Россия  спокойно  пережила  бы
октябрь. И если бы Арафат чуть крепче приложился во время аварии самолета,
арабы до сих пор мечтали о государстве Палестина...
     А если бы Мишка Беркович, в спешке нажимая  на  клавиши  темпоратора,
отправился не в Мекку, а к южноамериканским индейцам?
     Но случилось, как случилось.  Некий  житель  Мекки  Абд  аль-Муталлиб
приносил богам в жертву собственного младшего сына Абдаллаха, поскольку  в
свое время дал  обет:  вот  родятся  десять  сыновей,  одного  обязательно
пожертвую. Почему бы и нет - я породил, я и убью.  Сыновья  не  возражали,
даже сам приговоренный: воля отца - закон. И повел Абд  аль-Муталлиб  сына
своего Абдаллаха к идолам Исафа и Найлы, на задний  двор  храма  Каабы.  И
принес богам жертву, страдая всей душой. Но боги решили, что негоже лишать
человека сына. Как иначе мог Абд аль-Муталлиб объяснить то, что произошло?
Кровь еще капала с кончика ножа, когда открылась дверь в  задней  стене  и
явился юноша, почти обнаженный, безбородый, похожий на Абдаллаха  взглядом
и осанкой. И сказал посланец богов:
     - Я пришел с миром!
     Слова эти пролились бальзамом  на  истерзанное  сердце  отца,  и  Абд
аль-Муталлиб, не сходя с места, дал новый обет: принять посланца богов как
собственного сына Абдаллаха, ибо означает это имя - "раб божий".  А  богам
принести иную жертву. И чтобы не впасть в гордыню, Абд аль-Муталлиб решил:
пусть назовет жертву прорицательница из Хиджаза, что в Ясрибе.
     И было так. Десять верблюдов, - сказала  прорицательница,  -  а  если
окажется мало, то еще и еще десять. Пока боги не скажут: довольно.
     Мишка, обросший уже бородой,  вынужденный  следить  за  каждым  своим
словом и жестом, проклинал себя за безрассудство, но понимал, что поделать
ничего нельзя, и нужно жить по законам курайшитов, а какие  там  законы  в
шестом веке, да еще в Аравийской пустыне, в Мекке, вовсе еще не священной?
Хотелось домой, к маме, но где был его дом, и где мама?
     Братья приняли рассказ отца на веру, и могло ли быть  иначе?  Фатима,
жена  Абд  аль-Муталлиба,  лишь  на  третий  день  преодолела   внутреннюю
неприязнь к посланцу богов и поцеловала Мишку в лоб, отчего ему  почему-то
захотелось плакать.
     А потом привели в жертвенный загон храма Каабы  десять  верблюдов,  и
гадатель Хубал метал стрелы, и жребий пал на Мишку,  и  душа  его  ушла  в
пятки,  и  он  закрыл  глаза,  чтобы  ничего  больше  не  видеть,  но  Абд
аль-Муталлиб велел привести еще десять верблюдов, и снова  стрелы  указали
на Мишку, а потом еще и еще... Он едва держался на ногах, тем  более,  что
наступил полдень, и  в  загоне  было  невыносимо  душно  и  зловонно.  Сто
верблюдов терлись друг о друга боками, когда гадатель  провозгласил  "боги
говорят: хватит!"
     На пире Мишка сидел по правую руку от отца своего, а  братья  хлопали
его по плечу и славили,  хотя  новоявленный  Абдаллах  и  не  верил  в  их
искренность.


     Вы хотите знать, что было дальше? Я уверен - вы это знаете.  Наверно,
вы догадались уже и о  том,  что  произошло  четырнадцать  лет  спустя,  в
августе 670 года,  когда  Абдаллах,  сын  Абд  аль-Муталлиба,  муж  Амины,
возвращался в Мекку из поездки в город Дамаск. Десантники выловили караван
в пустыне, и явились пред взором Абдаллаха, и тот простерся ниц, не зная -
радоваться спасению или печалиться расставанию.
     - Я хочу увидеть своего сына, -  закричал  он.  -  Моя  Амина  должна
родить со дня на день!
     У десантников был приказ, который они  и  выполнили.  История,  ясное
дело, не знает сослагательных наклонений. Было так. И все.


     - Почему ты думал, что у тебя  должен  родиться  сын?  -  спросил  на
иврите Гольдмарк. Он хотел, чтобы голос звучал  равнодушно,  и  потому  на
Мишу не смотрел.
     - Я люблю  Амину,  -  помолчав,  ответил  по-арабски  Моше  Беркович,
Абдаллах, сын Абд Аль-Муталлиба, - я люблю ее как цветок в пустыне  ранней
весной, а любовь всегда рождает мальчиков. Мы хотели сына, как могло  быть
иначе?
     - У твоего приемного отца рождались одни девочки, значит, он не любил
свою Фатиму? - доктор Гольдмарк не задавал прямых вопросов и тем  более  -
главного, ради которого вот уже второй час вел неспешную беседу  с  Мишей,
который, приняв, наконец, как факт свое возвращение в двадцать первый век,
мгновенно состарился лет на тридцать. Перед Гольдмарком сидел  не  мужчина
тридцати лет, каким он  был  на  самом  деле,  но  старик  неопределенного
возраста, лишенный желания жить на этом свете.
     - Сыну не пристало обсуждать деяния отца своего, - сказал  Моше  или,
скорее, Абдаллах, потому что от Мишки Берковича осталась в  этом  человеке
разве что оболочка, да  и  та  была  не  более  похожа  на  оригинал,  чем
выцветшая копия на красочное полотно.
     - Как... как ты собирался назвать сына? -  спросил,  наконец,  доктор
Гольдмарк и замер в ожидании ответа.
     - Мухаммед, - сказал Абдаллах. - Я хотел сам воспитать его.  Я  хотел
внушить ему, что Бог един. Я хотел, чтобы курайшиты поняли, в  чем  истина
мира, чтобы они  перестали  поклоняться  идолам,  как  сделали  это  евреи
гораздо раньше. А ты... вы...
     Абдаллах сжал кулаки и встал, но злость, вспыхнувшая  в  его  глазах,
сменилась мгновенной тоской - он вспомнил любимую свою  Амину,  оставшуюся
вдовой, и отца своего с матерью, и братьев с сестрами,  и  Мекку  вспомнил
он, город юности с шумным базаром и храмом  Кааба,  и  перевел  взгляд  за
окно, где белели иерусалимским камнем кварталы  Рамат-Эшколь.  Он  понимал
смысл слова "навсегда", но смириться не мог.
     Он хотел домой.
     - Что ж, - сказал Исаак  Гольдмарк  на  иврите,  обращаясь  скорее  к
самому себе, чем к Моше Берковичу,  равнодушным  взглядом  смотревшему  на
плывущие к близким горам городские кварталы, - ты передал своему  сыну  по
наследству то, что мог. Он привел людей к единому Богу. Аллах - имя ему.
     - Аллах, - повторил Моше Беркович.
     Помолчав, добавил:
     - Я хотел, чтобы мой сын стал велик. Я  хотел  любить  жену  свою  до
конца дней. Зачем мне жить теперь? Все - прах...
     Мишка Беркович хорошо знал языки, неплохо - математику,  и  еще  умел
играть на скрипочке. Историю он знал плохо. Историю Ислама не знал  вовсе.
В школах Кривого Рога ее не изучали.


     Человек по имени Моше  Беркович  доживает  дни  в  бейт-авот,  что  в
иерусалимском квартале Рамат Эшколь. По  метрикам,  хранящимся  в  архивах
Министерства внутренних дел, ему сейчас двадцать  четыре  года.  На  самом
деле прожил он тридцать восемь. Выглядит на пятьдесят, а  после  очередной
бессонной ночи - на все семьдесят.
     Доктор Исаак Гольдмарк посещает своего подопечного примерно раз в два
месяца. Тогда Моше  оживляется,  в  глазах  его  появляется  блеск,  и  он
рассказывает гостю о своей жизни. Той жизни - не этой.
     Отец пророка так и не узнал до сих пор, кем стал его сын Мухаммед.  Я
это знаю. Теперь знаете и вы.
     А Бог един...





                                П.АМНУЭЛЬ

                        ЧИСТО ЕВРЕЙСКОЕ УБИЙСТВО




     Труп Мошика Слуцкого был обнаружен уборщиком-оле, который явился рано
поутру выметать мусор из коридоров ешивы. Моисей Арнольдович  Слуцкий,  52
лет, уроженец Украины, 23 года в стране, был убит ударом тяжелого предмета
по затылку. Смерть наступила  мгновенно.  Тяжелый  предмет  лежал  в  двух
метрах от тела - это был толстый, в тисненом коленкоровом  переплете,  том
одной из частей Талмуда. В углу переплета книги запеклась кровь. Том весил
не меньше пяти килограммов, и Маймонид,  чьи  высказывания  находились  на
страницах этого старинного издания,  наверняка  пришел  бы  в  неописуемое
возмущение, если бы знал, с какой целью  далекие  потомки  используют  это
творение человеческого разума.
     Полицейский эксперт,  осматривавший  тело,  сказал  комиссару  Роману
Бутлеру, стоявшему рядом:
     - И  зачем  эти  датишные  приобретают  компьютеры,  если  все  равно
пользуются таким старьем? Согласись, что дискетой убить куда труднее.
     У Романа было на этот счет иное мнение (он вспомнил дело Вакшанского,
убитого именно трехдюймовой дискетой), но комиссару не хотелось вступать в
дискуссию.
     Ситуация сложилась крайне неприятная. Слуцкий  был  убит,  по  словам
эксперта, между девятью и двенадцатью часами вчера вечером.  В  это  время
двери ешивы были уже заперты, никто посторонний в помещение не  заходил  и
зайти не мог ("только через мой труп", - сказал сторож-оле,  положив  руку
на пистолет). Черный ход, предназначенный на случай  пожара,  был  навечно
заставлен огромным шкафом со старой кухонной посудой.
     - Куда смотрит пожарная инспекция? - с  деланным  возмущением  сказал
Бутлер. На  самом  деле  отсутствие  второй  двери  значительно  облегчало
работу. Искать преступника следовало внутри ешивы, поскольку  до  прибытия
полиции никто не покидал здания.
     Об этом убийстве на следующий день писали все газеты, и  можете  себе
представить, какие комментарии позволили себе  некоторые  журналисты.  "Ну
вот, теперь они уже убивают друг друга." Или "В армии они, видите  ли,  не
служат, Бог не велит, а убивать умеют не  хуже  арабов."  А  то  еще,  сам
видел: "Запереть их там, и пусть сами с рави Бен-Ури  разбираются,  а  Бог
поможет."
     Ну, вы же помните, каково было противостояние религиозных и  светских
кругов в начале двадцатых годов нашего, двадцать первого, века.
     Вечером,  начитавшись  комментариев  и  наглядевшись  на   фотографии
бедного Моисея Слуцкого в живом и  мертвом  виде,  я  отправился  к  моему
соседу Роману Бутлеру, чтобы выслушать его комментарий. Честно  говоря,  я
был готов к тому, что Роман вообще разговаривать не захочет, сославшись на
усталость.
     Все оказалось наоборот.


     Роман сидел в углу салона перед огромной чашкой кофе.
     - Хорошо, что ты пришел сам, Песах, - сказал он.  -  Я  уж  собирался
тебе звонить.
     - Какие-то новые подробности? - спросил я. - Нашли убийцу?
     - Наливай кофе, - предложил Роман. - Не нашли и не найдем, вот что  я
тебе скажу.
     - Почему? - удивился я. - Газеты пишут, что никто из помещения  ешивы
не выходил. Всего там ночевало восемнадцать человек. Нужно опросить  всех,
религиозный человек лгать не станет, достаточно посмотреть ему в глаза.
     - Замечательная мысль, - пробормотал Роман. - В ней всего две ошибки.
Во-первых, если  религиозный  еврей  убил  другого  еврея,  он  тем  самым
поставил себя вне общины и  вне  религиозной  морали.  Значит,  и  соврать
может. Во-вторых... Ты думаешь, я не опросил всех и не смотрел  каждому  в
глаза?
     - И что же? - спросил я, потому что Роман надолго замолчал,  думая  о
своем.
     - Каждый из восемнадцати ешиботников сказал мне, что  это  именно  он
убил Слуцкого. И каждый прямо смотрел мне в глаза.  Если  следовать  твоей
мысли, что глаза - зеркало души, то нужно заключить, что  правду  говорили
все. Кто же тогда убил?
     - А кровь... Или отпечатки пальцев...
     - На книге были обнаружены отпечатки пальцев всех учеников  ешивы,  а
также рави Бен-Ури и самого Слуцкого. Видишь ли, книгой изречений  Рамбама
пользовались ежедневно и ежечасно...
     - Детектор лжи, - сказал я. - Не могли врать  все,  один  должен  был
говорить правду.
     - Видишь ли, Песах, - медленно сказал Бутлер, - я проверил каждого на
детекторе лжи. Все говорили правду.
     - Но... - растерянно сказал я.
     - Вот именно. Ударил один - без сомнения. Но  убийцами  считают  себя
все. Вот почему я хотел с тобой поговорить. Ты писатель, историк. Хоть  ты
и не религиозен, но публику эту знаешь лучше  меня.  По-моему,  это  чисто
психологическая проблема.  Может  быть,  они  считают,  что  каждый  еврей
ответствен за убийство  еврея...  Не  знаю.  Хотя,  тут  может  быть  иная
тонкость. Слуцкий, по Галахе, евреем не был -  мать  у  него  полька,  обе
бабушки - русские... Еврей только отец.
     Не буду лукавить - после слов Романа  я  почувствовал  себя  если  не
Эркюлем Пуаро, то, по крайней мере, Ниро Вульфом. Может,  это  неожиданное
осознание собственной значительности  заставило  меня  забыть  о  вопросе,
который я намеревался задать в самом начале разговора. Бутлер сам  ответил
на этот незаданный вопрос:
     - Ты не спросил, Песах, что, собственно, делал Слуцкий в ешиве. Он не
был учеником, он и религиозен был только  наполовину,  если  такое  вообще
возможно. Соблюдал шабат, но не ходил в синагогу. Постился в Йом-кипур,  а
Девятого ава зажигал электричество и умывался. В общем, что считал нужным,
то и делал. А в ешиву эту приходил  почти  ежедневно  -  для  того,  чтобы
поспорить  с  учениками.  Все  говорят,  что  спорить  с  ним  было  очень
интересно, он прекрасно знал Танах, практически наизусть, да  и  отдельные
отрывки из Талмуда и Мишны цитировал без запинок. Рав Бен-Ури сказал  мне,
что он бы с превеликим удовольствием имел в ешиве такого ученика - хотя бы
для того, чтобы остальные оттачивали в спорах с ним свои аргументы.  И,  в
то же время, по словам того же рави, он никогда не принял  бы  Слуцкого  в
ешиву. Никогда и ни за что. Я провел в ешиве день, не обнаружил ни  единой
зацепки, и вот теперь сижу и ломаю голову...
     - Чем я могу помочь? - спросил я.
     - Мне нужен светский человек, который, тем не менее, мог бы  говорить
с этой публикой на их языке. В полиции таких не оказалось.  Ты  же  знаешь
нашего министра.
     Министра полиции Ноаха Шапиро знали все. Еще бы - именно  он  нарушил
многолетний статус-кво и открыл в шабат все без исключения  улицы  даже  в
ультрарелигиозных кварталах. В прежние времена это было  бы  невозможно  -
религиозные партии могли угрожать провалом любой коалиции. Но  в  каденцию
премьера Вакнина партия Труда впервые получила подавляющее  большинство  в
кнессете и не нуждалась ни в чьей поддержке...


     Ровно сутки спустя мы опять сидели с Бутлером в его салоне. По стерео
показывали прямой репортаж об инаугурации господина Чернышева  -  первого,
законно избранного, президента России с очевидными фашистскими  взглядами.
Нам обоим было не по себе - на Манежной площади бесновались огромные толпы
фанатиков, антисемитские лозунги висели на балконах гостиницы  "Националь"
и на здании Манежа. А народ, как всегда,  безмолвствовал.  Народу,  видите
ли, надоело  голосовать  -  к  урнам  пришли  только  сорок  два  процента
избирателей,  но  две  трети  этого  числа  предпочли  фашиста   Чернышева
демократу Прохорову. Так, двадцать восемь процентов  избирателей  навязали
России новую реальность.
     - Если  Сохнут  успеет  провести  в  России   операцию,   аналогичную
"Шломо"... - сказал Бутлер и не закончил фразу. А что говорить - и так все
было понятно. Ехать надо вовремя.
     Когда Чернышев сделал свой знаменитый  жест  правой  рукой  и  сказал
"Русские люди, к вам обращаюсь я...", Роман потянулся к пульту и  выключил
стерео. В салоне сразу стало уютнее и теплее.
     - Своих проблем хватает, - сказал Роман. -  Ты  весь  день  провел  в
ешиве. Расскажи о впечатлениях.
     - А ты...
     - Мне хвастаться нечем. Топчемся на месте.
     - Видишь ли, я не разговаривал ни с  кем  лично,  я  больше  ходил  и
слушал...
     - Да уж,  -  усмехнулся  Роман,  -  мне  докладывали.  Амнуэль,  мол,
путается  под  ногами  и  что-то  вынюхивает,  и  не  попереть  ли  его  к
такой-то...
     - Так вот, - продолжал я, - мое мнение. Мы не выйдем на убийцу,  если
не будем абсолютно точно знать мотив.  Нынешняя  версия  полиции  меня  не
устраивает. Ты сказал журналистам, что ешиботники повздорили, и  кто-то  в
состоянии аффекта трахнул Слуцкого по  голове  первым,  что  попалось  под
руку.
     - Да, - неохотно подтвердил Роман. - Это самая разумная версия.
     -  Это  полный  бред,  -  возразил  я.  -  Эта  версия  абсолютно  не
соответствует тому представлению, что сложилось у меня об учениках  ешивы.
Люди  они  чрезвычайно  уравновешенные.  Ультраортодоксы.  Они  просто  не
способны впасть в состояние аффекта.
     - Даже если кто-то в их присутствии оскорбляет  Бога?  -  осведомился
Роман.
     - Да, безусловно. Оскорбление пройдет мимо их  сознания.  Отреагируют
они только на какой-то  неожиданный  аргумент,  на  некое  доказательство,
понимаешь? Разум, а не чувство. Я ходил среди  них  весь  день  и,  каюсь,
действительно действовал на нервы всем, включая полицию. Хотел вывести  их
из себя, тем более, что  такая  ситуация,  нервы  напряжены...  Ничего  не
вышло. Полицейские злились и, как ты сказал, готовы были послать меня к...
А ешиботники смотрели мне в глаза и качали головами. Никто из них  не  мог
убить Слуцкого в состоянии аффекта.
     - И, однако, каждый из них утверждает, что убил он.
     - Врут.
     - Детектор лжи...
     - И детектор врет. То есть, они искренне считают, что говорят правду,
как они ее понимают. И потому детектор...
     - Короче, Песах, - прервал меня Роман, - ты тоже потерпел поражение.
     - Почему же? - сказал я. - Я знаю мотив, и я  знаю,  почему  все  они
берут вину на себя. Я не знаю имени того, кто конкретно  ударил  Слуцкого,
но, возможно, узнаю и это.
     - Ну-ну... - сказал Роман и посмотрел на  меня  с  сомнением:  он  не
поверил ни одному моему слову.
     - Чтобы быть полностью уверенным, - продолжал я, - мне  нужны  бумаги
покойного. Все, что есть. Или компьютерные тексты, если  у  него  не  было
бумаг.  Записки,  воспоминания,  все...  Решение   проблемы   в   личности
погибшего, а вовсе не в ешиботниках, которые  просто  не  могли  поступить
иначе.
     - По-моему, ты несешь чушь, - с чувством сказал Бутлер. - Но раз уж я
сам тебя втравил... Квартира Слуцкого  опечатана.  Компьютера  у  него  не
было, даже самого завалящего. Жил он бедно,  едва-едва  хватало  денег  на
квартиру  и  еду.  Бумаг,  насколько   я   знаю,   немного.   Но   мы   не
интересовались...
     - Напрасно, - назидательно сказал я.
     - Утром я дам тебе ключ, - сказал Бутлер, пропустив мою реплику  мимо
ушей, - и пошлю  с  тобой  полицейского.  Извини,  одному  нельзя,  таковы
правила.
     - Он мне не помешает, - сказал я, и Бутлер хмыкнул.


     Квартира покойного Моисея Слуцкого была аккуратной, как я  и  ожидал.
Полиция  ничего  здесь  не  трогала,  личность  убитого  их  не   особенно
интересовала. Небольшой салон  был  одновременно  и  спальней  -  напротив
журнального столика с подержанным, судя по виду, стереоприемником,  стояла
сохнутовская кровать. На книжном стеллаже  -  несколько  изданий  Торы,  и
ничего более. Одна из книг оказалась старославянским изданием 1874 года  -
экземпляр, наверняка, уникальный: это  был  Ветхий  Завет  в  классическом
переводе.
     То, что я искал, хранилось в тумбочке  у  кровати.  На  нижней  полке
лежала общая тетрадь российского производства - желтоватая грубая  бумага,
по которой даже неприятно было бы  водить  пером.  Текст  был  странным  -
русские  слова  перемежались  с  ивритскими  и  какими-то  еще,  по   всей
видимости,  арамейскими.  А  может,  еще  более  древними?  Или  вовсе  не
существующими в человеческих языках? Честно говоря, я готов  был  поверить
именно в эту последнюю идею.
     Я спросил  полицейского,  пришедшего  со  мной,  могу  ли  я  забрать
тетрадь, чтобы не торчать весь день (а может, и не  только  день)  в  этой
квартире. Меланхоличный шотер,  настроившийся  было  поспать  на  кухонном
табурете, связался по биперу с начальством и благожелательно сказал:
     - Бери что хочешь, только напиши расписку.
     Вернувшись домой, я сел к  компьютеру,  поскольку  только  с  помощью
интербанка памяти мог рассчитывать на соединение всех  слов,  нацарапанных
рукой Слуцкого, в некий связный текст.
     Вечером я все еще сидел, глядя на экран. Жена пыталась оторвать меня,
соблазняя салатом оливье, но мне было не до еды. Потом меня позвал к видео
Роман, но я послал его туда, где ему  надлежало  находиться  в  это  время
суток. К ночи эвристическая  программа,  в  основу  которой  легли  записи
Слуцкого, была готова, и компьютер начал формировать  с  ее  помощью  свои
виртуальные миры. Я в этом процессе ничего не  понимаю,  поэтому  позволил
себе расслабиться, и до двух часов  ночи  пил  крепкий  чай,  размышляя  о
странной судьбе человеческого рода.
     На часах было три  минуты  третьего,  когда  компьютер  объявил,  что
мозаика  сложена,  причем  единственным  образом,  первоначальные   триста
девяносто   тысяч   вариантов   программа    отбросила    как    логически
противоречивые, а в то, что получилось, я могу войти, но  должен  накрепко
усвоить кодовое слово "сброс", каковое и должен произнести мысленно,  если
мне станет невтерпеж и захочется к маме...


     "...Я родился в тот самый день, когда умер мой дед. А может, и  в  ту
самую минуту. В этом факте не было бы ничего примечательного, если  бы  он
не повторялся из поколения в поколение. Насколько  я  узнал,  расспрашивая
родственников, наша  семейная  "традиция"  не  имела  исключений.  Цепочка
рождений и смертей прослеживалась до  одного  из  современников  Радищева,
еврея по крови,  жившего  в  местечке  около  недавно  основанного  города
Одессы. Во мне перемешалось немало кровей, не только русских и  еврейских,
но также польских, немецких, грузинских и  даже,  если  верить  преданиям,
испанских. Конечно, кроме фактов,  подтвержденных  документально,  были  и
легенды, как-то эти факты объясняющие. Главная гипотеза: переселение  душ.
В миг смерти душа деда переселяется во внука  и  продолжает  жить  в  иной
ипостаси.
     ...Моя личность, мой дух были  всегда.  Когда  умирал  один  из  моих
предков, личность моя переходила в его потомка. Я проследил  этот  процесс
глубоко в прошлое и не нашел начала, оно терялось где-то и когда-то, когда
человека еще не было на Земле.
     ...И кем же я был в то время? Дух мой витал над водами? Я был  Богом?
Тем, кто создал Мир, отделил свет от тьмы, дал жизнь  людям?  И  что?  Сам
стал человеком среди своих чад? А если так, почему  допустил,  чтобы  люди
стали такими? Ведь к Богу - ко мне? - обращали  свои  молитвы  миллионы  и
миллионы. Я не слышал?
     ...Я слышал все. Почему никогда - ни разу! -  не  вмешался?  Суббота?
Отдых? Забытье? Нет. Насколько я понимал сам себя, я не вмешивался потому,
что не мог. Был бессилен.
     ...Я не тот Бог, о котором написано в  Библии,  Торе,  Коране  и  еще
где-то. То фантазии, а есть Истина. Когда я создавал Вселенную,  сила  моя
была почти беспредельна. В этом "почти" все дело. Предел.  Половину  своей
силы, - точнее сказать, энергии, - я потратил в День  первый,  и  половину
того, что осталось - в День второй. Когда настал День пятый, я мог  только
управлять генетическим аппаратом, а создав человека в День шестой, утратил
все и стал таким же человеком, как и остальные люди. Разве что изредка,  в
каком-то  из  моих  поколений,  прорывалось  что-то  немногое,  копившееся
веками, и я был способен, например, дать людям Заповеди..."


     Я сказал "сброс" и вывалился из компьютерной реальности в  реальность
своего уютного кабинета. Быть Слуцким оказалось попросту не в моих силах.
     Никакой  психопатии.  Никакой.  Компьютер  отметил  бы  любое,  самое
минимальное, отклонение от психической нормы. Слуцкий  был  Богом.  Богом,
вначале бесконечно сильным и мудрым. Богом, сотворившим Вселенную, а потом
потерявшим свою силу потому, что  оказался  подвластен  закону  сохранения
энергии, который сам же и придумал...
     Так?
     Я вспомнил известный с детства софизм, любимое лакомство атеистов: "а
может ли Бог создать такой камень, который сам не смог бы поднять?"
     Компьютер застыл в режиме ожидания - у него  было  еще  что  показать
мне, и я понял, что хочу видеть, даже если не смогу переварить, даже  если
мои мозги расплавятся, и я не успею крикнуть "сброс"...
     Я не хотел погружаться в прошлое на миллиард лет, хотя,  если  судить
по списку подпрограмм, компьютер рассчитывал  погрузить  меня  для  начала
куда-то во время, когда еще не было  на  Земле  жизни  (день  третий?  Или
четвертый от сотворения?). Нет, не сейчас...
     Я  надел  на  голову  проектор  и  мысленно  попросил  Слуцкого  быть
осторожным. Я разговаривал с ним как с живым...


     "Гора была - Синай. Угрюмые скалы, похожие на лунные кратеры, и ни на
что земное не похожие вообще. Смотреть вниз - страшно,  смотреть  вверх  -
трудно и страшно тоже. У тех, кто карабкался по валунам, пытаясь добраться
до огромного бурого  пятна  на  вершине,  были  суровые  лица  странников,
бородатые,  с  большими,  нависающими  тучей,  бровями.  Одеты  они  были,
впрочем, традиционно для местных жителей - грубая  дерюга  едва  покрывала
тело, избитое частыми падениями и ночлегом на голых камнях.
     Первым карабкался молодой гигант, голубоглазый и широкоскулый. Он был
ловчее прочих и, подобно героям, рвущимся первыми в  отчаянную  атаку,  не
вынес бы, если бы не достиг цели раньше всех.
     Я стоял за скалой над пропастью, у самого пятна - это был всего  лишь
причудливо  изломанный  выход  на  поверхность  железной  руды.   Красиво,
конечно, но ко мне, ждущему, не имело никакого отношения.  Приманка  -  не
более. Я жил здесь давно, и отец мой жил здесь, и дед, мы были из того  же
племени иудеев, но племя разделилось, покидая родину, наш клан пошел на юг
и жил здесь, а сейчас я ждал этого гиганта, которого  звали  Моше,  потому
что настало время сказать ему Слово. Я думал над Словом  много  веков,  во
всех поколениях, и теперь оно стало Истиной. Не для  меня  -  я  знал  эту
Истину всегда, я сам ее придумал и хранил.
     Кое-что я еще умел, хотя и с трудом, с мучительными головными болями,
дрожью в руках и слабостью в ногах. И когда Моше схватился рукой за выступ
и перепрыгнул через небольшой провал, а спутники его  -  их  было  трое  -
отстали, не решаясь это сделать, я  сказал  себе  "пора",  и  острогранная
скала чуть повыше путников пошатнулась и  рухнула.  Она  промчалась  вниз,
грохоча и разламываясь на части, от неожиданности и испуга  спутники  Моше
остановились, на миг ослабли их руки, и этого  оказалось  достаточно:  все
трое не удержались на ногах, и общий вопль ужаса отразился от скал.
     Надо отдать должное  Моше,  он  даже  не  оглянулся,  он  понял,  что
произошло, но не остановился, продолжая карабкаться вверх,  он  уже  почти
добрался до ровной площадки, цель была близка, и в  буром  пятне  чудилась
ему кровь людская, кровь народа его,  оставшегося  внизу,  на  равнине,  и
ждущего - чего? Он еще не знал.
     Теперь нас было двое здесь, я вышел из своего укрытия и стоял на фоне
слепящего послеполуденного солнца. Моше видел только  мой  силуэт,  и  его
распаленному воображению предстало существо, сияющее огнем.
     Моше стоял у самой кромки рудного выхода и ждал.  Он  увидел  Бога  в
огненном шаре, и Бог повелел ему слушать и запоминать. Я не  в  силах  был
переделать природу человека.  Но  мог  попытаться  убедить.  Что  ж,  пора
начинать.
     Я протянул вперед руки, положил  пальцы  на  голову  Моше,  и  гигант
медленно опустился на колени, глаза его закрылись, он слушал.
     Я говорил о Хаосе, каким был Мир, и говорил о себе  и  тех  временах,
когда я еще мог все. Говорил о  красоте  молодой  планеты,  о  первожизни,
которую я создал в океане из неживой материи, и о перволюдях  -  в  них  я
вложил последние свои силы и выпустил в Мир, чтобы они в нем жили.
     Наконец я подошел к главному: люди живут  не  так,  как  должны  жить
разумные существа. Они предоставлены себе, и в мыслях у них хаос, подобный
тому, каким был Мир до Дня первого.
     Жить  нужно  по-людски.  Почитать  мать  и  отца.  Не   убивать.   Не
прелюбодействовать. Не красть. Не  произносить  ложного  свидетельства  на
ближнего своего. Не желать дома ближнего своего; не желать  жены  ближнего
своего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его...
     Моше понимал, может быть, десятую часть того, что  я  говорил.  А  из
понятого еще только десятую часть мог пересказать своими словами. Я  знал,
что пройдут века, и пересказ Моше, сам  уже  во  многом  сфантазированный,
обрастет нелепыми подробностями. Но это было неизбежно - рождалась Книга.
     Я должен был дать ему что-нибудь с собой, что-то вполне материальное,
что он мог бы держать в руках и показывать: вот Книга,  дарованная  Богом.
Каменные пластины я обтачивал год, выбивал на них буквы,  понятные  народу
Моше. Конечно, это был не весь текст: ровно столько, сколько  голубоглазый
гигант смог бы унести.
     Я кончил говорить, когда до захода солнца оставался час. Моше  должен
был еще совершить нелегкий спуск, и я не хотел, чтобы он сломал себе  шею.
Очнувшись от транса, Моше огляделся (я отошел за камни),  увидел  у  своих
ног божественные скрижали, и сдавленный вопль вырвался из его груди.
     - Иди! - сказал я.
     Моше затолкал пластины в заплечный мешок, где лежали остатки  еды,  и
побежал по камням вниз - слишком резво, как мне показалось.
     Он кричал что-то, но я  не  понимал  слов,  я  возвращался  к  своим,
предвкушая горячий ужин и теплую постель под холодными звездами. Жена  моя
ждала своего мужа и повелителя, чтобы этой  ночью  зачать  сына,  которому
предстоит родить своего через двадцать с небольшим лет, и тогда умрет  это
мое тело, а дух мой перейдет в потомка, чтобы продолжить цепь жизни. Я был
человеком среди людей, и Заповеди, которые я дал Моше и его  народу,  были
Заповедями и для меня. Я знал, как трудно исполнять их. И как нужно, чтобы
они были исполнены.
     Моше Рабейну спускался с горы Синай к своему народу."


     - Все это  компьютерные  штучки,  -  сказал  наутро  Роман,  когда  я
пригласил его к себе и показал  процесс  Дарования  Торы.  -  Ты  ведь  не
думаешь, что это все происходило на самом деле?
     В голосе его звучала неуверенность.
     - А ты спроси об этом у рави Бен-Ури, - сказал я.
     - Я-то спрошу, но... Нет, это глупо. Мало ли кто что может  придумать
о себе...
     - Он не придумывал.
     - Мне бы твою уверенность.
     - Хорошо, переключи на меня своих  полицейских  программистов,  пусть
они посмотрят.
     Бутлер покачал головой.


     Честно говоря, меня это совершенно не интересовало. В конце концов, я
историк, а не  полицейский.  Да,  кто-то  из  них,  учеников  ешивы,  убил
Слуцкого, и мне было все равно - кто. За что - я знал, и они знали, а если
Роман этого еще  не  понял,  путь  думает.  Я  перебросил  на  полицейский
компьютер все просчитанные  реальности  и  забыл  о  соседе  своем  Романе
Бутлере. Пробегая глазами список файлов, созданных на основании проработки
записей Слуцкого (я не мог назвать его иначе,  его  настоящим  именем,  не
мог, не был готов к этому), я остановился на файле "Каин"...


     "Каин и Авель действительно были братьями.  И  действительно:  первый
был земледельцем, второй - скотоводом. И Каин  на  самом  деле  убил.  Все
остальное - плод фантазии Моше, воображение у него по  тем  временам  было
отменное, лучше, чем память.
     Конечно, братья не были сыновьями Адама - ведь  адамово  первородство
было придумано тем же Моше, чтобы  упростить  для  самого  себя  понимание
сути. Я говорил ему так: "И создал Бог первых людей на Земле, и было это в
День пятый, и явились первые люди наги и босы, и не знали ни  имен  своих,
ни сути своей, ни назначения своего,  ибо  разум  их  еще  не  проснулся".
Перепутать "на Земле" и "из земли" - это еще  не  самое  грустное,  вторая
часть фразы и вовсе выпала, ну да не о том речь.
     Племя Каина и Авеля кочевало в долине Иордана со стадами своими, было
в племени человек триста, скота чуть  побольше.  Каин  -  был  он  старшим
братом - не любил сторожить стадо,  делал  это,  когда  прикажут.  В  свои
двадцать восемь он еще не совершил того, что полагалось мужчине - не  взял
жену, не родил ребенка. Был замкнут, угрюм.
     Как бы то ни было, Каин при всей своей видимой  ущербности  прекрасно
понимал, чего хочет. Где бы ни стояло племя, он закапывал в землю косточки
плодов и ждал. Он мог часами лежать на  земле  неподвижно,  глядя  в  одну
точку, где пробивались на свет слабые ростки. Что  будет  потом?  Вырастет
дерево? Куст? Он не знал.
     В его голове не было еще понимания того, что  из  косточек  апельсина
родится апельсин, из шиповника - шиповник, да и проблемы урожайности,  как
и возможность употреблять выращенное в пищу, его  не  волновали.  Хотелось
знать, что из этого  вырастет.  Может  быть,  следовало  в  истории  науки
обозначить эту веху: Каин, скорее всего, был первым человеком,  обладавшим
истинно научным мироощущением.
     Он  страдал,  потому  что  никогда  (ни  разу!)  не  смог   дождаться
результата. Племя кочевало, на одной стоянке задерживалось не больше,  чем
на месяц-другой, и за это короткое время Каин мог убедиться  лишь  в  том,
что семя (он носил с собой в мешочках много разных  косточек)  проросло  и
побеги начали вытягиваться вверх. А дальше, что же дальше?  Ничего.  Племя
уходило,  уходил  Каин,  оглядываясь  в  пути,  и  когда,  бывало,   племя
возвращалось на прежнее место - через полгода, год, а то и больший срок, -
Каин бросался искать свою делянку,  чаще  всего  не  находил,  но  изредка
обнаруживал кустик или стебель и был уверен, что это - его семя.
     Частые отлучки брата, его небрежение обязанностями пастуха  не  могли
остаться  незамеченными.  Племя  -   организм,   плохо   ли,   хорошо   ли
функционирующий, но - единый. В племени знали, чем занят Каин. Бесполезное
занятие, но и вреда мало.
     Однажды на стадо, которое охранял Каин, напали соседи и увели большую
часть овец прежде, чем Каин поднял тревогу. Потеря стада - трагедия. Каина
судили.
     - Как ты мог?!
     - Я не видел.
     - О том и говорим. Ты не смотрел. Ты думал о себе.
     - Нет, я думал обо всех. Если посадить,  и  вырастет  много,  то  еды
хватит надолго.
     - Ерунда. Пища - от богов.
     Это был бесполезный разговор: они не понимали друг друга.
     Каин был наказан - его били. Нормально,  лозами,  согласно  традиции.
Авель бил тоже. Как все.
     Наутро Каин  опять  был  на  своей  делянке.  Недавно  взошли  чахлые
кустики, названия которых он не знал, весна выдалась сухая, и  Каин  носил
воду от источника, поливал растения  и  плакал,  вспоминая,  как  бил  его
родной брат. Младший.
     Каин отправился в очередной раз к источнику за водой (он носил воду в
деревянном ковше, и приходилось много  раз  бегать  туда  и  обратно),  а,
вернувшись, увидел картину, от которой захлестнулось его сердце, помутился
разум, ковш упал, вода пролилась, и свет померк. Брат его Авель стоял  над
разоренной делянкой  и  дотаптывал  последний  кустик.  Остальные,  частью
выдернутые с корнями, частью затоптанные, были уже мертвы. Убиты его дети,
его радость, смысл его жизни. А брат его Авель смотрел исподлобья,  он  не
торжествовал победу, он просто исполнил долг. Спасал брата. Как он понимал
долг и спасение.
     Когда все кончилось, Каин стоял над  телом  Авеля,  сук  -  кривой  и
тяжелый - выпал из руки его. Не впервые человек убил человека. Брат  брата
- впервые. Я был потрясен не меньше Каина, оба мы стояли над телом Авеля и
думали о смысле жизни. Он думал просто: Каин убил,  страдал  и  жалел,  но
жалел не только брата, а еще - и может, даже в большей степени, - погибшие
растения. Я не мог осуждать его, потому что и сам не знал,  в  чем  сейчас
большее зло: вытоптать или убить.  Вытоптать  -  это  убить  душу,  мечту,
прогресс. Авель лежал мертвый, он расплатился, за все нужно платить, плата
была высока, но чрезмерна ли? Убивать нельзя. Что  нельзя  убивать?  Тело?
Душу? Мечту? Не убий. Если бы не Авель, история  рода  людского  стала  бы
иной. С гибелью посевов и каиновой души изменился мир. Со смертью Авеля не
изменилось ничего. Он был один из множества. Каин - один среди всех.
     - Где брат твой, Каин? - спросил я, войдя, наконец, в его мысли.
     Человек огляделся. Он искал  брата.  Мужчина,  лежавший  у  его  ног,
братом не был. Братья - это не те, кто рождены одной матерью. Братья - те,
кто рождены одной идеей. У Каина не было брата. Никогда.
     - Это не брат мой, - сказал Каин, глядя на кровь. - Я  не  знаю,  где
мой брат. Разве я сторож ему?
     - Ты убил, - сказал я.
     - Я не успел спасти, - ответил он. - Это хуже.
     И мне - мне! - пришлось согласиться. Не успеть спасти - хуже.
     - Ты начнешь все сначала, - сказал я.
     - Смогу?
     - Если не сможешь, чего вы стоите - ты и твоя мечта?
     - Меня убьют прежде. За него.
     - Нет, - сказал я. - Не убьют.
     Это я мог для него сделать. Отвести месть племени. Но я не мог  -  не
хотел - отвести мук совести. Не мог - не хотел - отвести страданий.
     - Иди, - сказал я, - твой род не будет проклят..."


     - Я не могу привлечь сразу восемнадцать человек,  -  сказал  комиссар
Бутлер. - И еще рави Бен-Ури - за соучастие. И  я  не  нашел  ни  малейших
улик, которые указывали бы на кого-то конкретно.
     - И не найдешь,  -  сказал  я.  -  Ты  помнишь  "Восточный  экспресс"
незабвенной Агаты Кристи?
     - Не сравнивай  -  там  каждый  из  двенадцати  нанес  удар.  Каждый,
действительно, мог считать себя убийцей, поскольку никто не знал, чей удар
был смертелен. А здесь ударил кто-то один, а остальные его покрывают.
     - Нет, Роман, - я покачал головой. - Они не лгут, ты сам говорил  мне
это. Каждый из них, действительно, убийца.
     - А мотив! Убить сумасшедшего, возомнившего невесть что!
     - Что ты намерен делать? - спросил я после долгого молчания.
     - Ждать. В конце концов, у кого-нибудь из девятнадцати (я имею в виду
и рави, который, конечно, знает истину) сдадут нервы, и  он  проговорится.
Но даже это не будет доказательством... Безнадежное дело.


     Рав  Бен-Ури  принял  меня  в  своем  кабинете.  Я   ожидал   увидеть
седобородого старца, но руководитель ешивы  был  относительно  молод,  лет
пятидесяти, чернобород, и главное, с таким пронзительным  взглядом  черных
глаз, что мне показалось излишним открывать рот - наверняка  этот  человек
мог предугадать каждое мое слово.
     - Я отказался от всех встреч с журналистами, - сказал рав.  -  Но  ты
представился историком, и мне стало интересно твое суждение.
     - Во времена храма за такое преступление побивали камнями,  -  сказал
я. - В ешиве не нашлось камня?
     - Камней, - поправил рав.
     - Был нанесен один лишь удар  только  потому,  что  дальнейшие  стали
лишними - Слуцкий умер сразу?
     Рав промолчал, но взгляд его был достаточно красноречив.
     - И вы приговорили человека к смерти за богохульство?
     - В твоем вопросе две ошибки, - сказал рав, помедлив. - Во-первых, он
был гоем. Во-вторых, он не богохульствовал.  И  если  ты  меня  понял,  то
дальнейший разговор не имеет смысла.  Если  ты  не  понял  меня,  разговор
бессмыслен вдвойне.
     - Я тебя понял, - сказал я и вышел.


     Месяца два после этого комиссар Бутлер не приходил ко  мне  на  чашку
кофе, и я тоже не докучал ему своим присутствием. Из  газет  я  знал,  что
следствие зашло в тупик, и, хотя дело формально не закрыто,  но  шансы  на
успешный исход равны нулю.  Ультрарелигиозные  -  особый  мир,  со  своими
законами двухтысячелетней давности, своим кодексом чести, и разобраться  в
этом...
     А  что  разбираться?  Они  не  смогли  простить  Богу,  что  он  стал
человеком. Если бы они не поверили Слуцкому, то просто  закрыли  бы  перед
ним двери ешивы. Они поверили, и это стало для  них  крушением  мира.  Бог
говорил с людьми много лет назад, а потом  перестал.  Бог  помогал  своему
народу много лет назад, а потом перестал. Либо он,  мудрый  и  всемогущий,
предоставил нас самим себе, либо он потерял свою бесконечную силу. Простая
альтернатива.
     Нужно ли об этом знать  всем?  Нужно  ли,  чтобы  избранный  народ  в
одночасье понял, что Он ходил среди людей и даже не был евреем в  истинном
смысле? И что нравственнее - убить одного человека, который  когда-то  был
Богом и создал этот мир, или убить веру миллионов во  всемогущего  Творца,
следящего за нами с небес?
     Вот только...


     Известный в Израиле врачеватель-экстрасенс уже два  месяца  не  может
вылечить даже насморк. Известная предсказательница Дайна из Калифорнии два
месяца попадает пальцем в небо и растеряла  половину  клиентуры.  А  цадик
Марк из Беер-Шевы два месяца назад, ничего  не  зная  о  гибели  Слуцкого,
сказал, что благодать  покинула  его,  и  он  не  чувствует  более  своего
единения с миром духовным. Да что цадик - папа Римский недавно выступил  с
неожиданным, потрясшим всех, заявлением, что мир абсолюта, мир духовный не
существует более...
     Я могу привести еще сотни примеров. Я собираю их - после разговора  с
рави Бен-Ури. Я человек  нерелигиозный,  но  что  мне  с  этими  примерами
делать? В конце концов, знал ли сам Слуцкий о том, что он  может,  а  чего
нет?
     Не хотел бы я быть на месте рави Бен-Ури, если он знает то, что  знаю
я.
     А он знает.





                                П.АМНУЭЛЬ

                      ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ ЕФИМА ЗЛАТКИНА




     Вчера пришел ко мне сосед и спросил: "Когда же это кончится?" В  этот
вечерний час я читал, сидя перед телевизором, газету "Маарив",  на  первой
полосе которой огромный заголовок извещал  даже  полуслепого  о  том,  что
президент  государства  Палестина  направил  ноту  президенту  государства
Израиль, и как президент президенту заявил, что не намерен  терпеть  далее
бесчинства еврейских поселенцев в секторе Ариэль. И если  поселенцы  будут
продолжать бросать камни в проезжающие  арабские  машины,  он,  облеченный
властью  именем  народа  президент  независимого  государства   Палестина,
прикажет своим полицейским, и те, естественно, сами понимаете,  целоваться
не будут.
     Поскольку нота была не первой, а камней в  Иегуде  и  Шомроне  всегда
хватало, я размышлял о том, что произойдет, когда у  поселенцев  кончится,
наконец, терпение, и они начнут швыряться не в арабские машины, а  в  окна
Кнессета (если, конечно, независимое государство Израиль даст им  въездную
визу). Эти мысли и прервал мой сосед Беньямин своим  вопросом:  "Когда  же
это кончится?"
     - Никогда, - ответил я. - Два народа на одной земле еще  ни  разу  не
уживались. Значит, третий лишний.
     - Не понял, - сказал Беньямин, опускаясь в кресло. -  При  чем  здесь
народы, и кто третий?
     - Есть два народа и земля, - пояснил я. -  Всего  три  компонента.  И
третий лишний. Народы думают, что кто-то из них. А  я  думаю,  что  лишняя
здесь - земля.
     - Мысли историков понять могут только историки, - пробормотал  сосед.
- Я тебя вовсе не о том спрашиваю. Вот почитай-ка.
     Он протянул мне лист бумаги - вверху было  написано  "Астрологическая
ассоциация  Израиля".  А  ниже  был  отпечатан  текст  личного   гороскопа
Беньямина Шварца, рожденного в  5  часов  14  марта  1989  года  в  городе
Долбань, под знаком Рыб.
     - Очаровательное название, - согласился я. - Действительно есть такой
город?
     - Это в Калмыкии, - нетерпеливо сказал сосед. - Да  не  читай  шапку,
читай ниже.
     Ниже я узнал о том, что Бене Шварцу на роду написано  быть  человеком
независимым, лидером, работу иметь творческую, а в свободное  время  вести
общественную деятельность. Все было исключительно верно, если  не  считать
того, что Беня всю жизнь находился под каблуком сначала у матери, потом  у
жены, трудился на пардесе,  собирая  апельсины,  и  свободное  время  имел
только в шабат, причем посвящал его чистке единственного в доме,  но  зато
огромного, ковра.
     - Бывает, - философски сказал я. - Звезды, как известно, рекомендуют,
но не настаивают.
     - Послушай, Песах, - понизив голос, сказал Беня, - ты  историк,  твою
"Историю Израиля от 2000  до  2030  года"  мой  сын  читает  на  ночь  как
детектив. Я-то не читал, времени нет. Но не в этом дело.  Вот  тебе  тема.
Знаешь ли ты, что за последний год обанкротились почти все астрологические
конторы, а один астролог, говорят, даже повесился, потому что не имел иных
средств к существованию? И все потому,  что  гороскопы  не  оправдываются.
Никакие. Все идет наперекосяк. Одни говорят, это потому, что мы перешли от
эпохи Водолея к эпохе Рыб. Другие - что астрология врала всегда, а  сейчас
на это просто обратили внимание. Третьи...
     Я перестал слушать. Я все это знал. Более того, я знал, когда  именно
начали ошибаться предсказатели. Весной позапрошлого, две  тысячи  тридцать
пятого, года.
     Я знаю даже, кто в этом виноват. Не звезды. Не планеты. Как всегда  -
люди. Точнее, один из них.
     Еще точнее - одна.


     Наверняка все это еще долгое время могло  оставаться  в  тайне  -  не
потому, что ее так  свято  хранили,  но  потому  просто,  что  никто  этой
историей всерьез не  интересовался.  Да  и  я  набрел  на  нее  совершенно
случайно, когда занимался делом Драннера, о котором расскажу как-нибудь  в
другой раз.
     Натали Орецкая стала практикующим астрологом в шестнадцатом году и  к
моменту, когда я с ней  познакомился,  имела  два  десятка  лет  трудового
стажа. Супружеский ее стаж был на два года меньше, что тоже немало в  наши
дни, когда каждая вторая семья распадается  через  год  после  свадьбы.  С
мужем Наташи мне лично познакомиться не удалось по естественной причине  -
он  был  в  Штатах,  где  участвовал  в  обработке   результатов   проекта
"Зверобой".
     Я пришел к Орецкой под видом клиента  -  пришлось-таки  выложить  две
сотни шекелей, - а на самом деле с единственной  целью:  узнать  правду  о
"Зверобое".
     Чтобы все было ясно: по гороскопу я Рыба, причем в час моего рождения
Марс был в плохом соотношении с Венерой,  а,  если  учесть  еще  положение
Юпитера, то получается полный кошмар - с женщинами  я  общаться  не  умею,
даже собственная жена для меня загадка. Не  нужно  было  быть  астрологом,
чтобы прочитать все это на моем лице.
     Наташе  Орецкой  было  чуть  больше  тридцати.  Молодая,  энергичная,
уверенная в себе,  волосы  русые,  глаза  голубые  -  северная  красавица,
неизвестно какими ветрами занесенная в знойные каменные дебри  Тель-Авива.
Собственно, об этом я и спросил, вместо того, чтобы либо перейти  к  делу,
либо приступить к испытанию собственной судьбы.
     - Да я же русская, - улыбнулась Наташа, -  родители  мои  остались  в
России. Папа долгое время был депутатом Думы.
     - Интересно, - протянул я, поняв, что вместо одной истории буду иметь
сразу две. - Тот самый Орецкий, что произвел с  американцами  "метеоритный
обмен"?
     - Тот самый, - подтвердила Наташа, после чего я перестал волноваться,
потому что все разрозненные осколки мозаики,  имевшиеся  до  того  в  моей
памяти,  легко  сложились  в  четкую  картинку.  Теперь,  как  у   мудрого
следователя с Лубянки, все  нити  были  у  меня  в  руках,  и  я  спокойно
рассказал Наташе о том, когда, где и почему родился.
     Современная  астрология  -   прелестная   наука,   начисто   лишенная
романтики. Никаких карт, таблиц, тайных знаков. Наташа села за  компьютер,
набрала мои данные, внесла  кое-какие  свои  соображения,  почерпнутые  из
краткого разговора,  нажала  Enter,  после  чего  пригласила  меня  выпить
чашечку кофе,  поскольку  процедура  составления  и  распечатки  гороскопа
занимает обычно минут восемь. Мы перешли в салон, кофе был отменным,  и  я
подумал,  что,  даже  если  меня  ждет  полное  фиаско  с   гороскопом   и
информацией, то двести шекелей  за  такой  кофе  -  цена  высокая,  но  не
неумеренная.
     Естественно, как это у меня всегда  бывает  с  женщинами,  я  получил
вовсе не то, на что рассчитывал.
     - А теперь, Песах, - сказала Наташа, когда я сделал первый  глоток  и
расслабился, -  расскажите  мне,  что  вам  все-таки  известно  о  проекте
"Зверобой".
     Я поперхнулся и решил, что кофе,  пожалуй,  чуть  горчит,  не  стоило
платить за него такие бешеные деньги.
     - Почти ничего, - пробормотал я. - Почему вы решили...
     - Элементарно, Ватсон, - улыбнулась Наташа. - Вы  известный  историк.
Ваши очерки по новейшей истории Израиля я читаю регулярно. О  вашем  резко
отрицательном отношении  к  оккультным  наукам  знаю  тоже  -  вы  его  не
скрываете. Значит, желание составить гороскоп - для отвода глаз.  Что  вас
еще  могло  заинтересовать  во  мне?  Естественно,  как  историка.  Только
"Зверобой", о котором вы могли что-то узнать, работая в архивах. Я права?
     - Вы вполне могли бы сказать, что об этом вас предупредили звезды...
     - Вы Рыба, - задумчиво сказала Наташа, -  но  ближе  к  Водолею.  Это
написано у вас на лице. Я права? И еще: вы  родились  в  городе,  а  не  в
сельской местности, причем ранним утром. По  образованию  физик,  историей
занимаетесь как любитель...
     - И все эти сведения обо мне вы вполне  могли  обнаружить  в  русской
прессе Израиля.
     - Я читаю и  ивритскую,  -  спокойно  парировала  Наташа.  На  минуту
покинув меня, она вернулась  с  лентой  компьютерной  распечатки.  -  Если
хотите, могу еще сказать: на следующей неделе вы  окажетесь  в  неприятной
ситуации, возможно, произойдет автомобильная авария. Но отделаетесь легко,
если не забудете про ремни безопасности.
     - А ведь это легко проверить, - улыбнулся я. - Не боитесь?
     - Именно это я и  хотела  вам  предложить.  Сейчас  вы  не  готовы  к
разговору. Вы многое знаете, но интерпретации ваши неверны, потому  что  в
астрологию вы не верите. Давайте встретимся через неделю. Если не  сможете
придти, я навещу вас в больнице.
     - Хорошенькая перспектива, - пробормотал я.
     Кофе был совершенно горьким.


     Тормозной путь моего "Пежо-электро" пересекся с траекторией  движения
автобуса "Эгед" на перекрестке Нахшон. Если бы не ремни  безопасности,  вы
не читали бы этот рассказ. Возможно, это было бы к лучшему, как вы увидите
из дальнейшего.
     К Натали я добрался на такси, рука  была  в  гипсе,  но  отделался  я
действительно легко. Пришел, сел в кресло, вытащил из дипломата  дискет  и
сказал:
     - Вы почитайте, Наташа, а я пока выпью кофе. Он у вас очень  горький,
под стать моим мыслям.
     Я хотел, чтобы она нашла в моей реконструкции событий  ошибку.  Легче
было бы жить на свете.


     Наташа Орецкая никогда и не думала об эмиграции. В ее славном  городе
Иваново в первой четверти нашего века  жилось  не  то,  чтобы  хорошо,  но
вполне сносно. Особенно семье депутата Государственной Думы.  Наташа  была
девочкой предприимчивой и после десятого класса нашла  себе  замечательное
дело - предсказывать судьбу. В общем-то, основания  к  тому  у  нее  были:
женская  интуиция,  если  хотите,  или  экстрасенсорные  способности,  как
утверждала она сама.  Я  думаю,  что  первое,  но  многочисленные  клиенты
полагали, что второе. Или  даже  третье,  поскольку  очень  быстро  Наташа
поняла, что без таинственного антуража работать  несподручно,  и  занялась
натальной астрологией. Закончила курсы у  знаменитого  Пригова  в  Москве,
получила хорошую школу, девушкой она была напористой,  и  первый  гороскоп
составила отцу. Получилось, что депутатом ему быть до следующих выборов.
     - Чепуха! - сказал отец. - В городе у меня  нет  конкурентов.  Соколы
Жириновского не в счет.
     Но все же призадумался. Натали Орецкой, астрологу, он не верил,  а  с
дочерью привык советоваться.
     Самой Наташе тоже не очень хотелось, чтобы отец терял такую синекуру.
Она прекрасно видела, как живут люди, если у них нет больших  доходов  или
высокого положения. Собственно, эта вот смесь - желание хорошо жить,  вера
в астрологию, предприимчивость - и стала причиной рождения идеи.
     Сначала  мысль  показалась  Наташе  нелепой.  После  обдумывания  она
сказала себе: а почему нет?
     - Папа, - сказала она,  -  мне  нужен  хороший  математик  и  хороший
компьютер. Лучше всего  -  современный  вычислительный  центр.  И  быстро,
потому что через год будет поздно. Ты ведь не хочешь, чтобы тебя прокатили
на выборах?
     - Нет у меня знакомых математиков, - пожал плечами  отец.  -  Хотя...
Ректор физфака МГУ тебя устроит? Он,  правда,  гад  каких  мало,  но  зато
студенты у него - сплошь гении.
     В коридорах физического  факультета  МГУ  Наташа  и  познакомилась  с
Ефимом  Златкиным,  студентом   четвертого   курса,   восходящей   звездой
российской  космологии.  Ефим  был,  как  показалось  Наташе,  полной   ей
противоположностью. Мягкий, с добрыми черными глазами, не способный  ни  к
каким торговым операциям и вообще ко всему,  что  обычно  называют  делом.
Наташе сначала показалось, что и к любви  он  не  способен  тоже.  Физика,
космология, математика, немного музыки и еще фантастика - вот и все, о чем
она могла говорить со своим новым знакомым. Мало?  Вполне  достаточно  для
того, чтобы свести парня с ума. По части отношений с противоположным полом
опыт у Ефима был минимальный, у Наташи тоже больше  теоретический,  но  ей
помогала любимая астрология.  Натальная  карта,  составленная  для  Ефима,
утверждала, что они могут быть  вполне  жизнеспособной  парой.  На  вторую
неделю знакомства Ефим в этом не сомневался.
     Были  ли  у  Наташи  с   самого   начала   планы   выйти   замуж   за
космолога-вундеркинда? Не уверен, да это и не имеет значения  для  мировой
истории. Нужно считаться с фактом - поженились рабы божии Наталья  и  Ефим
полгода спустя, причем произошло это трижды,  и  я  думаю,  что  только  в
постдемократической России  такое  оказалось  возможным.  Сначала  молодых
зарегистрировали  в  мэрии,  причем  кольца   вручал   сам   мэр   столицы
супердемократ Радаев, очень уважавший наташиного отца  депутата  Орецкого.
На  следующий  день  состоялась  церемония  хупы  в  Московской  хоральной
синагоге, где молодых соединил главный раввин России Липкин,  предложивший
Наташе, не сходя с места, принять гиюр по  реформистским  канонам.  А  еще
неделю спустя в Храме Святой Екатерины  молодых  венчал  преподобный  отец
Мисаил, знавший, конечно, о двух предшествовавших церемониях, но  решивший
во благо связей христианства  и  иудаизма  не  перечить  желанию  депутата
Государственной Думы.
     Количество подписанных бумаг не  говорит,  естественно,  о  прочности
брака. Но у Наташи были гороскопы - ее собственный  и  Ефима.  Вот  эти-то
бумаги и убеждали - жить им с Фимой долго и умереть в один день.
     Ей как-то пока не приходило в голову, что,  если  ее  планам  суждено
осуществиться, то гороскопу цена станет мятый рупь в базарный день.


     В гороскопы Фима не верил. Но был у  него  иной  пунктик,  который  в
просторечии называется принцип Маха. В свое  время  лет  сто  назад  этого
принципа придерживался великий Эйнштейн,  почему  и  заслужил  неодобрение
лидеров международного коммунизма и лично отца всех народов.
     Ничего страшного в принципе Маха нет (помню, некий историк путал Маха
с Мазохом и  считал,  что  все  махисты  -  извращенцы).  Это  всего  лишь
утверждение о том, что в бесконечной Вселенной  все  связано  со  всем,  и
далекие галактики влияют на нашу нервную систему по тем  же  законам,  что
Луна, или, скажем, приказ тещи принести с  рынка  кило  некошерного  мяса.
Сила влияния, конечно, отличается (куда галактикам до тещи!), но ведь дело
в принципе...
     Теперь вы понимаете, на каких  струнах  играла  молодая  жена?  Проще
простого: берешь принцип Маха и соединяешь с астрологией,  которая,  таким
образом, из науки оккультной превращается в  сугубо  физико-математическую
дисциплину. Все связано со всем, и все влияет на все. И пусть после  этого
говорят, что Луна не  портит  характер,  а  Марс  не  вызывает  несварение
желудка.
     Плюс любовь. Когда я пришел  на  прием  к  Наташе  Орецкой,  она  уже
утратила свежесть юности, да простят мне читатели это банальное выражение.
Наташа родила Фиме двух детей: мальчика и  еще  мальчика.  Это  тоже  ведь
некая потеря для  организма.  Но,  утверждая  выше,  что  потратил  двести
шекелей только за горьковатый кофе, я несколько погрешил против истины. Да
просто посидеть рядом с Наташей и поглядеть на нее - разве  на  это  жалко
денег?
     Я хочу сказать, что любовь, помноженная  на  принцип  Маха,  способна
творить чудеса. Через год после  свадьбы  произошли  два  события:  Наташа
вернулась из роддома с Алешкой, а Фима закончил первый расчет в совершенно
новой области науки, названной  им  экспериментальной  астрологией.  Самое
удивительное (для ученых, конечно), что статью с расчетами он  отправил  в
Physical  Letters,  и  рецензенты  даже  не  очень  возражали  против   ее
публикации. Наверно, были загипнотизированы принципом Маха. Поэтому  годом
рождения науки, изменившей мир, можно считать  2018,  а  вовсе  не  начало
программы "Зверобой".


     В  детали  расчетов  Наташа,  естественно,  не  вникала.  Важен   был
результат.
     - Папа, - сказала она, когда за полгода до очередных выборов  в  Думу
депутат Орецкий посетил дочь и зятя, живших в довольно тесной квартире  на
Садово-Самотечной, - папа, нужно провести через  Думу  один  законопроект.
Если проведешь, быть тебе депутатом до глубокой старости. Если нет...
     - Проведу, - решительно сказал депутат Орецкий, не желая слушать, что
произойдет, если его прокатят на выборах.
     - Фима! - позвала Наташа супруга, который во время разговора  жены  и
тестя кормил Алешку из соски. - Дай мне ребенка и  объясни  папе,  что  он
должен делать.
     -  Элементарно,  Николай  Сергеевич.  Нужно  убедить  американцев  не
взрывать астероид Фортуна, а вместо этого запустить  аппарат  к  астероиду
Шировер и изменить его орбиту на величину, которую я вам продиктую позже.
     - Ничего не понимаю, - пробормотал депутат, - какой астероид? Наташа,
ты объяснила Фиме, о чем идет речь?
     - Папа, - сказала Наташа, - Фиме объяснять нечего,  он  лучше  нас  с
тобой знает, что делать, чтобы тебя избрали.
     - Но я не понимаю, как я могу  предлагать  законопроект,  если  я  не
понимаю, что я в нем понимаю!
     Если  не  принимать  во  внимание  некоторую  замысловатость   фразы,
свойственную депутатам Думы, Николай Сергеевич был прав.


     Здесь я позволю себе сделать отступление от  хронологии  и  напомнить
читателям "Истории Израиля" о фактах, которые,  казалось  бы,  с  историей
нашей страны не связаны. Однако не пропустите эти несколько абзацев, помня
о принципе Маха.
     Как-то еще в прошлом веке, году этак  в  тысяча  девятьсот  девяносто
третьем, если не ошибаюсь, много писали о некоем астероиде, который,  судя
по расчетам, должен был лет через  сто  то  ли  упасть  на  Землю,  то  ли
пролететь очень близко. Среди  мирного  населения,  которому  нечего  было
делать, кроме как читать газеты (вы  думаете,  таких  людей  было  мало?),
началась  небольшая  паника.  Представьте,  на  ваш  город  валится  малая
планета, от чего проистекает взрыв, эквивалентный сотням водородных  бомб.
Даже если астероид  воткнется  в  Тихий  океан,  возникнет  волна  цунами,
которая затопит все побережье на много километров, а от Японии с  Курилами
и Сахалином оставит только добрые воспоминания. Забеспокоились, кстати, не
японцы, а французы - ведь астероид мог упасть и на Париж! Уже в те времена
серьезно обсуждалось предложение - когда астероид приблизится,  послать  к
нему одну из тысяч ракет (чего-чего, а этого добра на планете  хватало)  и
разнести на мелкие осколки.  Себе  на  радость  и  небесным  булыжникам  в
назидание. Ученые, которые обсуждали эту идею, правда, забыли, что лет  на
тридцать раньше нечто подобное предлагал английский фантаст  Артур  Кларк,
но кто ж из ученых когда-нибудь отдавал пальму первенства фантастам?
     Обидно за фантастов, но не в них сейчас дело.
     В девяносто третьем году поговорили и успокоились. В конце-то концов,
астероид может и не упасть, да и случится это через сто лет, к чему сейчас
копья ломать? Но четверть века спустя на обсерватории Паломар открыли  еще
одну малую планету, которую какой-то шутник назвал Фортуной.  Как  в  воду
глядел. Когда рассчитали траекторию, оказалось, что камень этот с массой в
восемь миллиардов тонн должен пересечь орбиту Земли  в  3  часа  45  минут
мирового времени 12 марта 2035 года. Все бы ничего, но ведь и Земля должна
была пройти через эту же точку в это же время! Более того, получалось, что
Фортуна упадет на американский штат Техас (население  32  миллиона,  шесть
крупных городов, множество научных центров, включая Хьюстонский).
     Вспомнили  о  панике  девяносто  третьего  года  (об  Артуре  Кларке,
естественно, опять ни  слова).  Но  теперь-то  опасность  была  совершенно
однозначна! Я  помню,  как  тогдашний  израильский  премьер  Реувен  Шахор
обратился к американскому президенту с предложением отправить в Штаты  для
решения этой проблемы группу из двух тысяч выдающихся ученых. Он,  правда,
промолчал о том, что означенные ученые все как один  прибыли  из  пределов
бывшего СНГ, а также о том, что в данное время их занятием было  наведение
чистоты на улицах, и что предложение исходило от  Министерства  абсорбции.
Две проблемы решались сразу: работа - ученым, спокойная жизнь - пакидам  и
министрам. Да, и еще третья проблема:  астероид.  Но  это  -  частность...
Президент Ронсон, поблагодарив Израиль, заявил, что управится сам. Ну, ему
виднее.
     Он-таки  действительно  управился.   Ученые   что-то   рассчитали   и
получилось, что трагедии вполне можно избежать, если направить  к  Фортуне
три ракеты с водородными бомбами. Как  говорил  великий  вождь  и  учитель
товарищ Сталин: есть  астероид  -  есть  проблема,  нет  астероида  -  нет
проблемы. И все дела.
     Вычислить, конечно, легко.  Нужно  еще  запустить.  С  этим  возникли
трудности. Не то, чтобы у Штатов не было ракет или  бомб.  В  Штатах,  как
известно, как в Греции, есть все. Но, согласно Мирной конвенции 2010 года,
ни одно государство не имеет права запускать  в  космос  аппарат,  несущий
хоть какое-то вооружение. Значит, нужно созывать  Совет  Безопасности  или
даже сессию Генеральной Ассамблеи и  принимать  специальное  решение.  Вот
тут-то Россия и заявила о себе. Россия, кстати, всегда  заявляла  о  своей
международной роли именно тогда, когда от нее меньше  всего  этого  ждали.
Помните, что было в 1998, когда Нетаньягу с Асадом готовы  были  заключить
пакетное соглашение? Как, - сказали российские парламентарии, - а  мы  при
чем? Они действительно были не при чем, но российская Дума  полагала,  что
быть миротворцем означает не допускать, чтобы соглашения  заключались  без
ее, Думы, непосредственного участия.
     Короче говоря, Россия наложила вето. Знай наших!  Мало  ли  для  чего
Штатам эти запуски? Говорят - астероид, а вот возьмут, изменят  траекторию
ракеты, и бомбы упадут на Москву?
     В общем, тупик.
     В эти дни и вылез Фима  Златкин  со  своим  предложением.  Опять-таки
евреи пытались решить за русских, что им делать. И русским в лице депутата
Орецкого ничего не оставалось, как поддаться сионистскому нажиму.


     В принципе, разницы не было никакой. Чтобы сдвинуть с орбиты астероид
Шератон, масса которого была в двадцать три  раза  больше  массы  Фортуны,
нужны были те же  три  ракеты  с  теми  же  тремя  бомбами.  Вы  пробовали
доставать левое ухо правой рукой? Ну,  так  это  то  же  самое.  Наверное,
именно поэтому законопроект Орецкого прошел в первом же чтении  при  одном
воздержавшемся.
     - Объясни-ка  ты  мне,  в  конце  концов,  зачем  я  это  заварил?  -
потребовал вечером после голосования депутат Орецкий у своего зятя Фимы.
     Фима сидел перед телевизором и давился  от  смеха,  глядя  на  запись
дебатов. Оказывается, его  любимый  тесть,  выйдя  на  трибуну,  перепутал
астероид с метеоритом. Депутатам было все равно, поскольку думали они не о
космосе, а о престиже России. Так и записали:  "предложить  США  совершить
метеоритный обмен между небесными телами Фортуна и Шератон".  Впоследствии
текст, естественно, был выправлен, но в истории имя депутата Орецкого  так
и осталось связано с совершенно непонятным "метеоритным обменом".
     - Дорогой Николай Сергеевич, - сказал Фима,  вытирая  слезы,  -  есть
такой принцип в физике, называется он принципом Маха.
     - Знаю, - кивнул тесть, - проходил в институте. Мах был  махистом,  и
его критиковал Ленин.
     Из сказанного  следовало,  что  Орецкий  заканчивал  институт  еще  в
бытность у власти КПСС.
     - Естественно, - пробормотал Фима. - Так вот, в мире нет явлений,  не
связанных друг с другом. Вот Наташа занимается астрологией, она это хорошо
знает. Юпитер, мол, придает человеку смелость и  решительность.  На  самом
деле не все так просто, а очень даже сложно, астрологи попросту ухватили в
бесконечных связях то, что лежит на поверхности.  И  при  этом  не  знают,
откуда что идет.
     - Фима, -  предостерегающе  сказала  Наташа.  Она  не  любила,  когда
затрагивали ее профессиональные интересы.
     - Все, не буду. Короче говоря, Николай Сергеевич,  я  все  рассчитал.
Если сдвинуть с орбиты Шератон, это  немного  повлияет  на  Венеру  и  еще
меньше - на Меркурий с Юпитером. Настолько немного, что никто не  заметит.
Но в природе нет несвязанных событий. Юпитер, по словам  Наташи,  а  я  ей
верю ("Жене нужно верить", - кивнул  тесть),  -  это  ваша  планета.  Того
смещения, которое произведут в орбите  Шератона  три  американские  бомбы,
вполне достаточно, чтобы ваш гороскоп стал таким, каким его  хочет  видеть
Наташа. Своим "метеоритным обменом" вы обеспечили себе еще одну каденцию в
Думе.
     - О! - сказал депутат  Орецкий.  -  А  если  сдвинуть  этот  метеорит
сильнее, я буду депутатом пожизненно?
     - Ну, - засомневался Фима, - связи, знаете ли, очень и очень  слабые,
все не рассчитаешь...
     Увидев, как мрачнеет лицо тестя, он быстро добавил:
     - Но я буду стараться.
     - Старайся, Фима, - сказал  Николай  Сергеевич,  не  подозревая,  что
поступает как агент мирового сионизма.


     Американцы не возражали. Совет Безопасности принял резолюцию, с  мыса
Канаверал в нужное время запустили три ракеты с ядерными зарядами,  и  мир
изменился. Об этом знал Фима, об этом  знала  Наташа.  Фима  знал  больше,
потому что были вещи, которыми он не делился даже с  женой.  Конечно,  его
волновала судьба тестя. Но, будучи космологом, он прекрасно  понимал,  что
принцип Маха, дополненный эйнштейновским принципом  относительности,  куда
универсальнее, чем это воображается дилетантам вроде астрологов.
     Меняя гороскоп депутата Орецкого при  помощи  трех  водородных  бомб,
Фима одновременно изменял судьбу всех людей и  стран.  Рассчитать  заранее
эти изменения было попросту невозможно, Фима и не пытался.


     В январе 2022 года семейство Златкиных сошло с  трапа  стратоплана  в
аэропорту Бен-Гуриона. Если вы найдете номер газеты "Время"  от  17  марта
2024 года, то сможете прочитать статью Доры Гик "Звездная абсорбция".  Это
- о Златкиных. Фотография Наташи и  Фимы  на  фоне  домашнего  компьютера.
Фотография детей - Натана и Алеши. А текст... Розовая водица.
     Но ведь у Златкиных действительно все  было  хорошо!  И  кто  бы  мог
подумать,   что   прекрасная   абсорбция   этого   семейства   тоже   была
предопределена  американскими  бомбами,   изменившими   орбиту   астероида
Шератон?


     - В общем-то, вы правы, - сказала  Наташа,  возвращая  мне  дискет  и
доливая кофе. - Неплохая работа для историка. С предком моим вы лихо...
     - Обиделись?
     - Нет, зачем же? Российская  Дума  -  та  еще  компания.  Но,  Песах,
неужели  вы  действительно  воображаете,  что  Фима  мог   рассчитать   на
компьютере все, к чему должно было  привести  изменение  орбиты  Шератона?
Новую астрологию? Натальную, юдиальную, медицинскую и все прочие?
     - Но последовательность событий...
     - После этого, как известно, не означает -  вследствие  этого.  Закон
криминалистики. Уверяю  вас,  мой  папочка  в  любом  случае  просидел  бы
депутатом до пенсии. Характер такой. Даже если бы я ему точно сказала, что
звезды против. А наша абсорбция... У меня, Песах,  характер  папочкин.  Не
заметили? Я очень люблю Фимочку, и Израиль я полюбила сразу, а вы  знаете,
чья это была идея - приехать? Конечно, моя! Фима замечательный ученый,  но
не от мира... Я в нем разочаровалась через час после знакомства.
     - Господи, Наташа, я ничего не понимаю! Вы любите Фиму, и  вы  в  нем
разочарованы?
     - Песах, вы историк, а не астропсихолог, это чувствуется.  Через  час
после нашего знакомства я поняла, что в астрологических расчетах Фима  мне
не поможет, он и не поймет даже,  чего  я  хочу.  Принцип  Маха,  подумать
только...  Конечно,  я  разочаровалась.  И  тогда  же  поняла,  какой   он
неприспособленный к российской жизни. Как цветок на асфальте. Разве не это
нужно девушке, чтобы полюбить?
     - Ну, хорошо. Ефим Златкин вам не помог, хотя я читал его работу...
     - Все это математика, а не искусство.
     - Пусть так. Но ведь астероид Шератон действительно был переведен  на
другую орбиту, и Фортуна на Землю не  упала,  и  множество  астрологов  не
знают, что делать...
     - А я знаю. Потому что астрология - наука оккультная, и новое  знание
является само, из интуиции, которую наука ни в грош не  ставит.  Если  вам
нужно для истории, запишите: это я подсказала Фиме вариант с Шератоном,  и
следствия все тоже вычислила я обычными астрологическими  методами,  но  с
учетом новой реальности. Я хотела, чтобы папа был депутатом, и  я  хотела,
чтобы мы с Фимой жили в Тель-Авиве. Пришлось  обрабатывать  три  натальные
карты, и если  вы  думаете,  что  это  легко,  когда  на  руках  маленький
ребенок...
     Да, господа, астролог Наталья Орецкая -  сильная  женщина,  личность.
Каково, а? Если женщине нужно ради отца и мужа изменить мир -  она  делает
это, не думая о последствиях. О том, к  примеру,  что  в  Чили  произойдет
землетрясение, и тринадцать тысяч человек погибнут. А если бы мир  остался
прежним, и все мировые линии не вздрогнули в  момент,  когда  американские
бомбы сталкивали Шератон с орбиты?
     - Я знаю, о чем вы думаете, - сказала Наташа, положив ладонь  на  мою
руку. - Конечно, случилось очень многое из того, что  не  случилось  бы  в
прежнем мире. Но ведь многое из того, что произошло бы там,  не  произошло
здесь. В том мире, согласно юдиальной карте Израиля, могла начаться  война
с Сирией, а в нашем, изменившемся, премьер Визель подписал договор...
     Мне почему-то казалось, что Визель подписал  бы  этот  договор,  даже
если бы Юпитер упал с неба ему на правую руку. Наш премьер -  личность  не
менее сильная, чем астролог Наташа. Но спорить об этом с женщиной? Голубые
глаза, пушистые волосы, спадающие на плечи пенной волной...  Пусть  спорят
другие.


     И вот я сижу перед  компьютером,  перечитываю  текст  и  размышляю  о
горькой доле историка. Что есть правда? Наташа действительно изменила мир.
Судьбы людей, стран, народов стали чуточку другими. Астрологи соберутся на
свой  съезд,  договорятся  об  изменениях  в  картах  и  будут  и   дальше
воображать, что понимают  суть  мироздания.  Пенсионер  Николай  Сергеевич
Орецкий будет встречаться со своими бывшими коллегами,  вспоминать  бурные
события своего депутатства и по гроб жизни благодарить дочь, сумевшую даже
небеса усмирить ради любимого папочки.
     А кто еще, кроме меня, знает правду? Фима, конечно. Спецслужбы  НАСА.
Все? Не знаю. Может, действительно, никто больше.
     А правда в том, что Фимочка, конечно, был вундеркиндом, и не от  мира
сего, но судьба тестя его совершенно не волновала. Видите  ли,  хотя  я  в
исторической науке всего лишь любитель, однако,  руководствуюсь  принципом
"доверяй, но проверяй". Я разговаривал с Ефимом Златкиным по  видео  перед
тем, как отправиться к его жене со своей  реконструкцией  событий.  Именно
Ефим назвал мне файлы и коды доступа к компьютерам НАСА в обмен на твердое
обещание не писать о том, что я узнаю, до  тех  пор,  пока  не  произойдут
какие-либо чрезвычайные события, которые меня от этого обещания освободят.
     Так вот, вундеркинд Фимочка, по уши влюбившись в Наташу, не предал ни
физику (как она надеялась), ни Израиль (как она думала). И не судьбу тестя
рассчитывал он на компьютерах  университета,  а  судьбу  мира  на  Ближнем
Востоке. И о результатах рассказал не жене, а военному атташе израильского
посольства. Я не знаю, какие колесики раскручивались  после  визита  Ефима
Златкина в особняк на Большой Ордынке. Вот вам  всего  лишь  конспективное
изложение правды об операции "Зверобой".
     В  ночь  на  23  марта  2021  года  американские  ракеты  с  ядерными
боеголовками уходят  на  перехват  цели,  которая  несется  с  космической
скоростью на расстоянии 19 миллионов километров от Земли.
     24 апреля цель достигнута.  Мировой  общественности  объявлено,  что,
согласно  предложению  Российской  Думы,  астероид  Шератон  переведен  на
орбиту, которая обеспечит нужное влияние на движение Фортуны, и штат Техас
может спать спокойно. И он действительно мог отныне спать спокойно, потому
что ядерные заряды на самом деле разнесли Фортуну  на  мелкие  осколки.  А
Шератон? А что Шератон... Он, как трепыхался между Венерой и Землей, так и
болтается там до сих пор. Астрономы могут его обнаружить, если захотят, но
ведь ищут они не там, где нужно...
     Помните красивый метеорный дождь летом двадцать четвертого года?  Это
осколки Фортуны.
     Операция осталась в секрете: американцы вовсе не хотели ни  посвящать
Думу в свои планы, ни совершать  "метеоритный  обмен",  нужный  разве  что
лично Николаю Сергеевичу Орецкому. А вот к рекомендациям ЦРУ, а  точнее  -
Моссада, а еще точнее - израильского военного атташе в Москве, а  если  уж
быть совсем точным - то некоего Ефима Златкина, американская администрация
все же прислушалась.
     И сирийский диктатор пошел на уступки.  Знал  бы  он,  что  натальная
карта его изменилась в одночасье, а судьба сделала вираж из-за  того,  что
какой-то физик по имени Фима слишком шибко верил в принцип Маха и  слишком
сильно любил свою жену Наташу. Не говоря уж об исторической родине.


     Вы спросите, почему я нарушил слово, которое дал Ефиму. Я  ничего  не
нарушил. Вы смотрели вчера по сорок девятому каналу  передачу  из  Пекина?
Китайцы решили послать  ракету  к  астероиду  Юнона.  С  научными  целями,
конечно. И с тремя водородными бомбами - тоже, надо полагать,  для  пользы
науки. Теперь понимаете? Астрологи дают не очень-то благоприятный  прогноз
Китаю на ближайший век. Вот они и решили...
     А  если  господин  палестинский  президент  Раджаби   запустит   свою
единственную, хранимую как зеница ока, ядерную ракету к астероиду Паллада?
Одним астероидом меньше, и вот уже Израиль отдает Яффо и Ашкелон. Нравится
перспектива? Мне - нет.
     И что же делать? Вот что такое звездные войны - вы сбиваете с  орбиты
астероид, а принцип Маха вместе с принципом  относительности  заботятся  о
том, чтобы ваш враг запросил пощады.
     А если Штаты в ответ собьют  астероид  Весту?  А  русские...  Ну,  те
замахнутся и бабахнут по Луне...
     И все. Нет, мне не страшно. Потому что я знаю еще одно. Ефим  Златкин
вернулся из Техаса к своей Наташе. С чего бы это?





                                П.АМНУЭЛЬ

                              ДОЙТИ ДО ШХЕМА




     В блоках памяти компьютеров Штейнберговского  института  можно  найти
массу любопытного. Особенно для историка.  Сотрудники  очень  настороженно
относятся к посетителям, и они правы. Обычно сюда приходят  люди,  которые
хотят узнать, как могла бы повернуться их жизнь, если бы они в свое  время
не совершили поступка, который на самом деле совершили. Немногие  верят  в
то, что миры, в которых они поступили когда-то иначе, существуют  реально.
Им кажется, что все это - игра воображения. Но почему бы и не  поиграть  -
все кажется таким реальным!
     Праздных посетителей  отсеивает  автоматический  контроль  на  входе.
Элементарно, кстати - проверяют альфа-ритм. Есть зубец -  значит,  человек
подвержен влиянию поля Воскобойникова, нет - значит, нет. Я  вот  оказался
неспособен. Для историка это, кстати, неплохо, иначе я просто запутался бы
в альтернативах, которые сам же и успел создать во Вселенной  за  неполные
сорок лет пребывания в этом лучшем из миров.
     Михаэль  Ронинсон,   напротив,   обладал   ярко   выраженным   зубцом
Воскобойникова. Поэтому, когда он, пройдя обычный контроль, оказался перед
столом Доната Бродецки, у дежурного и тени сомнения не возникло в том, что
новый посетитель ничем не отличается от  десятков  прочих.  Впрочем,  одно
отличие было, причем бросалось в глаза: Ронинсон был одет в черный костюм,
белую рубашку, а на голове, несмотря на жару, сидела большая черная шляпа.
Под шляпой, несомненно,  находилась  черная  же  кипа,  но,  поскольку  на
протяжении всего разговора посетитель шляпу не  снял,  убедиться  в  своем
предположении Поллок не сумел.
     Хочу сразу предупредить - хотя многие из глав моей "Истории  Израиля"
написаны по материалам, не имеющим однозначного  подтверждения,  все,  что
связано с делом Михаэля Ронинсона, надежно  документировано,  и  потому  я
ручаюсь за каждое слово и каждый поступок, какими бы невероятными они  вам
ни показались.
     Итак,  посетитель  в  черной  шляпе  вошел  в   холл   Штейнбергского
института, миновал церебральный контроль, был фиксирован  компьютером  как
потенциальный реципиент, твердым шагом подошел  к  столу  регистрации,  за
которым сидел в тот день Донат Бродецки, и сказал:
     - Шалом у врача. Я требую закрыть этот ваш  институт,  поскольку  его
существование противоречит воле Творца.
     Бродецки, глядя на экран компьютера, где высвечивались данные "бдики"
нового посетителя, ответил стандартной фразой, поскольку смысл  сказанного
человеком в шляпе еще не дошел до сознания дежурного:
     - У вас, господин, отличный зубец Воскобойникова, думаю, вы  получите
все, за чем пришли.
     - Я рад, что вы со мной согласны, - радостно сказал посетитель,  -  и
если  вы  готовы  немедленно  закрыть  это  заведение,  то  нужно  сделать
сообщение для прессы.
     - Прошу прощения, господин,  -  удивился  Бродецки,  -  разве  вы  не
собираетесь подвергнуться тесту Штейнберга?
     Черная борода посетителя затряслась от возмущения:
     - Нет! Я сказал...
     - Я слышал, - прервал  его  Бродецки,  усомнившись  в  тот  момент  в
умственных способностях стоявшего  перед  ним  человека.  -  К  сожалению,
закрыть институт не в моей компетенции.
     - В таком случае я пройду к вашему начальству.
     Только в этот момент, переломный для  истории  Института  Штейнберга,
Бродецки осознал, что разговор с самого начала  велся  на  чистом  русском
языке. Это и определило его дальнейшее поведение.  Он  встал,  повесил  на
окошко табличку "сагур змани" и вышел из-за  стола.  Посетителей  в  такую
жару было мало, двое других дежурных скучали и читали газеты,  можно  было
позволить себе лично разобраться с чернобородым и, возможно, даже  научить
его манерам вести беседу.
     - Пойдемте вот сюда, под пальму, - сказал  Бродецки,  -  и  поговорим
спокойно.
     Место было действительно укромным, почти не просматривалось из холла,
два диванчика создавали уют, а шипящий бойлер обещал умеренное наслаждение
растворимым кофе или чаем "Высоцки".
     Через три минуты, в  течение  которых  Бродецки  вопросы  задавал,  а
посетитель отвечал, выяснилось следующее. Михаэль Ронинсон репатриировался
из Молдавии в 2023 году. В Бендерах работал на заводе, но было  ему  тошно
жить, и причину этого он понял, когда случайно  оказался  перед  пасхой  в
местной синагоге. Пришел купить мацу для старушки-соседки, послушал рави и
осознал свое истинное назначение. Не то, чтобы рави  обладал  красноречием
Цицерона или убедительностью  Рамбама  -  просто  слова  служителя  культа
оказались "в резонансе" с настроением Михаэля, который в свои тридцать два
никак не мог понять, для чего он живет на этом свете.
     Через год Ронинсон репатриировался  в  Израиль,  поскольку,  как  ему
казалось, в родных Бендерах не мог бы служить Творцу  с  тем  рвением,  на
какое оказался способен. Возможно, для иного  еврея  главное  -  соблюдать
заповеди самому и не вмешиваться в дела соседа.  Ронинсон  же  считал  для
себя обязательным втолковывать каждому встречному еврею  сущность  Торы  и
настаивать на том, что жить нужно не просто по совести, но  и  по  закону,
ибо закон суть причина, а совесть и все остальные положения морали -  лишь
следствия. Миссионерство противно иудаизму,  но  Михаэль  не  считал,  что
осуществляет миссию, ибо вовсе не гоям объяснял он законы Моше, а  евреям,
которые уже фактом своего рождения были  обязаны  соблюдать  все  шестьсот
тринадцать заповедей.
     Никаких родственников у Ронинсона не было, а жена ушла от него еще до
того, как Михаэль осознал свое призвание. Вероятно, поняла  во-время,  что
характером  муж  весь  пошел  в  пламенного  революционного  борца   Якова
Свердлова - был столь же нетерпим к чужому мнению и  столь  же  убежден  в
правильности своих поступков. Наверно, ей повезло.
     В Израиле Михаэль Ронинсон, естественно,  начал  обучение  с  азов  в
иерусалимской  ешиве  "Шалом"  и,  возможно,  провел  бы  в  стенах  этого
заведения всю жизнь, если бы однажды не  прочитал  в  газете  "Маарив"  об
открытии   Института   Штейнберга,   об   эффекте    Воскобойникова,    об
альтернативных мирах и сдвоенной реальности.
     В его голову пришла простая мысль, и он вынашивал ее, пока  не  решил
действовать, после чего, естественно, спросил совета и разрешения у своего
рави. Дискуссия между Михаэлем Ронинсоном и рави Бен Лулу -  единственное,
пожалуй, недокументированное место в этой истории, и потому не стану  даже
и  излагать  ее,  хотя  могу,  в  принципе,  реконструировать,   пользуясь
некоторыми намеками. Главное -  разрешение  действовать  Михаэль  получил.
После чего сел в автобус и отправился в Институт Штейнберга.


     Дежуривший в  тот  день  Донат  Бродецки  тоже  был  репатриантом  из
пределов бывшего СССР. Знал об этом, но жизнь свою  в  городе  Брянске  не
помнил, поскольку провел на доисторической родине всего год, из них восемь
с половиной месяцев - в материнской утробе. Но русский язык знал не  хуже,
чем те господа, что приезжали  с  последней,  постдемократической,  алией.
Родители Доната были  специалистами  по  славянской  культуре,  в  Израиль
поехали, будучи уверенными в том, что работать придется метлой и  шваброй,
но жить в стране, которая тихонько скатывалась назад - от рынка в  светлое
коммунистическое прошлое, - не имели желания.
     Известно, что в стране, текущей молоком и  медом,  случаются  изредка
чудеса  -  вскоре  после  приезда  супруги  Поллок  узнали  о   том,   что
Иерусалимскому университету позарез нужны слависты для работы с книгами по
антисемитизму, подаренными санкт-петербургской публичкой. Судьба сложилась
удачно.  Единственный  сын  тоже  нашел  свой  путь  -  стал   биофизиком,
участвовал  в  теоретическом  обосновании  только  что  открытого   метода
альтернатив, организации  Штейнберговского  института.  Здесь  и  работал,
принимая посетителей, жаждавших поглядеть на упущенные ими возможности.
     В  Бога  Бродецки  не  верил  -  бывает,  не  каждому  ведь  дано.  К
собственному недостатку он относился  с  пониманием,  но  и  людей,  свято
верящих в Творца, он понимал тоже. Единственное, чего Бродецки не  понимал
и не хотел принять - это неожиданные и не столь уж  редкие  случаи,  когда
взрослый уже оле хадаш ми Русия обращался к Богу  со  рвением,  казавшимся
Донату подозрительным. Он не любил людей,  старавшихся  быть  святее  Папы
римского. Фигурально, конечно же, не  при  иудеях,  будь  сказано.  Именно
поэтому после трех минут общения Бродецки проникся  к  Ронинсону  чувством
неприязни. Вовсе не черная шляпа и прочие атрибуты религиозности были тому
причиной, а исключительно факты из биографии посетителя.
     - Честно говоря,  -  сказал  Донат,  -  я  не  очень  понял,  что  вы
предлагаете.
     - Закрыть институт, ибо он неугоден Творцу.
     - Чтобы поставить точки над i, скажу, что я недостаточно  компетентен
и не могу  принимать  такое  решение.  А  начальства  сейчас  нет.  Но  я,
исключительно в познавательных целях,  хотел  бы  знать,  почему,  скажем,
завод по сборке атомных бомб Творцу угоден, а наш, сугубо мирный, институт
необходимо принести в жертву.
     - Не нужно иронизировать,  -  обиделся  Ронинсон.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что  все  ваши  альтернативные  миры  не  имеют  к  реальности,
созданной Творцом, никакого отношения?
     - Объясните, - предложил Бродецки и поглядел на часы: до  обеда  было
еще сорок минут, посетителей сегодня не густо, почему бы  и  не  послушать
этого  Ронинсона?  В  конце  концов,  разве  не  входит  в  его,   Доната,
обязанности предоставлять в распоряжение посетителей Института кабину  для
погружения в альтернативный мир и присутствовать при этом,  чтобы  снимать
объективные показатели и остановить сеанс в случае опасности для здоровья?
И если Ронинсон желает провести отведенные ему по программе полчаса  не  в
кабине перемещений, а в холле под пальмой, то это его личное дело, не  так
ли?


     В сущности, аргумент Ронинсона был прозрачно ясен.  В  Торе  сказано,
что Творец избрал народ свой и дал ему землю Израиля в вечное пользование.
Один народ. Одну землю. Творец выбрал сам и не оставил людям  альтернатив.
Так?
     -  Так,  -  сказал  Бродецки,  вовсе  не  желавший  опровергать  волю
Господню, но уже понявший, куда клонит посетитель.
     - Теория Штейнберга утверждает, - продолжал Ронинсон, - что в мире во
все времена осуществлялись обе альтернативы: и та, что выбрали вы,  и  та,
что вы не выбрали. Значит ли это, что выбор Моше - войти в землю  Израиля,
- не единственный? И что в мире  реально  существует  иная  возможность  -
когда народ не послушался Моше и не  вошел  в  землю  Ханаанскую?  И  даже
возможность, когда сам Моше  отказался  от  своего  выбора,  нарушив  волю
Творца? И больше того: каждый из  людей,  осуществляя  выбор,  создает  во
Вселенной, как вы утверждаете, альтернативный мир, и в этом  мире  -  свой
Израиль? И в бесконечности альтернативных миров, созданных во Вселенной со
времен Авраама, существует бесконечное  число  Израилей?  Все  это  просто
нелепо! Ибо создавать миры может только  Он,  а  множество  Израилей  даже
помыслить нельзя, поскольку Творец дал нам землю эту в единственном числе!
     Подумав,   Бродецки   вынужден   был   признать,   что   противоречие
действительно существует. А что он мог делать?  Отнекиваться,  утверждать,
что не понял аргументацию? Донат был честным  человеком  и  признал:  если
прав Ронинсон, то все, что происходит в Институте Штейнберга суть не более
чем галлюцинации, что, кстати, тоже противно воле Творца. Короче говоря  -
либо Творец, либо наука, обычное дело.
     - Я даже и не знаю, что вам предложить,  -  пробормотал  Бродецки.  -
Даже если вы сами прошвырнетесь по вашим альтернативным  реальностям,  то,
вернувшись, будете утверждать, что это всего лишь галлюцинации...
     - Безусловно, - твердо сказал Ронинсон.
     - Боюсь, что наши позиции полярны, и общего языка нам не найти.
     - Поэтому я и требую закрытия Института, - кивнул Ронинсон, -  многое
можно простить  людям,  не  соблюдающим  мицвот,  но  когда  они  начинают
тиражировать землю Израиля...
     Бродецки  встал.  Ему  казалось,  что  разговор  окончен.   Аргументы
посетителя были ясны и любопытны, к общему знаменателю прийти не  удалось,
значит - до встречи в лучшем из миров. Ронинсон встал тоже.
     - Есть лишь один способ доказать вам, что вы неправы, - сказал он.
     - Какой? - рассеянно спросил Донат,  мысленно  уже  видевший  себя  в
кафетерии.  Потом  он  неоднократно  проклинал  себя   за   этот   вопрос,
сорвавшийся чисто механически - у него вовсе не  было  желания  продолжать
диалог.


     - Предположим, что  ваш  Штейнберг  не  ошибся.  Предположим,  что  в
мироздании, каким его задумал Творец, реально осуществляются все возможные
альтернативы. Как совместить это с совершенно очевидным фактом, что  земля
Израиля одна, и никакой альтернативы у нее нет?
     Ронинсон повторял  этот  вопрос  уже  четвертый  раз.  Они  сидели  в
институтском  кафетерии,  здесь  было  прохладно,  однако,  на   странного
посетителя все оборачивались.
     - Я думаю, что никак это не  совместить,  -  также  в  четвертый  раз
отвечал Бродецки. - Поймите, Михаил, вот я вам рисую... Видите, эта  линия
- наш мир. Вот в  этой  точке  вы  принимаете  какое-то  решение.  Скажем,
заказать или не заказать кофе. Заказать? Хорошо. Гверет, од паамаим  кафе,
бэсэдэр? Ну вот, решение принято, и линия раздвоилась. Вот на  этой  линии
мы с вами и с кофе. А вот на этой - мы с  вами,  но  без  кофе.  На  обеих
линиях мы с вами, и на обеих, естественно,  Израиль.  Но  это  уже  разные
миры, и развиваться они теперь будут по-разному.  Как  же  в  двух  разных
мирах может быть один и  тот  же  Израиль?  Да,  отличия  могут  оказаться
пренебрежимо малыми, но они есть. Как вы не хотите понять?
     - Я понимаю. Понять не хотите вы. Что бы вы ни  рисовали,  какое  это
имеет значение по сравнению с тем, что Творец дал нам одну  землю  и  один
раз?
     - О Господи...
     - Минутку, - сказал Ронинсон. - Я знаю, как нам решить этот спор. Все
очень просто. Допустим, я хочу уничтожить эту землю. Мою землю -  Израиль.
Я делаю это. Значит, образуются две линии - по-вашему.  На  одной  Израиль
есть, на другой его нет. Если это так, то правы  вы.  Но  поскольку  этого
просто не может быть, то такой  опыт  безусловно  докажет,  что  весь  ваш
Институт - чепуха.
     - Надеюсь, вы это не серьезно?
     - Что? Уничтожить Израиль? Почему нет? Я-то знаю: что бы ни  делал  я
или кто угодно, включая  любого  арабского  диктатора,  с  землей  Израиля
ничего случиться не может. С нами, евреями, да - такой  уж  мы  народ.  Не
стали менее жестоковыйными с тех давних времен. Но земля эта дана  Творцом
и...
     - Понял, понял... Теоретически согласен. Практически не получится. Вы
что - хотите взорвать здесь атомную  бомбу?  Сами  сделаете?  Я  прошу  не
забывать - ведь проверить вашу идею мы сможем только в том случае, если вы
лично займетесь уничтожением Израиля.  Эль  Заид  не  в  счет  -  это  его
альтернативы, а вы сможете побывать лишь в  тех  мирах,  которые  создаете
сами.
     -  Знаю,  -  сказал  Ронинсон.  Он  все  больше  воодушевлялся,  даже
улыбаться начал, растеряв мгновенно всю свою видимую суровость, и Бродецки
с   удивлением   обнаружил,   что   посетитель   становится    похож    на
студента-физика, которому неожиданно пришла в голову блестящая идея нового
эксперимента.
     - Ну, раз знаете, так что же мы тогда обсуждаем?  -  резонно  спросил
Донат.
     Вот этого вопроса задавать не  стоило.  Ронинсон  встал  и  сказал  с
церемонным поклоном:
     -  Очень  приятно  было   познакомиться.   Беседа   оказалась   очень
плодотворной. Теперь я знаю, что нужно делать.
     - Чтобы уничтожить Израиль? - спросил Бродецки.
     - Чтобы доказать, что это невозможно, - отрезал Ронинсон и вышел.


     В последующие две недели не  произошло  ровно  ничего.  Жара  немного
уменьшилась,  и  количество  посетителей  в   Институте,   соответственно,
возросло. Донат дежурил теперь по вечерам и занимался  обработкой  данных,
накопленных за  время  дневных  посещений.  Попадались  весьма  любопытные
случаи. Бригадный генерал из Соединенных Штатов, специально  приехавший  в
Израиль, чтобы побывать в Институте,  решил,  например,  посетить  мир,  в
котором не произошло американо-китайского конфликта.  Оказывается,  именно
он, в сущности, этот конфликт спровоцировал, когда был начальником военной
базы на Филиппинах. И хотел теперь знать, каким бы стал мир, если бы в  то
злосчастное утро 2018 года он не поднял по тревоге звено F-16 и не  бросил
на перехват китайского МИГа. Запись была четкой, генералу удалось  попасть
в желаемую альтернативу с первой попытки, и ничего хорошего для себя лично
он там не обнаружил: снятие с должности,  трибунал,  добровольный  уход  в
отставку, тихая ферма в Техасе, старость и  воспоминания  о  неслучившихся
победах. Генерал покинул Институт, уверенный в том, что решение  атаковать
было правильным. Зачем ему  тихая  сельская  старость?  А  зачем  тебе,  -
подумал Бродецки, - тринадцать тысяч погибших в этом конфликте,  вызванном
твоей уставной бдительностью? Для  них-то  уже  нет  и  не  будет  никаких
альтернатив, и почему, черт побери, тебе на это плевать?
     Впрочем, говорил Донат сам с собой, потому что генерал  давно  отбыл,
удовлетворенный тем, что живет в мире, где принял правильное решение.
     Перед уходом Бродецки машинально заглянул в свою  почтовую  ячейку  и
оба найденных там письма захватил  с  собой,  чтобы  прочитать  дома.  Но,
добравшись до квартиры, он о письмах, спрятанных в дипломат, успел забыть.
Посмотрел "Мабат"  (опять  на  территории  государства  Палестина  "мелкие
волнения", закончившиеся гибелью восьми человек в Шхеме и Хевроне,  хорошо
хоть среди еврейских поселенцев пострадавших нет), и лег спать  с  тяжелой
головой.
     Он и утром не сразу вспомнил о письмах. Спустился к почтовому  ящику,
который оказался пустым, и лишь вернувшись, подумал о пакетах,  лежащих  в
дипломате. Первое письмо - от начальника  отдела  с  просьбой  представить
месячный отчет. Ерунда, рутина. Второе - с иерусалимским обратным  адресом
- было от некоего Ронинсона, которого Донат не знал.  Он  вскрыл  конверт,
обнаружил лист бумаги с русским текстом и только тогда вспомнил  странного
посетителя.

     "Уважаемый господин Бродецки!
     Мне удалось осуществить задуманное. С помощью Б-га я  нашел  решение,
которое легко проверить и которое, без  сомнения,  однозначно  докажет  не
только и даже не столько мою личную правоту,  сколько  правоту  Торы.  Для
того, чтобы вы сами смогли убедиться в истинности моих слов, я  прибуду  в
Институт в 12 часов 22 августа, и согласен подвергнуться воздействию  поля
Штейнберга, хотя это и противоречит моим представлениям о традициях. Но  в
данном случае есть более важные мицвот, которые необходимо исполнить,  что
подтвердил мой рави, без разрешения которого я не осмелился бы на подобный
опыт.
     С уважением..."


     В письме были,  по  мнению  Доната,  по  крайней  мере  две  загадки.
Во-первых, что значит "удалось осуществить задуманное"? Он  несколько  раз
перечитал текст,  а  потом  внимательно  просмотрел  газеты  за  последнюю
неделю. Никаких эксцессов не обнаружил. Президент Палестины Мохаммед  Дауб
сделал, правда,  довольно  двусмысленное  заявление  относительно  статуса
Акко, но это не могло удивить, поскольку уважаемый деятель еще  не  сделал
ни одного заявления, которое  нельзя  было  бы  назвать  двусмысленным.  В
Иерихоне взорвалась бомба и был причинен ущерб зданию муниципалитета. Но в
здании никого не было и быть не могло, поскольку его несколько дней  назад
подготовили для капитального ремонта. Ответственность за взрыв, к тому же,
взяла  на  себя  организация  "Палестинская  честь",  в  которой  Ронинсон
состоять не мог по той  простой  причине,  что  рожден  был  евреем.  Нет,
решительно ничего плохого  с  землей  Израиля  не  произошло.  Что  бы  ни
натворил Ронинсон, это не могло иметь судьбоносного значения.
     И во-вторых, зачем вообще нужно было писать письмо,  если  автор  мог
без проблем придти в Институт и, если уж он  хотел  иметь  дело  именно  с
Донатом, обратиться лично к  нему  с  просьбой  о  предоставлении  кабины.
Правда, могло, конечно, оказаться, что Бродецки в это время не дежурит или
находится в отпуске, а Ронинсон не хотел бы излагать свою гипотезу  новому
человеку, потому и послал письмо с предупреждением. Возможно. А  возможно,
и нет. Во всяком случае, ждать до назначенного Ронинсоном срока оставалось
всего три часа.
     На работу Донату нужно было к четырем, но он быстро собрался и  ровно
в полдень вошел в холл Института, обнаружив Ронинсона нервно расхаживающим
по холлу.
     - Так что же вам удалось сделать с нашей  землей?  -  не  без  иронии
спросил Бродецки несколько минут  спустя,  когда  они  остались  вдвоем  в
операторской,  заполнив  предварительно  бланк  посещения  и   просьбу   о
перемещении в альтернативный мир.
     - Именно это я и хочу узнать, - сказал Ронинсон.
     - Не понял вашу мысль... Если вы что-то сделали, то...
     - Это вы не поняли, что удивительно. Вот  ваша  бумага,  ваш  чертеж,
видите,  вот  раздваивается  линия,  образуя,   по   вашим   словам,   два
альтернативных мира.
     - Ну да, однако...
     - По этой линии развивается мир, по вашим словам, если я делаю нечто.
Например, как вы сказали, заказываю  чашку  кофе.  А  по  этой  линии  мир
развивается, если я не делаю того, что хотел. Остаюсь без кофе, к примеру.
Почему же вы думаете, что я обязательно должен что-то...
     - О черт! - сказал Донат. -  Я  понял.  Вы  самостоятельно  дошли  до
второй теоремы Штейнберга.
     - Не знаю, до чего  я  дошел.  Прежде  всего  я  дошел  до  нарушения
множества мицвот, и если бы не разрешение рави...
     - Не будем о рави, - Донат не хотел начинать дискуссию на религиозную
тему, где поражение ему  было  обеспечено.  -  Вы  совершенно  правы.  Вам
достаточно продумать некий поступок и оказаться перед  дилеммой  -  делать
или не делать. Вы можете решить ничего не делать и окажетесь вот  на  этой
линии, но в момент решения возникнет и вторая линия - где вы действительно
начали осуществлять задуманное. Господин  Ронинсон,  что  же  вы  надумали
сотворить с землей Израиля? И  что  вы  сотворили  с  этой  землей  в  том
альтернативном мире, где вам удалось выполнить решение?
     Ронинсон глубоко вздохнул. Снял шляпу, положил ее на стол, вытащил из
кармана брюк сложенный вчетверо носовой  платок,  расправил  его  и  вытер
вспотевший затылок. Все это он проделал медленно, то ли  обдумывая  ответ,
то  ли,  как  решил  Донат,  следивший  за   посетителем   с   нараставшим
раздражением, вовсе не зная, что ответить.
     - Ничего особенного, - сказал Ронинсон. - Я не хочу, чтобы  вы  знали
это до окончания сеанса. Опыт должен быть чистым, верно?  В  моем  кармане
запечатанный конверт, где  я  описал  все,  что  намеревался  сделать.  Мы
вскроем конверт после того, как я побываю в том мире, который,  по  вашему
мнению, возник в тот момент, когда я решил...
     - Послушайте, - не выдержал Донат, - что вы все время повторяете  "по
вашему мнению"? Давайте приступим. В конце концов, вы  отправитесь  в  мир
вашего решения, а не моего, я там не могу побывать никак,  поскольку  даже
не знаю о содержании...
     - Именно потому я и не говорю вам о нем - чтобы вы  не  помешали  мне
там выполнить задуманное.
     В логике Ронинсону отказать было  трудно.  Снять  кипу  он  отказался
наотрез, и Донату  пришлось  использовать  метод  косвенного  воздействия,
который обычно не давал гарантии. Альфа-ритм Ронинсона прекрасно  подходил
для  восприятия  излучения  Штейнберга,  но  надежней  было  бы,  конечно,
наклеить электроды на макушку.
     Все  дальнейшее  представилось  Донату  сюрреалистическим   кошмаром,
фильмом ужасов.
     Ронинсон с видимым удовольствием сел в  невидимое  перекрестье  лучей
Штейнберга и отбыл в свой  альтернативный  мир  с  загадочной  улыбкой  на
губах. Сеанс был рассчитан на десять минут  реального  времени  -  сколько
субъективного времени пройдет для Ронинсона в том мире, где  он  окажется,
зависело исключительно от его воли, желания и психофизической  подготовки.
Обычно никто не  задерживался  "там"  более  чем  на  сутки  -  даже  если
альтернативный мир оказывался как две капли воды подобен этому.
     Через две минуты - Бродецки следил по лабораторным часам - черты лица
Ронинсона начали неуловимо меняться.  Исчезла  улыбка,  меж  бровей  легла
морщина,  придавшая  лицу  выражение  мрачной  уверенности.  Губы   крепко
сжались. Телеметрия показала, что сердце Ронинсона бьется  все  чаще,  это
случалось  со  многими  и  обычно  проходило  бесследно.  Донат  продолжал
следить, готовый в любое мгновение прервать сеанс.
     И не успел.
     Тело Ронинсона вдруг подпрыгнуло, будто его ударили снизу, и  на  пол
потекла красная струйка. Глаза широко раскрылись, но взгляд был  пуст.  Из
горла вырвался хрип, после чего на краях  губ  появилась  кровь.  Ронинсон
наклонился вперед и упал с кресла на пол, лицом вниз, и на спине  у  него,
под левой лопаткой, растекалось пятно, более черное, чем чернота  костюма,
и Донат, потерявший всякую способность  соображать,  точно  знал,  тем  не
менее, что это - кровь.
     Наверно, он закричал.  Сам  он  потом  не  мог  дать  вразумительного
описания ни своего поведения, ни своих мыслей. Скорее всего, издав  вопль,
поднявший на ноги половину Института, Бродецки стоял над  телом  Ронинсона
до того момента, когда в комнату ворвались сотрудники. Кто  именно  вызвал
полицию, тоже осталось неизвестным.


     "Земля Израиля одна. Ее дал  нам  Творец,  и  решение  это  не  имеет
альтернативы. Мы можем убить  себя,  это  мы  и  делаем  сейчас.  А  Земля
обетованная? Что станет с ней?
     Я решил - дойду до Шхема..."


     Нижняя часть листа отсутствовала, оторванная грубой рукой.
     Допрос в  полиции  продолжался  до  вечера.  Донат  вышел  на  улицу,
совершенно опустошенный. Ему никогда прежде не приходилось  видеть  крови,
фильмы  и  телевизионная  хроника  не  в  счет.  Кровь  на   экране   была
ненастоящей,  даже  если  показывали  репортаж  с  места  катастрофы   или
убийства. От вида окровавленного тела в программе "Мабат" не подступала  к
горлу тошнота - да, была печаль, гнев, желание отомстить, если речь шла  о
жертвах арабского террора, нисколько не уменьшившегося  после  образования
государства  Палестина,  но  не  было  физиологического  ужаса  и  желания
спрятаться.
     Он столько раз повторил свои показания, что в конце концов  сам  стал
воспринимать их почти как литературное творчество. Наверно, это помогло  -
иначе, оставшись наедине с собой, он сошел бы с ума. Так  думал  Бродецки,
вернувшись в свою квартиру. На вопрос о том, как это могло  произойти,  он
честно отвечал "не знаю", полиции это не нравилось, да он  и  сам  полагал
свой ответ нелепым. Потому что  на  самом  деле  существовало  единственно
возможное решение.
     Михаэль Ронинсон, будучи в альтернативном мире, получил  удар  ножом.
Теория, вообще говоря, не допускала материального переноса из мира в  мир,
но  любая  теория  верна  лишь  до  тех  пор,  пока  ее   не   опровергает
один-единственный факт.
     К двум  часам  ночи  картина  трагедии  выстроилась  в  мозгу  Доната
достаточно логично - за исключением единственного звена: он пока так и  не
знал, что именно решил сотворить (и сотворил-таки - пусть и в  ином  мире)
Ронинсон.
     В семь утра Бродецки сел в иерусалимский автобус, а в девять входил в
ешиву "Шалом". Рави Бен Лулу был сморщенным старичком с белой бородой,  но
голос его оказался неожиданно звучным - голос человека, привыкшего  читать
Тору перед большой аудиторией.
     - Я ждал тебя, - сказал рави, предложив Донату сесть. -  Михаэль  мне
все рассказывал, и когда это случилось...
     Бродецки  молча  протянул  старику  переписанный  им  текст   записки
Ронинсона.
     - Оригинал в полиции, - сказал он,  когда  рави  закончил  читать.  -
Листок был порван.
     - И ты хочешь знать, не говорил ли Михаэль...
     - Да, это важно, чтобы узнать правду.
     - Я скажу тебе правду. Не твою правду -  это  правда  ученого.  И  не
полицейскую правду - это правда криминалиста.
     - Правда одна...
     - Истина одна, а правда лишь часть ее и потому может быть  разной.  Я
скажу свою правду, ибо истину знает лишь Творец.
     Донат вздохнул, ему было не до спора.
     - Михаэль долго говорил со мной, - продолжал рави, - и мы спорили. Мы
оба не сомневались в том, что земля Израиля дана евреям, что она  одна  во
всех мирах и временах. Но Михаэль утверждал, что способен это доказать.  Я
думал тогда и думаю сейчас, что  нелепо  доказывать  положения  Торы,  это
граничит с сомнением в собственной вере... Но есть свобода воли. Штейнберг
ведь  тоже  из  этого  исходил,  конструируя  свою  теорию  альтернативных
миров...
     Речь рави текла  плавно,  он  говорил  вещи,  очевидные  для  Доната,
сомнительные и вовсе неприемлемые, но пока ни на  йоту  не  приблизился  к
ответу на заданный ему вопрос. Прошло, судя по часам, на которые то и дело
посматривал Бродецки, минут пятнадцать, после чего рави  Бен  Лулу  смолк,
вопросительно посмотрел на Доната и развел руками.
     - Я надеюсь, ты понял мою мысль, - сказал он.
     Бродецки встал.
     - После вчерашнего я что-то плохо соображаю, - пожаловался он.
     - Я думал, тебе уже все понятно... Ну хорошо. Вот тебе аналогия. Если
ты бьешь кулаком по мягкому дивану, он прогибается, в нем  остается  след,
верно? А если - по твердой стене? Ты лишь сбиваешь пальцы.  Ты  меняешься,
стена - нет. Теперь ты понял меня?
     Донат понял. Он попрощался и пошел к двери, он закрыл дверь за  собой
и, пройдя через холл, вышел на людную иерусалимскую улицу, он дошел пешком
до таханы  мерказит  и  сел  в  свой  автобус.  Но  все  это  он  совершал
автоматически, потому что был погружен в свои мысли.
     Возможно, раввин прав. Даже лишь задумывая зло этой земле, навлекаешь
на себя удар. Теория не показывает  подобного  развития,  но  раз  уж  это
произошло, значит, нужно подправить теорию, и  это  сделают  люди  поумнее
Доната. Но если рави сказал лишь правду, но не  истину?  Если  Ронинсон  в
том, альтернативном, мире своего решения отправился, скажем, в Шхем, чтобы
заложить у его  ворот...  что?  Неважно  -  он  отправился  в  независимое
государство Палестина, нелегально (а как иначе?) пересек  границу,  и  был
заколот - не террористом, а палестинцем, который охраняет от посягательств
свой дом и свою землю. Свою. Пусть с  его  точки  зрения,  но  -  свою.  У
каждого своя правда. А истина одна. Творец знает ее. Но  и  я,  -  подумал
Донат, - имею право ее знать.


     На  следующее  утро  после  похорон  Ронинсона  сотрудник   Института
Штейнберга  Донат  Бродецки  нелегально  пересек   израильско-палестинскую
границу в районе  Калькилии.  Нарушение  контрольно-следовой  полосы  было
немедленно   зафиксировано,   началось   прочесывание,   но   палестинские
полицейские обнаружили нарушителя  лишь  через  двенадцать  часов.  Так  и
осталось неизвестным - где провел Бродецки половину суток. Тело  нашли  на
склоне оврага неподалеку от Шхема. Оно еще не успело остыть. Сутки ушли на
препирательства  -  палестинцы  не  желали   выдавать   труп   израильским
пограничникам. По одной из версий, на которой настаивал  депутат  Кнессета
Амнон Гурвич, Бродецки был убит палестинцами, хотя на теле и отсутствовали
явные признаки насилия. Комиссия по  расследованию  инцидента  эту  версию
отвергла, но и не сумела в  результате  предложить  удовлетворившего  всех
объяснения.
     Выступление рави Бен Лулу по третьей  программе  телевидения  было  с
пониманием воспринято религиозной частью  населения  и  поддержано  обоими
главными раввинами. Что до секулярной публики, то  слова  рави  о  "земле,
которая мстит любому посягательству на свою единственность и  божественную
сущность", были восприняты  людьми  неверующими  с  иронией.  Общеизвестно
высказывание министра туризма Йосефа Вакнина о  том,  что  земля,  которая
терпит создание на ней государства Палестина,  не  может  претендовать  на
некие особенные качества.
     Впрочем, что могли изменить  все  эти  споры  в  судьбе  Ронинсона  и
Бродецки, которую выбрал они сами?


     Еще год назад я не смог  бы  опубликовать  этот  рассказ  в  "Истории
Израиля", поскольку ни одна  из  версий  не  имела  достоверного  научного
обоснования.  Неделю  назад  в  "Трудах  Штейнберговского  общества"  была
опубликована  заметка  доктора  Баруха  Карива.  Конечно,  это   тоже   не
окончательное решение. Не истина, как говорил рави Бен Лулу, а всего  лишь
правда. Но, по крайней мере, автор использовал  альтернативную  математику
пространств, что заставляет лично меня отнестись к его выводу с уважением.
     Каждый человек  -  бесконечно  сложное  существо,  потому  что  живет
одновременно в  бесконечном  множестве  им  же  созданных  миров.  Но  все
варианты судьбы неизбежно сливаются в одну точку в момент смерти. Никто не
может прожить в одном мире  тридцать  лет,  а  в  другом  -  сто.  Михаэль
Ронинсон был  убит  в  своем  "альтернативном"  пространстве,  но  не  мог
продолжать жить и здесь. Надо полагать, что Бродецки  догадался  об  этом,
решил проверить (он ведь считал себя ответственным за трагедию) и  доказал
своей смертью, что идея была правильной.
     И не этим ли объясняются всем известные, но до последнего времени  не
имевшие  объяснения,  совершенно  неожиданные   смерти   здоровых   людей?
Неожиданная гибель человека в огне? Раны на теле, возникающие без  видимых
причин? Да много чего еще!
     Это - правда ученого. Но если хотите знать мое  мнение,  то  я  почти
уверен, что в записке Ронинсона не было никаких указаний на то, что именно
он намерен был совершить. Да, дойти до Шхема и... Все. Он был убежден, что
Земля не позволит ему выжить. Это была его правда.
     А вопрос остался. Земля Израиля - одна ли во всех мирах?





                                П.АМНУЭЛЬ

                    НА СЛЕДУЮЩИЙ ГОД - В ИЕРУСАЛИМЕ




     Хобби бывают всякие. На той еще родине я знал  человека,  который  на
досуге  рисовал  облака.  Невинное,  казалось  бы,  занятие,  но  в  ясный
безоблачный день он чувствовал себя отвратительно, не находил себе  места,
и все домашние молили  Бога,  чтобы  тот  послал  на  небо  хоть  какое-то
завалящее облако.
     Что до Иосифа Лямпе,  то  его  хобби  и  вовсе  выходило  за  пределы
разумения  соседей.  Представьте  себе  небольшой  израильский  городок  в
пустыне Негев - Офаким, скажем, или Арад. Все так красиво, безумно  скучно
и, как утверждает пресса, бесперспективно. Все друг друга знают. О  Лямпе,
например,  знали,  что  в  России  до  своего   отъезда   он   работал   в
Радиофизическом институте, имел жену, дочь и собственную  моторную  лодку,
на которой каждое лето совершал походы вверх или вниз по реке Днестр,  где
стоял на слиянии с рекой Ушица его родной город с  одноименным  названием.
Впрочем, Иосиф Лямпе лишь родился в старой Ушице, а жил и работал в Киеве.
И вот скажите мне для начала, почему он не совершал свои лодочные прогулки
по реке Днепр, до которой от его дома  было  рукой  подать,  а  непременно
отправлялся поездом в Могилев-Подольский, где за определенную мзду  старый
его знакомый хранил моторку в своем дровяном сарае?
     Так я о хобби. Лодочные прогулки для Иосифа были  не  хобби,  а  лишь
способом  отдохновения.   А   хобби   заключалось   в   том,   что   Иосиф
коллекционировал  геопатогенные  зоны.  Чем  патогеннее,  тем  интереснее.
Известные всем зоны  его  не  интересовали.  Собирал  он  только  те,  что
обнаруживал сам или обменивался со своими коллегами по  увлечению.  Вы  не
знаете, как можно обмениваться геопатогенными  зонами?  Очень  просто:  вы
обнаруживаете зону и сообщаете о ней членам своего клуба (Лямпе состоял  в
"Экстрастаре", но  есть  множество  других),  не  выдавая  координат;  ваш
коллега, со своей стороны, сообщает о своей находке. После чего вы  вместе
посещаете обе зоны - свою и коллеги, - лично снимаете параметры, и  все  -
зона "ваша", можете занести ее в каталог. Разумеется, ваш коллега таким же
образом пополняет собственный реестр.
     Перед тем, как поселиться в Офакиме (хочу заметить, что на самом деле
городок называется иначе, но мой герой просил не выдавать  его  адреса,  и
потому  -  пусть  будет  Офаким),  семейство  Лямпе  промыкалось   год   в
Тель-Авиве, сменив три съемные  квартиры  исключительно  из-за  того,  что
силовые линии геоинформационного поля  здесь  были  немыслимо  запутаны  и
дурно  влияли  на  самочувствие.  Иосиф  был  уверен,  что  только   из-за
неправильного расположения линий  он  не  может  устроиться  на  работу  в
престижную фирму. Что до  хобби,  то  и  в  Израиле  он  нашел  подходящую
компанию лозоходцев и сенситивов. Совместными усилиями им удалось отыскать
для семейства Лямпе замечательную геоинформационную структуру в означенном
Офакиме.
     Нельзя  сказать,  что  ближайшие  родственники  Иосифа  (жена,   дочь
семнадцати лет и престарелая мать) относились к его увлечению с надлежащим
уважением. Скорее наоборот, поскольку  постоянные  поиски  отца  семейства
ничего, кроме беспокойства,  не  приносили.  Мать,  к  примеру,  несколько
месяцев  спала  на  кухне,  ибо  в  спальне  оказалась  совершенно   жутка
геопатогенная зона. Старушка не желала понимать, что  сын  печется  об  ее
здоровье, и смертельно обижалась - за что ее так, на старости-то лет?
     - Мама, - вздыхал сын, - я  тебе  уже  четверть  века  объясняю,  что
силовые линии геоинформационного поля здесь вот, где ты  хочешь  поставить
кровать, изгибаются вот так, а потом вот так,  и  это  опасно.  Ты  хочешь
помереть от рака?
     - Так я все равно помру от рака, - отвечала мать, - и папа мой, пусть
ему там будет хорошо, помер от рака, а дед, говорят, тоже.  От  судьбы  не
уйдешь, так хоть поживу на старости лет прилично...
     Из чего следует, что мать Иосифа была фаталисткой, в то время как сам
Иосиф желал распорядиться своей жизнью по законам науки.
     Я не сказал еще, что семейство Лямпе репатриировалось в 2020  году  -
все помнят, какой это был  год  для  нашей  страны.  Во-первых,  кризис  в
"Безеке": забастовки,  стачки,  связь  барахлит,  заказываешь  по  системе
"интерматтер" бифштекс, а  получаешь  через  минуту  пережаренные  куриные
стейки.  Я  сам  как-то  заказал   из   квартиры   по   модему   фильм   о
турецко-балканском конфликте 2002 года (нужно было для работы), а  получил
в ту же минуту крутое порно с персональным участием,  и  пока  отбился  от
навалившихся на меня девиц, растерял всякое желание заниматься  не  только
историей, но и сексом.
     Это, впрочем, во-первых. А во-вторых, в том памятном году  палестинцы
неожиданно  заявили,  что  договор  о  передаче  под  контроль  ООН  всего
Иерусалима не может быть ратифицирован, поскольку евреи, дескать, намерены
использовать миротворческие силы для сопровождения  молящихся  хасидов  на
Храмовую гору. Как  ни  отнекивался  премьер  Либкин,  переубедить  своего
палестинского коллегу ему не удалось, и в  результате,  если  вы  помните,
подписание всеобъемлющего договора было отложено на пять лет.
     В общем, время  было  беспокойное  (а  когда  оно,  собственно,  было
спокойным?).  И  хотя  геопатогенная  обстановка   в   Офакиме   оказалась
действительно приличной, душа Иосифа Лямпе так и не нашла покоя. Да и  как
может найти  покой  душа  еврея,  если  бастует  "Безек",  а  солдаты  ООН
разгуливают по иерусалимской улице Бен Иегуды?
     Если бы Иосиф работал (на  стройке,  например),  и  у  него  не  было
времени заниматься мыслительной деятельностью, возможно, сейчас мы жили бы
в другом мире - к лучшему это или нет, судите сами.


     Для того, чтобы почувствовать геофизическую аномалию, Иосифу не нужны
были ни рамка,  ни  лоза.  Он  водил  руками  вверх-вниз,  влево-вправо  и
чувствовал, как по коже начинают мелко-мелко бегать мурашки. Если зуд  шел
от ладони к локтю, значит, зона была опасной. Если наоборот - жить  можно.
Родные привыкли - если Иосиф вдруг начинал размахивать руками, будто делал
зарядку, это означало, что  он  проверяет  место,  на  котором  стоит,  на
предмет последствий для здоровья.
     Началась эта история 12 мая 2022 года - в День Иерусалима.  Поскольку
бывшая столица Израиля вот-вот могла перейти под  международный  контроль,
все евреи устремились в Святой город,  предвидя,  что  другая  вероятность
прикоснуться к белым камням представится не  скоро.  Люди  шли  пешком,  с
детьми и плакатами, демонстрируя любовь к  Иерусалиму  и  тоску  по  нему,
которая не стала меньше  за  две  тысячи  лет.  Поселенцы  демонстрировали
желание жить в Гило или Неве-Якове, обе полиции - еврейская и палестинская
- подавляли беспорядки, хасиды и прочие ультраортодоксы выстроились  цепью
от Меа Шеарим через всю Яффо и  через  бывший  еврейский  квартал  Старого
города - к Стене плача, пробиться через все  эти  кордоны  и  демонстрации
было трудно, но Иосифу Лямпе с женой и дочерью (маму  оставили  в  Офакиме
поправлять здоровье в  условиях  благоприятной  геопатогенной  обстановки)
удалось проскользнуть.
     Они стояли на площади перед Стеной плача  в  толпе,  смотрели  поверх
голов на огромные древние камни,  в  стыках  между  которыми  уже  выросли
небольшие деревца, и Иосиф неожиданно сказал:
     - Рая, я понял теперь, почему это место - святое.
     - Ты лучше выведи нас отсюда, - сказала жена, - а то раздавят.
     Но уйти оказалось труднее, чем добраться. Народ все прибывал, в толпе
поговаривали, что вот-вот начнутся массовые беспорядки, и поселенцы пойдут
громить арабов, но дальше разговоров  дело  так  и  не  пошло,  и  потому,
дождавшись грандиозного фейерверка,  люди  начали  понемногу  расходиться.
Добираться до Офакима было уже поздно, и семейство Лямпе  остановилось  на
ночлег у Гуревичей, олим из Риги, известных лозоходцев и сенситивов.
     - Я понял теперь, почему это место -  святое,  -  повторил  Иосиф  за
ужином, когда хозяин  усадил  гостей  в  углу  салона,  где  располагалась
благоприятная для здоровья геофизическая аномалия.  Иосиф  лично  проверил
это место и убедился: да, влияет отлично.
     - Только теперь? - удивился  хозяин  дома.  Он  посещал  семинары  по
истории еврейского народа, по знакам Торы, по связи Торы с  наукой  и  еще
несколько мероприятий  как  просветительского,  так  и  исследовательского
характера, и потому слова Иосифа показались ему лепетом дилетанта.  Такого
от своего гостя он не ожидал.
     - Да, - твердо ответил Иосиф. - Я чувствую. Вот здесь.
     Он показал правую руку от ладони до локтя. В подробности вдаваться не
стал, ему вовсе не хотелось рассказывать о том, что, когда его  сжимали  в
толпе у Стены плача, он почувствовал резкую боль в обеих руках, а потом от
затылка побежала струйка энергии, будто вода, стекающая на землю.  Энергия
легко прошла по левой руке и растаяла, а правая будто  онемела.  Иосиф  не
мог ни разогнуть ее, ни даже пошевелить пальцами. Более того, рука,  будто
у бронзового памятника, указывала куда-то в сторону города Давида. А потом
побежали мурашки, да так и бежали до  сих  пор  -  от  ладони  к  плечу  и
обратно.
     - Рая, - сказал он жене, когда  на  следующий  день  семейство  Лямпе
возвращалось в Офаким, - меня до сих пор ведет.
     - Кто? - спросила Рая, со вчерашнего дня видевшая, что  супруг  не  в
себе.
     - Не кто, а что. Биоконденсатор.
     И все. Понимай, Рая, как хочешь, потому что ни слова  больше  старший
Лямпе  не  проронил  до  самого  дома.  Да  и  дома  не  был  многословен.
Поздоровался с матерью и уселся у окна.
     Пустыня его успокаивала.


     Вы не пробовали смотреть  в  телескоп  на  муху  под  потолком?  Нет,
конечно: во-первых, вы еще не сошли с  ума,  а  во-вторых,  откуда  у  оле
деньги на телескоп? Значит, вам не понять мятущейся души Иосифа  Лямпе.  О
телескопе я сказал для аналогии. На  самом  деле  Иосиф  решил  приобрести
рентгеновский аппарат. Семья, конечно, не голодала (как утверждает Сохнут,
никто в Израиле с голоду не умирает), но ведь ребенку нужна новая обувь, а
матери - слуховой аппарат, не говоря о жене  Рае,  которая  уж  и  забыла,
когда в последний раз надевала  обнову.  Рентгеновский  аппарат  стоил  не
очень дорого - семь тысяч двести. Долларов,  однако.  А  курс  нынче  сами
знаете какой, в 2022 году был ненамного ниже.
     С отцом семейства не спорили. Наверняка Рая плакала в подушку, но  ей
и в голову не пришло сказать слово против  воли  Иосифа  (всем  бы  семьям
этакое единодушие). И взяли ссуду в банке "Леуми", и  отправили  заказ,  и
спустя  полтора  месяца  получили   небольшой   контейнер.   Аппарат   был
американский, фирмы "Кричтон", очень  удобный  при  просвечивании  грудной
клетки. Для тренировки Иосиф получил прекрасные снимки Раи, дочери  Маи  и
матери Хаи, но вставить фотографии в рамки и развесить в салоне ему все же
не разрешили (не жена, кстати, и не дочь, а хозяин квартиры  Симантов,  на
дух не переносивший никаких изображений, пусть и  абстрактных,  на  стенах
принадлежавшей ему жилплощади).
     - Вот и все, - сказал Иосиф, закончив тренировочные сеансы, и глубоко
вздохнул. Он-то знал причину.


     То, что происходило в течение трех дней,  начиная  с  воскресенья  12
сентября 2022 года,  жители  города  Офаким  (название,  как  вы  помните,
условно) запомнили надолго.
     Оле хадаш с  Украины  заказал  у  другого  оле  грузовичок,  погрузил
(лично, хотя и семь потов сошло) в кузов некий аппарат с хоботом  и  ездил
по  улицам,  площадям  и  окрестностям  города,  останавливая   машину   в
неожиданных (для водителя, который никогда не знал заранее,  когда  и  где
последует команда "стоп")  местах.  На  остановках  Иосиф  перебирался  из
кабины в кузов, настраивал аппарат по одному ему  известным  соображениям,
глядел в окуляры и произносил стандартную фразу: "Гоп-стоп, опять двадцать
пять". После чего отключал прибор от генератора, перебирался  в  кабину  и
командовал: "сто метров вперед, потом направо".  Если  через  "сто  метров
вперед" оказывался забор, Иосиф огорчался и давал другую команду.
     Семейный бюджет  от  всего  этого  претерпел  катастрофический  урон,
поскольку владелец  грузовичка,  он  же  водитель,  требовал  оплаты  шаот
носафот, будто был не свой брат оле, а урожденный сабра. Не знаю,  как  бы
закончилась эта история, если бы Лямпе потратил последний  шекель  прежде,
чем получил от рентгеновского аппарата нужную ему информацию.
     Произошло это вечером, во вторник, 14 сентября.  Грузовичок  как  раз
стоял на людной в это время площади Моше Даяна. Народ  глазел,  хихикал  и
время от времени бросал в экспериментатора апельсиновую кожуру.
     - Все! - объявил неожиданно для всех Иосиф Лямпе, записал в  тетрадку
какие-то цифры, спрыгнул с кузова на асфальт  и  пошел  домой,  нимало  не
заботясь о судьбе аппарата, грузовичка и водителя. Объясняться с  хозяином
машины и распоряжаться судьбой рентгеновского аппарата пришлось  Рае,  что
она и сделала с  присущим  ей  тактом  и  умением.  Во  всяком  случае,  в
дальнейшей истории ни один из этих трех предметов не упоминается.


     Вы знаете, что такое хобби? Это когда вы делаете нечто,  и  никто  не
спрашивает - почему, ибо все знают, что ни ваше занятие, ни любые  вопросы
никакого реального смысла не имеют. Потому ни жена Рая, ни  дочь  Мая,  ни
мать Хая не спрашивали Иосифа, за каким чертом он лишил  семью  последнего
куска хлеба.
     Он сам это сказал, но вовсе, кстати, не им, жертвам его увлечения,  а
раву Бен Зееву, руководителю иерусалимской  иешивы  "Ор  мешамаим".  Иосиф
отправился в Святой город на следующее утро,  15  сентября,  оставив  трех
женщин самих заботиться о хлебе насущном. Иврит у Иосифа был на уровне его
же французского, на котором он с блеском умел говорить "се ля ви" и "шерше
ля фам". Поэтому объяснялся Иосиф с равом на идиш, которому его в  детстве
обучал дед по отцовской линии.
     - Произошло это в три тысячи сто сороковом году от Сотворения мира, -
сказал  Иосиф  раву,  когда  служитель  культа,  расспросив  посетителя  о
семейном  положении  и  отношении  к  иудейской  вере,  попросил   перейти
непосредственно к цели  визита.  -  Небесное  тело  двигалось  по  пологой
траектории к поверхности Земли и почти параллельно экватору. Вы слышали  о
черных дырах, ребе?
     Рав улыбнулся:
     - Я слышал обо всем, что сказано в Торе.
     - Как? - изумился Иосиф. - В Торе сказано о черных дырах?
     - Да, - подтвердил рав Бен Зеев, - в девятой главе книги "Дварим", на
словах "Сшушай,  Исраэль,  ты  переходишь  ныне  через  Ярден"  группа  по
исследованию Торы из Бар-Иланского университета обнаружила скрытый  текст.
Взяв компьютерный шаг триста восемьдесят  восемь,  они  прочитали  "черная
дыра", "гнев Господа" и "невидимка".
     - Скажите пожалуйста! - восхитился Иосиф. - Великая книга! Ну, тогда,
ребе, вам будет понятно то, что я  говорю.  Итак,  черная  дыра  пересекла
орбиту Земли и врезалась в нашу планету в Египте,  южнее  Меннифера.  Так,
ребе, древние египтяне называли Мемфис.
     - Продолжай, - сказал ребе.
     - Черная дыра была довольно массивной, тяжелее  пирамиды  Хеопса,  но
размерами не превышала горошины. Ну, что такое  черная  дыра?  Пылинка  на
обуви Творца! А вы знаете, ребе, что черная дыра  поляризует  вокруг  себя
вакуум, и, если попадает внутрь какого-то твердого тела, то создает особую
энергетическую аномалию?
     Рав Бен Зеев покачал головой, что могло означать как согласие, так  и
сомнение.
     - Продолжай, - повторил он.
     - Так вот, ребе, я давно занимаюсь коллекционированием  геопатогенных
зон и энергетических аномалий в недрах. У меня уже накопилось...  впрочем,
это неважно. Дело в том, что я могу чувствовать такие  аномалии  даже  без
рамки, это вам все подтвердят. Когда мы с Раей - это моя  жена  -  были  у
Стены плача, я понял,  что  где-то  в  глубине  под  ней  находится  очень
крупная, можно сказать, гигантская аномалия.  Она...  я  не  могу  описать
словами. Поверьте, ребе, ее должен ощущать каждый человек, даже если он не
обладает повышенным  восприятием.  Обычно  это  воспринимается  на  уровне
подсознания, человек не понимает, что именно влечет его в Иерусалим...
     - Каждый еврей... - назидательно начал  рав,  но  у  Иосифа  не  было
терпения слушать, и он бестактно прервал речь служителя культа:
     - ...Да, конечно. Не в этом дело. Каждый. И не  только  еврей.  Еврей
чувствует больше - это так. И я скажу вам - почему. Поле этой черной дыры,
которая много лет назад влетела в Землю  как  дробинка  в  банку  сметаны,
влияет на гены. Я не расист, ребе,  но  гены  еврея  отличаются  от  генов
француза или бушмена, это ведь научный факт. Гены того же  француза  несут
немного иную информацию, чем гены якута, и какие тут могут  быть  обиды?..
Но я не о том. Я хочу сказать, ребе, что черная дыра проникла  под  почву,
движение ее затормозилось в скальных породах,  там  она  и  застряла.  Под
Египтом. А евреи жили тогда в плену у  фараона.  И  биологически  активное
излучение черной дыры действовало на  них  как  установка  психотерапевта.
Может быть, все бы так и продолжалось... Но черная дыра, о которой говорю,
это ведь только по массе она как  горный  хребет,  а  размер  ее  -  тьфу,
пылинка, даже меньше, почти как молекула. И она провалилась, сдвинулась  с
того места, где лежала столетия, и попала,  как  я  понимаю,  в  подземную
реку, и течение медленно понесло ее на восток, а река  эта  протекала  под
Синаем, и... Ребе, вы уже поняли, что я хочу сказать?
     - Продолжай, - сказал рав, сложив на животе руки и думая о  том,  что
еврей-грешник хуже гоя.
     - И что же оставалось делать  нам,  евреям,  когда  эта  черная  дыра
поплыла глубоко под землей на восток? Нужно было идти  вслед,  потому  что
излучение действовало,  и  мы  были  в  его  власти.  И  нашелся  человек,
который... Да, Моше. И повел он народ свой. А река текла  по  причудливому
подземному руслу - то вниз, то вверх, то на север, то на восток... И  Моше
вел народ свой так же, и занял этот путь сорок лет.  Сильнее  прочих  Моше
воспринимал биологически активное излучение, вот потому и был он тем,  кто
мог слышать Создателя, отвечать ему... А потом... Ребе, вам ведь  уже  все
понятно, зачем я... Ну хорошо. Устье той подземной реки - под Иерусалимом,
на  глубине  трех  километров.  Здесь  черная  дыра  застряла  между  двум
гранитными слоями. Вот почему это место так  действует  на  человека.  Его
биоэнергетика огромна. Вот почему - "на следующий год в Иерусалиме". И так
три тысячелетия. Мы генетически привязаны к  этому  месту.  Другие  народы
тоже - христиане, мусульмане, да что там, и неверующие в том числе, хоть и
не признаются, излучение-то на всех действует. На  нас  очень  сильно,  на
других - куда слабее... И вот почему я пришел к вам, ребе...
     - Да, да, - сказал рав Бен Зеев, размышляя  о  том,  что  каббалисты,
конечно, правы: нельзя допускать к изучению сфирот каждого, кто вообразил,
будто способен познать себя и Творца. Вот, что получается, если  смешивать
науку, истину и собственные, данные Творцом, способности.
     - Я  пришел  к  вам,  -  продолжал,  между  тем,  Иосиф,  не  замечая
настороженно-гневного  взгляда  раввина,  -  потому  что  во  время  своих
опытов...  ну,  когда  я  искал  черную  дыру  с  помощью   рентгеновского
аппарата... понял, что Марк Азриэль был прав.
     - Марк Азриэль? - сказал рав, всплывая  во  внешний  мир  из  глубины
собственных умозаключений. Азриэля он знал, Азриэля знали в  Израиле  все,
потому что он умел предсказывать землетрясения за несколько суток или даже
недель  раньше,  чем  они  происходили.  Азриэль  был  человеком,  глубоко
верующим, жил в  Палестине,  не  желая  перебираться  в  Израиль  с  земли
предков, не расставался с автоматом, не подчинялся палестинской полиции  и
был для одних - живым примером, а  для  прочих  -  раздражающим  фактором,
источником головной боли. Рав Бен Зеев знал, что Марк Азриэль  был  членом
Ассоциации сенситивов Израиля,  и,  осуждая  эту,  нестоящую  для  истинно
верующего человека, связь  с  миром,  рав  никогда  не  высказывал  своего
неодобрения при личных встречах с Марком, полагая, что каждый человек  сам
отвечает перед Творцом.
     - Да, Азриэль, - подтвердил Иосиф. - Помните,  Марк  говорил,  что  в
двадцать четвертом году в Иерусалиме произойдет землетрясение?  Небольшое,
новые дома даже и не пострадают, а в старых могут появиться трещины...
     - Помню, - нетерпеливо сказал рав.
     - До этого землетрясения осталось два года. И оно... В общем,  черная
дыра сдвинется со своего места, на котором она находилась три тысячи  лет.
Я  видел...  Я  ведь  могу  отыскивать  подземные  воды  по   расположению
геофизических аномалий... Да, так я видел, что  еще  одна  подземная  река
берет начало вблизи разлома и  течет  на  северо-восток.  Когда  во  время
землетрясения сдвинутся с места гранитные плиты,  черная  дыра  попадет  в
новый поток и... нам снова идти, ребе, снова отправляться в путь - в новую
пустыню. И на этот раз не будет фараона, который задерживал нас. И  не  на
кого будет насылать десять казней. И на нашем новом пути будут  не  слабые
жители Ханаана, а все арабы с их армиями. Может, именно это и имел в  виду
Творец, когда говорил  о  приходе  Мессии?  Кто  поведет  нас?  Кто  будет
принимать биоинформацию черной дыры? И можем ли  мы  (ведь  есть  еще  два
года!) не допустить землетрясения? Вот вопросы,  на  которые  у  меня  нет
ответа, ребе.
     - А на остальные вопросы у тебя, значит, ответы есть? Например: нужна
ли Творцу какая-то черная дыра, чтобы диктовать своему народу?
     Иосиф поднял руки:
     - Я  знаю  только  то,  что  чувствую,  а  чувствую  только  то,  что
существует там, под Храмовой горой, на глубине три километра. Я пришел  за
советом...
     - Вот мой совет, - сказал раввин Бен Зеев, руководитель иерусалимской
иешивы "Ор мешамаим", не отдавая себе  отчета  в  том,  что  одним  словом
меняет историю еврейского народа, - Всевышний дал  тебе  удивительный  дар
понимать природу. А дар понимать решения Творца? Что, по-твоему, дарование
Торы? Исход из Египта? Основание Иерусалима? Все, чем  жил  наш  народ  на
протяжении трех тысячелетий? И выжил, кстати, а иные народы исчезли с лика
земного. И это - только эманации из-под земли? Эти твои... биоизлучения?
     Неужели Иосиф воображал, что ребе скажет что-то иное?
     Ему очень не хотелось идти со своим открытием  в  клуб  "Экстрастар".
Коллеги-сенситивы - народ сложный. Портить отношения Иосиф не хотел  ни  с
кем. Он прекрасно понимал: никто из коллег черную дыру под Стеной плача не
ощущает. Исходящую от нее энергетику  -  да,  конечно!  Очищающее  влияние
Святого города - безусловно! Но причину... А тут является некто  Лямпе,  в
клубе без году неделя, оле хадаш, милый, в  общем,  человек,  вот  даже  и
помогали ему первый год, и что он в ответ? Чувствует,  понимаете  ли,  то,
что никто из значительно более мощных сенситивов  не  видит  в  упор?  Да,
господа, ревность... Нет, господа,  внимание  коллег  приятно,  ежели  они
видят твою слабость. А если - силу?
     Иосиф в клуб не пошел. Домой он вернулся в моцей  шабат  на  попутной
машине, хмурый, обросший, и на робкий вопрос Раи "где  ж  ты  мотался  три
дня, горе мое?" ответил грубо, но весомо: "Сидел в Мосаде". Видимо,  Иосиф
имел в виду мисаду, что тоже не привело Раю в восторг,  потому  что  тогда
следовало спросить "а с кем?", но именно  этого  вопроса  жена  страшилась
более всего на свете. Она считала, что с вопросов  "С  кем?  Где?  Когда?"
начинаются все семейные трагедии.
     - Седина в голову, бес в ребро, - сказала мама Хая из своей комнаты.


     Через неделю Иосиф устроился на работу.  Нет,  в  Офакиме  ничего  не
нашлось, ездил он каждое утро в Беер-Шеву и возвращался не поздно, был еще
бодр и способен даже посвящать вечерние часы приему посетителей,  желавших
проверить свои квартиры на предмет поиска геопатогена. Рая была бы  весьма
признательна клиентам, если бы они приносили свои квартиры с собой,  чтобы
мужу не приходилось таскаться каждый раз за многие кварталы  от  дома,  но
клиент ведь норовит урвать побольше,  заплатив  поменьше,  а  Иосиф  такой
безотказный...  Бюджет   семьи   постепенно   поправлялся,   зарплата   из
Беер-Шевской  компании  приходила  регулярно,  и  спустя   полгода   после
описанных  выше  событий  семейство  Лямпе  являло  собой  пример  удачной
абсорбции с полным олимовским набором: машканта, машина, электроприборы.
     Кстати, Иосиф так и не сказал ни Рае, ни Мае, ни  даже  матери  своей
Хае, чем он, собственно, занимается в компании, мисрад которой в Беер-Шеве
располагался на центральной улице Герцль.  Вывеска  "Мерказ  клаль"  могла
означать что угодно.


     Никто,  даже  лучший  в  мире  сенситив,  лозоходец  и  исследователь
геофизических аномалий не способен предсказать землетрясение  с  точностью
до минуты. Месяц - да, день - возможно, час - уже сомнительно.
     Известное нынче всем землетрясение, произошедшее в  Иудее  21  ноября
2024 года и затронувшее боковыми лепестками  Иерусалим,  было  предсказано
знаменитым Азриэлем с точностью до трех месяцев. Впоследствии дату удалось
уточнить - ноябрь, причем, скорее всего, вторая  половина.  Все  сенситивы
сходились во мнении,  что  эпицентр  окажется  в  тридцати  километрах  от
Иерусалима к востоку, что более всего пострадает Иерихо, а  поскольку  эта
часть эрец Исраэль вот уж  скоро  четверть  века  называлась  "Государство
Палестина", то никого, кроме  героев-поселенцев  предстоящий  удар  стихии
особенно не волновал. Ибо, по  всем  оценкам,  в  самом  Иерусалиме  могли
пострадать  только  ветхие  халупы.  Клуб  сенситивов  "Экстрастар"   даже
опубликовал по этому поводу в  "Едиот  ахронот"  свое  коммюнике,  фамилия
Лямпе упоминалась среди подписавшихся.
     Почему бы и нет? Иосиф был полностью согласен с мнением коллег.  Знал
он чуть больше, но это неважно.


     Все, кто посещал Старый город летом и осенью 2024 года,  сетовали  на
то, что для туристов оказались закрыты раскопки древнего города  Давида  к
югу от Стены плача. Ладно бы только закрыли, так  еще  и  поставили  среди
камней  высокую  металлическую  колонну,  внутри  которой   что-то   нудно
подвывало и время от времени гулко ухало. Знающие  люди  утверждали:  ищут
нефть. Незнающие полагали, что проводится  эксперимент  по  новым  методам
археологических изысканий - альтернативную мировую линию.  Ведь  именно  в
семидесятом должен был родиться Генрих, верно?
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал  господин  Штарк,  -  ты,  наконец,
понял.
     Он произнес это таким тоном, будто был убежден, что средний историк в
состоянии понять только азбучные истины.
     - А что  такого  произошло  в  семидесятом?  -  задумчиво  сказал  я,
перебирая в памяти события того времени. - Ранние годы застоя в СССР.  США
увязли во Вьетнаме. Франция переживает период политической нестабильности.
В Германии... Но Германия нас ведь не интересует...
     - Франция, - сказал господин Штарк. - И узнать это можно только одним
способом.
     - Ну да, -  кивнул  я,  -  воспользоваться  Смесителем  истории.  Но,
господин Штарк, почему ты пришел  ко  мне?  Смесители  продаются  во  всех
салонах фирмы "А-зман а-зе", и если ты еще не приобрел эту штуку...
     - Приобрел, - сказал господин Штарк, - и я не настолько туп, чтобы не
воспользоваться Смесителем и не узнать истину. Разумеется,  я  был  в  том
времени. В семьдесят втором,  а  не  в  семидесятом,  если  на  то  пошло.
Трагическая  случайность.  Даже  Магистр  мог  этого  не  учесть.  В  июне
семьдесят второго на авиасалоне в Бурже произошла катастрофа  -  советский
Ту-144 потерял управление и врезался в дом. Погиб  экипаж,  там  был  даже
замминистра. Об этом писали. А о  том,  что  в  разрушенном  доме  погибла
молодая женщина по имени Жаннетт Плассон, не писал никто.
     - Ты хочешь сказать...
     - Она находилась на восьмом месяце. Если бы катастрофы не  произошло,
или если бы салон состоялся месяцем позже,  Жаннетт  родила  бы  мальчика,
который через двадцать семь лет изменил бы лицо мира.
     - А как насчет альтернатив? - спросил я.
     - А никак, - пожал плечами господин Штарк. - Гибель  самолета  -  это
ведь не результат чьего-то сознательного выбора. Если бы пилот хотя бы  на
мгновение задумался - влепить машину в дом или спокойно завершить полет, -
обе альтернативные возможности были бы осуществлены физически. Но  процесс
от выбора человека не зависел. И альтернативных миров,  в  которых  Генрих
родился бы и выполнил свою миссию, просто нет.
     - Ах, - сказал я, - как это Нострадамус так подкачал? Предсказал мир,
который не мог возникнуть даже в качестве альтернативы.
     - Все же, Песах, - с сожалением сказал господин Штарк, - ты  оказался
глупее, чем я думал.
     Что я должен был сделать, как  по-вашему?  Я,  естественно,  встал  и
пошел открывать дверь. В конце концов,  пословица  гласит,  что  незванный
гость хуже татарина. Правда, это русская пословица, и господин  Штарк  мог
ее не знать.
     Наверно, только по этой причине он не сдвинулся с места.


     Оказывается, господин Штарк все обдумал еще до прихода  ко  мне.  Он,
видите ли, был с детства человеком увлекающимся и безмерно верящим  в  то,
чем увлекался. Книга "Мир глазами Нострадамуса"  попалась  ему  на  глаза,
когда он готовился на багрут. Можно подумать, что  прежде  он  никогда  не
слышал о пророках - в одном только Танахе их достаточно.  Почему-то  свои,
иудейские пророки на него не произвели особого  впечатления.  Ну  конечно,
жили они в библейские времена и пророчествовали от имени Творца, да еще  и
выражались весьма отвлеченно и на общефилософские темы. А Нострадамус был,
во-первых, точен в обозначении  дат,  во-вторых,  предсказывал  не  только
политические интриги, но и научные открытия,  что,  естественно,  повышало
степень доверия к пророку. Но главное, он ведь, как и библейские  пророки,
был евреем. Отступником, конечно, но это личное  его  дело.  Пророк  имеет
право быть таким, каким хочет. Всему остальному миру это не позволено.
     Через час я уже знал биографию Соломона  Штарка  не  хуже,  чем  свою
собственную. Аттестат зрелости он так и не  получил,  потому  что  увлекся
пророчествами Магистра. По той же причине он не женился, хотя был  влюблен
в некую Далию, отвечавшую ему  взаимностью.  Далия  сбежала  от  Соломона,
когда  поняла,  что  интерпретация  восемьдесят  шестого  катрена  для  ее
любимого важнее, чем их предстоящая хупа. Соломон только вздохнул и  начал
искать у Магистра предсказание именно этого поступка.
     Настоящие пророки  не  ошибаются  никогда.  Значит,  Генрих,  будущий
французский властитель,  освободитель  западного  мира  от  мусульманского
нашествия, обязан был родиться в 1972 году, как и предсказал  Нострадамус.
Поскольку этого не случилось, должна существовать в мире  сила,  способная
исправить ошибку природы.
     Естественно, такой силой Соломон Шварц считал себя.


     План был простым, из чего вовсе не следовало,  что  он  гениален.  Мы
должны были объявиться в Париже за несколько дней до начала  авиасалона  и
убедить Жаннетт Плассон уехать на неделю к родственникам. Наверняка есть у
нее родственники где-нибудь в солнечной Ницце. Или туманном Гавре.
     Я нужен был Соломону для страховки. Если  Жаннетт  наотрез  откажется
покинуть Париж, ее надлежит попросту похитить и продержать взаперти вплоть
до момента, когда по радио объявят о катастрофе Ту-144. Он  мог,  конечно,
просто  заплатить  какому-нибудь   крепкому   мужчине,   не   отягощенному
комплексами. Но  комплексы  оказались  у  самого  Соломона.  Решившись  на
изменение истории, он не хотел  нелепых  случайностей,  которые  могли  бы
сорвать все дело, и потому в прошлом ему нужен был историк. Он выбрал меня
только потому, что регулярно  читал  мои  очерки  в  приложении  к  газете
"Время".
     Оба мы, конечно, понимали, что, украв Жаннетт, мы ничего не изменим в
нашем собственном мире, а лишь создадим  альтернативный  -  именно  там  и
родится пресловутый Генрих, героические подвиги которого  прозрел  великий
Магистр. У Соломона, впрочем, была одна идея, о которой я не подозревал.
     К сожалению, я не телепат.
     Мы  запрограммировали  Смеситель  истории  и  отправились   с   таким
расчетом, чтобы вернуться домой к обеду. Во всяком случае, я на это сильно
рассчитывал.
     Июнь 1972 года в Париже выдался  теплым,  безоблачным  и  чуть  более
влажным, чем мне бы хотелось. Мы вывалились из будущего на окраине  Бурже.
Было  раннее  утро,  городок  еще  спал,  по  шоссе   проносились   редкие
автомобили, а дорожные  указатели  подсказали  нам,  куда  идти.  Дом,  на
который через два дня упадет советский самолет, находился не так уж близко
от аэродрома. Это было довольно нелепое трехэтажное строение, отличавшееся
тем, что на первом этаже не жил вообще никто -  там  располагались  склады
спортивных товаров. На втором пустовали две квартиры из  четырех,  прежние
постояльцы выехали, а новые еще не поселились. В одной из квартир  второго
этажа и жила девица Жаннетт Плассон,  прижившая  ребенка  от  неизвестного
отца. Впрочем, отец будущего властителя был неизвестен Соломону,  сама  же
девица, вполне вероятно, помнила, с кем  именно  из  своих  многочисленных
поклонников   спала   в   ту   ночь,   когда   забыла   во-время   принять
противозачаточные таблетки. От каких нелепостей зависит мировая история!
     Третий этаж дома снимала  некая  компания  по  продаже  естественного
продукта для снятия жировых отложений. Что-то вроде будущего херболайфа.
     Так распорядилась история, что в воскресенье,  день  демонстрационных
полетов, ни на складе, ни в офисе фирмы не было ни одной живой души. Мы-то
прибыли в пятницу и, когда добрались до  дома  Жаннетт  Плассон,  шел  уже
десятый час, и в дом то и дело входили люди.  Выходили  тоже,  но  гораздо
меньше.
     Консьержу мы  честно  признались,  что  хотим  поговорить  с  девицей
Плассон по важному делу. Поднялись  наверх,  постучали,  услышали  звонкий
голос и вошли.
     Жаннетт  действительно   была   беременна.   Почему-то   именно   это
обстоятельство убедило меня в том, что Соломон Штарк может оказаться прав.
Жаль, что я не родился экстрасенсом и не мог разглядеть малютку Генриха  в
его первой естественной колыбели.
     - Если вы от Марселя, - сказала Жаннетт, переводя взгляд  с  меня  на
Соломона и обратно, - то денег у меня сейчас нет. В понедельник  я  получу
чек и смогу рассчитаться.
     - Мы не от Марселя, - прогнусавил Соломон, с которого  мигом  слетела
вся его уверенность. Конечно, одно дело - планировать операцию, и другое -
выступать в роли коммандос не мысленно, а в реальной, так сказать,  боевой
обстановке.
     Я понял, что, если не перехвачу инициативу, придется нам возвращаться
в двадцать первый век. Я бы, может, и вернулся, но Соломон стоял  столбом,
а у меня не было домкрата, чтобы сдвинуть его с места.
     - Мадемуазель, -  сказал  я,  -  мы  представляем  фирму  "Счастливый
случай", которая проводит лотерею среди съемщиков квартир в районе  Бурже.
Вы выиграли на этой неделе, и сегодня вечером можете отправиться  загорать
на пляжи в Ницце.
     Практичная была девица. Через пять минут она уже знала, что  наличных
денег фирма не дает, что пятизвездочную гостиницу фирма не гарантирует,  и
что место на пляже ей придется приобретать за свой счет.
     - Не пойдет, - заявила она. - Дайте мне телефон вашего начальника,  и
я договорюсь с ним сама. Если уж я выиграла приз, то пусть не жадничает.
     Она могла бы договориться с любым начальником, но где бы я его взял?





                                П.АМНУЭЛЬ

                         ШЕСТАЯ ЖИЗНЬ ТОМУ НАЗАД




     Вы читали статью Арье Блюменталя в последнем пятничном  приложении  к
"Едиот ахронот"? Если ваш иврит слаб, то перевод этого опуса вы найдете  в
приложении к газете "Время". Автор с  незаурядным  мастерством,  достойным
лучшего применения, обрушивается на компанию "Нефеш", которая,  по  мнению
Блюменталя, выпустила в мир жуткое чудище, способное погубить род людской.
     По этому поводу можно было бы сказать кратко: не нравится -  не  ешь.
Грубовато, но точно. Я, однако, поступлю иначе. По двум причинам.  Первая:
чтобы что-то решительно осуждать, нужно это что-то  знать.  Между  тем,  о
Стратификаторах Славина слышали все, видел  их  далеко  не  каждый  (цена,
мягко говоря, еще далека от общедоступной), а число тех, кого  можно  было
бы  назвать  пользователями,  намного  уступает  даже   числу   владельцев
последней модели BMW с  встроенным  ракетоносителем.  Значит,  объективная
информация, безусловно, необходима. И  второе:  когда  проходил  маркетинг
нового изделия, фирма обратилась ко мне с  просьбой  составить  инструкцию
для  пользователя.  Учитывая  своеобразность  (мягко   говоря)   аппарата,
именуемого  Стратификатором,  фирма  хотела,  чтобы  инструкция  была   не
образцом бюрократо-технического  крючкотворства,  а  этаким  общедоступным
сценарием, способным не только описать нечто, но и  увлечь  потенциального
покупателя.
     Я побывал на фирме, видел Стратификатор в  действии,  и  составленную
мной Инструкцию предлагаю вашему вниманию. Наверняка это  не  триллер,  но
представление о том, что такое Стратификатор  Славина  и  способен  ли  он
действительно повредить роду людскому, вы получите, за это я ручаюсь.



                                ИНСТРУКЦИЯ
                 по использованию Стратификатора Славина
              Производство "Нефеш", модель А-67/в, год 2018
                         (Петах-Тиква, п.я.78832)


                                 ВВЕДЕНИЕ

     Дорогой покупатель! Ты только что приобрел аппарат, который  способен
изменить твою жизнь. Поэтому, прежде чем начинать крутить ручки и нажимать
на  клавиши,  внимательно   прочитай   все,   что   хочет   сказать   тебе
фирма-производитель. И прежде всего ответь на простой вопрос:  желаешь  ли
ты знать, кто ты есть на  самом  деле?  Если  ты  твердо  отвечаешь  "да",
продолжай чтение. Если сомневаешься, отложи в сторону инструкцию, спрячь в
кладовую Стратификатор и живи как жил.
     Поскольку ты продолжаешь читать эти строки, значит, ты  ответил  "да"
на первый вопрос, и тогда мы зададим второй: религиозен  ли  ты?  Если  ты
твердо отвечаешь "да", отложи в  сторону  инструкцию,  спрячь  в  кладовую
Стратификатор и живи как жил.
     Поскольку ты все еще продолжаешь чтение, значит,  ты  нерелигиозен  и
желаешь знать о себе все. Что ж, фирма "Нефеш" поздравляет тебя  с  важным
приобретением и полагает, что твое желание не останется неудовлетворенным.
     Текст инструкции ты можешь читать выборочно,  но  это  приведет,  без
сомнения, к тому, что на одном из этапов ты не сумеешь понять, что с тобой
происходит.  Поэтому  фирма-производитель  настоятельно  советует  изучить
инструкцию, не пропуская ни строчки, даже если будет казаться,  что  текст
не имеет прямого отношения к процессу нажимания на кнопки.



                           ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - ИСТОРИЯ

     ВИКТОР  СЛАВИН  (1962-2018)  -  изобретатель   аппарата,   именуемого
Стратификатором, родился в Баку (Азербайджан). В 1992 году репатриировался
в Израиль, счастливо избежав мобилизации в Народную  армию.  Речь  идет  о
последнем наступлении в Карабахе, когда на фронт посылали даже  таких  как
Славин,  с  детства  страдавший  головными  болями  и  язвой  желудка.  По
образованию Славин -  был  физиком,  за  год  до  репатриации  он  защитил
кандидатскую диссертацию на тему "Высокоточные измерители аномально  малых
гравитационных потенциалов". В переводе на простой язык это означает,  что
Славин изобрел очень точные и надежные весы.  Только  и  всего.  Знали  бы
уважаемые оппоненты, что именно намеревался измерять диссертант...
     После  репатриации  В.Славин  приобрел  большой   опыт   в   качестве
подсобного  рабочего  на  стройке   в   Холоне.   Но,   будучи   личностью
целеустремленной,   он   продолжал   работать   над   проблемой,   которой
заинтересовался еще в Баку. Речь идет о весе человеческой души. Если все в
мире материально, и если душа способна существовать отдельно от  тела,  то
она не может быть ничем иным, как неким электромагнитным волновым пакетом,
и  следовательно,  должна  обладать  массой  (весом).  В  то   время   уже
проводились опыты по измерению веса души, покидающей тело в момент смерти.
В прессе даже появлялись некие числа - то восемь граммов,  то  пятнадцать.
Славин,  будучи  физиком,  прекрасно  понимал,  что  эти  числа   -   плод
воображения журналистов. Созданный им прибор (нет,  не  Стратификатор,  до
Стратификатора было еще далеко) позволял измерять вес человеческого тела с
точностью в половину микрограмма, и  Славин  полагал,  что  даже  и  такой
точности может оказаться недостаточно.
     Кстати, если кому-то интересно: Славин был очень красивым мужчиной  -
высоким,  смуглым,  с  огромными  голубыми  глазами.   Женщины   на   него
засматривались, а две так и вовсе вышли за него  замуж.  Не  одновременно,
конечно. Сначала - еще в Баку -  была  Марина.  Ей  понадобилось  полгода,
чтобы  понять:  женская  душа  интересует  Виктора  только   как   предмет
физических измерений, а женское тело - лишь  как  носитель  женской  души.
Бывает. Не так уж мало мужчин интересуется женщинами гораздо  меньше,  чем
работой.  Просто  случай  с  Виктором  был  нетипичен  -  такой   красивый
экземпляр...  Вторую  жену  Славина  звали  Рут,  и  была   она   коренной
израильтянкой. Чтобы понять своего мужа, ей понадобилось две недели. Чтобы
развестись - не хватило всей жизни. Виктор развод не дал -  из  упрямства,
надо полагать. Печальная история, но к созданию Стратификатора имеет  лишь
косвенное отношение.
     В 2009 году,  работая  в  олимовской  теплице  в  Кирьят-Яме,  Славин
впервые в мире сумел разделить (стратифицировать)  реинкарнации  человека.
Чтобы понять принцип действия Стратификатора, нужно знать следующее.
     Во-первых,  в  отличие  от  предшественников,  Славин  первым   сумел
измерить вес (а точнее говоря, массу) электромагнитного  поля,  в  котором
заключена каждая из реинкарнаций. То, что обычно называют душой,  есть  на
деле сумма прожитых прежде жизней, и Славину удалось отделить их  друг  от
друга.
     Во-вторых,   с   каждой   последующей   реинкарнацией   масса   души,
естественно, растет, ибо к уже прожитым жизням присоединяется новая.
     В-третьих,  оказалось,  что  электромагнитные  коконы  Славина   (так
называется душа на языке строгой науки) не могут увеличивать свою массу до
бесконечности. Иными словами, у человека не может быть бесконечного  числе
реинкарнаций. Где-то после пятидесятого воплощения  начинаются  нелинейные
процессы,  разрушающие  целостность  кокона,  и  душа  "умирает",  как  бы
растворяется в общем  электромагнитном  фоне  Вселенной.  Души  наши  тоже
смертны,  и  это  обстоятельство,  кстати,  примирило   самых   ревностных
материалистов с новейшими теориями реинкарнации. Вот уж действительно! Что
больше  всего,  оказывается,  отталкивало  материалистов   в   религиозных
догматах? Трудно поверить - вера в бессмертие!
     Итак,  12  февраля  2009  года  Славин   поставил   свой   эпохальный
эксперимент по стратификации души.  Все  было  предельно  просто  (точнее,
вынужденно просто - о каких сложных экспериментах могла идти речь, если на
все про все Министерство абсорбции выделило сто пять  тысяч  шекелей?).  В
больнице "Бейлинсон" умирала от рака старая женщина,  у  которой  не  было
родственников. Старушка была уже  без  сознания,  когда  ее  подключили  к
аппаратуре Славина. Врачи удивлялись: как этот оле намерен взвешивать тело
(именно так и назывался эксперимент в официальных  бумагах),  если  ничего
похожего на весы в палате не было и в помине? Впрочем, это детали.
     Эксперимент начался в 11  часов  23  минуты.  Старушка  в  это  время
наблюдала черный тоннель, свет в его конце - в общем,  все,  что  положено
при выходе из  умирающего  тела  первого  импульсного  кокона,  или,  если
по-простому - собственной старушечьей души. Масса воспарившего  к  потолку
кокона была измерена, а  сам  кокон  уловили  электромагнитными  щупами  и
заключили между полюсами электромагнита. Тут как  раз  началось  отделение
второго кокона - если по-простому,  души  предыдущей  реинкарнации.  Самое
сложное заключалось в том, что нужно  было  точно  уловить  момент,  когда
первая  душа  (старушка)  уже  отошла,  а  следующая  (это  оказался  граф
Разумовский из-под Полтавы, XIX век)  еще  только  начала  покидать  тело.
Удалось! Граф был "пойман" и заключен в магнитную  ловушку.  Потом  настал
черед черной курицы - да, именно в ее теле жила подопытная старушенция две
жизни назад. Курица умерла под ножом резника в белорусском местечке и была
весьма кошерной, что не могло не сказаться в последующих воплощениях  -  и
граф, и старушка были людьми набожными, правда каждый  в  своем  роде.  Не
думаю,  что  старушка,  верившая  в  иудейского  Бога,  подала   бы   руку
православному графу-антисемиту.
     На то, чтобы уловить девять воплощений, понадобились всего  четыре  с
половиной секунды. Рассказывать долго, а в  реальности  процесс  отделения
всех реинкарнаций происходит очень быстро. Немудрено, что никто до Славина
так и не сумел отделить реинкарнации друг от друга.
     Разумеется, для того, чтобы Стратификатор приобрел нынешние  габариты
и  дизайн,  понадобились  годы.  Желающие  могут  приобрести  в  магазинах
"Стеймацки" книгу  Алона  Сойфера  "Миссия  Славина:  изнутри  и  вокруг".
Разумеется, если вы знаете иврит. Впрочем, скоро книга выйдет и в  русском
переводе. Жизнь изобретателя Стратификатора описана там детально.  На  мой
взгляд, даже более детально, чем она заслуживает.



                          ЧАСТЬ ВТОРАЯ - ОПИСАНИЕ

     Стратификатор  представляет  собой  плоский   ящичек   (в   некоторых
модификациях - цилиндр), на внутренней стороне крышки расположен экран,  а
на дне - пульт, содержащий 78 клавиш,  с  помощью  которых  можно  выбрать
желаемую программу стратификации.
     Аппарат работает как от химических и солнечных  элементов,  создающих
напряжение в 12 вольт, так и от сети переменного  тока  в  220/127  вольт.
ВНИМАНИЕ! Проверь установленное напряжение -  оно  должно  соответствовать
напряжению в сети, иначе при включении возможны нелинейные  эффекты.  Пока
не удалось  сконструировать  надежного  прерывателя,  и  в  течение  долей
микросекунды, прежде чем предохранитель отключит аппарат  от  сети,  часть
вашей реинкарнации способна отделиться, что в некоторых случаях приводит к
необратимым последствиям. Например, Ниссим К. из Холона был невнимателен и
включил Стратификатор в сеть, не  проверив  указатель  напряжения.  За  18
микросекунд,  прошедших  до  срабатывания  предохранительного  устройства,
Стратификатор  успел  выделить  часть  восьмой  реинкарнации  Ниссима  К.,
которая оказалась личностью грабителя, жившего в Палестине  в  XVII  веке.
Поскольку была выделена лишь часть личности, занимавшаяся  непосредственно
убийствами (обычно при помощи удушения жертвы), то в течение шести  часов,
то  есть  до  момента,  когда  Ниссим  К.  был  подвергнут  принудительной
дестратификации, он успел совершить шесть нападений, причем одну из  жертв
едва удалось спасти. Разумеется, после обратного действия  Стратификатора,
Ниссим К. пережил шок, узнав, что он вытворял (точнее,  что  вытворял  его
предок), и вынужден был пройти курс  лечения.  Поэтому  фирма  убедительно
просит всех пользователей: ПЕРЕД ВКЛЮЧЕНИЕМ АППАРАТА ПРОВЕРЯЙ ПРАВИЛЬНОСТЬ
УСТАНОВКИ ПЕРЕКЛЮЧАТЕЛЯ НАПРЯЖЕНИЯ!
     Если ты успешно включил Стратификатор, переведи его в  режим  анализа
души, нажав зеленую клавишу в  левом  верхнем  углу  пульта  (номер  1  на
рисунке). В течение примерно одной-двух секунд  (в  зависимости  от  числа
предыдущих жизней) Стратификатор произведет темпоральный срез  личности  и
представит на экране список ваших реинкарнаций в обратном порядке времени.
Обычно указываются следующие параметры: имя  и  фамилия,  годы  жизни  (по
еврейскому   и   европейскому   календарям),   место   проживания,    пол,
национальность, основные черты  характера  (обычно  -  не  более  трех)  и
профессия.
     На данном этапе недоразумения могут возникнуть по пункту "профессия",
поскольку не всегда удается совместить реальную деятельность той или  иной
реинкарнации  со  списком,  хранящимся  в  оперативной  памяти   аппарата.
Например, Пинхас М. из  Беер-Шевы  обнаружил  в  графе  "профессия"  своей
реинкарнации, жившей в средневековой Испании XVI века, название  "водитель
троллейбуса". Надеюсь, тебе известно, что в то время не было троллейбусов,
равно как  и  прочих  негужевых  средств  транспорта.  Пинхас  М.,  весьма
заинтересованный, естественно, пожелал выделить именно эту свою  ипостась.
Оказалось, что в третьей по счету жизни он (точнее, некий  испанец  Карлос
Монтес) трудился на ниве святой инквизиции. Труд же заключался в том,  что
Пинхас-Карлос поставил на службу Господу  собственное  изобретение:  некое
подобие лейденской банки на колесах. Очень изящная штука - вы привязываете
еретика к клеммам с помощью медной проволоки и  начинаете  крутить  ручку.
Возникающий ток доставляет  еретику  массу  неприятных  ощущений,  которые
заставляют его бегать по двору тюрьмы, где  проводится  экзекуция.  Вы  же
переключаете клеммы и катаетесь как на троллейбусе -  чем  быстрее  бегает
еретик, тем более сильный ток он вырабатывает. Надо  сказать,  что  Карлос
Монтес изобрел электрогенератор  на  сотню  лет  раньше,  чем  написано  в
истории физики. Да и принцип положительной обратной связи - тоже  ведь  не
простая идея. Талантлив был, ничего не скажешь. Но зачем  же  было  пытать
именно евреев? Пинхас М. (в нынешней жизни, разумеется), будучи евреем, да
еще  выходцем  из  Марокко,  не  мог  примириться  с  тем,  что  сам   же,
оказывается, и изгонял своих предков  в  памятном  1492  году.  Следствие:
полгода лечения в "Сороке".
     ВНИМАНИЕ! Если при тестировании хотя бы один из  параметров  оказался
непонятен, прекрати пользование Стратификатором  и  обратись  к  настоящей
Инструкции, либо позвони на фирму по фону 07-111777. Лучше  задать  лишний
вопрос,  чем  рисковать  собственным  здоровьем.  Господин  Алон   В.   из
Иерусалима,  например,  обнаружил  в  графе  "время  жизни"  своей   пятой
реинкарнации такие числа "1818-1789". Поскольку личность не может  умереть
прежде, чем родиться,  Алон  В.  решил,  что  Стратификатор  неисправен  и
позвонил на фирму с целью выразить свое  недовольство  качеством  изделия.
Прибывший немедленно техник обнаружил, что  аппарат  в  полном  порядке  и
предположил ошибку в системном программировании.  Лишь  после  тщательного
исследования в стационарных условиях  удалось  выяснить,  что  имел  место
довольно редкий случай: Алон В. в своей пятой  реинкарнации  действительно
умер на 29 лет раньше, чем  родился.  Произошло  это  так.  Как  известно,
личность определяется прежде всего наличием электромагнитного кокона-души.
Жизнь, лишенная души, вообще говоря, не может считаться реинкарнацией. Что
касается Алона В., то его  душа  сформировалась,  как  это  чаще  всего  и
происходит, на восьмом месяце беременности матери,  но  через  две  недели
будущая мать испытала сильнейшее потрясение, когда ей  сообщили  о  гибели
мужа во время штурма Бастилии. Результатом стали преждевременные  роды,  в
процессе которых младенец умер раньше, чем был извлечен из чрева. Душа его
отошла, но тело продолжало существовать. Родившееся существо находилось  в
состоянии комы (естественно, без души-то!), и бедная мать  поддерживала  в
нем то, что называла жизнью, в течение 29 лет! Существо даже  нельзя  было
назвать  идиотом  -  скорее  животным.  Однако  оно  испытывало   глубокую
привязанность (чисто животную, как вы понимаете) к матери, и когда в  1818
году мать умерла, произошел шок, в результате  которого  душа,  покинувшая
тело до его рождения, вернулась обратно из состояния стасиса. Именно  1818
год и следует считать годом рождения Алона В. в пятой реинкарнации. Прожил
Алон  В.  в  этой  реинкарнации  до  1831  года,   а   в   момент,   когда
жизнедеятельность  тела  прекратилась  в  результате  перелома   основания
черепа, душа не вернулась в состояние  стасиса,  а  немедленно  перешла  к
следующей реинкарнации, в которой Алон В. был женой  министра  иностранных
дел Боливии. Если бы он не впал в панику, обнаружив даты  "1818-1789",  то
его ждало бы еще большее потрясение, когда для своей  шестой  реинкарнации
он, естественно, вовсе не нашел  бы  даты  рождения,  а  лишь  год  смерти
"-1892". Что ж, такое случается, и потому фирма  настоятельно  РЕКОМЕНДУЕТ
прекратить пользование Стратификатором, если во время анализа реинкарнаций
какой-либо из параметров покажется вам странным или неуместным.
     Если тестирование прошло благополучно, можно перейти  непосредственно
к процессу стратификации. Перед этим, однако, НАБЕРИ  СВОЙ  ЛИЧНЫЙ  КОД  С
ПОМОЩЬЮ ЦИФРОВЫХ И БУКВЕННЫХ КЛАВИШ. Это гарантирует  тебе  автоматические
возвращение в свою нынешнюю реинкарнацию в случае, если произойдет сбой  в
программе.  Личный  код  вводится  в  память  Стратификатора  при  покупке
аппарата, что гарантирует  невозможность  использования  его  посторонними
лицами.
     Кроме описанных выше,  на  панели  Стратификатора  расположены  также
следующие клавиши: начало набора реинкарнационной программы  (клавиша  7),
запуск  программы  (клавиша  8),  запуск  модулятора  (клавиша  9),  отбор
программы модуляционных сочетаний  (клавиши  10-21),  запись  сочетания  в
память (клавиша 22),  выбор  эпохи  реинкарнации  (клавиши  23-25),  выбор
программы возвращения (клавиши 26-31).  Кроме  того,  18  клавиш  содержат
специальные  программные  переходы,   рассчитанные   на   профессиональных
пользователей (экстрасенсов, историков, психиатров и  т.д.).  Клавиши  эти
блокированы, и в обычном варианте (модель  А-67/в)  для  использования  не
предназначены.



                      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ - ИСПОЛЬЗОВАНИЕ

     Итак, вы уже определили число своих  реинкарнаций,  эпохи  предыдущих
жизней, знаешь, кем был прежде. Теперь можно  приступить  к  стратификации
духа.
     ВНИМАНИЕ! Во время процесса стратификации душа (или  избранная  часть
ее) покидает тело в форме энергетического кокона. Это означает,  что  тело
переходит в состояние  клинической  смерти,  ограниченное  во  времени  30
минутами.  За  это  время  процесс  стратификации  должен  быть  полностью
завершен, в  противном  случае  аппарат  автоматически  отключается,  душа
возвращается  в  тело   и   предложенная   для   стратификации   программа
записывается в память аппарата как запрещенная к употреблению.
     Набери на пульте программу стратификации с помощью клавиш  7,  23-31.
Например, если ты прожил шесть жизней и желаешь ознакомиться  с  четвертой
из них, то должен набрать индекс "4", год перехода (находящийся  на  любом
временном отрезке, ограниченном  годами  рождения  и  смерти  в  четвертой
реинкарнации)  и  программу  возвращения  (рекомендуется  набор  сочетания
1-2-7-2-1,  что  означает  автоматический  возврат  в  случае   накопления
отрицательных эмоций).
     Садись в удобное кресло или ложись  на  мягкую  поверхность  (диван),
после чего надави на клавишу 8. Процесс пошел.
     Ниже приведены два реальных примера отбора и использования программы.
Желающие более подробно ознакомиться  с  примерами  могут  воспользоваться
программой User Manual Extended, которую  фирма  поставляет  в  наборе  со
Стратификатором.
     ПРИМЕР 1. Господин Барух Ш. из Бат-Яма прожил три жизни,  прежде  чем
родился в Израиле в 1959 году в семье хозяина  фалафельной.  После  смерти
отца  стал  хозяином  заведения  и  расширил  дело,  приобретя   еще   две
фалафельных. Купив  Стратификатор,  выяснил,  что  в  прошлых  жизнях  был
последовательно неандертальским охотником в Северной  Африке,  рабыней  на
перуанской гасиенде и солдатом армии Гарибальди. Барух Ш. не пожелал иметь
ничего  общего  с  первыми  своими   реинкарнациями,   возложив   на   них
ответственность за свой вспыльчивый характер и малые способности к  учебе.
С помощью Стратификатора  он  выделил  личность  гарибальдийского  солдата
Лючано Коррадо и произвел манипуляции обмена.
     После окончания сеанса Барух Ш. (точнее - Лючано Коррадо)  немедленно
прогнал из дома жену, с которой прожил пятнадцать лет и нажил  столько  же
детей, обвинив ее в супружеской  неверности.  В  сущности,  он  был  прав,
поскольку жена Коррадо, Анита, изменяла ему все те годы, что он  провел  в
армии Гарибальди.
     Затем Лючано Коррадо (в теле Баруха Ш.) повесил на  каждой  из  своих
фалафельных плакат  "Арабам  и  австриякам  -  смерть!"  Хотя  современная
Австрия  не  несет,  конечно,  ответственности  за   террористов   ХАМАСа,
некоторую историческую логику можно усмотреть и  в  этом  поступке.  Через
неделю Коррадо объявил набор в Освободительную армию Израиля, потратил  на
вооружение весь свой капитал, с таким  трудом  накопленный  и  скрытый  от
налогового управления, назначил себя главнокомандующим и, встав  во  главе
(армия насчитывала 18 человек, в основном - постоянных покупателей  Баруха
Ш.), отправился изгонять палестинцев из Шхема, Хеврона и Иерихо.
     Патруль  ЦАХАЛа  остановил  героев  вблизи  от  границы   государства
Палестина (в десяти километрах к востоку от Раананы) и потребовал  сложить
оружие. С криками "Смерть коллаборационистам!" армия Коррадо открыла огонь
на поражение. В результате - пятеро раненых с обеих  сторон.  Коррадо  был
взят в плен  и  после  решения  окружного  суда  Тель-Авива  насильственно
подвергнут дестратификации.
     Вернувшись в себя,  Барух  Ш.  заявил,  что  с  интересом  следил  за
развитием событий "из глубины души" и уверен, что его предыдущее "я"  куда
правильнее оценивает политическую  ситуацию,  нежели  правящая  партия  во
главе с Хаимом Визелем, верным последователем  дела  Рабина.  В  настоящее
время Барух Ш. продал свои торговые точки и на  вырученные  деньги  (после
уплаты налогов и долгов) основал новую партию "Евреи - за свободу  Израиля
и Италии".
     ПРИМЕР 2.  Госпожа  Илана  И.,  жена  молодого  бизнесмена,  24  лет,
образование  высшее  (факультет  лингвистики   Еврейского   университета).
Приобрела Стратификатор, по ее словам, от скуки,  поскольку  супруг  очень
занят, а заводить  любовника  она  не  захотела.  Выяснила,  что  ее  душа
содержит одиннадцать предыдущих жизней. Наиболее интересными показались ей
пятая, седьмая и десятая реинкарнации, в которых она  была  соответственно
куртизанкой (Марсель, середина XVIII века), моэлем (Бердичев, XIX  век)  и
большой, красивой сиамской кошкой (Дели, сороковые годы ХХ века). Илана И.
долго раздумывала,  какое  "я"  выудить  из  собственного  подсознания  и,
вероятно, так и не решилась бы нажать на заветную  клавишу  номер  восемь.
Помог случай. Илана И. находилась дома одна и, как  обычно,  рассматривала
на экране Стратификатора собственное изображение в  разных  реинкарнациях.
Куртизанка Адель  была  очень  красива,  но  ее  волосы  оставляли  желать
лучшего. Моэль к старости страдал подагрой, что  сделало  его  похожим  на
обросший бородой  вопросительный  знак.  Кошечка  Фифи  была  самым  милым
существом,  какое  только  видела  Илана  И.,  и  ей  льстило,  что  столь
изумительным созданием природы была на самом деле она сама.
     Она уже начала склоняться именно к этому выбору, когда услышала  шаги
на кухне. Поскольку Илана И. находилась в  это  время  в  салоне  и  точно
знала,  что  мужа  нет  дома,  она  сделала  естественный  (и   совершенно
правильный, как потом оказалось)  вывод  о  том,  что  в  квартиру  проник
грабитель. Будучи слабой женщиной,  Илана  И.  смертельно  перепугалась  и
непроизвольно надавила на клавишу номер восемь. Процесс пошел.
     Хорошо (впрочем, это зависит от точки зрения),  что  стратификация  и
обмен завершились менее чем за минуту. Когда грабитель вошел в  салон,  он
обнаружил в кресле красивую женщину, которая смотрела на него  пристальным
и оценивающим взглядом. Грабитель оценил этот взгляд совершенно однозначно
и, раскрыв объятия, с криком "ты моя сладкая!" ринулся на приступ.
     Если бы Илана И. вернулась к пятой инкарнации (куртизанка Адель), все
могло бы кончиться к взаимному удовольствию. Если бы результатом  процесса
стало возвращение сиамской кошечки (реинкарнация номер десять),  результат
борьбы был бы весьма сомнителен.
     Но случайное нажатие клавиши привело в действие седьмую программу,  а
бердичевский  моэль  был  мужчиной  решительным  и,  к  тому  же,  большим
специалистом в своей  области.  Он  совершил  обряд  обрезания  с  помощью
отобранного у незваного  гостя  кухонного  ножа.  Грабитель,  однако,  был
обрезан еще на восьмой день своей жизни, чего моэль в пылу сражения учесть
не мог.  Короче  говоря,  когда  полиция  прибыла  на  место  происшествия
(грабитель визжал так, что слышно было в полицейском участке, обошлось без
официального вызова), в квартире были обнаружены:
     а) истошно голосящий мужчина со спущенными шортами,
     б) хозяйка квартиры, тщательно вытирающая нож туалетной бумагой, и
     в) отрезок мужского детородного органа длиной 3,5 см, хозяйке явно не
принадлежащий.
     Моэль, кстати, вовсе не изъявлял  желания  возвращаться  в  состояние
энергетического кокона, и явившийся к шапошному  разбору  хозяин  вынужден
был просить помощи у  тех  же  полицейских,  поскольку  смертельно  боялся
остаться с женой-моэлем наедине, учитывая только что произошедшее событие.
Ситуация, достойная Фрейда: находясь  в  седьмой  реинкарнации,  Илана  И.
могла запросто лишить себя радостей супружества, и  кого  бы  ей  пришлось
обвинять после возвращения? Человек - существо противоречивое.
     ВНИМАНИЕ! Если в процессе стратификации ты вернулся  в  реинкарнацию,
противоречащую твоей нынешней сущности (стал, например, животным,  или  из
мужчины превратился  в  женщину),  настоятельно  рекомендуем  прежде,  чем
предпринимать какие-либо действия, потратить час-другой на ознакомление  с
собственным  телом.  Впрочем,  если  в  инкарнации,  вызванной  тобой,  ты
окажешься змеей или, скажем, крокодилом,  никакие  рекомендации  фирмы  не
помогут. На  этот  случай  в  Стратификаторе  предусмотрен  автоматический
возврат, который включается в момент, когда  эмоциональная  энергетическая
интенсивность превышает установленный предел.



                       ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ - ОСОБЫЕ СЛУЧАИ

     С помощью клавиш 9-22, расположенных в правой части клавиатуры, может
быть   запущена   специальная   реинкарнационная   программа,   называемая
"модуляцией  сущностей".  Программа  предназначена  для   профессиональной
работы и рассчитана, в основном, на  экстрасенсов  и  психотерапевтов.  По
этой причине личный код,  набираемый  перед  просмотром  реинкарнаций,  не
способен запустить программу модуляции. Для получения дополнительного кода
необходимо пройти специальные курсы, проводимые под эгидой фирмы  "Нефеш".
Стоимость курса 12 тысяч шекелей, запись по фону 03-1113234.
     Если  ты  уже  прошел  соответствующий  курс  и  обладаешь   дипломом
профессионального  реинкарнатора,  набери  желаемое  сочетание  с  помощью
клавиш  10-21  и  запусти  программу  в  действие  с  помощью  клавиши  9,
предварительно введя дополнительный личный код. Процедура выбора программы
изучается на курсах.
     Модуляционная программа отличается  от  обычной  тем,  что  позволяет
различным реинкарнациям одной личности взаимодействовать  друг  с  другом.
Самое простое - это перенесение качеств. Скажем, если в нынешней жизни  ты
оказался человеком излишне скромным, а в одной из прошлых был  невероятным
хвастуном, то с помощью данной программы  сможешь  обменяться  лишь  этими
чертами характера, не затрагивая остальные. Более сложная  ситуация  -  не
простой обмен, а взаимодействие индивидуумов. Скажем, решая какую-то  свою
жизненную проблему, ты можешь призвать в  советчики  все  свои  предыдущие
сущности. Естественно, это  очень  тонкий  процесс,  поскольку  приходится
выделять электромагнитные коконы не целиком, а послойно, сохраняя при этом
их индивидуальные особенности.
     До изобретения Стратификатора лишь очень немногие  экстрасенсы  могли
общаться непосредственно со своими предыдущими реинкарнациями. В  качестве
примера можно привести известного в Израиле парапсихолога  Авраама  Н.  из
Хадеры. Авраам Н. репатриировался из России в начале XXI века в  почтенном
уже возрасте. С детства он слышал голоса, каких не  слышал  никто.  Голоса
советовали ему, как поступать в тех или  иных  обстоятельствах.  Несколько
раз голоса  спасали  ему  жизнь,  предупреждая  об  опасности.  Лишь  став
взрослым и изучив всю доступную ему литературу по  парапсихологии,  Авраам
Н. пришел к выводу, что слышит голоса своих прежних сущностей. С одной  из
них у него установились очень доверительные отношения - это  был  ненецкий
шаман,  живший  в  середине  XII  века.  Обладая  чувствительной   нервной
организацией,  шаман  научился  выходить  в  единое   энергоинформационное
пространство Земли  (ноосферу,  если  пользоваться  определением  русского
академика Вернадского)  и  черпать  оттуда  информацию  о  любых  событиях
прошлого, настоящего и будущего. В том числе и будущего Авраама Н., о  чем
и сообщал ему незамедлительно. В 1992  году  он  предупредил  Авраама  Н.,
например, что ему не следует садиться в поезд "Москва-Баку", потому что на
перегоне Грозный-Махачкала произойдет взрыв  именно  в  том  вагоне,  куда
Авраам Н. приобрел билет. Были и другие случаи.
     Авраам Н. приобрел  одну  из  первых  модификаций  Стратификатора,  в
результате  чего  сумел  не  только  общаться  напрямую  со  всеми  своими
предыдущими сущностями, но и устраивал нечто вроде конференций, на которых
двадцать  три  личности  обменивались  впечатлениями,   воспоминаниями   и
рекомендациями.
     Разумеется,  даже  профессионал  должен  быть  весьма  осторожен  при
пользовании программами модуляции. Достаточно одного примера.
     Офра Е. из Кфар-Савы, астропсихолог,  воспользовавшись  возможностями
модуляционной  системы,  решила   изменить   некоторые   свойства   своего
характера. Она прожила двадцать жизней, причем лишь в двух была  женщиной.
Четырнадцать жизней она прожила мужчиной,  а  в  оставшихся  четырех  была
страусом, бегемотом, лошадью и тиранозавром рекс. Кстати, это единственный
случай, когда в числе  реинкарнаций  обнаружен  представитель  динозавров,
обычно считается, что эти древние рептилии  не  обладали  даже  отдаленным
подобием души. Офра Е., член Ассоциации  парапсихологов  Израиля,  изучила
полный курс программы модуляции, после  чего,  пообщавшись  с  несколькими
реинкарнациями на вербальном уровне, решила,  как  она  выразилась,  стать
"настоящей женщиной". С этой целью она воспользовалась целеустремленностью
(инкарнация 17, Дина Верник, начало ХХ  века),  широтой  души  (16,  Ральф
Оллсон,   XIX   век),   верностью   (14,   Огюст   Дюваль,   XVIII   век),
любвеобильностью  (безымянная  бегемотиха,  XV  век)  и  так  далее,  взяв
понемногу из семнадцати своих прежних жизней (с тиранозавром она дел иметь
не пожелала). Как вы можете видеть, этот набор параметров  -  мечта  любой
женщины. Однако, думая об идеале, не следует забывать  о  таком  ничтожном
пустяке, как интерференция энергоинформационных полей.
     По гороскопу Офра Е. была Близнецами, то есть  обладала  непостоянным
характером (чему свидетели четыре ее бывших мужа). Будучи астропсихологом,
она должна была учесть  это  обстоятельство.  Но  разве  женщина  в  своем
стремлении к совершенству прислушивается к  чьим-то  советам,  даже  своим
собственным? Выделенные послойно  энергококоны  породили  эффект,  который
получил название "синдром Офры". Став идеальной женщиной, Офра Е. пожелала
иметь идеального мужчину -  президента  Израиля  Наума  Штарка.  И  начала
добиваться  этого  с  целеустремленностью  Дины  Верник,  любвеобильностью
безымянной бегемотихи, широтой души Ральфа Оллсона, утверждая,  что  будет
навеки  верной   (как   Огюст   Дюваль).   Осада   президентского   дворца
(реинкарнация 8, рыцарь Пасман, XIII век) с  использованием  всех  приемов
восточных единоборств (реинкарнация 10, самурай Якагава, XVI век)  привела
к гибели трех полицейских. И это еще были цветочки, потому  что  структура
взаимодействия оказалась слишком сложной и привела к тому, что в  компанию
затесались такие параметры как презрение к чужой  жизни  (реинкарнация  4,
патриций Оний, Рим времен Нерона)  и  гиперсексуальность  монахини  Терезы
(реинкарнация  7,  Испания,  XII  век).  Следствие   -   двое   охранников
президентского дворца погибли в результате изнасилования.
     Офру Е. со всеми ее реинкарнациями уже почти удалось  перехватить  на
пороге  спальни  Президента,  но  (о,   эта   интерференция!)   совершенно
неожиданно дал о себе знать тиранозавр рекс, а точнее  -  его  неимоверная
физическая сила. К сожалению, я не могу описать  вполне  достоверно  финал
этой истории, поскольку все, что происходило после проникновения Офры Е. в
спальню Президента, не стало достоянием прессы. Сама  же  Офра  Е.,  после
того,  как  ее  Стратификатор  переключился  на   программу   возвращения,
решительно  не  желает  рассказывать  о  своей  попытке   стать   госпожой
Президентшей.
     ВНИМАНИЕ! Каждый пользователь должен помнить о том,  что  в  процессе
работы Стратификатор не может быть ни остановлен, ни переведен  на  другую
программу. Он может лишь  автоматически  переключиться  на  возвращение  в
случае необходимости. Это сделано в целях  безопасности,  поскольку  любое
вмешательство в  тонкий  процесс  разделения  и  перетасовки  реинкарнаций
смертельно опасен!
     Кстати,   в   самых   первых   моделях    Стратификатора    подобного
предохранителя не было. Результатом стала драматическая история с Фирой К.
из   Ашкелона.   Женщина    средних    лет,    обладавшая    определенными
парапсихологическими  способностями,  она  решила  сделать  мужу  приятный
сюрприз, изменив кое-какие черты характера, которые были ему не  по  душе.
Ей это действительно удалось, но беда в том, что новые качества Фиры К. не
понравились ее супругу еще больше. Не будучи специалистом в области теории
реинкарнаций, он попросту отключил аппарат от  сети,  воображая,  что  это
вернет супругу в "нормальное" состояние.  В  результате  женщину  пришлось
госпитализировать,   поскольку   ее   нынешняя    личность    (поверхность
энергококона)  полностью  разрушилась,   перейдя   в   микроволновый   фон
Вселенной, а качества, которые она успела впитать из прошлых реинкарнаций,
не  будучи  сдерживаемы  поверхностным  натяжением,  вступили  в  жестокий
конфликт. Результат - шизофрения в стадии, не поддающейся лечению.


     Фирма  "Нефеш"  надеется,   что,   внимательно   изучив   Инструкцию,
покупатель  окажется  вполне   способен   воспользоваться   замечательными
возможностями, предоставляемыми Стратификатором  Славина,  модель  А-67/в.
Желаем приятно провести время!


     ВНИМАНИЕ!  Хотя  последние  модели  Стратификатора   снабжены   всеми
возможными предохранительными устройствами, и  повторение  описанных  выше
случаев  крайне  маловероятно,  нужно  помнить,  что  это  не  может  быть
исключено полностью. Если в результате обмена сущностями в  тело  вселился
предок из прошлых веков, и обратный обмен по  каким-то  причинам  оказался
невозможен, фирма  рекомендует  пользоваться  Смесителем  времени.  Первые
модели  этого  аппарата  уже  выпущены  на  израильский  рынок,  их  можно
приобрести  по  умеренной  цене  (от  35  до   119   тысяч   долларов)   в
магазинах-салонах фирмы "Нефеш".


     СМЕСИТЕЛЬ  ВРЕМЕНИ  позволяет  вернуться  в  ту  эпоху,   к   которой
принадлежала предшествовавшая реинкарнация. Если  в  одной  из  предыдущих
жизней ты был, например, императором Николаем II, мадам Помпадур или  даже
самим  Казановой,  почему  бы  тебе,  воспользовавшись  возможностью,   не
отправиться в прошлое,  чтобы  еще  раз  прожить  замечательно  интересную
жизнь? СМЕСИТЕЛЬ - твой шанс заново прожить все свои реинкарнации.
     Единственное исключение -  во  времена  динозавров  ты  не  попадешь,
нынешняя модель Смесителя времени еще не  обладает  нужной  мощностью.  Но
разве тебе так уж хочется заново прожить жизнь в образе самки динозавра?
     ПРИМЕЧАНИЕ: в ближайшие месяцы поступит в продажу  СМЕСИТЕЛЬ  ВРЕМЕНИ
модели ХБ-56б/у, который способен выполнить и это желание.  Фирма  "Нефеш"
всегда  удовлетворяет  запросы  потребителя!  Первые  десять   покупателей
получат подарок  -  дезодорант  "Максим",  способный  несколько  уменьшить
зловоние, свойственное обитателям Юрского и Мезозойского периодов.





                                П.АМНУЭЛЬ

                                ДА ИЛИ НЕТ




     Никто и никогда не подумал бы, что он еврей. Русые волнистые  волосы,
голубые глаза, худенький, правда, но с кем не бывает. И нос коротковат для
семита. Но главное - звали мальчика Сергей Ипполитович Воскобойников.
     Я не думаю, что национальность имеет такое уж большое значение, чтобы
ее стоило упоминать, тем более - в начале  рассказа.  Но  у  истории  свои
законы. Историю  почему-то  интересует,  как  записать  в  своих  анналах:
выдающийся русский физик или известный еврейский ученый. Бывает и покруче:
русский ученый еврейской национальности. Истории виднее,  поскольку  пишет
ее не личность, не толпа, но время. Люди только готовят материал. Или сами
становятся материалом. Кто на что способен. Я-то могу лишь  описать,  чему
был свидетелем. И, помогая истории, просто обязан  уточнить:  мать  Сергея
была еврейкой и звали  ее  Циля  Абрамовна  Лейбзон.  Каково,  а?  Как  ни
тряслись у чиновников  в  министерстве  внутренних  дел  руки,  когда  они
печатали  в  удостоверении  "Воскобойников,  Сергей,  имя  отца   Ипполит,
национальность еврей", но выхода у них не было, ибо мать -  Циля,  бабушка
была Хая, прабабушку звали Фридой, а прочие предки по материнской линии, к
сожалению, были скрыты во мраке времен. Во мраке той же истории,  к  слову
сказать.
     В восьмом классе Сережа полюбил девочку Таню. Таня была  русской,  но
для истории это неважно. Была бы Таня башкиркой, ничего бы не  изменилось.
Они принадлежали  к  одной  тусовке,  виделись  часто,  вместе  ходили  на
дискотеки в кафе "Уют", что на  Московском  проспекте,  а  однажды  Сергей
проводил Таню домой и поцеловал на прощание, метил в губы, попал почему-то
между ухом и глазом, но это уж совсем никакого значения не имеет.
     Сережин отец работал в "ящике"  на  Южной  площади,  около  памятника
блокадникам, всем этот "ящик" был знаком,  и  о  том,  что  выпускают  там
электронное оборудование для атомных подлодок, тоже знал  весь  город,  не
говоря уж об американских шпионах. Сергей перешел в десятый  класс,  когда
отец стал одной из многих жертв конверсии. Мать в то время тоже  оказалась
без работы, поскольку  обувную  фабрику  закрыли  из-за  нерентабельности.
Наверно, можно было перебиться с хлеба на воду, надеясь на лучшие времена,
ведь они, эти времена, действительно  были  не  за  горами  в  те  смутные
девяностые годы. Но кто знал? И супруги Воскобойниковы решили уехать.
     Прощание у Сергея с Таней получилось тягостным - они не понимали друг
друга. Таня искренне радовалась -  "вот,  -  говорила,  -  будешь  жить  в
приличной стране, без талонов и коммуняков. Может, даже машину купишь". "Я
люблю тебя, - пытался Сергей перевести диалог в духовную сферу, - я  люблю
тебя и не хочу ехать!" "Глупости, - уверенно утверждала Таня. -  Там  тоже
можешь любить. Присылай посылки."
     Читатели почтенного возраста (скажем, старше двадцати пяти)  вряд  ли
помнят себя шестнадцатилетними  и,  значит,  просто  не  поймут,  как  это
горько, как нелепо, и жить не хочется, и что за деревня  этот  Израиль,  а
родители ничего не понимают, им бы только квартиру подешевле снять, а Таня
не пишет уже третий месяц... В общем,  как  говорил  классик,  правда,  по
совершенно иному поводу, "зову я смерть, мне видеть невтерпеж..."
     К языкам у Сергея были способности. К общению способностей  не  было.
Иврит он выучил легко, в школе имел средний балл "девяносто два", но какое
это имело значение, если одноклассников он не видел в упор, а они - ребята
и девчонки, не только сабры, им то сам Бог велел, но и свои  же,  олим,  -
думали, что Сергей умом тронутый. А как иначе, если  на  все  вопросы,  не
связанные с учебной программой, он отвечал одно и то же: "савланут" и  "ло
хашув"? ["терпение" и "неважно"]
     Родители Сергея представляли собой любопытный  феномен,  свойственный
алие конца прошлого века. Все помнят, как  в  девяносто  девятом  году  на
израильские рынки вышла никому  дотоле  не  известная  американская  фирма
"Найк" со  своим  напитком,  продлевающим  жизнь.  На  рекламных  плакатах
изображен был старичок, который держал  у  губ  бокал  с  "Найк  дринк"  и
улыбался широкой улыбкой маразматика - "я прожил сто двадцать лет, спасибо
"Найк"... Блестяще. Что он пил первые  сто  пятнадцать  лет  до  появления
напитка,  никого  не  волновало.  К  тому  времени  уже  стих  ажиотаж   с
"Хербалайф" и швейцарским страхованием,  люди  готовы  были  к  очередному
штурму клуба миллионеров. Ипполит Сергеевич Воскобойников способностями  к
бизнесу не обладал (что и  продемонстрировал,  уехав  в  Израиль  в  самый
разгар российского рыночного бума), но "Найк" - это ведь...
     Короче говоря, родители с утра до позднего вечера искали покупателей,
желающих продлить жизнь, Сергей был предоставлен сам себе. И  любимым  его
занятием  стала  совершенно  бессмысленная  игра  "что  было  бы,   если".
Некоторые знатоки  литературы  утверждают,  что  вся  фантастика  является
попыткой ответить на  этот  вопрос  -  "что  было  бы,  если  бы  изобрели
резиновые гвозди" или "что, если бы Ленин упал с  кровати  в  младенческом
возрасте". Я с таким определением фантастики не согласен в корне, но  речь
сейчас не о том. Если бы  Сергей  направил  свой  талант  на  литературное
поприще, мы, возможно, жили бы в ином мире. Этакая мелочь.
     Что, если бы я остался в Питере, а родители уехали? Что, если бы Таня
писала мне письма? Что, если бы Таня приехала в Израиль по туристической и
осталась? Сергей бродил по улицам, а чаще просто сидел за своим  трехногим
столом, и воображал. С воображением у него  все  было  в  порядке.  Он  не
уехал, Таня уговорила родителей приютить  любимого  мальчика,  они  вместе
ходят в школу, или нет, они вместе школу бросают  и  идут  торговать.  Они
живут долго, спасибо "Найк-дринк", и умирают, как сказал классик,  в  один
день... А что? Очень может быть.


     "Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Снятие сглаза. Гадание. Телефон
03-676398."
     Почему он обратил внимание именно на это  объявление?  Почему  не  на
огромный, в половину газетного листа, призыв "лечить стрессы  и  депрессии
нетрадиционными методами космической энергетики"? Сергей об этом не думал.
Просто  взгляд  упал  именно  в  этот  угол  страницы  -  когда  рассеянно
просматриваешь газету, можешь увидеть совершенно неожиданные вещи.
     Он отложил газету и включил телевизор, пробежал  по  всем  пятидесяти
кабельным программам, ни на одной  не  остановился,  да  и  не  собирался,
собственно. Как обычно, не хотелось ни смотреть, ни читать, ни, тем более,
перелистывать ивритские учебники. Хотелось домой, в Питер, чтобы  Таня,  и
чтобы они вдвоем. Смотреть друг на друга. Господи...
     Сергей поднял упавшую на  пол  газету.  Тамара  Штейнберг.  Мысленный
контакт. Интересно - она молодая или старая? Представилась женщина средних
лет, с гладкой прической,  огромными  голубыми  глазами,  почему-то  очень
полная. Добрые люди не бывают худыми, как сказал какой-то классик. Но даже
если она добрая, ей все равно нужно заплатить, чтобы она... Что? Мысленный
контакт.
     Денег нет. Даже шекеля.
     Сергей поднял трубку и набрал номер. Только спрошу - и все. За  спрос
денег не берут.
     Голос в трубке оказался мужским, каким-то надтреснутым, будто говорил
не живой человек, а старая заигранная граммофонная пластинка.
     - Слушаю вас, молодой человек...
     - Я... - Сергей растерялся.  Одно  дело  -  воображать  себе  как  он
позвонит и спросит, и другое - открыть рот и... ну что он  может  сказать?
Что девочка, которую он любит, осталась в России, что она никогда не будет
здесь, и он там - тоже никогда, и что она уже и не помнит о нем, не пишет,
не отвечает, не думает, а он не живет здесь, потому что как жить,  если  у
тебя отняли что-то, названия чему он не знал, но был уверен, что без  этой
малости,  невидимой  глазом  и  не  ощущаемой  никем   посторонним,   даже
родителями, жить невозможно, а лишь только дышать и принимать пищу?
     -  Это  печально,  -  сказал  надтреснутый  голос,  будто  по  старой
пластинке провели тупой иглой. - Но это бывает со всеми. Собственно,  если
бы этого с вами не случилось,  мой  молодой  друг,  то  это  следовало  бы
выдумать. Так-то и становятся мужчинами. Видите ли, чтобы стать  мужчиной,
нужно не взять женщину, а потерять ее. Впрочем, многие ли это понимают?
     - Я...
     - Ни слова больше! К сожалению,  моей  жены  нет  дома,  вы  ведь  ее
спрашивали, верно? Тамару  Штейнберг?  Она  вернется...  э-э...  к  девяти
часам.
     В девять дома будут родители, Сергей не хотел, чтобы они знали...
     - Я, - в третий раз сказал он, и лишь теперь  ему  удалось  закончить
фразу. Впрочем, сказал он вовсе не то, что собирался, - я  не  согласен  с
вами. Самое страшное, когда теряешь то, что еще даже и не получил.
     - О, - сказал голос в трубке, - вы философ, молодой человек.  Уважаю:
вы даже не спросили, откуда мне известно о вашей Тане.
     - Я думал... Мне показалось, что вы говорили вообще...
     - Вообще говорит  обычно  моя  жена  Тамара,  поэтому  ей  и  удается
зарабатывать на жизнь. Все. На другие вопросы не отвечаю.  В  газете  есть
адрес. Жена вернется к вечеру. Ваши родители на работе. Жду вас.
     Трубку положили прежде, чем Сергей успел вставить  слово.  Минуту  он
внимательно вслушивался в потрескивавшую тишину, будто  ожидал  ответа  на
незаданный вопрос. Кто бы ни был этот  старик,  муж  Тамары-телепатки,  он
что-то знал о Тане. Откуда?  Нет,  откуда  -  совершенно  неважно.  Сейчас
главное - что именно он знал.


     Адрес, который Сергей переписал из  газеты,  привел  его  к  мрачному
шестиэтажному дому в  южной  части  Тель-Авива,  в  подъезде  было  темно,
грязно, пахло кошками, а  на  стене  проступали  следы  какой-то  надписи,
написанной, кажется, по-русски. Во всяком  случае,  можно  было  разобрать
буквы "б" и "ж". Дверь открыл нестарый вовсе мужчина, лет ему было  сорок,
а может, и того меньше, шкиперская бородка делала его похожим на  капитана
Врунгеля. Но голос невозможно было спутать  -  сухой  и  выцветший,  будто
старая ветошь.
     - Заходите, вот так, сюда, лучше на кухню, я уже и чай  вскипятил,  а
может, вы предпочитаете кофе?
     - Что с Таней? - не выдержал Сергей. - Она здорова?
     - Меня зовут Арье, - прошелестел хозяин. - В России был, естественно,
Львом. Так вам кофе или чай?
     - Чай. Так что с...
     - Вы знаете золотое правило? Никогда не говорить  о  делах  за  чаем.
Потерпите.
     Терпеть пришлось минут  десять.  Пили  молча,  приглядываясь  друг  к
другу, и Сергею казалось, что Арье с умыслом  заставил  гостя  посидеть  и
подумать. Если он умел читать мысли (а он умел, иначе откуда мог  знать  о
Тане), то у него была отличная возможность ознакомиться с той  кашей,  что
пузырилась в голове Сергея.
     - Еще? - спросил Арье,  и  когда  Сергей  энергично  затряс  головой,
неожиданно расхохотался. - Что, довел я вас, а? Ничего, полезно.
     Перестав смеяться, он сказал серьезно:
     - Все, больше не буду испытывать ваше терпение. Таня жива и  здорова.
Не пишет, потому что... ну, Сережа, вам уже почти семнадцать... неужели вы
думаете, что ваш тот единственный поцелуй, ваши те слова, такие наивные...
ну, все это ей, конечно, нравилось, но вы не в ее вкусе. И вы это  знаете.
Подсознательно. И когда уезжали, уверены были, что она вас через месяц  не
вспомнит. Так чему вы теперь-то удивляетесь? В вашем  возрасте  нужно  уже
уметь не обманываться. Хотя... может, действительно, рано  вам  еще  этому
научиться?
     - Вы умеете читать мысли?
     - А вы нет? Все умеют.
     - Я - нет.
     - Умеете. Но не знаете языка. Язык мыслей - особый язык, это  образы,
которые нужно расшифровывать особым способом. Вы слышите мои мысли, но  не
понимаете  их,  не  зная  языка,   они   остаются   в   подсознании,   как
просмотренная, но непонятая книга. А потом, может, во  сне,  вы  начинаете
понимать какую-то часть, и вам начинает казаться,  что  кто-то  говорит  с
вами... Впрочем, я увлекся. Видите ли, хотя по профессии я физик,  язык  -
мое хобби, и то, что я вам сказал - это  мой  личный  взгляд  на  передачу
мыслей. Личный, и не более того.
     - Вы хотите сказать, что я тоже слышу танины мысли,  я  знаю  их,  но
просто не понимаю, что...
     - Совершенно верно.
     - И то, что Таня думает сейчас...
     - И это тоже.
     - А вы...
     - А я научился понимать этот язык.
     - Научите меня!
     Арье покачал головой.
     - Я не могу вас этому научить. Не потому что не хочу.  Не  умею.  Это
ведь разные задачи - научиться самому и научить другого.
     - Жаль, - сказал Сергей. Уходить не хотелось. На кухне было уютно, он
бы выпил еще чаю ("Сейчас", - немедленно отозвался Арье) и поговорил,  так
хотелось поговорить - все равно Арье знает его мысли,  зачем  же  скрывать
("Незачем, - подхватил Арье, - да и смысла нет"), от одиночества  устаешь,
может, он даже не столько по Тане скучает, сколько от того, что не  с  кем
поговорить, не с родителями же, у которых лишь деньги на уме ("Это вы зря,
ну да ладно, потом сами поймете"), и не с ребятами тоже...
     - Знаете, - сказал Арье, поставив перед Сергеем блюдо с  печеньем,  -
почему я позвал вас?
     Сергей не стал отвечать, все равно не угадает.
     - Скажите, Сергей, - продолжал Арье, - вы когда-нибудь думали о  том,
что происходит в мире, когда вы принимаете какое-то решение? Выбор. Любой.
Перейти или не перейти улицу. Выпить еще стакан или отказаться. Признаться
девушке в любви или обождать. Уехать или остаться... Не отвечайте (Сергей,
впрочем, и не собирался), это я так, риторически. Я знаю,  что  именно  вы
можете ответить. Слышал много раз - не от вас, конечно, каждый думает  так
же... Происходит то, что происходит.  Мир  меняется  после  того,  как  вы
сделали выбор. Только после. И только вследствие выбора. Неважно -  сильно
меняется или мало, или  почти  никак.  Что  изменилось  в  мире,  если  вы
попросили еще чашку чаю? Ничего, а? Почти. Еще  чашка  -  это  время.  Это
продолжение разговора. Позднее вернетесь домой. Родители будут недовольны.
Может возникнуть ссора. Испортятся отношения... Не выпьете  чашку,  уйдете
раньше... Так вот и меняется мир - из-за мелочей.  И  не  вернуть.  Нельзя
ведь возвратиться на минуту или час в прошлое и отказаться  от  чая.  Если
уже выпил. Если уже опоздал. Не говорю  о  том,  что  не  вернешься  и  не
скажешь "никуда не поеду, останусь здесь, потому что здесь Таня".
     - Так они бы и послушали! - вырвалось у Сергея.
     - А вы говорили?
     - Нет...
     Он не  говорил.  Он  был  в  каком-то  полусне.  Его,  правда,  и  не
спрашивали. Ему сообщили об отъезде, сами решили, и он, будто  оглушенный,
даже не подумал,  что  можно  сопротивляться,  он  бродил  по  городу,  он
запоминал, он знал, что не вернется, и может быть, именно поэтому Таня  не
пишет, поняла, что он сразу ушел от нее, в ту секунду, когда  услышал  это
"едем", и что бы он ни говорил ей потом о любви, как бы ни просил  писать,
ждать и что там еще можно просить на прощание, все это не имело  значения,
потому что он - согласился. Значит - предал. Даже если ничего между ними и
не было прежде.
     - Вот видите, - сказал Арье.
     - Я растерялся тогда...
     - Все равно. Вы сделали выбор. И мир стал таким, каким стал. Но  стал
ли?
     - В каком смысле? - спросил Сергей, но по  внутреннему  напряжению  в
голосе Арье понял, что именно сейчас и последует главный вопрос.
     - Стал ли? Я вот что  хочу  сказать...  Я,  видите  ли,  физик.  Вам,
конечно, все равно. Кстати, местной науке - тоже.  Мы  с  Тамарой  тут  уж
четвертый год. Я пытался пробиться. Двухлетняя стипендия - даже ее мне  не
дали. Попросту не нужно оказалось все, чем я там занимался...  Впрочем,  я
не о том опять. Сижу вот, смотрю как Тамара деньги заколачивает...  Короче
говоря, Сергей,  там  я  занимался  проблемами  многомерности  физического
космоса. Ничего себе тема, да? Так вот. Слушайте внимательно.  То,  что  я
сейчас скажу, примите пока на веру, потому что  физику  вы  все  равно  не
знаете, а от вас очень многое зависит в моей системе доказательств.
     Что могло зависеть от Сергея? Ничего, в этом он был уверен.  Впрочем,
Арье, видимо, перестал слушать его мысли или  перестал  переводить  их  на
понятный ему язык. Во всяком случае, на мысли Сергея он не обращал  теперь
ровно никакого внимания.
     - Когда вы делаете выбор, мир раздваивается. И оба варианта  начинают
свою раздельную жизнь. Понимаете? К примеру, вы раздумываете - выпить  еще
чашку чая или отказаться. Решаете выпить. Но  одновременно  решаете  -  не
пить. В момент выбора бесконечная энергия, заключенная в вакууме,  рождает
еще один мир, в точности равный вашему, но - с иным выбором. В  этом  мире
вы решаете выпить чаю, а во вновь  появившемся  -  отказываетесь.  Значит,
реально существует и иной ваш выбор.  Не  в  мыслях  ваших  существует,  а
сугубо физически, понимаете? Не чувствуете вы  его,  естественно,  как  вы
можете его чувствовать? Вселенная бесконечна. Не только в пространстве. Но
и в вероятностях своих.
     - Не понимаю... - пробормотал Сергей. -  Я...  Значит,  есть  мир,  в
котором я... не поехал с родителями и...
     - Я не знаю,  есть  ли  такой  мир,  Сережа.  Если  вы  хоть  на  миг
задумывались над  этим,  если  хотя  бы  в  глубине  души  эта  мысль  вам
приходила, то - да, такой мир есть.
     Я предатель, - думал Сергей. Эта мысль - остаться - ему в  голову  не
приходила. Тогда. А если - сейчас?
     - Нет... - вздохнул Арье.  -  Прошлое  не  вернешь.  А  сейчас  такой
альтернативы просто не существует. Вы уже здесь. Значит, нет во  Вселенной
такого измерения, в котором вы бы остались там, с Таней. К сожалению...
     - Можно еще чаю? - спросил Сергей.
     - Конечно. Сейчас  тоже  родился  мир.  Мир,  в  котором  вы  чаю  не
попросили.
     -  Арье,  -  сказал  Сергей,  принимая  очередную  чашку  и  поспешно
отхлебывая глоток, будто стремясь закрепить свой выбор, -  Арье,  но  ведь
каждое мгновение миллиарды людей на земле так или иначе делают выбор...
     - О, вы начинаете понимать, хвалю! Именно  так.  Миллиарды  людей.  И
более того. Десятки миллиардов  животных  -  тоже  выбирают.  Напасть  или
убежать. Выпить воды или сначала съесть что-нибудь. И не только  животные.
И не только на Земле, а еще на миллиардах других планет, где  есть  жизнь,
где какое-то создание природы  способно  решать,  выбирать  между  "да"  и
"нет".
     - Но ведь это ужасно много...
     - Бесконечно много, Сергей! Господи, почему, прекрасно  понимая,  что
Вселенная  бесконечна,  мало  кто  на  деле  вдумывается  в   это   слово?
Бесконечное множество измерений мира рождается каждое  мгновение.  И  если
ваша Таня в тот день, когда вы говорили с ней в последний раз,  задумалась
над тем, что могла бы отговорить вас, удержать  там...  Тогда  обязательно
существует мир, в котором это случилось.
     - Вы хотите сказать...
     - Я хочу сказать, Сергей, что нашел,  вычислил,  открыл...  называйте
как хотите... способ перемещаться в этих альтернативных мирах.
     Сергей  встал,  не  заметив,  что  опрокинул  чашку.  Тем  самым  был
осуществлен еще один выбор, и родилась еще одна Вселенная...


     Он вернулся домой минут за десять до прихода родителей. Отец сразу же
сел к телевизору, закрывшись  газетой,  где,  как  Сергей  знал,  не  было
ничего, кроме рекламы товаров, на покупку которых денег у них  не  было  и
быть не могло. Мать возилась на кухне.
     - Я пойду спать, - сказал Сергей, - ужинать не хочу, поел.
     - Ты не заболел?  -  забеспокоилась  мать,  но  из  кухни  так  и  не
появилась, вопрос был риторическим.
     Свернувшись клубком под одеялом, Сергей перебирал в памяти разговор с
Арье, и главное - то, чем этот разговор закончился.
     - Подумайте, - сказал Арье на прощание, -  только  вы  можете.  Среди
всех, кого я знаю. Сам не могу тоже. Значит, вам решать. Опять, видите ли,
выбор. Да или нет. И поймите одно. Что  бы  вы  ни  решили,  во  Вселенной
осуществятся  оба  варианта.  Только  второй,  тот,  что   вы   отбросите,
произойдет не с вами. По большому-то счету, для мироздания, это все равно.
А по счету малому? Для вас лично?
     Сергей лежал, закрыв глаза, и сам не знал, спит ли уже,  мысли  текли
медленно, но четкости не  теряли.  Вошла  мать,  пощупала  лоб,  холодный,
естественно, вздохнула, вышла.
     - Я смогу оказаться в том мире, где Таня уехала со мной?
     - Нет, потому что такое решение зависело от  нее  -  не  от  вас.  Вы
можете оказаться в любом из миллиардов  миров,  появившихся  в  результате
ваших личных решений.  За  шестнадцать  лет  их  тоже  накопилось  великое
множество. Вы решали -  перейти  улицу  на  красный  свет  или  подождать.
Полежать в субботу  подольше  или  встать.  Поцеловать  Таню  сегодня  или
подождать более удобного случая.
     - Что могло измениться в мире, если я решил поспать подольше?
     - Мало ли? Вдруг, встав пораньше, вы вышли бы погулять, познакомились
с кем-то, с кем так и не познакомились в нашей реальности, и этот "кто-то"
стал вашим другом, и характер ваш изменился, и... В общем, понимаете,  что
я хочу сказать?
     - Понимаю... А если... Ну, если в том мире мне не понравится, я смогу
вернуться?
     - Конечно. Я бы сделал это сам,  ученый  должен  сам  проверять  свои
идеи. Но я не могу. Не тот физиологический  тип.  Не  получится.  Пока  не
получается. В дальнейшем, я уверен, что... А пока - нет. Вы -  именно  тот
человек. Я это по телефону сразу понял. Вы - просто  идеальный  реципиент.
Но - решать вам.
     - Могу я подумать?
     - Сережа, для того человеку даны мозги, чтобы думать.
     Мысли текли все медленнее,  наверно,  Сергей  уже  спал,  потому  что
увидел вдруг, что в комнату входит Таня,  садится  на  кровать  и  молчит,
только смотрит, и он не знает, в каком мире находится - в своем или уже  в
том,  где  он  когда-то  сделал  иной  выбор.  Надо  бы  расспросить  Арье
подробнее, как в одной и той же Вселенной  могут  быть  миллиарды...  нет,
бесконечное число... они что, прямо друг в друге, как матрешки? Танечка...
Не беспокойся, я прямо с утра позвоню Арье и...


     На кухне было натоплено и душно, Арье сказал, что его знобит, но это,
видно, просто от волнения, он был, в общем, уверен, что Сергей придет, тем
более, что ночью - во сне - услышал его ответ, но все же волновался, и кто
бы не волновался, и сам Сергей тоже наверняка волнуется. Вам  не  холодно,
Сережа? Нет? Ну, давайте начнем...
     - Если даже все так, - сказал Сергей,  устраиваясь  поудобнее,  чтобы
руки лежали на столе, спина расслаблена, - если все так, как вы  говорите,
то в том мире есть другой я, и что - нас  станет  двое?  А  в  этом  -  ни
одного?
     - Конечно, нет, Сережа,  о  чем  вы  говорите?  Законы  сохранения  в
пределах каждого отдельного мира никто еще не отменил.  Вы  будете  сидеть
здесь, на стуле, речь идет о мысли, о разуме. Понимаете?
     - Мне будет только казаться?
     - Нет. Решения принимает не это вот тело, а ваш разум, мысль. Мысль -
это и есть вы. Там вы будете собой. Вот и все.
     - Не понимаю, - пробормотал Сергей, и иголочка страха  кольнула  его.
Может, он напрасно... Но руки не поднять... Голова как  свинцом...  Почему
так вдруг темно...


     Что-то взвизгнуло над самым ухом, и Сергей невольно  отшатнулся.  Фу,
как испугала. Это была соседская Наташка, вздорная девчонка,  учившаяся  в
параллельном классе. Была у нее такая привычка  -  проходя  мимо,  визжать
вместо приветствия. Сергей махнул рукой и вбежал в подъезд - в руках  была
авоська с тремя пакетами молока, недельной нормой,  и  нужно  было  срочно
поставить молоко в холодильник, иначе прокиснет. Дома  было  тихо,  предки
еще не вернулись, и Сергей с удовольствием расположился перед телевизором,
включать, правда, не стал - вечером отец  начнет  проверять  по  счетчику,
рассвирепеет, как неделю назад. Бог с ним. Взял в руки книгу - "Основание"
Азимова. Любопытное чтиво, хотя и старье.
     Не читалось. Какая-то  мысль,  которую  он  никак  не  мог  ухватить,
плавала в глубине сознания. Танька? Нет, не о Таньке - чего о ней  думать?
Неделю назад еще стоило, а сегодня-то? Или все же о  Таньке?  Может  быть,
напрасно поссорились? Жалко девчонку. Любит. То есть, говорит, что  любит.
Господи, ну, любит, он тоже... Собственно, он первым и...
     Стоп.
     Мысль всплыла, и Сергей застыл, пораженный ее  внезапной  ясностью  и
чужеродностью.
     Кто-то второй в нем, затаившийся и следящий из  глубины,  проговорил,
четко произнося слова, так, будто они раздавались из  радиоприемника:  "Ты
что, разлюбил? Ты?"
     А что такого? Сергей вспомнил, как больше  года  назад  он  поцеловал
Таню - поцелуй пришелся куда-то между  глазом  и  ухом,  Таня  увернулась,
убежала, и он до поздней ночи переживал это свое  поражение,  обернувшееся
победой, потому что на другой день Таня смотрела на него как-то задумчиво,
а во время урока литературы прислала записку "В два на границе".  Границей
они называли забор, отгораживавший  стройку  какого-то  завода,  давнюю  и
всеми  забытую.  И  он  пошел,  и  по  дороге  готовил  себя   к   чему-то
необыкновенному, а оказалось все очень просто - Танька положила  на  землю
портфель, сказала "А ну-ка, давай я тебя научу", и... Может, тогда  это  и
произошло? Может, он  именно  и  хотел  -  сопротивления,  преград,  чтобы
мучиться (о, любовь...), а для Таньки это было приключение, судя по всему,
не первое, и обыденность поцелуев погасила в нем это еще не  разгоревшееся
пламя?
     А Танька-то втюрилась, да... Удивительно, до  чего  девицы  влюбчивы.
Ничего, перебесится.  Так,  Азимова  -  в  сторону.  Все  это  глупости  -
Галактика, цивилизации... Отец при всей его тупости в  одном  прав:  нужно
делать дело. В прошлом году  (как-то  это  совпало  с  началом  истории  с
Танькой) отец бросил свою  работу  в  "ящике",  хотя  платили  изрядно,  и
занялся крутым бизнесом. А ведь одно  время  они  с  матерью  (Сергей  сам
слышал) собирались мотать в Израиль. Отец настаивал,  вот  что  смешно,  а
мать говорила, что в Израиль едут сейчас только придурки.  Саддам  Хусейн,
непотопляемый иракский кормчий, ее, видите ли, пугает. Инфляция, и  работы
нет никакой - судя по телевизионным передачам. И ведь  могли  бы  поехать,
Сергей думал, что предки решатся, надоело все это до чертиков, класс  этот
и ребята тупые какие-то, и даже Танька, готовая на все, лишь бы  он  повел
ее в кабак, "Уют" этот, дыру поганую.
     Дело. Сергей бросил книгу через всю комнату, но до полки не добросил.
Черт с ней. Открыл школьный ранец, выудил из потайного отделения конверт с
зелеными, пересчитал. Сто. Хороший навар. Завтра потрясет  еще  этого,  из
параллельного класса. Хмырь такой, Сашкой зовут, отец у него фирмач, а сам
травкой балуется. Если отцу заложить, тот  ему...  Отлично,  на  сотню  не
потянет, но пятьдесят как миленький...
     Надо продумать план. Как подойти, что сказать. Не спугнуть  в  первую
же минуту, а то накостыляет, не подумав. Значит, так...
     Кольнуло что-то слева в груди. Туман какой-то перед глазами.  Почему?
Почему он такой? Вопрос прозвучал как из радиоприемника, чужой  вопрос,  и
Сергей даже испугался на мгновение. Расслабился. Какой  есть.  Нормальный.
Жить нужно уметь, в России - тем более, а особенно, если ты еще  и  еврей,
пусть и с русской фамилией. Уметь жить. Он будет уметь. Цель такая.
     Кольнуло опять. И - туман перед глазами. И  дышать  трудно...  Что...
Падаю... Да подойдите кто-нибудь...


     - Вот выпей, - Арье держал перед ним чашку, из нее поднимался пар, но
пахло не чаем, а какими-то пряностями, Сергей отпил глоток, и боль  стекла
из сердца по сосудам, растворилась, пропала. Он допил жидкость  медленными
глотками, поставил чашку на  стол  и  только  после  этого  разрешил  себе
глубоко вздохнуть. Нет, нигде не болело.
     - Вернулся, - сказал Арье. Не спросил, просто констатировал  факт.  -
Все хорошо, видишь? Ты сумел.
     - Я... - Сергей вспомнил  все,  ни  одно  из  прожитых  мгновений  не
стерлось из памяти, - Арье, я сошел с ума? Я не мог так...
     - Как - так? Погоди, помолчи, подумай, вспомни. Я пойму. Да... Ты пей
пока. Пей и думай. Не нервничай. Это был ты,  конечно.  И  не  ты,  потому
что...
     Арье ходил по кухне из угла в угол, бормотал  что-то,  поглядывал  на
Сергея, касался пальцами его плеча, будто хотел убедиться, что  Сергей  на
самом деле здесь, не ушел, да и не уходил никуда.
     - Вот проблема, которую я пока не решил, - сказал он, наконец, сел за
стол, поглядел Сергею в глаза. -  Не  знаешь  ведь  заранее,  в  какой  из
бесконечных миров попадешь. Ты хотел остаться в Питере и быть с Таней. Это
и получил. Я говорил тебе, не подумав, что это невозможно, потому  что  не
было у тебя такого выбора - ехать или не ехать. Но альтернатива  возникла,
видимо, значительно раньше, судя по тому, какой  у  тебя  там  характер...
Что-то ты сделал задолго до того дня, когда решил признаться Тане в любви.
Что? Я ведь не психоаналитик, я могу понимать мысли, но для того, чтобы  я
их понял, ты должен думать, а ты думаешь о другом.
     - Ничего я не думаю, - мрачно сказал Сергей. - Ну,  допустим,  в  том
мире я...
     Он замолчал. Он вспомнил. Или это взгляд Арье заставил его вспомнить?


     Приближалось Рождество. В Санкт-Петербурге,  северной,  так  сказать,
Пальмире, это  событие  праздновалось  удивительно  красочно  -  несколько
местных  промышленников,  сколотивших  свои  капиталы,  говорят,  еще   на
конверсии во время первой Госдумы,  выделяли  от  щедрот  своих  несколько
миллионов не  облагаемых  налогом  рублей,  и  на  улицах  (на  Невском  -
особенно) возникали лотки,  где  почти  за  бесценок  продавались  елочные
украшения, новогодние подарки,  там  же  Сергей  однажды,  возвращаясь  из
школы, отхватил банку черной икры. Его, правда, едва не придавили, но дело
стоило того.
     В тот день Сергей ехал в Таврический - решили с ребятами собраться  и
махнуть на каток. Ну да, точно, он  был  тогда  в  седьмом,  Таня  еще  не
возникла   на   горизонте,   а   про   Израиль   он    знал,    что    это
государство-агрессор, и туда удирают из России нехорошие евреи, в то время
как хорошие остаются, чтобы помогать русскому народу  вылезть  из  дерьма,
куда его евреи же и посадили.
     Он сошел с троллейбуса на Суворовском и перешел дорогу. Вот  здесь  к
нему и подвалили двое - лет по семнадцати, крутые парни, явно  из  местной
тусовки, заприметили чужака, решили поразмяться.
     - Что, - мирно сказал один, - а налог платить?
     - Какой еще налог? - удивился Сергей.
     - Ты где живешь? Здешних мы всех знаем.  А  кто  из  другого  района,
должен платить таможенную пошлину. Во  всех  демократических  государствах
положено. А у нас демократия.
     - Где - у вас? - Сергей просто тянул время, искал способ  отвязаться.
Собственно, способов было два. Первый - попытаться прорваться к саду,  там
наверняка уже есть кто-нибудь из своих, продержатся. Второй -  сбежать.  В
обоих случаях велика вероятность, что догонят, дадут и еще добавят.  Но  в
первом случае хотя бы гордость останется, так сказать, незапятнанной.
     - У нас - это  в  России,  -  терпение  местных  таможенников  начало
иссякать, - там же, где у тебя.
     Конечно, они решили, что он русский. А если  бы  поняли,  что  еврей?
Тогда сразу побили бы, или, наоборот, отпустили, наподдав под  зад,  чтобы
быстрее долетел до своего Израиля?
     - Ребята, - начал Сергей, - у меня и денег-то...
     Таможенники приблизились. Решать нужно было быстро: вперед или назад.
К черту. Не люблю драться. В секцию бы ходил, мог бы  сейчас  какой-нибудь
приемчик... Но ведь никогда прежде не  били.  Может,  обойдется?  Господи,
сидел бы лучше дома, читал книжку... Нет,  потащился.  Ну  так  что  же  -
вперед или назад?
     Бить будут ногами.
     И Сергей попятился. Потом повернулся  и  побежал,  затылком  чувствуя
дыхание преследователей.  От  остановки  отваливал  троллейбус,  и  Сергей
вскочил на подножку, плечами раздвинув  начавшие  уже  закрываться  двери.
Прижался носом к стеклу.
     Никого.
     Они  что  -  поленились  догонять?  Или  решили,  что  денег  у  него
действительно нет?
     Он ехал домой, чувствуя себя побитым, все болело, и эта  воображаемая
боль отдавалась в душе стыдом и страхом.
     Потом, вечером, звонили ребята, спрашивали, почему не  пришел,  и  он
соврал что-то, а маме врать не хотел, она сразу поняла:  сын  не  в  себе.
Рассказал. Мама долго молчала, потом сказала "Нет, это  разве  страна?"  И
когда он уже лежал в своей комнате, мама с отцом  шептались  на  кухне,  и
Сергей знал - говорят о жизни. О мафии, о  преступности,  о  том,  что  по
вечерам на улицу лучше вообще не высовываться. Ну, и о ценах, конечно.


     - Так-так, - протянул Арье. - Ты полагаешь, что тот случай...
     - Я мог прорваться. Хотя бы попытаться. Я ведь думал  тогда  -  нужно
записаться в  секцию.  Каратэ  или  кун-фу.  Да  просто  бокс...  А  потом
вернуться и дать этим... И вообще всем. Быть силой, а не... Но я  решил  -
не для меня это.
     - Я понял. Ты мог прорваться, и тогда твой характер закалился  бы  на
тренировках. Ты мог не сказать ничего матери, и тогда родители  не  начали
бы думать об отъезде. Наверно, ты прав. Но видишь как... Ты стал  сильным,
родители остались в Питере, но тебе-другому уже не нужна была Таня. И если
бы пришлось заново выбирать - сила или любовь...
     - Арье... Но если есть такой мир, в котором я остался, то должен быть
и такой, в котором мы с Таней...
     - Да. Я думал сначала... Да, такой мир может быть.  То  решение,  тот
выбор повлек за собой множество других. В  том  числе  -  когда  появилась
Таня. Да. Наверняка.
     - Давайте попробуем еще, Арье!
     - Давай сначала сделаем выбор попроще - тебе налить чаю?.. А ты готов
попробовать еще, Сергей? Событие, о котором ты рассказал, произошло больше
двух лет назад. С тех пор ты  даже  и  в  нашем  мире  совершил  множество
поступков, когда нужно было решать - да или нет. А в том мире? Точнее -  в
тех мирах? Ты представляешь  себе,  сколько  кругов  разошлось  по  судьбе
Сергея Воскобойникова - сколько следов от того камня?.. Миллион? Миллиард?
Может, только в одном из  миров  ты  полюбил  Таню?  Попасть  туда  -  как
выиграть миллион в Тото. Ты выигрывал в Тото? Вот видишь... Нет, Сергей, я
не отговариваю тебя. Я только хочу, чтобы ты принял это решение не сейчас.
Теперь ты понимаешь, что это такое - принимать  решение.  Приходи  завтра,
хорошо?


     Родители вернулись поздно, и Сергей весь вечер провел  у  телевизора.
Переключал с канала на канал, но думал о другом. Ему казалось, что он  так
же, как по телевизионным каналам, скачет  из  мира  в  мир,  ищет  тот,  в
котором  одно  из  его  решений  (какое?   когда?   почему?)   привело   к
единственной, так необходимой ему сейчас, цели. Ему казалось, что он готов
хоть  миллион  раз  пересекать  эту  тонкую,  непонятно  какими   законами
объяснимую, грань - как он когда-то читал в "Двух капитанах":  бороться  и
искать, найти и не сдаваться.
     Он ждал ночи, чтобы лечь спать, и  чтобы  во  сне  быстрее  дождаться
утра, чтобы родители ушли в поисках клиентов, и  чтобы  он  потом,  пройдя
мимо школы (какая школа?), отправился к Арье.
     И лишь в тишине и темноте, заторможенно  глядя  закрытыми  глазами  в
проявляющиеся зыбкие картины первого сна, он подумал неожиданно: не мое.
     И сон пришел именно об этой мысли - как иллюстрация. Прыгая из мира в
мир, из одного себя в другого, из одного сегодня в иное  -  похожее  и  не
очень, - он оказывается там, куда стремился. В мире, где он  и  Таня,  где
есть любовь и счастье, где... Вот именно. Где осуществился  выбор,  им  не
сделанный. Он мог когда-то  поступить  иначе.  Сделав  выбор,  меняешь  не
только мир вокруг, меняешь прежде всего себя.  Пусть  на  неощутимый  атом
несбывшейся надежды. И мир,  распавшись  на  две  альтернативы,  уносит  в
разные стороны разных уже людей. А там иные соблазны, иные  решения,  иной
опыт... Иной ты.
     Он не понял себя в мире, где отказался от Тани. Он не поймет себя и в
том мире, где они вместе.
     А знать просто чтобы знать - зачем? Чтобы кроме  ностальгии,  которая
есть сейчас, возникла еще одна - ностальгия о том, что случилось не с ним?
     С Сергеем Ипполитовичем Воскобойниковым. И все же - не с ним.
     Сон был суматошный, Сергей бежал куда-то, преследовал кого-то и  знал
при этом, что бежит от себя, и преследует себя, и знал,  что  не  догонит,
потому что нет в этом смысла.
     Может, он плакал? Подушка утром была  влажной.  Впрочем,  в  квартире
такая сырость...


     - Может, ты и прав, - сказал  Арье.  -  Собственно,  Сережа,  я  даже
уверен был, что  ты  решишь  именно  так.  Только  помни,  что  теперь  во
Вселенной есть и такой мир, где ты решил иначе.
     - Я помню, - Сергей  сидел  на  краешке  стула,  готовый  вскочить  и
убежать, разговор почему-то был ему тягостен,  будто  оборвалась  какая-то
нить, и между ним и Арье не было теперь такого понимания, как вчера.  -  А
вы, Арье? Вам же нужен кто-то, чтобы продолжать работу. Испытатель.
     Арье усмехнулся.
     - Только не думай, Сережа, что ты в чем-то предаешь меня. Этот  выбор
пусть тебя не волнует. Мне не нужен испытатель. Я, видишь ли, теоретик.  Я
был уверен, что мои теории правильны, а теперь - спасибо тебе  -  я  знаю,
что это не теории. Пробьюсь. А может, не стоит пробиваться? Нет, не говори
ничего. Это мой выбор. Вселенной все равно - в ней будут существовать  оба
варианта. Но я-то буду жить в одном... Заходи как-нибудь, хорошо? Я спрошу
"тебе чаю или кофе". И ты сделаешь выбор...


     Вчера я посетил Институт Штейнберга. Институт Арье Штейнберга - это в
Герцлии, на повороте в сторону Гуш-Катиф. В холле есть портрет, Арье похож
немного  на  Герцля,  немного  на  моего  дядю  Иосифа.  Портрета   Сергея
Воскобойникова нет нигде. А ведь  первым  человеком,  на  себе  испытавшим
метод альтернатив, был именно это шестнадцатилетний мальчик. Вы знаете его
как израильского консула в Санкт-Петербурге. Да, это  именно  он.  И  жену
его, с которой он не расстается  ни  на  миг,  зовут  Таней.  Очень  милая
женщина, недавно в "Маарив" было опубликовано интервью с ней. Ее спросили,
бывала ли она  в  Институте  Штейнберга  и  пробовала  ли  поглядеть  свои
альтернативные жизни. Помните, что она ответила? "Нет, не была и хочу. Что
сделано, то сделано, а то, что отошло от меня - уже не я. И не нужно мне."
     Может быть, она права.
     Впрочем, это ведь не та Таня. Очень распространенное имя...





                                П.АМНУЭЛЬ

                                КЛУБ УБИЙЦ




     Роман Бутлер был мрачен.
     - Я ничего не могу доказать, - сказал он, - а твой Рувинский не хочет
мне помочь. В конце концов, это  означает  противодействие  полиции,  и  я
запросто...
     - В тебе сейчас говорит обида, - заметил  я.  -  Подумав,  ты  и  сам
поймешь, что ничем помочь тебе Моше Рувинский не может.
     - Почему? - спросил Роман.
     - Потому что  эти  люди  не  создают  альтернатив,  и  следовательно,
стратификаторы Лоренсона бессильны.
     - Не  понимаю!  -  нахмурился  комиссар  полиции.  -  Они  думают  об
убийствах. Они рассчитывают свои действия и нашу реакцию. Они...
     Он, действительно, не понимал, и мне пришлось пуститься в объяснения.
Чтобы  читатель  не  последовал  примеру  Романа,  объясняю  всем  -   мне
совершенно не нужны недоразумения.
     Если вы стоите перед светофором, у вас есть две реальных возможности:
перейти улицу на красный свет или остаться  на  месте,  пока  не  вспыхнет
зеленый. Секунду вы раздумываете  и  решительно  идете  вперед.  В  то  же
мгновение мир раздваивается, и возникает Вселенная, в которой  вы  стоите,
ожидая зеленого светофора. Эта, альтернативная, Вселенная уже  не  зависит
от вашего желания, у нее свои планы на будущее, но вы можете, в  принципе,
воспользоваться стратификатором, находящимся  в  Институте  альтернативной
истории, и поглядеть, каким станет мир лет через десять после того, как вы
остановились в ожидании зеленого светофора.
     Это, конечно, всего лишь пример. Что такое  светофор?  Фу,  мелочь  -
возникающая альтернатива почти не отличается от нашей серой реальности,  и
смотреть на это неинтересно. Но  ведь  в  жизни  человека  бывают  моменты
выбора, определяющего всю оставшуюся жизнь. И даже жизнь страны.  А  то  и
всего мира. Гитлер, к примеру, мог подумать и в припадке эпилепсии  решить
не нападать на СССР. Или, скажем, Рабин перед историческим рукопожатием  с
Арафатом. Наверняка было мгновение, когда премьер размышлял: а не  послать
ли этого террориста к черту? Возобладал трезвый расчет, но, если  мысль  о
выборе  вообще  приходила  Рабину  в  голову,  то  немедленно   и   возник
альтернативный мир, в котором  израильский  премьер,  сославшись  на  свою
историческую роль, отказался от рукопожатия и уехал в Тель-Авив...
     Любой выбор реализуется - либо в нашем мире, либо в альтернативном.
     И я никак не мог  убедить  Романа  Бутлера,  комиссара  тель-авивской
уголовной полиции, в том, что  его  "Клуб  убийц"  никаких  альтернативных
миров не создавал и создавать не мог.
     Причина,  по  которой  Бутлер  не  желал  понимать  очевидного,  была
простой: Роман терпеть не мог художественную литературу.


     Началась эта история в  тот  день,  когда  на  сборище  тель-авивских
писателей-детективщиков явился некий гость, имя которого Бутлер не пожелал
мне назвать. Сборище имело место в клубе писателей  на  Каплан  N_10,  где
авторы детективных романов обсуждали свои сюжеты, после того,  разумеется,
как в  произведении  была  поставлена  последняя  точка.  Споры  писателей
показались гостю настолько интересными, что через неделю он привел с собой
друга. Через месяц писательские собрания посещали уже политики,  ученые  и
даже бизнесмены. А что? Самим участвовать в процессе рождения детективного
сюжета - разве это не увлекательное занятие?
     Надо  сказать,  что  писателям  общество  дилетантов  от   жанра   не
понравилось, да и сами дилетанты  в  конце  концов  решили,  что  писатели
ничего  не  смыслят  в  убийствах.  К  обоюдному  удовлетворению,  сборище
разделилось,  и  дилетанты  от  детектива  начали   собираться   в   клубе
Гистадрута,  обсуждая  реальные  на  вид  возможности  убийства  абсолютно
реальных людей. Особой популярностью пользовался почему-то премьер-министр
Бродецкий: сюжеты с участием его хладного трупа анализировались чуть ли не
на каждой встрече. Обсуждались мельчайшие детали -  конкретные  заказчики,
конкретные  исполнители,  время,  место,   оружие...   В   общем,   забавы
графоманов.
     Роман Бутлер, комиссар тель-авивской уголовной полиции, думал иначе.
     - Смотри, Песах, - сказал он мне однажды. -  Если  человек  замышляет
убийство, причем тщательно обдумывает детали, это  значит,  что  возникает
альтернативный мир, в котором он это убийство  совершает  на  самом  деле,
разве нет? И для того, чтобы спасти от смерти многих людей хотя бы в  иных
альтернативах, я просто обязан это сборище разогнать. Так?  Но  для  того,
чтобы  я,  полицейский,  мог  предпринять  какие-то  действия,  мне  нужны
доказательства вины. То есть - доказательства существования  альтернативы,
в которой, например,  премьер  Бродецкий  был  бы  убит  именно  так,  как
воображали эти бездельники из клуба. Ты согласен? Но для  этого  я  должен
такую альтернативу обнаружить, а директор Рувинский не дает мне разрешения
на обзор!
     - И правильно делает, - сказал я,  -  потому  что  люди  эти  никаких
альтернативных миров не создают и создать не могут.
     - Вот этого я не понимаю! - воскликнул Бутлер. - Они ведь  думают  об
убийствах! Значит, в тот момент, когда они...
     - Ничего подобного, - я объяснял это Роману уже пятый раз.  -  Смотри
сюда. Я у тебя спрашиваю: налить тебе чай или кофе. И ты задумываешься  на
мгновение, делаешь выбор и говоришь: кофе. Тут  же  мир  раздваивается,  и
возникает альтернатива, в которой ты попросил чай. Верно?
     - Именно об этом я и толкую, - мрачно сказал Роман.
     - А теперь допустим, - продолжал я, - что мы мирно сидим, пьем кофе в
нашей альтернативе и я вдруг спрашиваю тебя: Роман,  а  не  убить  ли  нам
премьера Бродецкого? Ты на миг задумываешься и отвечаешь: нет,  Песах,  не
нужно. И ты воображаешь, что при этом возникает альтернатива, в которой ты
ответил "давай", пошел и убил премьера?
     - Н-ну... - протянул Бутлер, начав, наконец, понимать  разницу  между
реальностью и художественным вымыслом.
     - Не пошел бы, - завершил я свою мысль. - Ибо  для  любого  действия,
для любого реального выбора нужна причина. Чай или кофе - реальный  выбор,
и альтернатива возникает неизбежно. А убийство премьера для  нас  с  тобой
выбор воображаемый, и никакой альтернативы в  этом  случае  возникнуть  не
может. Идея остается идеей. То же и с твоими фантазерами. Ни у кого из них
нет реальной причины убивать господина  Бродецкого,  и  потому  они  могут
сколько угодно рассуждать о том, как лучше  действовать.  Альтернативы  не
будет. Премьер останется жив. Ясно?
     - Да, - сказал Роман,  подумав,  и  я  облегченно  вздохнул  -  скажу
честно, это очень утомительное занятие: убеждать  в  чем  бы  то  ни  было
комиссара полиции.
     - Но, видишь ли, Песах, - продолжал Роман, и я понял, что радость моя
была преждевременной. - Видишь ли, я ведь не знаю - возможно, у кого-то из
этих людей есть причина, и есть повод? Кто гарантирует мне,  что  все  эти
люди - всего лишь графоманы?
     - Никто, - сказал я, спорить у меня уже не было сил. - Ну  и  черт  с
ними. Пусть придумывают способы убийства, пусть  где-то  в  созданных  ими
альтернативных  мирах  премьер  Бродецкий  погибает  смертью  мученика,  а
тамошний комиссар Бутлер с блеском  находит  преступника.  Нам-то  что  до
этого, если в нашем мире ничего подобного не происходит?
     - Ты в этом уверен? - спросил Роман.


     По-моему, самый большой  недостаток  любого  полицейского:  эти  люди
способны заставить сомневаться в  очевидных  вещах.  Если  человек  привык
подозревать всех и каждого, он найдет способ усомниться даже в искренности
Ньютона, придумавшего закон всемирного тяготения. Действительно, для  чего
он это сделал? Яблоко на голову  упало?  Отговорка,  стремление  направить
следствие по ложному пути! Наверняка замышлял какое-то преступление.
     Всю ночь после ухода Романа я думал, тем самым создавая во  Вселенной
самые замысловатые альтернативы. К тому же, я  был  уверен,  что  комиссар
выдал мне не всю известную ему информацию. Может,  он  знал  об  одном  из
членов "клуба убийц" нечто компрометирующее? Реальную  смертельную  обиду,
которую человек затаил и... И что?
     Да ничего! От  воображаемой  пули  премьер  Бродецкий  может  умереть
только в альтернативном мире, который...
     Я точно помню, что было три часа ночи - мой взгляд упал на  циферблат
часов, когда я босыми ногами шлепал по холодным плиткам пола к  видеофону.
Минуту помедлил, решая, кому звонить -  то  ли  сначала  Роману,  а  потом
господину  Рувинскому,  то  ли  сначала  поднять   с   постели   директора
Штейнберговского  института,  а  потом  уж  заняться  комиссаром  полиции.
Позвонил  директору,  а   где-то,   ясное   дело,   осуществилась   другая
альтернатива.
     - Интересно, - сказал Рувинский, хлопая глазами, - идеи тебя посещают
исключительно в ночное время?
     - Обычно идеи не посещают меня вообще, - парировал  я.  -  Поэтому  я
хватаюсь за любую, когда бы она не явилась. А сейчас речь идет о  жизни  и
смерти.
     - Чьей? - спросил Рувинский. - Если твоей, то меня это не интересует.
     - Премьер-министра Бродецкого.
     - Я  сейчас  умоюсь,  -  сообщил  директор  института  альтернативной
истории, осознав, наконец, важность исторического момента.


     - Можно ли убить  человека,  только  подумав  об  этом  и  представив
мысленно свои действия? - спросил я Моше Рувинского, когда тот  не  только
умылся, но еще и оделся, чего, вообще говоря, мог не делать.
     - В альтернативе, да еще при наличии реальной причины для  ненависти,
- да, безусловно, - сказал Моше, повторив  мои  слова,  сказанные  вечером
комиссару Бутлеру.
     - Нет, в нашей реальности.
     - Нельзя, - коротко сказал Рувинский  и  уставился  на  меня,  ожидая
продолжения. Действительно, не поднял же я его с постели только для  того,
чтобы задать дурацкий вопрос, на который и сам знал ответ.
     - Моше, - проникновенно сказал я. - Пораскинь  мозгами,  хотя  они  у
тебя все еще крепко  спят.  Ты  задумал  убийство.  Тем  самым  ты  создал
альтернативу, где это убийство вот-вот  совершится.  Но  тот,  другой  ты,
который  живет  уже  в  той,   другой   альтернативе,   однажды   начинает
сомневаться: а может, лучше не убивать? И - не убивает. Возможно такое?
     - Естественно, - согласился Моше.
     - Это  значит,  -  продолжал  я,  стараясь  говорить  по  возможности
внушительнее, поскольку мне нужно было окончательно убедить еще  и  самого
себя, - это значит, что возникает  еще  одна  альтернатива,  где  убийство
совершается, будучи совершенно неподготовленным физически. И эта,  третья,
альтернатива может совпасть с нашей...
     - Может, - зевнул Моше, - чисто теоретически может. На  деле  это  не
реализуется, потому что альтернатив бесчисленное множество, и  вероятность
того, чтобы линия сделала петлю и вернулась в первую реальность, настолько
мала, что, согласно формуле Горовица...
     - Проснись! - воскликнул я. - До тебя еще не дошло? Формула  Горовица
описывает случайные  переходы.  А  если  ты  намеренно  продумал  создание
альтернативы, а там, тоже намеренно, сделал свой выбор, вернув линию на...
     Все-таки Рувинский был профессионалом. Я-то полагался на  интуицию  и
не был уверен в точности собственного вывода, а Моше тут же, подняв взгляд
к потолку, просчитал в уме какие-то недоступные моему понятию коэффициенты
в формуле какого-то там  Горовица  и  стал  багровым  как  премьер  Рабин,
отвечающий на вопросы репортеров.
     - А что? - сказал он. - Есть конкретный подозреваемый?
     - У Бутлера есть, - сообщил я.


     В  шесть  тридцать  мы  собрались  в  кабинете  Рувинского,  и  Роман
подключил институтский компьютер к файлам памяти Управления полиции.
     - В этот клуб регулярно ходят девять человек, - сказал Роман.  -  Вот
они на экране. Четверо - обыкновенные графоманы. Когда  я  решил  заняться
этой компанией, то заставил себя прочитать по одному произведению  каждого
из этой четверки. Это полный кошмар. Если они замышляют сюжет с  убийством
министра, у них почему-то  в  результате  непременно  погибает  банкир.  И
наоборот. Они  уверены,  что  так  интереснее.  Этой  четверкой  можно  не
заниматься.
     - Пятый и шестой, - продолжал Роман, - профессиональные программисты,
в клуб они ходят для того,  чтобы  расслабиться  -  для  них  нет  лучшего
способа расслабления сознания, чем игра воображения. Я изучил  их  сюжеты.
Это изощренные пытки, включающие,  конечно,  все  возможности  современных
компьютеров. Врагов у них нет, и нет причин  или  поводов  желать  кому-то
смерти. Хотя, я думаю, что, если бы такие причины были,  именно  эти  двое
стали бы главными подозреваемыми.
     - Достаточно ли глубоко ты копал, Роман? -  спросил  я  исключительно
для того, чтобы поддеть комиссара.
     - До дна, - сказал Бутлер, на мой  взгляд,  слишком  самонадеянно.  -
Седьмой член клуба был директором банка, но в прошлом году отошел от  дел.
Враги у него есть,  но  сюжеты,  которые  он  излагает  своим  друзьям  на
заседаниях клуба, говорят о вялости воображения. В любой  альтернативе  он
попался  бы  через  минуту.  Пустой  номер.   Восьмой,   точнее   восьмая,
единственная женщина в этой компании.
     - Алиса Фигнер, - сказал директор Рувинский, глядя на изображение.
     - Совершенно верно, известная манекенщица.
     - Мне казалось, - задумчиво произнес Рувинский, - что в ее голове  не
больше  трех  с  половиной  извилин.  Что  она  делает  в  этом   обществе
интеллектуалов?
     - Внешность обманчива, - философски  заметил  Роман.  -  Алиса  очень
умна. И у нее есть враги, которым она  желает  смерти.  Различные  сюжеты,
заканчивающиеся убийством, Алиса придумывает быстро, но так  же  легко  от
них  отказывается,   когда   кто-нибудь   указывает   ей   на   логические
несоответствия. Говорит,  что  ей  проще  придумать  новое  убийство,  чем
доводить до ума старое.  В  результате  ни  в  одном  из  ее  сюжетов  нет
завершенности, и потому Алису я бы тоже исключил из числа подозреваемых.
     - Остается всего один человек, - сказал Рувинский, показав тем  самым
отличное знание арифметики.
     - Да, именно его я оставил напоследок, поскольку именно  он  наиболее
опасен в этой компании. Ариэль Шлехтер, политический  противник  нынешнего
премьера. Проиграл, как вы знаете, на последних  выборах,  его  партия  не
прошла электоральный барьер. Слишком самолюбив, чтобы вступить  в  большую
партию - ведь там он может и не попасть на первое  место,  а  стоять  ниже
первой ступеньки не в его характере. Бродецкого  он  ненавидит,  и  потому
естественно, что вот уже третий месяц разрабатывает в клубе один и тот  же
сюжет - как убить премьера. Повторяю: один и тот же. В отличие  от  Алисы,
он тщательно  дорабатывает  мельчайшие  детали,  когда  ему  указывают  на
какие-то несоответствия. В  результате,  господа,  в  прошлый  четверг  он
представил сюжет убийства премьера  Бродецкого,  в  котором  "коллеги"  не
обнаружили ни единого изъяна.  После  обсуждения,  выслушав  аплодисменты,
Шлехтер объявил, что он доволен, и что директор  Института  альтернативной
истории господин Рувинский будет доволен тоже.
     - Он упомянул меня? - поднял брови Моше Рувинский.
     - Да, - подтвердил Роман. - Именно это навело меня на мысль,  которой
я поделился с Песахом. Но Песах меня высмеял.
     - И был прав, - заметил директор. - Но...
     - Но - что?
     - Видишь ли, уважаемый комиссар, - задумчиво продолжал Рувинский, - в
нашем мире иногда происходят странные вещи, и ты, рассуждая вчера о "клубе
убийц", навел Песаха на объяснение. К примеру, ясновидение - когда человек
вдруг начинает,  обычно  совершенно  не  к  месту,  предсказывать  будущие
события, и события эти происходят в точности так,  как  было  предсказано.
Или психокинез: некто лишь думает о том, что  нужно  подвинуть  стакан,  и
стакан, глядишь, вдруг сам начинает двигаться... Одни в это верят,  другие
- нет. Те,  кто  не  верит,  имеют  для  того  объективные  основания:  ни
психокинез,  ни  ясновидение  необъяснимы  без  привлечения   божественных
сущностей. Так вот, в рамках теории альтернативных миров, все это  отлично
объясняется.
     - Каким  образом?  -  отменно  вежливым  тоном  спросил  Роман.  Было
очевидно,  что  разглагольствования  Рувинского  показались  комиссару  не
относящимися к делу.
     - Очень простым.  Предположим,  тебе  нужно  передвинуть  стакан,  не
прикасаясь к нему. Ты думаешь: протянуть  руку  и  передвинуть  стакан?  А
может, не нужно? Нет, решаешь ты, не буду я двигать этот дурацкий  стакан.
И - ничего не делаешь. Немедленно возникает альтернативный мир, в  котором
ты протягиваешь руку и переставляешь стакан на другое место. Но в процессе
движения там, в альтернативном мире, тебя посещает мысль: а  зачем  я  это
делаю? Ну его к черту, этот стакан. Ты об этом подумал,  но  действие  уже
завершено,  стакан  передвинут.  Однако  при  этом  возникает   еще   одна
альтернатива, в которой ты решил  никакого  действия  не  совершать  и  не
махать  попусту  руками.  Теперь   смотри.   Если   ты-второй   знаешь   о
существовании тебя-первого, то  теорема  Горовица,  верная  для  случайных
событий, уже не реализуется. И на самом деле, когда ты  выпускаешь  стакан
из рук, возникает не третья альтернативная вселенная - нет, линия развития
возвращается к первому варианту! Стакан оказывается на новом месте, но  ты
ведь - в  нашей  альтернативе  -  не  пошевелил  даже  пальцем!  Вот  тебе
элементарное объяснение телекинеза. С  ясновидением  -  то  же  самое.  Ты
понял?
     - Еще бы, - сказал Роман, - особенно относительно  теоремы  Горовица.
Мне она известна с пеленок.
     Директор Рувинский подозрительно посмотрел на Романа и сказал:
     - Я и не ожидал, что ты знаешь теорему Горовица. Но  одно  ты  можешь
понять:  в  принципе,  некто  имеет  возможность  убить  любого  человека,
совершив это действие лишь в мыслях.
     - Что я говорил! - вскинулся Роман.
     - Минутку, - поднял руку Рувинский. - Для этого нужно еще одно, кроме
мысленного  желания.  Нужно,  чтобы  убийца  пришел  ко  мне  в  институт,
записался на просмотр альтернативы, которую он сам и создал и  в  которой,
действительно, убил своего врага. А там, в альтернативной  реальности,  он
должен  создать  новую  линию  развития  с  помощью  иного   воображаемого
действия, и тогда там жертва  останется  жить,  несмотря  на  то,  что  ее
пристрелили, а здесь, напротив,  жертва  погибнет,  несмотря  на  то,  что
никаких предосудительных действий в ее отношении никто не совершит.  После
чего убийца прерывает сеанс, возвращается  домой  и  читает  в  газетах  о
таинственной и необъяснимой смерти, приключившейся... Понятно?
     - Понятно, - нетерпеливо сказал Роман, поняв лишь последнюю фразу.  -
Скажи мне, как я могу получить улики,  изобличающие  убийцу?  Это  раз.  И
второе: как я могу предотвратить  это  преступление?  Имей  в  виду:  план
убийства премьера уже разработан во всех деталях, но Бродецкий еще жив.  Я
так понимаю, что погибнуть он может в любой момент, и все  признаки  будут
соответствовать сценарию господина Шлехтера. Все, кроме одного:  не  будет
убийцы, не будет физического действия.
     - И следовательно, ты не получишь улик,  -  сказал  я,  вмешавшись  в
разговор. - Улики окажутся в альтернативной реальности, но  там  не  будет
жертвы. По-моему, положение безвыходное.
     Рувинский кивнул.
     - Подождите, - сказал Роман, и я понял, какая  именно  светлая  мысль
его посетила. - Но ведь, чтобы эта ваша теорема... как его...  заработала,
нужно, чтобы убийца отправился в твой  институт,  дорогой  Моше,  и  купил
сеанс. Значит, если Ариэль Шлехтер в течение последней недели...
     - Конечно, - согласился директор, - это была бы улика.  Было  бы  что
обсуждать.
     - Так проверь!
     - Вот, - сказал Рувинский, показывая Роману на девять красных  точек,
горевших  на  экране  компьютера  около  каждого   из   девяти   портретов
потенциальных убийц. - Эти сигналы означают, что никто из твоих подопечных
ни разу не посещал моего института. В картотеке нет данных об этих людях.
     Бутлер разочарованно перевел взгляд с  директора  на  меня.  Я  пожал
плечами.
     - Извини, - сказал я. - Что тут еще можно сделать? Твои подозрения не
подтверждаются. И слава Богу. Премьер-министру никто не угрожает.
     Комиссар встал и, не попрощавшись, направился к выходу.
     - Роман, - сказал я, - не скажешь ли, что придумал этот Шлехтер? Как,
по его сценарию, будет убит премьер?
     Роман обернулся.
     - Тебе любопытно, Песах? Могу сказать, раз вы оба  уверены,  что  все
это не больше, чем фантазии графомана. Бродецкого должен убить разряд тока
в тот момент, когда  премьер  будет  принимать  ванну  на  своей  вилле  в
Герцлии. Всего вам хорошего, господа...


     Министр иностранных дел Израиля господин Абрахам  Шуваль  погиб  двое
суток спустя. Он принимал ванну на своей  вилле  в  Калькилии  и  умер  от
сильнейшего удара током.


     О гибели Шуваля мне  стало  известно  из  утренней  сводки  новостей,
которую я обнаружил в своем компьютере. Репортер "Маарива" успел  побывать
на месте происшествия, и теперь каждый мог сделать то же самое,  нырнув  в
виртуальный мир.
     Я  увидел  Романа  Бутлера,  мрачно  стоявшего  в  проеме  двери.  На
репортеров он не  смотрел.  По-моему,  он  раздумывал  о  том,  сможет  ли
привлечь нас с Рувинским как соучастников преступления.
     Репортер  оказался   пронырливым   малым   и   сумел,   несмотря   на
противодействие полиции,  проникнуть  в  дом  и  запечатлеть  и  ванну,  и
розетку, и скамеечку, на  которой  сидел  министр  Шуваль,  когда  получил
смертельный удар током.
     Моше Рувинский тоже успел побывать на месте преступления, и, когда  я
прибыл  в  институт,  директор  восседал  в  огромном  кресле,   способном
принимать любые положения, и размышлял.
     Я сел на стул и сказал:
     - Нужно принимать меры,  пока  Роман  не  упек  нас  за  решетку  как
подозреваемых в соучастии.
     - Ты думаешь, он на это способен? - меланхолически спросил Рувинский.
     - Когда у него нет разумных версий, комиссар Бутлер способен на все.
     - Я вот думаю... - сказал Рувинский.  -  Во-первых,  это  могло  быть
случайным совпадением...
     Я пренебрежительно махнул рукой.
     -  Да,  я  тоже  не  рассматриваю  это  как  реальную  возможность...
Во-вторых, Шлехтер терпеть не мог Бродецкого, а  с  Шувалем  у  него  были
приятельские отношения...
     - Которые испортились, - сказал я, - когда Шуваль вступил в  Аводу  и
пошел на выборы в списке Бродецкого.
     - Не настолько, однако, - продолжал Моше, - чтобы убивать... У  меня,
Песах, создалось  впечатление,  что  кто-то,  кого  мы  не  знаем,  просто
использовал Шлехтера с его изощренной фантазией для своих целей.
     - Кто?
     - Понятия не имею... Ты же понимаешь, я всего лишь  рассуждаю.  Самое
печальное то, что мы не можем использовать исторические  альтернативы.  Мы
не знаем, кто это  сделал,  не  знаем,  когда  произошло  разветвление,  и
следовательно, не можем проследить, выявить...
     - А если даже выявишь, -  сказал  я,  -  то  как  на  твои  аргументы
посмотрит суд? Как и что ты сможешь доказать, если все материальные  улики
останутся в  альтернативном  мире  и  не  будут  представлены  в  судебном
заседании?
     - Да, - согласился Рувинский, - в мировой  судебной  практике  такого
еще не случалось. Значит...
     - Значит, - подхватил я, - мы, расследуя это дело,  должны  поступить
так, как поступил преступник. В альтернативной реальности задумать  нечто,
чтобы это нечто проявилось в нашем мире.
     Рувинский вздохнул.
     - Все это теория, - сказал он. - Мы не знаем, кто задумывал убийство,
и этим все сказано.
     - За неимением иного варианта, -  предложил  я,  -  давай  начнем  со
Шлехтера. Если кто-то его просто использовал, мы, возможно, сможем в  этом
разобраться.
     - Пустой номер, - вздохнул Моше, но иных вариантов  мы  придумать  не
смогли  и  поплелись  в  операторскую,   надеясь   завершить   собственное
расследование прежде, чем за нас самих возьмется комиссар Бутлер.


     После того, как Шлехтер  огласил  на  заседании  "Клуба  убийц"  свой
сценарий убийства премьера Бродецкого, прошли три  дня.  За  это  время  в
Штейнберговском институте побывали девяносто три человека, заплативших  за
сеанс пребывания в альтернативной реальности. Никого из членов клуба среди
посетителей не было. Более того, согласно полученной Рувинским распечатке,
семьдесят один посетитель отправился в прошлое, в том числе в  семнадцатый
век, чтобы посмотреть на вероятную жизнь  своих  предков.  Десять  человек
хотели проскочить по оси времени в будущее, желая узнать, что произойдет в
альтернативных мирах, если здесь сделать те или  иные  ходы  в  супертото.
Естественно, вернулись они ни с чем,  поскольку  никакая  альтернатива  не
могла показать того, что еще не получило развития в нашей реальности.
     Из  оставшихся  двенадцати  человек   девять   стандартно   и   нудно
интересовались, что бы с ними произошло, если  бы  они  не  сделали  такую
глупость и не женились на этих фуриях.
     Только три посетителя заслуживали особого  внимания,  и  слава  Богу,
ибо, если бы их оказалось пятьдесят, из этой истории  мы  с  Рувинским  не
выбрались бы и по сей день.
     Посетитель номер один явился  в  институт  на  следующее  утро  после
памятного заседания в "Клубе убийц". Это  был  пятидесятилетний  бизнесмен
Яков Вайнштейн, который пожелал поглядеть, сумел ли  он  в  альтернативном
мире провернуть сделку, от которой он в нашей реальности отказался  неделю
назад. Согласно операторской  карте,  в  альтернативе  Вайнштейн  тоже  не
получил никакой прибыли, и посетитель удалился, полностью  удовлетворенный
увиденным.
     Посетителем номер два был писатель Ноам Сокер. Он  прибыл  через  час
после Вайнштейна. Сокера в институте хорошо знали - у него была любопытная
манера писать свои реалистические романы. Попросту говоря, он  отправлялся
в любую из  своих  альтернативных  реальностей,  впитывал  впечатления,  а
вернувшись,  переносил  их  в  виртуальные   компьютерные   файлы.   Метод
безотказный, но не свидетельствующий о творческой фантазии автора.
     Третий посетитель - Рина Лейкина, жена известного поэта Хаима Лейкина
- пожелала  посмотреть  на  альтернативу,  в  которой  ее  супруг  получил
Нобелевскую премию по литературе. Почему она решила, что Хаим где бы то ни
было мог бы стать Нобелевским  лауреатом?  Мы  решили  посмотреть  на  мир
Лейкиной просто из нездорового любопытства.
     Как вы понимаете, ничего общего с  делом  погибшего  Шуваля  все  это
иметь, скорее всего, не могло.
     Отправились мы вместе.


     Рина Лейкина вернулась в тот момент,  когда  лет  двадцать  назад,  в
туманной еще  юности,  она,  поклонница  постмодернистских  стихов  Хаима,
написанных в стиле а-ля Генделев, влюбила в себя своего будущего  мужа  и,
будучи в глубине души любительницей Пушкина и Блока, заставила-таки  Хаима
полностью изменить свой поэтический стиль. Ломка эта не прошла  даром  для
таланта поэта, и Рина отправилась в тот мир, где над стилем Хаима  Лейкина
не было произведено никакого насилия.
     Альтернатива была грустной. Хаим Лейкин не только не стал лауреатом -
он вообще перестал писать стихи, неожиданно даже для  Рины  переключившись
на прозу.
     Мы  не  стали  смотреть  продолжение  этой  истории   и   перешли   к
альтернативе Ноама Сокера.
     Писатель на этой неделе заканчивал последние главы своей эпопеи "Сага
о Рабинах". Если вы думаете, что речь  шла  о  знаменитой  семье  Рабиных,
давшей Израилю, например, премьер-министра конца прошлого века и  великого
химика десятых годов века нынешнего, то вы ошибаетесь.  По-моему,  история
семьи,  высосанная  Сокером  из  какой-то  альтернативы,  не  представляла
никакого интереса. Я удивляюсь читателям - они набрасываются на совершенно
банальные семейные истории, будто не могут посмотреть на себя  в  зеркало.
Зачем Сокер отправлялся в альтернативный мир, если ровно такой же сюжет он
мог отыскать, поговорив с соседями?
     Проскучав несколько часов между седьмой  и  восьмой  главами  третьей
книги пятого тома, мы с Рувинским вернулись в операторскую.
     - Всегда не любил семейные романы, - сказал Моше, -  а  теперь  я  их
просто ненавижу.
     - Ты не понимаешь, - вздохнул я. - У людей в жизни полно  стрессов  -
то забастовки, то теракты, то катастрофы, вот  им  и  хочется  хотя  бы  в
романах читать о нудной и тривиальной старости, отягощенной маразмом...
     Рувинский пожал плечами, и мы ринулись  в  альтернативный  мир  Якова
Вайнштейна, поскольку это был наш последний шанс. Мы  понимали,  насколько
этот шанс близок к нулю.


     Нам повезло.
     Бизнесмен Вайнштейн играл на бирже. В нашем мире он купил  в  прошлом
месяце акции компании "Бруталь"  и  крупно  проиграл.  Поскольку,  покупая
акции, он раздумывал, выбирая  между  "Бруталем"  и  "Кинако",  Вайнштейн,
естественно,  полагал,  что  в  альтернативном  мире  он  приобрел  именно
"Кинако" и должен был существенно обогатиться, ибо  фирма  эта  неожиданно
для всех пошла в гору.
     Да - в нашем мире. А там, куда  попали  мы  с  Рувинским,  следуя  за
мнемозаписью Вайнштейна, прогорели обе компании. И знаете почему?  Министр
иностранных дел  Шуваль  через  подставных  лиц  продал  все  свои  запасы
"Кинако". В том мире бедняга  Вайнштейн  стал  банкротом,  ему  оставалось
только пустить себе пулю в лоб. Нет, он  бы  этого,  конечно,  никогда  не
сделал, среди израильских  бизнесменов  самоубийства  как-то  не  приняты,
израильский бизнесмен, потеряв все,  предпочитает  пойти  и  набить  морду
конкуренту.
     Мы с Рувинским шли за Вайнштейном по пятам и видели,  как  бизнесмен,
выйдя из здания биржи, где он оставил все свои  сбережения,  отправился  в
частное сыскное агентство и заказал найти того варвара, вандала и негодяя,
который через подставных лиц выбросил на рынок столько  акций  "Кинако"  с
очевидной и единственной целью свести его, Вайнштейна, в могилу.
     Мы переглянулись с Моше и прокрутили альтернативу в ускоренном режиме
до того момента, когда детектив Глузман позвонил заказчику по видеоканалу,
защищенному от прослушивания, и сообщил, что  разорителем  оказался  никто
иной, как министр иностранных дел господин Шуваль.
     - Убью негодяя! - вскричал Вайнштейн и  принялся  ходить  по  салону,
вынашивая планы мести.
     - Вот оно, - прошептал мне Рувинский и  был  прав.  Сейчас  в  мыслях
Вайнштейна рождались самые изощренные способы  преступления,  и  одним  из
таких  способов  вполне  могла   оказаться   идея   убийства   с   помощью
электрического  тока.  Каждая  минута   размышлений   Вайнштейна   рождала
альтернативы, смертельные для Шуваля, одна из них могла совпасть  с  нашей
и...
     Рувинский поднял камень и бросил в окно салона. Я понял  директора  -
он хотел любым способом прервать ход мыслей  взбешенного  бизнесмена.  Нет
мыслей - нет альтернатив.
     Однако Вайнштейн находился в таком состоянии, что не обратил внимания
на разбитое стекло и вопли охранной сигнализации. Он продолжал  бегать  из
угла в угол, вынашивая  смертоносные  планы.  Что  могли  мы  с  Рувинским
предпринять еще? Ворваться  в  квартиру,  ударить  бизнесмена  по  голове,
прервав тем самым скачки его мыслей?
     Хорошо, что мы этого не сделали!
     Вайнштейн подошел к видеофону и набрал  номер.  На  экране  появилось
лицо госпожи Сары Шензар, личного секретаря министра Шуваля.
     - Я хочу поговорить с Абрахамом, - заявил Вайнштейн. -  Дело  личное.
Скажи, что это Яков Вайнштейн, он меня знает.
     - Что у тебя за вопли? - поморщилась Сара.  -  Если  у  тебя  дерутся
кошки, сверни им шею. Министр тебя не услышит.
     - Это не кошки, это сигнализация, - нетерпеливо сказал  Вайнштейн.  -
Сейчас я ее отключу.
     Честно  говоря,  мы  ожидали  всего,  только  не  того,  чему   стали
свидетелями. Вместо того, чтобы наброситься  на  министра  с  обвинениями,
Яков сказал:
     - Хорошо сработано, Абрахам. Когда я получу мою долю?
     - Спроси у брокера, - ответил министр. - Моя миссия закончена.
     Разговор продолжался в  мирных  тонах  еще  минут  пять,  после  чего
Вайнштейн выключил видеофон и отправился спать.
     А мы с Рувинским вернулись в операторскую, чтобы  обсудить  результат
наблюдений.
     - Что-то в этом есть, - многозначительно сказал Моше.  -  Собственно,
этот  Вайнштейн  -  единственный  среди  всех  подозреваемых  в  нашем   и
альтернативном мирах, который имеет какие-то контакты с Шувалем.  И  мотив
для убийства налицо.
     - Нет, - покачал я головой. - Что-то в этом есть, но что-то в этом не
то. Ты согласен?
     Рувинский вопросительно посмотрел на меня.
     - Смотри, - продолжал я. - Мы совсем выпустили из поля зрения сюжет с
убийством Бродецкого. Именно он был реализован во время  убийства  Шуваля,
так? Мы набросились на Вайнштейна, потому что у него  оказался  мотив  для
убийства Шуваля. Мотив слабый - ты же  видел,  они  действовали  заодно  и
как-то на этой афере нажились оба. К тому же, Вайнштейн понятия не имел  о
сценарии Шлехтера. Это раз. Второе: если он, действительно, с пылу, с жару
обдумывал, как бы убить министра, при этом спонтанно  рождались  случайные
альтернативы, которые описывает твоя формула... как его...
     - Горовица, - подсказал Моше.
     -  Да.  Ты  сам  утверждал,  что  вероятность  перехода  альтернативы
обратно, в нашу действительность, близка к нулю.
     - Говорил, - согласился Рувинский с кислой миной на лице. - Но, кроме
Вайнштейна, нет никого, кто имел бы...
     Неизвестно, сколько времени мы вели бы с  директором  Рувинским  этот
бесплодный диалог, если бы наше уединение не нарушил единственный человек,
которого нам обоим не хотелось видеть - комиссар Роман Бутлер. Он ввалился
в операторскую при всех своих полицейских регалиях, и я подумал, что  ему,
видимо, пришлось применить силу, поскольку Моше  отдал  охране  совершенно
четкое  указание  не  пропускать  в  здание  института   никого,   включая
министров, покинутых невест и пришельцев из других миров.
     - С возвращением, - сказал Роман. - Я не ошибаюсь, вы  уже  осмотрели
все альтернативы, какие было возможно?
     - Да, -  признал  Рувинский.  -  Послушай,  комиссар,  а  может,  это
преступление совершенно не связано с "Клубом убийц", и мы идем по  ложному
следу?
     - Для того, чтобы услышать полный  рассказ  о  ваших  похождениях,  -
продолжал Роман, не обращая  внимания  на  выпад  директора,  -  я  должен
предъявить постановление об аресте или кто-то из вас расколется сам?
     - Песах,  -  кивнул  на  меня  Рувинский.  -  Он  твой  сосед,  пусть
раскалывается.
     Я вкратце пересказал Бутлеру наши соображения, предположения, идеи  и
бесславные результаты  визитов  в  альтернативные  миры.  Роман  время  от
времени хмыкал, а когда я истощил свою память, сказал:
     - Молодцы, хорошо поработали. Теперь все понятно.
     Мы с Рувинским переглянулись.
     - Что нам должно было понятно? - спросил Моше.
     - Я сказал - вам? Все понятно мне. А вам  понимать  ни  к  чему.  Эти
дилетанты... вечно путаются под ногами.
     Обвинение было несправедливым, и  Рувинский  вскинулся.  Его  суровое
мнение  об  израильской   полиции   было   бы   высказано   немедленно   и
недвусмысленно, но мне удалось прервать начавшуюся ссору в зародыше.
     - Моше, - сказал я прежде, чем директор успел открыть рот, - ты плохо
знаешь комиссара Бутлера,  а  мы  с  ним  пьем  кофе  каждую  субботу.  Он
намеренно вызывает тебя на ссору, чтобы, обидевшись, не  делиться  с  нами
информацией. Я прав?
     - Конечно, - не смущаясь, согласился Роман. -  Но,  господа,  мне  бы
действительно не хотелось сейчас выкладывать на стол все карты. Если бы не
ваш дремучий дилетантизм, вы бы и сами догадались, кто в чем виноват.  Вся
информация у вас есть.
     После чего комиссар встал и покинул помещение института. Надеюсь, что
выпустили его без приключений.


     Признаюсь честно:  мы  с  директором  просидели  в  его  кабинете  до
позднего вечера, просматривая заново уже виденные альтернативы  в  поисках
незамеченного  нами  доказательства.  Но  мы  лишний  раз  убедились,  что
единственным разумным  кандидатом  на  роль  подозреваемого  был  бы  Яков
Вайнштейн, если бы он не оказался столь странным образом замешан вместе  с
министром Шувалем в общей афере. А может, они потом  что-то  не  поделили,
Вайнштейн смертельно обиделся и...
     Нет, не могло этого  быть.  Мы  просмотрели  альтернативу  вплоть  до
сегодняшнего дня - если бы Вайнштейн задумывал преступление, он должен был
бы рассориться с Шувалем еще  вчера  вечером.  Иначе  в  нашей  реальности
ничего к нынешнему утру ничего не смогло бы произойти.
     - Значит, - сказал директор Рувинский, - мы не обратили  внимания  на
какую-то информацию. Мы не обратили,  а  Бутлер  обратил,  потому  что  он
профессионал.
     - Ну да, - согласился я. - Он Эркюль Пуаро, а мы  с  тобой  Ватсон  с
Гастингсом.
     - Обидно, - продолжал каяться Рувинский. - У него четкая логика  плюс
информация, а у нас... Мы как две бабы - сидим и чешем языками, не понимая
сути...
     - Как ты сказал? - насторожился я. - Ты сказал - две бабы?
     - Да не обижайся, Песах, - вздохнул Рувинский.
     Он так и не  понял.  Почему  я  должен  был  обижаться  на  человека,
докопавшегося до истины и не подозревающего об этом?


     Я высматривал из окна,  когда  комиссар  вернется  с  дежурства.  Его
авиетка свалилась из  верхнего  ряда  поперек  общего  движения  -  только
полицейский мог себе позволить такое вопиющее нарушение правил  воздушного
движения.
     Когда Роман, насвистывая, спускался с посадочной площадки, я уже ждал
комиссара у входа  в  его  квартиру.  Он  ведь  сам  говорил,  что  эффект
внезапности - главное при разоблачении преступника.
     - Давно ли, - сказал я, взяв Романа за локоть, - министр  Шуваль  дал
от ворот поворот Алисе Фигнер?
     Мне очень хотелось бы  написать  в  этом  месте  -  "у  комиссара  от
удивления отвисла челюсть". Но, к сожалению, эта фраза и выглядит  слишком
вульгарно, и абсолютно не соответствует характеру Бутлера. Роман  тихонько
высвободил свой локоть и сказал:
     - Если ты приготовишь кофе, я спущусь к тебе через десять минут.
     Эти десять минут показались мне  часом,  потому  что  комиссар  и  не
подумал ответить на мой вопрос. Я думал о бедной манекенщице Алисе  Фигнер
и потому переварил кофе.
     - Фу!  -  сказал  Роман,  испробовав.  -  Сразу  видно,  что  готовил
дилетант.
     Теперь  уж  я  оказался  на  высоте  и  не  отреагировал   на   явное
оскорбление.
     - Ну хорошо, - сказал Бутлер, заставив себя отхлебнуть глоток, -  ты,
конечно, прав, зачинщицей преступления была Алиса Фигнер. Ты ведь не забыл
моих слов о том, что она женщина не только красивая, но и  умная,  однако,
слишком нетерпеливая, и потому ее детективные сюжеты обычно  повисали,  не
добравшись до финала. Год назад  она  стала  любовницей  нашего  министра.
Связь эта продолжалась бы долго, от Алисы не так-то просто отделаться,  но
жена Шуваля начала о  чем-то  догадываться.  Ничего  конкретного,  никаких
имен, просто подозрения, ревность... Но министр предпочел не  доводить  до
скандала и объявил Алисе об отставке. Алисе можно было  сказать  все,  что
угодно, но только не то, что ею пренебрегли как женщиной.
     - И она решила отомстить, - сказал я, кивая головой.
     - Я не сказал бы, что это было  осознанное  решение,  -  с  сомнением
сказал Роман. - В "Клуб убийц" Алиса пришла не потому, что продумывала уже
план  мести.  Она  любила  разнообразие,  а  когда   Шуваль   ее   бросил,
разнообразие требовалось ей, как никогда раньше. А дальше все пошло одно к
одному. Один из членов клуба - программист, рассказал о сюжете убийства  с
использованием альтернативной реальности. А несостоявшийся депутат поведал
свой план литературного  убийства  премьер-министра.  Алиса  сделала  все,
чтобы совместными усилиями членов  клуба  этот  сценарий  был  доведен  до
логического завершения.
     - И привела его в исполнение, использовав Рину Лейкину, -  прервал  я
Романа, желая продемонстрировать свои логические способности.
     - Бедняжка Рина, - хмыкнул Роман. - Она, видишь ли, очень доверчива и
наивна.  Она  и  мухи  не  способна  обидеть,  и  потому  любит  читать  и
проигрывать в уме всякие кровавые сюжеты. С  Алисой  они  давние  подруги.
Алисе ничего не стоило внушить Рине идею-фикс, что никто иной, как министр
иностранных дел Шуваль виновен в отсутствии у  Хаима  Лейкина  Нобелевской
премии. Министр, видишь ли, терпеть не может поэта  и  потому  использовал
все свои связи в  Нобелевском  комитете,  чтобы...  Ну,  согласись,  бред!
Только Рина, влюбленная в талант мужа, могла купиться. Естественно,  Алиса
не предлагала Рине убить  негодяя.  Нет,  она  всего  лишь  довела  бедную
женщину до нужной кондиции, потом со всеми  подробностями  пересказала  ей
сюжет с убийством премьера, а остальное доделала фантазия Рины.  На  месте
премьера оказался бедняга  Шуваль,  а  пребывание  Рины  в  альтернативной
реальности поставило точку в этой трагической истории.
     - В институт Рину тоже Алиса  отправила,  -  сказал  я.  Это  был  не
вопрос, а утверждение, и Роман только кивнул.
     - Это было нетрудно. Рина с удовольствием отправилась посмотреть мир,
в котором ее муж стал всеми признанным гением. Она ошиблась,  но  это  уже
детали...
     - Где она? - спросил я.
     - Кто? Рина?
     - Нет, Алиса. Убийца.
     - Песах, если ты сможешь на суде доказать, что Алису Фельдман следует
осудить за убийство с заранее обдуманным намерением, я готов  съесть  свой
полицейский значок! Я не вижу способа обвинить человека только за то,  что
он злоумышлял. Нет никаких материальных улик! Единственное, что я  могу  -
это провести через кнессет закон, запрещающий  коммерческое  использование
стратификаторов Института альтернативной истории. И я это сделаю.
     - Тогда, - опечалился я, - директор Рувинский и его сотрудники  умрут
от голода. И убийцей окажешься ты.
     - Выкрутится, - сказал Роман. - Они-то выкрутятся, а вот министра  не
воскресишь. Дело придется закрыть и сдать в архив. Нет ни убийцы, ни улик,
ничего.
     Он залпом допил холодный и горький кофе и встал.
     - Передай  от  меня  привет  Рувинскому,  -  сказал  Роман.  -  Пусть
готовится, его ждут нелегкие времена.
     - Естественно, - сказал я.  -  Кто-то  кого-то  убивает,  а  виноваты
всегда ученые.
     - Это истина,  не  требующая  доказательств,  -  подтвердил  комиссар
Бутлер.





                                П.АМНУЭЛЬ

                        ПЯТАЯ СУРА ИРИНЫ ЛЕЩИНСКОЙ




     - Люди стали пропадать, - сказал  Роман  Бутлер,  комиссар  уголовной
полиции Тель-Авива. - Женщины.
     - Проститутки, - поправил Меир Брош, начальник полиции нравов. -  Да,
к тому же, из России. И ты знаешь, что я по этому поводу думаю.
     Оба при этом смотрели на меня, будто я мог отыскать в истории Израиля
либо  пропавших  женщин,  либо  аналогичный  случай,  способный  помочь  в
расследовании.  Я  почувствовал  себя  неуютно:   никогда   не   занимался
профессионально  историей  проституции  в  эрец   Исраэль.   Так,   слышал
кое-что...
     - Меир по этому поводу думает, - пояснил мне  Роман,  -  что  девушек
прячут сутенеры. Версия возможная, но нелогичная: зачем прятать работника,
способного принести большие прибыли? К  тому  же,  сутенеры  с  Бен-Иегуды
растеряны не меньше нас.
     - А нельзя ли, - сказал я,  -  изложить  последовательность  событий?
Заодно и объяснить, я-то тут при чем?
     - Да, пожалуйста,  -  сказал  Брош,  вытягивая  из  бокового  кармана
микродискету. - Здесь все изложено.
     - А  твоя  роль,  Песах,  -  добавил  Роман,  -  начнется,  когда  ты
ознакомишься со сценарием.
     Сценарий оказался таким. На тель-авивской улице  Бен-Иегуды,  в  доме
17, находится массажный кабинет с замечательным  названием  "Наша  мечта".
Кабинет высшего класса, за час клиент обычно просаживает здесь до  двухсот
долларов. Контингент массажисток самый что ни на есть смешанный -  времена
сугубо "русских" или сугубо израильских публичных домов давно прошли.
     Так вот, 12 мая 2026 года, в 2 часа 30 минут ночи некий клиент  вышел
из комнаты Иры Лещинской, одной из самых красивых девушек "Нашей мечты" и,
насвистывая, направился к выходу. Заплатил он по таксе, и проводили его  с
поклоном. Минут через пять один из хозяев заведения,  носивший  по  иронии
судьбы  славную  фамилию  Бен-Гурион,  зашел  в  комнату  Ирины,  как   он
выразился, "по нужде". Какая нужда была у однофамильца великого  человека,
осталось неизвестным, потому что три с половиной секунды спустя означенный
Бен-Гурион с воплем выбежал  из  комнаты.  На  вопль  прибежали  охранники
Михаэль и Алекс, а затем явился и второй совладелец, Рон Охана.
     Войдя в комнату, они прежде всего почувствовали вонь.  Воняла  чем-то
кислым и тухлым шкура, похожая на овечью, которая лежала на  полу  посреди
комнаты. На шкуре стоял и дрожал всем немощным телом  небольшой  козленок,
смотревший на людей с такой тоской, будто хотел дать немедленные показания
и мучился в поисках нужных для этого слов. Ирины Лещинской  в  комнате  не
было.
     Естественно, бросились догонять клиента - будто он  мог  унести  Иру,
спрятав под пиджаком на своей мощной груди. Но  клиента  и  след  простыл.
Удостоверения личности он, ясное  дело,  не  предъявлял,  так  что  случай
выглядел безнадежным. В полицию не заявляли, надеясь на  лучшее.  Козленка
продали на бойню, шкуру помыли, а комнату проветрили.
     Второй случай приключился три  недели  спустя  в  массажном  кабинете
Меира Ханоха, улица Бен-Иегуды, 33. После ухода очередного клиента девушку
по имени Сара Вайнбрун пожелал иметь  не  кто  иной,  как  сам  знаменитый
писатель Ави Ройзен. Ави третий месяц как развелся  с  очередной  женой  и
потому страдал. Душевные свои недуги автор романа "Мессия поневоле" обычно
врачевал Сарой Вайнбрун, и потому его появление в салоне Ханоха  удивления
не вызвало. Ему сказали,  что  Сара  только  что  освободилась,  и  Ройзен
отправился в известную ему комнату. Выскочил он оттуда семь секунд спустя,
и вопль его был не очень слышен, потому что Ави мгновенно сорвал голос.
     Сары в комнате не оказалось. Вместо нее стоял в углу большой  шкаф  с
раскрытыми дверцами, на внутренних его стенках висели на крюках  различные
типы холодного оружия, огромных размеров секач вывалился из шкафа  на  пол
комнаты. На лезвии секача ясно были видны запекшаяся кровь и густая  прядь
человеческих волос. Похоже, что даже  с  остатками  скальпа.  Было  отчего
завопить.
     Не зная ничего о случае в "Нашей  мечте",  Ханох  тоже  не  заявил  в
полицию.
     Роман Бутлер занялся этим делом после того, как пропала  одиннадцатая
по счету девушка, Соня Беркович. В полицию обратился прохожий, стоявший  у
витрины магазина перчаток и услышавший вдруг вопль с третьего этажа,  где,
как все знали, помещался массажный кабинет Руди Бернштейна.
     Вместо Сони в комнате обнаружили мальчишку лет пятнадцати, по виду  -
типичного араба, который не мог дать никаких показаний, поскольку  у  него
был аккуратно вырезан язык.


     - Вот так, Песах, - сказал Роман, когда я просмотрел  микродискету  и
вытер выступивший на висках пот. - К твоему сведению: до сегодняшнего  дня
исчезли одиннадцать девушек из восьми  массажных  кабинетов.  Ни  в  одном
случае не удалось задержать клиента, который выходил от девушек последним.
Но вместо девушек всегда что-нибудь появлялось. Перечисляю:  живой  баран,
мальчишка-араб с вырезанным языком и лишенный рассудка, камень размером  с
журнальный стол,  пуховая  перина  с  пролежнями,  несколько  пергаментных
свитков, к сожалению, без записей, оружие, в том числе явно  побывавшее  в
употреблении... И, наконец, боевое облачение для мужчины  среднего  роста.
Эта последняя находка и заставила нас обратиться к историку.
     - Можно взглянуть?
     - Диск у тебя в руках.
     Посмотрев, я сказал:
     - Роман, тебе известно, что я  специализируюсь  на  новейшей  истории
Израиля.  А  это  облачение  не  имеет  к  израильской  истории   никакого
отношения.
     - А к какой? - терпеливо спросил Роман.
     - Ни к какой, - отрезал я. - Это искусная подделка боевого  облачения
курашитского воина первой четверти седьмого века нашей эры.
     - Почему - подделка?
     - Потому, черт возьми, что облачение совершенно новое. Я бы сказал  -
непристойно новое. Ты что, сам не видишь?
     - Вижу, - сказал Роман. - Именно поэтому мы и обратились к тебе, а не
к Даниэлю Дотану, специалисту по раннему исламу.
     Только тогда до меня начал доходить ход мыслей Романа и Меира.
     - Н-ну... - сказал я, подумав, - как-то это все...  э-э...  притянуто
за уши...
     - У тебя есть иное объяснение?
     - Н-нет... Но, во имя Творца, зачем?! Кому это надо?!


     Как  известно,  три  главных  вопроса,  на  которые  должен  ответить
полицейский следователь, таковы: кто сделал? зачем сделал? как  сделал?  Я
сразу спросил "зачем", а нужно было начать с вопроса  "как".  Насколько  я
понял, некие злоумышленники воспользовались стратификаторами  Лоренсона  с
целью, которая пока оставалась  неизвестной.  Таким  образом,  к  делу  об
исчезновении девушек добавилось дело о хищении стратификаторов,  поскольку
аппараты эти имеются во  всем  мире  в  очень  ограниченном  количестве  и
используются  лишь  по  решению  Комитета  безопасности  того  или   иного
государства. Штука серьезная, но для террора, скажем, или  ведения  боевых
действий бесполезная.
     - Сколько в Израиле стратификаторов Лоренсона? - спросил я у Бутлера.
     - Значит, ты полагаешь... - протянул Роман.
     - Не строй из себя девицу, - обиделся я. -  Наверняка  твои  эксперты
пришли к тому же выводу, и ты явился ко мне для того, чтобы я точно назвал
тебе эпоху. Я назвал - первая четверть седьмого века. А теперь  ответь  на
мой вопрос.
     - Три, - сказал Роман,  помедлив.  -  Один  в  институте  Штейнберга,
другой в Историческом институте  Еврейского  университета  и  третий  -  в
Технионе.
     - Ха, - сказал я.  -  Ни  у  ШАБАКа,  ни  в  Моссаде,  значит,  таких
аппаратов нет?
     - А зачем им? - сказал Роман, и Меир поддержал коллегу кивком головы.
     - Для  пресечения  терактов  и  планируемых  против  Израиля  военных
операций, конечно!
     Роман и Меир одновременно покачали головами, и я не стал настаивать.
     - Бедные девушки, - сказал я.


     Меир Брош отправился в Технион, Роман срочно вылетел в  Иерусалим,  а
мне поручили поговорить  с  Моше  Рувинским,  директором  Штейнберговского
института. Не знаю, почему все детали нельзя было выяснить по  стерео,  но
разбираться в хитросплетениях полицейской  мысли  мне  не  хотелось,  и  я
отправился.
     - Зачем тебе стратификатор? - подозрительно спросил Рувинский.  После
истории с комиссией Амитая и поисками Махмуда  Касми  директор  любые  мои
вопросы встречал настороженно и ожидал подвоха.
     - Есть мнение, - сказал я, подражая  советским  лидерам  шестидесятых
годов прошлого века, - что некто  несанкционированно  использует  аппарат,
принадлежащий институту.
     - Его и санкционированно никто использовать не может, - мрачно сказал
Рувинский. - Аппарат в ремонте.
     - Что такое? - удивился я, про  себя  отметив,  что  наши  с  Романом
предположения, похоже, начинают оправдываться.
     - Во время последнего эксперимента произошел перегрев усилителей.
     В  подробности  Рувинский  вдаваться  не  стал,  что  естественно   -
стратификаторы Лоренсона, называемые  в  просторечии  "машинами  времени",
являются строго засекреченными аппаратами, используемыми лишь при  наличии
специального  решения  правительственного  Совета  безопасности.  Простому
историку знать детали не рекомендуется. Не уверен, что сам  Рувинский  был
посвящен хоть в какие-то детали.
     - Давно чините? - спросил я,  не  надеясь,  вообще  говоря,  получить
ответ даже на этот простой вопрос. Рувинский посмотрел на  меня  изучающим
взглядом, потом еще раз полюбовался на официальную  бумагу,  выданную  мне
Бутлером, и, поборов сомнение, сказал коротко:
     - Неделю.
     Именно столько прошло после исчезновения Сони Беркович.
     - Благодарю, - сказал я, - больше вопросов не имею.
     - Ты что, Песах, - поинтересовался Рувинский, провожая меня до  двери
своего кабинета, - подрядился в помощники к Бутлеру?
     Я неопределенно пожал плечами: если директор намерен держать язык  за
зубами, почему я должен рассказывать все, что знаю?


     - Стратификатор в Технионе уже третий месяц на профилактике, - сказал
Брош.
     - А иерусалимский в последние два месяца работал только на археологов
Борнео - забрасывал в девонский  период  глыбы  из  Аравийской  пустыни  и
получал взамен чистый тамошний песок вперемежку с какими-то полусъеденными
пресмыкающимися. Эксперимент санкционирован Советом, бумаги в порядке.
     - Значит, остается Рувинский, - заключил я. - Но Моше нем как рыба.
     - У тебя просто не было нужных полномочий, - успокоил меня Бутлер.  -
Займусь этим сам.
     - Без меня? - оскорбился я.
     - Можешь поприсутствовать.
     Мы появились в кабинете  Рувинского,  когда  директор  собирался  уже
ехать домой.
     - Мне известно, - сказал Роман, взяв быка за рога, - что институтский
аппарат в течение последних трех месяцев использовался  для  экспериментов
по  альтернативной  истории  религии,  у  меня   есть   копия   разрешения
правительственного Совета безопасности, выданного на имя рави Леви.
     - Совершенно верно, - сказал  Рувинский,  изучив  сначала  физиономию
Бутлера,  которого  видел  впервые  в  жизни,  затем  -  предъявленное  им
удостоверение, и лишь после этого - копию разрешения на опыт. - Что в этом
эксперименте могло заинтересовать полицию?
     - В чем заключался опыт?
     - Как обычно... Если ты не в курсе, Песах тебе объяснит... В  прошлое
отправляется, скажем, камень массой  в  сотню  килограммов,  а  взамен  из
выбранной эпохи мы получаем то, что  занимало  в  то  время  данный  объем
пространства. Рави Леви интересовался  седьмым  веком  нашей  эры,  жизнью
еврейских общин в рассеянии. Испания, Северная Африка...
     - Что он отправлял и что получил взамен?
     - Спросите у рави, - уклонился от  ответа  Рувинский.  -  Я  ведь  не
выполняю тут  полицейских  функций.  Поскольку  опыты  со  стратификатором
санкционируются Советом безопасности, мне прямо не рекомендуется проявлять
излишний  интерес...  Да  будет  тебе  известно,  что  стратификатор  лишь
формально числится за институтом. Как научный прибор он нам не  интересен,
и мы сдаем аппарат в аренду, если есть бумага от Совета. Результаты  -  не
наши...
     - Институт альтернативной истории не интересуется опытами  с  машиной
времени? - удивился Бутлер.
     - Песах, - нетерпеливо обратился ко мне Рувинский. - Ты  не  объяснил
господину комиссару, что эта так называемая машина времени не имеет ничего
общего с уэллсовской и для серьезной научной работы непригодна?
     - Видишь ли, Роман, - сказал  я  Бутлеру,  -  этот  стратификатор  не
способен ничего в прошлом изменить. С его помощью можно лишь  получить  из
выбранной эпохи случайный предмет,  обменяв  его  на  что-либо  из  нашего
времени. В подавляющем большинстве случаев в камере оказывается песок  или
воздух...
     - Только в камере? - спросил Роман.
     Действительно,  комнаты  массажных  кабинетов  никак  не  могли  быть
камерами стратификаторов Лоренсона.
     - В принципе не обязательно, - сказал Рувинский, -  координаты  можно
задать произвольно. Но это не практикуется, поскольку  никогда  не  знаешь
заранее, что появится из прошлой эпохи. Техника безопасности требует...
     - Рави Леви, - сказал Роман, - плевать хотел на технику безопасности.
     - В конце концов, - оскорбился, наконец, Рувинский, -  мне  объяснят,
что означают все эти расспросы?
     - Конечно, - сказал Бутлер,  вставая.  -  Песах  тебе  все  объяснит,
поскольку ты нам понадобишься для разговора с рави. Где мне его найти - не
подскажешь?
     - Ешива "Брухим" в Бней-Браке. У  них  нет  посадочной  площадки,  от
вертолетной стоянки нужно идти пешком метров двести...
     - Ай-ай-ай, - сказал Роман, - бедный рави, как он напрягается.


     В ешиву "Брухим" мы явились втроем: Бутлер, Рувинский и я. Меир  Брош
отправился в отдел экспертиз - полученная информация позволяла  под  новым
углом зрения взглянуть на все странные предметы, обнаруженные  в  комнатах
исчезнувших девушек.
     Рави Леви  оказался  представительным  мужчиной  лет  сорока,  черный
костюм сидел на нем как фрак на дирижере симфонического оркестра, а черная
кипа прикрывала  наполовину  седую  шевелюру,  будто  затычка  для  мудрых
мыслей, которые в противном случае так бы и растеклись из головы  рави  во
все стороны. Похоже, что линию поведения рави  Леви  продумал  задолго  до
нашего появления. Будучи не по возрасту  мудрым  человеком,  он,  конечно,
прекрасно понимал, что будет и найден, и разоблачен, и призван  к  ответу.
Беда в том, что ответ он явно намерен был держать либо лично перед Творцом
на Страшном суде, либо перед Мессией, если тот явится на землю прежде, чем
рави покинет наш бренный мир.  Во  всех  прочих  случаях  рави  готов  был
говорить правду. Но,  чтобы  правду  услышать,  нужно  знать,  в  чем  она
заключается! И это не парадокс, господа. Если Бутлер спросит: "По твоей ли
вине исчезли девушки?", рави ответит: "Нет!", и это будет  правда,  потому
что никакого чувства вины рави не испытывал. Наверняка он ответит "нет"  и
на вопрос  Бутлера,  полагает  ли  рави,  что  жизнь  девушек  подверглась
опасности. Это тоже будет правда, но приблизит  ли  она  нас  к  разгадке?
Поэтому, чтобы не  зациклиться  на  бессмысленных  вопросах  и  совершенно
правдивых, но столь же бессмысленных, ответах, мы с Бутлером  и  Рувинским
решили построить разговор так, как это  привычно  рави.  С  рассуждений  о
Торе, например.
     Мы недооценили рави Леви.


     - Я должен извиниться перед вами, господа, - заявил рави прежде,  чем
комиссар успел сказать первую заготовленную фразу. - Я представляю,  сколь
большую работу пришлось проделать тебе, комиссар  Бутлер,  прежде  чем  ты
догадался обратиться за советом  к  историку.  И  перед  тобой,  Песах,  я
виноват, потому что поставил тебя в  затруднительное  положение.  И  перед
тобой, Моше, - наверняка тебе пришлось несладко,  когда  комиссар  обвинил
тебя в исчезновении девушек из массажных кабинетов Тель-Авива.
     -  Только  не  нужно,  -  продолжал  рави,  жестом  прервав  Бутлера,
открывшего было рот  для  обвинений,  -  не  нужно  думать,  что  девушкам
угрожает какая-то опасность. Они были обласканы  и  любимы,  и  дожили  до
глубокой старости. Далее. Не нужно обвинять меня и в  том,  что  я  сделал
что-то против их воли. В  моем  сейфе  лежат  одиннадцать  собственноручно
написанных заявлений, и уважаемый  комиссар  сможет  ознакомиться  с  ними
сразу после нашего разговора.
     - И приобщить к делу, - мрачно сказал Роман.
     - К делу? Здесь нет никакого дела для уголовной  полиции!  -  отрезал
рави. - Я спас евреев и государство Израиль - вот и все дело, если  хотите
знать мое мнение.
     Скромность, очевидно, не числилась среди достоинств рави Леви.
     - Уважаемый рави, - вступил директор Рувинский, - я не  могу  принять
твоих извинений, прежде чем ты не объяснишься. Ты пришел ко мне и  сказал,
что хочешь провести кое-какие исторические изыскания. Ты принес разрешение
правительственного Совета. Ты сказал, что занимаешься  историей  евреев  в
Испании и Северной Африке. Ты обманул меня.
     -  Ни  в  коем  случае!  -  твердо  сказал  рави.  -  Первые   четыре
экспериментальных обмена были связаны именно с этой  историей,  и  в  моем
сейфе содержится полный отчет. Только  после  того,  как  эта  серия  была
завершена, мы приступили ко второй...
     - О которой меня не уведомили, - сказал Рувинский.
     - Разве я был обязан это сделать? -  удивился  рави  и  посмотрел  на
Бутлера.
     - Не  обязан,  -  подтвердил  комиссар.  -  Арендатор  стратификатора
Лоренсона, имеющий разрешение  от  правительственного  Совета,  не  обязан
информировать дирекцию Штейнберговского института о  сущности  проводимого
эксперимента,    поскольку    данный    эксперимент    может    составлять
государственную тайну.
     - Дурацкое положение, - заявил Рувинский, - я всегда это утверждал, и
вот результат.
     - Господа, - вмешался я, - о чем вы говорите? Где девушки  и  как  их
оттуда вызволить - вот, в чем вопрос!
     - Скорее не где, а когда, - кивнул рави. - Хотя и  "где"  тоже  имеет
значение.
     Он легко отодвинул тяжелое кресло, в котором сидел, подошел к книжным
стеллажам,  занимавшим  одну  из  стен  кабинета,   и,   любовно   проведя
указательным пальцем по корешкам старых фолиантов, достал  одну  из  книг.
Прежде чем передать книгу мне, рави открыл заложенную страницу и  взглянул
на текст, будто желая убедиться в том, что текст все еще на месте.
     Книга оказалась "Анализом раннего ислама" профессора Джексон-Морвиля,
издание   Колумбийского   университета,   1954   год.   Английский   язык,
тяжеловесный научный стиль, непривычная  лексика.  Я  прочитал  отмеченное
рави место:
     - "...пророк Мухаммад был человеком жизнелюбивым. Он  утверждал,  что
чувственное влечение к женщине само по себе перед лицом Бога не есть грех;
оно становится  грехом,  если  направлено  в  неположенную,  неразрешенную
сторону.  Тогда  его  нужно  всячески  подавить,  памятуя   о   том,   что
прелюбодеяние  -  грех,  мерзость  и  гадость,  праведный  человек  должен
испытывать к нему отвращение..."
     - Этот их Мухаммад, - с ноткой презрения  в  голосе  сказал  рави,  -
полагал, что жить с десятком или даже сотней жен  -  богоугодное  занятие.
Читай дальше, Песах, следующий абзац.
     -  "...и  любимая  его  жена  Хадиджа.  Она  была  старше  пророка  и
снисходительно относилась к его увлечениям,  принимала  новых  его  жен  и
наложниц, число которых возрастало  с  той  же  частотой,  с  какой  ангел
Джабраил являлся Мухаммаду в его вещих снах, читая от  имени  Аллаха  суры
Корана."
     Я поднял голову и внимательно посмотрел на рави  Леви.  Рави  кивнул,
подтверждая мою догадку, и сказал нетерпеливо:
     - Читай, читай!
     - "...Некоторые из его  наложниц  были  мало  похожи  на  девушек  из
племени курашитов, например,  описанная  некоторыми  биографами  Мухаммада
Фаида - девушка со смуглым лицом и светлыми волосами, любимая жена пророка
в годы, когда Аллах устами  Джабраила  диктовал  Мухаммаду  десятую  суру.
Вероятно, эту наложницу доставили пророку его  летучие  отряды,  время  от
времени совершавшие набеги на север Аравийского полуострова и даже в район
реки Иордан..."
     - В район реки Иордан, - повторил рави Леви.
     - Фаида, - сказал я. - Если она была из племени бедуинов...
     - Она была из племени иудеев, - сказал рави Леви, -  и  звали  ее  на
самом деле Фаина Вайнштейн.
     - Вайнштейн! - воскликнул комиссар Бутлер и вскочил  на  ноги.  -  Ты
сказал - Вайнштейн? Девушка, исчезнувшая  из  массажного  кабинета  Шалома
Мизрахи, она была седьмой... Ты хочешь сказать...
     - Я таки спас Израиль, вот что я хочу сказать, комиссар.
     - Эти проститутки, эти женщины - ты отправил их не  в  Испанию,  а  в
Мекку!
     - Я и не утверждал, что отправил их в Испанию, - холодно  отпарировал
рави.  -  В  Испанию  я  отправлял  камни,  любезно  предоставленные   мне
сотрудниками  господина   Рувинского.   Все   одиннадцать   девушек   дали
добровольное согласие отправиться в Мекку седьмого века и стать там женами
или  наложницами  некоего  Мухаммада,  которого  мусульмане  почитают  как
пророка. И, если бы не  они,  уверяю  тебя,  комиссар,  и  тебя,  директор
Рувинский, и тебя, Песах, в том, что государство Израиль  не  существовало
бы сейчас, в двадцать первом веке - все закончилось бы в седьмом.


     - Что ж теперь? - спросил Роман, когда мы вышли из ешивы "Брухим".  -
Эти девушки... они так и прожили жизнь с этим... э-э... пророком? И ничего
нельзя сделать?
     - Можно, - бодро сказал я, - отправить  в  седьмой  век  коммандос  и
вернуть девушек силой оружия.
     - Это, действительно, возможно? - взбодрился Бутлер. - Я слышал,  что
подобная экспедиция уже проводилась однажды, но не знаю подробностей.
     - И не узнаешь, - отрезал директор Рувинский, не хуже  меня  знавший,
что произошло, когда Мишка Беркович, шестнадцатилетний новый репатриант из
Киева, вместо обещанного ему Сохнутом конца двадцать первого века оказался
в начале седьмого. Мишку вызволили, но кто,  кроме  считанного  количества
посвященных, знает о том, что этот Беркович успел-таки стать отцом пророка
Мухаммада? В "Истории Израиля" я  посвятил  этому  эпизоду  главу  "А  Бог
един...", и мне начало казаться, что скоро у этой главы появится достойное
продолжение.
     - Не думаю, - сказал я, - что наш родной Совет безопасности при нашем
родном правительстве пойдет на то,  чтобы  потратить  несколько  миллионов
наших родных шекелей  и  рисковать  жизнями  двух  десятков  наших  родных
коммандос, чтобы вызволить из гарема одиннадцать проституток,  тем  более,
что почти все они, насколько я понял, новые репатриантки.
     - И я даже не могу  предъявить  этому  рави  обвинения!  -  продолжал
возмущаться Роман. - Девушки, действительно, подписали бумаги о  том,  что
добровольно отправляются в седьмой век! И машину времени рави  использовал
согласно инструкции, где нет ни слова о  том,  что  обмен  материей  между
временами не должен включать живых существ. Это  ваше  упущение,  господин
директор!
     - Не знаю, упущение ли это... - задумчиво сказал Рувинский,  а  Роман
все не мог успокоиться:
     - Я  подам  рапорт  в  этот  Совет  безопасности  и  государственному
контроллеру! Я...
     Он  замолчал,  будто  ему  в  голову  пришла  неожиданная  мысль.  Мы
втиснулись в авиетку Бутлера, и Роман, став вдруг задумчивым, повел машину
в сторону перекрестка Аялон, где наши  пути  должны  были  разойтись.  Уже
высаживая нас с Рувинским перед терминалом Центральной станции  аэротакси,
Бутлер сказал:
     - Я одного не понимаю: почему рави Леви упорно  твердил  о  том,  что
спас Израиль? Что он имел в виду? Он сделал то, что сделал, но - почему?
     Мне не хотелось открывать дискуссию, и я сказал:
     - Послушай, Роман, этот вопрос не мог не возникнуть у тебя  с  самого
начала. Ты не задал его, значит, у тебя был ответ.
     - Был, - кивнул Роман. -  Я  решил,  что  рави,  как  человек  сугубо
религиозный и праведный, принципиальный противник  проституции.  И  потому
избавил наше общество хотя бы от части этих... э-э... жриц любви... Такая,
так сказать, у него была мицва.
     - Ну и что? - нетерпеливо спросил Рувинский, потому что  Роман  опять
замолчал.
     - Вечером, после работы, я, пожалуй, вернусь к рави и задам ему  этот
вопрос, - сказал Роман.
     - Ты можешь подождать до завтра? - спросил я,  и  директор  Рувинский
поддержал мою просьбу кивком головы. - Ответ, как мне кажется, должен быть
обязательно  отражен  в  исторических  документах.   Иначе   откуда   было
возникнуть самому вопросу?


     - Мне кажется, Песах, -  сказал  директор  Рувинский,  когда  мы  уже
сидели в его кабинете и ждали, пока принесут кофе, - мне  кажется,  что  у
нас с тобой возникла одна и та же идея.
     - Да, - согласился я. - Как будем проверять? Подбором альтернатив или
моделированием?
     - В альтернативы я тебя не  пущу,  -  заявил  Рувинский.  -  Займемся
моделированием.
     Мы занялись этим после того, как выпили по три чашки кофе и  обсудили
все детали. К вечеру мы вернулись в кабинет, директор Рувинский  держал  в
руке компакт-дискет с разработкой модельного мира, я набрал номер  Бутлера
и, когда Роман появился на экране, сказал коротко:
     - Приезжай.
     Комиссар  примчался  немедленно,  и  мы  вместе  просмотрели  запись.
Пройдясь  по  всем  альтернативным  мирам,  создав   несколько   миллионов
виртуальных вариантов  события,  используя  все  исторические  сведения  и
материалы   уголовного   дела   об   исчезновении    девушек,    компьютер
Штейнберговского института вытянул  из  глубины  веков  документ,  который
наверняка имел место в действительности, но не дошел до  нашего,  двадцать
первого,  века  по  очень  простой  причине  -  папирус,  господа,   штука
непрочная. Это было жизнеописание некоей Ирины Лещинской, репатриантки  из
Санкт-Петербурга.


     Просто Ира любила мужчин. Всех. А особенно -  каждого.  Даже  если  у
него текло из носа, живот висел как лопнувший воздушный  шар,  а  изо  рта
пахло  гремучей  смесью  водки  "Кеглевич"  и  сигарет  "Харакири".   Одни
приезжают в Израиль по зову предков, другие в поисках  интересной  работы,
третьи вообще по ошибке. Иру позвал голос плоти. В  журнале  "Андрей"  она
увидела стереофото знойного израильского мужчины  (им  оказался  известный
красавчик-мафиозо Хаим Брух) и немедленно вспомнила, что бабушка  ее  была
чистокровной еврейкой. Через два месяца Ирина Лещинская пришла  к  хозяину
массажного кабинета "Наша мечта" и  была  принята  на  службу  без  долгих
проволочек. Разумеется, хозяин сначала лично убедился в  высоком  качестве
товара.
     Жизнь в Израиле оказалась, впрочем, не такой радужной,  как  ее  себе
представляла Ира,  читая  петербургские  газеты.  Половину  денег  забирал
хозяин, треть - сутенеры и охранники, девушки-коллеги  грозили  выцарапать
ей глаза, если она не умерит пыл, потому что сами они не собирались делать
клиентам то, что умела и позволяла себе делать Ира. В общем, было о чем  и
поплакать поутру.
     А однажды явился этот рави. Молодой,  красивый,  бородатый.  Ира  уже
имела дело с религиозными, в постели они ничем не отличались от прочих, но
этот оказался странным до невозможности. Заплатив Ире вперед,  он  сел  на
краешке стула  и  заявил,  что  за  свои  деньги  желает,  чтобы  она  его
выслушала. Только молча.
     Ира слушала  молча,  воображая,  что  отработает  свое  потом,  после
лекции.
     - Арабы, - говорил рави, - куда более сексуальны, чем евреи. Особенно
тот, от кого  пошел  ислам,  Мухаммад.  Он  написал  Коран,  и  мусульмане
воображают, что книгу эту подарил им Аллах. А ты знаешь, что Мухаммад  мог
в одну ночь любить сразу пять десятков женщин? Я говорю тебе это не просто
так. Я  готов  тебе  заплатить  -  о  сумме  мы  договоримся,  -  если  ты
согласишься стать одной из жен этого арабского пророка...
     - Я согласна, - вставила  Ира,  она  уже  имела  дело  с  несколькими
арабами, они, действительно, были хороши в деле, - но ты  должен  привести
этого  Мухаммада  сюда,  потому  что  девушкам  не  разрешается  принимать
клиентов на стороне.
     - О, Творец! - воскликнул рави,  подняв  взор  к  потолку.  -  Ты  не
знаешь, что Мухаммад жил полторы тысячи лет назад??
     - А... - разочарованно протянула Ира. -  Так  что  же  ты  мне  мозги
пудришь?
     Последние  слова  она  сказала  по-русски,  не  найдя  им  ивритского
эквивалента, но рави понял.
     - Все будет в порядке, мотек, - сказал он. - Если ты  согласна,  тебя
отправят в Мекку и ты станешь  женой  пророка  Мухаммада,  и  жить  будешь
полторы тысячи лет назад. Но главное - ты спасешь Израиль.
     Несогласование времен прошло мимо внимания Иры - она не была сильна в
грамматике. Поговорили о  сумме,  и  Ире  больше  всего  понравилось,  что
работать придется исключительно на себя, ибо никаких сутенеров  в  седьмом
веке, да еще в Мекке хурашитов, не было и быть не могло.
     - Но я не знаю арабского, - призналась Ирина.
     - Вообще говоря, - резонно заметил рави, - ты не знаешь и иврита, что
не мешает тебе понимать клиентов  и  даже  меня.  Сотню  слов  выучишь,  и
достаточно.
     - Деньги вперед?
     - Конечно, - сказал рави, - в пересчете на тамошние драхмы. Шекели  в
Мекке тебе будут ни к чему.
     На том и порешили. Рави нацепил свою шляпу и ушел, а Ира,  работая  с
очередными клиентами, все думала о том, что имел  в  виду  этот  кипастый,
когда говорил о спасении Израиля. Раздумья отпечатались у нее  на  лице  и
сказались на работе, клиенты ушли недовольные, а хозяин вычел из заработка
Ирины внушительный штраф. Сволочь, - подумала Ира и поняла, что  лучше  уж
спасать Израиль. К тому же, не меняя профессии.


     Рави приходил еще  несколько  раз,  просаживая  на  Ирину  все  более
крупные суммы,  поскольку  инструктаж  требовал  времени,  арабские  слова
давались  с  трудом,  а  Ира,  обладая  неплохой   памятью,   была   жутко
неусидчивой. К тому же, ее раздражало, что рави ни разу не  снял  сюртука,
не говоря уж о брюках. А ей хотелось, о чем она однажды  сказала  прямо  и
недвусмысленно.
     - Нет, - покачал головой рави. - Не отвлекайся. Как будет  по-арабски
"накрывать на стол"?
     Ира вздохнула и решила про себя, что рави импотент.
     После восьмого  посещения,  занявшего  половину  рабочей  ночи,  рави
сказал:
     - Хорошо. Слова ты знаешь. Перейдем ко второму этапу.
     И перешел,  начав  учить  Ирину,  как  ей  нужно  себя  вести,  чтобы
непременно соблазнить Мухаммада. Послушав минут  пять,  Ира  расхохоталась
рави в лицо:
     - Послушай, мотек, я не знаю, пророк этот Мухаммад или нет, но,  если
он мужчина, то предоставь дело мне. Я же не учу тебя, как читать Тору.
     Рави внимательно посмотрел на девушку и сказал:
     - Ты права. Тогда - этап третий. Когда Мухаммад будет брать тебя,  он
станет шептать слова, много слов, а ты сделаешь все, чтобы он забыл...
     - Забудет, - пообещала Ира, - все забудет, даже маму родную. А что за
слова?
     - Неважно, - сказал рави. - В том-то и дело, что неважно.
     - Ты говорил как-то, - напомнила Ира, -  что  я  спасу  Израиль.  Как
Жанна д'Арк, да? А что я должна для этого делать, ты так и не сказал.
     - Какая Жанна? - удивился рави, не слышавший о спасительнице Франции,
поскольку в ешивах, в отличие от питерских  школ,  не  изучали  "Всемирную
историю в рассказах и картинках". - А Израиль ты спасешь, делая то, о  чем
мы сейчас ведем речь.
     - Трахаясь с Мухаммадом? - уточнила Ира. - Не понимаю.
     - Неважно, - опять сказал рави. - Поймет история, этого достаточно.


     Откуда рави взял две старинные драхмы, Ира так и  не  узнала.  Монеты
она спрятала в тряпочку, а тряпочку сунула под лифчик.
     - Нет, - сказал рави, - это нужно оставить  здесь.  В  те  времена...
э-э... курашитские  женщины  обходились  без  лифчиков.  И  без...  э-э...
трусиков тоже. И без туфель фирмы "Мега".
     - Да? - сказала Ирина и потребовала еще две драхмы - за вредность.
     Когда настала пора отправляться, был яркий  солнечный  полдень.  Рави
дал последние инструкции и пошел к выходу.
     - Ты меня даже не  поцелуешь?  -  обиделась  Ира.  -  Я  спасаю  твой
Израиль, а ты...
     Рави поспешно ретировался за дверь, а  Ира,  надув  губы,  присела  к
окну. Босым ногам было холодно на плиточном полу, и она решила плюнуть  на
предостережения, надеть хотя бы тапочки, а там будь что будет...
     Она не успела.


     Мекка оказалась городом грязных кривых улочек,  замурзанных  детей  и
крикливых торговцев. Здесь было жарко, казалось,  что  в  стоячем  воздухе
вот-вот возникнет мираж. Ира шла, не зная куда, ей было весело,  это  было
приключение, а бояться она не умела, в России не научилась,  а  в  Израиле
было ни к чему. Мужчины на нее оглядывались, и она  знала,  что  взглядами
дело не ограничится. Так и получилось. Первую ночь в Мекке она  провела  у
торговца Хассана, сорокалетнего мужчины, уже  имевшего  трех  жен.  Хассан
оказался хорош, но жить с ним Ира не собиралась. Не то, чтобы она  так  уж
жаждала выполнять инструкции рави (Ира уже  поняла,  что  останется  здесь
навсегда, рави не потребует с нее отчета, и  она  может  делать  все,  что
сочтет нужным), но ей просто любопытно было посмотреть на этого Мухаммада,
на пророка, о котором говорили курашиты, которого превозносили редкие  еще
в Мекке мусульмане и который что-то такое проповедовал  время  от  времени
неподалеку от знаменитой здесь Каабы.
     Женское любопытство спасло Израиль, господа, если уж быть точным.


     - Больше всего на свете я люблю женщин и благовония, - сказал пророк,
- но истинное наслаждение я нахожу только в молитве.
     - Тому, кто  творит  доброе  дело,  -  говорил  пророк,  -  я  воздам
вдесятеро и более того; и тому, кто творит злое, будет такое же возмездие.
     И еще Ире нравилось смотреть издалека  (рассердится,  если  увидит!),
как Мухаммад молится своему Аллаху. Он выбирал в трех  шагах  от  себя  на
земле какой-нибудь камень или просто неровность,  а  потом  в  продолжение
всей молитвы не сводил глаз с этого места.
     Прием помогал концентрировать внимание и не отвлекаться, а сторонники
пророка воображали, что таким образом Мухаммад говорит  с  самим  Аллахом.
Молился пророк громко - Ире казалось, что он делает это не для того, чтобы
быть услышанным с неба, а с той же  практической  целью:  лучше  запомнить
текст.
     К Мухаммаду она попала через две недели после того, как оказалась  на
пыльной улице в Мекке - будто картинка сменилась: вот она  стояла  посреди
своей комнаты, босая, и думала,  что  нужно  надеть  тапочки,  и  вдруг...
ф-ф-ф... и ногам  горячо,  потому  что  камни  обжигают,  а  кривые  дома,
кажется, сейчас развалятся с жутким грохотом.
     Хассан привел ее к пророку и сказал:
     - О святейший, эта женщина хороша. У  нее  белые  волосы,  и  она  не
знает, откуда родом. Звать ее Хаттуба. По-моему,  она  из  тех  персидских
племен, что были разбиты твоим предком, и я решил...
     Мухаммад  прекрасно  знал,  что  не  было  у  него  никаких  предков,
сражавшихся с персами, но законы лести пророк уважал и дар Хассана принял,
тем более, что девушка,  действительно,  была  удивительно  привлекательна
своей необычностью.
     А ночью... о-о... Ира сделала все,  что  умела,  и  Мухаммад  остался
доволен. Больше того, он был в восторге. Хадиджа (господи, какая  старуха,
ей же под шестьдесят! - с ужасом подумала Ирина),  любимая  жена  пророка,
осмотрела новую наложницу подозрительным взглядом, но за нож не взялась, а
очень даже любезно и не ревниво сказала:
     - Жить будешь со всеми младшими женами, и есть будешь на общей кухне.
Глаза у тебя красивые, а так...
     Она пожала плечами, не одобряя странного вкуса своего супруга. Да что
с него возьмешь - пророк он и есть пророк. Не от мира сего...
     А еще через неделю Мухаммад привел в дом Фаиду.  На  следующий  день,
полоская в проточной канаве белье, девушки неожиданно для себя  заговорили
на иврите, а потом перешли на русский. Фаиду звали Фаней и прибыла  она  в
Мекку из того же, 2026 года, с целью спасти Израиль. Обе понятия не имели,
как это сделать.


     Всего у пророка, по подсчетам Ирины, было сорок две младшие  жены  и,
чтобы содержать это  многочисленное  семейство  (а  еще  дети!),  Мухаммад
вынужден был трудиться в своей мастерской, куда женщинам вход был заказан.
Да Иру процесс  трудовой  деятельности  пророка  и  не  интересовал  ни  в
малейшей степени. Врагов у пророка было много. А он,  к  тому  же,  и  сам
нарывался на неприятности,  проповедуя  идею  единого  Бога,  которого  он
называл Аллахом, вопреки убеждениям всего местного  населения,  привыкшего
молиться двум  десяткам  разных  богов,  имен  которых  Ира  не  старалась
запомнить. Из чисто практически соображения единый Аллах был  лучше  сонма
богов со странными именами.
     Фаня рассказала Ире о том, как она попала в массажный кабинет,  и  ее
история заставила Иру поплакать. Фаня, бедняжка, вовсе не  любила  мужчин.
Она приехала в Израиль, когда ее квартиру в Чирчике  сожгли  националисты,
пригрозив, что сожгут и ее, если она не уберется подальше. Фаня  убралась.
А в Израиле - обычное дело, ни работы,  ни  жилья  приличного,  изнуряющий
никайон, приставания  тучных,  как  дойные  коровы,  мужиков,  и  никакого
просвета. Двадцать первый век, а живешь как в девятнадцатом. Или вообще  в
первом.
     Если уж приходится, - решила Фаня, - то лучше  за  приличные  деньги,
чем просто так. И стала девушкой по сопровождению - во-время, кстати,  еще
месяц, и ее не  взяли  бы  по  причине  профнепригодности,  никайон,  сами
понимаете, женщину не красит...
     А тут рави со  своим  предложением.  Фаня  готова  была  бежать  куда
угодно. В седьмой век? Пусть в седьмой. В Мекку? Пусть в Мекку. Да  еще  с
таинственным заданием. И она почувствовала  себя  разведчицей  в  арабском
тылу. Этакой Матой Хари.
     Офра Мизрахи появилась в гареме пророка еще две недели спустя. Бойкая
и сообразительная, коренная израильтянка и путана по призванию, она  сразу
выделила среди мухаммадовых жен Иру с Фаней и после первой ночи с пророком
заставила девушек рассказать о себе все, что было, и желательно, чего  еще
не было. Русского она не знала, но иврит понимала с полуслова, а  арабским
пользовалась как родным - учила в школе.
     - Здесь я Зибейда, - со смехом сказала Офра. - А рави такой оригинал,
ни разу даже не... с вами тоже? Вот, что значит - праведник, хас вэхалила!
     А через два дня прибыла Хая Дотан, и стало еще веселее.


     Пророк призвал к себе младшую жену свою, Хаттубу,  в  неурочный  час.
Было раннее утро, и Ира только-только проснулась, лежала, глядя в  потолок
и думала странную философскую думу: чем араб седьмого века  отличается  от
еврея века двадцать первого? Да ничем, по большому счету. Все они  хороши,
если не говорят о Боге или политике. С вечера, Ира слышала это от Хадиджи,
а Офра подтвердила, Мухаммад впал в экстаз, бился в конвульсиях, кричал  -
верный, по словам старшей жены, признак того, что  посетил  опять  пророка
ангел Джабраил.
     - Наверно, он возьмет кого-то из вас, - сказала Хадиджа Ире,  Офре  и
Фане, собрав их вместе. - Вы новенькие,  и  он  вас  любит.  Постарайтесь,
чтобы ему было хорошо. Посещая Мухаммада, ангел  Джабраил  читает  ему  от
имени Аллаха суры из священной книги Корана. Но любимый муж мой,  придя  в
себя, не помнит ни одного слова!
     - Бедняга, -  вздохнула  Офра,  искренне  пожалев  Мухаммада.  А  Ира
подумала: "Если он ни черта  не  запоминает  из  того,  что  болтает  этот
Джабраил, то что же тогда он записывает в свой Коран?" Она не задала этого
вопроса вслух, но ответ, тем не менее, получила.
     - Любимый муж мой Мухаммад, - продолжала Хадиджа, - после разговора с
ангелом всегда берет женщину. О, величие Аллаха! Только он, единственный и
всемогущий, мог  придумать  столь  утонченный  способ  -  ведь  под  видом
Джабраила к Мухаммаду мог явиться сам дьявол. Как узнать, как отличить?  И
сказал Аллах: возьми женщину, спи с ней, и если потом, отлив семя свое, ты
не вспомнишь слов посланника, то знай - то  был  дьявол.  А  если,  познав
наслаждение, ты вспомнишь  сказанные  им  слова,  немедленно  повтори  их,
запомни и возвести всем, ибо это истинные слова Аллаха твоего.
     - Записал бы сразу, и все дела, - пробормотала Фаня, а Ира  прыснула:
она-то знала, что Мухаммад был не силен в грамоте.
     Речь Хадиджи открыла Ире глаза. Теперь она знала,  что  имел  в  виду
рави, утверждая, что ей, Ирине Лещинской, предстоит спасти Израиль.


     Мухаммад был  очень  плох.  Собственно,  как  мужчина  он  никуда  не
годился. Естественно: человек только что пережил  припадок.  Что  там  ему
виделось, Ира не знала, но что может привидеться  эпилептику?  Как  могла,
она  постаралась  привести  Мухаммада  в  рабочее  состояние,  она   умела
растормошить даже паралитика, и  пророк  воспрянул  телом  и  духом,  и  в
результате излил-таки семя, как советовал Аллах, и все  время  повторял  в
полуэкстазе слова, то  ли  сказанные  ангелом  Джабраилом,  то  ли  просто
явившиеся в бреду:
     - И убей их... потому что... евреи неугодны... нечистые... недостойны
жизни... находи их везде... по всему миру... и убей... убей...
     Не хватало, чтобы это стало текстом в  Коране!  У  Иры  душа  ушла  в
пятки: что, если проклятый ангел шепнет Мухаммаду, что и  она  еврейка,  и
вообще чуть ли полгарема у пророка - из  публичных  домов  Тель-Авива?  Он
должен забыть этот текст.
     Должен - хорошо сказать.
     И сделать тоже просто, - решила Ира. Она была профессионалкой.  Когда
Мухаммад, выжатый досуха, откинулся на подушках, он не  помнил  не  только
слов Джабраила, но даже имя свое, наверное, мог назвать с третьего захода.
А Ира, лаская пророка, шептала ему на ухо иные слова, не имея ни малейшего
представления о том, есть ли они в каноническом тексте Корана. Плевать  ей
было на Коран, одно она знала: Мухаммад не должен говорить о евреях ничего
плохого. Ничего.
     - Если придут к тебе иудеи, -  шептала  Ирина,  -  то  рассуди  между
ними... А если отвернешься от них, то они ничем не навредят тебе...
     - Не навредят... - пробормотал Мухаммад, переворачиваясь на живот.
     -  ...А  если  станешь  судить,  -  шептала  Ирина,  -  то  суди   по
справедливости: поистине, Аллах любит справедливых...
     - ...справедливых, - сказал Мухаммад, открыл  глаза  и  посмотрел  на
Ирину.
     - О Хаттуба, ты свет очей моих, - сказал Мухаммад. - Ты принесла  мне
радость. Я помню! Я помню каждое слово, сказанное ангелом Джабраилом!
     И пророк произнес нараспев:
     - Если придут к тебе иудеи, то рассуди между ними. А если отвернешься
от них, то они не навредят тебе!
     Ира впервые в жизни плакала от радости.


     Я пришел к рави Леви на другое утро.  Директор  Рувинский  нашел  для
себя более важное, по  его  словам,  занятие:  он  хотел  получить  полные
тексты, забытые Мухаммадом навеки и  не  вошедшие  в  окончательный  текст
Корана.  Он  хотел  знать,   насколько   плодотворной   оказалась   миссия
одиннадцати израильтянок. Я  мог  себе  представить,  сколько  гадостей  о
евреях и их Боге мог наговорить пророку ангел Джабраил,  и  мне  вовсе  не
хотелось копаться в компьютерных интерпретациях. Куда приятнее  поговорить
с достойным человеком.
     -  Я  надеюсь,  -  сказал  рави,   ознакомившись   с   реконструкцией
воспоминаний Ирины Лещинской, - что вы с директором Рувинским  не  станете
публиковать эти тесты?
     - Нет, - согласился я. - Ты был прав, мар Леви. Если бы  не  девушки,
этот  Мухаммад  нагородил  бы  в  Коране  гораздо  больше  гадостей,   чем
получилось на самом деле. Подумать только: искать евреев по всему свету  и
убивать... Ира молодец. Кстати, то, что она  нашептала  Мухаммаду  взамен,
это ведь действительно вошло в Коран. Пятая сура. Я проверил.
     - Да? - сказал рави. - Я не читал Коран, хас вэхалила.
     - Послушай, - продолжал я. - Их там  было  одиннадцать.  Они  жили  с
пророком много лет. Они корректировали ангельские  тексты  как  хотели,  и
Мухаммад повторял за ними как на уроке...  Почему  же  в  Коране  осталось
столько вражды к неверным? Столько нетерпимости?
     - Ты хочешь, чтобы я ответил? - опечалился  рави.  -  Сколько  женщин
было в гареме? Сорок? Наверняка больше. Разве все  они  были  еврейками  и
мечтали спасти Израиль?
     - Далеко не все, - согласился я. - Но я хочу сказать...
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Что в Тель-Авиве много  массажных
кабинетов  и  что  можно  получить   новое   разрешение   на   пользование
стратификатором... Если тебе и директору Рувинскому это  удастся,  я  буду
счастлив.
     Что ж, приходится сознаться: нам это не удалось. Пока мы с  Рувинским
разбирали воспоминания Ирины, Офры, Фани и  других  девушек,  пока  мы  по
крупицам восстанавливали текст Корана, каким он был бы, если...  В  общем,
мы опоздали: депутат кнессета Арон Московиц  с  подачи  комиссара  Бутлера
провел закон о запрещении  участия  живых  существ,  включая  человека,  в
экспериментах со стратификаторами Лоренсона. Закон был секретным, и  никто
не узнал о его существовании.
     - Ты понимаешь, что создал интифаду? - спросил я у Романа,  когда  он
зашел ко мне в шабат поговорить о футболе. - Если  бы  не  этот  закон,  в
Коране можно было бы записать, что каждый араб  должен  любить  иудея  как
брата!
     Бутлер покачал головой.
     - Песах, - сказал он, - ты сам не веришь в то, что говоришь. Изменить
историю можно в альтернативном мире. А здесь - что сделано, то сделано.  И
не более того.
     Пришлось согласиться.


     Вечерами я ставлю компакт-диск  и  вхожу  в  мир,  реконструированный
компьютером. Я вижу Иру Лещинскую, как она склоняется над спящим  пророком
и шепчет ему слова  о  том,  что  справедливость  одна  для  всех,  и  что
мусульмане с иудеями - братья, ибо  ходят  под  одним  Богом,  у  которого
бесконечное число имен, и Аллах только одно из них...
     Бедная Ира. Она могла говорить о  любви  часами,  и  эти  суры  стали
лучшими в Коране. Она так и осталась младшей женой пророка.
     Я сказал - бедная? Надеюсь, что я ошибся.





                                П.АМНУЭЛЬ

                            НАЗОВИТЕ ЕГО МОШЕ




     Читатели  моей  "Истории  Израиля"  часто  спрашивают,  что  означают
некоторые намеки на некоторые события, изредка появляющиеся в той или иной
главе. Намеки есть, а о событиях не сказано ни слова.  Читатели  полагают,
что для исторического  труда  подобный  подход  неприемлем,  и  я  с  ними
полностью согласен. В одной из глав я писал о так  называемом  "Египетском
альянсе" и о том, что на  Синае  до  сих  пор  бродят  двухголовые  козлы.
Читатели, естественно, возмущаются: во-первых, никто никогда ни от кого ни
о каком таком "альянсе" не слышал, а во-вторых, многие бывали на Синае и в
глаза не видели никаких двухголовых козлов.  Если  бы,  говорят  читатели,
такие козлы существовали, то предприимчивые гиды непременно показывали  бы
это чудо природы туристам и брали бы за это дополнительную плату.
     Принимаю  обвинения.  Тем  не  менее,  все  намеки,  рассыпанные   по
страницам моей  "Истории  Израиля"  -  правда.  Был  "Египетский  альянс",
существуют двухголовые козлы и даже безголовые собаки, если хотите  знать.
Но обо всем этом и о многом другом я не мог до самого  последнего  времени
поведать читателям  по  очень  простой  причине:  в  Израиле  до  сих  пор
существует  цензура.  Есть  сведения,  разглашать  которые  запрещено  под
страхом пятнадцатилетнего тюремного заключения. Можно, конечно,  намекнуть
в надежде, что читатели намек поймут, а цензоры  -  нет.  Сами  понимаете,
насколько  это  маловероятно.  Вот  мне  и  приходилось  ловчить,  приводя
читателя в недоумение.
     На прошлой неделе все изменилось.
     Мне  позвонил  Моше  Рувинский,  директор  Института   альтернативной
истории, и сказал:
     - Совещание по литере "А" ровно в полдень. Не опаздывай.
     Я и не думал опаздывать, потому что  литеру  "А"  собирали  до  этого
всего раз, и вот тогда-то с каждого  присутствовавшего  взяли  подписку  о
неразглашении информации.
     Как и пять лет назад, в кабинете  Рувинского  нас  собралось  семеро.
Кроме нас с Моше присутствовали:  1.  руководитель  сектора  теоретической
физики Тель-Авивского университета Игаль Фрайман (пять лет  назад  он  был
подающим  надежды   молодым   доктором),   2.   руководитель   лаборатории
альтернативных исследований Техниона Шай Бельский (пять лет назад это  был
юный вундеркинд без третьей степени), 3. министр по делам религий  Рафаэль
Кушнер (пять лет назад на его месте сидел другой человек,  что  не  меняло
существа  дела),  4.  писатель-романист  Эльягу  Моцкин   (за   пять   лет
постаревший   ровно   на   пять   лет   и   четыре   новых   романа),   5.
космонавт-испытатель  Рон  Шехтель  (который  и   пять   лет   назад   был
испытателем, хотя и не имел к космосу никакого отношения).
     Ровно в полдень мы заняли  места  на  диванах  в  кабинете  директора
Рувинского (он воображал,  что  отсутствие  стола  для  заседаний  создает
непринужденную обстановку), и Моше сказал:
     -  Без  преамбулы.  Вчера  вечером  комиссия   кнессета   единогласно
утвердила наш отчет по операции "Моше Рабейну". Операция  завершена,  гриф
секретности снят. Ваши соображения?
     - Слава Богу, - сказал Игаль Фрайман. - Я никогда не понимал,  почему
подобную операцию нужно было держать в секрете.
     - Кошмар, - сказал Шай Бельский. - Теперь мне не дадут работать - все
начнут приставать с расспросами.
     - Этого нельзя было делать, - согласился Рафаэль Кушнер,  -  ибо  вся
операция была кощунством и надругательством над Его заповедями.
     - Замечательно! - воскликнул Эльягу  Моцкин.  -  Наконец-то  я  смогу
опубликовать свой роман "Мессия, которого мы ждали".
     Рон Шехтель промолчал, как молчал он и пять лет назад, - этот человек
предпочитал действия, и за пять лет совершил их более чем достаточно.
     - А ты, Песах, что скажешь? - обратился Рувинский ко мне.
     - У меня двойственное чувство, - сказал я  с  сомнением.  -  С  одной
стороны, я смогу теперь опубликовать главы из "Истории  Израиля",  которые
раньше были недоступны для читателей. С другой стороны, я вовсе не уверен,
что читателям знание правды об операции "Моше Рабейну" прибавит  душевного
спокойствия.
     - Это твои проблемы, - заявил директор. - Если ты хочешь, чтобы  тебя
обскакал какой-нибудь репортер из "Маарива" или Эльягу со  своим  романом,
можешь держать свои записи в секретных файлах.
     Я не хотел, чтобы меня кто-то обскакал, и потому  предлагаю  истинную
правду об операции "Моше Рабейну" на суд читателей "Полигона F",  издания,
которому я давно и навсегда передал все права на первую публикацию глав из
моей многотомной "Истории Израиля в ХХI веке".


     Пять лет назад (а точнее - 12 ноября  2026  года),  в  дождливый,  но
теплый полдень директор Рувинский сказал мне по видео:
     - Песах, один мальчик из Техниона имеет идею по нашей части  и  хочет
доложить   небольшому   кругу.   По-моему,   идея   любопытная.    Желаешь
присоединиться?
     Час спустя мы собрались всемером в кабинете Рувинского  -  в  том  же
составе,  что  сейчас,  только  вместо   Рафаэля   Кушнера   (от   Ликуда)
присутствовал  Эли  Бен-Натан  (от  Аводы,  которой   тогда   принадлежало
большинство в кнессете). Шай Бельский ("мальчик из Техниона") рассказал  о
своей работе, представленной  на  вторую  степень  и  отклоненной  советом
профессоров по причине несоответствия современным положениям науки.
     - Видите ли, господа, - говорил Шай своим тихим голосом, - я вовсе не
собираюсь опровергать теорию альтернативных  миров,  тем  более  в  стенах
этого института, где каждый может увидеть  любой  альтернативный  мир  или
убедиться, по крайней  мере,  что  такие  миры  существуют.  Но,  господа,
природа гораздо сложнее, чем  мы  порой  о  ней  думаем.  Или  проще  -  в
зависимости от ваших взглядов на мир. Вот Песах  Амнуэль  любит  приводить
пример того, как обычно создаются альтернативные миры: у  вас  спрашивают,
что вы предпочитаете - чай или кофе, вы выбираете кофе, и тут же возникает
альтернативная вселенная, в которой вы выбрали  чай.  Я  не  исказил  твой
пример, Песах? Но, господа, все гораздо сложнее.  Где-то  на  какой-нибудь
планете в системе какой-нибудь альфы Волопаса сидит сейчас покрытый чешуей
абориген и тоже выбирает - съесть  ему  лупоглазого  рукокрыла  или  лучше
соснуть часок. Он решает позавтракать, и тут же  возникает  альтернативный
мир, в котором он отправляется спать. Верно?
     Возражений не последовало - к чему спорить с очевидным?
     - А вы принимаете во  внимание,  -  продолжал  вундеркинд,  -  что  в
миллионах (или миллиардах?)  планетных  систем  наступает  момент  выбора,
главный для каждой цивилизации? На планете в системе  альфы  Волопаса  или
где-то в ином месте Вселенной разумное существо спрашивает себя - есть  ли
Бог. И отвечает: да. Или -  нет.  И,  соответственно,  возникают  миры,  в
которых Бог есть. И миры, в которых Бога нет, потому что никто в  него  не
верит.
     - Творец существует независимо от того, верит ли в него каракатица  с
твоей альфы, - сухо сказал Эли Бен-Натан, министр по делам религий.
     - Не хочу с тобой спорить, - примирительно сказало юное дарование,  -
ибо проблема в другом. В  истории  каждой  цивилизации  наступает  момент,
когда ей должны быть даны заповеди. Если сделан  выбор  в  пользу  единого
Бога, то, согласитесь, этот Бог должен взять на  себя  ответственность  за
моральный облик аборигенов. Вы понимаете, куда я клоню?
     - Мой молодой коллега, - вмешался доктор Игаль Фрайман,  который  был
старше вундеркинда на пять лет, -  хочет  сказать,  что  в  истории  любой
цивилизации во вселенной должен существовать народ,  которому  Творец  дал
или даст заповеди. Или вы думаете, что разумная жизнь существует только на
Земле?
     Никто так не думал, даже министр по делам религий.
     - Значит, в  истории  каждой  цивилизации  должны  существовать  свои
евреи, - заключил Фрайман. - Народ Книги. Избранный народ. Вы согласны?
     Мы переглянулись. Эли  Бен-Натан  готов  был  возмутиться,  но  решил
подождать развития событий.
     - Это логично, - сказал я.  -  Я  вполне  понимаю  этих  каракатиц  с
Альтаира, которые  стали  разумными,  поверили  в  единого  Бога,  а  Бог,
создавший вселенную и, в том числе, разумных каракатиц с Альтаира,  должен
был позаботиться о том, чтобы дать заповеди всем избранным народам,  а  не
только нам, евреям, живущим на Земле. Жаль, что мы не узнаем, так ли это.
     - Почему? - быстро спросил вундеркинд Шай Бельский. - Почему мы этого
не узнаем?
     - Потому что мы не можем летать к звездам, -  терпеливо  объяснил  я.
Эти юные дарования порой ужасно однобоки и не понимают очевидных вещей.
     - А зачем нам летать к звездам? - удивился Бельский. -  Я  же  только
что сказал: когда аборигены Альтаира доходят в своем развитии до выбора  -
верить во множество богов или в единственного и  неповторимого  Создателя,
сразу же и возникает альтернативная реальность, а стратификаторы,  которые
стоят в  институте  Моше  Рувинского  могут,  как  известно,  отобрать  из
альтернативы любую точку и любое время, в котором...
     - Эй! - вскричал я, не очень вежливо прервав оратора. - Не хочешь  ли
ты сказать...
     Я повернулся к Моше Рувинскому, и тот кивнул головой.
     - Да, - сказал он. - Мы изучаем альтернативные реальности,  созданные
нами самими, но по  теории  это  совершенно  необязательно.  Неважно,  кто
создал альтернативу - Хаим из Петах-Тиквы или каракатица с Денеба.
     - Но послушай! - продолжал я, приходя все в  большее  возбуждение.  -
Чтобы попасть в альтернативный мир, созданный  каракатицей  с  Денеба,  ты
должен посадить эту каракатицу перед пультом стратификатора! Значит,  тебе
придется слетать на Денеб, захватив с собой свои приборы! А  мы  не  можем
летать к звездам! Круг замыкается, или я не прав?
     - Или ты неправ, - сказал доктор Фрайман. - Для теории  неважно,  где
находится  личность,  создающая  альтернативный  мир.  У  аппарата  должен
находиться оператор. Можно подумать, Песах, что ты никогда не погружался в
альтернативы, созданные другими. Не далее как на прошлой неделе  разве  не
ты извлек из какой-то альтернативной реальности какого-то Ицхака  Моргана,
который отправился туда, чтобы покончить с любимой тещей?
     -  Да,  -  сказал  я  в  растерянности,  -  но  этот  Ицхак  ушел   в
альтернативный  мир  именно  здесь,  в  институте,  с  помощью   серийного
стратификатора!
     - Здесь или в Штатах - какая разница? - пожал плечами Фрайман.  -  Он
мог это сделать и в американском институте Альтер-Эго, верно?
     - Да, но...
     - Из этого следует, - перебил меня Фрайман, - что он мог находиться и
в системе беты Козерога, для теории это не имеет никакого значения.
     - А для практики? - спросил я,  потому  что  больше  спрашивать  было
нечего.
     - Вот потому мы здесь и собрались, - подал голос директор  Рувинский,
- чтобы подойти к проблеме практически.  Наши  молодые  друзья  Фрайман  и
Бельский утверждают, что могут  настроить  стратификаторы  таким  образом,
чтобы попасть в моменты выбора, которые должны существовать, как мы сейчас
выяснили, в истории любой цивилизации.
     - В истории каждой цивилизации, - подал голос молчавший  до  сих  пор
писатель-романист Эльягу Моцкин, - должны были быть  свои  евреи,  и  свой
фараон, и свой Синай?
     - И свой Моше Рабейну, - подхватил доктор Фрайман. - Именно об этом и
идет речь.
     - Фу! - сказал министр по делам религий и проголосовал против,  когда
мы решали вопрос о вмешательстве в альтернативы. Для него Моше Рабейну мог
существовать лишь в единственном числе.
     Со счетом 6:1 победил научный, а не религиозный  подход.  Я  понимаю,
что, если  бы  проблемой  занимался  Совет  мудрецов  Торы,  счет  был  бы
противоположным.
     Операция "Моше Рабейну" началась.


     Прежде всего директор Рувинский потребовал, чтобы мы сохраняли полную
секретность. Пришлось согласиться, поскольку требование исходило на  самом
деле от руководства ШАБАКа.
     Затем мы лишились общества господина Бен-Натана, чувствительная  душа
которого не могла вынести употребления всуе имени  великого  Моше.  Честно
говоря, после его ухода мы вздохнули свободно, поскольку могли не выбирать
выражений, обсуждая детали операции.
     - В подборе миров, - сказал доктор Фрайман, - будут участвовать Песах
Амнуэль   и   Эльягу   Моцкин,   поскольку   здесь   нужен   не    столько
рационалистический подход физика, сколько эмоциональный взгляд писателя. А
затем наступит  очередь  Рона  Шехтеля,  который  уже  семь  лет  работает
оператором в институте у Рувинского и съел на  просмотрах  альтернатив  не
один десяток собак.
     - Я тоже немало собак съел, - возразил  я.  -  И  для  моей  "Истории
Израиля" совершенно необходимо, чтобы лично я...
     - Обсудим потом, - прекратил прения директор Рувинский.  -  Когда  вы
сможете приступить к отбору миров?
     - Сейчас  же,  -  заявил  Рон  Шехтель,  и  это  была  первая  фраза,
произнесенная им в тот день.
     - Конечно, зачем ждать? - согласился я.
     - Давайте сначала пообедаем,  -  предложил  Эльягу  Моцкин.  -  А  то
неизвестно, когда еще нам придется поужинать...
     С желудком не поспоришь. Мы вошли в  главную  операторскую  института
спустя час.


     Вы понимаете, надеюсь, что я раскрываю сейчас одну из самых секретных
операций  в  истории  Израиля?  Поэтому  не  нужно  обижаться   и   писать
разгневанные письма в редакцию,  если  окажется,  что  я  скрыл  кое-какие
детали. Не обо всем еще можно  поведать  миру  -  например,  вам  придется
поверить  мне  на  слово:  стратификаторы,   установленные   в   институте
альтернативной истории, действительно, способны  отбирать  любую  точку  в
любой альтернативе, где бы эта точка ни находилась - в галактике Андромеды
или на Брайтон-Бич. Время тоже значения не имеет - лишь бы  именно  в  это
время кто-то где-то сделал какой-то  решительный  выбор  (выбор  "чай  или
кофе" на крайний случай годится тоже). Если вы полагаете, что Эйнштейн  от
таких утверждений переворачивается в гробу, то вам  тоже  предлагается  на
выбор альтернатива: либо поверить, что теория относительности здесь ни при
чем, либо обратиться за разъяснениями к доктору Фрайману, и он угостит вас
такой порцией высшей математики вперемежку с теорией физики единых  полей,
что вы пожалеете о своих сомнениях.
     Итак, мы трое - Шехтель, Моцкин и я  -  налепили  на  виски  датчики,
уселись в операторские кресла и начали обзор миров, подошедших к осознанию
идеи единого Бога.


     Сначала стратификатор выбросил нас на берег какого-то моря (а может -
океана), вода в котором была красного цвета - наверняка это была не  вода,
а какой-нибудь кислотный раствор,  но  я  по  привычке  употребляю  земные
термины. Береговая линия была изогнута дугой, и красные волны  разбивались
об огромные зеленые валуны, которые  на  второй  взгляд  оказались  живыми
существами с коротенькими ножками. В оранжевом  небе  висело  ярко-зеленое
солнце (спектральный класс F - подсказал Рон Шехтель).
     Мы - все трое - стояли на одном из живых  валунов,  и  я  с  душевным
смятением подумал, что,  возможно,  попираю  ногами  именно  то  существо,
которому в этом мире предстоит высказать идею единого Бога.
     - Нет, - сказал Шехтель, поняв мое состояние. -  Приборы  показывают,
что разума в камнях нет, это что-то вроде наших кораллов.
     Я немедленно пнул "коралл" ногой и получил в ответ удар электрическим
током,  отчего  непроизвольно  вскрикнул  -  крик  мой  эхом  пронесся  от
горизонта до горизонта, повторенный каждым камнем на свой лад.
     - Спокойно, - сказал Шехтель. - Вон, гляди, аборигены.
     Группа из десятка существ направлялась к берегу. Аборигены  были  что
надо: под четыре метра ростом,  ног  у  них,  по-моему,  было  три,  если,
конечно, третья нога не была на самом деле чем-то совсем  иным,  а  голова
покоилась на широких плечах подобно мячу на  плоской  тарелке.  Рук  я  не
разглядел - возможно, аборигены прятали руки за спиной. А возможно, вообще
обходились без рук вопреки указаниям господина Энгельса.
     - И это разумные существа, верящие в единого Бога?  -  с  отвращением
спросил писатель-романист Эльягу Моцкин.
     - Именно так, - подтвердил Шехтель. - Если  приборы  не  врут,  здесь
есть множество племен,  верящих  в  такое  количество  разных  богов,  что
перечисление заняло бы слишком много времени. А эти вот  решили,  что  Бог
един, и потому их изгнали.
     - Бедняги, - прокомментировал Моцкин. - У них еще нет своего Моше,  а
уже начался галут.
     - Поговорим, - спросил Шехтель, - или отправимся дальше? Миров много,
а времени в обрез.
     - Запиши в память, и отправимся, - сказал я.
     Валун, на котором я стоял, покрылся желтыми пятнами, и  я  испугался,
что меня опять ударит током.


     Следующий мир оказался более приятным на вид.  Стратификатор  перенес
нас  на  лесную  поляну,  покрытую  высокой  травой.  Стометровые  деревья
возносили  к  фиолетовому  небу  свои  мощные  кроны.  Солнце  здесь  было
золотистым и крошечным - почти звезда. Деревья были коричневыми,  кроны  -
серыми, трава - как и положено, зеленой. Я собрался было сорвать травинку,
чтобы рассмотреть ее поближе, но во-время отдернул руку,  потому  что  Рон
Шехтель сказал:
     - То, что мы принимаем за деревья - это аборигены, еще  не  принявшие
единого Бога. А то, что нам кажется травой - это те разумные, кто поверил,
что Бог един. Им-то и должен вскоре явиться Создатель и передать заповеди.
     - С ума сойти! - воскликнул Эльягу Моцкин, который как раз  собирался
улечься на траве и принять солнечную ванну. - Но это же растения! У них же
нет ног! Я уж не говорю о голове и мозгах!
     - Вместо ног у них корни, - сказал  Шехтель.  -  А  мозг  распределен
равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
     Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы  сделать  ни
шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться  убийцей
у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
     -  Продолжим  обзор,  -  поспешно  сказал  писатель-романист  Моцкин,
которому тоже было явно не по себе.
     - Как угодно, - согласился Рон Шехтель.


     Третий по счету  мир  был  пустым  и  голым  как  лысина.  До  самого
горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая
лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать  цвета,  поскольку  он  все
время менялся, перетекая волнами.  В  желтом  небе  низко  над  горизонтом
висело тусклое красное солнце, больше похожее на  раскаленную  сковородку,
чем на животворящее светило.
     - Ты не ошибся? - спросил Эльягу Моцкин. - Здесь нет никакой жизни.
     - При чем здесь я? - обиделся Шехтель. - Приборы  выбрали  этот  мир.
Значит...
     Он не договорил,  потому  что  на  гладкой  поверхности  вдруг  начал
вздуваться  пузырь,  превратившийся  в  полушарие  ярко-синего  цвета.  На
полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам,  а  между  глаз
появился рот, который сказал:
     - Ухха... цмар какой...
     После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось,  кроме
как скрыться под землю. Что она и сделала.
     - Интересно, - сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии  глубокой
задумчивости, - слово "какой" случайно напоминает  по  звучанию  ивритское
или...
     - Именно "или", - сказал Шехтель. - Приборы показывают, что аборигены
живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
     - А тот, кто вылез, - спросил я, - он в кого верит - в  единого  Бога
или в коллектив?
     - В единого, - ответил Шехтель.  -  Цмар,  он  же  сказал,  разве  не
понятно?
     - Конечно, - поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
     - Поехали дальше, - сказал господин Моцкин. Он боялся, что  следующий
абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
     - Хватит на первый раз, - предложил Шехтель. - Нужно проанализировать
полученные данные.


     - Неужели все эти жуткие твари - евреи? - воскликнул Моше  Рувинский,
посмотрев запись нашего путешествия.
     Комментарии  специалистов  -  Бельского  и  Фраймана  -  были  сугубо
техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
     - Нет, - сказал я. - Они еще не евреи, как не были еще  евреями  сыны
Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
     А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
     - Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем  дело
с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай,  своя  пустыня  и
свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он
должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю - шестьсот ли
тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три,  все  зависит  от
местных условий.
     - Я вот чего не понимаю, - сказал писатель-романист Эльягу Моцкин.  -
Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде  все  сведения  о
прошлом и будущем евреев и других  народов  Земли.  А  та  книга,  которую
тамошние аборигены назовут все-таки не Торой...
     - Она тоже будет единственной  и  неповторимой,  -  подтвердило  юное
дарование Бельский.  -  Творец,  сами  понимаете,  один,  а  миров  он  во
вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе  в
качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же  он  позаботиться  о
том, чтобы даровать своему народу - каждому! - по Книге.
     - Все равно! - не унимался Моцкин. - У нас, евреев,  с  Творцом  свой
договор - брит-мила. А у этих... э-э... растений...
     - Да найдут они что себе обрезать,  -  раздраженно  прервал  писателя
директор Рувинский. - Не это  главное.  Ты  что,  не  понимаешь,  в  какую
историю мы вляпались?
     Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на  меня,  а  я  посмотрел  на  Рона
Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни  на  кого  не
смотрел - он спал.
     - А куда мы могли вляпаться? -  неуверенно  спросил  я,  перебирая  в
памяти все, что случилось.
     - В каждом из трех миров, - сухо сказал доктор Игаль  Фрайман,  -  вы
позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами
даже разговаривали. Следовательно, возникли  причинно-следственные  связи,
которых не было в этих мирах до вашего там появления.
     -  Все  претензии  к  господину  Шехтелю,  -  заявил  Эльягу  Моцкин.
Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать  с
себя ответственность.
     - Ну и что? - продолжал  допытываться  я.  Естественное  занятие  для
историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
     - Видишь ли, Песах, - вступило в разговор юное дарование по имени Шай
Бельский, - если бы вы просто посмотрели со стороны  и  тихо  удалились  в
другую альтернативу,  мир  продолжал  бы  развиваться  по  своим  законам,
которые вы смогли бы наблюдать. А теперь... Они увидели вас, и за кого они
могли вас принять?
     - Во всяком случае, не за Бога, - сказал  я,  -  поскольку  нас  было
трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
     - Наши праотцы, - мрачно сказал доктор Фрайман, - тоже знали, что Бог
- один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками...
     -  Ах,  это...  -  протянул   я.   Да,   панели   световых   батарей,
действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за  крылья.
- Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать...
     - Естественно, - кивнул Фрайман.  -  Явились  им  ангелы  небесные  и
сказали... Я не знаю, что вы им сказали, но  теперь  нам  придется  вместе
расхлебывать эту кашу.
     - Нам! - возмущенно воскликнул писатель Моцкин. - Я на вас удивляюсь!
Почему - нам? Этот испытатель, который был с нами... вот он спит  и  ни  о
чем не думает... Он  виноват,  он  должен  был  понимать,  что  нам  лучше
спрятаться.
     - Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, -  примирительно
сказал директор Рувинский. - Нужно спасать историю трех миров.
     - Ну хорошо, - сказал я. - Ну, увидели  они  ангелов.  Ну,  пошла  их
история чуть иначе. Какая нам-то разница?
     - Видишь ли, - задумчиво проговорил доктор Фрайман, - разница в  том,
что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были  не  ангелы,  а  три
разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
     - Вот оно что... - сказал я. - Да, это серьезно. Что можно сделать?
     - Мы тут посовещались, - сказал директор  Рувинский,  -  и  пришли  к
заключению, что сделать можно только одно. А именно - внедриться в их ряды
и убедить.


     Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель - он должен следить  за
аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин - тот
мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни
было лишало писателя творческого дара.
     - Значит, идти мне, - заключил я, и все с удовольствием согласились.
     Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
     - Да слышал я все, - сказал он, зевая.  -  Аппаратура  готова,  можно
начинать.
     Взгляды устремились на меня, и  мне  вдруг  очень  захотелось  именно
сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление
"Аиды".
     - С какого мира ты предпочитаешь начать? - ласково  спросил  директор
Рувинский.
     - С этих... трехногих, - сказал я.


     Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов.  Возможно,
мне просто померещилось.
     Голова  моя  лежала  на  широких  плечах,   которые,   действительно,
напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я  с  удивлением  обнаружил,
что могу перекатывать голову как яблочко на  тарелочке.  Моя  третья  нога
была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы
сдвинуть меня с места.
     Рядом со мной стояли трое - это были старейшины родов.
     - Я думаю, - сказал Арс, глава рода Арсов, -  что  мы  можем  считать
себя в безопасности.  Вождь  гиптов  не  решится  посылать  войска  в  эту
пустыню.
     - Я думаю, - сказал Грис, глава  рода  Грисов,  -  что  нам  придется
драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
     - Я думаю, - сказал Физ, глава рода Физов, - что мы все умрем тут  от
голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья - на неделю.
     Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы  поближе  к  моей,
чтобы не упустить ответ.
     Я собирался с мыслями медленно,  восстанавливая  в  памяти  все,  что
происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
     Вспомнилось детство - как отец высиживал мою голову в гнезде,  а  обе
мои матери старались вырастить мое тело  могучим  и  цепким.  Сначала  мне
показалось это чуть непривычным -  что  значит  "две  матери",  но  память
быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую,  часть  туловища,  а
другая рожает нижнюю, женскую.  На  третий  день  после  родов  обе  части
присоединяют друг к другу, и в этот  день  племя  устраивает  великий  пир
Соединения с  Богом.  Отец,  прошу  заметить,  все  это  время  продолжает
высиживать голову новорожденного, поскольку  сам  же  ее  и  производит  в
результате почкования из собственного ребра. Через  месяц  после  рождения
тела  голова  становится  готовой  для  совместного  проживания,  и  тогда
устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда
только и является в мир  полноценное  существо,  готовое  воспринять  идею
Единого Бога.
     Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих - мы не только верим в единого
Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения.  У  остальных  племен,
все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет - подумать  только,  они
сразу после рождения тела присоединяют к нему голову!  Это  противно  воле
Творца, да и непрактично в нашем  жарком  климате  -  возникают  инфекции,
голова приживается  плохо,  соображает  туго.  Взять  хоть  вождя  гиптов,
неплохой, вроде, начальник, и  нас,  евреев,  не  обижал,  но  ведь,  если
разобраться, дебил дебилом, а все почему - голову ему  посадили  на  плечи
через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
     - Мы пойдем вперед, - сказал я, не все  еще  вспомнив,  но  и  тянуть
время с ответом было ни к чему. - Если  вождь  гиптов  послал  войско,  не
миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды,  значит,  на
то воля Творца.
     Хорошо сформулировал,  верно?  Особенно,  если  учесть  почти  полное
отсутствие информации.
     Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое  шло
со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и  я  даже  в
мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми.  Мало
того - евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое  племя  первым  на  этой
планете поняло, что Творец один. Мое  племя  в  течение  столетий  жило  в
рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт  и  ушло  в  пустыню.  И
теперь я вел этих... ну, хорошо, буду говорить - людей. Буду даже говорить
- евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора  Рувинского
отчет о проделанной работе, и, если  я  буду  использовать  слишком  много
непонятных терминов, меня просто не поймут.
     А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали  себя  "бзогстс",
что означало "переходящие". Евреи, в общем.


     Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за
горизонт,  я  поднимал  свой  народ  на  молитву.   Арс,   Грис   и   Физ,
родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где  обращение
к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну,  например,  в  первое  же
утро я обнаружил, что молитву начинают словами "Господь,  ты  должен  нам,
сынам твоим..."  Что  нам  Господь  должен?  Нет,  я  понимаю,  это  чисто
потребительское отношение: дети всегда считают,  что  родители  им  что-то
должны. Раз уж родили, извольте заботиться.  Но  Творец,  согласитесь,  не
просто родитель. И не нас одних он создал, а  всю  Вселенную,  и  хотя  бы
поэтому достоин большего уважения.
     Так вот, в первое же утро  мне  пришлось  невежливо  прервать  Гриса,
произносившего молитву, и сказать:
     -  Отныне  начало  будет  таким:  "Слава  тебе,  Господи,  царь  всей
Вселенной"...
     Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я  справился  -
все-таки, в школе у меня по  физике  было  девяносто  баллов.  Не  уверен,
конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от
себя "и обоих солнц".
     Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю  -  на  восток,  на
самом деле это мог быть и запад, потому  что  коричневое  солнце  за  этот
горизонт заходило, а голубое из-под него выползало.  Но  для  того,  чтобы
хоть как-то описать  направление  нашего  движения,  я  назвал  эту  точку
востоком, и да будет так.
     И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо  сказать,  что  во  всем
виноваты были безголовые дети. Половинки туловища  соединяют,  как  я  уже
говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда  на
туловище  надевают  голову,  дети  кормятся  сами,  ничего  при  этом   не
соображая, и  объяснить  им,  что  провизию  нужно  экономить,  совершенно
невозможно.
     Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с  голода,  Арс,
Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
     - Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас.  И  теперь  мы
погибнем в этой пустыне.
     - Я дал вам свободу, - заявил я, - а свобода дороже жизни.
     - Согласен, - сказал Арс, перекатывая голову  по  шейной  тарелке  со
скоростью футбольного мяча.
     - Свобода, - добавил Грис,  -  конечно,  дороже  жизни,  раз  ты  так
говоришь, но еда дороже свободы.
     Вот уж, действительно: два еврея - три мнения.
     Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая  на
запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
     - Мы пойдем вперед, - твердо сказал я, - и Бог нам поможет.
     Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.


     Шехтель бессовестно манкировал  своими  обязанностями.  Я  понял  это
неделю спустя, когда  мы  оказались  на  дне  довольно  глубокой  впадины.
Аборигены едва передвигались  от  голода,  жара  днем  стояла  такая,  что
плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе
в сотню богов, если хотя бы один из них  способен  был  бы  ниспослать  на
землю  хоть  корочку  того,  что  здесь  называли  хлебом.  Я  внимательно
осматривал горизонт, надеясь увидеть  отблески  объективов  наблюдательных
камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь
было слишком сухо и жарко.
     Спасти нас могла только манна.
     А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если  бы,  конечно,
догадался это сделать.
     Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал
народ на молитву, которую начал так:
     - Слава тебе,  Господь  наш,  царь  всей  Вселенной  и  обоих  солнц,
благослови хлеб наш, дарованный тобой...
     Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
     Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
     Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
     - Господь не дает нам пищи, значит, ему  не  позволяют  это  сделать,
значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из
них.
     - Эй! - закричал  я,  отбросив  всякие  предосторожности  и  забыв  о
конспирации. - Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
     То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо
вмиг заволокло тучей, сильный  ветер  навалился  с  севера,  и  неожиданно
посыпался на землю белый порошок, который я тут  же  попробовал  на  вкус,
поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь
"Матерна".
     - Манна! - закричал я. - Творец ниспослал нам манну небесную!
     И они ели, и они благословляли Создателя,  и  сразу  после  пиршества
почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься  на
сытый желудок, если не сексом?


     Я еще не описывал, как происходил в  этом  мире  процесс  сексуальных
услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и
две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все  три
особи сцеплялись всеми  ногами,  и  дальнейшие  их  действия  описанию  не
поддаются по причине того, что  группа  впадала  в  экстаз.  Потом  каждая
женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как
я уже  упоминал,  мужчина  выращивал  в  своем  ребре.  Не  могу  сказать,
насколько все это было приятно, сам  я  от  сексуальных  оргий  решительно
уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом.  Впрочем,  так  мне
казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался -  меня
почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой
воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
     Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все  время  смотрел
вперед, ожидая, когда покажется на горизонте  какая-нибудь  гора.  Если  в
этом мире суждено быть своему Синаю,  то  пора  было  уже  ему  появиться,
хождение по пустыне начало меня утомлять. Я  понимал,  что  это  для  меня
здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более,  для
директора Рувинского, сидевшего в  своем  кабинете,  прошло,  может  быть,
три-четыре часа. Все в мире,  конечно,  относительно,  но  еще  со  времен
Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.


     Гора встала перед нами, когда  я  уже  потерял  надежду.  Обычно  так
бывает в кино - герой теряет  последние  силы,  и  только  тогда  является
помощь.
     Мы встали лагерем у подножия, и  женщины  занялись  рождением  детей,
поскольку могли вызывать у себя роды по собственному  желанию  -  на  день
раньше или позже планового срока. А я смотрел на довольно крутые склоны  и
понимал, что нужно кого-то послать на вершину,  потому  что  лезть  самому
очень не хотелось. Если я сверну себе шею,  Рон  Шехтель  даже  не  сможет
похоронить мое тело.
     - Ты что-то  увидел?  -  спросил  у  меня  подошедший  слева  Арс.  А
подошедший справа Риз добавил:
     - Там что-то блестит на  вершине.  Надо  бы  посмотреть,  может,  это
золото?
     Мне хотелось сказать "ну так и лез бы сам", но это было непедагогично
- воспитывать народ нужно на собственном примере.
     - Сейчас, - сказал я небрежно.
     И полез.


     Вершина местного Синая оказалась довольно  плоской,  но  склоны  были
очень круты, и я возрадовался, что имел в этом  мире  три  ноги,  одна  из
которых  прежде  казалась  мне  совершенно  лишней.  Несколько  аборигенов
вознамерились было сопровождать меня, но  я  пшикнул,  и  они  остались  в
лагере: мне вовсе  не  хотелось,  чтобы  местные  евреи  застали  меня  за
разговором с Шехтелем. Ясное дело - я был уверен,  что  сигнал  с  вершины
горы подавал мне наш испытатель, выбравший это место для того,  чтобы  без
помех передать мне  сконструированные  для  этого  мира  заповеди.  Честно
говоря, я соскучился без нормального человеческого трепа  и,  перескакивая
со скалы на скалу, предвкушал неспешную беседу  о  том,  что  произошло  в
Израиле за время моего отсутствия.
     На вершине - было бы желание - можно было поставить небольшой стол со
стульями и провести  внеочередное  заседание  под  руководством  директора
Рувинского. На его месте я бы так и сделал.  Взобравшись,  я,  однако,  не
обнаружил ни стола, ни  директора,  ни  даже  Шехтеля.  Только  валуны  да
пронизывающий  ветер.  На  краю   небольшой   площадки   лежал   огромный,
неправильной формы, камень, отшлифованный ветрами, грани его отражали свет
голубого солнца, подобно плохому зеркалу, это  свечение  и  было  видно  с
равнины.
     Если бы позволяла физиология моего организма, я непременно плюнул  бы
на камень, из-за которого едва не свалился в пропасть. Никто меня здесь не
ждал, чтобы подарить заповеди.
     Я решил  отдохнуть,  насладившись,  действительно,  безумно  красивым
пейзажем, и возвращаться восвояси. Народу что-нибудь наплету - не впервой.
     Голубое солнце  как  раз  коснулось  линии  горизонта,  когда  камень
неожиданно начал светиться.  Хотелось  бы  сказать  "я  не  поверил  своим
глазам", но дело в том, что  глазам  своим  я  верил  всегда  и  не  хотел
отказываться от этой привычки. Камень стал желто-оранжевым и жарким, будто
раскалился под лучами светила, на  меня  дохнуло  горячим  воздухом,  и  я
отступил на несколько шагов, чтобы не  свариться  заживо.  Желто-оранжевый
цвет сменился ослепительно белым, и  мне  пришлось  перекатить  голову  на
противоположную сторону моей шейной тарелки, чтобы не ослепнуть.
     Чего только не создает природа!
     В следующую секунду я понял, что природа здесь не при чем, потому что
из камня послышался голос:
     - И говорю я тебе: вот заповеди мои для народа, избранного мной. Бери
слово мое и соблюдай все установления мои!
     Я подумал, что Шехтель мог бы избрать для своей деятельности и  менее
экзотический антураж. Возможно, он решил, что я поднимусь  на  вершину  не
один? Но где его глаза, в конце-то концов? Мог бы выйти и  поговорить  как
человек с человеком - знает же, как недостает мне общения!
     - Хорошо, хорошо, - сказал я, - это все понятно, не трать  слов  зря.
Выходи, не стесняйся.
     Камень ослепительно вспыхнул и сразу потускнел.  А  рядом  с  камнем,
там, где должен был бы  ждать  меня  Шехтель,  я  увидел  сваленные  кучей
металлические на вид полосы. Даже близорукий дальтоник мог бы  разглядеть,
что на каждой полосе выбит некий  текст  -  несколько  десятков  слов,  не
больше.
     Заповеди.
     Я подумал, что, вернувшись в институт,  задам  Шехтелю,  а  заодно  и
Рувинскому, трепку за нелепое, рассчитанное на невежественных  аборигенов,
представление, после чего собрал полосы в заплечный мешок и поспешил вниз,
чтобы успеть спуститься на равнину до наступления  местной  ночи  с  бурым
солнцем в зените.
     По  дороге,  впрочем,  меня  разобрало  любопытство,   и   я   сделал
пятиминутный привал. Достав из мешка металлические полосы, я разложил их в
порядке нумерации и узнал, что:
     - первой заповедью в этом мире, как и в нашем, было почитание Творца,
а второй стало указание не творить себе кумира  (логично:  если  верить  в
единого Бога, кумиры ни к чему);
     - третьей и четвертой заповедями оказались требования убивать  только
по приказу Творца, а прелюбодействовать только  по  обоюдному  согласию  с
тем,  кому  собираешься  наставить  рога  (тоже  логично,  хотя  в  нашем,
например, мире, трудно осуществимо);
     - пятая и прочие заповеди, до десятой включительно, в нашем мире были
бы  совершенно  неприменимы  -  что,  например,  мы  могли  бы  делать   с
настоятельным  требованием  не  снимать  голову  с  плечевой  тарелки   по
требованию врага и должника?
     Конечно, компьютерам института виднее, какие заповеди  нужны  местным
евреям, но мне показалось, честно говоря, что требование  любить  ближнего
не могло бы помешать. Погрузив пластины в мешок,  я  продолжил  спуск,  на
ходу обдумывая свои возражения в будущем споре с господами теоретиками.
     Народ ждал меня, но я не могу сказать, что мой рассказ  о  встрече  с
Создателем, явившимся из горящего камня,  привел  аборигенов  в  трепетный
восторг.  Пришлось  применить  силу  и  тумаками  доказать,   что   Творец
избрал-таки себе народ, и что он-таки  дал  именно  нам,  местным  евреям,
заповеди, и не для того  кормил  он  нас  манной  небесной  и  выводил  из
рабства, чтобы мы тут прохлаждались,  когда  нас  ждут  подвиги  в  земле,
текущей чем-то вкусным и тягучим.
     Первую заповедь народ начал исполнять сразу, устроив большой молебен.
В ту же ночь я исполнил и четвертую заповедь, показав народу пример  того,
как нужно совершать прелюбодеяния, чтобы не оскорбить нежной души Творца.
     А когда народ, утомленный первым в истории этой  планеты  исполнением
заповедей, уснул крепким сном, я решил, что моя миссия здесь выполнена,  и
пора возвращаться в институт.
     Что я и сделал, бросив свой народ на произвол судьбы.


     Несколько часов я приходил в себя - мне все время хотелось перекинуть
голову на другой край шейной тарелки и дернуть третьей ногой, что, как  вы
понимаете,  было  затруднительно.  Директор  Рувинский,  а  также  господа
Шехтель,  Моцкин,  Фрайман  и  Бельский  смотрели  на  мои  конвульсии   с
сочувствием. Их бы на мое место!
     Но, скажу честно, я был преисполнен гордости: по  сути,  никто  иной,
как я, подарил народу, живущему черт знает  в  какой  галактической  дали,
заповеди, создав тем самым новую цивилизацию.
     Отдохнув, я, естественно, немедленно предъявил свои претензии.
     - Послушай, Рон, - сказал я испытателю Шехтелю, - ты никак не мог без
фокусов? Я  был  на  вершине  один,  зачем  тебе  понадобилось  устраивать
спектакль и портить хороший камень? А вы,  господа,  -  сказал  я  молодым
гениям Фрайману и Бельскому, - могли бы лучше продумать  текст  заповедей,
особенно насчет прелюбодеяния...
     Господа переглянулись,  и  директор  Рувинский  прервал  мой  монолог
словами:
     - Песах, у  тебя,  видимо,  временной  сдвиг  в  сознании.  Ты  лучше
объясни, почему вернулся раньше срока!
     - О каком спектакле ты говоришь? - спросил доктор Фрайман.
     - И о каких заповедях? - добавило молодое дарование  Бельский.  -  Мы
еще не закончили обсуждать текст.
     В мою  душу  закралось  ужасное  подозрение  и,  помолчав  минуту,  я
спросил:
     - Не хотите ли вы сказать, что не  раскаляли  камня  на  вершине,  не
передавали мне металлических пластин  с  текстом  заповедей  и  не  вещали
голосом Творца для усиления впечатления?
     - Нет! - ответили хором все пятеро.
     И я понял, что совершенно зря сорок лет своей жизни был атеистом.


     - Альтернатива, собственно, одна, - сказал доктор Фрайман после того,
как мы потратили два часа, обсуждая варианты. - Либо Песах, действительно,
общался с Творцом, каким его представляют религиозные евреи во всех  мирах
Вселенной, либо  где-то  на  иной  планете  в  нашей  или  иной  галактике
существует  другой  институт,  подобный  нашему,  и  некие   инопланетяне,
надеюсь, тоже евреи, просто опередили нас в  этой  благородной  миссии  по
дарованию Торы.
     - Согласен, - сказал директор Рувинский,  помедлив.  -  Надеюсь,  все
присутствующие,  будучи  людьми  нерелигиозными,  склоняются  ко   второму
варианту.
     Мы  переглянулись  и  склонились.  Правда,  писатель-романист  Эльягу
Моцкин не преминул внести нотку сомнения.
     - Я все  время  думаю...  -  сказал  он.  -  Во  Вселенной  наверняка
множество планет, на которых развилась  разумная  жизнь.  И  на  множестве
планет аборигены уже пришли или еще придут  к  идее  единого  Бога-творца,
поскольку это необходимая ступень в эволюции любой цивилизации.  И  каждый
раз это племя, посвятившее себя служению единому Богу, должно  получить  в
свое распоряжение некий свод моральных принципов, без которых  цивилизация
не может успешно развиваться... Верно?
     - Ну, - сказал доктор Фрайман.
     - Вот мы с вами собрались осчастливить  евреев  на  бете  Козерога...
Произошла накладка, но об этом потом... А кто-то осчастливил нас,  подарив
Моше заповеди на горе Синай. Но подумайте, господа, о том  времени,  когда
во Вселенной возникла первая  цивилизация.  Самая  первая  после  Большого
взрыва. Там тоже были свои евреи,  и  именно  они,  выйдя  впоследствии  в
космос, начали помогать остальным... Но кто дал заповеди им, первым?
     - Сами и придумали, - буркнул испытатель  Рон  Шехтель,  доказав  тем
самым, что не силен в теории.
     - Рон, - сказал доктор Фрайман, -  даже  у  самых  первых  евреев  во
Вселенной должен был быть свой Синай, и свой огненный куст,  или  пылающий
камень, или что-то еще... Не забывай, ведь они верили  в  единого  Творца.
Именно Творец должен был дать им заповеди, иначе все предприятие не  имело
смысла. Разве мы, евреи, приняли бы что-то от  человека,  а  не  от  Бога?
Разве ты забыл, что два еврея это три мнения? Если бы  Моше  сам  придумал
заповеди, его племя до сих пор спорило бы  о  том,  какую  заповедь  нужно
принять, а какую исключить из списка! Не может быть  и  речи  о  том,  что
евреи в лице Моше придумали заповеди сами.
     Сказал как отрезал.
     - А если, - тихо сказал я, - допустить вмешательство  Творца  в  том,
самом первом, случае, то, используя метод математической  индукции,  нужно
признать, что и во всех прочих миллионах  случаев,  включая  наш,  земной,
именно Творец, и никто иной, давал евреям  заповеди.  И  сейчас,  на  бете
Козерога, я присутствовал при очередном, рутинном  уже  для  Творца,  акте
вручения заповедей евреям. И мы тут зря копья ломаем, ибо от нас ничего не
зависит.
     - Похоже, - ехидно сказало молодое  дарование  Шай  Бельский,  -  что
Песах завтра наденет кипу и запишется в ешиву. А как у тебя насчет седьмой
заповеди?
     - Тебя бы на мое место, - пробормотал я, вспомнив добела  раскаленный
камень и голос, густой и вязкий, и  металлические  пластины,  которые  мне
пришлось на своем горбу тащить по крутым склонам.
     - Думаю, что предложение Песаха  дельное,  и  его  нужно  принять,  -
заявил директор Рувинский.
     - Разве я что-то успел предложить? - удивился я.
     - Конечно. Ты предложил, чтобы следующий этап операции "Моше"  провел
Шай Бельский. Какая там планета на очереди? В какой системе?
     - Омега Эридана, - подсказал доктор Фрайман.
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал Рувинский. -  Отправится  Бельский.
Шехтель, как и  прежде,  будет  обеспечивать  безопасность,  а  мы  начнем
конструировать  заповеди  для  евреев  той  планеты  по  мере  поступления
информации от Бельского. Либо мы успешно проведем операцию, либо нас опять
опередит кто-то другой. Тогда и будем разбираться - верить ли нам в Творца
или...
     Он пожал плечами, и Шехтель отправился налаживать аппаратуру.


     Должен признаться уважаемым читателям, что гораздо интереснее  самому
участвовать в операции, чем смотреть на происходящее со стороны, не всегда
понимая, как развиваются события. Тем более, если  речь  идет  о  мире,  в
котором разумны растения, а к идее единого Бога приходит трава  высотой  в
два человеческих роста.
     Я так и не понял,  что  тамошние  евреи  называют  пустыней.  На  мой
непросвещенный взгляд, пустыня - это место, где песок, скалы, горные козлы
и колючки, где не растут деревья и где нет трав и кустарников, пусть  даже
и разумных.
     Как бы то ни было, Шай Бельский очень удачно слился с пейзажем,  и  в
первые часы я вообще не мог отличить его стебель от прочих стеблей  -  все
были высокими, зелеными,  все  шевелились,  когда  дул  ветер,  все  бодро
шлепали корнями по мокрой  почве.  Наконец  я  понял:  Бельский  постоянно
вылезал на сухую землю, и соплеменники оттаскивали его обратно, а то  этот
новоявленный Моше мог бы усохнуть раньше срока.
     Деревья, кстати (а точнее - те племена,  кто  пока  не  приняли  идею
единого Бога), не обращали никакого видимого внимания на то, что вытворяла
трава. По крайней мере, они не пытались своими огромными  корнями  примять
еретиков и никак не  реагировали  на  то  обстоятельство,  что  трава  все
быстрее  и  быстрее  перемещалась  на  восток  -  туда,  где,   по   идее,
пропагандируемой Бельским, находилась исключительно плодородная  земля,  в
которой травы могли за один сезон вымахать до десятиметровой высоты.
     Вы когда-нибудь пытались вести растительный образ  жизни?  Даже  если
ваши корни  способны  перемещаться,  такая  жизнь  -  не  для  творческого
человека, я так считаю.  Могу  себе  представить,  какие  муки  испытывала
деятельная натура Шая Бельского, тем более, что, если для нас, сидевших  в
лаборатории института, проходил час  нашего  локального  времени,  в  мире
омеги Эридана успевали пробежать сутки.
     Телеметрия исправно информировала о состоянии дел, доктор  Фрайман  с
директором  Рувинским   обрабатывали   данные,   компьютеры   переваривали
информацию  и  создавали  предварительные  варианты  заповедей,  а  мы   с
писателем-романистом  Эльягу  Моцкином,  забравшись  в  киберпространство,
пытались ощутить весь процесс как бы изнутри.
     Шай Бельский старался, конечно, изо всех сил, но евреи роптали.
     - Если бы мы верили не в единого Бога, - подстрекали  провокаторы,  -
то смогли бы вырасти такими же большими, как вот эти племена, и нам  никто
не был бы страшен.
     - Глупости, - говорил Бельский, покачивая стеблем, - не нужно  путать
причину и следствие. Мы не потому стали травой,  что  поверили  в  единого
Бога, но наоборот, - нам пришлось  понять,  что  Бог  один  и  неповторим,
потому что мы трава, и врагов у нас больше, чем у кого бы то  ни  было,  и
только мысль о Творце всего сущего может сплотить нас и вывести  из  плена
этих огромных деревьев!
     Для  соплеменников  эти  слова  были  слишком  умны.   Бельский   еще
пользовался авторитетом, но терял его на глазах. Призрак золотого тельца и
многобожия уже маячил впереди. Только одно  могло  спасти  цивилизацию  на
омеге Эридана - немедленное вмешательство и дарование заповедей.
     Торопить Фраймана и Рувинского не имело смысла, они и так едва ли  не
опережали компьютер по скорости создания новых идей.
     В Тель-Авиве настала ночь, а на планете, где  Бельский  изображал  из
себя Моше, прошел месяц, когда трава  достигла  опушки  леса.  Это  я  так
говорю "опушка" - за неимением другого, столь  же  однозначного,  термина.
Огромные деревья, верившие  в  сонмы  богов,  остались  позади,  и  трава,
шагавшая на восток, вышла на крутой берег довольно широкой реки. Не думаю,
чтобы вода в реке обладала разумом - иначе  она  сумела  бы  пробить  себе
прямое русло, а не текла бы изгибами, будто змея. Для травы,  которую  вел
вперед Шай Бельский, даже эта преграда была непреодолима.
     Вполне возможно, что деревья только этого и ждали, потому  что  "лес"
неожиданно сдвинулся с места, и корни  огромных  деревьев  начали  сшибать
оставшиеся в  тылу  травинки  местного  еврейского  племени.  Как  говорил
великий Шекспир: "Когда в поход пошел Бирнамский лес..."  Все  знают,  чем
это кончилось для Макбета.  Конец  Шая  Бельского  оказался  бы  не  менее
плачевным.
     - Еще хотя бы час локального времени! - воскликнул доктор Фрайман.  -
Компьютер уже сконструировал восемь из десяти заповедей,  неужели  Шай  не
может потянуть время?
     Нет, времени больше не было. Высокий стебель, в котором  даже  я  уже
без труда мог признать Шая Бельского, отделился от общей травяной массы и,
шлепая  корнями,  полез  на  крутой  склон,  нависший  над  берегом  реки.
Нашел-таки Синай!
     - Сейчас, сейчас, - бормотал над моим  ухом  доктор  Фрайман,  -  уже
девятая заповедь готова, еще пять минут...
     - Я появлюсь там из-за того вот камня, - сказал  испытатель  Шехтель,
который уже наладил аппаратуру и ждал только приказа изобразить Создателя.
     - Барух ата,  Адонай...  -  неожиданно  забормотал  писатель-романист
Эльягу Моцкин,  чья  нервная  система,  видимо,  не  выдержала  напряжения
ожидания.
     - Тихо! - рявкнул я, ибо и мои нервы находились на пределе.
     Вот тогда-то все и случилось.


     На крутом берегу реки трава не росла, а деревья  -  подавно.  Видимо,
здесь не раз случались оползни, и растения, будучи  существами  разумными,
предпочитали пускать корни в более безопасном месте. Шай Бельский, видимо,
не успел полностью  свыкнуться  со  своим  телом  (да  и  кто  смог  бы  -
попробуйте-ка на досуге пошевелить корнями, растущими у  вас  из  коленных
суставов!), и движения его, если смотреть со стороны, выглядели угловатыми
и неуклюжими. Он едва не сорвался с обрыва в реку, и я едва успел удержать
за рукав Эльягу Моцкина, бросившегося на помощь.
     Так вот, когда Бельский  приблизился  к  самому  краю  обрыва,  песок
неожиданно засветился,  отрезав  новоявленному  Моше  обратный  путь.  Шай
отдернул  корни,  кончики  которых  попали  в  зону  свечения,  а  датчики
показали, Бельский испытал мгновенное ощущение сильнейшего ожога - почва и
песок оказались раскалены чуть ли не до температуры плавления.
     Из глубины, будто из какой-то подземной пещеры, раздался голос:
     - Вот заповеди мои для народа твоего, и вот  земля,  которую  я  дарю
вам, если народ выполнит все заповеди и  не  свернет  с  пути,  указанного
мной, я Господь Бог ваш.
     Несмотря на всю свою морально-политическую  подготовку,  Бельский  от
неожиданности на мгновение потерял сознание - выразилось это  в  том,  что
стебель стал быстро желтеть, корни  конвульсивно  завозились  в  песке,  и
хорошо, что как раз в этот момент наш спасатель Рош Шехтель  включил  свою
аппаратуру, и силовые поля поддержали обмякшее тело юного героя, иначе  он
точно свалился бы в реку, а у меня было такое  впечатление,  что  течет  в
реке не вода, а гораздо менее  приятная  для  осязания  жидкость.  Царская
водка, например.
     Обошлось.
     Стебель  выпрямился,  желтизна  исчезла,  уступив  место  нездоровому
румянцу, корни выпрямились, укрепляясь в земле.
     - Десятая заповедь  готова,  можно  запускать,  -  неожиданно  заявил
доктор Фрайман, который, будучи полностью поглощен работой, не видел того,
что  происходило  на  берегу  реки  за   много   парсеков   от   института
альтернативной истории.
     - Тихо! - потребовал Шехтель.
     Песок, отделявший  Бельского  от  его  травянистого  племени  местных
иудеев, остыл так же быстро,  как  нагрелся,  и  на  поверхности  остались
лежать несколько широких желтых листьев, которых не было здесь еще  минуту
назад. Жилки на  листьях  сплелись  в  какой-то  сложный  узор,  и  только
Бельский  мог  бы  сказать  точно,  были  это  просто  капилляры  или,   в
действительности, -  текст  неких  заповедей,  дарованных  евреям  системы
омикрона Эридана... кем?
     Стебель вытянул вперед один из своих корней и ловким движением (когда
это  Бельский  научился?)  подцепил  листья  с  заповедями.  Держать   дар
приходилось навесу, передвигаться с подобной ношей  было,  наверно,  очень
неудобно, и потому Бельский ковылял с обрыва почти час  -  для  нас-то,  в
режиме реального времени, прошли две минуты нервного ожидания развязки.
     Не сказал бы,  что  народ  с  восторгом  воспринял  слова,  сказанные
Бельским после того, как листья с заповедями были предъявлены и прочитаны.
     - И велел Творец, Господь наш, - сказал Бельский, совсем уж  войдя  в
роль Моше, - исполнять каждую заповедь неукоснительно, иначе не видать нам
Земли обетованной как своих корней.
     Не уверен, что в лексиконе местных евреев прежде  существовала  такая
идиома. К тому же, лично я  совершенно  не  понял  смысла  заповеди  номер
восемь - "не перепутывай корни свои перед закатом". С кем не перепутывать?
Почему перед закатом нельзя, а в полдень можно?
     - Возвращай, - устало сказал директор  Рувинский  Рону  Шехтелю,  тот
ввел в компьютер соответствующую команду, и Бельский вернулся.


     - Насколько заповеди, сконструированные тобой, - спросил Рувинский  у
доктора Фраймана, - отличаются от тех, кто на самом деле были получены  на
берегу реки?
     - Практически не отличаются, - объявил Фрайман.  -  Разве  что  стиль
чуть более напыщенный, я бы так не писал.
     Шай Бельский, вернувшись из экспедиции, не проронил ни единого  слова
- отчет представил в письменном виде, а на  вопросы  отвечал  покачиванием
головы  и  пожатием  плеч.  Мы  собрались  в  кабинете  директор  обсудить
результаты,  и  Бельский  немедленно  забился  в  угол,  будто   растение,
поставленное в кадку.
     - А ты что скажешь? - задал директор прямой вопрос  юному  дарованию,
совершенно выбитому из колеи. - Что это было?
     Вынужденный открыть рот, Бельский  долго  шевелил  губами  и  пытался
вывихнуть себе челюсть, но все же соизволил ответить:
     - Н-не думаю, - сказал он, - что это был Шехтель.
     - Замечательный вывод, - вздохнул Рувинский. - Значит, сам Творец.  И
если  Он,  действительно,  существует,  и  если  Он,  действительно,   сам
составляет тексты заповедей для евреев в  каждом  мире,  то  неизбежно  на
любой  планете,  которую  мы  выберем,  Он  будет  опережать  нас,   зная,
естественно, о наших планах.
     - Думаем, что так, - сказал  доктор  Фрайман  за  себя  и  Бельского,
продемонстрировав,  таким  образом,  классический   пример   перехода   от
атеистического способа мышления к сугубо монотеистическому.
     Писатель Эльягу  Моцкин,  который  все  время  бормотал  "Барух  ата,
Адонай...", неожиданно прервал это занятие и потребовал:
     - Хватит вмешиваться. Не нужно мешать Творцу даровать заповеди своему
народу.
     - Которому  из  своих  народов?  -  осведомился  директор  Рувинский,
единственный  из  присутствовавших  сохранивший  способность  к   здравому
размышлению. - Евреи, как  мы  видим,  оказались  чуть  ли  не  на  каждой
планете. Кто сейчас на очереди? Кто должен получить заповеди  в  ближайшее
время?
     - Евреи из системы Барнард 342, - подсказал Рон Шехтель.
     - А, - поморщился Рувинский, - это которые живут под землей?
     - Именно.
     -  В  эту  систему  пойду  я  сам,  -  заявил  директор.  -  Вы   все
деморализованы и можете сорвать операцию.
     - Нет, - с неожиданной твердостью сказал доктор Фрайман. - Пойду я.
     - Я, -  коротко,  но  безапелляционно  объявило  юное  дарование  Шай
Бельский, но на него даже не обернулись.
     - Барух ата, Адонай, - сказал писатель Моцкин, и никто не понял,  что
он имел в виду.
     - Пойдет опять Песах, - неожиданно  вмешался  испытатель  Шехтель.  -
Аппаратура хорошо воспринимает его  индивидуальное  подсознание,  и,  если
придется спасать, у меня будет меньше проблем.
     Вы думаете, я горел желанием повторить свой подвиг? Вы ошибаетесь.


     Жить под землей - совсем не то, что жить под водой. Тривиально?  Зато
верно.
     Племя, которое я вывел из рабства, уже много времени блуждало  где-то
на глубине трех-четырех километров под поверхностью  планеты.  Перепады  в
плотностях породы выглядели для меня  будто  подъемы  и  спуски.  Я  легко
передвигался в песчаниках, но в граниты проникал с трудом, а,  между  тем,
именно  в  гранитах  встречались  очень  вкусные  и  питательные  прожилки
странного минерала, вязкого на ощупь, и дети постоянно нарушали строй,  не
слушались родителей, залезали в гранитные блоки, и  их  приходилось  потом
оттуда извлекать с помощью  присосок,  бедняги  вопили,  потому  что  это,
действительно, было больно,  я  сам  как-то  попробовал  и  долго  не  мог
отдышаться.
     Кстати, можете вы себе представить,  что  это  значит  -  дышать  под
землей, передвигаясь в глубине гранитной или мраморной породы? Нет, вы  не
можете этого представить, а я не могу объяснить, но каждый желающий  может
приобрести  в  компьютерном   салоне   соответствующий   стерео-дискет   и
попробовать сам. Единственное, что могу сказать - незабываемое ощущение.
     Между  прочим,  подземные  евреи  в  системе  Барнард  342  -   самые
жестоковыйные евреи во Вселенной, можете мне поверить. Я прожил среди  них
около месяца своего личного времени (час по времени института), и мне  так
и не удалось убедить их в том, что во Вселенной  есть  еще  что-то,  кроме
песка, гранита, мрамора, известняка, молибдена, александрита и еще  тысячи
пород. В конце концов, на меня стали коситься, когда я заявил, что  Творец
способен сотворить не одни камни, но еще и  пустоту  впридачу.  По  мнению
местных евреев, Творец не мог сотворить пустоту,  поскольку  был  пустотой
сам. "Что значит - не мог?" - возмутился я, и  наша  дискуссия  перешла  к
обсуждению, аналогичному поискам истины в проблеме: "мог ли Творец создать
камень, который он сам не  смог  бы  поднять?"  Подобные  дискуссии  перед
дарованием заповедей были ни к чему.
     Мы   шли   и   шли   в   пустыне,   если   можно   назвать   пустыней
гранитно-мраморные наслоения, перемежаемые известняковыми  плитами.  Народ
устал,  народ  потерял  цель,  народ  возроптал,  а  ведь  я  его  еще   и
провоцировал сам  нелепыми  рассуждениями  о  пустоте.  И  народ  собрался
свергнуть своего лидера, чтобы предаться поклонению Золотому  тельцу  (мы,
действительно, приближались к мощной залежи золотоносной руды).
     Я оставил своих евреев отдыхать в русле подземной  песчаной  реки,  а
сам полез на мраморную гору, если можно назвать  горой  перепад  плотности
между мрамором и гранитом.
     Вы обратили внимание - я до сих пор ни слова не  сказал  о  том,  как
выглядят евреи, живущие под землей в системе Барнард  342?  Так  вот,  они
никак не выглядят. Камень в камне -  нужен  специалист-геолог,  чтобы  это
описать. А я историк, как вам известно. Поэтому ограничусь описанием того,
что сохранила моя память.
     Я поднимался, чтобы получить для своего народа заповеди, но  на  этот
раз был вовсе не уверен в результате. Рассчитывать на доктора  Фраймана  я
не мог - мы решили сделать эксперимент  "чистым"  и  надеяться  только  на
Творца. А если Творца нет, то заповедей я не получу, и придется испытателю
Шехтелю спасать меня от гнева толпы.
     На случай, если Творец, как обычно, проявит себя,  раскалив  докрасна
мрамор или гранит, я должен был набраться  смелости  и  прямо  спросить  у
него, кто создал весь этот сонм  миров  с  бесчисленным  числом  избранных
народов, каждый из которых называл  себя  "евреями".  Возможно,  Он  и  не
ответит, но научный подход к проблеме требовал хотя бы попытаться.
     Прошу заметить еще одно обстоятельство:  поскольку  дело  происходило
под землей, то ни о какой смене дня и ночи не могло быть и речи. Евреи  на
Барнарде 342 не знали, что такое Солнце, не имели  представления  о  смене
времен года, и это, кстати, не говорит об их умственной ущербности. Мы  же
не считаем себя  неполноценными  только  по  той  причине,  что  не  можем
определить на ощупь, сколько электронных оболочек в  атомах,  составляющих
кристаллическую решетку алмаза. Как говорится, каждому еврею - свое.
     Так вот, я поднялся на вершину (точнее - на место, где спад  давления
прекратился) в тот  момент,  когда  надо  мной  воссияло  Солнце.  Это  не
образное сравнение, по-моему, так оно и было: сверху возник огненный  шар,
и я почувствовал, что мои каменные бока вот-вот начнут плавиться и стекать
по склону. "Началось", - подумал я и  приготовился  получить  заповеди  из
первых рук.
     Звук хорошо  распространяется  в  камне,  и  потому  голос  прозвучал
подобно удару грома:
     - Вот заповеди мои  для  народа,  избранного  мной!  Вот  слова  мои,
обращенные к народу моему! Я Господь Бог ваш, и нет других богов, я один!
     Пока звучали слова введения, я внимательно всматривался в раскаленный
шар, сиявший надо мной. Во-первых, я обнаружил,  что  голос  раздается  со
всех сторон сразу. Во-вторых,  как  ни  странно,  голос  не  сопровождался
никакими колебаниями в каменной породе и,  следовательно,  звучал,  скорее
всего, во мне самом. Естественно: Творец говорил со мной лично,  и  евреи,
ждавшие меня внизу, не должны были слышать наших секретов.
     - Кто ты? - подумал я с такой силой, что мои каменные мозги  едва  не
выдавились из моего каменного черепа. - Если ты действительно Бог,  докажи
это. Если нет, скажи, из какой ты звездной системы!
     Мне показалось, что голос на мгновение запнулся, но  затем  продолжил
грохотать с еще больше яростью:
     - Сказано: я Господь Бог  ваш,  о  жестоковыйные!  Не  веря  в  меня,
насылаете вы напасти на себя и своих потомков. Я, только я...
     Ну, и так далее. Только он, естественно.  Так  я  и  поверил.  Больше
всего мне захотелось сейчас, чтобы Шехтель вытащил меня из этого каменного
мешка,  а  директор  Рувинский  удосужился  выслушать   идею,   неожиданно
возникшую в моем сознании. Голос грохотал,  а  когда,  наконец,  смолк,  я
обнаружил, что опираюсь на каменную скрижаль, значительно  более  плотную,
чем гранит. Солнце погасло, жар исчез, Бог отправился  в  другую  звездную
систему дарить заповеди другим евреям.
     Я с трудом протащил скрижаль сквозь базальтовые наслоения и  предстал
перед своим народом усталый, но довольный содеянным.
     - Вот! - провозгласил я. - Вот заповеди, которые вы должны соблюдать!
     О  соблюдении,  впрочем,  пока  речь  не  шла.  Сначала  нужно   было
прочитать. Этим народ и занялся.
     А я  вернулся  в  Институт,  потому  что  Шехтель  включил,  наконец,
спасательную систему.

                            (окончание следует)





                                П.АМНУЭЛЬ

                        РИМ В ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ




     Записка, приложенная к пакету:

     "Штейнберговский Институт альтернативной истории, исх. 45/54.
     23 марта 2023 г.
     П.Амнуэлю, историку.
     Песах, посылаю пневмопочтой три компакт-диска с системными  записями.
Полагаю, что содержимое дисков  тебя  заинтересует.  Используй  компьютеры
модели IBM-1986А. Происхождение информации объясню  позднее.  М.Рувинский,
директор."


                           ДИСК ПЕРВЫЙ. РОМАНЦЫ

     От Фьюмичино начинались уже городские пригороды - Рим сильно разросся
за последние годы, - и Зеев Барак  просигналил  остановиться.  Обе  машины
съехали на обочину, не доезжая километра  до  последнего  на  этой  дороге
патрульного поста италийцев. Зеев заглушил двигатель и  вышел  из  машины.
Аркан остался сидеть за рулем, ладони лежали на баранке, глаза смотрели на
Зеева, но видели не настоящее, а будущее. Минут этак на пятнадцать вперед,
когда начнется.
     "Такой молодой, а уже нервный", - подумал Зеев.  Он  помахал  ладонью
перед лицом Аркана, и тот, придя, наконец, в себя, опустил боковое стекло.
     - Лечиться надо, - добродушно сказал Зеев. - Если ты будешь  с  таким
же видом смотреть на полицейского...
     - На полицейского я вовсе смотреть не буду, - тихо  сказал  Аркан.  -
Зачем мне на него смотреть? Выйду, руки за голову...
     - Ты, главное, выйди где и когда надо, - жестко сказал Зеев, полагая,
что напряжение он снял и теперь можно говорить серьезно.  -  Улица  Нерона
угол Юпитера, здание  министерства  внутренних  дел.  Паркуешь  машину  на
третьей стоянке слева, перед  выходом  отпускаешь  сцепление  и  включаешь
радио. Идешь в сторону...
     - ...Улицы Мальфитано, знаю, -  прервал  Аркан  и,  наконец,  оторвав
взгляд от какой-то, ему одному видимой точки, посмотрел  на  Зеева.  -  На
память не жалуюсь. Повторить маршрут отхода?
     - Не надо, - помолчав, сказал Зеев. - Бэ зрат а-шем, вперед.
     За руль он садился с неприятным ощущением, что день этот  радости  не
принесет. Не нравилось  ему  выражение  лица  Аркана.  Нельзя  так.  После
возвращения нужно будет показать мальчика  психологу.  В  Перудже  хороший
психолог, Бен-Хаим, из третьего поколения римских евреев.
     Дальше Аркан ехал первым - ровно ехал, хорошо. У поста  притормозили,
полицейские-италийцы смотрели на Зеева презрительно-недоверчиво, проверяли
машину  придирчиво,  разрешение  на  въезд  в  Рим  чуть  ли  не  в   лупу
разглядывали.
     - Проезжайте, - сказал капрал, и они  проехали.  Через  два  квартала
настало время расстаться - за светофором Зеев свернул налево и в зеркальце
увидел, что Аркан повернул вправо и выехал на бульвар короля Виктора.
     Эти италийские названия... Когда город был романским,  бульвар  носил
имя Рамбама,  и  в  этом  заключался  высокий  смысл.  А  кто  такой  этот
италийский Виктор? Он и королем-то был всего три с  половиной  года,  пока
его не убил собственный сын. И эта нация претендует на Вечный город!
     Мысли о Викторе, достойном разве что двух строк  в  учебнике  гойской
истории, отвлекли Зеева, но не помешали подъехать  к  зданию  Центрального
военного универмага в точно обозначенное время. В десять утра народу здесь
было много, люди входили и выходили, романцев среди них,  естественно,  не
наблюдалось. Зеев отпустил сцепление, включил  радио  -  первая  программа
италийцев передавала классическую музыку, то  ли  Верди,  то  ли  Пуччини.
Музыка изгнанников, особенно Верди - он, как слышал Зеев, все  свои  оперы
писал в Париже с мыслями о возвращении италийцев в Рим.
     Выйдя из машины, Зеев быстрым шагом пошел в сторону Храма  Юпитера  -
там облавы начнутся в последнюю очередь. Миновав площадь  Независимости  с
нелепым фонтаном, в центре которого стояла  статуя  Нептуна,  извергавшего
воду из огромного кувшина, Зеев углубился в квартал Весталок.
     Внешне Зеев не очень отличался от среднего италийца, кипу,  уезжая  в
Рим, оставил дома. Улица в этот час была пустынна: весталки отдыхали после
утомительных, надо полагать, ночных оргий. Часы на одной из башен  Старого
города начали бить десять, и Зеев обратился в слух.
     С последним ударом раздались два глухих взрыва - справа и сзади.  Что
ж, Аркан не подкачал. Молодец малыш, нервы нервами, а  все  сделал  точно.
Теперь бы еще посмотреть на результат, но придется  терпеть  до  вечера  -
покажут в программе новостей. Диктор  скажет  мрачным  голосом:  "И  вновь
еврейские фундаменталисты, называющие себя романцами, взорвали  начиненные
взрывчаткой автомобили на людных местах столицы. И вновь  пролилась  кровь
невинных..."
     Невинных - вот, что они говорят каждый раз. Нет  невинных  италийцев.
Невинный италиец - мертвый италиец. Зеев вышел к парку принца Домициана и,
углубившись в пустынные аллеи, сел на скамью. Посмотрел  на  часы.  Минуты
через две должен подойти  Аркан  -  конечно,  довольный  и  уже  не  такой
напряженный, как час назад.
     Лучше всего  успокаивает  нервы  удачно  проведенная  акция.  Солнце,
голубое небо, ни облачка, хорошо. Мысли короткие, как  дротики  италийцев.
Где-то завывают сирены: пожарные, скорая помощь, полиция. Кажется,  слышны
и крики. Нет, слишком далеко - игра воображения. Где же Аркан?


     - Ты уверен, что это было его  личное  решение?  -  спросил  Зеев.  -
Может, он просто не успел?
     - Не успел! - Марк пожал плечами. - Ты смотрел  италийский  "Взгляд"?
Этот придурок выполнил все операции и остался в машине.  Семь  минут!  Что
можно не успеть за семь минут?
     - Но зачем? - пораженно сказал Зеев.
     На  экране  опять  появились  кадры   с   мест   утренних   терактов.
Полуразрушенное  здание  универмага  -  его,  Зеева,  работа,  много  тел,
десятки, большинство - военные, хорошо. А вот  министерство  -  обрушилась
стена со стороны стоянки, кругом остовы  сгоревших  машин.  Пострадал  сам
министр Гай Туллий, ранен в голову, довольно серьезно, но, к  счастью,  не
смертельно. К счастью? Для министра, может, и к счастью.  Вот  и  "субару"
Аркана - центр взрыва. Обгоревший труп в салоне, страшно смотреть, так нет
- еще раз специально показывают: вот, мол, глядите, дорогие  италийцы,  до
чего  уже  дошли  эти  еврейские  фанатики...  а  куда  смотрела  дорожная
полиция... как в городе оказались автомобили со взрывчаткой... когда можно
будет спокойно жить в собственной столице...
     Марк выключил телевизор.
     - И что я скажу его матери? -  спросил  Зеев.  -  Что  ее  сын  решил
погибнуть как герой? Стать символом Сопротивления?
     - Ребятам можно сказать и так, -  покачал  головой  Марк.  -  Хотя...
символом его делать нельзя. Примером для подражания  -  тем  более.  Жизнь
одного еврея дороже сотни гойских, поступок Аркана принесет больше  вреда,
чем пользы... А матери скажи правду.
     Зеев вопросительно посмотрел на Марка.
     - Ты не знал? - удивился Марк.  -  Ты  вообще  чем-то  интересуешься,
кроме всей этой пиротехники? Или ты никогда не видел Малку?
     Вот оно что! Зеев,  конечно,  догадывался,  но,  честно  говоря,  эти
проблемы его совершенно не волновали. В жизни нужно делать  одно  дело,  и
Зеев его делал. Он был, конечно, женат, как всякий  религиозный  еврей,  и
рожал детей, поскольку на то была Его воля,  но  знал  ли  он,  что  такое
любовь? И слава Творцу, что не знал. Хая была хорошей женой  и  матерью  -
все, точка.
     - Малка поощряла его? - спросил Зеев с горечью.
     - Ну, ты, действительно, слепец, - изумился Марк. - Поощряла! Она его
к себе на метр не  подпускала.  Некоторые  думали,  что  он  просто  хочет
воспользоваться случаем - муж в Америке,  все  такое...  Нет,  я-то  знал:
Аркан ее любил. Был влюблен по уши. Готов был жизнь отдать...
     - Вот и отдал, - сказал Зеев. - Дурак.
     Марк посмотрел на Зеева странным взглядом  -  слишком  много  в  этом
взгляде смешалось разнородных эмоций, Зеев  не  сумел  разобраться,  какая
была главной. Неважно.
     - Пойду  к  Далии,  -  сказал  он.  -  Сейчас,  ясное  дело,  объявят
комендантский час, могу не успеть... Надеюсь, следующая акция состоится  в
срок.
     - Завтра обсудим, - уклончиво отозвался Марк. - Не мы  с  тобой  ведь
решаем...


     Далия Шаллон, мать Аркана, была историком. Молодая еще  женщина,  лет
сорока пяти, не красавица, но очень мила, как любил говорить ее  муж  Шай,
благословенна его память.  Она  тоже  смотрела  телевизор,  ждала  сына  с
работы, Аркан, как всегда, опаздывал, Далия к  этому  привыкла  и  еще  не
начала волноваться.
     Зеев не стал проходить в салон, остановился у  двери.  Дверь  оставил
открытой, и в спину дуло.
     - Да проходи ты, - пригласила Далия. - Я женщина  нерелигиозная,  мне
можно.
     - А мне - нет, - сказал Зеев и решил покончить с заданием сразу. - Ты
смотрела "Взгляд"?
     - Италийский? Смотрела. Работа "Каха"?
     - Нет, это мы, "Бней-Иегуда". Я и Аркан.
     Далии понадобились три секунды, чтобы  осмыслить  сообщение.  Она,  в
отличие от самого Зеева, поняла его целиком, со всеми нюансами и  скрытыми
от Зеева смыслами. Он подумал даже, что она ожидала от своего сына чего-то
такого. Далия опустилась в кресло, закрыла глаза, лицо стало белее  стены,
но, когда Зеев сделал шаг вперед, она предостерегающе подняла руку,  и  он
остался у двери.
     Он не знал, сколько прошло времени  -  может  быть,  час.  Далия,  не
открывая глаз, сказала:
     - Уходи. Ты не виноват, я знаю, но уходи. Я хочу побыть одна.
     - Я скажу Хае, чтобы...
     - Скажи Хае, что я не хочу никого видеть, пусть  она  позаботится  об
этом.
     Потоптавшись на месте, Зеев повернулся, чтобы уйти, и  Далия  сказала
ему в спину:
     - Никогда нельзя смешивать личные беды с бедами народа.  Никогда.  Он
был неправ.
     Она говорила о своем сыне, будто читала главу в  учебнике  истории  -
том самом, что написала несколько лет назад для еврейских средних школ.
     Зеев вышел и закрыл дверь.


     Утренние италийские газеты были  заполнены  огромными  заголовками  и
фотографиями, бьющими на жалость. Зеев из дома не выходил, потому  что  по
улицам Перуджи расхаживали военные патрули, смотрел телевизор, где  первые
полосы газет демонстрировались крупным планом. Позвонил Арону Московицу  и
спросил, что происходит с романским телевидением и газетами.
     - Что всегда, - отозвался Арон, и  Зеев  так  и  увидел,  как  старик
усмехается  в  бороду.  -  Закрыто.  В  наш  век  информации  это   просто
бессмысленно. Кстати, комендантский час кончается в полдень, и на два часа
назначено заседание. Изволь явиться.
     - Сколько их  там  было?  -  спросил  Зеев.  -  Я  так  и  не  слышал
окончательного числа.
     - По последним данным - сорок восемь. Подробности - когда встретимся.
     - Аркана жалко, - сказал Зеев.
     - Не  опаздывай,  -  отозвался  Арон,  не  отреагировав  на  реплику.
Конечно, для него Аркан - богоотступник,  религия  не  прощает  самоубийц,
жизнь  еврея  принадлежит  Ему,  и  никто  не   может   распоряжаться   ею
самостоятельно. Это так. Но все равно жалко.


     Подвели итоги. Заседали в малом зале синагоги, где не было книг и где
обычно собирались раввины и муниципальные власти, чтобы  обсудить  местные
проблемы, которых всегда было достаточно, а после оккупации  стало  просто
невпроворот. Перуджийский совет Общины Бней-Иегуды насчитывал  одиннадцать
человек - достаточно для миньяна  и  для  принятия  любого  ответственного
решения.
     Зеев был краток -  только  главные  детали  и  основные  выводы.  Рав
Штейнгольц, руководитель Общины, кивал  головой,  а  когда  Зеев  закончил
доклад,  пустился  в  свои  обычные  рассуждения  о   причинах   и   целях
Сопротивления. Рава  слушали  внимательно,  хотя  он,  по  большей  части,
повторял известные истины - но среди этих истин, как цветы  среди  камней,
попадались замечательные мысли, которые никому, кроме рава,  в  голову  не
приходили. И не могли придти - рав был мудр, а  остальные  просто  служили
Создателю.
     - Сейчас, в пять тысяч семьсот пятьдесят пятом году, - рассуждал рав,
- просто нелепо сохранять такое количество богов,  что  свидетельствует  о
косности италийского мышления. Подумать только - президент у них  посещает
храм Юпитера Капитолийского, а министр иностранных  дел  просит  помощи  у
Марса, когда направляет карательные отряды в Перуджу и Неаполь! Бог  един,
и это признал уже весь цивилизованный мир.  Даже  безбожники  в  Штатах  и
России вынуждены были  согласиться,  что  Мир  не  мог  быть  создан  этим
олимпийским сборищем развратников. Уже хотя бы поэтому приход италийцев на
эту землю противен всему развитию цивилизации.
     "Что ты знаешь о развитии цивилизации? - подумал Зеев. - У тебя  даже
телевизора нет. Компьютера - подавно. Твой  Хаим  приходит  к  моему  Гилю
играть в компьютерные игры, они вместе убивают на экране италийцев, и  это
учит их патриотизму больше, чем твои субботние речи."
     - Недавно мне пришлось услышать в этих  стенах  большую  глупость,  -
продолжал рав. - Один романский еврей, я не хочу называть  имени,  спросил
меня в личной беседе: а что бы случилось с нами, евреями,  если  бы  почти
две тысячи лет назад Титу удалось взять Иерусалим и  разрушить  Храм,  как
того хотел его отец, император Веспасиан? И мне  пришлось  объяснять,  что
история не знает сослагательного наклонения, что было - то было,  и  евреи
просто обязаны были победить, потому что опыт прежних сражений с греками и
римлянами не мог  не  принести  свои  плоды.  И  гений  Маккаби  Бен-Дора,
описанный Иосифом Бен-Маттафием...
     "Конечно, - думал Зеев, - Иосифу было проще - он  шел  с  наступающей
армией, и когда Бен-Дор вошел в Рим и лично убил  Веспасиана,  как  прежде
убил и Тита, и когда он разрушил храм Юпитера, историку было легко все это
описывать. А сейчас, когда все перепуталось, и  мы,  евреи,  прожившие  на
этой земле  два  тысячелетия,  сделавшие  из  этой  земли  рай,  вынуждены
собираться здесь, скрываться... и опять брать в руки оружие... и  погибать
за то, что уже было нашим... и должно им быть..."
     - И только антисемитизм Сталина, - воскликнул рав, - дал  возможность
новоиспеченной Организации Объединенных Наций  создать  здесь,  на  землях
романских евреев, это нелепое  образование  -  Италийскую  республику.  На
месте Большой синагоги поставить храм Юпитера! Я не понимаю:  неужели  эти
гои, решавшие нашу судьбу, думали, что мы смиримся?
     "А о чем думал генерал Шапиро, когда в сорок девятом не смог сбросить
италийцев в море? - мысленно спросил рава Зеев. - Возможностей  было  даже
четыре,  по   числу   морей:   Ионическое,   Тирренское,   Лигурийское   и
Адриатическое..."
     - И они теперь говорят о нашей жестокости! -  завершил  свой  монолог
рав Штейнгольц. - Они, которые согнали нас в гетто, запретили жить в Риме,
нашем городе! Эти гои, эти антисемиты, эти...
     - А если бы в Иерусалиме сидели не трусы, - подал голос  Марк,  -  то
нам бы не пришлось сейчас воевать.
     Это был давний и бессмысленный спор, и Зеев подумал, что,  если  Марк
опять сцепится с равом,  им  до  начала  комендантского  часа  не  удастся
принять решение.
     - Не будем о Рабине, - быстро сказал он. - В Иерусалиме своих проблем
достаточно. Давайте...
     - Вот именно, - тут же согласился  рав,  которому  тоже  не  хотелось
начинать дискуссию - он предпочитал монологи. - Я считаю  вчерашнюю  акцию
успешной. Гибель Аркана Шаллона связана с личными мотивами, это дело его и
Творца, и мое как раввина. Как отреагировали в Вашингтоне?
     - Никак, - сказал  рав  Иосиф  Визель,  отвечавший  за  международную
информацию.  -  Телевидение,  естественно,  нагнало  на  народ  страха,  а
госдепартамент сделал  вид,  что  ничего  не  случилось.  Более  интересна
реакция Берлина. Канцлер Коль заявил, что борьба с терроризмом не отменяет
борьбы за независимость и права на возвращение. И пусть мне объяснят,  что
он имел в виду! Наше право на независимость Еврейской Римской  Республики?
Или право италийцев на возвращение,  потерянное  ими  за  два  тысячелетия
рассеяния?
     - Канцлер Коль, -  усмехнулся  в  бороду  рав  Штейнгольц,  -  всегда
оставляет нам возможность для самооправдания, а италийцам - для обвинения.
В конце концов, экономические интересы Германии превыше всего...
     И он демонстративно похлопал по прикладу  "шмайссера",  лежавшего  на
журнальном столе.
     - Козырев в Москве призвал италийцев к  компромиссу,  хотя  и  осудил
акцию, в результате которой, по его словам, погибли невинные, -  продолжал
рав Визель. - А Ельцин в то же время заявил, что Москва  не  откажется  от
дружественных связей с Иерусалимом, и что  он  не  намерен  отменять  свой
визит в  Большой  Израиль  из-за  того,  что  горстка  фанатиков  нарушает
Конвенцию о Риме. Фанатики - это, естественно, мы.
     - Боюсь я этого визита, - подал голос  молчавший  до  сих  пор  Гидон
Амитай, самый молодой среди членов совета, но успевший принять участие уже
в двух десятках акций. Слова его вызвали улыбку, поскольку все знали,  что
Гидон никогда и ничего не боялся. - Боюсь, потому что Рабин,  как  обычно,
от нас откажется. Ему, видите ли, нужно  поддерживать  имидж,  пусть  даже
ценой единства еврейской нации.
     - Политикам, - наставительно сказал рав Штейнгольц, -  нужно  прощать
ложь. Даже наши праотцы время от  времени  вынуждены  были  скрывать  свои
мысли. А уж сейчас,  да  еще  в  гойском  окружении...  Все,  переходим  к
завтрашней акции. Гидон, мы слушаем.
     - Все готово, - сказал Амитай небрежно,  будто  о  деле,  само  собой
разумеющемся. - Четыре мины  в  Чивитавеккия,  на  пирсах  Шестого  флота.
Тактический ядерный  заряд  в  полкилотонны  вблизи  от  военной  базы  во
Фраскати. Радиоподрывники на местах. На завтра италийцы акций не ожидают -
объявление дадим в семь утра, за  полчаса  до  взрывов.  На  эвакуацию  им
хватит.
     Зеев  впервые  услышал,  что,  кроме  обычных   мин,   установлен   и
тактический ядерный заряд. Он знал, конечно,  что  в  Обществе  существуют
секретные секции, что задавать кое-какие вопросы нельзя, он и не  задавал,
но хотел бы все же знать, каким образом людям  Амитая  удалось  заполучить
компоненты плутониевой бомбы, собрать ее -  не  говоря  уж  о  том,  чтобы
доставить на место! Иногда ему казалось,  что  он  завидует  Амитаю  -  не
столько его молодости  (какой  смысл  завидовать  тому,  что  определяется
только волей Творца?), сколько способности принимать неожиданные  решения,
самоуверенной силе в лучшем смысле понятия "самоуверенность". Задумавшись,
он пропустил несколько фраз и поймал конец предложения рава Штейнгольца:
     - ...А в семь пятьдесят я выступлю по радио и объясню причины акции.
     - И италийская полиция тут же просчитает твой голос, -  резко  сказал
Марк, - и им понадобится ровно полчаса, чтобы тебя арестовать!
     - Нет, - покачал головой рав,  -  я  буду  говорить  голосом  их  так
называемого президента Ливия Тацита. Неужели ты думаешь,  Марк,  что  наши
ученые не могут сделать то, на что способен выпускник любого компьютерного
колледжа?
     Марк, судя по всему, сомневался в способностях выпускников колледжей,
но возражать не стал - в конце концов, раву виднее. Проголосовали и быстро
разошлись - время поджимало. По дороге  домой  Зеев  заскочил  в  магазин,
единственный  в  районе  новостроек,  который  работал,   когда   италийцы
закрывали территории Тосканы и Умбрии. Магазин был уже пуст, у входа стоял
армейский патруль, и офицер-италиец демонстративно показал Зееву на часы -
до начала комендантского часа оставалось десять минут.
     Кипя от злости, Зеев купил хлеба и молока и припустил по улице  будто
заяц, убегающий от волка. Стыдно. Ничего, за мой сегодняшний стыд, - думал
он, - вы ответите сполна. И вы, и дети ваши.
     В дом он, однако, вошел степенно, как подобает хозяину. Дети играли в
своей комнате, судя по всему, на компьютере - было относительно  тихо.  На
кухне жена его Хая сидела за столом напротив Далии Шаллон, одетой  во  все
черное - обе женщины плакали.
     "Все не так, - подумал Зеев недовольно, - ей шиву сидеть по  сыну,  а
она разгуливает. Мало того, теперь еще и ночевать  останется,  шестой  час
уже..."
     Он положил на стол пакет с хлебом и  молоком  и  собрался  было  тихо
выйти, но Далия подняла на него красные от слез глаза и сказала неожиданно
твердым голосом:
     - Завтра возьмешь меня с собой.
     И чтобы слова звучали более весомо, чуть приподняла черную  пелерину,
спадавшую с плеч, - Зеев увидел висящий в кобуре пистолет.


                           ДИСК ВТОРОЙ. ИТАЛИЙЦЫ

     Голова у министра была перевязана, а  к  левому  локтю  спускался  от
капельницы тонкий шланг. Впрочем, цвет лица  у  Гая  Туллия,  несмотря  на
ранение, остался великолепным, а голос - столь же зычным. Светоний  Квинт,
пресс-атташе Президента, внимательно оглядел палату в поисках каких-нибудь
упущений, не обнаружил изъянов и повернулся к раненому.
     - Неплохо выглядишь, мой Гай, - сказал он. - Врач сказал, что вечером
к тебе можно будет даже допустить репортеров.
     - Это все, о чем я мечтаю, - заявил Туллий. -  Так  и  вижу  себя  на
экранах телевизоров в Москве и Лондоне.
     - В Париже не видишь?
     - Французы всегда нас поддерживали, в отличие от русских и  англичан.
Скажи, мой Светоний, сильно ли пострадало здание?
     - К сожалению, да, мой Гай. Обрушилась вся стена со стороны  стоянки.
Но Президента беспокоит сейчас другое. Видишь ли, после утренних  терактов
не последовало обычных заявлений со стороны евреев. Никто - ни  "Ках",  ни
"Бней Иегуда", ни "Эрец" - не взял на себя  ответственность.  К  тому  же,
водитель  второй  машины  скрылся.  В  полиции  недоумевают:  то  ли  было
запланировано, чтобы лишь один террорист исполнил роль самоубийцы,  то  ли
он просто не успел выскочить.
     - Меня как-то не волнуют эти тонкости, -  прервал  Квинта  Туллий.  -
Надеюсь, что теперь-то наш дорогой Президент закроет  территории  надолго,
если не навсегда. Я ведь говорил...
     - Да, да, - поспешно согласился  Квинт.  -  На  территориях  объявлен
комендантский час, везде, даже в Ломбардии. И что  в  результате?  В  Риме
закрыты многие заводы и прекращено строительство,  потому  что...  ну,  не
тебе объяснять.
     - Конечно, - с горечью сказал Туллий, - мы, италийцы, неплохие вояки,
мы вот уже сорок лет отстаиваем свое право на эту землю, и в результате до
сих пор не имеем своей промышленности. Ты знаешь, мой дальний  предок  был
патрицием во времена Августа и...
     - ...И положил немало евреев, когда встал во главе Десятого  легиона,
- поспешно сказал Квинт, историю эту он слышал от Туллия раз  сорок  и  не
хотел терять времени. - Поправляйся  быстрее,  без  тебя  в  правительстве
как-то иссякает боевой дух, недаром  романцы  покушались  именно  на  твое
ведомство.
     - Романцы! - воскликнул Туллий, дернул головой и сморщился от боли. -
И ты туда же,  мой  Светоний.  Нет  никаких  романцев!  Нет  такой  нации!
Обыкновенные евреи.  Еще  лет  сто  назад  они  себя  называли  евреями  и
подчинялись Иерусалиму в каждой мелочи! А теперь, когда вернулись мы,  им,
видите ли, пришло в голову, что...
     Квинт мысленно обругал себя за неосторожность: он-то прекрасно  знал,
чем грозит употребление в присутствии Туллия слова  "романец".  Минимум  -
лекция по истории Рима. Максимум -  лекция  плюс  обвинение  в  отсутствии
национальной гордости.
     Пресс-секретаря  спасла  медицинская  сестра,  вошедшая  в  палату  и
выразительно показавшая Квинту на большие стенные часы.
     - Великий Юпитер! - прервал свои исторические экскурсы  Туллий.  -  Я
согласен, чтобы на меня покушались, это создает вокруг моей личности ореол
мученичества. Но уколы!
     Светоний  Квинт  расхохотался  и,  предоставив  медсестре  заниматься
экзекуцией, покинул палату. В холле первого этажа его немедленно  окружили
репортеры, и вопросы посыпались с такой скоростью, что разобрать каждый  в
отдельности было невозможно. Квинт и  пытаться  не  стал,  поднял  руки  и
сказал в ближайший микрофон:
     - Министр чувствует себя неплохо, но, конечно, слишком слаб для того,
чтобы  давать  интервью.  Он  попросил  меня   передать   всему   мировому
сообществу, что  еврейский  террор  нарастает,  и  единственный  выход  из
создавшейся тупиковой ситуации - трансфер евреев на  их  земли:  в  Иудею,
Израиль, на Синай и Аравийский  полуостров.  Видите,  сказал  мне  министр
Туллий, сколько у евреев земли и сколько стран Ближнего и Среднего Востока
могут принять тех, кто незаконно проживает на землях,  принадлежащих  нам,
италийцам, римлянам, потомкам Цезаря и Августа.
     - Как министр Туллий представляет себе трансфер? - прорвался со своим
вопросом репортер, по виду -  типичный  русский.  -  Он  думает,  что  ООН
допустит переселение целого народа?
     - Комментариев не имею, - быстро сказал Квинт. - Я лишь передал слова
министра.
     "Надеюсь, дорогой Гай меня простит, если я вставил  не  то  слово,  -
думал пресс-секретарь, выезжая на своей  "хонде"  с  территории  госпиталя
храма Юпитера Капитолийского. - Мог бы, между прочим,  как-то  варьировать
свои привычные штампы, а то ведь журналистам наскучит с ним говорить,  все
известно заранее. Солдафон, что с него возьмешь."
     Впрочем, Светоний Квинт прекрасно знал, что можно  взять  с  министра
Гая  Туллия.  Остановившись  на  красный  свет  перед  поворотом  на  холм
Септимия, он набрал на трубке бипера привычный номер. Клавдия откликнулась
мгновенно - явно ожидала звонка.
     - Хорош, хорош, - сказал Светоний, предупреждая вопросы.  -  Произнес
обычную речь...
     - Слышала, - прервала его Клавдия. - Ты шел в прямом эфире по  второй
программе.
     - Да? - удивился Квинт. - Не знал. А то причесался бы.
     - Ты приедешь?
     - Уже еду, дорогая. В загородный коттедж?
     - Милый, ты же звонишь не в городскую квартиру, верно? Целую и жду.
     - Взаимно, - пробормотал Светоний и положил трубку на рычаг.
     За светофором он свернул налево и выехал  на  бульвар  Оливетти.  Так
было дальше, но зато поспокойнее, можно съехать  на  скоростную  полосу  и
думать не о светофорах и пробках, а о том, что делать  с  Клавдией.  Связь
становилась опасной. Она была опасной  с  самого  начала,  но  тогда  была
прелесть новизны, может, даже любовь, но скорее сильное влечение,  обычное
дело. А Клавдия решила почему-то... впрочем, все женщины таковы,  италийки
особенно... И что теперь? Совершенно ни к чему, чтобы Гай узнал о том, чем
занимается его жена в обществе его друга Светония.
     Перед кольцевой дорогой стояла толпа юнцов,  поднявших  над  головами
плакаты: "Мир - сегодня!", "Тоскану  -  романцам!"  А  на  противоположной
стороне держали оборону сторонники  крутых  мер,  и  плакаты  были  иными:
"Евреи, уезжайте в Израиль!" и "Не отдадим Тоскану!"  Обе  толпы  выясняли
отношения с помощью камней, перебрасываемых через дорогу.  Того  и  гляди,
получишь камнем по кузову или стеклу.
     Полицейские стояли цепью вдоль шоссе, не  вмешиваясь.  Опасное  место
водители проскакивали  на  повышенной  скорости,  но  Светонию  захотелось
притормозить - ему показалось, что справа, среди сторонников  немедленного
мира, мелькнула физиономия его сына Антония.
     Вообще говоря, Квинт готов был отдать евреям не только Тоскану, но  и
всю область к северу от Апеннин. Пусть берут  и  успокоятся.  Но  ведь  не
успокоятся, вот в чем беда. Пятый год идут переговоры с их бородатым равом
Рубинштейном, а террор только усиливается. И приходится  держать  на  всей
территории полуострова огромные полицейские силы,  которые  все  равно  не
справляются с ситуацией. И не могут справиться, не приставишь же к каждому
еврею карабинера. Квинт старался  не  вступать  ни  в  какие  политические
группировки, говорил, что должность пресс-секретаря  обязывает  передавать
точно чужие мнения, а не свои собственные. Мнение у него, однако, было, но
высказывал он его лишь жене своей Агриппине, любовнице своей  Клавдии,  да
еще Президенту, когда тому уж очень хотелось знать, что думает  по  поводу
того или иного события государственный пресс-секретарь.
     Квинт  свернул  с  магистрального  шоссе  и,  поглядев  в  зеркальце,
убедился, что никто не едет за ним следом. Узкая однорядная дорога вела  к
Альбано-Лациале, и на полпути Светоний еще раз свернул,  сразу  оказавшись
перед  забором  загородной  резиденции  Гая   Туллия.   У   ворот   стояла
двухметровая мраморная статуя Венеры, выходящей из  морской  пены.  Работа
самого Теренция, Туллий отвалил за статую кучу денег,  но  Квинт  полагал,
что работа не стоит имени мастера: обычная  копия  с  древнего  оригинала.
Разве что руки на месте.
     Когда он вошел в холл,  Клавдия  бросилась  ему  на  шею  и  пришлось
заняться любовью, даже не обменявшись обычными приветствиями, - тут же, на
ковре,  и  это  внесло  в  привычную   любовную   рутину   хоть   какое-то
разнообразие. Потом они возлегли у широкого мраморного  стола,  и  Клавдия
принялась строить планы на будущее. Квинт с тревогой  отметил,  что  мысли
Клавдии о разводе становятся все более навязчивыми.
     - Дорогая, - сказал он. - Сегодня, когда твой Гай  лежит  с  пробитой
головой, не следует ли нам...
     - Не следует! - вспылила Клавдия. - По-моему, ты сам готов  на  любой
теракт против Гая, чтобы сделать из  него  мученика  и  не  позволить  мне
покончить, наконец, с видимостью, которой является наш брак!
     - Да и ты, - подхватил Светоний, - готова на теракт против Гая, но, в
отличие от бедняги еврея, ты бы рассчитала более точно. Я прав?
     - Прав, - немедленно согласилась Клавдия. - Евреи просто глупы.  Если
уж хочешь покончить с собой во имя идеи, то взорви себя  у  Президентского
дворца. Или наложи полные штаны взрывчатки и пойди на министерский прием.
     - Так его и пропустили со взрывчаткой в штанах! - воскликнул Светоний
и прикусил язык. И ему,  и  Клавдии  были  известны  результаты  последней
проверки, проведенной службой безопасности.  Карабинер  из  числа  уличных
патрульных неделю назад преспокойно вошел в Президентский дворец, неся  на
себе три килограмма  пластиковой  взрывчатки  (без  зарядного  устройства,
естественно). И охрана его  пропустила!  Был,  конечно,  скандал,  приняты
меры, но Светоний Квинт и ломаного сестерция не дал бы за то,  что  отныне
все охранники в любом министерстве, любой фирме или любом магазине  утроят
бдительность.
     -  Что  наша  жизнь?  Везувий!  -  философски  сказал   Светоний   и,
потянувшись через стол, поцеловал Клавдию в губы. Так бы они и перешли  ко
второму акту любовной пьесы, если бы не зазвонил телефон.
     - Светония Квинта  просит  Президент  Римской  республики,  -  сказал
требовательный голос.
     Трубка едва не выпала из руки Клавдии.
     - Но... - выдохнула она. - Это вилла министра Туллия, а  вы  говорите
с...
     - С его женой. Госпожа Клавдия, я  всего  лишь  выполняю  инструкцию,
данную мне господином Президентом. Пресс-секретарь нужен немедленно,  и  я
бы просил...
     Клавдия  протянула  трубку  Светонию   и   опустилась   на   подушки,
почувствовав, что ей не хватает воздуха.
     - Слушаю,  -  нетвердым  голосом  сказал  Светоний,  мысленно  послав
подальше Клавдию и собственную беспечность.
     - Мой Светоний, это я, Луций, - Квинт узнал голос  личного  секретаря
Президента. - Сейчас не до церемоний, никто не  собирается  вмешиваться  в
твою личную жизнь, просто ты срочно  нужен.  Очень  серьезное  осложнение.
Выезжай немедленно.
     -  Неужели  всем  все  известно?  -  трагическим  шепотом  произнесла
Клавдия, глядя на Светония взглядом насмерть перепуганной коровы.
     - Потом, - отмахнулся  Светоний.  -  Ты  слышала?  Что-то  произошло.
Что-то более серьезное, чем ранение твоего Гая.
     - Моего Гая!  -  гневно  воскликнула  Клавдия,  но  Светоний,  быстро
поцеловав ее в щеку, уже выбегал из гостиной.
     По  дороге  он  пытался  выяснить   обстановку   у   кого-нибудь   из
президентского окружения,  но  все  линии  оказались  заняты,  и  Светонию
пришлось придумывать самые фантастические версии. Евреи подняли на  воздух
оружейные склады? Убили премьера? Собрали ополчение и выступили на Рим?
     В Президентском дворце его ждали, Луций провел Квинта в круглый  зал,
шепнув по дороге, что сам не в курсе и надеется на то, что Светоний  после
заседания по-дружески... Квинт кивнул и, войдя в зал, плотно закрыл дверь.
С первого взгляда стало ясно: собрался полный состав Совета  безопасности.
Кроме, конечно, Гая Туллия.
     - Садись, - сказал Президент Корнелий Сулла, - и  начнем.  Он  кивнул
Овидию Дециму, руководителю Службы контрразведки, и тот встал:
     - Час назад, господа, нам стало известно, что назавтра евреи  готовят
акцию. Впервые будет применен ядерный заряд.
     Все охнули, а министр по делам репатриации недоверчиво сказал "Ха!"
     - Мы не знаем, где именно размещен заряд,  удалось  выяснить  только,
что он уже размещен. Более того, мы даже не знаем, какая именно  из  групп
этих фанатиков-террористов стоит за акцией. Не говоря о том, что не  знаем
исполнителей...
     - А что вы вообще знаете? - не удержался Светоний. - Откуда у  евреев
атомная бомба? Может, все это - просто дезинформация? Страх нагоняют?
     - Информатор надежный, - не глядя на Светония, продолжил Децим.  -  И
мы не можем требовать от него больше того, что он может сделать. Армия уже
приступила к поисковой операции на всей  территории  Рима  и  окрестностей
вплоть до черты разграничения. К сожалению,  неизвестен  класс  заряда,  и
следовательно, приходится тратить уйму времени на просеивание  информации,
поскольку сейчас едва ли  не  в  каждой  промышленной  фирме  используются
радиоактивные  препараты.  До  завтра  просто  не   успеть.   По-видимому,
единственный  выход  -  обратиться  через  прессу  и  телевидение  к  этим
проклятым евреям, постаравшись  составить  текст  так,  чтобы  не  вызвать
паники среди...
     Он замолчал и сел, не закончив  фразы.  В  конце  концов,  конкретные
предложения не входили в круг его обязанностей.
     - И что мы им скажем? - скептически спросил  Эмилий  Сервел,  министр
образования и культуры. - Дорогие евреи, ставьте ваши условия, мы  на  все
готовы, да?  Не  проще  ли  заявить  об  этом  на  переговорах  в  Осло  и
потребовать  от  рава  Рубинштейна  отмены  акции,  пригрозив   прекратить
переговорный процесс?
     Министр иностранных дел Май Селевк подал голос:
     - Ты же знаешь, мой Эмилий, что это  бесполезно.  Рав  Рубинштейн  не
контролирует еврейских ультра.  Сорвать  переговоры  очень  легко,  а  что
дальше?..
     - Зачем нам переговоры с человеком, который ни за что не отвечает?! -
воскликнул Сервел.
     - Господа, - вмешался Президент, - не возвращайтесь к старому  спору,
нет времени. Я тоже считаю, что нужно использовать  возможности  прессы  и
телевидения.
     - Боюсь, что при данных обстоятельствах у нас  нет  иного  выхода,  -
сказал молчавший до сих пор Юлий Курион, министр обороны.  -  Приведены  в
высшую боевую готовность все силы  противоатомной  защиты.  Конечно,  есть
шанс, что они найдут заряд  прежде,  чем  он  взорвется.  Но  нет  никаких
гарантий, что взрыв не произойдет,  когда  саперы  начнут  разминирование.
Речь  идет,  насколько  мне  известно,   о   заряде   с   радиоуправляемым
взрывателем, и радист, возможно, - смертник, с этим вариантом  мы  сегодня
уже столкнулись... радист сидит поблизости от заряда и держит ситуацию под
контролем.
     - Будем действовать  во  всех  направлениях,  -  решил  Президент.  -
Составим обращение, и ты, Светоний  Квинт,  выступишь  по  первому  каналу
телевидения ровно в полночь, если до того времени заряд не будет обнаружен
и обезврежен.
     - Обращение к "Каху", "Бней-Иегуда" и "Эрецу"?  -  уточнил  Светоний,
думая одновременно о том, что сразу после заседания нужно будет  позвонить
домой и сказать Агриппине, чтобы она с детьми немедленно  отправлялась  на
виллу в Сицилию. А  Клавдия?  Юпитер,  откуда  Президент  вообще  знает  о
Клавдии?
     - И еще "Хагана" и "Эцель", -  добавил  Децим.  -  Число  организаций
еврейских ультра растет с  каждым  днем.  Не  имеет  смысла  обращаться  к
каждой.
     - И нужно пресечь возможную  панику,  -  сказал  министр  обороны.  -
Информация может просочиться и...
     - Это наша проблема, - отрезал Децим. - Как  все,  однако,  неудачно!
Этот комендантский час... Завтра в Риме практически не будет  евреев,  обе
акции - сегодняшняя и завтрашняя - наверняка скоординированы!
     - Все, господа, закрываю заседание, - сказал Президент. - В  двадцать
один час обычные моления в храме Юпитера, будьте все, пусть  народ  видит,
что правительство едино.
     - Я должен обратиться к  Марсу,  -  сказал  министр  обороны.  -  Это
произведет больше впечатления.
     Президент кивнул - "хорошо", - и попросил Светония остаться.
     - Можно мне позвонить? - спросил Светоний, когда зал опустел.
     - Домой? - буркнул Сулла. - Сейчас этим занимается  Децим,  его  люди
позвонят и твоей жене, и Клавдии, сиди, нужно работать.
     - Я... - начал было Светоний,  но  Президент  прервал  его  небрежным
жестом:
     - Мой Светоний, твои отношения с бабами и их мужьями не входят в  мою
компетенцию. Мое дело - все знать, а дальше разбирайся сам. И не сейчас.
     Они  перешли  к  терминалу  компьютера  и  начали  прикидывать  текст
обращения. Президент уже все обдумал, а  мысли  Светония  путались,  и  он
оказался  плохим  помощником.  В  сознании  не  укладывалось,  что  завтра
половина Вечного города может оказаться лежащей в руинах. Неужели  у  этих
евреев нет ни совести, ни даже элементарного соображения? Ведь  и  в  Риме
живут евреи - пусть мало, пусть предатели с точки зрения того  же  "Каха",
но живут! И еще - мировое общественное мнение, неужели евреи  думают,  что
страны Семерки им это простят? Атомный взрыв чуть ли не в  центре  Европы!
Они рехнулись.
     - Не отвлекайся, мой Светоний, - сказал Теренций, бегая  пальцами  по
клавишам. - Если я напишу "экстремисты, не жалеющие собственный  народ"  -
это  нормально?  Или  лучше  "еврейские  ультра,  не   способные   оценить
последствий"?...
     ...Когда обращение было готово, часы  показывали  восемь.  Положив  в
портфель дискет, Светоний спустился на  нижний  этаж  и,  не  удержавшись,
позвонил домой  из  комнаты  пресс-службы.  Никто  не  отвечал.  Наверное,
уехали, спасибо Дециму. А Клавдия? Не  отвечали  и  на  вилле  Туллия,  но
Клавдия ведь могла поехать к мужу в  больницу.  Или  куда-нибудь  еще.  Не
искать же ее по всем ресторанам Рима!
     На телецентр Светоний прибыл к  девяти,  прихватив  с  собой  в  кафе
"Стрелы Амура" несколько бутербродов. Его провели в малую западную студию,
из которой он обычно зачитывал президентские  опусы,  и  оставили  одного,
хотя, судя по взглядам дежурных операторов, всем  хотелось  знать,  с  чем
пожаловал в неурочный час пресс-секретарь Президента  Римской  республики.
По первому каналу шли новости, и Светоний, закрывшись на ключ,  сел  перед
экраном.
     Президент Ельцин увяз в Чечне... Грозный  практически  стерт  с  лица
земли... Американцы подписали с Израилем новое долгосрочное  соглашение  о
совместной добыче нефти на Аравийском полуострове...  Боснийские  сербы  в
очередной раз нарушили соглашение о прекращении огня...  Романские  ультра
взорвали два автомобиля на оживленных  магистралях  Рима,  есть  убитые  и
раненые...  Италийцы  ввели  на   оккупированных   романских   территориях
комендантский час... Мирный процесс на полуострове  в  очередной  раз  под
угрозой срыва... Италийские левые провели демонстрацию с лозунгами "Мир  -
сегодня!" и "Тоскану - романцам!"...
     Нашли время! Светоний вовсе не считал себя ястребом и не сочувствовал
идее трансфера евреев в Израиль. Но и левых радикалов не понимал  напрочь.
Римлянин должен иметь свою национальную гордость! Пусть за два тысячелетия
изгнания и унижений от такого понятия, как патриций, ничего  не  осталось,
однако, нельзя ползать перед противником на коленях! В  свое  время  воины
Маккаби разрушили храм Юпитера, осквернили Капитолийский холм,  воздвигнув
на нем храм своего единого Бога, и только  сейчас  справедливость  удалось
восстановить. Неужели у левых, демонстрирующих свою солидарность с евреями
и даже согласных называть их романцами (хорошо хоть - не римлянами), никто
из родственников не погиб на фронтах или от терактов  за  последние  сорок
лет?..
     Зазвонил телефон, и Светоний поспешно схватил трубку.
     - Мой Светоний, - это был голос режиссера вечерней программы, -  тебя
ищет министр Курион. Переключить?
     - Конечно, - сказал Светоний  и,  услышав  характерное  пощелкивание,
набрал на пульте  цифры  встречного  кода  -  теперь  линия  была  надежно
защищена от прослушивания.
     - Я только что из храма Марса, -  слышимость  была  идеальной,  голос
Куриона казался не просто усталым, но каким-то  безнадежно  блеклым.  -  Я
говорил с Оракулом и получил предсказание, что будущие испытания  окажутся
более тяжкими, чем мы можем вообразить...
     - Оракул не всегда бывает точен,  -  мягко  возразил  Светоний,  хотя
следовало бы сказать, что Оракул зачастую просто несет чушь.
     - Хочу надеяться, - пробормотал министр обороны, вздохнул и,  видимо,
усилием воли заставил себя вернуться от духовных сущностей к прозе  жизни.
Голос сразу стал жестким: - Заряд не  найден.  Есть  новая  информация  от
Децима. Взрыв предполагают осуществить в половине восьмого утра.
     Светоний застонал.  Час  пик!  Миллион  человек  в  уличных  пробках!
Кошмар!
     - К одиннадцати ночи, - продолжал  Курион,  -  будут  арестованы  все
евреи, проживающие в Риме, это превентивная мера, и не думаю, что  от  нее
будет прок. В  Осло  Гракх  Флавий  потребовал  срочной  встречи  с  равом
Рубинштейном.  Тот  сделал  вид,  что  не  понимает  причины,   а   может,
действительно, не понимает. Через час они  там  начнут  трепать  языком  -
тоже,  конечно,  пустой  номер.  Короче,  мой  Светоний,   тебе   придется
выступить, это ясно.
     - Надеюсь, - сказал Светоний, - что они не взорвут заряд, как  только
услышат о нашем предложении...
     -  Помолись  Плутону,  -  посоветовал  Курион,  -  и   держи   пальцы
скрещенными.
     Когда Светоний положил трубку,  новости  уже  заканчивались.  Главный
жрец храма Аполлона зачитывал  предсказание  Оракула  на  завтра  -  очень
оптимистическое, отредактированное военными цензорами. Прогноз погоды тоже
был хорош - ясно, тепло. Атомный гриб, - подумал Светоний, - будет виден и
в Тоскане, и даже на Сицилии. Ему захотелось позвонить  Агриппине,  но  на
вилле телефонная сеть не имела блокировки  от  прослушивания,  и  Светоний
лишь вознес краткую молитву ко всем богам сразу, надеясь, что Агриппина  и
дети уже вне опасности.  Почему-то  звонить  Клавдии  у  него  желание  не
возникло.
     Он вспомнил, как они с Клавдией познакомились во  время  празднования
Сентябрьских ид - Дня осеннего равноденствия. Три года,  подумать  только,
уже три года! Клавдия  поразила  его  своей  красотой,  она  была  дочерью
репатриантов из Средней Азии, где римляне после изгнания основали  в  свое
время самую сильную диаспору,  если  можно  говорить  о  какой-то  силе  в
условиях рассеяния нации. Почему-то западные женщины на  него  впечатления
не производили: италийки,  вернувшиеся  в  Рим  из  Испании,  скажем,  или
Германии, казались изнеженными, неспособными на страсть.  Впрочем,  может,
ему казалось так, потому что сам он происходил из древнего рода,  какой-то
его предок, судя по семейным преданиям, был адъютантом у Юлия  Цезаря,  и,
глядя на женщин, Светоний интуитивно искал в них прежде всего гордую силу,
а не вялую слабость. Что ж, в Клавдии  он  такую  силу  нашел  -  на  свою
голову.
     Телефон зазвонил опять, и режиссер спросил, нужна ли  будет  Светонию
студия в оговоренное время. До двенадцати оставалось полчаса.
     - Нужна, - сказал Светоний. По  первому  каналу  показывали  фильм  -
американский боевик "Скалолаз" с Сильвестром Сталлоне. Светоний  не  любил
этого актера, хотя и понимал, почему  тот,  будучи  италийцем  в  десятках
поколений, не спешит возвращаться в родной Рим. Больших денег  в  Риме  не
сделаешь, а молиться Юпитеру и Марсу можно и в Голливуде...
     Без пяти двенадцать фильм прервала реклама. Анкл Бенс,  новая  модель
"хонды", поднятие груди методом Франка... Светоний вывел  файл  с  текстом
обращения на экран, дал сигнал режиссеру и сосредоточился.
     Пальцы все равно дрожали.


                     ДИСК ТРЕТИЙ. НЕТ МИРА ПОД ОЛИВАМИ

     - Неубедительно, - еще раз повторил Гидон Амитай, не отрывая  взгляда
от пустынного шоссе. - На рава Штейнгольца это впечатления не  произведет,
а в Риме возникнет паника, вот и все. Если они ищут заряд,  паника  только
помешает работать.
     По радио только что отзвучала речь Светония  Квинта,  пресс-секретаря
Президента, понять которую мог лишь  тот,  кто  точно  знал  суть  каждого
намека. Для остальных неожиданное полночное выступление  Квинта  выглядело
словесной эквилибристикой, вполне в духе новой италийской дипломатии.  Да,
собственно, большая часть италийцев обращение Президента и не услышала.
     - Какая паника, Гидон? - сказал Зеев и  оглянулся:  Далия  сидела  на
заднем сидении, опустив голову на руки, и, видимо, дремала. - Ты  думаешь,
кто-нибудь, кроме наших людей, понял, что означают "неосторожные действия,
могущие привести к нежелательным для мира последствиям"?  Меня  не  паника
беспокоит, меня беспокоит предатель.
     - Это Марк, - безапелляционно заявил  Гидон  и  сделал  крутой  левый
поворот, даже не подумав притормозить: машину занесло, и она правым бортом
чиркнула по придорожному ограждению. - Только Марк в последние  часы  имел
контакты с италийцами. К тому же, магазин - надежное прикрытие  для  такой
деятельности.
     - Ты слишком увлекаешься, - осуждающе сказал  Зеев.  -  Ровно  неделю
назад ты утверждал, что магазин  Марка  -  надежное  прикрытие  для  наших
связных.
     - Одно другому не мешает! - буркнул Гидон.
     Еще раз резко вывернув руль, он бросил машину на старую муниципальную
дорогу  и,  проехав  по  разбитому  бетонному  покрытию   метров   триста,
остановился. Тишина здесь была абсолютной -  даже  странно,  как  почти  в
центре Умбрии сохранился этот первозданный уголок без  единого  огонька  в
окрестности, без единого  звука  от  проезжающей  машины  или  работающего
станка.
     - Я бы поменял место, - сказал Гидон. - Мало ли что сказал  италийцам
этот предатель Марк. Может, сейчас  сюда  нагрянет  взвод  карабинеров.  И
вообще, я не вижу, чем этот район  лучше  прочих.  Гор  нет,  одни  холмы,
почему Штейн вообразил, что сигнал нужно дать именно отсюда?
     - Потому что Штейн физик, а ты нет, - в очередной раз объяснил  Зеев.
- Он знает условия прохождения радиоволн, а ты  знаешь,  как  лучше  убить
италийца. Каждому свое. И не нужно упоминать имени Марка всуе. Ты  еще  не
доказал, что предатель именно он.
     - Тогда ты, - заявил Гидон, вылезая из  машины.  Зеев  последовал  за
ним. Оба не видели, как Далия переместилась к  правому  окну,  чтобы  было
удобнее наблюдать за мужчинами, вытащила из кобуры пистолет и  передернула
предохранитель.


     Рав Амнон Рубинштейн и посланник Гракх Калигула  сидели  друг  против
друга за небольшим круглым столиком  и  мрачно  молчали.  Италиец  смотрел
прямо перед собой и был похож на древнюю статую  Нерона,  уполовиненную  в
размерах и без лаврового венка на лысом черепе. Романец, напротив, не  мог
сдержать волнения и нервно барабанил пальцами по  подлокотнику  кресла.  С
каждой прошедшей минутой напряженность нарастала.
     Наконец, открылась дверь, через которую полчаса назад вышел секретарь
рава, и молодой человек в черном костюме и кипе передал  Рубинштейну  лист
бумаги. Быстро пробежав текст, руководитель романской делегации на  мирных
переговорах сказал, глядя  не  в  глаза  Калигуле,  а  куда-то  в  область
солнечного сплетения:
     - Истину очень трудно отделить от заблуждений  и  преувеличений.  Мне
сообщили, что ни "Ках", ни другие экстремистские романские организации  не
обладали и не обладают достаточными средствами для того, чтобы  приобрести
все компоненты плутониевого заряда. Даже если бы они такие средства имели,
ни в Тоскане, ни в Марке, ни даже в Абруцци нет у  них  возможности  такое
оружие собрать. Полагаю, что полученное вами сообщение - дезинформация, от
кого бы оно ни исходило.
     Калигула оторвался,  наконец,  от  созерцания  пятнышка  на  обоях  и
соизволил посмотреть на бумагу, которую рав Рубинштейн положил на стол.
     - Жаль, - сказал он. - Мы теряем время. До взрыва осталось всего семь
часов. Мы предвидели такой ответ, и я уполномочен заявить: в случае,  если
в Риме будет взорвано ядерное устройство, Тоскана и весь север полуострова
подвергнутся ракетно-ядерному удару. В отличие от тебя, уважаемый господин
Рубинштейн, мое правительство  полностью  контролирует  все  территории  и
успеет вывести из-под удара проживающих там италийцев.
     - Я брожу в темноте, - печально сказал рав. -  Твое  правительство  и
раньше знало, что я не могу отвечать за действия  правых  радикалов.  Твое
правительство начало переговоры  о  мире  со  мной,  зная,  что  я  -  это
восемьдесят  процентов  романцев   с   оккупированных   Римом   территорий
полуострова. Равно как и  я  знал,  что  Президент  Сулла  со  всей  своей
полицией и армией ничего  не  в  силах  сделать  с  собственными  правыми,
убивающими нас, коренных жителей Апеннин, при каждом  удобном  случае.  Не
нужно, мой Гракх, начинать сейчас очередной раунд взаимных обвинений. Если
(повторяю - если) твоя информация  верна,  мы  должны  сейчас  действовать
сообща. Ты требуешь, чтобы я остановил проведение акции. Я хочу того же, и
причину тебе не нужно объяснять. Но, чтобы растянуть нить, мне нужен  хотя
бы кончик ее. Я должен знать имя твоего информатора, чтобы выйти на...
     - ...Чтобы расправиться с этим человеком, знаю я ваши методы, - пожал
плечами Калигула.
     - Пустой разговор, - сказал рав Рубинштейн и встал. - Я  сделаю  все,
что смогу, но боюсь, что в сложившихся условиях могу я слишком мало.
     Он пошел из комнаты - старый человек, с сутулой спиной, не  ожидавший
от своих соотечественников такого подвоха.
     - Вчера утром, - сказал ему в спину  Калигула,  -  террорист-смертник
взорвал себя в машине. Имя этого человека тебе известно?
     Рав Рубинштейн обернулся.
     - Да, - сказал он, помедлив.
     - Я не прошу назвать его,  -  усмехнулся  Калигула.  -  Я  лишь  хочу
сказать, что наш информатор - мать этого юноши.


     Президент Римской республики Юлий Сулла возлежал на ложе для почетных
гостей в командном бункере Генерального штаба. Конечно, он мог бы, как все
собравшиеся здесь военачальники, сидеть по-европейски, у пультового стола,
но Сулла безумно устал за день, невыносимо болела спина, и он боялся,  что
просто не сумеет держать свое тело в вертикальном положении.
     Шел четвертый час ночи. До взрыва оставалось четыре часа с небольшим.
Заряд не нашли. Более того, после шести вечера с  агентом,  сообщившим  об
акции еврейских фундаменталистов, не было никакой  связи.  Объявленный  на
всех территориях комендантский час позволял  производить  обыски  в  любом
подозрительном доме, и жилище Далии Шаллон было  взято  под  охрану  сразу
после захода солнца. Дом оставался темным, контрольная проверка  показала,
что Далия покинула его. Куда? Зачем? У нее погиб сын, и по всем  еврейским
законам она должна была сидеть шиву. Может, о ее  контактах  с  италийцами
стало известно, и женщину убрали? У них ведь это быстро - предатель как бы
перестает принадлежать к еврейскому племени, а к  гоям  у  этих  фанатиков
отношение однозначное... Жаль, если так,  сейчас  ее  информация  была  бы
бесценной.
     - Тибр в пределах города чист, - сказал  министр  обороны  Курион.  -
Водолазы вернулись на борт "Марка Аврелия".
     - Мой Юлий, - тихо сказал Сулла, жестом  показав  на  место  рядом  с
собой,  и  министр  осторожно  опустился  на  подушки,  -  мой   Юлий,   я
беспрестанно думаю... Я решил:  если  к  четырем  заряд  так  и  не  будет
обнаружен, атомную тревогу не объявлять и население не эвакуировать.
     - Мы ведь обсуждали такую возможность и пришли к  выводу...  -  начал
Курион.
     - Да, пришли. Да, почти однозначно  -  если  мы  проведем  эвакуацию,
евреи отменят акцию, и мы будем выглядеть нелепо перед всем миром. А  если
людей не эвакуировать, то они погибнут, и это будет кошмар... И лучше быть
живым посмешищем, чем мертвым героем. Все это так. Но вот, мой  Юлий,  что
как-то не приходило мне в голову. Мы исходили из того,  что  Далия  Шаллон
поставляет нам правду...
     - Это надежный...
     - Да,  не  буду  спорить.  Но  представь:  Далию  раскрыли  и  решили
использовать. Ей подкидывают дезинформацию.  Возможно  такое?  Помолчи,  я
знаю твои возражения:  о  том,  что  на  территории,  возможно,  поступают
капсулы с очищенным ураном, мы знаем и без  Далии  Шаллон.  Хорошо.  Пусть
заряд существует. При всей моей ненависти к еврейским ультра,  я  не  могу
заставить себя поверить, что они способны  отправить  к  праотцам  миллион
италийцев и несколько тысяч  евреев,  проживающих  в  Риме.  Акция  -  да,
допустим. Но не рассчитывают ли они именно на то, что мы  объявим  атомную
тревогу и эвакуируем людей? И вот тогда-то (и только тогда!)  заряд  будет
взорван. А если люди спокойно поедут на работу... вот тогда-то  (и  только
тогда) взрыв будет отменен. Если это  рассуждение  верно,  то,  во-первых,
террористы рассчитывали именно на то, что нам станет  известно  об  акции.
Значит, во-вторых, Далия Шаллон либо раскрыта,  либо  изначально  работала
против нас. И в-третьих, мы не должны делать  того,  на  что  рассчитывают
евреи. Нелья начинать эвакуацию!
     - А если... - посмотрев Президенту в глаза, сказал Курион.
     - Да, всегда остается "если"... Я послал Светония Квинта к Оракулу  -
спросить мнение богов. Не смотри на меня так... Человек  обязан  принимать
решения сам,  когда  имеет  достаточно  данных,  чтобы  сделать  вывод.  А
сейчас... Разве только судьба города зависит от нашего решения? Как бы  мы
ни относились к террору... они  умные  люди,  эти  романские  евреи,  если
сумели у нас  под  носом  собрать  и  поставить  ядерный  заряд...  и  они
предвидят последствия... боюсь, что они их предвидят на  шаг  дальше,  чем
мы... Возможно, они знают реакцию Иерусалима, а мы ее не знаем.  Возможно,
они знают, как отнесется к акции  еврейское  правительство  Англии,  а  мы
можем об этом только догадываться. И скажи еще, мой  Юлий...  Если  завтра
погибнет Рим, разве все люди  ужаснутся?  Мы  оба  знаем:  нас  не  любят.
Антиримские настроения сильны везде. Еще со времен  Аттилы,  перерезавшего
всех наших предков, спасавшихся от евреев и бежавших на север...
     - Из этого не следует, - нетерпеливо  перебил  Курион,  -  что  нужно
слушать советы Оракула. Боги не всегда...
     - А вот и Квинт, - Президент резко приподнялся навстречу вошедшему  в
пультовую пресс-секретарю и,  застонав  от  резкой  боли  в  позвоночнике,
повалился на подушки.
     Светоний подошел и протянул Сулле запечатанный пакет. Оба -  Квинт  и
Курион - напряженно смотрели, как Президент надрывает бумагу и негнущимися
пальцами вытягивает из  конверта  голубой  листок  с  пророчеством.  Всего
несколько слов. Сулла протянул лист Куриону и с помощью Квинта поднялся на
ноги.
     -  Властью   главнокомандующего   приказываю:   эвакуацию   населения
отменить, - неожиданно твердым голосом сказал он. - Мероприятия по  поиску
заряда продолжать. И дайте мне связь с Осло.


     - А теперь отойдите от  машины,  -  сказала  Далия.  -  Вон  туда,  к
обочине.
     Гидон пожал плечами и демонстративно повернулся к Далии спиной.  Зеев
отступил к обочине и, споткнувшись о камень, едва не упал на спину.
     - Далия, - сказал он. - Я уверен - ты не станешь в нас стрелять.
     Продолжая держать мужчин в зоне обстрела, Далия  пошарила  рукой  под
передним сидением и вытянула автомат Зеева -  короткоствольный  италийский
"кикс", трофейное оружие, доставшееся Зееву после операции с заложниками в
Челано. Теперь у нее был в правой руке пистолет, в левой - автомат, и  она
впервые за последние несколько часов  почувствовала,  что  ее  план  может
удастся.
     К счастью, почти полная луна  стояла  достаточно  высоко  на  западе,
облака рассеялись и все кругом было видно как на ладони.
     - Если будете вести себя спокойно - не стану, - согласилась Далия.  -
А вообще-то мне не очень хочется жить. После вчерашнего.
     - Ну? - сказал Гидон через плечо. -  Может,  объяснишься?  Времени  в
обрез.
     - Что объяснять? - удивилась Далия. - Заряд не должен  быть  взорван,
вот и все.
     - Если бы не италийцы, твой сын был бы жив, и муж тоже.
     - Аркан был глупцом, он сделал это из-за женщины. В любом случае, все
это не стоит миллиона жертв. Миллиона людей.
     - Миллиона италийцев. Конечно, стоит.
     - Не надо ссориться, - примирительно сказал Зеев.
     Он боялся, что, выводя Далию из себя, Гидон добьется только того, что
она начнет стрелять. Нужно выиграть время.  Нужно  говорить,  ее  внимание
ослабнет - пусть даже пройдет час или два. Лишь бы Далия не  стала  искать
передатчик.
     - Я не ссорюсь, - сказала Далия. - Отойдите  еще  дальше,  мне  нужно
позвонить. Быстрее!
     Гидон бросил на Зеева выразительный взгляд  и,  вообразив,  что  этот
взгляд  был  понят  правильно,  сделал  резкий  рывок  вправо,   мгновенно
перекатившись на несколько метров  и  оказавшись  между  Далией  и  Зеевом
прежде, чем тот сообразил, что нужно делать. Очередь из  автомата  прошила
Зеева поперек, и он умер прежде,  чем  тело  рухнуло  на  разбитый  бетон.
Конечно, Далия не могла  сообразить  сразу,  что  стрелять  нужно  вниз  -
мгновение спустя она была сбита с ног и продолжала палить из обоих стволов
даже после того, как Гидон навалился  на  нее  всем  весом.  Наконец,  ему
удалось перехватить запястья, и грохот прекратился.
     Минуту спустя Далия, связанная, сидела на заднем  сидении,  а  Гидон,
опустившись перед телом Зеева на колени, бормотал ругательства.  Зеев  был
мертв, а Гидон не умел делать то, что должен был  сделать  Зеев.  Впрочем,
это не имело большого значения. Гидон  знал  -  ничто  не  имело  большого
значения, в том числе и смерть.
     - Ты ведь не умеешь пользоваться аппаратурой,  -  насмешливо  сказала
Далия. - Ты профессиональный убийца, Гидон, ты можешь меня убить,  но  это
ведь не поможет тебе дать сигнал на взрыватель.
     - Почему ты думаешь, что  мы  перлись  сюда,  чтобы  дать  сигнал  на
взрыватель? - возразил Гидон.
     - Зеев говорил это. Здесь хорошее отражение радиоволн,  а  вам  нужно
именно хорошее отражение в сторону Рима, потому что взрыватель работает на
радиоволнах то ли слишком коротких, то ли наоборот... Я не знаю, да это  и
неважно.
     - Слава Творцу, что ты сама не знаешь, что делаешь, -  сказал  Гидон,
садясь за руль. - Не нужно было,  конечно,  Зееву  соглашаться,  чтобы  ты
ехала с нами...
     - Я убила бы его, если бы он не согласился.
     Гидон пожал плечами, вытянул ноги и закрыл глаза.
     - А я-то грешил на Марка, - сказал он минуту спустя. - Что ты им  еще
сообщила?.. А впрочем, можешь не отвечать, терпеть не  могу,  когда  лгут.
Теперь, когда ты убила Зеева, все будет еще интереснее. И если  ты  хочешь
спросить "почему", я тебе отвечу  сразу.  Да,  я  профессиональный  убийца
италийцев. А Зеев был профессиональным разведчиком и  замечательно  владел
радиоаппаратурой. Но ни он, ни  я  -  не  физики,  понимаешь?  Неужели  ты
думаешь, что нам поручили бы самое ответственное? А? Видишь ли, если мы не
дадим сигнала, в действие будет введена автоматика. Только и всего.  Может
быть, штучка взорвется чуть позднее. Не знаю. К тому же, возможно,  и  нет
никакой штучки...


     Рав Рубинштейн сумел связаться только с равом  Бухманом,  официальным
лидером движения "Ках". Он знал, что Бухман - лицо подставное,  знал,  что
разговор не принесет пользы, но и сидеть сложа руки  он  не  мог.  Бухмана
можно припугнуть, а дальше пусть разбирается сам. Если успеет. И если  его
послушают. И если к этой акции причастен "Ках"...
     Так и получилось. Бухман пробормотал что-то  о  всемирной  италийской
вине, призвав в свидетели  несуществующих  богов  от  Юпитера  до  Плутона
включительно, но о  заявлении  Президента  Суллы  решительно  сказал,  что
большей глупости не слышал за всю жизнь. Да, италийцев  нужно  сбросить  в
море, к их богу Нептуну, но еврейский Бог  не  может  поддержать  массовое
убийство. Моше сказал в главе "Принеси жертву всесожжения в Храм мой"...
     Рав Рубинштейн и сам знал, что  сказал  Моше.  Подумав,  он  попросил
соединить его с профессором Шломо  Минцем  из  Еврейского  университета  в
Иерусалиме. Профессора подняли с  постели,  голос  его  был  заспанным  и,
естественно, недовольным.
     - Неужели такая срочность, что нельзя было... - начал он.
     - Извини, - сказал рав.  -  Меня  интересует,  возможно  ли  в  наших
лабораториях,  я  имею  в  виду  романские  университеты  в  Тоскане   или
Ломбардии, собрать ядерное взрывное устройство и  разместить  его  в  Риме
таким образом, чтобы никто об этом не узнал.
     Профессор Минц помолчал, просыпаясь.
     - Это тебя твой визави по  переговорам  допек?  -  спросил  он.  -  У
италийцев разыгралось воображение?
     - У италийцев есть надежная информация - по их словам. Время акции  -
семь тридцать. Если это невозможно в принципе, скажи "нет", и  я  спокойно
пошлю Калигулу к дьяволу.
     На этот раз молчание продолжалось значительно больше времени. Если бы
не слабый шорох в трубке, рав решил бы, что профессор отправился спать.
     - Вот даже как, - сказал наконец Шломо  Минц.  -  Что  же...  У  тебя
включена защита?
     - Конечно.
     - Включаю свою... Да, это возможно. Более того, около  года  назад  я
давал  соответствующие  рекомендации  кое-кому  из...  Неважно.   И   еще:
насколько  я  понимаю,  последние  таможенные  скандалы  с  российским   и
французским плутонием были прикрытием передачи  радиоактивных  материалов,
которая в это время проходила  по  совсем  иным  каналам.  И  если  хочешь
знать... Ты не слышал, вероятно, о самосводящихся боеголовках?
     - Нет.
     - Это новинка. У русских система называется СС-34, а у американцев  -
одна из  модернизаций  "Минитмена"...  Запускаются  десять  ракет,  вполне
подпадающих под мирную конвенцию. Никому в голову не приходит их  сбивать.
При подлете к цели происходит взаимный поиск, конструкция  объединяется  и
уже  в  виде,  готовом,  так  сказать,  к  употреблению,  обрушивается  на
объект...
     - Ты хочешь сказать...
     - Я хочу сказать, что это может быть и не система  из  десяти  ракет.
Десять автомобилей, например. Или  десять  радиоуправляемых  зондов,  типа
полицейских. Или даже... Ну, скажем, несколько людей-смертников.
     - Я понял тебя, -  мрачно  сказал  рав  Рубинштейн.  -  Кого-кого,  а
смертников у нас достаточно.
     - Физиков тоже, - меланхолически добавил Минц. -  Италийцы  действуют
неосмотрительно,  я  бы  на  их  месте  не  разрешал  романцам   открывать
университеты на территориях.
     - Ты знаешь имена?
     - Конкретные - нет. А называть подряд... Будем считать, что не знаю.
     - Что можно сделать сейчас?
     - Сейчас? - удивился Минц. - Не  имея  информации?  Ничего.  Ждать  и
уповать на волю Творца.
     - Если бы Творец разговаривал со мной не через книги... - сказал  рав
Рубинштейн и положил трубку.
     Походив по комнате,  он,  наконец,  принял  решение  и  набрал  номер
италийского посланника Калигулы.


     К шести уже почти совсем рассвело, и Гидон отогнал машину от дороги в
глубину оливковой рощи. Тело Зеева оттащил в кювет и оставил там, присыпав
землей - небольшой холмик не  привлекал  внимания.  Далия  сидела,  уронив
голову в ладони - то ли дремала,  то  ли  думала  о  чем-то  своем.  Гидон
вытащил из багажника два старых аккумулятора - в обоих, кроме  стандартных
элементов питания, находились еще и какие-то радиоприборы, но какие именно
- Гидон не знал и управляться с ними не умел, его задачей было обеспечение
безопасности. Обеспечил...
     Впрочем, Гидон не очень комплексовал по этому поводу.  Каждому  свое,
как говорил Зеев. Бедняга, к примеру,  не  знал  того,  что  было  сказано
Гидону буквально в момент отправления, когда Зеев и  Далия  уже  сидели  в
машине: твой маневр - отвлекающий, твой  передатчик  ничего  не  включает,
напротив, он вызывает на себя внимание италийцев, и потому - не дергайтесь
там, а ждите карабинеров.  А  штучка...  Что  там  в  действительности  со
штучкой, Гидон не очень понял, да и не старался - каждому свое.
     Два  италийских  военных  вертолета  "Апачи"  появились   неожиданно,
пролетели над самой головой и удалились на север.  Гидон  проводил  машины
равнодушным  взглядом,  Далия  даже  головы  не  подняла.  Кроны  деревьев
скрывали машину, место оказалось достаточно укромным, несмотря на близость
дороги. Гидон перетащил аккумуляторы  к  салону  и  подсоединил  клеммы  к
автомобильному приемнику -  здесь  было  специальное  подключение,  ничего
сложного.
     Но что дальше? Может, это и неважно, но следовало бы все же выполнить
задание до конца. Подать сигнал и ждать.
     Подумав, Гидон включил приемник  и  начал  вертеть  ручку  настройки.
Далия зашевелилась, сказала:
     - Останови на второй программе. Надо послушать новости.
     Новостей не было - все станции передавали музыку. В шесть  пятнадцать
три вертолета показались с севера, летели над самыми кронами и ушли на юг.
Что они искали здесь - ведь сигнал еще  не  прошел?  Это  не  был  обычный
патруль - десантные машины, в каждой  наверняка  по  двадцать  вооруженных
карабинеров. Если свалятся на голову...  Впрочем,  почему  "если"?  Должны
свалиться, для того и сидим.


     Профессор Еврейского университета Шломо Минц ходил по салону от стены
к стене. Вообще говоря, он уже принял решение,  но,  прежде  чем  начинать
что-то делать, нужно еще  и  еще  раз  просчитать  варианты.  По  римскому
времени было около шести, а в Иерусалиме почти  семь,  когда  Минц  набрал
номер,  предварительно  прослушав   линию   и   убедившись,   что   лишних
подсоединений нет. На той стороне трубку подняли  сразу.  Слышимость  была
превосходной.
     - Йоси, - сказал Минц, - я имел разговор с Рубинштейном...
     - Знаю, - ответил Йоси Бар-Ам, полковник "Хаганы", боевой организации
романских евреев, - у меня в окружении рава свои люди.
     - Хорошо, тогда не буду повторять. Нужно  сделать  следующий  шаг  по
второй схеме.
     - Ты полагаешь, что италийцы подготовлены?
     - Полагаю, да. Ты успеешь изменить указания?
     - Разумеется, - удивился Бар-Ам. - Достаточно дать кодовый  сигнал  в
общей сети. Там, правда, одно осложнение...
     - В чем дело?
     - С группой "тет" отправилась Далия Шаллон, ты  ее  вряд  ли  знаешь,
она...
     - Я знаю ее, - прервал Минц. - Меня сейчас не интересует, как она там
оказалась в нарушение инструкций. Схема отработана,  и  сейчас  невозможны
никакие изменения.
     - Я лишь сообщаю... Новый контрольный срок - четырнадцать часов?
     - По римскому времени, - подтвердил Минц. - Успеха.
     - С Божьей помощью, - сказал Бар-Ам и положил трубку.


     В семь пятнадцать Курион доложил Президенту, что заряд не  обнаружен.
Сулла возлежал у стола в прежней позе, глаза его были закрыты,  но  Курион
знал, что Президент не спит.
     - Ты тоже думаешь, - сказал Сулла, не  открывая  глаз,  -  что  я  не
должен был начинать мирных переговоров с этим равом Рубинштейном,  который
не отвечает за своих евреев?
     Курион промолчал.
     - Я уверен, что это блеф, - сказал Президент.
     Курион молчал.
     - В семь часов тридцать одну минуту, - сказал Президент, - я  объявлю
нации о прекращении переговоров с  евреями.  Позовите  мне  Квинта,  нужно
готовить послания к главам правительств Северного Блока...
     Минутная стрелка часов повисла вертикально.
     - Половина восьмого, - сказал Курион. - Вот видишь...
     Пол в бункере вздрогнул.


     Как потом говорили эксперты, заряд не был сильным  -  около  половины
килотонны, обычная ядерная мина поля боя.  Погибших  оказалось  немного  -
человек двадцать, в основном - водители и пассажиры машин,  следовавших  с
севера на юг через провинцию Марке. Гриб был виден даже из Рима.


     - Я уполномочен заявить, - сказал рав Рубинштейн,  -  что  взорванное
полчаса назад тактическое ядерное устройство является  предупреждением.  Я
уполномочен заявить также, что ядерный заряд с тротиловым  эквивалентом  в
десять килотонн буден подорван в Риме в  четырнадцать  часов  по  местному
времени в том случае, если Римская  республика  не  ответит  согласием  на
предложение  романской  стороны   о   полной   независимости   территорий,
принадлежащих романским евреям.
     - Ты уполномочен... - сказал посланник Калигула. - Кем?
     Рав Рубинштейн протянул через стол лист бумаги.
     - Я не понимаю по-арамейски, -  сказал  Калигула,  бросив  взгляд  на
лист.
     - У тебя есть переводчики, - вздохнул Рубинштейн. - Поверь мне,  я  и
сам... Я не одобряю всего этого. Но не я  сейчас  определяю  позицию  моей
делегации.
     - Ты ее и раньше не определял, - пробормотал Калигула.
     - Боюсь, - сдерживая себя, сказал рав, - что у Президента  Суллы  нет
иного выхода. Люди, которых я сейчас представляю, доказали,  что  способны
на все ради независимости родины.
     - Фанатики, - бросил Калигула.
     -  Историю  обычно  делают  именно  фанатики,   -   печально   сказал
Рубинштейн. - Это может нравиться или нет, но это так.
     Калигула встал.
     - Президент Сулла, - сказал он, -  будет  ждать  делегацию  романских
евреев в своем дворце сегодня в четырнадцать часов.  Он  надеется,  что  у
делегации будут достаточные полномочия, а у нового еврейского  руководства
- достаточно власти.
     Рав Рубинштейн опустил голову. Он не был  фанатиком.  Он  всего  лишь
верил в Творца...


     - У меня прошла антивирусная  программа,  -  сказал  Моше  Рувинский,
директор  Штейнберговского  института  альтернативной  истории,  -   и   в
результате появилось это... И мы пока не знаем, является  ли  то,  что  ты
видел,  альтернативной  реальностью,  или  это  некий   виртуальный   мир,
созданный больной фантазией нашего компьютера...
     -  Послушай,  -  сказал  я.  -  Все  просто.  Запусти  меня   в   эту
альтернативу, и я тебе точно скажу, что это - вывих сознания у  компьютера
или физическая реальность, данная нам в ощущениях.
     - Ни за что! - воскликнул Рувинский. - И не изображай из себя идиота.
Ты прекрасно знаешь, что я смогу позволить тебе надеть шлем только  в  том
случае, если ты точно  укажешь  мне  точку  возникновения  альтернативы  и
нахождение в этой точке твоих предков.
     - Точка очевидна. Тит не сумел взять Иерусалим и разрушить  Храм.  За
этим последовал разгром его легионов, бегство  римлян,  и  этот  еврейский
полководец... как его... Бен-Дор... гнал римлян до их исторической  родины
и еще дальше. И похоже, что даже разрушил Храм Юпитера, чего  я  лично  не
одобряю.
     - Это  не  точка,  это  следствие,  а  момент  создания  альтернативы
неизвестен.
     - Запусти меня для начала в виртуальную реальность  компьютера,  и  я
разберусь...
     - Ни за что! Нет  у  меня  уверенности,  что  антивирусная  программа
сработала нормально. Не хочу, чтобы ты помер на моих глазах.
     - Не понимаю,  -  сказал  я,  -  почему  директором  Штейнберговского
института назначили человека нерешительного и безынициативного.
     - Только без рук, Песах! Если не можешь разобраться в проблеме, так и
скажи.
     -  Почему  же?  Разобраться   несложно.   По-моему,   это   результат
антивирусной программы. Неужели ты думаешь, что может реально существовать
мир, в котором евреи поступают с римлянами так же, как не так давно  арабы
поступали с евреями? Террор, бомбы...
     - Бытие, знаешь ли, определяет сознание, - возразил Рувинский. - И  я
не убежден, что...
     - Глупости! - воскликнул я.
     ...Когда  разговор  закончился  (безрезультатно,  как   и   следовало
ожидать), я подумал, что погорячился зря. Чем-то  симпатичны  были  мне  и
бедняга Зеев, и рав Рубинштейн, и даже фанатичная Далия Шаллон. А римляне,
при  всей  их  исторической  правоте,  казались  мне  чужими  -   врагами,
пришедшими и отобравшими у нас, евреев, землю  Рима,  Тосканы,  Ломбардии,
землю, на которой мы жили две тысячи лет...
     Трудно судить себя, даже если неправ.
     Неправ ли - вот вопрос.





                                П.АМНУЭЛЬ

                               ВЫСШАЯ МЕРА




                                  АТАКА

     Он достал меня, когда будильник прозвонил восемь. Я уже проснулся, но
хотелось  немного  поваляться,  прежде  чем  встать,  выглянуть  в   окно,
обнаружить на улице серую мглистую и ватную муть начавшейся осени, наскоро
умыться, а потом, включив телевизор, завтракать и глядеть на  пассы  Алана
Чумака.
     Будильник зазвенел, и стальной обруч, охватив голову,  сжался,  ломая
кости черепа.
     Я попытался раздвинуть обруч обычными приемами самовнушения, и  когда
боль стала совсем нестерпимой, понял, что попался. Я вообразил, что голова
моя обратилась в булавочную головку, рисинку, математическую  точку.  Боль
чуть уменьшилась, будто кто-то слегка сдвинул ручку реостата.
     Вчера, глядя на меня странным взглядом, в котором  читались  сразу  и
ненависть, и симпатия,  он  сумел-таки,  наверное,  внушить  односторонний
контакт - я ведь и не отбивался, мысли были  заняты  другим.  Он  сидел  в
последнем ряду, держал руки на спинке впереди стоявшего стула и смотрел на
меня, будто стрелял.
     Я медленно опустил ноги на пол, встал - боль плескалась в голове, как
ртуть в чаше, тяжело и серо, и я донес чашу до ванной,  наклонился,  чтобы
вылить жидкость, но чаша была глубокой, и ничего не  получилось.  Тогда  я
представил, что боль - всадник на дикой лошади, скачущей по полю  прямо  в
ров. Но всадник натянул поводья, и лошадь круто взмыла в воздух, отчего  я
едва не свалился в ванну и оставил попытки  справиться  самостоятельно.  Я
позволил ему войти, это было глупо, но я уже позволил  ему  это  вчера,  и
теперь не оставалось ничего другого, кроме как отыскать его. Иначе от боли
не избавиться, да и только ли от боли? Что он еще надумает? И зачем?
     Вчера он  впервые  явился  на  наш  сбор,  назвался  Патриотом,  хотя
председатель  наш,  Илья  Денисович,  настойчиво  и  трижды   просил   его
представиться. Патриот произнес речь. Господи! Родина пропадает, - ну, это
и без него ясно. Спасти ее может лишь союз  крестьянина  и  мыслителя.  Но
крестьянин сам по себе  ничто,  а  мыслители  вывелись.  Точнее,  в  битве
думающих русские мыслители потерпели поражение еще в двадцатые годы, когда
позволили чужой и чуждой мысли угнездиться в общественном сознании. С  тех
пор нация чахнет. Лишь сейчас может и должно наступить возрождение, потому
что русский дух имеет, наконец, счастливую возможность объединиться, чтобы
выразить себя.  Я  не  сразу  понял,  что  он  имел  в  виду:  объединение
экстрасенсов по национальному признаку!  Создать  у  нас  филиал  общества
"Память".
     Меня идея взбесила. В нашем кругу никогда и никто не  выделял  никого
по  национальности.  Русское  биополе,  и  биополе  еврейское  -  бред!  Я
попытался мысленно объяснить это Патриоту и потерпел поражение. Я видел  -
многие пытались. Никакого эффекта.  Он  продолжал  говорить  и  думать,  и
договорился (додумался!) до того, что инородцы (в нашем  клубе  их  больше
половины) не могут быть полноценными носителями биополей. Они стремятся  к
дешевому успеху - Джуна, например, Чумак  или  тот  же  Кашпировский.  Они
губят движение.
     Когда  Патриот  сел,  я  кожей  чувствовал  жжение,  так   все   были
взволнованы. Я встал. Сказал, что именно национализм - гибель  для  нашего
движения.  Впервые  мы,  люди  с   особыми   свойствами   психики,   можем
встречаться,  и  нам  нельзя  размежевываться!  Можно   представить,   что
произойдет, если начать разбираться, чем биополе  русского  отличается  от
биополя казаха или чеченца ("А надо!" - воскликнул  Патриот).  Тогда-то  и
встретились наши взгляды.
     Домой я вернулся удрученный, спал плохо, и  утром  внушение  Патриота
достало меня.
     На работу мне к девяти.  Я  опаздывал.  Не  было  сил  завтракать.  Я
доплелся до кресла, попробовал все доступные методы психотерапии,  пытаясь
одновременно прорваться к  сознанию  Патриота.  Ведь  был  же  между  нами
контакт! Обруч сжался теснее, и я потерял сознание.
     Очнулся от ощущения необыкновенной легкости. Обруч  растаял.  Патриот
великодушно отпустил мне грехи, показал, что именно может сделать со  мной
в любое время, и успокоился.
     Минут пять я  сидел,  приводя  себя  в  рабочее  состояние.  Потом  -
несколько упражнений с гантелями, завтрак. Без  четверти  девять  позвонил
Илье Денисовичу. Председатель не любил, когда  его  беспокоили  утром,  но
сейчас мне было плевать. Голос Ильи Денисовича обычно излучал  радость  от
общения с любым занудой, но я расслышал в нем недовольство,  доходящее  до
раздражения.
     - Патриот? - переспросил он. - Да не бери  в  голову,  Леня.  Есть  и
среди нашей братии вороны. Внушает он мощно, но  чувствуется  -  дилетант.
Откуда взялся - не имею понятия. Может, из Питера, ты же знаешь,  как  там
"Память"... Их идеи. Зачем он тебе все-таки?
     - Видишь ли... Достал он меня.
     - А... - Илья Денисович прекрасно понял. - Сильно?
     - Как тебе сказать... Достаточно.
     - Ну... - он помолчал. - Образуется. Ты мне лучше вот что скажи.  Как
физик. Можно ли биополе считать статическим или  оно  способно  излучаться
как электромагнитные волны?
     Он знал мое мнение на этот счет, но все же мы вяло поспорили, сошлись
на том, что отрыв биополя от носителя в принципе  возможен,  и  я  положил
трубку.
     Итак, яснее не стало. Патриот мог уехать в свой  Питер  любым  ночным
поездом, но, где бы он ни находился, он мог меня нащупать, я  его  -  нет.
Может, он ограничился одним "уроком", но, если  будут  следующие,  мне  не
выдержать.
     Я вспомнил рассказ старичка Амлинского из Ужгорода, попавшего в такую
же историю. Он умер в прошлом году. Любой эксперт сказал бы - естественная
смерть от острой сердечной недостаточности. На деле же это было  убийство,
и знали об этом только мы, потому что, кроме нас, в его историю  никто  не
верил и не мог поверить. Началась она в семьдесят шестом, когда  Амлинский
работал зампредисполкома и занимался квартирами. Брал, как любой  на  этой
должности. Однажды пришел к нему на прием некто, чью очередь  на  квартиру
Амлинский продал за сумму, которую отказался нам назвать.
     Пришедший не стал разговаривать, только посмотрел исподлобья и  пошел
из кабинета. На пороге обернулся - как ворон - и сказал:  "Не  будет  тебе
житья. За всех ответишь. Сердца у тебя нет. Теперь будет."
     Амлинский почувствовал свое сердце в тот же день. Прихватило здорово.
Врачи ничего не обнаружили - совершенно здоровый  мотор.  Но  с  того  дня
болело страшно, до потери сознания. Амлинский бросился искать  посетителя,
но оказалось,  что  тот  уехал  в  неизвестном  направлении.  С  семьей  -
престарелой матерью и  женой-инвалидом.  Объявить  всесоюзный  розыск?  Не
решился.
     Так он и жил последние десять лет: ждал приступа как кары небесной. С
поста ушел. Работал счетоводом, едва дотянул до  пенсии.  Приехал  к  нам,
рассказал. Мы-то  понимали,  что  старик  говорил  правду.  Но  что  могли
сделать? Если бы знать, кто... А так... Честно говоря, мне было его  жаль,
хотя даже по рассказу чувствовалось, что сволочь он изрядная.
     Судьба Амлинского меня  не  вдохновляла.  Я  сел  на  диван,  откинул
голову, расслабился и сразу ощутил в затылочной части присутствие  чужого.
Будто тупой иглой слабо царапали по  стеклу.  Я  обхватил  голову  руками,
погрузил пальцы и нащупал иглу, но она сидела  прочно,  и  чем  сильнее  я
тянул, тем глубже она увязала. Я оставил свои попытки и замер. Игла начала
пульсировать. Патриот чувствовал мою беспомощность, и играл со  мной,  как
кот с клубком ниток.
     Оставался один выход. Возможность, которую я никогда не  использовал.
И даже не думал, что когда-нибудь решусь. Одно дело теория, а другое...
     Я мог сделать это  в  семьдесят  восьмом,  когда  меня  выставили  из
института сразу после защиты. Я пытался обкатать мою идею на  семинаре,  и
меня сочли психом. Не сопротивлялся, было противно, я знал, чем  кончаются
эти диссидентские штучки. И ушел в непрофильный НИИ, потому  что  им  были
нужны программисты, а не репутации.
     Второй раз я собирался попробовать в  восемьдесят  втором,  когда  на
меня подали в суд. Сотрудница просила излечить ее от мигреней, и я  сделал
это, но попутно обнаружил начинающийся  рак  желудка.  Я  предупредил  ее,
настоял, чтобы она обратилась к врачам,  доблестные  хирурги  вырезали  ей
все, что смогли, и она умерла на столе, а  родственники  обвинили  меня  -
видите ли, я напустил на  нее  порчу.  Суд,  слава  Богу,  не  принял  эту
глупость к рассмотрению.
     Тогда  я  отступал,  потому  что  все  обходилось.  Может,  и  сейчас
обойдется?
     Я отыскал в шкафу рубашку, не очень долго бывшую в  употреблении,  и,
надевая, прислушивался  к  ощущениям  -  игла  в  затылке  сидела  крепко.
Окунувшись в уличную толчею, я  думал  о  том,  что  вечером  нужно  будет
созвониться со всеми, кто был вчера  на  сборе.  И  на  работе  сегодня  -
никаких массажей и консультаций. Себе дороже.
     Зажегся зеленый, и я, с толпой горожан, отягощенных сумками и мыслями
о том, где достать мыло, бросился  на  противоположную  сторону  улицы,  к
метро. Часы на руки тоненько пискнули - девять часов.
     И тут меня схватило опять.


     Я  лежал  под  козырьком  автобусной  остановки,  надо  мной   стояли
несколько  пенсионеров  по  старости  и  один  по  инвалидности,  а  также
пятьдесят шестого размера  милиционер,  смотревший  на  меня  без  всякого
участия. Обруч давил, но по сравнению с  тем,  что  он  вытворял  со  мной
минуту  назад,  это  была  ерунда.  Я  сосредоточился  и  раздвинул  обруч
настолько, что между ним  и  черепом  удалось  просунуть  палец.  Старички
заохали, а милиционер сказал:
     - Ну что, мужчина? Вызывать или сами?
     - Сам, - сказал я. - Извините, со мной бывает. Голова.
     - После Афгана? - с пониманием спросил старичок  с  огромными  ушами,
похожий на помесь летучей мыши с Фантомасом.
     -  Расходитесь,  -  велел   милиционер   и   первым   покинул   место
происшествия.
     Похоже, что Патриот "работал" меня с интервалами в один час,  он  уже
"пристрелялся" крепко и безнаказанно. Ровно в  десять  он  может  запросто
убить меня, если воздействие окажется сильнее второго во столько  же  раз,
во сколько второе было сильнее первого.
     За что? Впрочем, ответ я знал, и Патриот его знал, но это были разные
ответы, потому что истина у нас разная. Для него истина, в которой  он  не
сомневался, заключалась в том, что его  родину  -  тысячелетнюю  Россию  -
погубили, довели до нищеты и духовного варварства пришельцы. Конечно, не с
других планет - есть кандидаты и поближе. Это - идеи, которые проникают  в
души, ибо нет ничего хуже идей, возникающих не в твоей, а в чужой  голове.
Идеи, а с ними и племя,  их  породившее,  входят  в  твой  дом  смиренными
гостями, а потом присасываются ко всему. И пьют  жизненные  соки,  и,  как
кукушата, берут лучшее. Защита от вируса - вакцина, от грабителя -  закон,
а от чуждой идеи  -  только  ненависть  к  инородцу,  в  чьей  голове,  не
обремененной любовью к истинной красоте родной природы, эта идея возникла.
     Я знал, что Патриот думает так, это была его истина. Так думал не  он
один. Я ненавидел эти всплески атавизма и презирал свой народ, как и любой
другой, если он пытался возвысить себя над остальными.
     Я не понимал людей, способных  унизить,  оскорбить,  даже  ударить  и
убить человека потому только, что нос у него  не  той  длины,  а  речь  не
услаждает чей-то слух. Что ж, сейчас представилась возможность  восполнить
этот пробел в моем образовании. Не возможность даже, а необходимость.
     У меня оставалось пятьдесят две минуты.
     Патриот вынуждал меня выйти в Мир.
     Я знал, как это сделать. Впервые почувствовал в себе силу  много  лет
назад. А точное знание пришло в феврале восемьдесят четвертого. Запомнился
день потому, что  моя  неожиданная  эйфория  казалась  всем  неуместной  -
хоронили Андропова, весь отдел собрался у телевизора, ждали момента, когда
начнут опускать гроб, и гадали: уронят, как Леонида Ильича, или нет.  А  я
метался по комнате, повторяя и запоминая вербальное  решение,  позволявшее
мне стать самим собой. Всего лишь - собой. Но до конца. Собой - настоящим.
Я знал, что вряд ли решусь произнести "заклинание" от начала до конца, как
не решаются истинно верующие произносить всуе имя Господа...
     Я присел на скамейку в сквере. Ко мне тут же подпорхнули  два  жирных
пятнистых голубя и, расхаживая у моих ног, косили глазом и ждали подачки.
     Есть ли иной путь? Найти Патриота необходимо.  Никто  из  наших  его,
скорее  всего,  не  знает.  Установленный  вчера  Патриотом  канал   связи
односторонний. Пройти по нему я не мог.
     Сорок пять минут впереди. И нужно решаться.
     Что я смогу? Чем стану? Кто я - там, в глубине?


     С  детства  я  умел  чувствовать  других:  настроения  желания.   Мне
казалось, что так устроены все. Я не мог лгать. Мне казалось, что истинные
мои мысли всем понятны, что слова лишь формируют их, как коробка  не  дает
просыпаться яблокам, но не превращает их в груши.
     Газетам я не верил. Взяв в руки лист, я знал  уже,  что  эта  заметка
врет о комбайнере,  якобы  собравшем  две  нормы,  а  здесь  автор  славит
дорогого Никиту Сергеевича, хотя на деле ему  решительно  все  равно,  кто
там, наверху. Прочитав о суде над Синявским и Даниэлем, я  знал,  что  они
говорили правду, а судьи почему-то верили в то, что  подсудимые  -  враги.
Представляю, как было трудно со мной. Впрочем, и мне было не легче. Есть у
Джанни Родари сказка "Джельсомино в стране лжецов". Так  вот,  я  был  тем
Джельсомино. Однако если итальянский мальчишка явился в  сказочную  страну
пешком и мог уйти, то мне уходить было некуда. Тут  я  жил,  живу,  тут  и
умру. В дерьме, с  лапшой  на  ушах,  но  при  звуках  фанфар,  заменяющих
похоронный марш.
     В конце концов я заставил себя врать. Тренировался и заставил. Но все
равно мне чудилось, что, едва я произнесу слово, не  согласное  с  мыслью,
это становится известно всем. Вероятно,  так  оно  и  было,  но  никем  не
воспринималось как отклонение от нормы.
     Единственный раз я  воспользовался  своей  способностью  во  зло.  На
приеме у председателя райисполкома. Я работал  тогда  в  подмосковном  НИИ
коррозии, жил в общаге и, когда среди ночи в комнату ворвались  пьяненькие
аспиранты, повалили моего соседа на кровать и по-петровски начали  лить  в
рот водяру, которую он не переносил, а меня просто избили, чтобы не вякал,
я решил -  хватит.  И  пошел  качать  права.  Взгляд  у  председателя  был
оловянным, как у статуи в  Пушкинском  музее,  но  та  была  произведением
искусства, а этот - плод творчества аппарата. И я не сдержался - плюнул  в
эти глаза, сказал все, что думал о нем, о его учреждении и о разнице между
социализмом и тем, что они тут построили,  а  потом  потребовал  ордер  на
однокомнатную секцию. И  получил.  Отмывался  потом  месяц.  Физически,  с
мылом, будто пленку дерьма не мог отодрать от тела.
     Именно в кабинете районного  начальника,  глядя  в  оловянные  глаза,
которые наверняка издали бы глухой звук, если в них постучать,  я  впервые
на короткий миг, когда вся сила была собрана в кулак, осознал себя.
     Богослов сказал бы, что мне явилось Откровение.


     Хорошо бы иметь свидетеля, но поздно.
     У меня похолодели ладони. Кто-нибудь и когда-нибудь умел  это?  Знал?
Наверно. Не я первый. Наверняка не я. Но не об этом сейчас. Я должен стать
собой. Я весь здесь. Весь.
     Страшно. Почему? До сих пор я был, как все, лишь  вершиной  айсберга,
надводной частью. Не  чувствовал  глубины.  Теперь  почувствую.  И  это  -
единственная возможность нащупать путь к Патриоту.
     Я сидел на скамейке в сквере, у моих ног возились  голуби,  и  еще  я
чувствовал, что вижу себя со стороны. Нет, я не  точен.  Я  не  могу  быть
точен, когда не хватает слов. Я видел то, чего нельзя увидеть, находясь  в
привычном четырехмерии.  Так  плоское  существо,  живущее  на  поверхности
ленты, не может ни  увидеть,  ни  ощутить  высоту  или  глубине  своего  -
трехмерного! - мира.
     Голуби  распухли,  заполнили   Вселенную   и   исчезли,   все   стало
коричнево-серым, невидимым, хотя я по-прежнему знал, что сижу на скамейке,
и что голуби, выдрав друг у друга по перу, разлетелись в разные стороны, и
мимо скамейки прошла девушка в розовом платье, покосилась на меня, думая о
том, что левая туфля жмет, и я знал это, но не видел, потому что  сознание
мое уже переместилось, упало в глубину моего "я" и  оглядывалось  здесь  в
поисках нити, связывающей меня с Патриотом.
     Все было не так просто. Нить оказалась прерывистой.  И  вела  сначала
вовсе не к Патриоту, а в другую сторону, в подсознание иного человека.
     Мне стало больно.
     Потому что предстояло убить.


     Невесомость. Питательный бульон - вкусно,  сине-зелено,  с  проседью,
мелко. Не те слова. Нет, точные. Рассчитываю варианты. Темп? Никакого.  То
есть, как пожелаю.
     Пытаюсь понять, хотя это и не обязательно. Вкус, цвет, запах  -  тоже
не обязательно. Исчезли, можно без  них.  Нет  собственных  ощущений.  Это
рудименты.  Оттуда  -  из  трехмерия.   Знание   осталось.   Только   оно.
Разобраться.  Иначе  не  сдвинуться.  Искать.  Искать.  Искать.   Стоп   -
зациклился.
     Сначала. Я - подсознание Андрея  Сергеевича  Лаумера.  Двадцать  семь
лет. Бывший спортсмен, каратэ, семь призов, олимпийская медаль, нарушение,
дисквалификация,  как  жить,  тренер,  много  вас  таких,  не  заработать,
"Железо", кличка, большое дело, охрана,  годишься,  ствол  винцера,  такая
работа. Ясно - мысленно пробежал по цепи памяти, это не нужно для  решения
задачи, только логика, никаких эмоций, за  эмоции  отвечает  другой  центр
мозга, не отвлекаться.
     Зачем мне решать _е_г_о_ задачу? Что со временем? Не знаю. Решение не
отнимает времени. Время - свойство сознания, а я - глубже.
     Итак, задача: убить. Оружие: вибрач. В  теле  не  оставлять.  Жертва:
Усманович. Кооператив "Ритм". Председатель. Отказывается платить.  Наводит
ментов. Предупреждали. Смелый? Нет, дурак. Цена. Информация для решения не
важна.  Но  поступает  непрерывно.  Мешает.  Сильный  раздражитель,   если
проникает в подсознание. Два с половиной куска, треть -  зелеными.  Много?
Мало? Не оценивается.
     Сначала. Оценка вариантов. Накопление.
     Вариант первый.  Встретить  у  подъезда.  Лампочка  вывернута,  инфор
задушен. Темно. Удар. Тело - в угол. До утра не найдут. Живет один. Жена с
дочкой на даче. С любовницей поссорился. Уходить спокойно, дворами...
     Вариант  второй.  Дача.  Вечер  пятницы.   Воздушка   двадцать   один
семнадцать с Савеловского. Дорога через подлесок, полкилометра. Ждать там.
Отход - воздушка от города, риск меньше. Пересадка на на станции...
     Вариант третий. Выходит от друга - Гоголевский бульвар, игра в  ланс,
полночь, к машине, удар, ключ в замке зажигания, машину оставить  у  метро
"Арбатская". Успеть на последний поезд. Дальше - такси, в Химки, к  Жбану,
надежная хата...
     Вариант четвертый.
     Вариант пятый.
     Вариант шестой.
     ..........................
     Триста семьдесят второй...
     Стоп. Варианты все меньше отличаются друг  от  друга.  Сгруппировать.
Отбросить триста тридцать два - вероятность  засыпки  больше  критической.
Остальные - на четыре группы. Кооператив.  Дом.  Дача.  Друг.  Проработка.
Возврат.
     Сто шестьдесят третий. На ленч к другу. Проходной двор. Удар вибрачом
при входа под арку. Много вариантов отхода - хорошо.
     Годится.
     Кто же я? Лаумер? Лесницкий? Лесницкий в подсознании Лаумера?  Почему
я  (Лесницкий!)  должен  оценивать  для  этого  подонка  (эмоции  все-таки
пробиваются?) вероятности вариантов убийства (за два с половиной  куска  -
только! - человеческая жизнь!)? Но я уже оценил. Мы. Два подсознания?
     Вариант хорош: неожиданность, смелость, безопасность,  риск  -  всего
понемногу. Игра! Вариант просчитан. Решено. Выдать в сознание.  Я,  Андрей
Лаумер, только что  проснулся.  Сознание  заторможено,  потому  и  просчет
вариантов  так  прост,  действуют  мозговые  мощности  всех  порядков,   а
подсознательное  решение  воспринимается  сполохом,  зарницей  -  радость,
азарт.
     Выдать в сознание. Но что-то держит. Тормозит. Что? Или кто?
     Багровый шнур, ржавый, весь в  разрывах,  появляется  в  решении  как
пунктир, как многоточие. Я ждал его. Путь к Патриоту. Это не зрение - шнур
эмоций. Схватиться за него - и вперед!


     Я стоял, прислонившись к шершавому и влажному  стволу  сосны,  ощущая
спиной шероховатую упругость коры, руки безвольно висели, и со стороны  я,
наверное,  выглядел  пьяненьким  и  замечательно  влюбленным  в   утреннее
безделье. Два школьника пялили на меня глаза, сидя на скамейке.  На  часах
было девять восемнадцать, погружение длилось четыре минуты. Мне казалось -
часа два. Быть счетной машиной - скучно и нелепо.
     Я отвалился от дерева  (вспомнил:  только  минуту  сидел  неподвижно,
потом занервничал, вертел головой, будто искал потерянное,  встал,  быстро
пошел к выходу на площадь, вернулся, столкнулся со школьниками, сказал  им
"пшли-пшли, ну",  обошел  скамейку  и  встал  под  сосной,  глупо  охая  и
поглядывая вверх, будто искал укрытия от несуществующего дождя, псих да  и
только, и ведь все эти  движения  были  какими-то  отражениями  того,  что
происходило в глубинных моих измерениях). Подошел к школьникам и сел рядом
- здесь была тень. Ребята вскочили и отошли, мальчики  лет  по  девять,  в
глазах любопытство и страх: а ну как врежу? Мне было все равно.
     Что ж мне, радоваться и кричать "Ай да Лесницкий, ай да сукин сын"? Я
ведь сделал это - погрузился в Мир и вернулся.  Нет,  не  на  всю  глубину
себя. Чуть. И все же впервые. Впервые - я? Или впервые - вообще?
     Девять двадцать одна.
     Не нужно о постороннем. Путь к Патриоту есть, он в моем  подсознании,
из которого я вернулся. Но, Господи, был-то я не в своем подсознании, а  в
личности некоего Лаумера, негодяя, наемного убийцы, и это для него  считал
варианты и рассчитал лучший, и теперь он  где-то,  проспавшись,  чувствует
прилив творческих сил, знает, что и как делать, решение пришло во  сне,  и
он готов убить человека только потому, что это его  работа!  Нужно  что-то
сделать, остановить! Кто этот Лаумер? Здесь - в трехмерии - я ничего о нем
не знаю. Но в Мире я и этот проклятый Лаумер - единое существо. Значит  ли
это, что, пока я решал задачу за него, он решал за меня и это его интуиция
нащупала путь к Патриоту?
     Что-то смущало.
     Детали. Марки оружия - винцер, вибрач.  Тип  транспорта  -  воздушка.
Улицы. Фразы. Мода. Оценивая варианты, я не думал об этом. Это были вешки,
на которые я опирался, их не  нужно  было  оценивать.  А  сейчас  всплыло.
Машина  Лаумера  -  "Вольво-электро".  Дорожный  знак  -  "До  вертолетной
площадки сто метров". Винцер - лучевой автоматический  пистолет,  стреляет
импульсами, беззвучно.
     Две тысячи пятьдесят два.
     Это число тоже  было  вешкой,  оно  не  входило  в  переменную  часть
расчетов, я не думал о нем. Это был год.
     Лаумер жил (будет жить) в двадцать первом веке.
     Почему я говорю - он? Это я. Господи, это ведь  я  в  глубине  самого
себя живу, как скот, способный  убить  человека.  Почему  -  способный?  Я
убиваю не в первый и не в последний раз, холодно рассчитывая - кого,  где,
как. И никакие моральные проблемы его (меня!) не волнуют.  Пусть  я  и  не
делаю  этого  физически,  и  мое  участие  заключается   в   расчетах,   в
подсознательных поисках оптимума.
     Это - закон многомерия?
     Не спешить. Здесь есть еще нечто.  Двадцать  первый  век.  Нет,  я  и
прежде предполагал, что время, будучи в многомерии  всего  лишь  одной  из
множества координат, перестает быть основополагающей сущностью бытия. Миры
разных времен соприкасаются в одном предмете,  в  одном  существе.  Так  и
должно быть. Но все-таки...
     Я обозлился. Эта сволочь, часть меня, не думала ни о причинах,  ни  о
следствиях, ни о сущности жизни. Машина убийства.  Ну,  хватит.  Это  ведь
только часть подсознания, в ней нет  эмоций,  нет  морали  -  ничего  нет.
Компьютер, в котором начальные и  граничные  условия  задачи  не  включают
данных  ни  о  социальном  строе,  ни  о  том,  что  вообще  будет   собой
представлять страна. Я могу (могу?) вновь погрузиться в липкую  и  гнусную
личину, но что это даст? Там я -  слуга,  компьютер,  временно  получивший
возможность оценивать себя.
     Но если Лаумер таков, то не только потому, что таким его  сделала  та
(будущая!) жизнь: я тоже помогаю ему быть убийцей. Какая же мразь живет  в
каждом из нас?
     И в каждом - знание будущего? Если человеку случайно  удается  понять
себя на уровне следующего за подсознанием измерения, то возникает  знание,
которое мы называем ясновидением.
     Я сидел, не касаясь спинки скамьи, и, кажется, плакал. Если  не  было
слез на лице, они были в душе. Я заглянул в себя,  заглянул  в  будущее  и
(Господи!) - зачем нужно все, если через полвека я смогу (да,  я,  что  ни
говори об измерениях - я!) за два с половиной куска - убить?
     Десять тридцать две на часах.
     Если я опоздаю и Патриот расправится со  мной  здесь  и  сейчас,  что
случится с той частью меня, которую зовут Лаумер? Он тоже перестанет быть?
Или только потеряет свою интуицию, свое подсознание, потеряет кураж, и его
спишут в расход? В конце концов он попадется. Неужели  только  собственной
смертью я могу заставить его не убивать?
     Что же в таком случае - жизнь?
     Девять тридцать три.
     Все. Я иду, Патриот. Я нащупал путь. Если останусь  жив,  вычищу  эти
авгиевы конюшни в самом себе.
     Девять тридцать четыре.
     С Богом.



                                ПОГРУЖЕНИЕ

     Сквозь подсознание Лаумера я пронесся, держась обеими руками за яркий
утолщающийся шнур, будто съехал с вершины гладкого столба, так что обожгло
ладони.
     Я скользнул глубже по кромке айсберга и понял мгновенно,  будто  знал
это всегда,  а  теперь  вспомнил:  у  человека  нет  личного  подсознания.
Подсознание всех людей на планете - всех без исключения, от новорожденного
эскимоса до старого маразматика на Гавайях -  есть  единая,  работающая  в
режиме разделенного времени вычислительная машина, и в  терминах  обычного
трехмерия можно сказать, что мозги всех людей на планете объединены  общим
информационным полем, и все проблемы  всех  людей  решаются  в  этом  поле
сообща, как решаются сразу множество задач одним-единственным компьютером.
Отсюда  -  озарения,  пришедшие  ниоткуда,  странные,   будто   не   свои,
воспоминания, которые изредка возникают у каждого, и все это  потому,  что
Мир многомерен, а сознание плоско.
     Был ли это один из  законов  Мира?  Я  не  видел,  не  осознавал,  не
понимал, но, пролетая куда-то, знал.
     Шнур расплылся... растекся...


     Комната была маленькая, и я  видел  ее  отовсюду,  со  всех  стен,  с
потолка и пола, из любой точки внутри. Как мне это  удавалось?  Я  мог  бы
сказать,  что  стал  массивным  дубовым   шкафом   с   резными   дверцами,
открывавшимися с пронзительным скрипом. Внутри шкаф был  полон  поношенных
рубашек, потертых брюк, линялых галстуков. Но все же я не  был  шкафом,  а
скорее воздухом или иконой в красном углу (между окладом и стеной шевелили
усиками огромные рыжие  тараканы),  или  узкой  металлической  кроватью  с
подушками  горкой,  будто  взбитыми  сливками   на   плоском   белоснежном
мороженом.  И  еще  я  был  столом  -  основательным,  прочным,  по  углам
проеденным червями. Все это был я, а мужчина  лет  пятидесяти,  кряжистый,
невысокий, с большой лысой  головой  и  лицом  страстотерпца,  на  котором
мрачно горели голубые, со стальным отливом, глаза, в мое "я" не  вмещался.
Он ходил из угла в угол, он был вне меня, и гаснущий огонь шнура - путь  к
Патриоту, - за который я не мог больше уцепиться, терялся  именно  в  нем,
будто шпага в груди убитого.
     И это  тоже  было  законом  Мира?  Неужели  каждый  человек  в  своем
многомерии непременно  то  и  дело  "всплывает"  на  поверхность  обычного
пространства-времени? Неужели человек подобен спруту, щупальца которого то
тут, то там, тогда или потом возникают  в  трехмерии,  соединяя  в  единое
существо то, что единым в обычном представлении быть не  может?  Возможно,
верования индусов в переселение душ - игра в  непонятую  истину,  и  не  в
переселениях суть, а просто в осознании себя в нескольких временах?
     Мне оставалось одно - смотреть (чем? как я, воздух, воспринимал  свет
и звук?).
     Без стука вошли двое - огромные, под  притолоку,  в  широких  штанах,
заправленных в сапоги. Рубахи  навыпуск  (немодные;  когда  -  немодные?).
Почему я не ощущаю времени (не научился, не умею?)?
     - Ну что? - нетерпеливо спросил хозяин.
     - Порядок, - отозвался один из вошедших и опустился на широкую скамью
у стола. Второй отошел к узкому запыленному окну и поглядел  на  улицу.  -
Тягло своих собрал и пошел, значит. А жиды-то, слышь, детенышей по  дворам
собирают. Слух, значит, уже прошел. Так что порядок, Петр Саввич.
     - Ну и хорошо, - отозвался Петр  Саввич.  -  Вот  что  скажу  я  вам,
ребята. Вам мараться незачем, не надо,  чтобы  вас  там  видели.  Особенно
тебя, Косой, - обратился он к сидящему.
     Товарищ его сказал, обернувшись:
     - Я ему то же самое говорил, Петр Саввич. Но горяч мужик. Руки у него
чешутся.
     - Сиди, Косой, и слушай, что Митяй говорит. В любом деле, Косой,  как
в человеческом тулове, есть голова, есть руки, ноги.  В  нашем  деле  я  -
голова, вы, двое, - речь моя, голос, а те, что по дворам бузят -  руки  да
ноги. Все вместе - Россия-матушка.
     - Я ему то же талдычу, - буркнул Митяй, отойдя от окна и присаживаясь
на скамью рядом с Петром Саввичем, желая, видимо, хотя  бы  в  собственных
глазах уравнять мысль с речью.
     - Ребе сейчас пристукнули, как мы сюда шли, -  сказал  Косой,  дернув
головой - воспоминание было не из приятных.
     Петр Саввич остановил его жестом.
     - Не надо, - сказал он. - Не люблю крови. Это их заботы, - он  махнул
рукой в сторону окна. - Они там  кричат  "Бей  жидов,  спасай  Россию!"  и
думают, что, побив или прибив десяток-другой, изменят что-то в этой  своей
жизни. Не изменят. Это племя иродово, как хамелеоны,  приучилось  за  тыщи
лет. Хвост долой, окрас поменять - и вот они опять в своих лавках живые  и
опять пьют соки и кровь из народа,  среди  которого  живут.  Про  бактерии
слыхали? Они - как бактерии. Внутри тела и духа народа. И от того, что сто
или тыщу бактерий изведешь, не выздоровеешь. Изводить  заразу  нужно  всю,
вакциной - тоже не слыхали?
     - Травить, что ли? - поинтересовался Косой.
     - В веке шестнадцатом, - продолжал Петр Саввич, все больше  возбуждая
себя и все меньше обращая внимания на своих гостей, - французские католики
в одну прекрасную ночь святого  Варфоломея  единым  ударом  вырезали  всех
гугенотов, и ночь та вошла в историю. А мы тут цацкаемся и давим  блох  на
теле, когда их травить надо. Дымом.
     Петр Саввич вскочил и принялся ходить  по  комнате  широкими  шагами,
едва заметно припадая на правую ногу,  и  я  знал  почему-то,  что  это  -
следствие старой раны, полученной в русско-турецкую кампанию.
     - Скажу я вам, ребята, скажу, - он смотрел на  шестерок  недоверчиво,
но и не говорить уже не мог, возбудила его начавшаяся "акция",  рассказ  о
крови пробудил мысли  о  будущем,  не  омраченном  никакими  инородцами  и
иноверцами, о будущем, где все мужчины будут - Муромцы да Поповичи, а  все
женщины - Василисы Прекрасные.
     - Есть такая наука - химия, и она может все, потому что на мельчайшие
невидимые вещества действовать способна. На кровь. И вот что я скажу.  Год
или два -  и  найдутся  такие  вещества,  что  на  кровь  иудейскую  будут
действовать подобно смертельному яду, а на русскую - как целебный бальзам.
Ибо крови наши - разные. Как крови хохла, или великоросса, или цыгана-вора
- все разное, но глазом неотличимое.  Вот  как.  И  то,  что  для  исконно
русского - вода живая, то  для  жида  -  погибель.  Когда  такое  вещество
получить удастся, тогда и покончено будет со всякой заразой на Руси.
     Шестерки сидели пришибленные, слов таких они прежде не слышали, да  и
Петр Саввич, ученый человек, примкнувший к Союзу Михаила Архангела, прежде
не вел подобных речей,  не  принято  это  было  -  ученостью  своей  перед
простолюдинами кичиться. Пробрало вот, не сдержался.
     Шестерки верили. Я следил за разговором  со  стеснением  в  мыслях  и
неожиданно опять увидел слабо мерцавший шнур - связь  мою  и  Патриота,  и
шнур уходил в иное измерение, терялся, и нужно было следовать за ним, но я
ощущал беспокойство, что-то я должен был сделать здесь, не только  о  себе
думать. Но что мог сделать воздух, или  предмет  неодушевленный,  каким  я
сейчас был?
     Уйти. Что я мог здесь?
     Я был  комнатой  и  знал  свои  слабые  места.  Прогнившая  половица,
надломленная балка потолка, плохо склеенные худой  замазкой  кирпичи  чуть
ниже подоконника, ножка комода, слишком близко стоящая к слабой  половице,
и - усилие, я ведь мог его совершить. И половица  с  хрустом  проломилась,
комод качнулся, задел в падении стол и, покосившись, ударил углом в стену,
кирпичи вышибло, и стена, лишившись опоры,  начала  заваливаться,  а  я  с
холодной расчетливостью знал,  что  химику  больше  не  жить,  а  шестерки
отделаются ушибами и переломами, но и в меня вошла их  боль,  я  рванулся,
хватаясь за угасавший шнур - ближе к Патриоту.
     И вынырнул - в себя.


     Я стоял на автобусной остановке,  ближайшей  к  дому,  где  я  иногда
сажусь на двадцать седьмой, чтобы ехать на работу.
     На часах девять сорок одна.  Я  чувствовал  торжество  Патриота,  его
уверенность:  ну  давай,  шебуршись,   фора   твоя   кончается.   И   ведь
действительно кончалась, а я делал пока лишь то, что  должен  был  сделать
много лет назад, когда впервые понял многомерие Мира и всех существ в нем.
Если бы я решился  тогда,  не  пришлось  бы  сейчас  главные  законы  Мира
исследовать  на  своей  шкуре  со  скоростью  и   чистотой   эксперимента,
неприемлемой в научном анализе.
     Любое мое движение в любом из моих  измерений  вызывает  движение  во
всех прочих моих измерениях - это закон?  Я  не  должен  был  вставать  со
скамейки в сквере и не должен был вмешиваться в  события  там,  в  прошлом
(какой это был год, тысяча девятьсот шестой, кажется?). Но  я  вмешался  -
там, я убил человека - там.  А  здесь?  Почему  я  не  попал  под  машину,
переходя улицу? Действовал  я  подобно  сомнамбуле  или  в  полном  -  для
окружающих - сознании? Мне нужно  хотя  бы  несколько  минут  -  обдумать.
Девять сорок три.
     Я вернулся на ту же скамейку в сквере,  сел,  облокотился,  расставив
локти, закрыл глаза. Спокойно.
     В обычном четырехмерии  я  -  Лесницкий  Леонид  Вениаминович,  сорок
четвертого года рождения, из служащих, еврей, разведен,  без  детей,  имею
кое-какие  способности,  которые  принято  называть  экстрасенсорными.   И
гораздо большие, по-моему, способности к физическим наукам.  Школьный  мой
учитель физики, Филипп Степанович, говорил,  что  во  мне  есть  искра,  а
должен  гореть  огонь  и  его  нужно  раздуть.  Я  обожал  решать  задачи,
наскакивал на них как Моська на Слона,  а  Филипп  Степанович  тыкал  меня
носом в ошибки. Однажды мы размышляли о том, куда мне пойти после школы. В
университет? Филипп Степанович морщился: слабо, слабо -  он  знал  здешних
преподавателей. Сделают середнячка, фантазию выбьют. Нужно в Москву.
     - Нет, - сказал он, неожиданно  помрачнев,  -  можешь  не  пройти  по
пятому пункту.
     Я не понял.
     - Ну, -  сказал  Филипп  Степанович,  -  анкета,  она...  Ты  еще  не
усекаешь... Говорят, есть указание поменьше принимать вашего брата...  Вот
Витька в прошлом году  в  физтех  проехался...  только  до  собеседования.
Талант! Я бы на месте...
     Пятый пункт, значение которого  растолковал  мне  Филипп  Степанович,
если честно, мало меня тогда беспокоил. В Москву я не поехал  потому,  что
не отпустили родители, не было у них таких денег. Отец - переплетчик, мать
-  счетовод.  Откуда  деньги?  Поступил  у  себя  в  городе,  с   Филиппом
Степановичем связи не терял, учитель оказался  прав,  было  здесь  скучно,
по-школярски занудно, и  после  второго  курса  я  все-таки  отправился  в
столицу с надеждой перевестись в МГУ.
     Вопрос решался на деканском совещании. На физфаке толстенные двери, а
нам - нас пятеро переводились  из  разных  вузов  страны  -  хотелось  все
слышать. С предосторожностями (не скрипнуть!) приоткрыли дверь, в  нитяную
щель ничего нельзя было увидеть, но звуки доносились  довольно  отчетливо.
Анекдоты... Лимиты на оборудование... Ремонт в подвале...  Вот,  началось:
заявления о переводе. Замдекана:
     - Видали? Пятеро - Флейшман, Носоновский, Газер, Лесницкий,  Фрумкин.
Прут, как танки. Дальше так пойдет... Что  у  нас  с  процентом?  Ну  я  и
говорю... Своих хватает.  Значит,  как  обычно:  отказать  за  отсутствием
вакантных мест.
     Мы отпали от двери - все пятеро, как  тараканы,  в  которых  плеснули
кипятком.
     Долго потом ничего не хотелось - ни  учиться,  ни  работать.  Прошло,
конечно, - молодость.  Когда  я  рассказал  все  Филиппу  Степановичу,  он
вцепился в спинку стула  так,  что  костяшки  пальцев  побелели.  Вдохнул,
выдохнул.
     - Спасибо, - сказал он, -  дорогому  Иосифу  Виссарионовичу  за  ваше
счастливое детство.
     Я не понял тогда, при чем здесь почивший  вождь  народов  и  детство,
которое кончилось.
     Что оставалось? Работать самому. Работал. Сформулировал первый  закон
многомерия мира: "Все материальное многомерно,  в  том  числе  -  человек,
который физически существует во множестве измерений, осознавая лишь четыре
из них".
     Помню, как я смеялся, выведя теорему призраков. Работал я тогда в НИИ
коррозии, замечательно работал, то есть  -  как  все.  Неудивительно,  что
металл у нас ржавеет. Лично у меня машинное время уходило  в  основном  на
расчеты многомерия (один из программистов, помню, в свои часы распечатывал
"Гадких лебедей" Стругацких и продавал их потом по червонцу).  Машина-дура
выдала про призраков и успокоилась, а я был на  седьмом  небе.  Результат!
Первый за шесть лет возни. Призраки, привидения -  физическая  реальность,
следствие сбросов в четырехмерие многомерных  теней.  То  есть,  по  сути,
людей, которые  прекратили  существовать  как  единое  целое  в  некоторых
измерениях, оставшись в  других.  Это  выглядело  нелепо.  Все  равно  что
сказать: в длину и в ширину человек умер, а в высоту еще нет. Мне потому и
стало смешно, я представил эту ситуацию, которую не взялся бы  описать  на
бумаге.
     Смерть человека в нашем четырехмерном мире еще не означала его гибели
как многомерного существа. Вот этого я первое время  не  понимал.  Не  мог
привыкнуть к мысли, что в Мире нет координат главных  и  второстепенных  -
все равны.  Трудно,  да.  Я  начинал  утро  с  того,  что  повторял:  "Все
материально, все. Мир един. Мы ничего еще не  поняли,  а  воображаем,  что
поняли почти все. Мы велики, потому что сила наша как слепящая вершина,  и
мы ничтожны, потому что не подозреваем о том, насколько мы сильны..."



                                 ГЛУБИНА

     Расслабиться. На часах девять сорок пять. От предчувствия  того,  как
Патриот наступит на  меня  в  момент  смены  караула  у  Мавзолея,  ладони
становятся влажными. Ну, Господи... Я не выношу боли. Что  угодно,  только
не...
     Шнур я видел, хотя и не мог сказать,  что  зрение  принимало  в  этом
какое-то участие.  Подобно  веревке,  брошенной  в  глубокий  колодец,  он
тянулся в глубь  меня,  и  я,  ухватившись  обеими  руками  за  обжигающую
поверхность, переломился через барьер и упал в темень иных  измерений.  Из
всех человеческих способностей осталась во  мне  одна  лишь  интуиция  как
способность знать. Шнур повторял все изгибы, всю топологию Мира. Он  будто
лежал на неощутимой поверхности, и  в  своем  скольжении  вдоль  опаляющей
линии я то нырял, теряя представление о верхе и низе,  то,  будто  летучая
рыба, выпрыгивал в некую суть, которую охватывал мгновенным пониманием,  и
мчался дальше.
     Я проскочил подсознание Лаумера  и  недвижной  глыбой  явился  в  год
тысяча девятьсот шестой, где не обнаружил знакомой комнаты; дом рухнул,  и
Петр Саввич погиб  под  обломками,  я  чувствовал  его  мертвую  плоть,  а
шестерки выжили, придя к убеждению, что спасла их  нечистая  сила,  потому
что в тот гибельный момент им послышался Голос, произносивший  странные  и
несуществующие слова, должно быть - заклятие.
     Мое  движение  вдоль  шнура   прервалось,   когда   возникла   стена.
Расплывшись,  растекшись  на  ручейки  жидкого  металла,  шнур  испарился,
превратившись в облако, и я был  в  нем,  и  знание  мое  стало  мозаичной
картиной из миллиардов точек.
     Я стал подсознанием общества.
     Удивительное  это  было  ощущение.  Так,  наверное,  океан  -  Тихий!
Великий! - перекатывал валы, злой на  поверхности,  спокойный  в  глубине.
Так, наверное, океан ощущал в едином ужасе  бытия  каждую  свою  молекулу,
каждую песчинку,  поднятую  со  дна,  а  берега  воспринимал  как  тесноту
костюма.
     Сознание общества было для меня поверхностью, рябью, волнами, валами,
барашками и бурунами мысли, я же - глубиной, спокойно сглаженной и разной.
Общественное сознание бурлило - опять скачок цен, да что же  это,  никакой
стабильности, сколько можно, дети растут,  где  счастливое  детство,  если
после школы не на спортплощадку, а в очередь за  дефицитом;  того  нет,  и
этого тоже, а иное, что сами делаем, продаем, не видим, иначе  не  на  что
купить   нужное,   но   все   равно   не   хватает;   одеяло    -    одно,
латаное-перелатанное, и каждый тянет на себя, и то  голова,  то  ноги,  то
руки оказываются на морозе, и значит - кто-то в этом обществе лишний. Кто?
Да тот, кто с самого начала - тысячу лет! - был чужим.
     Страсти на поверхности, а я меняюсь медленно, инерционно,  я  жду.  И
хочу измениться.
     Для  этого  нужно  изменить  течения.  Они  во  мне  -   гольфстримы,
мальстремы - большие и малые, теплые  и  холодные,  разные.  Столкновения,
стремление сохранить себя во что бы то ни стало.  Я  пытаюсь  хоть  как-то
подправить непрерывный бег - не получается. Я -  подсознание  общества,  а
течения - этносы, народы, нации.
     Может быть, шнур уже вывел меня из измерений собственной сущности?  И
если так, то где я сейчас? Вопрос, впрочем, лишен смысла.  Ибо  _г_д_е_  и
с_е_й_ч_а_с_ - термины четырехмерия, а я - вне его.
     Может ли  общество  обладать  подсознанием,  инстинктом?  Общество  -
организация социальная, а не биологическая, связь между индивидуальностями
слабая; если даже говорить о пресловутом информационном поле, то  и  тогда
подсознательная деятельность общества, если она  существует,  должна  быть
медленной, нерешительной. Собственно, так и оно и есть. Я уже все знал, но
не мог описать, описания - слова  -  рождались  как  бы  вне  меня,  будто
плаваешь в бесцветной луже, которую ощущаешь собственными  боками,  но  не
можешь увидеть,  не  можешь  рассказать  о  ней,  и  вот  кто-то  начинает
выдавливать в лужу густую краску из тюбика, и  появляются  цветные  пятна,
начинающие медленно очерчивать крутые берега, и  дно,  и  мои  собственные
неопределенные контуры...
     Общественное подсознание, я понимаю это, начало формироваться,  когда
у парапитека появилась возможность хоть что-то  объяснить  себе  подобным.
Люди еще не понимали друг друга, но уже начали объединяться в нечто,  чему
в будущем предстояло стать  семьей,  родом,  племенем.  Тогда  и  возникли
первые подсознательные групповые действия. Инстинкт группы.
     И тогда же родилась ксенофобия, которая развивалась вместе с  родовым
инстинктом и была столь же древней и  богатой  традициями.  Ксенофобия  не
могла не появиться,  потому  что  с  первых  шагов  по  земле  сопровождал
человека страх, что ему чего-то не достанется. Дефицит существовал всегда.
Примитивный дефицит огня, места у костра, добычи  на  охоте,  пищи,  воды,
женщин...  В  подсознании  общества  формировался   устойчивый   инстинкт:
отторгай чужого.
     Но ведь чужого нужно определить. По запаху, по цвету кожи,  по  форме
носа, по выговору, по любому из множества признаков, которыми один человек
может   отличаться   от   другого   и   которые   выделяются    совершенно
бессознательно. Можно определить чужого по принадлежности к той  или  иной
партии, но когда не было партий? По взгляду на мир - а  когда  не  было  и
этого? По тому, в какого бога веришь? А еще раньше, когда даже вечные боги
не были рождены человеческим воображением? Когда даже и воображения самого
почти не было?
     Подсознание племени требовало:  не  допуская  чужака,  убей  его.  Но
племена должны были объединяться в этнические группы. Как же  общественное
подсознание?
     Объединялись стаи, наиболее близкие друг к другу по многим признакам.
Общественное подсознание перешло на более высокую ступень. Возникал этнос.
Более развитая культура, но и более развитое подсознание.
     Этнос - одно из измерений человечества в  Мире.  Как  описать  его  в
привычных словах? Не знаю. Примитивно сказал бы так: представьте  сиамских
близнецов, сросшихся боками. У них одна пищеварительная  система,  которую
можно увидеть  в  рентгене.  Но  если  смотреть  на  этих  несчастных  под
определенным углом, невозможно заметить, что они  срослись,  кажется,  что
это просто два человека. Вот так одним существом  является  в  многомерном
Мире общность людей. Как  и  любое  живое  создание  природы,  многомерное
существо,  именуемое  народом,  может  быть  молодым  или  старым,   может
рождаться и умирать. Народ может исчезнуть из Мира,  даже  если  живы  еще
отдельные его представители. Народ, лишенный подсознания, подобен мертвому
человеку, в котором клетки,  недавно  живые  и  объединенные  в  организм,
существуют теперь сами по себе и становятся прахом.
     Я  больше  не  мог  отделить  себя,  Лесницкого,  от  нереальной,  но
существующей  массы   -   общественного   подсознания.   Раздражение   мое
трансформировалось  в  стандартную  реакцию  общественного  подсознания  -
страх. Страх начал всплывать тяжелым бревном, до того лежавшим на дне, и я
знал, что в общественное сознание тысяча  девятьсот  восемьдесят  девятого
года всплыла смута, всплыло желание расправиться с инородцами - с  чужими.
Я испытал мгновенный ужас, но сделать ничего не мог, сознание  бурлило,  и
пролилась первая кровь, и взорвалось отчуждение. Но что же  я  мог?  Что?!
Как должен был изменить себя - себя,  Лесницкого,  или  себя,  подсознание
общества? - чтобы общество оставалось единым существом? Живым существом  в
многомерном Мире. Вернуться и стать Мессией, проповедовать истину и  учить
всех, чтобы каждый смог ощутить себя тем, чем стал  я?  Можно  ли  усилием
воли изменить подсознание? Тем более - подсознание общества?
     Надо хотя бы попытаться. И ведь пытались. Это я тоже знал.  Не  знал,
кто и когда, но знал, что могу это узнать, хотя и  не  знал  пока  -  как.
Вернись!
     Я увидел чем-то, что не имело глаз, как пульсирующий шнур - дорога  к
Патриоту - начал метаться, то ярко вспыхивая, то затухая,  и  я  с  трудом
следовал за его извивами, оставляя свое  вновь  обретенное  знание.  Нужно
остаться, нужно понять... Нет. Нет. Я теряю  собственное  "я",  становлюсь
чем-то, возможно, более сложным и развитым, но не Лесницким.
     Назад. Я знаю дорогу.  Я  держу  шнур.  Но  нужна  передышка.  Глоток
воздуха.
     Я стоял у газетного киоска и смотрел, как старик киоскер  собирает  с
прилавка газеты, собираясь закрыть свое заведение. Я не  знал,  как  здесь
оказался, и с трудом узнал улицу - узенький и кривой проезд Матросова.
     Девять пятьдесят три. Далеко же я ушел за несколько минут.  Двигался,
значит, бодрым шагом и в нужном направлении. Это плохо, но разве не  этого
следовало ожидать? Если я здесь, в трехмерии,  прикручу  себя  к  скамейке
проволокой, прежде чем погружаться в Мир, это будет означать  только,  что
ни в одном из своих измерений я не буду свободен и не смогу делать то, что
захочу. Я и там буду прикручен запретами в подсознании, каким-нибудь  табу
совести или чем-то еще. А это риск. Я всегда должен  знать,  что  делаю  в
каждом из своих измерений, должен сам себя согласовывать, будто задачу  со
множеством независимых внешне параметров. Должен. Но не могу пока.
     Девять пятьдесят четыре.
     - Дед, - позвал я киоскера, и тот поднял на меня  испуганный  взгляд.
"Ну вот, - подумал он, - зря, что ли, этот тип пять минут здесь кантуется,
сейчас еще потребует..."
     - Дед, - повторил я, - можно я прислонюсь к  твоей  конторе  на  пару
минут? Сил нет, отдохну и пойду.
     - Больной, что ли? - сразу преисполнившись ко мне презрением,  уронил
киоскер. - Иди, закрываю, не видишь?
     Нормальная человеческая реакция. Старик опустил стекло и закрыл киоск
снаружи на висячий замок с такой быстротой, будто на  горизонте  появились
футбольные  фанаты,  желающие   приобрести   дефицитный   номер   любимого
еженедельника.
     Я прислонился к холодному  стеклу,  стараясь  укрепиться  устойчивее,
чтобы не сползти на землю. Шнур был у меня в  руках,  и  я  впервые  перед
погружением почувствовал, что боюсь. Что еще скрыто  во  мне?  Подсознание
человечества? Или - еще глубже - общность миров, в которой я утону, сгорю,
не выдержу, выпущу шнур, и тогда не все ли равно, от  чего  умереть  -  от
вспышки боли здесь, в своем привычном пространстве-времени, или  от  ужаса
непонимания внутри себя?
     Шнур начал жечься, мне показалось, что, если я  сейчас  же  не  брошу
его, на ладонях вспухнут волдыри. Неужели Патриот решил раньше  времени?..
Голова... Нет, голова не болит. Еще не болит?
     Без четырех десять.  Жарко.  Я  прижал  ладони  со  шнуром  (красный!
раскалился! печет!) к щекам и впитал холод  пальцев,  лед,  жидкий  гелий,
абсолютный нуль. Поблизости не было скамьи, чтобы сесть,  чтобы  держаться
за что-то, когда это... Господи, Лена, если бы она была здесь,  я  положил
бы ей голову на колени, она держала бы меня, ее мягкие  руки,  пухлые  как
снег, не позволили бы мне метаться... Но Лены нет,  мы  расстались  -  три
года, не вспоминать, стоп! Не нужно об  этом.  Я  не  смогу  следовать  за
шнуром - там, если меня будут держать - здесь. Господи,  несмотря  на  все
мои способности, несмотря на все уравнения, я ровно ничего о Мире не знаю.
Ничего.
     Как гулко тикают секунды. Ныряю.



                                 ПОЕДИНОК

     Шнур, все более раскаляясь, пронизывал серую топь,  в  которой  нечем
было дышать и незачем думать.  Я  думал,  что  повторю  прежний  путь,  но
почему-то выскользнул почти сразу, и увиденное было так неожиданно, что  я
на  мгновение  решил,  что  меня  вытолкнуло  назад  и  ничего  больше  не
получится.
     Был я и не я. Я удобно сидел на стуле, откинувшись на высокую спинку.
Комната была маленькая,  грязно  побеленная,  в  зарешеченное  окно  слева
сквозь пыльное стекло светила рыжеватая  вечерняя  луна,  передо  мной  на
письменном столе, старом, но прочном, лежала тоненькая папочка с бумагами.
У противоположной от окна стены стоял массивный, уверенный в себе сейф. На
табурете, не у стола, а поодаль,  на  полпути  к  закрытой  двери,  сидел,
согнувшись, человек в жеваном костюме, имевшем когда-то  светло-коричневый
цвет, а сейчас более похожем на тряпку, о  которую  долго  вытирали  ноги.
Руки мужчины лежали на коленях, лицо узкое, с нелепыми кустистыми  бровями
выглядело бы смешным, если бы не трагический взгляд огромных  глаз.  Глаза
мужчины закрылись, и я, не меняя позы, сказал коротко и жестко:
     - Не спать!
     Я  вовсе  не  повышал  голоса,  но   мужчина   вздрогнул,   мгновенно
выпрямился. Чтобы он окончательно  проснулся  -  работать  нам  предстояло
долго, всю ночь, - я включил настольную лампу (в патрон  сегодня  ввернули
новую, более мощную, завхоз сделал это  лично  для  меня,  хорошая  лампа,
свечей триста) и направил свет в лицо  мужчине.  Он  быстро  заморгал,  но
взгляда не отвел, рефлексы работали, слава богу, не первую ночь мы вот так
сидели друг перед другом, беседовали. Я многое знал о нем, он  обо  мне  -
гораздо меньше, хотя иногда мне казалось, что он  читает  мысли,  провидит
будущее и знает прошлое; от этого ощущения мне хотелось коротко  взвыть  и
хрястнуть этого еврея по его нелепому черепу чем-то тяжелым,  чтобы  мозги
прыснули, и тогда я, возможно, узнал бы, о чем он думает.
     Я придвинул к себе  бланк,  обмакнул  в  чернильницу  перо,  испачкал
кончики пальцев (завхоз, подлюга, опять долил до краев), написал привычно,
как  уже  третью  неделю  писал  почти  каждый  вечер:   "Мильштейн   Яков
Соломонович, 48 лет, беспартийный, из служащих, еврей."
     - Рассказывайте! Мильштейн поднял на меня удивленный взгляд (он  ждал
других слов?). Так  начинался  наш  разговор  всегда,  ничего  сегодня  не
изменилось.
     - О чем? - вопрос тоже давно стал традиционным, как и мой ответ:
     -  О  вашей  антисоветской  деятельности  в   пользу   международного
сионизма.
     Что я говорю? Кто я? Где? Впрочем, шок  уже  прошел,  и  я  прекрасно
понимал, что, где и даже когда.  Я  -  я!  -  взвесил  на  ладони  тяжелую
пепельницу, чтобы этот плешивый Мильштейн увидел и оценил. Вспомнил, что и
в этом жесте нет ничего нового - ритуал бесед отработан, и каждую  ночь  я
позволял появляться в наших отношениях только одному  (не  более!)  новому
штриху, но именно этот штрих в силу своей неожиданности  и  отклонения  от
сценария выводил Мильштейна из себя и позволял мне  продвинуться  на  один
небольшой шаг. Шаг сегодня, шаг завтра, время есть, из шагов  складывается
дорога.
     За кого  я  думал?  За  себя,  Лесницкого?  Или  за  следователя  МГБ
Лукьянова Сергея Сергеевича тридцати трех лет (возраст Христа, самое время
подумать о грехах, а не плодить новые), десять лет  в  органах,  с  начала
войны, в первый же день призвали - одних на фронт, других сюда. Работа как
работа. Корчевать. Потому что  социалистическое  государство  должно  быть
идеально чистым.
     Невозможно  строить  коммунизм  с  людьми,  думающими  по-старому   и
объективно льющими воду на мельницу мирового империализма. Тем более,  что
этот еврей мне с самого начала не понравился.  Гнилой  какой-то.  Типичный
представитель своей нации - упрям, отвечает вопросами на вопросы,  мелочен
и вообще туп. Не знаю, каким он был на воле  физиком,  но  здесь,  в  роли
изменника-космополита, он больше на своем месте.
     Господи, это думаю я? Спокойно, я не могу пока  вмешаться.  Топология
Мира оказалась сложнее, чем мне представлялось, и шнур вынес  меня  -  мое
сознание или суть? - назад, в трехмерие, и опять  в  прошлое,  в  сознание
Лукьянова,  получающего  садистское  удовольствие  от  своей   благородной
миссии, удовольствие, которым он не прочь поделиться и со мной, тем более,
что и не подозревает о моем присутствии.  Но  я-то?  Неужели  могу  только
смотреть  его  глазами  и  думать  его  (моими?)  мыслями,  чувствуя  себя
спеленутым по рукам и ногам, с кляпом во  рту,  с  выпученными  глазами  -
перед картиной, о которой я знал, но никогда не видел и видеть не хотел.
     Пятьдесят первый год. Мильштейн молчал и  смотрел  на  меня,  щурясь,
знал, что закрывать глаза или отворачиваться запрещено.  Молчал  долго,  я
тоже не торопился, допрос только начался, и на сегодняшнюю ночь я  никаких
серьезных целей не ставил - продолжал  изматывать,  основное  будет  через
неделю, когда этот типчик захлебнется в болоте невсплывших снов.  Человеку
отмерено определенное количество снов за ночь, и если он не спит, сны ждут
и являются следующей ночью.  А  если  и  тогда  не  сомкнуть  глаз...  Сны
раздирают мозг,  они  должны  выплеснуться,  и  если  дней  пятнадцать  не
позволять человеку спать, он может сойти с ума или  умереть  от  взрыва  в
мозгу, от снов, которые, подгоняя друг друга, начнут  ломать  сознание.  Я
это точно знал, это была моя теория, я не раз проверял  ее.  Помню,  Зуев,
троцкист, умер во сне, когда его  вернули  в  камеру  после  семисуточного
допроса. Долго что-то кричал и умер. А Миронов рехнулся, не  поспав  всего
неделю. Теперь он рассказывает сны,  которые  являются  ему  наяву.  И  ты
будешь рассказывать. Я стану записывать. А ты -  подписывать,  потому  что
допрос лишит тебя ума, но не способности царапать свою фамилию.
     - Вы состояли в международном сионистском комитете и хотели захватить
власть в стране.
     Плечи Мильштейна затряслись. Смеется? Плачет?
     - Гос-с-поди, да вы хоть знаете, что такое сионизм?!  -  кричит.  Это
хорошо, значит,  почти  готов.  Можно  дать  в  зубы,  чтобы  не  орал  на
следователя, но пусть. Что-нибудь да скажет. - Я физик, поймете ли вы  это
когда-нибудь?
     - Ну хорошо, - согласился я, чувствуя недовольство  собой,  не  нужно
было соглашаться, но то ли я и сам устал, то ли интуиция требовала сегодня
чуть изменить тактику. - Ну хорошо, вы физик, вот и расскажите,  как  ваши
физические теории работают на мировой сионизм.
     Мильштейн перестал трястись  и  посмотрел  на  меня,  пытаясь  что-то
разглядеть в слепящем свете. Я выключил лампу.
     - А ведь я действительно  физик,  -  с  каким-то  недоумением  сказал
Мильштейн.
     Он начал раскачиваться на табурете, но глаз не закрывал - помнил, чем
это кончается. Он заговорил  тихо,  монотонно  и,  судя  по  всему,  будет
говорить долго, развезло его, придется записывать, потом разберусь.
     - Вы знаете, как вас там, что бумаги пропали, все записи, что  я  вел
шесть лет... Не знаю, ваши коллеги постарались или еще кто-то, но бумаги с
расчетами пропали из  моего  стола  на  работе...  за  несколько  дней  до
моего... да. Ну ладно. Я понимаю, что если сейчас не  расскажу,  а  вы  не
запишете, то никто никогда ничего не узнает... Так и сохранится в  истории
в вашей интерпретации...
     - Послушайте, Мильштейн, - прервал  я,  -  не  надо  об  истории,  не
теряйте времени. Хотите, я подскажу, как начать? В одна  тысяча  девятьсот
сорок шестом году я вступил в нелегальную ячейку сионистского комитета...
     - Господь с вами, - вздохнул Мильштейн, - это вы все равно  напишете,
зачем же диктовать... Пишите пока то, что скажу я. Так вот, в одна  тысяча
девятьсот сорок втором, а не  сорок  шестом  году  я  пришел  к  выводу  о
многомерности физического космоса.
     - Когда весь народ сражался, вы...
     - Я отсиживался в тылу, потому что у меня больное сердце...  Вам  это
известно. Ну, дальше... Философы говорили о многомерии мира давно. У  нас,
к сожалению, не прочитаешь ни Бердяева, ни Федорова, не говоря о Фрейде...
А у них есть дельные мысли о единстве всего физически сущего. Это  еще  от
древних иудеев и индусов идет... Нет, иудеев не надо, представляю, как  вы
это свяжете с международным сионизмом...
     Философски подходя к многомерности  космоса,  можно  понять  сущность
человека, но  невозможно  разобраться  в  реальной  материальной  сущности
мироздания.  Тут  не  философия  нужна,  она  свое  сказала.  Нужен  опыт,
физическая модель... Не знаю, записано ль у вас, но я был специалистом  по
общей теории относительности... был, странно...
     - Записано, - пробормотал я, волоча  перо  по  шероховатой  бумаге  и
царапая ее острым кончиком, - буржуазная теория. Дальше.
     - Дальше... Это я  к  тому,  что  даже  тензорного  анализа  и  всего
аппарата топологии было недостаточно для работы по многомерию.
     - Аппарат?  -  я  поднял  голову.  -  Что  за  аппарат?  Конструкция,
назначение.
     - Математический аппарат,  -  усмехнулся  он.  -  Вы  пишите,  я  все
расскажу и про аппарат, и про многомерие, и про то, кто мы есть,  люди,  в
том мире, что называем Вселенной. Для начала резюме, как в научной работе,
чтобы не пропали, если что... Краткое изложение, так сказать... Мироздание
- вы успеваете писать?  -  представляет  собой  многомерную  сущность,  по
крайней мере, семи измерений. Ну, три вы знаете, это пространство - длина,
ширина, высота. И еще одно тоже вам известно - время... Ну да, да, время -
это измерение. И еще три описывают свойства мира,  которые  мы  сейчас  не
можем фиксировать и измерять никакими нашими приборами, а потому и считаем
нематериальными... Виним природу в том, что она... Себя винить надо...  Ну
ладно, это я так...  В  сущности  каждый  человек  семимерен,  хотя  и  не
подозревает об этом. И в нефиксируемых измерениях каждый человек связан со
всеми остальными. Так же, как, скажем, -  это  я  говорю,  чтобы  вы  хоть
что-нибудь поняли, - как в обычном  пространстве-времени  связаны  друг  с
другом альпинисты, штурмующие вершину. Или лучше,  как  ноги  сороконожки.
Вам кажется, что у вас две руки и  две  ноги,  а  на  самом  деле  гораздо
больше, вот как... И  потому  любое  ваше  действие  здесь,  в  трехмерном
пространстве, совершенно неизбежно ведет к  неким  действиям  в  остальных
измерениях. Не понимаете? Как бы вам это... Вот вы поднимаете руку,  мышцы
напрягаются, но ведь вы об  этом  не  думаете,  а  между  тем  это  вполне
материальное действие... Или, скажем, совесть... Для примера можно назвать
ее одним из измерений человеческой сущности. Хотя это  очень  приближенная
аналогия, аналогии часто подводят... Ну ладно...  Вы  кого-то  ударили,  и
ваша совесть так или иначе отзывается. Неизбежно, хотите вы или нет...
     - Послушайте, Мильштейн... - проповедь начала меня раздражать,  я  не
улавливал сути. Что он хотел сказать, этот физик?
     - Хорошо, с совестью неудачный  пример,  хотя,  честно  говоря...  Ну
ладно. Представьте тогда так: вы не можете двигаться ни вправо, ни  влево,
а только по прямой линии вперед или назад. И  видеть  тоже  можете  только
вдоль этой линии. Для вас как бы и  нет  двух  из  трех  измерений  нашего
пространства. На  деле  они,  конечно,  есть,  и  вы  в  них  существуете,
занимаете объем, но осознать не можете,  для  вас  реальна  только  линия.
Понимаете? Человек живет во всех измерениях  сразу,  не  понимая  этого...
Знаете, я даже думаю, что если умрет ваше трехмерное  тело,  то  остальные
измерения не обязательно... Если отрубить  несколько  ног  у  сороконожки,
остальные живут, насекомое даже и  не  заметит,  что  чего-то  лишилось...
Конечно, если вынуть мозг, то... Но я не уверен, что именно наш трехмерный
мозг реально управляет существом по имени человек. Может быть, то главное,
что движет нами, - наш истинный разум, он в тех измерениях, которые мы  не
воспринимаем, а мозг - так себе, вроде передаточного центра от  многомерия
к трехмерию... Интуиция, совесть, честь, талант... И наверняка многое еще,
чего мы не знаем... Это, понимаете, вкратце... А если подробнее...
     - Стоп, - сказал я. Записывать эту галиматью я не успевал  и  все  же
почему-то старательно царапал бумагу и злился, когда соскальзывала с  пера
чернильная капля, пришлепывая букву. Что-то происходило со мной сегодня, -
видимо, из-за жирной курицы на обед...
     Мильштейн перестал нести околесицу, уставился на  меня  своим  сонным
взглядом,  и  впервые  я  увидел  в  нем  не  зэка,  уже   готового   дать
признательные показания, а жалкого старика, которому на самом деле  нет  и
пятидесяти, но который уже прожил жизнь и точно знает, что на волю ему  не
выйти, и ужасно боится физических методов следствия,  но  все  равно  тупо
будет стоять на своем, хотя и знает, что никакие сионисты с  воли  ему  не
помогут.
     Какие сионисты с воли? О чем я? Какая жирная курица на обед? Господи,
этот человек - физик, и он знает, что Мир многомерен, он точно знает  это,
и я должен с ним говорить. Кто он? Мильштейн. Не знаю такого  физика.  Где
он работал? И если он знает о многомерии, почему не пользуется? Неужели он
до  всего  дошел  сугубо  теоретически  и   сам   не   обладает   никакими
способностями к экстрасенсорному восприятию?
     Физик  неожиданно  начал  медленно   клониться   набок,   глаза   его
закатились, и он повалился на пол,  как  мешок,  небрежно  оставленный  на
табурете нерадивым хозяином. Я выбежал из-за стола, поднял безвольное тело
и ощутил два совершенно противоположных желания. Дать ему в дыхалку, чтобы
пришел в себя. И - положить на мягкое, дать поспать, сидеть рядом, ожидая,
когда он очнется, а потом просить у него прощения.
     За что - прощения? Этот физик попал  в  машину,  его  перемелет,  как
перемололо до него  всех,  кто  не  вписался  в  габарит.  И  бог  с  ним.
Растолкать гада. Но рука не поднималась, и я стоял,  поддерживая  вонючего
еврея под мышки, он висел на мне, его редкие волосы лезли мне  в  нос,  до
чего противно, только бы не сдох прямо сейчас,  не  должен,  надо  вызвать
охрану, руки заняты, к черту, пусть лежит на полу, я его еще и  сапогом  в
пах... Нет, не получается. Почему? Что со мной?
     Мне стало страшно. Измерение совести - оно, может быть, действительно
есть? Чушь, бред. Я вернулся к столу,  опустился  на  стул,  закрыл  глаза
руками и в темноте увидел не себя, а кого-то, кого я не знал, и этот некто
смотрел мне в глаза, ничего не говоря, и мне становилось жутко, потому что
я видел, что обречен. И что палач мой - этот еврей, который не протянет на
лагерной баланде и года, но почему-то останется жить, и будет смотреть мне
в глаза всегда, и всегда будет спрашивать: кто я и кто ты? Почему тебя  не
интересует то, что я действительно знаю, а лишь то, что, как тебе кажется,
я знаю или могу знать?
     Я должен был спасти этого человека! Только потому,  что  он  знал  (в
конце сороковых!) то, что знаю я - в конце восьмидесятых? Или потому,  что
он - человек? Потому, что он достоин жить или потому, что мне его жаль?
     Голова... В ней начала рождаться страшная боль,  я  понимал,  что  на
самом деле ничего не болит, на самом деле  из  глубины  поднимается  волна
жалости, презрения к себе, волна чего-то нереального, что зовется совестью
и от чего нет спасения, если не задавить эту волну сразу, но я не успел, и
мне было плохо, я хотел вытянуть руки и не мог, потому что я прикрывал ими
глаза, чтобы не видеть, как корчится на  полу  физик,  в  сороковых  годах
открывший многомерность Мира.
     Я заставил себя нажать кнопку и прохрипел конвойному:
     - Уведите...
     Я смотрел, как солдат легко поволок тело к двери  и  хотел  крикнуть,
чтобы он был поосторожнее, но не мог сказать ни слова, дверь захлопнулась,
и я продолжал сидеть, а волна поднималась все выше,  я  ненавидел  себя  и
весь мир, сделавший из меня машину, и вспоминал, как в  детстве  мой  друг
Мишка Зальцман стрелял в меня из рогатки, а я кричал ему "Мишка, я свой! Я
не Антанта!" И готов был отдать все, что имел, кроме  мамы  с  папой.  Что
стало со мной потом?
     Несколько лет назад, когда я только пришел в органы, я допрашивал  бы
этого Мильштейна так же, как всех, не думал бы о  том,  кто  он  -  еврей,
русский или татарин. Почему сейчас я злился на него только за то, что  нос
у него не той формы? Неужели все люди действительно  стадо,  и  достаточно
одного удара кнута, чтобы... И ведь не избавиться от этого за десятки лет,
ну вот так, как было со мной в семьдесят девятом, когда решался  вопрос  о
должности старшего, а нас было двое, я и Соколов, хороший мужик,  но  я-то
знал, что он не потянет, и он знал тоже, но ему сказали  "подавай",  и  он
подал, а меня завалили, и директор наш, будучи человеком прямым  и  евреев
не любящим, сказал мне приватно: "Пятый пункт  у  тебя  не  того.  Слишком
много ваших. Получаете  должности,  суетитесь,  а  потом  глядишь  -  и  в
Израиль."
     В Израиль я не собирался, я хотел всего лишь  стать  старшим  научным
сотрудником - получить то,  что  мне  полагалось...  И  я  не  мог  больше
ненавидеть Мильштейна за то, за что не хотел бы,  чтобы  ненавидели  меня.
Мне отмщение, и аз воздам. Третий закон Ньютона.  Ну,  и  что  мне  с  ним
делать, с этим безродным космополитом? Все равно он загремит по  пятьдесят
восьмой-десятой,  свой  четвертак  получит,  и  не  помогут  ему   никакие
измерения, сколько бы их ни  было.  Но  почему  так  больно,  бессмысленно
больно, и перед  глазами  все  ярче  пенится  желто-розовый  шнур,  и  мне
кажется, что он струится из моей же собственной  головы  и  всасывается  в
стену и тянет меня, как погонщик волочит на веревке упирающегося  осла,  и
мне ничего не остается, кроме как встать и идти, иначе он вырвет мой мозг,
силен Патриот, и неужели я еще не настиг его и предстоит новый шаг?
     Сколько прошло времени - там? И что я должен  сделать  здесь,  прежде
чем уйти? Я не в силах отделить свое "я" от этого эмгэбэшника, но  сделать
я (он? мы?) что-то могу?
     Сил  не  было,  и  опять  возникло  ощущение,  будто  чьи-то   ладони
поддерживают меня. Теплые ладони, я лежал на  них,  погрузился  в  них  по
самые плечи, я чувствовал даже, как изгибаются на этих ладонях линии жизни
и судьбы, знакомо изгибаются, но  вспомнить  не  мог.  И  тогда  я  быстро
записал в протоколе допроса некие слова, не очень  понимая  их  смысл,  но
точно зная цель - сделать так, чтобы Мильштейн вышел. Что-то я должен  был
сделать, пока меня поддерживали ласковые ладони, и я писал быстро, а потом
захлопнул папку и кинул ее в ящик стола, будто гранату с выдернутой чекой.
     Я встал. Ладони подтолкнули меня, подбросили, словно легкий мячик,  и
забыли подхватить. Я начал падать и, чтобы не упасть, схватился  что  было
сил за шнур, который натянулся струной и неожиданно лопнул.
     С грохотом. Со вспышкой Сверхновой. И я понял: путь завершен.



                                 ПАТРИОТ

     И понял, что проиграл. Вчера на сборище столичных психов я чувствовал
себя королем. Слушал, что они болтали  о  своих  способностях,  сами  себя
накачивали, у них горели глаза и мысли, а  мне  было  смешно  и  противно,
потому что почти все они врали. Среди них было лишь два человека,  которые
что-то умели, и странно, что один оказался евреем. Я никогда не любил  эту
нацию. Логика тут ни  при  чем.  Это  подсознательное.  А  подсознание  не
обманывает - оно лучше знает, что нужно делать, к  чему  стремиться,  кого
любить и  кого  ненавидеть.  Логика  вторична,  она  пользуется  знаниями,
интуиция - главное, она использует еще и то,  что  человек  не  удосужился
понять, а может, и не поймет никогда. И если  интуиция  подсказывает,  что
еврею нельзя доверять, то логика всегда найдет этому массу подтверждений.
     Достаточно мне было посмотреть в глаза этому Лесницкому, и мне  стало
противно. Такой он был прилизанный, такой... тухлый, от него разило чужим,
и я, не рассуждая (интуиция избавляет от этой необходимости),  внушил  ему
связь со мной, это оказалось  нетрудно,  мозг  его  во  время  выступления
открылся, как контейнер под погрузкой. Так вот тебе...
     Это было вчера. А сегодня я проиграл,  потому  что  ровно  в  десять,
когда я, мысленно усмехаясь, приготовился к последнему удару, передо  мной
возникло лицо этого  человека,  которое  приближалось  подобно  снаряду  и
ударило меня, отшвырнув к стене, и все смешалось, и родился ужас животный,
невозможный ужас перед чем-то, чего  на  самом  деле  не  существовало.  Я
барахтался, я дрался изо всех сил - и проиграл.



                               ЧЕЛОВЕК МИРА

     Мы этого не ожидали. Хотя я мог бы  и  догадаться.  Так,  блуждая  по
глухому лесу, перебираясь через  завалы,  то  и  дело  теряя  неразличимую
тропинку, разве в конце изнурительной дороги не возвращаемся  ли  мы  чаще
всего в ту же точку, откуда вошли в чащу? Что ж, разве не каждый из нас  -
верный враг самому себе?
     Впрочем, это лишь слабая попытка описать простыми словами то,  что  я
испытал, когда путь завершился,  и  я  с  разгона,  не  успев  затормозить
инерцию движения собственного сознания, ворвался в  мозг  Патриота,  сразу
поняв, что никуда  на  самом  деле  и  не  двигался,  что,  перемещаясь  в
многомерии Мира, я только познавал сам себя - да и могло  ли  быть  иначе?
Патриот был такой же частью моего многомерного  "я",  как  наемный  убийца
Лаумер, как подсознание общества, как черносотенец Петр Саввич,  как  все,
кем был я и кто был во мне.
     Я увидел Мир двумя парами глаз, и меня это не  смутило.  Я  замер,  и
лишь мысли Патриота какой-то миг продолжали метаться, пытаясь выбраться, а
потом замерли и они.
     Существо,  которое  в  пространстве  тысяча   девятьсот   восемьдесят
девятого года  состояло  из  двух  человек  -  русского  Зайцева  и  еврея
Лесницкого, а во множестве  прочих  измерений  являло  собой  неисчислимую
бездну сущностей, в материальности которых можно было бы легко усомниться,
- это существо, о  котором  только  и  можно  было  теперь  говорить  "я",
замерло, чтобы подумать и понять себя.
     Замер, прислонившись к  стеклу  газетного  киоска  вконец  измученный
Лесницкий. Замер, сидя на табурете в кухне перед только что налитой чашкой
кофе, широкоскулый,  со  впалой  грудью  и  тщательно  скрываемой  лысиной
Зайцев.  Замерло  подсознание  наемного  убийцы,   перестав   рассчитывать
варианты, отчего Лаумер, ощутив в голове неожиданную и  страшную  пустоту,
не сумел справиться с управлением и,  вывернув  руль  вправо,  врезался  в
каменный парапет.  Замерло  подсознание  общества  две  тысячи  шестьдесят
седьмого года, отчего многие люди (сотни тысяч!) не нашли в  себе  сил  на
сколько-нибудь значительные поступки. И совесть следователя МГБ  Лукьянова
замерла, отчего дело Мильштейна было очень быстро завершено  производством
и передано на рассмотрение Особого совещания. И многое  -  еще  глубже!  -
замерло в Мире, но я не торопился. Я хотел, наконец, понять.
     Я был не один. Я стал пятым существом в  компании  тех,  кто  осознал
себя в Мире за все время существования человечества.
     Первым был римлянин Аэций, патриций знатного рода, и получилось это у
него совершенно случайно. Трехмерное его тело умерло  в  пятьдесят  шестом
году до новой эры, что сейчас  не  имело  значения.  Именно  Аэций  первым
встретил  меня  в  Мире,  в  одном  из  своих  измерений  он  был   частью
общественного  подсознания,  где  мы  с  ним  и  соприкасались.   Впрочем,
топология Аэция  была  сложна,  в  двадцатом  веке  он  был  "всего  лишь"
Пиренейским хребтом, и землетрясения, которые там то и  дело  происходили,
доставляли ему беспокойство, потому что влияли на те его сущности, которые
он хотел поменьше тревожить - например, на групповую совесть конкистадоров
второй половины шестнадцатого века.
     Вторым оказался буддийский монах, явившийся в Мир  сам,  удивительным
образом пройдя интуитивно все стадии познания, которые дались мне  лишь  с
помощью врожденных способностей  и  математики.  Монах  утверждал,  что  в
"Махабхарате" и "Упанишадах" есть попытки понять суть перехода  "в  себя",
вся индийская философия к этому шла, не хватило последней малости, которую
он постиг, когда много дней истощал себя в земляном  мешке,  терзая  плоть
гнилой водой и червями. Тело его умерло, а монах вошел в Мир. В  одном  из
измерений он оказался гиперпространственной струной,  протянувшейся  через
всю Метагалактику, и это обстоятельство доставляло ему значительно  больше
хлопот, чем Аэцию - Пиренейский хребет.  Ощущение,  по  его  словам,  было
таким, будто в колено всадили иглу, мешающую двигаться.
     Третьей была женщина.  Она  жила  (будет  жить?)  в  начале  двадцать
второго века в стране, которую она называла Центрально-Европейский Анклав.
Мне почему-то обязательно захотелось узнать, красива  ли  она,  будто  это
имело хоть какое-то значение. Алина  Дюран  вышла  в  Мир,  будучи  уже  в
преклонном возрасте, и шла тем же путем, что и я,  -  наука  и  врожденные
способности. Возможно, в молодости она и была красавицей,  но  мне  решила
показаться на исходе трехмерной жизни -  сухонькой  птичкой  с  печальными
глазами ангела.
     Четвертый из нас никогда не существовал в трехмерии  как  человек.  В
наше пространство-время он выходил лишь однажды и был ужасом. Тем  ужасом,
который охватил сотни тысяч людей,  живших  двенадцать  тысяч  лет  назад,
когда  огромные  валы  катастрофического  цунами  поднялись  над  берегами
Атлантиды и понеслись на ее столицу, сметая  ажурные  строения,  пирамиды,
сады, храмы, фабрики, военные лагеря - в обломки, ошметки, кровь,  смерть.
Четвертый из нас,  не  имевший  никогда  своего  имени,  был  и  в  других
измерениях  буен  и  несговорчив,  и  Аэций  прямо  посоветовал   мне   не
связываться с этим типом.
     - Ты не в ладу с собой, - сказал Аэций. (Сказал? Это слово  не  имело
смысла. А какое? Пусть  будет  "сказал").  -  Тебе  не  повезло.  В  своем
трехмерии ты существуешь сразу в нескольких телах. Какой ты на самом деле?
Кто?
     Действительно, кто я? Я ненавидел себя за  то,  что  погубил  великую
нацию, которая без таких инородцев, как я, не наделала бы глупостей и бед,
не изводила бы себя в гражданской войне и за проволокой ГУЛАГа,  не  стала
бы апатичной нацией застоя. Но я ненавидел  себя  и  за  то,  что  не  мог
понять: нет такой нации, которую можно свести в пути какими бы то ни  было
кознями. Теперь-то я  знал  это:  люди  -  единое  существо,  и  лишь  при
поверхностном - трехмерном - исследовании  судьба  народа  в  любое  время
зависит от внешних обстоятельств. Народы, нации  -  многочисленные  пальцы
одной руки, и рука  эта  пока  напоминает  руку  сумасшедшего,  пальцы  ее
отбивают безумную дробь, не заботясь о ритме.
     Я ненавидел себя за то, что распял моего  бога  Христа,  и  ненавидел
себя за то, что искал врага вовне, а не в  себе,  ибо  нет  для  человека,
народа, нации врага более страшного, чем он сам. Самая большая опасность -
не заметить опасности. Самый большой грех - не видеть собственного  греха.
И самое большое счастье - знать себя  не  только  героем,  но  и  смердом,
гадом, рабом. Только сказав себе "Я  раб",  можно  найти  силы  расправить
плечи и вырваться на свободу.
     Два моих трехмерных  тела  -  Лесницкий  и  Зайцев  -  все  еще  были
неподвижны, и то, что называют телепатией - выход  на  единое  подсознание
человечества, - свяжет теперь их навсегда.
     Я - человек. И смогу заняться  тем,  чем  должен  заниматься  человек
разумный, осознавший, что он - часть Мира и что от его мыслей  и  действий
может измениться не только он сам, не только дом его, не только  ближайшее
окружение, но вся Вселенная.
     Я сместил себя во времени - на двести лет вперед,  в  измерение,  где
был частью общей памяти человечества. И стал болью. Я не представлял,  что
памяти может быть больно - так! Боль памяти  о  людях,  погибших  на  всех
континентах Земли в один день и час, в один миг - из-за того,  что  предки
их совершили глупость. В двадцать первом веке ученые открыли многомерность
Мира и решили, что теперь  могут  обойти  запрет  теории  относительности.
Полет к звездам сквозь иные измерения! Напролом! Как это обычно для  людей
- если  идти,  то  напролом.  Они  построили  машины  для  перехода  между
измерениями. Что ж, звезд они достигли. Но Мир един, и прорыв его сказался
лет через сто, когда возвратная волна -  боль  Мира  -  достигла  Земли  и
слизнула почти половину ее поверхности...
     Теперь, когда я  узнал,  какие  ошибки  и  преступления  человечество
совершит в будущем, когда я узнал о хаосе две тысячи тридцатого,  о  войне
две тысячи восемьдесят первого, о том, как будут отравлены  синтетическими
продуктами два  поколения  людей  в  середине  двадцать  первого  века,  о
национальных движениях по всему миру в конце  двадцатого,  когда  я  узнал
даже время смертного часа человечества, когда я  все  это  узнал,  главным
оказался единственный вопрос: что же  мне  делать?  Что  делать,  Господи,
чтобы ничего этого не было, что делать, Господи, сороконожке, застывшей  в
своем движении и не знающей, с какой ноги сделать следующий шаг?
     Я и Патриот с ужасом смотрели в себя и  не  понимали,  как  мы  могли
допустить, чтобы в пятидесятых погиб физик Мильштейн, открывший многомерие
и не успевший в него погрузиться. Я -  Лесницкий,  сидевший  на  корточках
около газетного киоска, медленно поднял голову, и я - Зайцев, сидевший  за
столом в своей ленинградской квартире, медленно поднялся на  ноги,  и  эти
невинные движения вызвали отклик во всем моем  многомерном  теле:  совесть
Лукьянова  чуть  всколыхнулась,   и   следователь   написал   протест   на
постановление Тройки, но это не сохранило  жизнь  Мильштейну,  подсознание
убийцы Лаумера выдало  "на  гора"  новый  блестящий  вариант  операции,  а
подсознание общества...
     Я не хочу, не могу, слышите,  это  слишком  сразу,  помогите,  Аэций,
монах, Алина!.. Господи, ты тоже, есть ты или нет тебя, - помоги!
     Что сделаю я для людей? Что смогу?



                                  СУДЬБА

     Я сидел на корточках у газетного киоска, сердце билось о ребра, перед
глазами плыли разноцветные круги,  но  голова  была  ясной,  будто  кто-то
влажной  тряпочкой  протер  все  мои  мозговые  извилины,  и  мысль,  едва
включившись, была четкой и последовательной.
     Две минуты одиннадцатого.
     Что дальше? - подумал я. Легче мне от того, что я знаю правду о самом
себе? Мне не нужен был теперь шнур, чтобы почувствовать, как в квартире на
Васильевском острове Зайцев смахнул  со  стола  крошки,  оставшиеся  после
завтрака, и тоже вслушался в себя, не зная, как жить дальше.
     Погоди, - сказал я. - Ты - это я. Не бойся. Ты  ошибался.  Теперь  мы
справимся.
     Я брел  по  переулку,  ноги  были  ватными,  тумбы,  колонны,  я  был
памятником, сошедшим с постамента. Тяжело.
     Что делать? Стать прорицателем, как Ванга? Я могу.  Ванга  не  знает,
откуда в ней представление о будущем,  она  заглядывает  в  себя  и  видит
только часть реальности, смутные образы, потому что истинного знания в ней
все же нет. Я могу больше, но не хочу.
     Я могу лечить, как Джуна,  которая  тоже  ощутила  лишь  часть  себя,
только часть, и не поняла  истинной  многомерной  сути  человека.  Я  могу
больше. Но не хочу.
     Я шел мимо  витрин  продовольственного  магазина,  пустой  витрины  с
огромной колбасой из папье-маше - настоящей колбасы  в  этом  магазине  не
было уже несколько месяцев.  Я  шел  мимо  очереди,  исчезавшей  в  дверях
магазина "Изумруд". "Как повысилось благосостояние наших людей, -  подумал
я, - надо же, очередь за драгоценностями!" У  меня  никогда  не  возникало
этой проблемы, с моими ста восемьюдесятью в месяц я мог жить спокойно.
     Что же делать мне в наше смутное время, когда  на  каждого  ортодокса
приходится три реформатора, готовых  сокрушить  все  и  всех?  Я  не  хочу
крушить, не хочу быть Патриотом, потому что никакой чужой народ  не  может
сделать с моим то, что способен он сам сотворить со своей судьбой. Не хочу
быть ни убийцей, ни следователем, ни даже обществом или Вселенной.
     Я  дошел  до  знакомого  сквера,   в   аллее   бегали   малыши,   две
воспитательницы  неопределенного  возраста  тихо   беседовали,   сидя   на
скамейке, не обращая внимания  на  ребятишек.  Двое  мальчиков  бегали  за
третьим, плачущим, и кричали: "Турка! Турка!"
     Я остановился. Господи, кто же  -  мы?  Ведь  есть  подсознание  и  у
нашего,  потерявшего  себя  общества,  и  это  подсознание  тоже   кому-то
принадлежит. Человеку? Неужели - человеку? Или  монстру  с  иной  планеты?
Динозавру из мезозоя? А может, наоборот - замечательно разумному  созданию
из далекого будущего, и для него темные инстинкты -  лишь  возможность  на
какое-то время ощутить себя  не  стерильно  чистой  мыслящей  машиной,  но
существом эмоциональным, глубоко чувствующим?
     Я присел на край скамьи. "Каждый из нас, - подумал  я,  -  приговорен
природой к высшей мере наказания, ответственности за весь Мир. Но  жить  с
ощущением  приговора  невозможно.  Невозможно   приговоренному   улыбаться
рассветам".
     Куда мы идем? Аэций, монах, Алина - знаете ли вы, куда мы все идем?
     Пожалуй, свой путь я знаю. "Турка! Турка!" "Проклятый  ниггер!"  "Бей
жидов!" Не хочу. Не будет этого.
     От волнения мне показалось, что я  забыл  формулу  погружения.  Слова
метались в пространстве мыслей, раскаленный  обруч  все  теснее  охватывал
голову, и я знал, что делаю это сам - в пространстве совести.


     Аэций встретил меня радостным возгласом, он ждал меня.
     - Я не могу так жить, - обратился я к римлянину. Я не мог представить
его себе целиком во всех измерениях,  да  это  было  и  невозможно,  Аэций
явился передо мной в доспехах и шлеме,  будто  стоял,  расставив  ноги,  в
строе "свинья".
     - Как - так? - удивился Аэций, и от его движения в одной из  галактик
местного скопления взорвалось сверхмассивное ядро.
     - Люди убивают друг друга, - сказал я. - Люди! Убивают! Друг друга!
     Я видел Мир  своими  глазами,  и  глазами  Патриота  Зайцева,  и  еще
чьими-то, о ком прежде  не  имел  представления;  я  должен  был  отыскать
существо, чьим измерением совести стал мой мир, я должен был сказать,  что
я о нем думаю.
     - Попробуй, - пробормотал Аэций, - но не советую.  Мало  ли  кто  это
может...
     Я не слушал. Видел: сосед бросается на соседа, в руке нож,  в  мыслях
злоба - вчера они вместе пили чай и играли в  нарды,  сегодня  они  враги,
потому что разная кровь течет в их жилах, разные общественные  подсознания
гонят их. Видел: толпа, руки воздеты, крики "Прочь!", и  оратор,  молодой,
красивый, усики, горящий взгляд, напряженный голос: "Масоны! Из-за  них  в
стране исчезло самое необходимое, стоят поезда, бастуют шахтеры, из-за них
погибло крестьянство, ату!"
     Я съежился и отступил перед этой волной ненависти, направленной прямо
на меня - в лицо, в разум. Аэций поддержал меня, я падал  на  его  сильные
ладони, он говорил что-то, я не слушал. Вот  еще:  пыльная  дорога,  печет
солнце, толпа, молодые ребята, в  руках  камни,  палки,  железные  прутья.
Крики. Что? Не пойму. Впереди на дороге - автомобиль,  за  рулем  мужчина,
смотрит на нас, в глазах ужас, руки стиснули баранку, ехать нельзя - куда?
в толпу? Рядом с ним - женщина, глаза закрыты, рот зажат ладонью, чтобы не
рвался крик. Вот - ближе. Удары. Мнется тонкий сплав. Нет!
     Я вывалился на асфальт, в пыль, которая мгновенно забила мне  ноздри,
дыхание прервалось. Жара, духота, я - я, Лесницкий? - стоял, прижавшись  к
капоту, и слышал только хриплое дыхание множества людей. Закричал:
     - Стойте! Аллах не простит! Это - люди! Не убивайте себя!
     Вокруг меня образовалось свободное пространство. От меня отшатнулись,
как от прокаженного, и я смог заглянуть  в  покореженную  кабину.  Поздно.
Ничего не сделать. Меня мутило, но я смотрел, обязан был  смотреть,  чтобы
знать, что могут сделать с человеком.
     Подошел высокий парень, пряди спутанных волос спадали на глаза, я  не
видел их выражения, но это было неважно. Я знал, что в глазах ничего  нет.
Ничего. Пусто.
     - Ты, - сказал он. - Ты - из этих? Как сюда попал?
     Я протянул вперед руки и почувствовал, что мне  пытаются  помочь  все
существа и идеи, которые были частью меня.
     - Люди! - сказал я и...
     И где-то в созвездии Лисички, на расстоянии трехсот световых  лет  от
Земли, вспыхнула Новая  звезда.  Закричал  Зайцев  от  душевной  боли,  от
неожиданной  картины,  которую  он  увидел.  Замерло  подсознание   убийцы
Лаумера. В полночь на развалинах  дома,  где  нашел  смерть  Петр  Саввич,
появился блеклый призрак, подносящий  к  глазам  окровавленные  ладони.  В
подсознании общества двадцать первого века родился  новый  инстинкт,  а  в
самом обществе - люди, желающие странного, и ход истории чуть изменился.
     Аэций поддержал меня, отвел часть боли, иначе мог бы погибнуть  целый
мир на планете Альтаир-2, - теряя часть себя, среди боли, проникшей сквозь
все мои измерения, я осознал и эту свою глубину, и поразился  ей.  Подобно
маятнику, сознание мое раскачивалось от измерения к измерению, от прошлого
к будущему, и вынырнуло опять в страшное  утро  шестнадцатого  мая  тысяча
девятьсот восемьдесят девятого года, и  я  на  мгновение  увидел  себя  на
пустынной уже дороге в Ферганской долине, я лежал  и  смотрел  в  небо,  и
глаза мои были пусты, потому что меня больше не было в  этом  теле  -  так
уходит жизнь из руки, отделенной от туловища.
     И возник туннель, и свет в его далеком, почти невидимом  конце,  и  я
увидел всю свою жизнь, и поразился, и услышал голоса умерших  родителей  и
даже бабки с дедом, погибших много лет назад в печах Аушвица.
     Я крепко держался за Аэция, который говорил мне что-то ласковое, чего
я не понимал сейчас, потому что не хотел уходить из  этого  жестокого,  но
моего, все равно моего мира.
     Однако, эта смерть, видимо, задела жизненно важные функции, и  вместе
с Лесницким, страдая, будто насаженная на иглу бабочка,  уходил  из  жизни
Патриот - раскаленный шнур прошел сквозь сердце. И был еще один туннель, и
еще свет в его конце, и еще одна моя жизнь...
     Не удержал. Не смог.
     - Аэций, - сказал я. - Как же без них? Не сумею.
     - Придется, - отозвался римлянин. -  Ты  только  сейчас  и  начинаешь
жить, понимая себя.
     - Нас слишком мало, - прошептал я.
     - С тобой - пятеро. А будут миллионы.
     - Ждать?
     - Что предлагаешь ты?
     Я протянул перед собой руки - две отрубленные руки.
     - Я вернусь. Ничего еще не сделано.
     Вздох. Смех.
     - Я вернусь! - крикнул я.
     И вернулся. Вы знаете, как и куда.









                                П.АМНУЭЛЬ

                         ИЗ ВСЕХ ВРЕМЕН И СТРАН...




     История,  о   которой   пойдет   речь,   не   имеет   документального
подтверждения. Все доказательства косвенные. Наверняка в Сохнуте и полиции
сохранились  соответствующие  архивы.  Но  в  силу  своей   исключительной
секретности сведения не стали достоянием публики.
     Совершенно напрасно, кстати. Опубликование точных данных пресекло  бы
слухи. Вы ведь тоже наверняка  хотя  бы  краем  уха  слышали  о  том,  что
председатель Сохнута Реувен Поллак был снят с должности в 2021 году  вовсе
не за растрату общественных денег. Что до истинных причин, то  мне  самому
пришлось слышать такую совершенно фантастическую  байку:  якобы  явился  к
Поллаку пророк Иеремия и  рассказал,  в  каком  именно  месте  Торы  можно
прочитать  через  неравные  буквенные  интервалы  о  том,  сколько  денег,
награбленных  в  XVIII  веке  пиратами  еврейского  происхождения,   можно
прикарманить без вреда для репутации. Представляете? Во-первых, ясно,  что
придумал эту нелепость человек, начисто лишенный религиозности. Во-вторых,
еще со времен Ильи Рипса известно, что найти в Торе можно лишь  те  слова,
которые ищешь. И в-третьих, выключите на полчаса телевизор, отправьте сына
играть в роллербол, и послушайте, что я расскажу. Повторяю, документальных
подтверждений нет и  у  меня.  Но  от  прочих  моя  реконструкция  событий
отличается  тем,  что   она   впервые   сводит   воедино   все   косвенные
обстоятельства, каждое из которых, кстати, всем известно.
     Во всяком случае, я убежден,  что  моя  версия  правильна  и  намерен
включить ее в "Историю Государства Израиль  в  2001-2030  годах",  которую
готовлю к выпуску в издательстве "Тарбут".


     Чиновники Сохнута не отличаются богатым  воображением.  Максимум,  на
что способна их фантазия - это представить, что  каждый  еврей  на  земном
шаре мечтает  репатриироваться  в  Израиль.  Идею  можно  было  бы  счесть
совершенно фантастичной, если бы она еще тысячи лет назад не была записана
в Торе.
     Что до Моше Барака, то он воспринял указание Книги слишком  буквально
- говорит это о его фантазии  или,  наоборот,  об  отсутствии  творческого
подхода, не знаю.
     Моше Барак, уроженец Хайфы, 43, холостой,  выходец  из  Марокко,  был
выпускником Техниона. Сам он, впрочем, предпочитал об этом не  вспоминать,
поскольку, получив в 1998 году вторую степень, не поступил в  аспирантуру,
не нашел работу по специальности  (физика  высоких  энергий)  и  устроился
работать в Хайфское отделение Сохнута, поскольку там  именно  в  то  время
требовался человек, владеющий минимум тремя языками, кроме  иврита.  Барак
хорошо знал французский (говорил с детства), неплохо - английский  (выучил
в школе), но дело решило то, что он  умел  изъясняться  и  по-русски  -  в
пределах олимовского словаря, что для Сохнута было вполне достаточно.
     Русская алия была любопытным феноменом, Барак изучал ее с дотошностью
физика-теоретика. Как люди  "русские"  были  ему  малосимпатичны.  Обладая
непомерными амбициями, они старательно  пытались  развалить  то,  что  уже
построили в Израиле предки Барака, и  вместо  этого  превратить  страну  в
некое подобие России. Он понимал, что это естественно - каждый человек,  а
тем   более   каждая   людская    популяция    стремится    сохранить    в
неприкосновенности среду обитания, даже  полностью  меняя  образ  и  место
жительства. Закон сохранения  ареала,  -  так  он  это  называл.  Он  даже
уравнение  вывел  -  некое  очень  даже  универсальное  соотношение  между
реконструкторским пылом, амбициями и разницей в уровнях жизни - прежним  и
нынешним. Пользуясь этим уравнением, Барак  предсказал,  кстати,  время  и
место демонстрации олим против правительства Хаима Визеля.  Впрочем,  ради
справедливости  надо  сказать,  что  в  "Маарив"  и  "Джерузалем  пост"  о
предстоящей демонстрации писали тоже вполне определенно  безо  всяких  там
уравнений - политическая ситуация была яснее ясного.
     Я не хочу сказать, что встреча Барака с новым репатриантом из  России
Савелием Рубиновым была следствием из какого-то уравнения. Барак утверждал
обратное, но, по-моему, для истории это неважно. Савелий Рубинов прибыл  в
Израиль один, оставив в Костроме ("костромские евреи" - вот тоже тема  для
исследования) жену, двух детей, но главное -  тещу  с  тестем,  которые  и
послужили основной причиной для его репатриации, а  вовсе  не  скандальный
провал демократических реформ и  гипотетический  разгул  антисемитизма.  В
родной Костроме Рубинов работал ночным  сторожем  на  овощебазе  и  потому
обладал, во-первых, буйным воображением, а  во-вторых,  легко  вписался  в
израильскую   реальность,   очень   быстро   устроившись    работать    по
специальности.
     Рубинов пришел в Хайфское отделение Сохнута для того, чтобы  получить
некую подпись на некоем документе о компенсации за  отсутствие  не  только
багажа,  но  даже  документа  об  окончании  физического  факультета  МГУ,
потерянного сохнутовскими эмиссарами в аэропорту Бен-Гуриона. Видимо,  они
решили, что сторож из Костромы  не  может  иметь  ничего  общего  с  неким
физиком с такой же фамилией. Возможно, они и правы, раз уж сам Рубинов  не
любил вспоминать свою юность. Но что было,  то  было.  Может  быть,  он  и
рассказал бы, как оказался на костромском  складе  с  дипломом  столичного
вуза в кармане, но, к сожалению... Впрочем, не буду упреждать события. Я и
без  того  сильно  затянул  со  вступлением,  но,  думаю,  что  это   было
необходимо.


     Крайности сходятся - вы согласны?
     Сабра и оле хадаш. Человек юга  и  человек  севера.  Вспыльчивость  и
задумчивость... А  если  добавить  сюда  еще  и  внутренние  противоречия:
нелюбовь к "русским" и желание исследовать феномен  именно  этой  алии  (у
Барака), отказ от физики и желание сделать что-то именно в этой  науке  (у
Рубинова)... В  общем,  совершенно  ясно,  что,  встретившись  случайно  и
обменявшись двумя репликами, два эти  человека  не  могли  не  ощутить  по
отношению друг к другу чувства глубоко враждебной симпатии. Именно так, не
нужно меня поправлять.
     Кстати, Онегин и Ленский ("лед и пламень") тоже  сначала  дружили,  а
чем все кончилось?


     Иврит у Рубинова был ровно на таком же  уровне,  на  каком  находился
русский язык у господина Барака. Так что они вполне друг друга понимали. А
разговор у них начался  с  того,  что  Барак  спросил  у  Рубинова  как  у
коллеги-физика:
     - У вас в университете теорию относительности изучали?
     Рубинов оглядел мощную фигуру сохнутовского  служащего  с  головы  до
пояса (ноги были скрыты столом) и сказал:
     - Ани гам раити телевизия бэ Русия.
     Обмен  паролями  прошел  успешно.  Во  всяком  случае,  впоследствии,
разговаривая с приятелями (от  которых  я,  собственно,  и  почерпнул  эту
информацию), Савелий утверждал, что  Барак  понравился  ему  тем,  что  не
обиделся, а дико захохотал и предложил выпить кофе. Будь Рубинов женщиной,
он воспринял бы такое предложение как попытку сексуального домогательства,
но, будучи мужчиной, решил - почему бы не выпить на халяву.
     Так началась история, которая где-то в  архивах  Сохнута  называется,
скорее всего, "абсолютная алия".


     - Зачем вы, - спросил Рубинов своего  нового  приятеля,  -  зазываете
евреев со всего мира, если здесь нет ни работы, ни квартир?
     - Евреи должны жить в Израиле. Все евреи. Ты понял?
     - Я понял. Здесь и пяти миллионам делать нечего, а твой Сохнут  хочет
привезти еще тринадцать.
     - Ты не понял, - загрустил Барак и заказал еще кофе.  -  И  никто  не
понимает. Но ты ведь изучал теорию относительности!
     -  Теперь  я  действительно  не   понял.   При   чем   здесь   теория
относительности? Ты хочешь, чтобы евреи мчались  в  Израиль  со  скоростью
света?
     - Нет. Ата дати?
     - Ло, - мгновенно отреагировал Рубинов. - Ани хилони. Вэ ани ло мевин
ма ата роце.
     - Ло хашув. То есть, я хочу сказать, что ни ты, ни Сохнут, и никто не
понимает простой вещи, написанной в Торе. Мессия придет тогда,  когда  все
евреи соберутся на Земле обетованной. Все. И там ни  слова  не  сказано  о
том, что только те, кто живет сейчас. Все -  это  все.  Все,  кто  жил  со
времен Храма. Должны собраться здесь.
     - Что ты несешь, дорогой? Они же умерли! Это  ты  не  понимаешь,  что
написано в твоей Торе. Вот когда придет Мессия и возвестит царство  Божие,
тогда и воскреснут мертвые. Что-то ты ставишь телегу впереди лошади!
     - Телега - это что? Объясняю еще раз, а ты  подумай.  Не  как  сторож
подумай, а как физик. Мессия должен предстать перед всеми евреями  -  всех
стран и времен. А воскрешение только тогда и сможет начаться, когда... как
тебе объяснить?..
     Трудно было объяснить, хотя сам Барак думал об этом не  первый  день.
Рубинов,  впрочем,  был  терпелив  и  после  восьмой  чашки  кофе   (Барак
раскошелился даже на печенья) начал шарить по карманам в поисках  хотя  бы
клочка бумаги. Не нашел и стал писать на салфетке - ну в точности,  как  в
плохом советском фильме про гениального физика. Слава Богу, манжет у  него
не было...


     Чтобы дальнейшие события стали понятны без дополнительных объяснений,
сделаю небольшое отступление и попробую пересказать своими словами  то,  к
чему пришел Барак и что так воодушевило Рубинова.
     Итак, примем в качестве аксиомы (а как же еще  относиться  к  истинам
Торы, не нуждающимся в доказательствах?), что все евреи должны собраться в
эрец Исраэль. Допустим, что мы (в лице Сохнута)  добились  своей  конечной
цели: каждый, кто считает себя евреем, или не считает, но числится  им  по
паспорту, явился в аэропорт Бен-Гуриона  и  получил  удостоверение  нового
репатрианта. Значит ли это, что на другой день явится Мессия?
     Нет, не значит. Барак утверждал (и Рубинова в том  убедил,  пользуясь
бедственным положением оле, не знающего Тору настолько, чтобы  вступать  в
спор с саброй, да еще и носящим кипу), что Всевышний имел в виду именно  и
четко всех евреев без исключения, знающих и забывших  о  своем  еврействе,
живших на земле во все времена - до Первого Храма и после Второго. В общей
сложности, если все поколения евреев, прошедшие  по  планете,  сложить  да
пересчитать, это будет миллионов этак под сто,  не  меньше.  А  точнее  не
скажешь.
     Вот все они и должны  явиться  в  Эрец  Исраэль,  чтобы  общей  своей
энергетикой вызвать  такое  исключительное  явление  природы,  как  приход
Мессии.
     Каким образом? Чрезвычайно просто. Для Всевышнего, управляющего всеми
мирами, пространствами и временами,  нет  ничего  сложного  в  том,  чтобы
переместить живое существо из одного столетия в  другое.  Если  он  смешал
времена так, что современные ученые воображают миллионы лет там, где их на
деле было не больше пяти с лишним тысяч...
     - Да, - сказал,  подумав,  Савелий,  -  для  Всевышнего  это  просто,
согласен, но, насколько я понимаю твой великий и могучий русский язык, ты,
уважаемый Барак, не собираешься ждать, когда Творец проделает эту работу.
     - Конечно, - согласился  Барак,  -  Всевышний  лишь  подсказывает,  а
работу делают люди. И Творец может принять ее, а может  и  отвергнуть.  Но
ведь нужно пробовать!
     - Алия во времени...
     - Алия из всех времен!
     - Машины времени не существует, Моше...
     - Нужно ее построить, Савелий.
     - Нам с тобой, что ли?
     - Нам с тобой. Такая наша мицва.


     Если мицва - спорить нечего. Особенно если учесть два обстоятельства.
Первое: жутко, невероятно интересно. К тому же, Рубинов читал в  последние
годы о том, что физики уже не считают передвижение вспять по временной оси
чем-то совершенно невероятным. И второе: это  займет  мозги.  Иначе  можно
свихнуться. Почему-то охранять склад в Костроме  казалось  Рубинову  более
престижным, чем быть сторожем в Хайфе. А так - и задача, и  такая  высокая
цель!
     Цель, впрочем, до  поры,  до  времени  казалась  столь  высокой,  что
вершины не было видно и в ясный солнечный полдень. Оба - и Савелий, и Моше
- просиживали вечера в библиотеке Техниона, а ночами  спорили  в  квартире
Барака, поскольку спорить в комнате Рубинова не позволял сосед, с  которым
Савелий делил трехкомнатную квартиру.
     Кстати, строить машину времени за  свои  деньги  в  случае  успешного
завершения расчетов они не собирались. Обоим  было  ясно,  что  не  хватит
никаких денег. И потому параллельно расчетам они готовили текст  докладной
записки,  которую  Барак  должен  был  представить  высокому  сохнутовское
начальству.
     А спорили! Как-то Рубинов неделю ходил осипшим и  объяснял  знакомым,
что простудился на работе, поскольку никакой техники безопасности  -  ночи
холодные, а спецодежды не предусмотрено. Тулуп, например, и валенки. Вот у
них, в Костроме... Барак, впрочем, кричал во время обсуждений еще  громче,
но ни разу даже не охрип.
     Когда,  месяцев  восемь  спустя,  расчеты  вышли,   по   терминологии
спортивных комментаторов, на финишную  прямую,  споры  перешли  в  область
философии и теологии. Ни в той, ни в другой дисциплине  Савелий  силен  не
был, аргументов Моше опровергнуть не мог, хотя и подозревал, что, с  точки
зрения ортодоксального иудаизма, у Барака концы с концами не сходились.
     - Предположим идеальный конечный результат, - говорил Рубинов. -  Все
получилось, и сто миллионов евреев всех времен оказались в  нынешней  Эрец
Исраэль. Живые и здоровые. Повторяю: живые и  здоровые.  И  кто  же  тогда
должен воскреснуть из мертвых? Никто - живому воскресать ни к чему.
     - Ты ничего не понимаешь! Да, все евреи будут  здесь.  Но  значит  ли
это, что они будут живыми? Жизнь - это не тело, это свое "я".  Если  тебя,
Савелий, перенести во времена Второго Храма,  ты  будешь  живым?  Нет,  ты
будешь дышать, ходить, пить и есть, но ты ничего не будешь понимать в  том
мире. Ты будешь как зомби - у вас там, в России, писали про  зомби?  Зомби
не живет, хотя и существует. Так будет и с этими евреями, которые совершат
алию. Чтобы вернуть их в мир, чтобы они ощутили  наш  Израиль  пять  тысяч
восьмисотого года от Сотворения - своим,  они  должны  ожить,  они  должны
обрести в новом для них мире свое "я". Это и будет воскрешение. От зомби -
к человеку.
     - Понял. Этим и займется Мессия. И тогда, ясное  дело,  без  Третьего
храма не обойтись. И если нас будет сто миллионов, то никакие  арабы...  А
мечеть Омара просто разнесут по камешкам. Класс!
     - Понял, наконец, - пробурчал Барак. - Боюсь только, что у Сохнута на
такой проект денег не хватит. Каждая машина наверняка  будет  стоить  кучу
долларов. И пока сто миллионов человек вывезешь...


     Когда Рубинов получил окончательное решение, он начал смеяться  и  не
мог остановиться, пока не позвонил Барак. Была  это  истерика  или  просто
нервная реакция? Ло хашув, как сказал Барак, услышав в трубке хохот вместо
вразумительного объяснения.
     Было от чего смеяться. Рубинов искал решение в рамках  многофокальных
пространств с учетом энергетики  перехода  через  поверхность  Шварцшильда
(да, непонятно, но все же сохраняю терминологию, чтобы не быть  обвиненным
в некомпетентности). А уравнения после  всех  преобразований  и  численных
приближений свелись  к  неожиданному  выводу:  не  нужны  никакие  сложные
пространства, а черные дыры и вовсе ни к чему. Каждый человек сам по  себе
является машиной времени и способен перемещаться вдоль временной  оси  как
вперед,  так  и  назад.  Используется   внутренняя   психическая   энергия
организма. То самое пресловутое  биополе,  о  котором  там  много  говорят
экстрасенсы. А смеялся Рубинов потому, что никогда прежде в  существование
биополя не верил и парапсихологов называл парапсихами.  А  уж  подумать  о
том, что резервы биополя можно использовать для перемещения живых существ,
ему мешала "нормальная" психологическая инерция.
     Бараку идея не  понравилась.  Она  почему-то  не  вписывалась  в  его
понимание еврейской традиции, он пытался объяснить свою  мысль  по-русски,
но только запутал ситуацию, перешел на иврит, и тут  Рубинов  поднял  руки
вверх, объявив, что он ученый и за точность выводов отвечает, а вот как на
это смотрит традиция - пусть Барак с раввинами  разбирается.  Платон,  так
сказать, друг, а истина дороже.


     Барак сделал благое дело, устроив своего  русского  друга  Савелия  в
отделение  Сохнута.  Рубинов  претендовал  на  место  сторожа,  а  получил
должность консультанта.  Разумеется,  это  была  неравнозначная  замена  -
работая днем, он получал вдвое меньше. Но Барак  хотел  иметь  Ицхака  под
рукой - он вел тихую  войну  с  начальством,  ожидал,  что  его  докладной
записке по "абсолютной алие" дадут, наконец, ход  и  не  хотел  первый  же
разговор  по  существу  провалить  из-за  недостаточного  понимания  идеи.
Рубинов понимал  лучше,  это  Барак  признавал,  хотя  в  глубине  души  и
чувствовал себя униженным. Это вот  чувство  и  сыграло,  как  я  понимаю,
главную роль в трагедии...
     Потому что, когда подошло время решать,  Барак  оказался  неумолим  и
настоял на своем.


     - Израильской бюрократии нет равных, - сказал однажды вечером Барак.
     - Равных нет, - согласился Рубинов, - но российская еще хуже.
     - В России не был, - мрачно продолжал Барак. - Сегодня  я  попробовал
поговорить о нашем проекте с начальником американского  отдела,  он  самый
влиятельный. Знаешь, что он сказал?
     - Могу догадаться. "Не забивай голову  чепухой.  И  без  того  работы
полно."
     - Точно. Никакого движения. Как головой об стенку.
     - Твой любимый Сохнут...
     - Нужно самим.
     - Что? Отправиться  во  время,  когда  был  разрушен  Второй  храм  и
агитировать евреев вместо галута совершить алию?
     - А разве есть иной выход?
     - Я вот о чем думаю... Если все верно, и если мы или твой Сохнут этим
займемся... И все евреи как один - из всех веков и стран... Что  же  тогда
будет с мировой историей? В  каком  мире  мы  окажемся?  Кого  изгнали  из
Испании? Кого сжигал Гитлер? Катастрофы не было, все живы, здоровы - и все
в Иерусалиме двадцать первого века. От  рождества  одного  еврея,  который
ведь тоже должен, по идее, оказаться среди нас. А что, Моше, может в  этом
и заключена тайна его исчезновения из гроба?
     - Не говори глупостей, - резко сказал  Барак.  -  Проповедник,  каких
много было в те времена. Пусть окажется  здесь.  Ты  думаешь,  он  кому-то
интересен? А что до истории, то с чего бы ей меняться?  Она  уже  есть.  И
если ты путешествуешь по ней, выполняя  волю  Всевышнего  и  собирая  всех
евреев в эрец Исраэль, что может измениться в  книгах,  которые  лежат  на
полках в твоей библиотеке или в музеях, где хранятся древние свитки?
     - Резонно, - сказал Рубинов.  -  Но  я  проверил  это  математически,
пришлось  подзаняться  теорией  групп  и  матлогикой.  Ничего,  осилил.  В
общем-то... Я думаю, можно попробовать, а? Кто пойдет первым?
     - Я! - отрезал Барак. - И не нужно со мной спорить. Ты хороший физик.
Но идея моя. Ты ничего не понимаешь ни в Торе, ни в сионизме. И Сохнут для
тебя - организация, а не идея. В общем, я так решил.
     - Да ради Бога, - пробормотал Рубинов, пораженный горячностью Барака.
-  Только  не  забудь,  когда  будешь  агитировать,  напоминай  людям  про
документы. Иначе твой же Сохнут, который все  же  не  только  идея,  но  и
организация, пошлет олим из первого века знаешь куда...


     Первые репатрианты прибыли с восходом солнца,  но  Барак  с  ними  не
вернулся. Рубинов ждал гостей в лесочке на склоне горы  Кармель,  как  они
договорились с Бараком.  Прибыли  двое  -  мужчина  и  женщина.  Оба  были
невероятно напуганы и озирались по сторонам, громко вскрикивали  "адонай!"
и смотрели на Рубинова, будто на ангела Ориэля. Было им лет по  сорок.  На
вид - скорее всего, из Испании. Средние века, насколько мог Рубинов судить
по одежде.
     Барак, видимо, провел неплохую  разъяснительную  работу,  потому  что
олим, чуть освоившись в новом для них мире, предъявили внушительного  вида
свитки, оказавшиеся вполне достойными внимания документами на двух языках.
Испанский, насколько мог судить Рубинов, и иврит. Он посмотрел на  дату  и
быстро пересчитал в уме еврейское наименование года. Получилось  -  тысяча
триста девяносто один. Ничего себе! Конечно, Рубинов был, в общем,  уверен
в том, что не ошибся в расчетах, но одно дело - теория, а  тут  перед  ним
стояли и дрожали от нервного напряжения  два  совершенно  живых  человека,
умерших лет шестьсот назад. О чем  с  ними  говорить  и  на  каком  языке,
Рубинов не знал. Барак должен был вернуться с первыми же олим, поведать  о
своих успехах и представить новых репатриантов Сохнуту. Рубинову вовсе  не
улыбалось самому открывать новую веху в истории репатриации.
     - Где Барак? - спросил он на трех языках - иврите,  русском  и  якобы
испанском.
     Мужчина что-то быстро заговорил, то и дело отбивая  поклоны.  Женщина
остановила его грациозным жестом, и мужчина, вдруг посмотрев  на  Рубинова
совершенно ясным взглядом, передал ему  сложенный  вчетверо  лист  бумаги.
Записка Барака. Лист был исписан с обеих сторон странной смесью  ивритских
и русских слов. Привести текст дословно не представляется  возможным  хотя
бы потому, что понять его без объяснений мог  только  Рубинов.  Поэтому  я
обращаюсь к так называемому "Меморандуму Барака", единственному  документу
по истории "абсолютной  алии",  копию  которого  мне  удалось  получить  в
сохнутовских архивах. Разумеется, текст исправлен рукой Рубинова. Впрочем,
и в таком виде документ читается с трудом, поэтому позволю себе  дать  его
содержание в своем вольном изложении.


     "Пишу  в  гостиной  замка  Толедано  -  испанских  евреев,  бездетных
супругов, готовых совершить  алию.  Бедняги,  они  так  хотели  детей,  но
Всевышний лишил их своей милости, и они очень страдают. Может  быть,  наша
медицина поможет женщине стать матерью. Боюсь, что именно эта мысль, а  не
желание обрести вновь родину предков, привела их к решению.
     Я в четырнадцатом веке. Как мы и рассчитывали, оказался я  в  славном
городе Толедо, неподалеку от центральной площади. Слава Творцу,  появление
мое прошло незамеченным. Я сразу  же  отправился  на  поиски  синагоги,  и
обнаружил, что мой ладино вполне понимают.
     Я не сразу открыл свою  цель.  Это  замечательные  люди,  Савелий.  Я
представляю  себе,  как  расцветет  Израиль,  когда  все  испанские  евреи
совершат алию и откроют свой бизнес в Тель-Авиве или Акко. Уверен, что они
быстро освоятся и со стереовидением, и с видеофоном, и с компьютерами. Они
так легко схватывают!
     Мой добрый  хозяин  -  Хаим  Толедано  -  занимается  посредническими
операциями, нажил на них состояние, построил замок, принят при дворе,  его
знает и  уважает  весь  город,  хотя  я  заметил  и  несомненные  признаки
антисемитизма. Жена его Рахель  -  умнейшая  женщина.  Именно  она  первой
поняла смысл моих призывов, именно она заставила мужа отправиться со  мной
к раввину Реувену, и мы долго спорили о Торе, Всевышнем, Израиле, Мессии и
алие. Хаима я убедил, раввин Реувен все еще сомневается, хотя и  предложил
мне дискуссию с еврейскими мудрецами в иешиве "Ор мэшамаим".
     Я отправляю к тебе Хаима и Рахель. Сам остаюсь. Я  полон  энергии.  Я
счастлив, - все идет хорошо, и я убежден как никогда в нашей правоте.
     Я помню, что должен вернуться с таким расчетом,  чтобы  не  оставлять
тебя одного с новыми олим. Уверен, что  вернусь  даже  раньше  них,  и  мы
встретим их вместе. Если и ошибусь  во  времени,  то  не  больше,  чем  на
час-два. Подождите меня, не уходите.
     С Божьей помощью алия началась."


     И закончилась.
     Потому что Барак не вернулся. Над горой Кармель взошло солнце. Хаим с
Рахелью стояли, взявшись за руки, и восторженно, будто дети,  смотрели  на
море, порт, белые буруны новых домов, протянувшиеся по склону, на корабли,
стоящие в бухте, громаду гипермаркета, в стеклянных гранях которого солнце
оставило множество разноцветных бликов. Они ни о чем не спрашивали.  Чтобы
о чем-то спросить, нужно хотя бы что-то  понять.  Хаим  с  Рахелью  только
сейчас родились в этом мире.
     А Рубинов сидел на плоском камне, два туго набитых мешка - весь скарб
новых  репатриантов  -  лежали  у  его  ног.   Исторические   реликвии   -
четырнадцатый век. Савелию было страшно. Он привык во всем,  что  касалось
практической стороны дела, полагаться на  своего  друга.  Он  и  мысли  не
допускал, что Барак может не вернуться.  Почему  он  может  не  вернуться?
Разве что сам решил остаться.  Это  же  не  механизм,  не  машина  Уэллса,
которая может испортиться. Это  -  в  глубине  себя,  нужно  лишь  желание
вернуться. Только желание.
     Может, Барак ошибся в сроках и вернется через час?
     На тропинке, что вилась по склону, появилась группа людей.  О  чем-то
громко переговариваясь, они спешили наверх. Хаим  с  Рахелью  отступили  в
сторону, они еще не привыкли, им пока не нужны были люди Израиля.
     - Хаим, - сказал Рубинов, - пожалуйста...
     Он показал жестом, что  нужно  уходить.  Господи,  как  же  он  будет
объясняться? Он не знает ладино, а евреи Испании не говорили на  иврите  в
быту, это был язык Торы, молитв. Барак, ты не  можешь  меня  так  бросить,
воззвал Рубинов, пожелав, чтобы мысль его отправилась вспять во времени  и
настигла друга, где бы и когда он ни был. Он хотел воззвать и к Творцу,  в
которого не верил, но не знал - как. И зачем - тоже не знал.
     На его часах было девять, когда они  спустились  к  первым  городским
кварталам. Рубинов вел Хаима за руку, а тот держал за руку жену и тащил на
плече оба мешка, и с этой своей  ношей  выглядел  просто  нелепо.  Рубинов
думал, что новые олим насмерть перепугаются, когда увидят автомобиль,  но,
видимо, предварительная обработка,  которой  их  подверг  Барак,  включала
также информацию о технике двадцать первого века. А может, состояние шока,
в котором пребывали Хаим с Рахелью, загнало  в  глубину  все  естественные
реакции, и тогда - пройдет время - они могут просто сойти с ума.
     Куда же с ними? В Сохнут? В министерство абсорбции? Домой?
     Рахель неожиданно остановилась, и Рубинов, отпустив руку Хаима,  едва
успел подхватить женщину, чтобы она не ударилась головой  об  острый  угол
тумбы почтового ящика.
     Что было потом,  он  помнил  плохо.  В  конце  концов,  есть  пределы
человеческому  напряжению.  Надо  сказать,  что  Рубинов  мог  бы  быть  и
повыносливее. Но это мое личное мнение, вы можете с ним и не согласиться.


     Рубинов утверждал, что никогда больше не видел ни Хаима,  ни  Рахель.
Нервный срыв оказался весьма глубоким. Я мог не поверить  словам  Савелия,
но передо мной выписка из его  медицинской  карты.  Он  действительно  две
недели находился в состоянии комы. Подозревали инфекционный  менингит,  но
диагноз не подтвердился. Думаю, что признаки были чисто внешними. Думаю  -
это, повторяю, лишь моя версия, - что Рубинов пытался там, на склоне  горы
Кармель, вернуть Хаима с Рахелью домой, в XIV век, на  том  и  надорвался.
Сам он этого не помнил. Во всяком  случае,  во  время  нашей  единственной
беседы, когда я осторожными намеками пытался подвести его к этой мысли, он
никак не реагировал на мои усилия.
     Выглядел он плохо. Ему можно было дать все шестьдесят.
     - Зачем вам знать все это? - спросил он меня. - Моше не  вернулся.  Я
справлялся в полиции о Хаиме и Рахели, но меня не захотели даже выслушать.
С моим-то ивритом... А полгода спустя сняли Поллака,  этого  сохнутовского
босса, и слухи ходили всякие, но я тогда понял, что  это  было  связано  с
нашей работой. Я  могу  себе  представить,  как  Хаим  с  женой  сейчас  в
каком-нибудь  кибуце...  или  мошаве...  их,  наверно,   считают   немного
тронутыми...
     - Вы не пробовали их найти?
     - Пробовал, обращался даже в министерство внутренних дел.  Ничего.  Я
побывал во всех университетах, говорил со специалистами  по  средневековой
Испании. Ведь для них эти двое - дороже любого золота.  Такие  рассказы...
Господи, даже просто одежда - историческая реликвия. Нет, никто ничего  не
знает.
     - Как вы думаете, Савелий, почему все же не вернулся Барак?
     Мы сидели с  Рубиновым  в  его  съемной  однокомнатной  квартире,  за
которую он платил почти все свое  жалование  сторожа,  на  кухне  протекал
кран, нудными каплями мешая разговору, чай остыл. Рубинов долго молчал,  и
я, подумав, что он просто не хочет касаться этой, самой больной  для  него
темы, решил перевести разговор.
     Неожиданно Савелий встал и вытянул из груды сваленных  на  полу  книг
большой том на  русском  -  в  плотном  коленкоровом  переплете.  "История
Испании", издательство Санкт-Петербургского университета, год 1898.
     - Это один наш историк привез, - объяснил Рубинов, - а  я  одолжил  у
него и вот уж третий месяц не возвращаю.
     Он открыл книгу на  заложенной  странице  и  протянул  мне.  Текст  я
привожу здесь полностью, без комментариев и выводов. Какие  выводы  сделал
Рубинов, вы можете догадаться сами, а мои  комментарии  вряд  ли  прояснят
ситуацию.


     "Испания конца XIV века еще не подошла к  тому  жестокому  периоду  в
своей истории, который связан с деятельностью инквизиции. Но тайная вражда
католицизма и иудаизма и в те времена приводила к трагедиям. В  частности,
испанская хроника  "Ворота  истины",  датированная  1401  годом,  содержит
описание  процесса  над  евреем  Хаимом  Бараком,  обвиненным  церковью  в
ритуальном убийстве своих соотечественников, супругов Толедано, которых  в
городе многие знали. Трупы  не  нашли,  но  это  не  помешало  судьям,  по
указанию кардинала Толедского, вынести обвинительный  вердикт.  Барак  был
приговорен к повешению, казнь произошла на Ратушной  площади  и  послужила
сигналом к началу  большого  погрома,  завершившегося  гибелью  около  ста
евреев."


     - Здесь написано - Хаим, - сказал я.
     - Он мог назваться и так...
     - Савелий, а что же с вашей главной идеей? Точнее, с идеей Барака. Вы
тоже думаете, что Мессия придет только после того, как в Израиле соберутся
евреи не только из всех стран рассеяния, но и из всех времен?
     Рубинов опять долго молчал, нервно потирая правый висок пальцами, и я
вновь уже был готов отступить, когда он сказал:
     - Если бы это было физически невозможно, я бы сказал "нет, я  так  не
думаю". В конце концов, я вовсе  не  стал  верующим.  Но  ведь  это  было!
Значит, это может быть. Может! А Тору толковали по-всякому. И разве  могли
даже самые мудрые из наших мудрецов две тысячи или тысячу лет назад придти
к мысли о том, что воскрешение тел  должно  достаться  Сохнуту,  а  Мессия
возьмет на себя воскрешение душ?
     - Савелий, вы не можете себе простить, что не пошли в прошлое  вместо
Моше?
     Я не должен был задавать этого вопроса, я понял это сразу,  но  слова
как-то неожиданно для меня самого сорвались с губ. Рубинов не ответил.  Он
вообще не проронил больше ни слова - ни тогда, когда я просил прощения  за
бестактность, ни тогда, когда прощался. Он просто закрыл за мной дверь.
     И решение свое он принял потом не сразу. Поэтому я вовсе  не  уверен,
что именно мой вопрос спровоцировал его сделать  то,  что  он  сделал  две
недели спустя.
     Репатриант из России Савелий Рубинов, 43 лет, поднялся рано утром  на
гору Кармель и бросился с уступа скалы на дорогу, по которой именно в этот
момент тащился на первой скорости огромный панелевоз.


     Если Хаим и Рахель живы, я не думаю,  чтобы  их  следовало  искать  в
кибуце или мошаве. Все же они  жили  в  большом  по  тем  временам  городе
Толедо. Может быть, кто-нибудь, проходя по улицам  южного  Тель-Авива  или
старого Яффо, или древнего Акко, встречал странную пару: мужчину с  черной
бородой и мудрыми глазами и женщину, которую он  ведет  за  руку?  Говорят
они, скорее всего, на ладино, но, может быть, уже и  на  иврите.  Женщина,
возможно,  прижимает  к   груди   ребенка,   ведь   израильская   медицина
действительно творит чудеса...
     Описание, конечно, мало пригодное для розыска, но лучшего у меня нет.
     Хотел бы я знать,  кому  достались  рубиновские  листы  с  расчетами.
Сохнуту? Полиции? Мосаду?
     Или, что вероятнее всего, - мусорной корзине?



                                П.АМНУЭЛЬ

                            НАЗОВИТЕ ЕГО МОШЕ




     Читатели  моей  "Истории  Израиля"  часто  спрашивают,  что  означают
некоторые намеки на некоторые события, изредка появляющиеся в той или иной
главе. Намеки есть, а о событиях не сказано ни слова.  Читатели  полагают,
что для исторического  труда  подобный  подход  неприемлем,  и  я  с  ними
полностью согласен. В одной из глав я писал о так  называемом  "Египетском
альянсе" и о том, что на  Синае  до  сих  пор  бродят  двухголовые  козлы.
Читатели, естественно, возмущаются: во-первых, никто никогда ни от кого ни
о каком таком "альянсе" не слышал, а во-вторых, многие бывали на Синае и в
глаза не видели никаких двухголовых козлов.  Если  бы,  говорят  читатели,
такие козлы существовали, то предприимчивые гиды непременно показывали  бы
это чудо природы туристам и брали бы за это дополнительную плату.
     Принимаю  обвинения.  Тем  не  менее,  все  намеки,  рассыпанные   по
страницам моей  "Истории  Израиля"  -  правда.  Был  "Египетский  альянс",
существуют двухголовые козлы и даже безголовые собаки, если хотите  знать.
Но обо всем этом и о многом другом я не мог до самого  последнего  времени
поведать читателям  по  очень  простой  причине:  в  Израиле  до  сих  пор
существует  цензура.  Есть  сведения,  разглашать  которые  запрещено  под
страхом пятнадцатилетнего тюремного заключения. Можно, конечно,  намекнуть
в надежде, что читатели намек поймут, а цензоры  -  нет.  Сами  понимаете,
насколько  это  маловероятно.  Вот  мне  и  приходилось  ловчить,  приводя
читателя в недоумение.
     На прошлой неделе все изменилось.
     Мне  позвонил  Моше  Рувинский,  директор  Института   альтернативной
истории, и сказал:
     - Совещание по литере "А" ровно в полдень. Не опаздывай.
     Я и не думал опаздывать, потому что  литеру  "А"  собирали  до  этого
всего раз, и вот тогда-то с каждого  присутствовавшего  взяли  подписку  о
неразглашении информации.
     Как и пять лет назад, в кабинете  Рувинского  нас  собралось  семеро.
Кроме нас с Моше присутствовали:  1.  руководитель  сектора  теоретической
физики Тель-Авивского университета Игаль Фрайман (пять лет  назад  он  был
подающим  надежды   молодым   доктором),   2.   руководитель   лаборатории
альтернативных исследований Техниона Шай Бельский (пять лет назад это  был
юный вундеркинд без третьей степени), 3. министр по делам религий  Рафаэль
Кушнер (пять лет назад на его месте сидел другой человек,  что  не  меняло
существа  дела),  4.  писатель-романист  Эльягу  Моцкин   (за   пять   лет
постаревший   ровно   на   пять   лет   и   четыре   новых   романа),   5.
космонавт-испытатель  Рон  Шехтель  (который  и   пять   лет   назад   был
испытателем, хотя и не имел к космосу никакого отношения).
     Ровно в полдень мы заняли  места  на  диванах  в  кабинете  директора
Рувинского (он воображал,  что  отсутствие  стола  для  заседаний  создает
непринужденную обстановку), и Моше сказал:
     -  Без  преамбулы.  Вчера  вечером  комиссия   кнессета   единогласно
утвердила наш отчет по операции "Моше Рабейну". Операция  завершена,  гриф
секретности снят. Ваши соображения?
     - Слава Богу, - сказал Игаль Фрайман. - Я никогда не понимал,  почему
подобную операцию нужно было держать в секрете.
     - Кошмар, - сказал Шай Бельский. - Теперь мне не дадут работать - все
начнут приставать с расспросами.
     - Этого нельзя было делать, - согласился Рафаэль Кушнер,  -  ибо  вся
операция была кощунством и надругательством над Его заповедями.
     - Замечательно! - воскликнул Эльягу  Моцкин.  -  Наконец-то  я  смогу
опубликовать свой роман "Мессия, которого мы ждали".
     Рон Шехтель промолчал, как молчал он и пять лет назад, - этот человек
предпочитал действия, и за пять лет совершил их более чем достаточно.
     - А ты, Песах, что скажешь? - обратился Рувинский ко мне.
     - У меня двойственное чувство, - сказал я  с  сомнением.  -  С  одной
стороны, я смогу теперь опубликовать главы из "Истории  Израиля",  которые
раньше были недоступны для читателей. С другой стороны, я вовсе не уверен,
что читателям знание правды об операции "Моше Рабейну" прибавит  душевного
спокойствия.
     - Это твои проблемы, - заявил директор. - Если ты хочешь, чтобы  тебя
обскакал какой-нибудь репортер из "Маарива" или Эльягу со  своим  романом,
можешь держать свои записи в секретных файлах.
     Я не хотел, чтобы меня кто-то обскакал, и потому  предлагаю  истинную
правду об операции "Моше Рабейну" на суд читателей "Полигона F",  издания,
которому я давно и навсегда передал все права на первую публикацию глав из
моей многотомной "Истории Израиля в ХХI веке".


     Пять лет назад (а точнее - 12 ноября  2026  года),  в  дождливый,  но
теплый полдень директор Рувинский сказал мне по видео:
     - Песах, один мальчик из Техниона имеет идею по нашей части  и  хочет
доложить   небольшому   кругу.   По-моему,   идея   любопытная.    Желаешь
присоединиться?
     Час спустя мы собрались всемером в кабинете Рувинского  -  в  том  же
составе,  что  сейчас,  только  вместо   Рафаэля   Кушнера   (от   Ликуда)
присутствовал  Эли  Бен-Натан  (от  Аводы,  которой   тогда   принадлежало
большинство в кнессете). Шай Бельский ("мальчик из Техниона") рассказал  о
своей работе, представленной  на  вторую  степень  и  отклоненной  советом
профессоров по причине несоответствия современным положениям науки.
     - Видите ли, господа, - говорил Шай своим тихим голосом, - я вовсе не
собираюсь опровергать теорию альтернативных  миров,  тем  более  в  стенах
этого института, где каждый может увидеть  любой  альтернативный  мир  или
убедиться, по крайней  мере,  что  такие  миры  существуют.  Но,  господа,
природа гораздо сложнее, чем  мы  порой  о  ней  думаем.  Или  проще  -  в
зависимости от ваших взглядов на мир. Вот Песах  Амнуэль  любит  приводить
пример того, как обычно создаются альтернативные миры: у  вас  спрашивают,
что вы предпочитаете - чай или кофе, вы выбираете кофе, и тут же возникает
альтернативная вселенная, в которой вы выбрали  чай.  Я  не  исказил  твой
пример, Песах? Но, господа, все гораздо сложнее.  Где-то  на  какой-нибудь
планете в системе какой-нибудь альфы Волопаса сидит сейчас покрытый чешуей
абориген и тоже выбирает - съесть  ему  лупоглазого  рукокрыла  или  лучше
соснуть часок. Он решает позавтракать, и тут же  возникает  альтернативный
мир, в котором он отправляется спать. Верно?
     Возражений не последовало - к чему спорить с очевидным?
     - А вы принимаете во  внимание,  -  продолжал  вундеркинд,  -  что  в
миллионах (или миллиардах?)  планетных  систем  наступает  момент  выбора,
главный для каждой цивилизации? На планете в системе  альфы  Волопаса  или
где-то в ином месте Вселенной разумное существо спрашивает себя - есть  ли
Бог. И отвечает: да. Или -  нет.  И,  соответственно,  возникают  миры,  в
которых Бог есть. И миры, в которых Бога нет, потому что никто в  него  не
верит.
     - Творец существует независимо от того, верит ли в него каракатица  с
твоей альфы, - сухо сказал Эли Бен-Натан, министр по делам религий.
     - Не хочу с тобой спорить, - примирительно сказало юное дарование,  -
ибо проблема в другом. В  истории  каждой  цивилизации  наступает  момент,
когда ей должны быть даны заповеди. Если сделан  выбор  в  пользу  единого
Бога, то, согласитесь, этот Бог должен взять на  себя  ответственность  за
моральный облик аборигенов. Вы понимаете, куда я клоню?
     - Мой молодой коллега, - вмешался доктор Игаль Фрайман,  который  был
старше вундеркинда на пять лет, -  хочет  сказать,  что  в  истории  любой
цивилизации во вселенной должен существовать народ,  которому  Творец  дал
или даст заповеди. Или вы думаете, что разумная жизнь существует только на
Земле?
     Никто так не думал, даже министр по делам религий.
     - Значит, в  истории  каждой  цивилизации  должны  существовать  свои
евреи, - заключил Фрайман. - Народ Книги. Избранный народ. Вы согласны?
     Мы переглянулись. Эли  Бен-Натан  готов  был  возмутиться,  но  решил
подождать развития событий.
     - Это логично, - сказал я.  -  Я  вполне  понимаю  этих  каракатиц  с
Альтаира, которые  стали  разумными,  поверили  в  единого  Бога,  а  Бог,
создавший вселенную и, в том числе, разумных каракатиц с Альтаира,  должен
был позаботиться о том, чтобы дать заповеди всем избранным народам,  а  не
только нам, евреям, живущим на Земле. Жаль, что мы не узнаем, так ли это.
     - Почему? - быстро спросил вундеркинд Шай Бельский. - Почему мы этого
не узнаем?
     - Потому что мы не можем летать к звездам, -  терпеливо  объяснил  я.
Эти юные дарования порой ужасно однобоки и не понимают очевидных вещей.
     - А зачем нам летать к звездам? - удивился Бельский. -  Я  же  только
что сказал: когда аборигены Альтаира доходят в своем развитии до выбора  -
верить во множество богов или в единственного и  неповторимого  Создателя,
сразу же и возникает альтернативная реальность, а стратификаторы,  которые
стоят в  институте  Моше  Рувинского  могут,  как  известно,  отобрать  из
альтернативы любую точку и любое время, в котором...
     - Эй! - вскричал я, не очень вежливо прервав оратора. - Не хочешь  ли
ты сказать...
     Я повернулся к Моше Рувинскому, и тот кивнул головой.
     - Да, - сказал он. - Мы изучаем альтернативные реальности,  созданные
нами самими, но по  теории  это  совершенно  необязательно.  Неважно,  кто
создал альтернативу - Хаим из Петах-Тиквы или каракатица с Денеба.
     - Но послушай! - продолжал я, приходя все в  большее  возбуждение.  -
Чтобы попасть в альтернативный мир, созданный  каракатицей  с  Денеба,  ты
должен посадить эту каракатицу перед пультом стратификатора! Значит,  тебе
придется слетать на Денеб, захватив с собой свои приборы! А  мы  не  можем
летать к звездам! Круг замыкается, или я не прав?
     - Или ты неправ, - сказал доктор Фрайман. - Для теории  неважно,  где
находится  личность,  создающая  альтернативный  мир.  У  аппарата  должен
находиться оператор. Можно подумать, Песах, что ты никогда не погружался в
альтернативы, созданные другими. Не далее как на прошлой неделе  разве  не
ты извлек из какой-то альтернативной реальности какого-то Ицхака  Моргана,
который отправился туда, чтобы покончить с любимой тещей?
     -  Да,  -  сказал  я  в  растерянности,  -  но  этот  Ицхак  ушел   в
альтернативный  мир  именно  здесь,  в  институте,  с  помощью   серийного
стратификатора!
     - Здесь или в Штатах - какая разница? - пожал плечами Фрайман.  -  Он
мог это сделать и в американском институте Альтер-Эго, верно?
     - Да, но...
     - Из этого следует, - перебил меня Фрайман, - что он мог находиться и
в системе беты Козерога, для теории это не имеет никакого значения.
     - А для практики? - спросил я,  потому  что  больше  спрашивать  было
нечего.
     - Вот потому мы здесь и собрались, - подал голос директор  Рувинский,
- чтобы подойти к проблеме практически.  Наши  молодые  друзья  Фрайман  и
Бельский утверждают, что могут  настроить  стратификаторы  таким  образом,
чтобы попасть в моменты выбора, которые должны существовать, как мы сейчас
выяснили, в истории любой цивилизации.
     - В истории каждой цивилизации, - подал голос молчавший  до  сих  пор
писатель-романист Эльягу Моцкин, - должны были быть  свои  евреи,  и  свой
фараон, и свой Синай?
     - И свой Моше Рабейну, - подхватил доктор Фрайман. - Именно об этом и
идет речь.
     - Фу! - сказал министр по делам религий и проголосовал против,  когда
мы решали вопрос о вмешательстве в альтернативы. Для него Моше Рабейну мог
существовать лишь в единственном числе.
     Со счетом 6:1 победил научный, а не религиозный  подход.  Я  понимаю,
что, если  бы  проблемой  занимался  Совет  мудрецов  Торы,  счет  был  бы
противоположным.
     Операция "Моше Рабейну" началась.


     Прежде всего директор Рувинский потребовал, чтобы мы сохраняли полную
секретность. Пришлось согласиться, поскольку требование исходило на  самом
деле от руководства ШАБАКа.
     Затем мы лишились общества господина Бен-Натана, чувствительная  душа
которого не могла вынести употребления всуе имени  великого  Моше.  Честно
говоря, после его ухода мы вздохнули свободно, поскольку могли не выбирать
выражений, обсуждая детали операции.
     - В подборе миров, - сказал доктор Фрайман, - будут участвовать Песах
Амнуэль   и   Эльягу   Моцкин,   поскольку   здесь   нужен   не    столько
рационалистический подход физика, сколько эмоциональный взгляд писателя. А
затем наступит  очередь  Рона  Шехтеля,  который  уже  семь  лет  работает
оператором в институте у Рувинского и съел на  просмотрах  альтернатив  не
один десяток собак.
     - Я тоже немало собак съел, - возразил  я.  -  И  для  моей  "Истории
Израиля" совершенно необходимо, чтобы лично я...
     - Обсудим потом, - прекратил прения директор Рувинский.  -  Когда  вы
сможете приступить к отбору миров?
     - Сейчас  же,  -  заявил  Рон  Шехтель,  и  это  была  первая  фраза,
произнесенная им в тот день.
     - Конечно, зачем ждать? - согласился я.
     - Давайте сначала пообедаем,  -  предложил  Эльягу  Моцкин.  -  А  то
неизвестно, когда еще нам придется поужинать...
     С желудком не поспоришь. Мы вошли в  главную  операторскую  института
спустя час.


     Вы понимаете, надеюсь, что я раскрываю сейчас одну из самых секретных
операций  в  истории  Израиля?  Поэтому  не  нужно  обижаться   и   писать
разгневанные письма в редакцию,  если  окажется,  что  я  скрыл  кое-какие
детали. Не обо всем еще можно  поведать  миру  -  например,  вам  придется
поверить  мне  на  слово:  стратификаторы,   установленные   в   институте
альтернативной истории, действительно, способны  отбирать  любую  точку  в
любой альтернативе, где бы эта точка ни находилась - в галактике Андромеды
или на Брайтон-Бич. Время тоже значения не имеет - лишь бы  именно  в  это
время кто-то где-то сделал какой-то  решительный  выбор  (выбор  "чай  или
кофе" на крайний случай годится тоже). Если вы полагаете, что Эйнштейн  от
таких утверждений переворачивается в гробу, то вам  тоже  предлагается  на
выбор альтернатива: либо поверить, что теория относительности здесь ни при
чем, либо обратиться за разъяснениями к доктору Фрайману, и он угостит вас
такой порцией высшей математики вперемежку с теорией физики единых  полей,
что вы пожалеете о своих сомнениях.
     Итак, мы трое - Шехтель, Моцкин и я  -  налепили  на  виски  датчики,
уселись в операторские кресла и начали обзор миров, подошедших к осознанию
идеи единого Бога.


     Сначала стратификатор выбросил нас на берег какого-то моря (а может -
океана), вода в котором была красного цвета - наверняка это была не  вода,
а какой-нибудь кислотный раствор,  но  я  по  привычке  употребляю  земные
термины. Береговая линия была изогнута дугой, и красные волны  разбивались
об огромные зеленые валуны, которые  на  второй  взгляд  оказались  живыми
существами с коротенькими ножками. В оранжевом  небе  висело  ярко-зеленое
солнце (спектральный класс F - подсказал Рон Шехтель).
     Мы - все трое - стояли на одном из живых  валунов,  и  я  с  душевным
смятением подумал, что,  возможно,  попираю  ногами  именно  то  существо,
которому в этом мире предстоит высказать идею единого Бога.
     - Нет, - сказал Шехтель, поняв мое состояние. -  Приборы  показывают,
что разума в камнях нет, это что-то вроде наших кораллов.
     Я немедленно пнул "коралл" ногой и получил в ответ удар электрическим
током,  отчего  непроизвольно  вскрикнул  -  крик  мой  эхом  пронесся  от
горизонта до горизонта, повторенный каждым камнем на свой лад.
     - Спокойно, - сказал Шехтель. - Вон, гляди, аборигены.
     Группа из десятка существ направлялась к берегу. Аборигены  были  что
надо: под четыре метра ростом,  ног  у  них,  по-моему,  было  три,  если,
конечно, третья нога не была на самом деле чем-то совсем  иным,  а  голова
покоилась на широких плечах подобно мячу на  плоской  тарелке.  Рук  я  не
разглядел - возможно, аборигены прятали руки за спиной. А возможно, вообще
обходились без рук вопреки указаниям господина Энгельса.
     - И это разумные существа, верящие в единого Бога?  -  с  отвращением
спросил писатель-романист Эльягу Моцкин.
     - Именно так, - подтвердил Шехтель. - Если  приборы  не  врут,  здесь
есть множество племен,  верящих  в  такое  количество  разных  богов,  что
перечисление заняло бы слишком много времени. А эти вот  решили,  что  Бог
един, и потому их изгнали.
     - Бедняги, - прокомментировал Моцкин. - У них еще нет своего Моше,  а
уже начался галут.
     - Поговорим, - спросил Шехтель, - или отправимся дальше? Миров много,
а времени в обрез.
     - Запиши в память, и отправимся, - сказал я.
     Валун, на котором я стоял, покрылся желтыми пятнами, и  я  испугался,
что меня опять ударит током.


     Следующий мир оказался более приятным на вид.  Стратификатор  перенес
нас  на  лесную  поляну,  покрытую  высокой  травой.  Стометровые  деревья
возносили  к  фиолетовому  небу  свои  мощные  кроны.  Солнце  здесь  было
золотистым и крошечным - почти звезда. Деревья были коричневыми,  кроны  -
серыми, трава - как и положено, зеленой. Я собрался было сорвать травинку,
чтобы рассмотреть ее поближе, но во-время отдернул руку,  потому  что  Рон
Шехтель сказал:
     - То, что мы принимаем за деревья - это аборигены, еще  не  принявшие
единого Бога. А то, что нам кажется травой - это те разумные, кто поверил,
что Бог един. Им-то и должен вскоре явиться Создатель и передать заповеди.
     - С ума сойти! - воскликнул Эльягу Моцкин, который как раз  собирался
улечься на траве и принять солнечную ванну. - Но это же растения! У них же
нет ног! Я уж не говорю о голове и мозгах!
     - Вместо ног у них корни, - сказал  Шехтель.  -  А  мозг  распределен
равномерно по всему телу. Поэтому, кстати, местные аборигены очень живучи.
     Мне казалось, что трава росла густым ковром, я не мог бы  сделать  ни
шагу, не примяв или не раздавив какой-нибудь стебель. Становиться  убийцей
у меня не было желания, и я застыл подобно памятнику.
     -  Продолжим  обзор,  -  поспешно  сказал  писатель-романист  Моцкин,
которому тоже было явно не по себе.
     - Как угодно, - согласился Рон Шехтель.


     Третий по счету  мир  был  пустым  и  голым  как  лысина.  До  самого
горизонта тянулась ровная поверхность, гладкая и блестящая, будто покрытая
лаком и протертая тряпочкой. Я не могу назвать  цвета,  поскольку  он  все
время менялся, перетекая волнами.  В  желтом  небе  низко  над  горизонтом
висело тусклое красное солнце, больше похожее на  раскаленную  сковородку,
чем на животворящее светило.
     - Ты не ошибся? - спросил Эльягу Моцкин. - Здесь нет никакой жизни.
     - При чем здесь я? - обиделся Шехтель. - Приборы  выбрали  этот  мир.
Значит...
     Он не договорил,  потому  что  на  гладкой  поверхности  вдруг  начал
вздуваться  пузырь,  превратившийся  в  полушарие  ярко-синего  цвета.  На
полушарии возникли два пятна, подобные двум черным глазам,  а  между  глаз
появился рот, который сказал:
     - Ухха... цмар какой...
     После этой глубокомысленной фразы голове ничего не оставалось,  кроме
как скрыться под землю. Что она и сделала.
     - Интересно, - сказал писатель Моцкин, пребывая в состоянии  глубокой
задумчивости, - слово "какой" случайно напоминает  по  звучанию  ивритское
или...
     - Именно "или", - сказал Шехтель. - Приборы показывают, что аборигены
живут здесь под поверхностью планеты. Нам туда не попасть.
     - А тот, кто вылез, - спросил я, - он в кого верит - в  единого  Бога
или в коллектив?
     - В единого, - ответил Шехтель.  -  Цмар,  он  же  сказал,  разве  не
понятно?
     - Конечно, - поспешил согласиться я, чтобы не прослыть тупицей.
     - Поехали дальше, - сказал господин Моцкин. Он боялся, что  следующий
абориген вынырнет из-под земли прямо перед его носом.
     - Хватит на первый раз, - предложил Шехтель. - Нужно проанализировать
полученные данные.


     - Неужели все эти жуткие твари - евреи? - воскликнул Моше  Рувинский,
посмотрев запись нашего путешествия.
     Комментарии  специалистов  -  Бельского  и  Фраймана  -  были  сугубо
техническими, и понять их сумел лишь испытатель Рон Шехтель.
     - Нет, - сказал я. - Они еще не евреи, как не были еще  евреями  сыны
Израиля, которых вывел из египетского плена Моше.
     А доктор-теоретик Фрайман добавил внушительно:
     - Прошу не забывать, что во всех рассмотренных случаях мы имеем  дело
с ситуацией выбора. У каждого из этих племен свой Синай,  своя  пустыня  и
свой фараон, не верящий в единого Бога. Если Бог есть, то именно сейчас он
должен явиться и дать избранным им народам заповеди. Не знаю - шестьсот ли
тринадцать, а может, тысячу двести или сто тридцать три,  все  зависит  от
местных условий.
     - Я вот чего не понимаю, - сказал писатель-романист Эльягу Моцкин.  -
Наша Тора содержит, как утверждают, в зашифрованном виде  все  сведения  о
прошлом и будущем евреев и других  народов  Земли.  А  та  книга,  которую
тамошние аборигены назовут все-таки не Торой...
     - Она тоже будет единственной  и  неповторимой,  -  подтвердило  юное
дарование Бельский.  -  Творец,  сами  понимаете,  один,  а  миров  он  во
вселенной создал бесчисленное множество, и в каждом мире избрал он себе  в
качестве лакмусовой бумажки один народ, так должен же  он  позаботиться  о
том, чтобы даровать своему народу - каждому! - по Книге.
     - Все равно! - не унимался Моцкин. - У нас, евреев,  с  Творцом  свой
договор - брит-мила. А у этих... э-э... растений...
     - Да найдут они что себе обрезать,  -  раздраженно  прервал  писателя
директор Рувинский. - Не это  главное.  Ты  что,  не  понимаешь,  в  какую
историю мы вляпались?
     Писатель Эльягу Моцкин посмотрел на  меня,  а  я  посмотрел  на  Рона
Шехтеля. Испытатель сидел, подперев голову рукой и вообще ни  на  кого  не
смотрел - он спал.
     - А куда мы могли вляпаться? -  неуверенно  спросил  я,  перебирая  в
памяти все, что случилось.
     - В каждом из трех миров, - сухо сказал доктор Игаль  Фрайман,  -  вы
позволили себя обнаружить. Вас видели. Более того, в одном из миров с вами
даже разговаривали. Следовательно, возникли  причинно-следственные  связи,
которых не было в этих мирах до вашего там появления.
     -  Все  претензии  к  господину  Шехтелю,  -  заявил  Эльягу  Моцкин.
Естественное занятие для писателя: сначала подстрекать, а потом снимать  с
себя ответственность.
     - Ну и что? - продолжал  допытываться  я.  Естественное  занятие  для
историка: искать истину там, где ее нет и в помине.
     - Видишь ли, Песах, - вступило в разговор юное дарование по имени Шай
Бельский, - если бы вы просто посмотрели со стороны  и  тихо  удалились  в
другую альтернативу,  мир  продолжал  бы  развиваться  по  своим  законам,
которые вы смогли бы наблюдать. А теперь... Они увидели вас, и за кого они
могли вас принять?
     - Во всяком случае, не за Бога, - сказал  я,  -  поскольку  нас  было
трое, а Бог, по мнению этих существ, один.
     - Наши праотцы, - мрачно сказал доктор Фрайман, - тоже знали, что Бог
- один, но если бы Авраам увидел перед собой трех существ с крылышками...
     -  Ах,  это...  -  протянул   я.   Да,   панели   световых   батарей,
действительно, если поднапрячь воображение, можно было принять за  крылья.
- Авраам принял бы нас за ангелов. Ты хочешь сказать...
     - Естественно, - кивнул Фрайман.  -  Явились  им  ангелы  небесные  и
сказали... Я не знаю, что вы им сказали, но  теперь  нам  придется  вместе
расхлебывать эту кашу.
     - Нам! - возмущенно воскликнул писатель Моцкин. - Я на вас удивляюсь!
Почему - нам? Этот испытатель, который был с нами... вот он спит  и  ни  о
чем не думает... Он  виноват,  он  должен  был  понимать,  что  нам  лучше
спрятаться.
     - Оставим на будущее обсуждение личной вины каждого, -  примирительно
сказал директор Рувинский. - Нужно спасать историю трех миров.
     - Ну хорошо, - сказал я. - Ну, увидели  они  ангелов.  Ну,  пошла  их
история чуть иначе. Какая нам-то разница?
     - Видишь ли, - задумчиво проговорил доктор Фрайман, - разница в  том,
что у них могут возникнуть сомнения. А вдруг это были  не  ангелы,  а  три
разных бога? А вдруг Бог на самом деле не один?
     - Вот оно что... - сказал я. - Да, это серьезно. Что можно сделать?
     - Мы тут посовещались, - сказал директор  Рувинский,  -  и  пришли  к
заключению, что сделать можно только одно. А именно - внедриться в их ряды
и убедить.


     Внедряться должен был кто-то один. Не Шехтель - он должен следить  за
аппаратурой, готовый в любое мгновение придти на помощь. И не Моцкин - тот
мог бы описать события, глядя на них со стороны, но участие в чем бы то ни
было лишало писателя творческого дара.
     - Значит, идти мне, - заключил я, и все с удовольствием согласились.
     Испытателя Шехтеля разбудили и начали объяснять ситуацию.
     - Да слышал я все, - сказал он, зевая.  -  Аппаратура  готова,  можно
начинать.
     Взгляды устремились на меня, и  мне  вдруг  очень  захотелось  именно
сегодняшним вечером отправиться в Новую израильскую оперу на представление
"Аиды".
     - С какого мира ты предпочитаешь начать? - ласково  спросил  директор
Рувинский.
     - С этих... трехногих, - сказал я.


     Я внимательно оглядел пустыню и не увидел никаких ангелов.  Возможно,
мне просто померещилось.
     Голова  моя  лежала  на  широких  плечах,   которые,   действительно,
напоминали блюдо, если смотреть со стороны, и я  с  удивлением  обнаружил,
что могу перекатывать голову как яблочко на  тарелочке.  Моя  третья  нога
была выдвинута вперед, я прочно упирался в песок, никакая буря не могла бы
сдвинуть меня с места.
     Рядом со мной стояли трое - это были старейшины родов.
     - Я думаю, - сказал Арс, глава рода Арсов, -  что  мы  можем  считать
себя в безопасности.  Вождь  гиптов  не  решится  посылать  войска  в  эту
пустыню.
     - Я думаю, - сказал Грис, глава  рода  Грисов,  -  что  нам  придется
драться. Вождь гиптов непременно пошлет за нами войска.
     - Я думаю, - сказал Физ, глава рода Физов, - что мы все умрем тут  от
голода и жажды. Запаса еды хватит на три дня, а питья - на неделю.
     Все трое посмотрели на меня, перекатив свои головы  поближе  к  моей,
чтобы не упустить ответ.
     Я собирался с мыслями медленно,  восстанавливая  в  памяти  все,  что
происходило с народом и, следовательно, со мной тоже.
     Вспомнилось детство - как отец высиживал мою голову в гнезде,  а  обе
мои матери старались вырастить мое тело  могучим  и  цепким.  Сначала  мне
показалось это чуть непривычным -  что  значит  "две  матери",  но  память
быстро подсказала: одна мать рожает верхнюю, мужскую,  часть  туловища,  а
другая рожает нижнюю, женскую.  На  третий  день  после  родов  обе  части
присоединяют друг к другу, и в этот  день  племя  устраивает  великий  пир
Соединения с  Богом.  Отец,  прошу  заметить,  все  это  время  продолжает
высиживать голову новорожденного, поскольку  сам  же  ее  и  производит  в
результате почкования из собственного ребра. Через  месяц  после  рождения
тела  голова  становится  готовой  для  совместного  проживания,  и  тогда
устраивают Праздник Приобщения к Богу, голову сажают на плечи, и вот тогда
только и является в мир  полноценное  существо,  готовое  воспринять  идею
Единого Бога.
     Этим мы, евреи, и отличаемся от прочих - мы не только верим в единого
Творца, но мы соединены с ним процессом Приобщения.  У  остальных  племен,
все еще верящих в сонмы нелепых богов, такого нет - подумать  только,  они
сразу после рождения тела присоединяют к нему голову!  Это  противно  воле
Творца, да и непрактично в нашем  жарком  климате  -  возникают  инфекции,
голова приживается  плохо,  соображает  туго.  Взять  хоть  вождя  гиптов,
неплохой, вроде, начальник, и  нас,  евреев,  не  обижал,  но  ведь,  если
разобраться, дебил дебилом, а все почему - голову ему  посадили  на  плечи
через час после рождения, и инстинкты тут же закрепились.
     - Мы пойдем вперед, - сказал я, не все  еще  вспомнив,  но  и  тянуть
время с ответом было ни к чему. - Если  вождь  гиптов  послал  войско,  не
миновать битвы. Если нам суждено погибнуть от голода и жажды,  значит,  на
то воля Творца.
     Хорошо сформулировал,  верно?  Особенно,  если  учесть  почти  полное
отсутствие информации.
     Насколько я мог понять, перекатив голову к спине, племя, которое  шло
со мной через пустыню, насчитывало около двух сотен существ, и  я  даже  в
мыслях не мог заставить себя называть своих единоплеменников людьми.  Мало
того - евреями. Но ведь, по сути, так и было. Мое  племя  первым  на  этой
планете поняло, что Творец один. Мое  племя  в  течение  столетий  жило  в
рабстве у другого племени. Мое племя подняло бунт  и  ушло  в  пустыню.  И
теперь я вел этих... ну, хорошо, буду говорить - людей. Буду даже говорить
- евреев. Так удобнее, все равно придется писать для директора  Рувинского
отчет о проделанной работе, и, если  я  буду  использовать  слишком  много
непонятных терминов, меня просто не поймут.
     А для вас сообщаю: на самом деле эти люди именовали  себя  "бзогстс",
что означало "переходящие". Евреи, в общем.


     Каждое утро, когда восходило голубое солнце, а коричневое заходило за
горизонт,  я  поднимал  свой  народ  на  молитву.   Арс,   Грис   и   Физ,
родоначальники, говорили текст, а я поправлял в тех местах, где  обращение
к Творцу казалось мне не очень почтительным. Ну,  например,  в  первое  же
утро я обнаружил, что молитву начинают словами "Господь,  ты  должен  нам,
сынам твоим..."  Что  нам  Господь  должен?  Нет,  я  понимаю,  это  чисто
потребительское отношение: дети всегда считают,  что  родители  им  что-то
должны. Раз уж родили, извольте заботиться.  Но  Творец,  согласитесь,  не
просто родитель. И не нас одних он создал, а  всю  Вселенную,  и  хотя  бы
поэтому достоин большего уважения.
     Так вот, в первое же утро  мне  пришлось  невежливо  прервать  Гриса,
произносившего молитву, и сказать:
     -  Отныне  начало  будет  таким:  "Слава  тебе,  Господи,  царь  всей
Вселенной"...
     Пришлось объяснять им, что такое Вселенная, но с этим я  справился  -
все-таки, в школе у меня по  физике  было  девяносто  баллов.  Не  уверен,
конечно, что они поняли, но обращение к Творцу изменили и даже добавили от
себя "и обоих солнц".
     Мы двинулись на восток. То есть, это я так говорю  -  на  восток,  на
самом деле это мог быть и запад, потому  что  коричневое  солнце  за  этот
горизонт заходило, а голубое из-под него выползало.  Но  для  того,  чтобы
хоть как-то описать  направление  нашего  движения,  я  назвал  эту  точку
востоком, и да будет так.
     И, конечно, через неделю кончилась еда. Надо  сказать,  что  во  всем
виноваты были безголовые дети. Половинки туловища  соединяют,  как  я  уже
говорил, на третий день, и до самого обряда Приобщения к Творцу, когда  на
туловище  надевают  голову,  дети  кормятся  сами,  ничего  при  этом   не
соображая, и  объяснить  им,  что  провизию  нужно  экономить,  совершенно
невозможно.
     Когда даже безголовым стало ясно, что племя перемрет с  голода,  Арс,
Грис и Физ явились ко мне и потребовали:
     - Ты увел нас от стойбища гиптов, которые кормили нас.  И  теперь  мы
погибнем в этой пустыне.
     - Я дал вам свободу, - заявил я, - а свобода дороже жизни.
     - Согласен, - сказал Арс, перекатывая голову  по  шейной  тарелке  со
скоростью футбольного мяча.
     - Свобода, - добавил Грис,  -  конечно,  дороже  жизни,  раз  ты  так
говоришь, но еда дороже свободы.
     Вот уж, действительно: два еврея - три мнения.
     Физ промолчал, но третья его нога решительно поднялась, показывая  на
запад, и я понял, что он не прочь вернуться со своим родом в рабство.
     - Мы пойдем вперед, - твердо сказал я, - и Бог нам поможет.
     Я надеялся на Шехтеля, который должен был наблюдать за нами.


     Шехтель бессовестно манкировал  своими  обязанностями.  Я  понял  это
неделю спустя, когда  мы  оказались  на  дне  довольно  глубокой  впадины.
Аборигены едва передвигались  от  голода,  жара  днем  стояла  такая,  что
плавились камни, и народ был уже готов поверить во что угодно, в том числе
в сотню богов, если хотя бы один из них  способен  был  бы  ниспослать  на
землю  хоть  корочку  того,  что  здесь  называли  хлебом.  Я  внимательно
осматривал горизонт, надеясь увидеть  отблески  объективов  наблюдательных
камер Шехтеля, но видел кругом только песок да скалы. Даже для Синая здесь
было слишком сухо и жарко.
     Спасти нас могла только манна.
     А манну нам мог ниспослать только доктор Фрайман, если  бы,  конечно,
догадался это сделать.
     Рано утром, когда коричневое солнце зашло, а голубое взошло, я собрал
народ на молитву, которую начал так:
     - Слава тебе,  Господь  наш,  царь  всей  Вселенной  и  обоих  солнц,
благослови хлеб наш, дарованный тобой...
     Если Шехтель нас слышал, он просто обязан был сделать выводы.
     Но прежде Шехтеля народ сделал свои выводы.
     Арс, Грис и Физ обступили меня и заявили:
     - Господь не дает нам пищи, значит, ему  не  позволяют  это  сделать,
значит, он не один, значит, богов много, значит, молиться нужно каждому из
них.
     - Эй! - закричал  я,  отбросив  всякие  предосторожности  и  забыв  о
конспирации. - Эй, Шехтель, о чем ты там думаешь?
     То ли он услышал, то ли операция спасения готовилась заранее, но небо
вмиг заволокло тучей, сильный  ветер  навалился  с  севера,  и  неожиданно
посыпался на землю белый порошок, который я тут  же  попробовал  на  вкус,
поймав немного в ладонь. По-моему, Шехтель распылил над нами детскую смесь
"Матерна".
     - Манна! - закричал я. - Творец ниспослал нам манну небесную!
     И они ели, и они благословляли Создателя,  и  сразу  после  пиршества
почти все мужчины зачали детей в ребрах своих. А чем же еще заниматься  на
сытый желудок, если не сексом?


     Я еще не описывал, как происходил в  этом  мире  процесс  сексуальных
услад? Так вот, для того, чтобы зачать ребенка, требовались один мужчина и
две женщины. Сам, с позволения сказать, акт заключался в том, что все  три
особи сцеплялись всеми  ногами,  и  дальнейшие  их  действия  описанию  не
поддаются по причине того, что  группа  впадала  в  экстаз.  Потом  каждая
женщина вынашивала свою половину туловища будущего младенца, а голову, как
я уже  упоминал,  мужчина  выращивал  в  своем  ребре.  Не  могу  сказать,
насколько все это было приятно, сам  я  от  сексуальных  оргий  решительно
уклонялся, и меня, кажется, начали считать импотентом.  Впрочем,  так  мне
казалось сначала, но несколько недель спустя я понял, что ошибался -  меня
почитали святым, потому что, оказывается, только человеку с огромной силой
воли удается прожить месяц, не вступая в сексуальные контакты.
     Воли у меня было достаточно. Собственно говоря, я все  время  смотрел
вперед, ожидая, когда покажется на горизонте  какая-нибудь  гора.  Если  в
этом мире суждено быть своему Синаю,  то  пора  было  уже  ему  появиться,
хождение по пустыне начало меня утомлять. Я  понимал,  что  это  для  меня
здесь проходили недели, а для Шехтеля с его аппаратурой и, тем более,  для
директора Рувинского, сидевшего в  своем  кабинете,  прошло,  может  быть,
три-четыре часа. Все в мире,  конечно,  относительно,  но  еще  со  времен
Эйнштейна люди научились учитывать это обстоятельство.


     Гора встала перед нами, когда  я  уже  потерял  надежду.  Обычно  так
бывает в кино - герой теряет  последние  силы,  и  только  тогда  является
помощь.
     Мы встали лагерем у подножия, и  женщины  занялись  рождением  детей,
поскольку могли вызывать у себя роды по собственному  желанию  -  на  день
раньше или позже планового срока. А я смотрел на довольно крутые склоны  и
понимал, что нужно кого-то послать на вершину,  потому  что  лезть  самому
очень не хотелось. Если я сверну себе шею,  Рон  Шехтель  даже  не  сможет
похоронить мое тело.
     - Ты что-то  увидел?  -  спросил  у  меня  подошедший  слева  Арс.  А
подошедший справа Риз добавил:
     - Там что-то блестит на  вершине.  Надо  бы  посмотреть,  может,  это
золото?
     Мне хотелось сказать "ну так и лез бы сам", но это было непедагогично
- воспитывать народ нужно на собственном примере.
     - Сейчас, - сказал я небрежно.
     И полез.


     Вершина местного Синая оказалась довольно  плоской,  но  склоны  были
очень круты, и я возрадовался, что имел в этом  мире  три  ноги,  одна  из
которых  прежде  казалась  мне  совершенно  лишней.  Несколько  аборигенов
вознамерились было сопровождать меня, но  я  пшикнул,  и  они  остались  в
лагере: мне вовсе  не  хотелось,  чтобы  местные  евреи  застали  меня  за
разговором с Шехтелем. Ясное дело - я был уверен,  что  сигнал  с  вершины
горы подавал мне наш испытатель, выбравший это место для того,  чтобы  без
помех передать мне  сконструированные  для  этого  мира  заповеди.  Честно
говоря, я соскучился без нормального человеческого трепа  и,  перескакивая
со скалы на скалу, предвкушал неспешную беседу  о  том,  что  произошло  в
Израиле за время моего отсутствия.
     На вершине - было бы желание - можно было поставить небольшой стол со
стульями и провести  внеочередное  заседание  под  руководством  директора
Рувинского. На его месте я бы так и сделал.  Взобравшись,  я,  однако,  не
обнаружил ни стола, ни  директора,  ни  даже  Шехтеля.  Только  валуны  да
пронизывающий  ветер.  На  краю   небольшой   площадки   лежал   огромный,
неправильной формы, камень, отшлифованный ветрами, грани его отражали свет
голубого солнца, подобно плохому зеркалу, это  свечение  и  было  видно  с
равнины.
     Если бы позволяла физиология моего организма, я непременно плюнул  бы
на камень, из-за которого едва не свалился в пропасть. Никто меня здесь не
ждал, чтобы подарить заповеди.
     Я решил  отдохнуть,  насладившись,  действительно,  безумно  красивым
пейзажем, и возвращаться восвояси. Народу что-нибудь наплету - не впервой.
     Голубое солнце  как  раз  коснулось  линии  горизонта,  когда  камень
неожиданно начал светиться.  Хотелось  бы  сказать  "я  не  поверил  своим
глазам", но дело в том, что  глазам  своим  я  верил  всегда  и  не  хотел
отказываться от этой привычки. Камень стал желто-оранжевым и жарким, будто
раскалился под лучами светила, на  меня  дохнуло  горячим  воздухом,  и  я
отступил на несколько шагов, чтобы не  свариться  заживо.  Желто-оранжевый
цвет сменился ослепительно белым, и  мне  пришлось  перекатить  голову  на
противоположную сторону моей шейной тарелки, чтобы не ослепнуть.
     Чего только не создает природа!
     В следующую секунду я понял, что природа здесь не при чем, потому что
из камня послышался голос:
     - И говорю я тебе: вот заповеди мои для народа, избранного мной. Бери
слово мое и соблюдай все установления мои!
     Я подумал, что Шехтель мог бы избрать для своей деятельности и  менее
экзотический антураж. Возможно, он решил, что я поднимусь  на  вершину  не
один? Но где его глаза, в конце-то концов? Мог бы выйти и  поговорить  как
человек с человеком - знает же, как недостает мне общения!
     - Хорошо, хорошо, - сказал я, - это все понятно, не трать  слов  зря.
Выходи, не стесняйся.
     Камень ослепительно вспыхнул и сразу потускнел.  А  рядом  с  камнем,
там, где должен был бы  ждать  меня  Шехтель,  я  увидел  сваленные  кучей
металлические на вид полосы. Даже близорукий дальтоник мог бы  разглядеть,
что на каждой полосе выбит некий  текст  -  несколько  десятков  слов,  не
больше.
     Заповеди.
     Я подумал, что, вернувшись в институт,  задам  Шехтелю,  а  заодно  и
Рувинскому, трепку за нелепое, рассчитанное на невежественных  аборигенов,
представление, после чего собрал полосы в заплечный мешок и поспешил вниз,
чтобы успеть спуститься на равнину до наступления  местной  ночи  с  бурым
солнцем в зените.
     По  дороге,  впрочем,  меня  разобрало  любопытство,   и   я   сделал
пятиминутный привал. Достав из мешка металлические полосы, я разложил их в
порядке нумерации и узнал, что:
     - первой заповедью в этом мире, как и в нашем, было почитание Творца,
а второй стало указание не творить себе кумира  (логично:  если  верить  в
единого Бога, кумиры ни к чему);
     - третьей и четвертой заповедями оказались требования убивать  только
по приказу Творца, а прелюбодействовать только  по  обоюдному  согласию  с
тем,  кому  собираешься  наставить  рога  (тоже  логично,  хотя  в  нашем,
например, мире, трудно осуществимо);
     - пятая и прочие заповеди, до десятой включительно, в нашем мире были
бы  совершенно  неприменимы  -  что,  например,  мы  могли  бы  делать   с
настоятельным  требованием  не  снимать  голову  с  плечевой  тарелки   по
требованию врага и должника?
     Конечно, компьютерам института виднее, какие заповеди  нужны  местным
евреям, но мне показалось, честно говоря, что требование  любить  ближнего
не могло бы помешать. Погрузив пластины в мешок,  я  продолжил  спуск,  на
ходу обдумывая свои возражения в будущем споре с господами теоретиками.
     Народ ждал меня, но я не могу сказать, что мой рассказ  о  встрече  с
Создателем, явившимся из горящего камня,  привел  аборигенов  в  трепетный
восторг.  Пришлось  применить  силу  и  тумаками  доказать,   что   Творец
избрал-таки себе народ, и что он-таки  дал  именно  нам,  местным  евреям,
заповеди, и не для того  кормил  он  нас  манной  небесной  и  выводил  из
рабства, чтобы мы тут прохлаждались,  когда  нас  ждут  подвиги  в  земле,
текущей чем-то вкусным и тягучим.
     Первую заповедь народ начал исполнять сразу, устроив большой молебен.
В ту же ночь я исполнил и четвертую заповедь, показав народу пример  того,
как нужно совершать прелюбодеяния, чтобы не оскорбить нежной души Творца.
     А когда народ, утомленный первым в истории этой  планеты  исполнением
заповедей, уснул крепким сном, я решил, что моя миссия здесь выполнена,  и
пора возвращаться в институт.
     Что я и сделал, бросив свой народ на произвол судьбы.


     Несколько часов я приходил в себя - мне все время хотелось перекинуть
голову на другой край шейной тарелки и дернуть третьей ногой, что, как  вы
понимаете,  было  затруднительно.  Директор  Рувинский,  а  также  господа
Шехтель,  Моцкин,  Фрайман  и  Бельский  смотрели  на  мои  конвульсии   с
сочувствием. Их бы на мое место!
     Но, скажу честно, я был преисполнен гордости: по  сути,  никто  иной,
как я, подарил народу, живущему черт знает  в  какой  галактической  дали,
заповеди, создав тем самым новую цивилизацию.
     Отдохнув, я, естественно, немедленно предъявил свои претензии.
     - Послушай, Рон, - сказал я испытателю Шехтелю, - ты никак не мог без
фокусов? Я  был  на  вершине  один,  зачем  тебе  понадобилось  устраивать
спектакль и портить хороший камень? А вы,  господа,  -  сказал  я  молодым
гениям Фрайману и Бельскому, - могли бы лучше продумать  текст  заповедей,
особенно насчет прелюбодеяния...
     Господа переглянулись,  и  директор  Рувинский  прервал  мой  монолог
словами:
     - Песах, у  тебя,  видимо,  временной  сдвиг  в  сознании.  Ты  лучше
объясни, почему вернулся раньше срока!
     - О каком спектакле ты говоришь? - спросил доктор Фрайман.
     - И о каких заповедях? - добавило молодое дарование  Бельский.  -  Мы
еще не закончили обсуждать текст.
     В мою  душу  закралось  ужасное  подозрение  и,  помолчав  минуту,  я
спросил:
     - Не хотите ли вы сказать, что не  раскаляли  камня  на  вершине,  не
передавали мне металлических пластин  с  текстом  заповедей  и  не  вещали
голосом Творца для усиления впечатления?
     - Нет! - ответили хором все пятеро.
     И я понял, что совершенно зря сорок лет своей жизни был атеистом.


     - Альтернатива, собственно, одна, - сказал доктор Фрайман после того,
как мы потратили два часа, обсуждая варианты. - Либо Песах, действительно,
общался с Творцом, каким его представляют религиозные евреи во всех  мирах
Вселенной, либо  где-то  на  иной  планете  в  нашей  или  иной  галактике
существует  другой  институт,  подобный  нашему,  и  некие   инопланетяне,
надеюсь, тоже евреи, просто опередили нас в  этой  благородной  миссии  по
дарованию Торы.
     - Согласен, - сказал директор Рувинский,  помедлив.  -  Надеюсь,  все
присутствующие,  будучи  людьми  нерелигиозными,  склоняются  ко   второму
варианту.
     Мы  переглянулись  и  склонились.  Правда,  писатель-романист  Эльягу
Моцкин не преминул внести нотку сомнения.
     - Я все  время  думаю...  -  сказал  он.  -  Во  Вселенной  наверняка
множество планет, на которых развилась  разумная  жизнь.  И  на  множестве
планет аборигены уже пришли или еще придут  к  идее  единого  Бога-творца,
поскольку это необходимая ступень в эволюции любой цивилизации.  И  каждый
раз это племя, посвятившее себя служению единому Богу, должно  получить  в
свое распоряжение некий свод моральных принципов, без которых  цивилизация
не может успешно развиваться... Верно?
     - Ну, - сказал доктор Фрайман.
     - Вот мы с вами собрались осчастливить  евреев  на  бете  Козерога...
Произошла накладка, но об этом потом... А кто-то осчастливил нас,  подарив
Моше заповеди на горе Синай. Но подумайте, господа, о том  времени,  когда
во Вселенной возникла первая  цивилизация.  Самая  первая  после  Большого
взрыва. Там тоже были свои евреи,  и  именно  они,  выйдя  впоследствии  в
космос, начали помогать остальным... Но кто дал заповеди им, первым?
     - Сами и придумали, - буркнул испытатель  Рон  Шехтель,  доказав  тем
самым, что не силен в теории.
     - Рон, - сказал доктор Фрайман, -  даже  у  самых  первых  евреев  во
Вселенной должен был быть свой Синай, и свой огненный куст,  или  пылающий
камень, или что-то еще... Не забывай, ведь они верили  в  единого  Творца.
Именно Творец должен был дать им заповеди, иначе все предприятие не  имело
смысла. Разве мы, евреи, приняли бы что-то от  человека,  а  не  от  Бога?
Разве ты забыл, что два еврея это три мнения? Если бы  Моше  сам  придумал
заповеди, его племя до сих пор спорило бы  о  том,  какую  заповедь  нужно
принять, а какую исключить из списка! Не может быть  и  речи  о  том,  что
евреи в лице Моше придумали заповеди сами.
     Сказал как отрезал.
     - А если, - тихо сказал я, - допустить вмешательство  Творца  в  том,
самом первом, случае, то, используя метод математической  индукции,  нужно
признать, что и во всех прочих миллионах  случаев,  включая  наш,  земной,
именно Творец, и никто иной, давал евреям  заповеди.  И  сейчас,  на  бете
Козерога, я присутствовал при очередном, рутинном  уже  для  Творца,  акте
вручения заповедей евреям. И мы тут зря копья ломаем, ибо от нас ничего не
зависит.
     - Похоже, - ехидно сказало молодое  дарование  Шай  Бельский,  -  что
Песах завтра наденет кипу и запишется в ешиву. А как у тебя насчет седьмой
заповеди?
     - Тебя бы на мое место, - пробормотал я, вспомнив добела  раскаленный
камень и голос, густой и вязкий, и  металлические  пластины,  которые  мне
пришлось на своем горбу тащить по крутым склонам.
     - Думаю, что предложение Песаха  дельное,  и  его  нужно  принять,  -
заявил директор Рувинский.
     - Разве я что-то успел предложить? - удивился я.
     - Конечно. Ты предложил, чтобы следующий этап операции "Моше"  провел
Шай Бельский. Какая там планета на очереди? В какой системе?
     - Омега Эридана, - подсказал доктор Фрайман.
     - Ну вот, - удовлетворенно сказал Рувинский. -  Отправится  Бельский.
Шехтель, как и  прежде,  будет  обеспечивать  безопасность,  а  мы  начнем
конструировать  заповеди  для  евреев  той  планеты  по  мере  поступления
информации от Бельского. Либо мы успешно проведем операцию, либо нас опять
опередит кто-то другой. Тогда и будем разбираться - верить ли нам в Творца
или...
     Он пожал плечами, и Шехтель отправился налаживать аппаратуру.


     Должен признаться уважаемым читателям, что гораздо интереснее  самому
участвовать в операции, чем смотреть на происходящее со стороны, не всегда
понимая, как развиваются события. Тем более, если  речь  идет  о  мире,  в
котором разумны растения, а к идее единого Бога приходит трава  высотой  в
два человеческих роста.
     Я так и не понял,  что  тамошние  евреи  называют  пустыней.  На  мой
непросвещенный взгляд, пустыня - это место, где песок, скалы, горные козлы
и колючки, где не растут деревья и где нет трав и кустарников, пусть  даже
и разумных.
     Как бы то ни было, Шай Бельский очень удачно слился с пейзажем,  и  в
первые часы я вообще не мог отличить его стебель от прочих стеблей  -  все
были высокими, зелеными,  все  шевелились,  когда  дул  ветер,  все  бодро
шлепали корнями по мокрой  почве.  Наконец  я  понял:  Бельский  постоянно
вылезал на сухую землю, и соплеменники оттаскивали его обратно, а то  этот
новоявленный Моше мог бы усохнуть раньше срока.
     Деревья, кстати (а точнее - те племена,  кто  пока  не  приняли  идею
единого Бога), не обращали никакого видимого внимания на то, что вытворяла
трава. По крайней мере, они не пытались своими огромными  корнями  примять
еретиков и никак не  реагировали  на  то  обстоятельство,  что  трава  все
быстрее  и  быстрее  перемещалась  на  восток  -  туда,  где,   по   идее,
пропагандируемой Бельским, находилась исключительно плодородная  земля,  в
которой травы могли за один сезон вымахать до десятиметровой высоты.
     Вы когда-нибудь пытались вести растительный образ  жизни?  Даже  если
ваши корни  способны  перемещаться,  такая  жизнь  -  не  для  творческого
человека, я так считаю.  Могу  себе  представить,  какие  муки  испытывала
деятельная натура Шая Бельского, тем более, что, если для нас, сидевших  в
лаборатории института, проходил час  нашего  локального  времени,  в  мире
омеги Эридана успевали пробежать сутки.
     Телеметрия исправно информировала о состоянии дел, доктор  Фрайман  с
директором  Рувинским   обрабатывали   данные,   компьютеры   переваривали
информацию  и  создавали  предварительные  варианты  заповедей,  а  мы   с
писателем-романистом  Эльягу  Моцкином,  забравшись  в  киберпространство,
пытались ощутить весь процесс как бы изнутри.
     Шай Бельский старался, конечно, изо всех сил, но евреи роптали.
     - Если бы мы верили не в единого Бога, - подстрекали  провокаторы,  -
то смогли бы вырасти такими же большими, как вот эти племена, и нам  никто
не был бы страшен.
     - Глупости, - говорил Бельский, покачивая стеблем, - не нужно  путать
причину и следствие. Мы не потому стали травой,  что  поверили  в  единого
Бога, но наоборот, - нам пришлось  понять,  что  Бог  один  и  неповторим,
потому что мы трава, и врагов у нас больше, чем у кого бы то  ни  было,  и
только мысль о Творце всего сущего может сплотить нас и вывести  из  плена
этих огромных деревьев!
     Для  соплеменников  эти  слова  были  слишком  умны.   Бельский   еще
пользовался авторитетом, но терял его на глазах. Призрак золотого тельца и
многобожия уже маячил впереди. Только одно  могло  спасти  цивилизацию  на
омеге Эридана - немедленное вмешательство и дарование заповедей.
     Торопить Фраймана и Рувинского не имело смысла, они и так едва ли  не
опережали компьютер по скорости создания новых идей.
     В Тель-Авиве настала ночь, а на планете, где  Бельский  изображал  из
себя Моше, прошел месяц, когда трава  достигла  опушки  леса.  Это  я  так
говорю "опушка" - за неимением другого, столь  же  однозначного,  термина.
Огромные деревья, верившие  в  сонмы  богов,  остались  позади,  и  трава,
шагавшая на восток, вышла на крутой берег довольно широкой реки. Не думаю,
чтобы вода в реке обладала разумом - иначе  она  сумела  бы  пробить  себе
прямое русло, а не текла бы изгибами, будто змея. Для травы,  которую  вел
вперед Шай Бельский, даже эта преграда была непреодолима.
     Вполне возможно, что деревья только этого и ждали, потому  что  "лес"
неожиданно сдвинулся с места, и корни  огромных  деревьев  начали  сшибать
оставшиеся в  тылу  травинки  местного  еврейского  племени.  Как  говорил
великий Шекспир: "Когда в поход пошел Бирнамский лес..."  Все  знают,  чем
это кончилось для Макбета.  Конец  Шая  Бельского  оказался  бы  не  менее
плачевным.
     - Еще хотя бы час локального времени! - воскликнул доктор Фрайман.  -
Компьютер уже сконструировал восемь из десяти заповедей,  неужели  Шай  не
может потянуть время?
     Нет, времени больше не было. Высокий стебель, в котором  даже  я  уже
без труда мог признать Шая Бельского, отделился от общей травяной массы и,
шлепая  корнями,  полез  на  крутой  склон,  нависший  над  берегом  реки.
Нашел-таки Синай!
     - Сейчас, сейчас, - бормотал над моим  ухом  доктор  Фрайман,  -  уже
девятая заповедь готова, еще пять минут...
     - Я появлюсь там из-за того вот камня, - сказал  испытатель  Шехтель,
который уже наладил аппаратуру и ждал только приказа изобразить Создателя.
     - Барух ата,  Адонай...  -  неожиданно  забормотал  писатель-романист
Эльягу Моцкин,  чья  нервная  система,  видимо,  не  выдержала  напряжения
ожидания.
     - Тихо! - рявкнул я, ибо и мои нервы находились на пределе.
     Вот тогда-то все и случилось.


     На крутом берегу реки трава не росла, а деревья  -  подавно.  Видимо,
здесь не раз случались оползни, и растения, будучи  существами  разумными,
предпочитали пускать корни в более безопасном месте. Шай Бельский, видимо,
не успел полностью  свыкнуться  со  своим  телом  (да  и  кто  смог  бы  -
попробуйте-ка на досуге пошевелить корнями, растущими у  вас  из  коленных
суставов!), и движения его, если смотреть со стороны, выглядели угловатыми
и неуклюжими. Он едва не сорвался с обрыва в реку, и я едва успел удержать
за рукав Эльягу Моцкина, бросившегося на помощь.
     Так вот, когда Бельский  приблизился  к  самому  краю  обрыва,  песок
неожиданно засветился,  отрезав  новоявленному  Моше  обратный  путь.  Шай
отдернул  корни,  кончики  которых  попали  в  зону  свечения,  а  датчики
показали, Бельский испытал мгновенное ощущение сильнейшего ожога - почва и
песок оказались раскалены чуть ли не до температуры плавления.
     Из глубины, будто из какой-то подземной пещеры, раздался голос:
     - Вот заповеди мои для народа твоего, и вот  земля,  которую  я  дарю
вам, если народ выполнит все заповеди и  не  свернет  с  пути,  указанного
мной, я Господь Бог ваш.
     Несмотря на всю свою морально-политическую  подготовку,  Бельский  от
неожиданности на мгновение потерял сознание - выразилось это  в  том,  что
стебель стал быстро желтеть, корни  конвульсивно  завозились  в  песке,  и
хорошо, что как раз в этот момент наш спасатель Рош Шехтель  включил  свою
аппаратуру, и силовые поля поддержали обмякшее тело юного героя, иначе  он
точно свалился бы в реку, а у меня было такое  впечатление,  что  течет  в
реке не вода, а гораздо менее  приятная  для  осязания  жидкость.  Царская
водка, например.
     Обошлось.
     Стебель  выпрямился,  желтизна  исчезла,  уступив  место  нездоровому
румянцу, корни выпрямились, укрепляясь в земле.
     - Десятая заповедь  готова,  можно  запускать,  -  неожиданно  заявил
доктор Фрайман, который, будучи полностью поглощен работой, не видел того,
что  происходило  на  берегу  реки  за   много   парсеков   от   института
альтернативной истории.
     - Тихо! - потребовал Шехтель.
     Песок, отделявший  Бельского  от  его  травянистого  племени  местных
иудеев, остыл так же быстро,  как  нагрелся,  и  на  поверхности  остались
лежать несколько широких желтых листьев, которых не было здесь еще  минуту
назад. Жилки на  листьях  сплелись  в  какой-то  сложный  узор,  и  только
Бельский  мог  бы  сказать  точно,  были  это  просто  капилляры  или,   в
действительности, -  текст  неких  заповедей,  дарованных  евреям  системы
омикрона Эридана... кем?
     Стебель вытянул вперед один из своих корней и ловким движением (когда
это  Бельский  научился?)  подцепил  листья  с  заповедями.  Держать   дар
приходилось навесу, передвигаться с подобной ношей  было,  наверно,  очень
неудобно, и потому Бельский ковылял с обрыва почти час  -  для  нас-то,  в
режиме реального времени, прошли две минуты нервного ожидания развязки.
     Не сказал бы,  что  народ  с  восторгом  воспринял  слова,  сказанные
Бельским после того, как листья с заповедями были предъявлены и прочитаны.
     - И велел Творец, Господь наш, - сказал Бельский, совсем уж  войдя  в
роль Моше, - исполнять каждую заповедь неукоснительно, иначе не видать нам
Земли обетованной как своих корней.
     Не уверен, что в лексиконе местных евреев прежде  существовала  такая
идиома. К тому же, лично я  совершенно  не  понял  смысла  заповеди  номер
восемь - "не перепутывай корни свои перед закатом". С кем не перепутывать?
Почему перед закатом нельзя, а в полдень можно?
     - Возвращай, - устало сказал директор  Рувинский  Рону  Шехтелю,  тот
ввел в компьютер соответствующую команду, и Бельский вернулся.


     - Насколько заповеди, сконструированные тобой, - спросил Рувинский  у
доктора Фраймана, - отличаются от тех, кто на самом деле были получены  на
берегу реки?
     - Практически не отличаются, - объявил Фрайман.  -  Разве  что  стиль
чуть более напыщенный, я бы так не писал.
     Шай Бельский, вернувшись из экспедиции, не проронил ни единого  слова
- отчет представил в письменном виде, а на  вопросы  отвечал  покачиванием
головы  и  пожатием  плеч.  Мы  собрались  в  кабинете  директор  обсудить
результаты,  и  Бельский  немедленно  забился  в  угол,  будто   растение,
поставленное в кадку.
     - А ты что скажешь? - задал директор прямой вопрос  юному  дарованию,
совершенно выбитому из колеи. - Что это было?
     Вынужденный открыть рот, Бельский  долго  шевелил  губами  и  пытался
вывихнуть себе челюсть, но все же соизволил ответить:
     - Н-не думаю, - сказал он, - что это был Шехтель.
     - Замечательный вывод, - вздохнул Рувинский. - Значит, сам Творец.  И
если  Он,  действительно,  существует,  и  если  Он,  действительно,   сам
составляет тексты заповедей для евреев в  каждом  мире,  то  неизбежно  на
любой  планете,  которую  мы  выберем,  Он  будет  опережать  нас,   зная,
естественно, о наших планах.
     - Думаем, что так, - сказал  доктор  Фрайман  за  себя  и  Бельского,
продемонстрировав,  таким  образом,  классический   пример   перехода   от
атеистического способа мышления к сугубо монотеистическому.
     Писатель Эльягу  Моцкин,  который  все  время  бормотал  "Барух  ата,
Адонай...", неожиданно прервал это занятие и потребовал:
     - Хватит вмешиваться. Не нужно мешать Творцу даровать заповеди своему
народу.
     - Которому  из  своих  народов?  -  осведомился  директор  Рувинский,
единственный  из  присутствовавших  сохранивший  способность  к   здравому
размышлению. - Евреи, как  мы  видим,  оказались  чуть  ли  не  на  каждой
планете. Кто сейчас на очереди? Кто должен получить заповеди  в  ближайшее
время?
     - Евреи из системы Барнард 342, - подсказал Рон Шехтель.
     - А, - поморщился Рувинский, - это которые живут под землей?
     - Именно.
     -  В  эту  систему  пойду  я  сам,  -  заявил  директор.  -  Вы   все
деморализованы и можете сорвать операцию.
     - Нет, - с неожиданной твердостью сказал доктор Фрайман. - Пойду я.
     - Я, -  коротко,  но  безапелляционно  объявило  юное  дарование  Шай
Бельский, но на него даже не обернулись.
     - Барух ата, Адонай, - сказал писатель Моцкин, и никто не понял,  что
он имел в виду.
     - Пойдет опять Песах, - неожиданно  вмешался  испытатель  Шехтель.  -
Аппаратура хорошо воспринимает его  индивидуальное  подсознание,  и,  если
придется спасать, у меня будет меньше проблем.
     Вы думаете, я горел желанием повторить свой подвиг? Вы ошибаетесь.


     Жить под землей - совсем не то, что жить под водой. Тривиально?  Зато
верно.
     Племя, которое я вывел из рабства, уже много времени блуждало  где-то
на глубине трех-четырех километров под поверхностью  планеты.  Перепады  в
плотностях породы выглядели для меня  будто  подъемы  и  спуски.  Я  легко
передвигался в песчаниках, но в граниты проникал с трудом, а,  между  тем,
именно  в  гранитах  встречались  очень  вкусные  и  питательные  прожилки
странного минерала, вязкого на ощупь, и дети постоянно нарушали строй,  не
слушались родителей, залезали в гранитные блоки, и  их  приходилось  потом
оттуда извлекать с помощью  присосок,  бедняги  вопили,  потому  что  это,
действительно, было больно,  я  сам  как-то  попробовал  и  долго  не  мог
отдышаться.
     Кстати, можете вы себе представить,  что  это  значит  -  дышать  под
землей, передвигаясь в глубине гранитной или мраморной породы? Нет, вы  не
можете этого представить, а я не могу объяснить, но каждый желающий  может
приобрести  в  компьютерном   салоне   соответствующий   стерео-дискет   и
попробовать сам. Единственное, что могу сказать - незабываемое ощущение.
     Между  прочим,  подземные  евреи  в  системе  Барнард  342  -   самые
жестоковыйные евреи во Вселенной, можете мне поверить. Я прожил среди  них
около месяца своего личного времени (час по времени института), и мне  так
и не удалось убедить их в том, что во Вселенной  есть  еще  что-то,  кроме
песка, гранита, мрамора, известняка, молибдена, александрита и еще  тысячи
пород. В конце концов, на меня стали коситься, когда я заявил, что  Творец
способен сотворить не одни камни, но еще и  пустоту  впридачу.  По  мнению
местных евреев, Творец не мог сотворить пустоту,  поскольку  был  пустотой
сам. "Что значит - не мог?" - возмутился я, и  наша  дискуссия  перешла  к
обсуждению, аналогичному поискам истины в проблеме: "мог ли Творец создать
камень, который он сам не  смог  бы  поднять?"  Подобные  дискуссии  перед
дарованием заповедей были ни к чему.
     Мы   шли   и   шли   в   пустыне,   если   можно   назвать   пустыней
гранитно-мраморные наслоения, перемежаемые известняковыми  плитами.  Народ
устал,  народ  потерял  цель,  народ  возроптал,  а  ведь  я  его  еще   и
провоцировал сам  нелепыми  рассуждениями  о  пустоте.  И  народ  собрался
свергнуть своего лидера, чтобы предаться поклонению Золотому  тельцу  (мы,
действительно, приближались к мощной залежи золотоносной руды).
     Я оставил своих евреев отдыхать в русле подземной  песчаной  реки,  а
сам полез на мраморную гору, если можно назвать  горой  перепад  плотности
между мрамором и гранитом.
     Вы обратили внимание - я до сих пор ни слова не  сказал  о  том,  как
выглядят евреи, живущие под землей в системе Барнард  342?  Так  вот,  они
никак не выглядят. Камень в камне -  нужен  специалист-геолог,  чтобы  это
описать. А я историк, как вам известно. Поэтому ограничусь описанием того,
что сохранила моя память.
     Я поднимался, чтобы получить для своего народа заповеди, но  на  этот
раз был вовсе не уверен в результате. Рассчитывать на доктора  Фраймана  я
не мог - мы решили сделать эксперимент  "чистым"  и  надеяться  только  на
Творца. А если Творца нет, то заповедей я не получу, и придется испытателю
Шехтелю спасать меня от гнева толпы.
     На случай, если Творец, как обычно, проявит себя,  раскалив  докрасна
мрамор или гранит, я должен был набраться  смелости  и  прямо  спросить  у
него, кто создал весь этот сонм  миров  с  бесчисленным  числом  избранных
народов, каждый из которых называл  себя  "евреями".  Возможно,  Он  и  не
ответит, но научный подход к проблеме требовал хотя бы попытаться.
     Прошу заметить еще одно обстоятельство:  поскольку  дело  происходило
под землей, то ни о какой смене дня и ночи не могло быть и речи. Евреи  на
Барнарде 342 не знали, что такое Солнце, не имели  представления  о  смене
времен года, и это, кстати, не говорит об их умственной ущербности. Мы  же
не считаем себя  неполноценными  только  по  той  причине,  что  не  можем
определить на ощупь, сколько электронных оболочек в  атомах,  составляющих
кристаллическую решетку алмаза. Как говорится, каждому еврею - свое.
     Так вот, я поднялся на вершину (точнее - на место, где спад  давления
прекратился) в тот  момент,  когда  надо  мной  воссияло  Солнце.  Это  не
образное сравнение, по-моему, так оно и было: сверху возник огненный  шар,
и я почувствовал, что мои каменные бока вот-вот начнут плавиться и стекать
по склону. "Началось", - подумал я и  приготовился  получить  заповеди  из
первых рук.
     Звук хорошо  распространяется  в  камне,  и  потому  голос  прозвучал
подобно удару грома:
     - Вот заповеди мои  для  народа,  избранного  мной!  Вот  слова  мои,
обращенные к народу моему! Я Господь Бог ваш, и нет других богов, я один!
     Пока звучали слова введения, я внимательно всматривался в раскаленный
шар, сиявший надо мной. Во-первых, я обнаружил,  что  голос  раздается  со
всех сторон сразу. Во-вторых,  как  ни  странно,  голос  не  сопровождался
никакими колебаниями в каменной породе и,  следовательно,  звучал,  скорее
всего, во мне самом. Естественно: Творец говорил со мной лично,  и  евреи,
ждавшие меня внизу, не должны были слышать наших секретов.
     - Кто ты? - подумал я с такой силой, что мои каменные мозги  едва  не
выдавились из моего каменного черепа. - Если ты действительно Бог,  докажи
это. Если нет, скажи, из какой ты звездной системы!
     Мне показалось, что голос на мгновение запнулся, но  затем  продолжил
грохотать с еще больше яростью:
     - Сказано: я Господь Бог  ваш,  о  жестоковыйные!  Не  веря  в  меня,
насылаете вы напасти на себя и своих потомков. Я, только я...
     Ну, и так далее. Только он, естественно.  Так  я  и  поверил.  Больше
всего мне захотелось сейчас, чтобы Шехтель вытащил меня из этого каменного
мешка,  а  директор  Рувинский  удосужился  выслушать   идею,   неожиданно
возникшую в моем сознании. Голос грохотал,  а  когда,  наконец,  смолк,  я
обнаружил, что опираюсь на каменную скрижаль, значительно  более  плотную,
чем гранит. Солнце погасло, жар исчез, Бог отправился  в  другую  звездную
систему дарить заповеди другим евреям.
     Я с трудом протащил скрижаль сквозь базальтовые наслоения и  предстал
перед своим народом усталый, но довольный содеянным.
     - Вот! - провозгласил я. - Вот заповеди, которые вы должны соблюдать!
     О  соблюдении,  впрочем,  пока  речь  не  шла.  Сначала  нужно   было
прочитать. Этим народ и занялся.
     А я  вернулся  в  Институт,  потому  что  Шехтель  включил,  наконец,
спасательную систему.

                            (окончание следует)



                                П.АМНУЭЛЬ

                                ДА ИЛИ НЕТ




     Никто и никогда не подумал бы, что он еврей. Русые волнистые  волосы,
голубые глаза, худенький, правда, но с кем не бывает. И нос коротковат для
семита. Но главное - звали мальчика Сергей Ипполитович Воскобойников.
     Я не думаю, что национальность имеет такое уж большое значение, чтобы
ее стоило упоминать, тем более - в начале  рассказа.  Но  у  истории  свои
законы. Историю  почему-то  интересует,  как  записать  в  своих  анналах:
выдающийся русский физик или известный еврейский ученый. Бывает и покруче:
русский ученый еврейской национальности. Истории виднее,  поскольку  пишет
ее не личность, не толпа, но время. Люди только готовят материал. Или сами
становятся материалом. Кто на что способен. Я-то могу лишь  описать,  чему
был свидетелем. И, помогая истории, просто обязан  уточнить:  мать  Сергея
была еврейкой и звали  ее  Циля  Абрамовна  Лейбзон.  Каково,  а?  Как  ни
тряслись у чиновников  в  министерстве  внутренних  дел  руки,  когда  они
печатали  в  удостоверении  "Воскобойников,  Сергей,  имя  отца   Ипполит,
национальность еврей", но выхода у них не было, ибо мать -  Циля,  бабушка
была Хая, прабабушку звали Фридой, а прочие предки по материнской линии, к
сожалению, были скрыты во мраке времен. Во мраке той же истории,  к  слову
сказать.
     В восьмом классе Сережа полюбил девочку Таню. Таня была  русской,  но
для истории это неважно. Была бы Таня башкиркой, ничего бы не  изменилось.
Они принадлежали  к  одной  тусовке,  виделись  часто,  вместе  ходили  на
дискотеки в кафе "Уют", что на  Московском  проспекте,  а  однажды  Сергей
проводил Таню домой и поцеловал на прощание, метил в губы, попал почему-то
между ухом и глазом, но это уж совсем никакого значения не имеет.
     Сережин отец работал в "ящике"  на  Южной  площади,  около  памятника
блокадникам, всем этот "ящик" был знаком,  и  о  том,  что  выпускают  там
электронное оборудование для атомных подлодок, тоже знал  весь  город,  не
говоря уж об американских шпионах. Сергей перешел в десятый  класс,  когда
отец стал одной из многих жертв конверсии. Мать в то время тоже  оказалась
без работы, поскольку  обувную  фабрику  закрыли  из-за  нерентабельности.
Наверно, можно было перебиться с хлеба на воду, надеясь на лучшие времена,
ведь они, эти времена, действительно  были  не  за  горами  в  те  смутные
девяностые годы. Но кто знал? И супруги Воскобойниковы решили уехать.
     Прощание у Сергея с Таней получилось тягостным - они не понимали друг
друга. Таня искренне радовалась -  "вот,  -  говорила,  -  будешь  жить  в
приличной стране, без талонов и коммуняков. Может, даже машину купишь". "Я
люблю тебя, - пытался Сергей перевести диалог в духовную сферу, - я  люблю
тебя и не хочу ехать!" "Глупости, - уверенно утверждала Таня. -  Там  тоже
можешь любить. Присылай посылки."
     Читатели почтенного возраста (скажем, старше двадцати пяти)  вряд  ли
помнят себя шестнадцатилетними  и,  значит,  просто  не  поймут,  как  это
горько, как нелепо, и жить не хочется, и что за деревня  этот  Израиль,  а
родители ничего не понимают, им бы только квартиру подешевле снять, а Таня
не пишет уже третий месяц... В общем,  как  говорил  классик,  правда,  по
совершенно иному поводу, "зову я смерть, мне видеть невтерпеж..."
     К языкам у Сергея были способности. К общению способностей  не  было.
Иврит он выучил легко, в школе имел средний балл "девяносто два", но какое
это имело значение, если одноклассников он не видел в упор, а они - ребята
и девчонки, не только сабры, им то сам Бог велел, но и свои  же,  олим,  -
думали, что Сергей умом тронутый. А как иначе, если  на  все  вопросы,  не
связанные с учебной программой, он отвечал одно и то же: "савланут" и  "ло
хашув"? ["терпение" и "неважно"]
     Родители Сергея представляли собой любопытный  феномен,  свойственный
алие конца прошлого века. Все помнят, как  в  девяносто  девятом  году  на
израильские рынки вышла никому  дотоле  не  известная  американская  фирма
"Найк" со  своим  напитком,  продлевающим  жизнь.  На  рекламных  плакатах
изображен был старичок, который держал  у  губ  бокал  с  "Найк  дринк"  и
улыбался широкой улыбкой маразматика - "я прожил сто двадцать лет, спасибо
"Найк"... Блестяще. Что он пил первые  сто  пятнадцать  лет  до  появления
напитка,  никого  не  волновало.  К  тому  времени  уже  стих  ажиотаж   с
"Хербалайф" и швейцарским страхованием,  люди  готовы  были  к  очередному
штурму клуба миллионеров. Ипполит Сергеевич Воскобойников способностями  к
бизнесу не обладал (что и  продемонстрировал,  уехав  в  Израиль  в  самый
разгар российского рыночного бума), но "Найк" - это ведь...
     Короче говоря, родители с утра до позднего вечера искали покупателей,
желающих продлить жизнь, Сергей был предоставлен сам себе. И  любимым  его
занятием  стала  совершенно  бессмысленная  игра  "что  было  бы,   если".
Некоторые знатоки  литературы  утверждают,  что  вся  фантастика  является
попыткой ответить на  этот  вопрос  -  "что  было  бы,  если  бы  изобрели
резиновые гвозди" или "что, если бы Ленин упал с  кровати  в  младенческом
возрасте". Я с таким определением фантастики не согласен в корне, но  речь
сейчас не о том. Если бы  Сергей  направил  свой  талант  на  литературное
поприще, мы, возможно, жили бы в ином мире. Этакая мелочь.
     Что, если бы я остался в Питере, а родители уехали? Что, если бы Таня
писала мне письма? Что, если бы Таня приехала в Израиль по туристической и
осталась? Сергей бродил по улицам, а чаще просто сидел за своим  трехногим
столом, и воображал. С воображением у него  все  было  в  порядке.  Он  не
уехал, Таня уговорила родителей приютить  любимого  мальчика,  они  вместе
ходят в школу, или нет, они вместе школу бросают  и  идут  торговать.  Они
живут долго, спасибо "Найк-дринк", и умирают, как сказал классик,  в  один
день... А что? Очень может быть.


     "Тамара Штейнберг. Мысленный контакт. Снятие сглаза. Гадание. Телефон
03-676398."
     Почему он обратил внимание именно на это  объявление?  Почему  не  на
огромный, в половину газетного листа, призыв "лечить стрессы  и  депрессии
нетрадиционными методами космической энергетики"? Сергей об этом не думал.
Просто  взгляд  упал  именно  в  этот  угол  страницы  -  когда  рассеянно
просматриваешь газету, можешь увидеть совершенно неожиданные вещи.
     Он отложил газету и включил телевизор, пробежал  по  всем  пятидесяти
кабельным программам, ни на одной  не  остановился,  да  и  не  собирался,
собственно. Как обычно, не хотелось ни смотреть, ни читать, ни, тем более,
перелистывать ивритские учебники. Хотелось домой, в Питер, чтобы  Таня,  и
чтобы они вдвоем. Смотреть друг на друга. Господи...
     Сергей поднял упавшую на  пол  газету.  Тамара  Штейнберг.  Мысленный
контакт. Интересно - она молодая или старая? Представилась женщина средних
лет, с гладкой прической,  огромными  голубыми  глазами,  почему-то  очень
полная. Добрые люди не бывают худыми, как сказал какой-то классик. Но даже
если она добрая, ей все равно нужно заплатить, чтобы она... Что? Мысленный
контакт.
     Денег нет. Даже шекеля.
     Сергей поднял трубку и набрал номер. Только спрошу - и все. За  спрос
денег не берут.
     Голос в трубке оказался мужским, каким-то надтреснутым, будто говорил
не живой человек, а старая заигранная граммофонная пластинка.
     - Слушаю вас, молодой человек...
     - Я... - Сергей растерялся.  Одно  дело  -  воображать  себе  как  он
позвонит и спросит, и другое - открыть рот и... ну что он  может  сказать?
Что девочка, которую он любит, осталась в России, что она никогда не будет
здесь, и он там - тоже никогда, и что она уже и не помнит о нем, не пишет,
не отвечает, не думает, а он не живет здесь, потому что как жить,  если  у
тебя отняли что-то, названия чему он не знал, но был уверен, что без  этой
малости,  невидимой  глазом  и  не  ощущаемой  никем   посторонним,   даже
родителями, жить невозможно, а лишь только дышать и принимать пищу?
     -  Это  печально,  -  сказал  надтреснутый  голос,  будто  по  старой
пластинке провели тупой иглой. - Но это бывает со всеми. Собственно,  если
бы этого с вами не случилось,  мой  молодой  друг,  то  это  следовало  бы
выдумать. Так-то и становятся мужчинами. Видите ли, чтобы стать  мужчиной,
нужно не взять женщину, а потерять ее. Впрочем, многие ли это понимают?
     - Я...
     - Ни слова больше! К сожалению,  моей  жены  нет  дома,  вы  ведь  ее
спрашивали, верно? Тамару  Штейнберг?  Она  вернется...  э-э...  к  девяти
часам.
     В девять дома будут родители, Сергей не хотел, чтобы они знали...
     - Я, - в третий раз сказал он, и лишь теперь  ему  удалось  закончить
фразу. Впрочем, сказал он вовсе не то, что собирался, - я  не  согласен  с
вами. Самое страшное, когда теряешь то, что еще даже и не получил.
     - О, - сказал голос в трубке, - вы философ, молодой человек.  Уважаю:
вы даже не спросили, откуда мне известно о вашей Тане.
     - Я думал... Мне показалось, что вы говорили вообще...
     - Вообще говорит  обычно  моя  жена  Тамара,  поэтому  ей  и  удается
зарабатывать на жизнь. Все. На другие вопросы не отвечаю.  В  газете  есть
адрес. Жена вернется к вечеру. Ваши родители на работе. Жду вас.
     Трубку положили прежде, чем Сергей успел вставить  слово.  Минуту  он
внимательно вслушивался в потрескивавшую тишину, будто  ожидал  ответа  на
незаданный вопрос. Кто бы ни был этот  старик,  муж  Тамары-телепатки,  он
что-то знал о Тане. Откуда?  Нет,  откуда  -  совершенно  неважно.  Сейчас
главное - что именно он знал.


     Адрес, который Сергей переписал из  газеты,  привел  его  к  мрачному
шестиэтажному дому в  южной  части  Тель-Авива,  в  подъезде  было  темно,
грязно, пахло кошками, а  на  стене  проступали  следы  какой-то  надписи,
написанной, кажется, по-русски. Во всяком  случае,  можно  было  разобрать
буквы "б" и "ж". Дверь открыл нестарый вовсе мужчина, лет ему было  сорок,
а может, и того меньше, шкиперская бородка делала его похожим на  капитана
Врунгеля. Но голос невозможно было спутать  -  сухой  и  выцветший,  будто
старая ветошь.
     - Заходите, вот так, сюда, лучше на кухню, я уже и чай  вскипятил,  а
может, вы предпочитаете кофе?
     - Что с Таней? - не выдержал Сергей. - Она здорова?
     - Меня зовут Арье, - прошелестел хозяин. - В России был, естественно,
Львом. Так вам кофе или чай?
     - Чай. Так что с...
     - Вы знаете золотое правило? Никогда не говорить  о  делах  за  чаем.
Потерпите.
     Терпеть пришлось минут  десять.  Пили  молча,  приглядываясь  друг  к
другу, и Сергею казалось, что Арье с умыслом  заставил  гостя  посидеть  и
подумать. Если он умел читать мысли (а он умел, иначе откуда мог  знать  о
Тане), то у него была отличная возможность ознакомиться с той  кашей,  что
пузырилась в голове Сергея.
     - Еще? - спросил Арье,  и  когда  Сергей  энергично  затряс  головой,
неожиданно расхохотался. - Что, довел я вас, а? Ничего, полезно.
     Перестав смеяться, он сказал серьезно:
     - Все, больше не буду испытывать ваше терпение. Таня жива и  здорова.
Не пишет, потому что... ну, Сережа, вам уже почти семнадцать... неужели вы
думаете, что ваш тот единственный поцелуй, ваши те слова, такие наивные...
ну, все это ей, конечно, нравилось, но вы не в ее вкусе. И вы это  знаете.
Подсознательно. И когда уезжали, уверены были, что она вас через месяц  не
вспомнит. Так чему вы теперь-то удивляетесь? В вашем  возрасте  нужно  уже
уметь не обманываться. Хотя... может, действительно, рано  вам  еще  этому
научиться?
     - Вы умеете читать мысли?
     - А вы нет? Все умеют.
     - Я - нет.
     - Умеете. Но не знаете языка. Язык мыслей - особый язык, это  образы,
которые нужно расшифровывать особым способом. Вы слышите мои мысли, но  не
понимаете  их,  не  зная  языка,   они   остаются   в   подсознании,   как
просмотренная, но непонятая книга. А потом, может, во  сне,  вы  начинаете
понимать какую-то часть, и вам начинает казаться,  что  кто-то  говорит  с
вами... Впрочем, я увлекся. Видите ли, хотя по профессии я физик,  язык  -
мое хобби, и то, что я вам сказал - это  мой  личный  взгляд  на  передачу
мыслей. Личный, и не более того.
     - Вы хотите сказать, что я тоже слышу танины мысли,  я  знаю  их,  но
просто не понимаю, что...
     - Совершенно верно.
     - И то, что Таня думает сейчас...
     - И это тоже.
     - А вы...
     - А я научился понимать этот язык.
     - Научите меня!
     Арье покачал головой.
     - Я не могу вас этому научить. Не потому что не хочу.  Не  умею.  Это
ведь разные задачи - научиться самому и научить другого.
     - Жаль, - сказал Сергей. Уходить не хотелось. На кухне было уютно, он
бы выпил еще чаю ("Сейчас", - немедленно отозвался Арье) и поговорил,  так
хотелось поговорить - все равно Арье знает его мысли,  зачем  же  скрывать
("Незачем, - подхватил Арье, - да и смысла нет"), от одиночества  устаешь,
может, он даже не столько по Тане скучает, сколько от того, что не  с  кем
поговорить, не с родителями же, у которых лишь деньги на уме ("Это вы зря,
ну да ладно, потом сами поймете"), и не с ребятами тоже...
     - Знаете, - сказал Арье, поставив перед Сергеем блюдо с  печеньем,  -
почему я позвал вас?
     Сергей не стал отвечать, все равно не угадает.
     - Скажите, Сергей, - продолжал Арье, - вы когда-нибудь думали о  том,
что происходит в мире, когда вы принимаете какое-то решение? Выбор. Любой.
Перейти или не перейти улицу. Выпить еще стакан или отказаться. Признаться
девушке в любви или обождать. Уехать или остаться... Не отвечайте (Сергей,
впрочем, и не собирался), это я так, риторически. Я знаю,  что  именно  вы
можете ответить. Слышал много раз - не от вас, конечно, каждый думает  так
же... Происходит то, что происходит.  Мир  меняется  после  того,  как  вы
сделали выбор. Только после. И только вследствие выбора. Неважно -  сильно
меняется или мало, или  почти  никак.  Что  изменилось  в  мире,  если  вы
попросили еще чашку чаю? Ничего, а? Почти. Еще  чашка  -  это  время.  Это
продолжение разговора. Позднее вернетесь домой. Родители будут недовольны.
Может возникнуть ссора. Испортятся отношения... Не выпьете  чашку,  уйдете
раньше... Так вот и меняется мир - из-за мелочей.  И  не  вернуть.  Нельзя
ведь возвратиться на минуту или час в прошлое и отказаться  от  чая.  Если
уже выпил. Если уже опоздал. Не говорю  о  том,  что  не  вернешься  и  не
скажешь "никуда не поеду, останусь здесь, потому что здесь Таня".
     - Так они бы и послушали! - вырвалось у Сергея.
     - А вы говорили?
     - Нет...
     Он не  говорил.  Он  был  в  каком-то  полусне.  Его,  правда,  и  не
спрашивали. Ему сообщили об отъезде, сами решили, и он, будто  оглушенный,
даже не подумал,  что  можно  сопротивляться,  он  бродил  по  городу,  он
запоминал, он знал, что не вернется, и может быть, именно поэтому Таня  не
пишет, поняла, что он сразу ушел от нее, в ту секунду, когда  услышал  это
"едем", и что бы он ни говорил ей потом о любви, как бы ни просил  писать,
ждать и что там еще можно просить на прощание, все это не имело  значения,
потому что он - согласился. Значит - предал. Даже если ничего между ними и
не было прежде.
     - Вот видите, - сказал Арье.
     - Я растерялся тогда...
     - Все равно. Вы сделали выбор. И мир стал таким, каким стал. Но  стал
ли?
     - В каком смысле? - спросил Сергей, но по  внутреннему  напряжению  в
голосе Арье понял, что именно сейчас и последует главный вопрос.
     - Стал ли? Я вот что  хочу  сказать...  Я,  видите  ли,  физик.  Вам,
конечно, все равно. Кстати, местной науке - тоже.  Мы  с  Тамарой  тут  уж
четвертый год. Я пытался пробиться. Двухлетняя стипендия - даже ее мне  не
дали. Попросту не нужно оказалось все, чем я там занимался...  Впрочем,  я
не о том опять. Сижу вот, смотрю как Тамара деньги заколачивает...  Короче
говоря, Сергей,  там  я  занимался  проблемами  многомерности  физического
космоса. Ничего себе тема, да? Так вот. Слушайте внимательно.  То,  что  я
сейчас скажу, примите пока на веру, потому что  физику  вы  все  равно  не
знаете, а от вас очень многое зависит в моей системе доказательств.
     Что могло зависеть от Сергея? Ничего, в этом он был уверен.  Впрочем,
Арье, видимо, перестал слушать его мысли или  перестал  переводить  их  на
понятный ему язык. Во всяком случае, на мысли Сергея он не обращал  теперь
ровно никакого внимания.
     - Когда вы делаете выбор, мир раздваивается. И оба варианта  начинают
свою раздельную жизнь. Понимаете? К примеру, вы раздумываете - выпить  еще
чашку чая или отказаться. Решаете выпить. Но  одновременно  решаете  -  не
пить. В момент выбора бесконечная энергия, заключенная в вакууме,  рождает
еще один мир, в точности равный вашему, но - с иным выбором. В  этом  мире
вы решаете выпить чаю, а во вновь  появившемся  -  отказываетесь.  Значит,
реально существует и иной ваш выбор.  Не  в  мыслях  ваших  существует,  а
сугубо физически, понимаете? Не чувствуете вы  его,  естественно,  как  вы
можете его чувствовать? Вселенная бесконечна. Не только в пространстве. Но
и в вероятностях своих.
     - Не понимаю... - пробормотал Сергей. -  Я...  Значит,  есть  мир,  в
котором я... не поехал с родителями и...
     - Я не знаю,  есть  ли  такой  мир,  Сережа.  Если  вы  хоть  на  миг
задумывались над  этим,  если  хотя  бы  в  глубине  души  эта  мысль  вам
приходила, то - да, такой мир есть.
     Я предатель, - думал Сергей. Эта мысль - остаться - ему в  голову  не
приходила. Тогда. А если - сейчас?
     - Нет... - вздохнул Арье.  -  Прошлое  не  вернешь.  А  сейчас  такой
альтернативы просто не существует. Вы уже здесь. Значит, нет во  Вселенной
такого измерения, в котором вы бы остались там, с Таней. К сожалению...
     - Можно еще чаю? - спросил Сергей.
     - Конечно. Сейчас  тоже  родился  мир.  Мир,  в  котором  вы  чаю  не
попросили.
     -  Арье,  -  сказал  Сергей,  принимая  очередную  чашку  и  поспешно
отхлебывая глоток, будто стремясь закрепить свой выбор, -  Арье,  но  ведь
каждое мгновение миллиарды людей на земле так или иначе делают выбор...
     - О, вы начинаете понимать, хвалю! Именно  так.  Миллиарды  людей.  И
более того. Десятки миллиардов  животных  -  тоже  выбирают.  Напасть  или
убежать. Выпить воды или сначала съесть что-нибудь. И не только  животные.
И не только на Земле, а еще на миллиардах других планет, где  есть  жизнь,
где какое-то создание природы  способно  решать,  выбирать  между  "да"  и
"нет".
     - Но ведь это ужасно много...
     - Бесконечно много, Сергей! Господи, почему, прекрасно  понимая,  что
Вселенная  бесконечна,  мало  кто  на  деле  вдумывается  в   это   слово?
Бесконечное множество измерений мира рождается каждое  мгновение.  И  если
ваша Таня в тот день, когда вы говорили с ней в последний раз,  задумалась
над тем, что могла бы отговорить вас, удержать  там...  Тогда  обязательно
существует мир, в котором это случилось.
     - Вы хотите сказать...
     - Я хочу сказать, Сергей, что нашел,  вычислил,  открыл...  называйте
как хотите... способ перемещаться в этих альтернативных мирах.
     Сергей  встал,  не  заметив,  что  опрокинул  чашку.  Тем  самым  был
осуществлен еще один выбор, и родилась еще одна Вселенная...


     Он вернулся домой минут за десять до прихода родителей. Отец сразу же
сел к телевизору, закрывшись  газетой,  где,  как  Сергей  знал,  не  было
ничего, кроме рекламы товаров, на покупку которых денег у них  не  было  и
быть не могло. Мать возилась на кухне.
     - Я пойду спать, - сказал Сергей, - ужинать не хочу, поел.
     - Ты не заболел?  -  забеспокоилась  мать,  но  из  кухни  так  и  не
появилась, вопрос был риторическим.
     Свернувшись клубком под одеялом, Сергей перебирал в памяти разговор с
Арье, и главное - то, чем этот разговор закончился.
     - Подумайте, - сказал Арье на прощание, -  только  вы  можете.  Среди
всех, кого я знаю. Сам не могу тоже. Значит, вам решать. Опять, видите ли,
выбор. Да или нет. И поймите одно. Что  бы  вы  ни  решили,  во  Вселенной
осуществятся  оба  варианта.  Только  второй,  тот,  что   вы   отбросите,
произойдет не с вами. По большому-то счету, для мироздания, это все равно.
А по счету малому? Для вас лично?
     Сергей лежал, закрыв глаза, и сам не знал, спит ли уже,  мысли  текли
медленно, но четкости не  теряли.  Вошла  мать,  пощупала  лоб,  холодный,
естественно, вздохнула, вышла.
     - Я смогу оказаться в том мире, где Таня уехала со мной?
     - Нет, потому что такое решение зависело от  нее  -  не  от  вас.  Вы
можете оказаться в любом из миллиардов  миров,  появившихся  в  результате
ваших личных решений.  За  шестнадцать  лет  их  тоже  накопилось  великое
множество. Вы решали -  перейти  улицу  на  красный  свет  или  подождать.
Полежать в субботу  подольше  или  встать.  Поцеловать  Таню  сегодня  или
подождать более удобного случая.
     - Что могло измениться в мире, если я решил поспать подольше?
     - Мало ли? Вдруг, встав пораньше, вы вышли бы погулять, познакомились
с кем-то, с кем так и не познакомились в нашей реальности, и этот "кто-то"
стал вашим другом, и характер ваш изменился, и... В общем, понимаете,  что
я хочу сказать?
     - Понимаю... А если... Ну, если в том мире мне не понравится, я смогу
вернуться?
     - Конечно. Я бы сделал это сам,  ученый  должен  сам  проверять  свои
идеи. Но я не могу. Не тот физиологический  тип.  Не  получится.  Пока  не
получается. В дальнейшем, я уверен, что... А пока - нет. Вы -  именно  тот
человек. Я это по телефону сразу понял. Вы - просто  идеальный  реципиент.
Но - решать вам.
     - Могу я подумать?
     - Сережа, для того человеку даны мозги, чтобы думать.
     Мысли текли все медленнее,  наверно,  Сергей  уже  спал,  потому  что
увидел вдруг, что в комнату входит Таня,  садится  на  кровать  и  молчит,
только смотрит, и он не знает, в каком мире находится - в своем или уже  в
том,  где  он  когда-то  сделал  иной  выбор.  Надо  бы  расспросить  Арье
подробнее, как в одной и той же Вселенной  могут  быть  миллиарды...  нет,
бесконечное число... они что, прямо друг в друге, как матрешки? Танечка...
Не беспокойся, я прямо с утра позвоню Арье и...


     На кухне было натоплено и душно, Арье сказал, что его знобит, но это,
видно, просто от волнения, он был, в общем, уверен, что Сергей придет, тем
более, что ночью - во сне - услышал его ответ, но все же волновался, и кто
бы не волновался, и сам Сергей тоже наверняка волнуется. Вам  не  холодно,
Сережа? Нет? Ну, давайте начнем...
     - Если даже все так, - сказал Сергей,  устраиваясь  поудобнее,  чтобы
руки лежали на столе, спина расслаблена, - если все так, как вы  говорите,
то в том мире есть другой я, и что - нас  станет  двое?  А  в  этом  -  ни
одного?
     - Конечно, нет, Сережа,  о  чем  вы  говорите?  Законы  сохранения  в
пределах каждого отдельного мира никто еще не отменил.  Вы  будете  сидеть
здесь, на стуле, речь идет о мысли, о разуме. Понимаете?
     - Мне будет только казаться?
     - Нет. Решения принимает не это вот тело, а ваш разум, мысль. Мысль -
это и есть вы. Там вы будете собой. Вот и все.
     - Не понимаю, - пробормотал Сергей, и иголочка страха  кольнула  его.
Может, он напрасно... Но руки не поднять... Голова как  свинцом...  Почему
так вдруг темно...


     Что-то взвизгнуло над самым ухом, и Сергей невольно  отшатнулся.  Фу,
как испугала. Это была соседская Наташка, вздорная девчонка,  учившаяся  в
параллельном классе. Была у нее такая привычка  -  проходя  мимо,  визжать
вместо приветствия. Сергей махнул рукой и вбежал в подъезд - в руках  была
авоська с тремя пакетами молока, недельной нормой,  и  нужно  было  срочно
поставить молоко в холодильник, иначе прокиснет. Дома  было  тихо,  предки
еще не вернулись, и Сергей с удовольствием расположился перед телевизором,
включать, правда, не стал - вечером отец  начнет  проверять  по  счетчику,
рассвирепеет, как неделю назад. Бог с ним. Взял в руки книгу - "Основание"
Азимова. Любопытное чтиво, хотя и старье.
     Не читалось. Какая-то  мысль,  которую  он  никак  не  мог  ухватить,
плавала в глубине сознания. Танька? Нет, не о Таньке - чего о ней  думать?
Неделю назад еще стоило, а сегодня-то? Или все же о  Таньке?  Может  быть,
напрасно поссорились? Жалко девчонку. Любит. То есть, говорит, что  любит.
Господи, ну, любит, он тоже... Собственно, он первым и...
     Стоп.
     Мысль всплыла, и Сергей застыл, пораженный ее  внезапной  ясностью  и
чужеродностью.
     Кто-то второй в нем, затаившийся и следящий из  глубины,  проговорил,
четко произнося слова, так, будто они раздавались из  радиоприемника:  "Ты
что, разлюбил? Ты?"
     А что такого? Сергей вспомнил, как больше  года  назад  он  поцеловал
Таню - поцелуй пришелся куда-то между  глазом  и  ухом,  Таня  увернулась,
убежала, и он до поздней ночи переживал это свое  поражение,  обернувшееся
победой, потому что на другой день Таня смотрела на него как-то задумчиво,
а во время урока литературы прислала записку "В два на границе".  Границей
они называли забор, отгораживавший  стройку  какого-то  завода,  давнюю  и
всеми  забытую.  И  он  пошел,  и  по  дороге  готовил  себя   к   чему-то
необыкновенному, а оказалось все очень просто - Танька положила  на  землю
портфель, сказала "А ну-ка, давай я тебя научу", и... Может, тогда  это  и
произошло? Может, он  именно  и  хотел  -  сопротивления,  преград,  чтобы
мучиться (о, любовь...), а для Таньки это было приключение, судя по всему,
не первое, и обыденность поцелуев погасила в нем это еще не  разгоревшееся
пламя?
     А Танька-то втюрилась, да... Удивительно, до  чего  девицы  влюбчивы.
Ничего, перебесится.  Так,  Азимова  -  в  сторону.  Все  это  глупости  -
Галактика, цивилизации... Отец при всей его тупости в  одном  прав:  нужно
делать дело. В прошлом году  (как-то  это  совпало  с  началом  истории  с
Танькой) отец бросил свою  работу  в  "ящике",  хотя  платили  изрядно,  и
занялся крутым бизнесом. А ведь одно  время  они  с  матерью  (Сергей  сам
слышал) собирались мотать в Израиль. Отец настаивал,  вот  что  смешно,  а
мать говорила, что в Израиль едут сейчас только придурки.  Саддам  Хусейн,
непотопляемый иракский кормчий, ее, видите ли, пугает. Инфляция, и  работы
нет никакой - судя по телевизионным передачам. И ведь  могли  бы  поехать,
Сергей думал, что предки решатся, надоело все это до чертиков, класс  этот
и ребята тупые какие-то, и даже Танька, готовая на все, лишь бы  он  повел
ее в кабак, "Уют" этот, дыру поганую.
     Дело. Сергей бросил книгу через всю комнату, но до полки не добросил.
Черт с ней. Открыл школьный ранец, выудил из потайного отделения конверт с
зелеными, пересчитал. Сто. Хороший навар. Завтра потрясет  еще  этого,  из
параллельного класса. Хмырь такой, Сашкой зовут, отец у него фирмач, а сам
травкой балуется. Если отцу заложить, тот  ему...  Отлично,  на  сотню  не
потянет, но пятьдесят как миленький...
     Надо продумать план. Как подойти, что сказать. Не спугнуть  в  первую
же минуту, а то накостыляет, не подумав. Значит, так...
     Кольнуло что-то слева в груди. Туман какой-то перед глазами.  Почему?
Почему он такой? Вопрос прозвучал как из радиоприемника, чужой  вопрос,  и
Сергей даже испугался на мгновение. Расслабился. Какой  есть.  Нормальный.
Жить нужно уметь, в России - тем более, а особенно, если ты еще  и  еврей,
пусть и с русской фамилией. Уметь жить. Он будет уметь. Цель такая.
     Кольнуло опять. И - туман перед глазами. И  дышать  трудно...  Что...
Падаю... Да подойдите кто-нибудь...


     - Вот выпей, - Арье держал перед ним чашку, из нее поднимался пар, но
пахло не чаем, а какими-то пряностями, Сергей отпил глоток, и боль  стекла
из сердца по сосудам, растворилась, пропала. Он допил жидкость  медленными
глотками, поставил чашку на  стол  и  только  после  этого  разрешил  себе
глубоко вздохнуть. Нет, нигде не болело.
     - Вернулся, - сказал Арье. Не спросил, просто констатировал  факт.  -
Все хорошо, видишь? Ты сумел.
     - Я... - Сергей вспомнил  все,  ни  одно  из  прожитых  мгновений  не
стерлось из памяти, - Арье, я сошел с ума? Я не мог так...
     - Как - так? Погоди, помолчи, подумай, вспомни. Я пойму. Да... Ты пей
пока. Пей и думай. Не нервничай. Это был ты,  конечно.  И  не  ты,  потому
что...
     Арье ходил по кухне из угла в угол, бормотал  что-то,  поглядывал  на
Сергея, касался пальцами его плеча, будто хотел убедиться, что  Сергей  на
самом деле здесь, не ушел, да и не уходил никуда.
     - Вот проблема, которую я пока не решил, - сказал он, наконец, сел за
стол, поглядел Сергею в глаза. -  Не  знаешь  ведь  заранее,  в  какой  из
бесконечных миров попадешь. Ты хотел остаться в Питере и быть с Таней. Это
и получил. Я говорил тебе, не подумав, что это невозможно, потому  что  не
было у тебя такого выбора - ехать или не ехать. Но альтернатива  возникла,
видимо, значительно раньше, судя по тому, какой  у  тебя  там  характер...
Что-то ты сделал задолго до того дня, когда решил признаться Тане в любви.
Что? Я ведь не психоаналитик, я могу понимать мысли, но для того, чтобы  я
их понял, ты должен думать, а ты думаешь о другом.
     - Ничего я не думаю, - мрачно сказал Сергей. - Ну,  допустим,  в  том
мире я...
     Он замолчал. Он вспомнил. Или это взгляд Арье заставил его вспомнить?


     Приближалось Рождество. В Санкт-Петербурге,  северной,  так  сказать,
Пальмире, это  событие  праздновалось  удивительно  красочно  -  несколько
местных  промышленников,  сколотивших  свои  капиталы,  говорят,  еще   на
конверсии во время первой Госдумы,  выделяли  от  щедрот  своих  несколько
миллионов не  облагаемых  налогом  рублей,  и  на  улицах  (на  Невском  -
особенно) возникали лотки,  где  почти  за  бесценок  продавались  елочные
украшения, новогодние подарки,  там  же  Сергей  однажды,  возвращаясь  из
школы, отхватил банку черной икры. Его, правда, едва не придавили, но дело
стоило того.
     В тот день Сергей ехал в Таврический - решили с ребятами собраться  и
махнуть на каток. Ну да, точно, он  был  тогда  в  седьмом,  Таня  еще  не
возникла   на   горизонте,   а   про   Израиль   он    знал,    что    это
государство-агрессор, и туда удирают из России нехорошие евреи, в то время
как хорошие остаются, чтобы помогать русскому народу  вылезть  из  дерьма,
куда его евреи же и посадили.
     Он сошел с троллейбуса на Суворовском и перешел дорогу. Вот  здесь  к
нему и подвалили двое - лет по семнадцати, крутые парни, явно  из  местной
тусовки, заприметили чужака, решили поразмяться.
     - Что, - мирно сказал один, - а налог платить?
     - Какой еще налог? - удивился Сергей.
     - Ты где живешь? Здешних мы всех знаем.  А  кто  из  другого  района,
должен платить таможенную пошлину. Во  всех  демократических  государствах
положено. А у нас демократия.
     - Где - у вас? - Сергей просто тянул время, искал способ  отвязаться.
Собственно, способов было два. Первый - попытаться прорваться к саду,  там
наверняка уже есть кто-нибудь из своих, продержатся. Второй -  сбежать.  В
обоих случаях велика вероятность, что догонят, дадут и еще добавят.  Но  в
первом случае хотя бы гордость останется, так сказать, незапятнанной.
     - У нас - это  в  России,  -  терпение  местных  таможенников  начало
иссякать, - там же, где у тебя.
     Конечно, они решили, что он русский. А если  бы  поняли,  что  еврей?
Тогда сразу побили бы, или, наоборот, отпустили, наподдав под  зад,  чтобы
быстрее долетел до своего Израиля?
     - Ребята, - начал Сергей, - у меня и денег-то...
     Таможенники приблизились. Решать нужно было быстро: вперед или назад.
К черту. Не люблю драться. В секцию бы ходил, мог бы  сейчас  какой-нибудь
приемчик... Но ведь никогда прежде не  били.  Может,  обойдется?  Господи,
сидел бы лучше дома, читал книжку... Нет,  потащился.  Ну  так  что  же  -
вперед или назад?
     Бить будут ногами.
     И Сергей попятился. Потом повернулся  и  побежал,  затылком  чувствуя
дыхание преследователей.  От  остановки  отваливал  троллейбус,  и  Сергей
вскочил на подножку, плечами раздвинув  начавшие  уже  закрываться  двери.
Прижался носом к стеклу.
     Никого.
     Они  что  -  поленились  догонять?  Или  решили,  что  денег  у  него
действительно нет?
     Он ехал домой, чувствуя себя побитым, все болело, и эта  воображаемая
боль отдавалась в душе стыдом и страхом.
     Потом, вечером, звонили ребята, спрашивали, почему не  пришел,  и  он
соврал что-то, а маме врать не хотел, она сразу поняла:  сын  не  в  себе.
Рассказал. Мама долго молчала, потом сказала "Нет, это  разве  страна?"  И
когда он уже лежал в своей комнате, мама с отцом  шептались  на  кухне,  и
Сергей знал - говорят о жизни. О мафии, о  преступности,  о  том,  что  по
вечерам на улицу лучше вообще не высовываться. Ну, и о ценах, конечно.


     - Так-так, - протянул Арье. - Ты полагаешь, что тот случай...
     - Я мог прорваться. Хотя бы попытаться. Я ведь думал  тогда  -  нужно
записаться в  секцию.  Каратэ  или  кун-фу.  Да  просто  бокс...  А  потом
вернуться и дать этим... И вообще всем. Быть силой, а не... Но я  решил  -
не для меня это.
     - Я понял. Ты мог прорваться, и тогда твой характер закалился  бы  на
тренировках. Ты мог не сказать ничего матери, и тогда родители  не  начали
бы думать об отъезде. Наверно, ты прав. Но видишь как... Ты стал  сильным,
родители остались в Питере, но тебе-другому уже не нужна была Таня. И если
бы пришлось заново выбирать - сила или любовь...
     - Арье... Но если есть такой мир, в котором я остался, то должен быть
и такой, в котором мы с Таней...
     - Да. Я думал сначала... Да, такой мир может быть.  То  решение,  тот
выбор повлек за собой множество других. В  том  числе  -  когда  появилась
Таня. Да. Наверняка.
     - Давайте попробуем еще, Арье!
     - Давай сначала сделаем выбор попроще - тебе налить чаю?.. А ты готов
попробовать еще, Сергей? Событие, о котором ты рассказал, произошло больше
двух лет назад. С тех пор ты  даже  и  в  нашем  мире  совершил  множество
поступков, когда нужно было решать - да или нет. А в том мире? Точнее -  в
тех мирах? Ты представляешь  себе,  сколько  кругов  разошлось  по  судьбе
Сергея Воскобойникова - сколько следов от того камня?.. Миллион? Миллиард?
Может, только в одном из  миров  ты  полюбил  Таню?  Попасть  туда  -  как
выиграть миллион в Тото. Ты выигрывал в Тото? Вот видишь... Нет, Сергей, я
не отговариваю тебя. Я только хочу, чтобы ты принял это решение не сейчас.
Теперь ты понимаешь, что это такое - принимать  решение.  Приходи  завтра,
хорошо?


     Родители вернулись поздно, и Сергей весь вечер провел  у  телевизора.
Переключал с канала на канал, но думал о другом. Ему казалось, что он  так
же, как по телевизионным каналам, скачет  из  мира  в  мир,  ищет  тот,  в
котором  одно  из  его  решений  (какое?   когда?   почему?)   привело   к
единственной, так необходимой ему сейчас, цели. Ему казалось, что он готов
хоть  миллион  раз  пересекать  эту  тонкую,  непонятно  какими   законами
объяснимую, грань - как он когда-то читал в "Двух капитанах":  бороться  и
искать, найти и не сдаваться.
     Он ждал ночи, чтобы лечь спать, и  чтобы  во  сне  быстрее  дождаться
утра, чтобы родители ушли в поисках клиентов, и  чтобы  он  потом,  пройдя
мимо школы (какая школа?), отправился к Арье.
     И лишь в тишине и темноте, заторможенно  глядя  закрытыми  глазами  в
проявляющиеся зыбкие картины первого сна, он подумал неожиданно: не мое.
     И сон пришел именно об этой мысли - как иллюстрация. Прыгая из мира в
мир, из одного себя в другого, из одного сегодня в иное  -  похожее  и  не
очень, - он оказывается там, куда стремился. В мире, где он  и  Таня,  где
есть любовь и счастье, где... Вот именно. Где осуществился  выбор,  им  не
сделанный. Он мог когда-то  поступить  иначе.  Сделав  выбор,  меняешь  не
только мир вокруг, меняешь прежде всего себя.  Пусть  на  неощутимый  атом
несбывшейся надежды. И мир,  распавшись  на  две  альтернативы,  уносит  в
разные стороны разных уже людей. А там иные соблазны, иные  решения,  иной
опыт... Иной ты.
     Он не понял себя в мире, где отказался от Тани. Он не поймет себя и в
том мире, где они вместе.
     А знать просто чтобы знать - зачем? Чтобы кроме  ностальгии,  которая
есть сейчас, возникла еще одна - ностальгия о том, что случилось не с ним?
     С Сергеем Ипполитовичем Воскобойниковым. И все же - не с ним.
     Сон был суматошный, Сергей бежал куда-то, преследовал кого-то и  знал
при этом, что бежит от себя, и преследует себя, и знал,  что  не  догонит,
потому что нет в этом смысла.
     Может, он плакал? Подушка утром была  влажной.  Впрочем,  в  квартире
такая сырость...


     - Может, ты и прав, - сказал  Арье.  -  Собственно,  Сережа,  я  даже
уверен был, что  ты  решишь  именно  так.  Только  помни,  что  теперь  во
Вселенной есть и такой мир, где ты решил иначе.
     - Я помню, - Сергей  сидел  на  краешке  стула,  готовый  вскочить  и
убежать, разговор почему-то был ему тягостен,  будто  оборвалась  какая-то
нить, и между ним и Арье не было теперь такого понимания, как вчера.  -  А
вы, Арье? Вам же нужен кто-то, чтобы продолжать работу. Испытатель.
     Арье усмехнулся.
     - Только не думай, Сережа, что ты в чем-то предаешь меня. Этот  выбор
пусть тебя не волнует. Мне не нужен испытатель. Я, видишь ли, теоретик.  Я
был уверен, что мои теории правильны, а теперь - спасибо тебе  -  я  знаю,
что это не теории. Пробьюсь. А может, не стоит пробиваться? Нет, не говори
ничего. Это мой выбор. Вселенной все равно - в ней будут существовать  оба
варианта. Но я-то буду жить в одном... Заходи как-нибудь, хорошо? Я спрошу
"тебе чаю или кофе". И ты сделаешь выбор...


     Вчера я посетил Институт Штейнберга. Институт Арье Штейнберга - это в
Герцлии, на повороте в сторону Гуш-Катиф. В холле есть портрет, Арье похож
немного  на  Герцля,  немного  на  моего  дядю  Иосифа.  Портрета   Сергея
Воскобойникова нет нигде. А ведь  первым  человеком,  на  себе  испытавшим
метод альтернатив, был именно это шестнадцатилетний мальчик. Вы знаете его
как израильского консула в Санкт-Петербурге. Да, это  именно  он.  И  жену
его, с которой он не расстается  ни  на  миг,  зовут  Таней.  Очень  милая
женщина, недавно в "Маарив" было опубликовано интервью с ней. Ее спросили,
бывала ли она  в  Институте  Штейнберга  и  пробовала  ли  поглядеть  свои
альтернативные жизни. Помните, что она ответила? "Нет, не была и хочу. Что
сделано, то сделано, а то, что отошло от меня - уже не я. И не нужно мне."
     Может быть, она права.
     Впрочем, это ведь не та Таня. Очень распространенное имя...



                                П.АМНУЭЛЬ

                        РИМ В ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ




     Записка, приложенная к пакету:

     "Штейнберговский Институт альтернативной истории, исх. 45/54.
     23 марта 2023 г.
     П.Амнуэлю, историку.
     Песах, посылаю пневмопочтой три компакт-диска с системными  записями.
Полагаю, что содержимое дисков  тебя  заинтересует.  Используй  компьютеры
модели IBM-1986А. Происхождение информации объясню  позднее.  М.Рувинский,
директор."


                           ДИСК ПЕРВЫЙ. РОМАНЦЫ

     От Фьюмичино начинались уже городские пригороды - Рим сильно разросся
за последние годы, - и Зеев Барак  просигналил  остановиться.  Обе  машины
съехали на обочину, не доезжая километра  до  последнего  на  этой  дороге
патрульного поста италийцев. Зеев заглушил двигатель и  вышел  из  машины.
Аркан остался сидеть за рулем, ладони лежали на баранке, глаза смотрели на
Зеева, но видели не настоящее, а будущее. Минут этак на пятнадцать вперед,
когда начнется.
     "Такой молодой, а уже нервный", - подумал Зеев.  Он  помахал  ладонью
перед лицом Аркана, и тот, придя, наконец, в себя, опустил боковое стекло.
     - Лечиться надо, - добродушно сказал Зеев. - Если ты будешь  с  таким
же видом смотреть на полицейского...
     - На полицейского я вовсе смотреть не буду, - тихо  сказал  Аркан.  -
Зачем мне на него смотреть? Выйду, руки за голову...
     - Ты, главное, выйди где и когда надо, - жестко сказал Зеев, полагая,
что напряжение он снял и теперь можно говорить серьезно.  -  Улица  Нерона
угол Юпитера, здание  министерства  внутренних  дел.  Паркуешь  машину  на
третьей стоянке слева, перед  выходом  отпускаешь  сцепление  и  включаешь
радио. Идешь в сторону...
     - ...Улицы Мальфитано, знаю, -  прервал  Аркан  и,  наконец,  оторвав
взгляд от какой-то, ему одному видимой точки, посмотрел  на  Зеева.  -  На
память не жалуюсь. Повторить маршрут отхода?
     - Не надо, - помолчав, сказал Зеев. - Бэ зрат а-шем, вперед.
     За руль он садился с неприятным ощущением, что день этот  радости  не
принесет. Не нравилось  ему  выражение  лица  Аркана.  Нельзя  так.  После
возвращения нужно будет показать мальчика  психологу.  В  Перудже  хороший
психолог, Бен-Хаим, из третьего поколения римских евреев.
     Дальше Аркан ехал первым - ровно ехал, хорошо. У поста  притормозили,
полицейские-италийцы смотрели на Зеева презрительно-недоверчиво, проверяли
машину  придирчиво,  разрешение  на  въезд  в  Рим  чуть  ли  не  в   лупу
разглядывали.
     - Проезжайте, - сказал капрал, и они  проехали.  Через  два  квартала
настало время расстаться - за светофором Зеев свернул налево и в зеркальце
увидел, что Аркан повернул вправо и выехал на бульвар короля Виктора.
     Эти италийские названия... Когда город был романским,  бульвар  носил
имя Рамбама,  и  в  этом  заключался  высокий  смысл.  А  кто  такой  этот
италийский Виктор? Он и королем-то был всего три с  половиной  года,  пока
его не убил собственный сын. И эта нация претендует на Вечный город!
     Мысли о Викторе, достойном разве что двух строк  в  учебнике  гойской
истории, отвлекли Зеева, но не помешали подъехать  к  зданию  Центрального
военного универмага в точно обозначенное время. В десять утра народу здесь
было много, люди входили и выходили, романцев среди них,  естественно,  не
наблюдалось. Зеев отпустил сцепление, включил  радио  -  первая  программа
италийцев передавала классическую музыку, то  ли  Верди,  то  ли  Пуччини.
Музыка изгнанников, особенно Верди - он, как слышал Зеев, все  свои  оперы
писал в Париже с мыслями о возвращении италийцев в Рим.
     Выйдя из машины, Зеев быстрым шагом пошел в сторону Храма  Юпитера  -
там облавы начнутся в последнюю очередь. Миновав площадь  Независимости  с
нелепым фонтаном, в центре которого стояла  статуя  Нептуна,  извергавшего
воду из огромного кувшина, Зеев углубился в квартал Весталок.
     Внешне Зеев не очень отличался от среднего италийца, кипу,  уезжая  в
Рим, оставил дома. Улица в этот час была пустынна: весталки отдыхали после
утомительных, надо полагать, ночных оргий. Часы на одной из башен  Старого
города начали бить десять, и Зеев обратился в слух.
     С последним ударом раздались два глухих взрыва - справа и сзади.  Что
ж, Аркан не подкачал. Молодец малыш, нервы нервами, а  все  сделал  точно.
Теперь бы еще посмотреть на результат, но придется  терпеть  до  вечера  -
покажут в программе новостей. Диктор  скажет  мрачным  голосом:  "И  вновь
еврейские фундаменталисты, называющие себя романцами, взорвали  начиненные
взрывчаткой автомобили на людных местах столицы. И вновь  пролилась  кровь
невинных..."
     Невинных - вот, что они говорят каждый раз. Нет  невинных  италийцев.
Невинный италиец - мертвый италиец. Зеев вышел к парку принца Домициана и,
углубившись в пустынные аллеи, сел на скамью. Посмотрел  на  часы.  Минуты
через две должен подойти  Аркан  -  конечно,  довольный  и  уже  не  такой
напряженный, как час назад.
     Лучше всего  успокаивает  нервы  удачно  проведенная  акция.  Солнце,
голубое небо, ни облачка, хорошо. Мысли короткие, как  дротики  италийцев.
Где-то завывают сирены: пожарные, скорая помощь, полиция. Кажется,  слышны
и крики. Нет, слишком далеко - игра воображения. Где же Аркан?


     - Ты уверен, что это было его  личное  решение?  -  спросил  Зеев.  -
Может, он просто не успел?
     - Не успел! - Марк пожал плечами. - Ты смотрел  италийский  "Взгляд"?
Этот придурок выполнил все операции и остался в машине.  Семь  минут!  Что
можно не успеть за семь минут?
     - Но зачем? - пораженно сказал Зеев.
     На  экране  опять  появились  кадры   с   мест   утренних   терактов.
Полуразрушенное  здание  универмага  -  его,  Зеева,  работа,  много  тел,
десятки, большинство - военные, хорошо. А вот  министерство  -  обрушилась
стена со стороны стоянки, кругом остовы  сгоревших  машин.  Пострадал  сам
министр Гай Туллий, ранен в голову, довольно серьезно, но, к  счастью,  не
смертельно. К счастью? Для министра, может, и к счастью.  Вот  и  "субару"
Аркана - центр взрыва. Обгоревший труп в салоне, страшно смотреть, так нет
- еще раз специально показывают: вот, мол, глядите, дорогие  италийцы,  до
чего  уже  дошли  эти  еврейские  фанатики...  а  куда  смотрела  дорожная
полиция... как в городе оказались автомобили со взрывчаткой... когда можно
будет спокойно жить в собственной столице...
     Марк выключил телевизор.
     - И что я скажу его матери? -  спросил  Зеев.  -  Что  ее  сын  решил
погибнуть как герой? Стать символом Сопротивления?
     - Ребятам можно сказать и так, -  покачал  головой  Марк.  -  Хотя...
символом его делать нельзя. Примером для подражания  -  тем  более.  Жизнь
одного еврея дороже сотни гойских, поступок Аркана принесет больше  вреда,
чем пользы... А матери скажи правду.
     Зеев вопросительно посмотрел на Марка.
     - Ты не знал? - удивился Марк.  -  Ты  вообще  чем-то  интересуешься,
кроме всей этой пиротехники? Или ты никогда не видел Малку?
     Вот оно что! Зеев,  конечно,  догадывался,  но,  честно  говоря,  эти
проблемы его совершенно не волновали. В жизни нужно делать  одно  дело,  и
Зеев его делал. Он был, конечно, женат, как всякий  религиозный  еврей,  и
рожал детей, поскольку на то была Его воля,  но  знал  ли  он,  что  такое
любовь? И слава Творцу, что не знал. Хая была хорошей женой  и  матерью  -
все, точка.
     - Малка поощряла его? - спросил Зеев с горечью.
     - Ну, ты, действительно, слепец, - изумился Марк. - Поощряла! Она его
к себе на метр не  подпускала.  Некоторые  думали,  что  он  просто  хочет
воспользоваться случаем - муж в Америке,  все  такое...  Нет,  я-то  знал:
Аркан ее любил. Был влюблен по уши. Готов был жизнь отдать...
     - Вот и отдал, - сказал Зеев. - Дурак.
     Марк посмотрел на Зеева странным взглядом  -  слишком  много  в  этом
взгляде смешалось разнородных эмоций, Зеев  не  сумел  разобраться,  какая
была главной. Неважно.
     - Пойду  к  Далии,  -  сказал  он.  -  Сейчас,  ясное  дело,  объявят
комендантский час, могу не успеть... Надеюсь, следующая акция состоится  в
срок.
     - Завтра обсудим, - уклончиво отозвался Марк. - Не мы  с  тобой  ведь
решаем...


     Далия Шаллон, мать Аркана, была историком. Молодая еще  женщина,  лет
сорока пяти, не красавица, но очень мила, как любил говорить ее  муж  Шай,
благословенна его память.  Она  тоже  смотрела  телевизор,  ждала  сына  с
работы, Аркан, как всегда, опаздывал, Далия к  этому  привыкла  и  еще  не
начала волноваться.
     Зеев не стал проходить в салон, остановился у  двери.  Дверь  оставил
открытой, и в спину дуло.
     - Да проходи ты, - пригласила Далия. - Я женщина  нерелигиозная,  мне
можно.
     - А мне - нет, - сказал Зеев и решил покончить с заданием сразу. - Ты
смотрела "Взгляд"?
     - Италийский? Смотрела. Работа "Каха"?
     - Нет, это мы, "Бней-Иегуда". Я и Аркан.
     Далии понадобились три секунды, чтобы  осмыслить  сообщение.  Она,  в
отличие от самого Зеева, поняла его целиком, со всеми нюансами и  скрытыми
от Зеева смыслами. Он подумал даже, что она ожидала от своего сына чего-то
такого. Далия опустилась в кресло, закрыла глаза, лицо стало белее  стены,
но, когда Зеев сделал шаг вперед, она предостерегающе подняла руку,  и  он
остался у двери.
     Он не знал, сколько прошло времени  -  может  быть,  час.  Далия,  не
открывая глаз, сказала:
     - Уходи. Ты не виноват, я знаю, но уходи. Я хочу побыть одна.
     - Я скажу Хае, чтобы...
     - Скажи Хае, что я не хочу никого видеть, пусть  она  позаботится  об
этом.
     Потоптавшись на месте, Зеев повернулся, чтобы уйти, и  Далия  сказала
ему в спину:
     - Никогда нельзя смешивать личные беды с бедами народа.  Никогда.  Он
был неправ.
     Она говорила о своем сыне, будто читала главу в  учебнике  истории  -
том самом, что написала несколько лет назад для еврейских средних школ.
     Зеев вышел и закрыл дверь.


     Утренние италийские газеты были  заполнены  огромными  заголовками  и
фотографиями, бьющими на жалость. Зеев из дома не выходил, потому  что  по
улицам Перуджи расхаживали военные патрули, смотрел телевизор, где  первые
полосы газет демонстрировались крупным планом. Позвонил Арону Московицу  и
спросил, что происходит с романским телевидением и газетами.
     - Что всегда, - отозвался Арон, и  Зеев  так  и  увидел,  как  старик
усмехается  в  бороду.  -  Закрыто.  В  наш  век  информации  это   просто
бессмысленно. Кстати, комендантский час кончается в полдень, и на два часа
назначено заседание. Изволь явиться.
     - Сколько их  там  было?  -  спросил  Зеев.  -  Я  так  и  не  слышал
окончательного числа.
     - По последним данным - сорок восемь. Подробности - когда встретимся.
     - Аркана жалко, - сказал Зеев.
     - Не  опаздывай,  -  отозвался  Арон,  не  отреагировав  на  реплику.
Конечно, для него Аркан - богоотступник,  религия  не  прощает  самоубийц,
жизнь  еврея  принадлежит  Ему,  и  никто  не   может   распоряжаться   ею
самостоятельно. Это так. Но все равно жалко.


     Подвели итоги. Заседали в малом зале синагоги, где не было книг и где
обычно собирались раввины и муниципальные власти, чтобы  обсудить  местные
проблемы, которых всегда было достаточно, а после оккупации  стало  просто
невпроворот. Перуджийский совет Общины Бней-Иегуды насчитывал  одиннадцать
человек - достаточно для миньяна  и  для  принятия  любого  ответственного
решения.
     Зеев был краток -  только  главные  детали  и  основные  выводы.  Рав
Штейнгольц, руководитель Общины, кивал  головой,  а  когда  Зеев  закончил
доклад,  пустился  в  свои  обычные  рассуждения  о   причинах   и   целях
Сопротивления. Рава  слушали  внимательно,  хотя  он,  по  большей  части,
повторял известные истины - но среди этих истин, как цветы  среди  камней,
попадались замечательные мысли, которые никому, кроме рава,  в  голову  не
приходили. И не могли придти - рав был мудр, а  остальные  просто  служили
Создателю.
     - Сейчас, в пять тысяч семьсот пятьдесят пятом году, - рассуждал рав,
- просто нелепо сохранять такое количество богов,  что  свидетельствует  о
косности италийского мышления. Подумать только - президент у них  посещает
храм Юпитера Капитолийского, а министр иностранных  дел  просит  помощи  у
Марса, когда направляет карательные отряды в Перуджу и Неаполь! Бог  един,
и это признал уже весь цивилизованный мир.  Даже  безбожники  в  Штатах  и
России вынуждены были  согласиться,  что  Мир  не  мог  быть  создан  этим
олимпийским сборищем развратников. Уже хотя бы поэтому приход италийцев на
эту землю противен всему развитию цивилизации.
     "Что ты знаешь о развитии цивилизации? - подумал Зеев. - У тебя  даже
телевизора нет. Компьютера - подавно. Твой  Хаим  приходит  к  моему  Гилю
играть в компьютерные игры, они вместе убивают на экране италийцев, и  это
учит их патриотизму больше, чем твои субботние речи."
     - Недавно мне пришлось услышать в этих  стенах  большую  глупость,  -
продолжал рав. - Один романский еврей, я не хочу называть  имени,  спросил
меня в личной беседе: а что бы случилось с нами, евреями,  если  бы  почти
две тысячи лет назад Титу удалось взять Иерусалим и  разрушить  Храм,  как
того хотел его отец, император Веспасиан? И мне  пришлось  объяснять,  что
история не знает сослагательного наклонения, что было - то было,  и  евреи
просто обязаны были победить, потому что опыт прежних сражений с греками и
римлянами не мог  не  принести  свои  плоды.  И  гений  Маккаби  Бен-Дора,
описанный Иосифом Бен-Маттафием...
     "Конечно, - думал Зеев, - Иосифу было проще - он  шел  с  наступающей
армией, и когда Бен-Дор вошел в Рим и лично убил  Веспасиана,  как  прежде
убил и Тита, и когда он разрушил храм Юпитера, историку было легко все это
описывать. А сейчас, когда все перепуталось, и  мы,  евреи,  прожившие  на
этой земле  два  тысячелетия,  сделавшие  из  этой  земли  рай,  вынуждены
собираться здесь, скрываться... и опять брать в руки оружие... и  погибать
за то, что уже было нашим... и должно им быть..."
     - И только антисемитизм Сталина, - воскликнул рав, - дал  возможность
новоиспеченной Организации Объединенных Наций  создать  здесь,  на  землях
романских евреев, это нелепое  образование  -  Италийскую  республику.  На
месте Большой синагоги поставить храм Юпитера! Я не понимаю:  неужели  эти
гои, решавшие нашу судьбу, думали, что мы смиримся?
     "А о чем думал генерал Шапиро, когда в сорок девятом не смог сбросить
италийцев в море? - мысленно спросил рава Зеев. - Возможностей  было  даже
четыре,  по   числу   морей:   Ионическое,   Тирренское,   Лигурийское   и
Адриатическое..."
     - И они теперь говорят о нашей жестокости! -  завершил  свой  монолог
рав Штейнгольц. - Они, которые согнали нас в гетто, запретили жить в Риме,
нашем городе! Эти гои, эти антисемиты, эти...
     - А если бы в Иерусалиме сидели не трусы, - подал голос  Марк,  -  то
нам бы не пришлось сейчас воевать.
     Это был давний и бессмысленный спор, и Зеев подумал, что,  если  Марк
опять сцепится с равом,  им  до  начала  комендантского  часа  не  удастся
принять решение.
     - Не будем о Рабине, - быстро сказал он. - В Иерусалиме своих проблем
достаточно. Давайте...
     - Вот именно, - тут же согласился  рав,  которому  тоже  не  хотелось
начинать дискуссию - он предпочитал монологи. - Я считаю  вчерашнюю  акцию
успешной. Гибель Аркана Шаллона связана с личными мотивами, это дело его и
Творца, и мое как раввина. Как отреагировали в Вашингтоне?
     - Никак, - сказал  рав  Иосиф  Визель,  отвечавший  за  международную
информацию.  -  Телевидение,  естественно,  нагнало  на  народ  страха,  а
госдепартамент сделал  вид,  что  ничего  не  случилось.  Более  интересна
реакция Берлина. Канцлер Коль заявил, что борьба с терроризмом не отменяет
борьбы за независимость и права на возвращение. И пусть мне объяснят,  что
он имел в виду! Наше право на независимость Еврейской Римской  Республики?
Или право италийцев на возвращение,  потерянное  ими  за  два  тысячелетия
рассеяния?
     - Канцлер Коль, -  усмехнулся  в  бороду  рав  Штейнгольц,  -  всегда
оставляет нам возможность для самооправдания, а италийцам - для обвинения.
В конце концов, экономические интересы Германии превыше всего...
     И он демонстративно похлопал по прикладу  "шмайссера",  лежавшего  на
журнальном столе.
     - Козырев в Москве призвал италийцев к  компромиссу,  хотя  и  осудил
акцию, в результате которой, по его словам, погибли невинные, -  продолжал
рав Визель. - А Ельцин в то же время заявил, что Москва  не  откажется  от
дружественных связей с Иерусалимом, и что  он  не  намерен  отменять  свой
визит в  Большой  Израиль  из-за  того,  что  горстка  фанатиков  нарушает
Конвенцию о Риме. Фанатики - это, естественно, мы.
     - Боюсь я этого визита, - подал голос  молчавший  до  сих  пор  Гидон
Амитай, самый молодой среди членов совета, но успевший принять участие уже
в двух десятках акций. Слова его вызвали улыбку, поскольку все знали,  что
Гидон никогда и ничего не боялся. - Боюсь, потому что Рабин,  как  обычно,
от нас откажется. Ему, видите ли, нужно  поддерживать  имидж,  пусть  даже
ценой единства еврейской нации.
     - Политикам, - наставительно сказал рав Штейнгольц, -  нужно  прощать
ложь. Даже наши праотцы время от  времени  вынуждены  были  скрывать  свои
мысли. А уж сейчас,  да  еще  в  гойском  окружении...  Все,  переходим  к
завтрашней акции. Гидон, мы слушаем.
     - Все готово, - сказал Амитай небрежно,  будто  о  деле,  само  собой
разумеющемся. - Четыре мины  в  Чивитавеккия,  на  пирсах  Шестого  флота.
Тактический ядерный  заряд  в  полкилотонны  вблизи  от  военной  базы  во
Фраскати. Радиоподрывники на местах. На завтра италийцы акций не ожидают -
объявление дадим в семь утра, за  полчаса  до  взрывов.  На  эвакуацию  им
хватит.
     Зеев  впервые  услышал,  что,  кроме  обычных   мин,   установлен   и
тактический ядерный заряд. Он знал, конечно,  что  в  Обществе  существуют
секретные секции, что задавать кое-какие вопросы нельзя, он и не  задавал,
но хотел бы все же знать, каким образом людям  Амитая  удалось  заполучить
компоненты плутониевой бомбы, собрать ее -  не  говоря  уж  о  том,  чтобы
доставить на место! Иногда ему казалось,  что  он  завидует  Амитаю  -  не
столько его молодости  (какой  смысл  завидовать  тому,  что  определяется
только волей Творца?), сколько способности принимать неожиданные  решения,
самоуверенной силе в лучшем смысле понятия "самоуверенность". Задумавшись,
он пропустил несколько фраз и поймал конец предложения рава Штейнгольца:
     - ...А в семь пятьдесят я выступлю по радио и объясню причины акции.
     - И италийская полиция тут же просчитает твой голос, -  резко  сказал
Марк, - и им понадобится ровно полчаса, чтобы тебя арестовать!
     - Нет, - покачал головой рав,  -  я  буду  говорить  голосом  их  так
называемого президента Ливия Тацита. Неужели ты думаешь,  Марк,  что  наши
ученые не могут сделать то, на что способен выпускник любого компьютерного
колледжа?
     Марк, судя по всему, сомневался в способностях выпускников колледжей,
но возражать не стал - в конце концов, раву виднее. Проголосовали и быстро
разошлись - время поджимало. По дороге  домой  Зеев  заскочил  в  магазин,
единственный  в  районе  новостроек,  который  работал,   когда   италийцы
закрывали территории Тосканы и Умбрии. Магазин был уже пуст, у входа стоял
армейский патруль, и офицер-италиец демонстративно показал Зееву на часы -
до начала комендантского часа оставалось десять минут.
     Кипя от злости, Зеев купил хлеба и молока и припустил по улице  будто
заяц, убегающий от волка. Стыдно. Ничего, за мой сегодняшний стыд, - думал
он, - вы ответите сполна. И вы, и дети ваши.
     В дом он, однако, вошел степенно, как подобает хозяину. Дети играли в
своей комнате, судя по всему, на компьютере - было относительно  тихо.  На
кухне жена его Хая сидела за столом напротив Далии Шаллон, одетой  во  все
черное - обе женщины плакали.
     "Все не так, - подумал Зеев недовольно, - ей шиву сидеть по  сыну,  а
она разгуливает. Мало того, теперь еще и ночевать  останется,  шестой  час
уже..."
     Он положил на стол пакет с хлебом и  молоком  и  собрался  было  тихо
выйти, но Далия подняла на него красные от слез глаза и сказала неожиданно
твердым голосом:
     - Завтра возьмешь меня с собой.
     И чтобы слова звучали более весомо, чуть приподняла черную  пелерину,
спадавшую с плеч, - Зеев увидел висящий в кобуре пистолет.


                           ДИСК ВТОРОЙ. ИТАЛИЙЦЫ

     Голова у министра была перевязана, а  к  левому  локтю  спускался  от
капельницы тонкий шланг. Впрочем, цвет лица  у  Гая  Туллия,  несмотря  на
ранение, остался великолепным, а голос - столь же зычным. Светоний  Квинт,
пресс-атташе Президента, внимательно оглядел палату в поисках каких-нибудь
упущений, не обнаружил изъянов и повернулся к раненому.
     - Неплохо выглядишь, мой Гай, - сказал он. - Врач сказал, что вечером
к тебе можно будет даже допустить репортеров.
     - Это все, о чем я мечтаю, - заявил Туллий. -  Так  и  вижу  себя  на
экранах телевизоров в Москве и Лондоне.
     - В Париже не видишь?
     - Французы всегда нас поддерживали, в отличие от русских и  англичан.
Скажи, мой Светоний, сильно ли пострадало здание?
     - К сожалению, да, мой Гай. Обрушилась вся стена со стороны  стоянки.
Но Президента беспокоит сейчас другое. Видишь ли, после утренних  терактов
не последовало обычных заявлений со стороны евреев. Никто - ни  "Ках",  ни
"Бней Иегуда", ни "Эрец" - не взял на себя  ответственность.  К  тому  же,
водитель  второй  машины  скрылся.  В  полиции  недоумевают:  то  ли  было
запланировано, чтобы лишь один террорист исполнил роль самоубийцы,  то  ли
он просто не успел выскочить.
     - Меня как-то не волнуют эти тонкости, -  прервал  Квинта  Туллий.  -
Надеюсь, что теперь-то наш дорогой Президент закроет  территории  надолго,
если не навсегда. Я ведь говорил...
     - Да, да, - поспешно согласился  Квинт.  -  На  территориях  объявлен
комендантский час, везде, даже в Ломбардии. И что  в  результате?  В  Риме
закрыты многие заводы и прекращено строительство,  потому  что...  ну,  не
тебе объяснять.
     - Конечно, - с горечью сказал Туллий, - мы, италийцы, неплохие вояки,
мы вот уже сорок лет отстаиваем свое право на эту землю, и в результате до
сих пор не имеем своей промышленности. Ты знаешь, мой дальний  предок  был
патрицием во времена Августа и...
     - ...И положил немало евреев, когда встал во главе Десятого  легиона,
- поспешно сказал Квинт, историю эту он слышал от Туллия раз  сорок  и  не
хотел терять времени. - Поправляйся  быстрее,  без  тебя  в  правительстве
как-то иссякает боевой дух, недаром  романцы  покушались  именно  на  твое
ведомство.
     - Романцы! - воскликнул Туллий, дернул головой и сморщился от боли. -
И ты туда же,  мой  Светоний.  Нет  никаких  романцев!  Нет  такой  нации!
Обыкновенные евреи.  Еще  лет  сто  назад  они  себя  называли  евреями  и
подчинялись Иерусалиму в каждой мелочи! А теперь, когда вернулись мы,  им,
видите ли, пришло в голову, что...
     Квинт мысленно обругал себя за неосторожность: он-то прекрасно  знал,
чем грозит употребление в присутствии Туллия слова  "романец".  Минимум  -
лекция по истории Рима. Максимум -  лекция  плюс  обвинение  в  отсутствии
национальной гордости.
     Пресс-секретаря  спасла  медицинская  сестра,  вошедшая  в  палату  и
выразительно показавшая Квинту на большие стенные часы.
     - Великий Юпитер! - прервал свои исторические экскурсы  Туллий.  -  Я
согласен, чтобы на меня покушались, это создает вокруг моей личности ореол
мученичества. Но уколы!
     Светоний  Квинт  расхохотался  и,  предоставив  медсестре  заниматься
экзекуцией, покинул палату. В холле первого этажа его немедленно  окружили
репортеры, и вопросы посыпались с такой скоростью, что разобрать каждый  в
отдельности было невозможно. Квинт и  пытаться  не  стал,  поднял  руки  и
сказал в ближайший микрофон:
     - Министр чувствует себя неплохо, но, конечно, слишком слаб для того,
чтобы  давать  интервью.  Он  попросил  меня   передать   всему   мировому
сообществу, что  еврейский  террор  нарастает,  и  единственный  выход  из
создавшейся тупиковой ситуации - трансфер евреев на  их  земли:  в  Иудею,
Израиль, на Синай и Аравийский  полуостров.  Видите,  сказал  мне  министр
Туллий, сколько у евреев земли и сколько стран Ближнего и Среднего Востока
могут принять тех, кто незаконно проживает на землях,  принадлежащих  нам,
италийцам, римлянам, потомкам Цезаря и Августа.
     - Как министр Туллий представляет себе трансфер? - прорвался со своим
вопросом репортер, по виду -  типичный  русский.  -  Он  думает,  что  ООН
допустит переселение целого народа?
     - Комментариев не имею, - быстро сказал Квинт. - Я лишь передал слова
министра.
     "Надеюсь, дорогой Гай меня простит, если я вставил  не  то  слово,  -
думал пресс-секретарь, выезжая на своей  "хонде"  с  территории  госпиталя
храма Юпитера Капитолийского. - Мог бы, между прочим,  как-то  варьировать
свои привычные штампы, а то ведь журналистам наскучит с ним говорить,  все
известно заранее. Солдафон, что с него возьмешь."
     Впрочем, Светоний Квинт прекрасно знал, что можно  взять  с  министра
Гая  Туллия.  Остановившись  на  красный  свет  перед  поворотом  на  холм
Септимия, он набрал на трубке бипера привычный номер. Клавдия откликнулась
мгновенно - явно ожидала звонка.
     - Хорош, хорош, - сказал Светоний, предупреждая вопросы.  -  Произнес
обычную речь...
     - Слышала, - прервала его Клавдия. - Ты шел в прямом эфире по  второй
программе.
     - Да? - удивился Квинт. - Не знал. А то причесался бы.
     - Ты приедешь?
     - Уже еду, дорогая. В загородный коттедж?
     - Милый, ты же звонишь не в городскую квартиру, верно? Целую и жду.
     - Взаимно, - пробормотал Светоний и положил трубку на рычаг.
     За светофором он свернул налево и выехал  на  бульвар  Оливетти.  Так
было дальше, но зато поспокойнее, можно съехать  на  скоростную  полосу  и
думать не о светофорах и пробках, а о том, что делать  с  Клавдией.  Связь
становилась опасной. Она была опасной  с  самого  начала,  но  тогда  была
прелесть новизны, может, даже любовь, но скорее сильное влечение,  обычное
дело. А Клавдия решила почему-то... впрочем, все женщины таковы,  италийки
особенно... И что теперь? Совершенно ни к чему, чтобы Гай узнал о том, чем
занимается его жена в обществе его друга Светония.
     Перед кольцевой дорогой стояла толпа юнцов,  поднявших  над  головами
плакаты: "Мир - сегодня!", "Тоскану  -  романцам!"  А  на  противоположной
стороне держали оборону сторонники  крутых  мер,  и  плакаты  были  иными:
"Евреи, уезжайте в Израиль!" и "Не отдадим Тоскану!"  Обе  толпы  выясняли
отношения с помощью камней, перебрасываемых через дорогу.  Того  и  гляди,
получишь камнем по кузову или стеклу.
     Полицейские стояли цепью вдоль шоссе, не  вмешиваясь.  Опасное  место
водители проскакивали  на  повышенной  скорости,  но  Светонию  захотелось
притормозить - ему показалось, что справа, среди сторонников  немедленного
мира, мелькнула физиономия его сына Антония.
     Вообще говоря, Квинт готов был отдать евреям не только Тоскану, но  и
всю область к северу от Апеннин. Пусть берут  и  успокоятся.  Но  ведь  не
успокоятся, вот в чем беда. Пятый год идут переговоры с их бородатым равом
Рубинштейном, а террор только усиливается. И приходится  держать  на  всей
территории полуострова огромные полицейские силы,  которые  все  равно  не
справляются с ситуацией. И не могут справиться, не приставишь же к каждому
еврею карабинера. Квинт старался  не  вступать  ни  в  какие  политические
группировки, говорил, что должность пресс-секретаря  обязывает  передавать
точно чужие мнения, а не свои собственные. Мнение у него, однако, было, но
высказывал он его лишь жене своей Агриппине, любовнице своей  Клавдии,  да
еще Президенту, когда тому уж очень хотелось знать, что думает  по  поводу
того или иного события государственный пресс-секретарь.
     Квинт  свернул  с  магистрального  шоссе  и,  поглядев  в  зеркальце,
убедился, что никто не едет за ним следом. Узкая однорядная дорога вела  к
Альбано-Лациале, и на полпути Светоний еще раз свернул,  сразу  оказавшись
перед  забором  загородной  резиденции  Гая   Туллия.   У   ворот   стояла
двухметровая мраморная статуя Венеры, выходящей из  морской  пены.  Работа
самого Теренция, Туллий отвалил за статую кучу денег,  но  Квинт  полагал,
что работа не стоит имени мастера: обычная  копия  с  древнего  оригинала.
Разве что руки на месте.
     Когда он вошел в холл,  Клавдия  бросилась  ему  на  шею  и  пришлось
заняться любовью, даже не обменявшись обычными приветствиями, - тут же, на
ковре,  и  это  внесло  в  привычную   любовную   рутину   хоть   какое-то
разнообразие. Потом они возлегли у широкого мраморного  стола,  и  Клавдия
принялась строить планы на будущее. Квинт с тревогой  отметил,  что  мысли
Клавдии о разводе становятся все более навязчивыми.
     - Дорогая, - сказал он. - Сегодня, когда твой Гай  лежит  с  пробитой
головой, не следует ли нам...
     - Не следует! - вспылила Клавдия. - По-моему, ты сам готов  на  любой
теракт против Гая, чтобы сделать из  него  мученика  и  не  позволить  мне
покончить, наконец, с видимостью, которой является наш брак!
     - Да и ты, - подхватил Светоний, - готова на теракт против Гая, но, в
отличие от бедняги еврея, ты бы рассчитала более точно. Я прав?
     - Прав, - немедленно согласилась Клавдия. - Евреи просто глупы.  Если
уж хочешь покончить с собой во имя идеи, то взорви себя  у  Президентского
дворца. Или наложи полные штаны взрывчатки и пойди на министерский прием.
     - Так его и пропустили со взрывчаткой в штанах! - воскликнул Светоний
и прикусил язык. И ему,  и  Клавдии  были  известны  результаты  последней
проверки, проведенной службой безопасности.  Карабинер  из  числа  уличных
патрульных неделю назад преспокойно вошел в Президентский дворец, неся  на
себе три килограмма  пластиковой  взрывчатки  (без  зарядного  устройства,
естественно). И охрана его  пропустила!  Был,  конечно,  скандал,  приняты
меры, но Светоний Квинт и ломаного сестерция не дал бы за то,  что  отныне
все охранники в любом министерстве, любой фирме или любом магазине  утроят
бдительность.
     -  Что  наша  жизнь?  Везувий!  -  философски  сказал   Светоний   и,
потянувшись через стол, поцеловал Клавдию в губы. Так бы они и перешли  ко
второму акту любовной пьесы, если бы не зазвонил телефон.
     - Светония Квинта  просит  Президент  Римской  республики,  -  сказал
требовательный голос.
     Трубка едва не выпала из руки Клавдии.
     - Но... - выдохнула она. - Это вилла министра Туллия, а  вы  говорите
с...
     - С его женой. Госпожа Клавдия, я  всего  лишь  выполняю  инструкцию,
данную мне господином Президентом. Пресс-секретарь нужен немедленно,  и  я
бы просил...
     Клавдия  протянула  трубку  Светонию   и   опустилась   на   подушки,
почувствовав, что ей не хватает воздуха.
     - Слушаю,  -  нетвердым  голосом  сказал  Светоний,  мысленно  послав
подальше Клавдию и собственную беспечность.
     - Мой Светоний, это я, Луций, - Квинт узнал голос  личного  секретаря
Президента. - Сейчас не до церемоний, никто не  собирается  вмешиваться  в
твою личную жизнь, просто ты срочно  нужен.  Очень  серьезное  осложнение.
Выезжай немедленно.
     -  Неужели  всем  все  известно?  -  трагическим  шепотом  произнесла
Клавдия, глядя на Светония взглядом насмерть перепуганной коровы.
     - Потом, - отмахнулся  Светоний.  -  Ты  слышала?  Что-то  произошло.
Что-то более серьезное, чем ранение твоего Гая.
     - Моего Гая!  -  гневно  воскликнула  Клавдия,  но  Светоний,  быстро
поцеловав ее в щеку, уже выбегал из гостиной.
     По  дороге  он  пытался  выяснить   обстановку   у   кого-нибудь   из
президентского окружения,  но  все  линии  оказались  заняты,  и  Светонию
пришлось придумывать самые фантастические версии. Евреи подняли на  воздух
оружейные склады? Убили премьера? Собрали ополчение и выступили на Рим?
     В Президентском дворце его ждали, Луций провел Квинта в круглый  зал,
шепнув по дороге, что сам не в курсе и надеется на то, что Светоний  после
заседания по-дружески... Квинт кивнул и, войдя в зал, плотно закрыл дверь.
С первого взгляда стало ясно: собрался полный состав Совета  безопасности.
Кроме, конечно, Гая Туллия.
     - Садись, - сказал Президент Корнелий Сулла, - и  начнем.  Он  кивнул
Овидию Дециму, руководителю Службы контрразведки, и тот встал:
     - Час назад, господа, нам стало известно, что назавтра евреи  готовят
акцию. Впервые будет применен ядерный заряд.
     Все охнули, а министр по делам репатриации недоверчиво сказал "Ха!"
     - Мы не знаем, где именно размещен заряд,  удалось  выяснить  только,
что он уже размещен. Более того, мы даже не знаем, какая именно  из  групп
этих фанатиков-террористов стоит за акцией. Не говоря о том, что не  знаем
исполнителей...
     - А что вы вообще знаете? - не удержался Светоний. - Откуда у  евреев
атомная бомба? Может, все это - просто дезинформация? Страх нагоняют?
     - Информатор надежный, - не глядя на Светония, продолжил Децим.  -  И
мы не можем требовать от него больше того, что он может сделать. Армия уже
приступила к поисковой операции на всей  территории  Рима  и  окрестностей
вплоть до черты разграничения. К сожалению,  неизвестен  класс  заряда,  и
следовательно, приходится тратить уйму времени на просеивание  информации,
поскольку сейчас едва ли  не  в  каждой  промышленной  фирме  используются
радиоактивные  препараты.  До  завтра  просто  не   успеть.   По-видимому,
единственный  выход  -  обратиться  через  прессу  и  телевидение  к  этим
проклятым евреям, постаравшись  составить  текст  так,  чтобы  не  вызвать
паники среди...
     Он замолчал и сел, не закончив  фразы.  В  конце  концов,  конкретные
предложения не входили в круг его обязанностей.
     - И что мы им скажем? - скептически спросил  Эмилий  Сервел,  министр
образования и культуры. - Дорогие евреи, ставьте ваши условия, мы  на  все
готовы, да?  Не  проще  ли  заявить  об  этом  на  переговорах  в  Осло  и
потребовать  от  рава  Рубинштейна  отмены  акции,  пригрозив   прекратить
переговорный процесс?
     Министр иностранных дел Май Селевк подал голос:
     - Ты же знаешь, мой Эмилий, что это  бесполезно.  Рав  Рубинштейн  не
контролирует еврейских ультра.  Сорвать  переговоры  очень  легко,  а  что
дальше?..
     - Зачем нам переговоры с человеком, который ни за что не отвечает?! -
воскликнул Сервел.
     - Господа, - вмешался Президент, - не возвращайтесь к старому  спору,
нет времени. Я тоже считаю, что нужно использовать  возможности  прессы  и
телевидения.
     - Боюсь, что при данных обстоятельствах у нас  нет  иного  выхода,  -
сказал молчавший до сих пор Юлий Курион, министр обороны.  -  Приведены  в
высшую боевую готовность все силы  противоатомной  защиты.  Конечно,  есть
шанс, что они найдут заряд  прежде,  чем  он  взорвется.  Но  нет  никаких
гарантий, что взрыв не произойдет,  когда  саперы  начнут  разминирование.
Речь  идет,  насколько  мне  известно,   о   заряде   с   радиоуправляемым
взрывателем, и радист, возможно, - смертник, с этим вариантом  мы  сегодня
уже столкнулись... радист сидит поблизости от заряда и держит ситуацию под
контролем.
     - Будем действовать  во  всех  направлениях,  -  решил  Президент.  -
Составим обращение, и ты, Светоний  Квинт,  выступишь  по  первому  каналу
телевидения ровно в полночь, если до того времени заряд не будет обнаружен
и обезврежен.
     - Обращение к "Каху", "Бней-Иегуда" и "Эрецу"?  -  уточнил  Светоний,
думая одновременно о том, что сразу после заседания нужно будет  позвонить
домой и сказать Агриппине, чтобы она с детьми немедленно  отправлялась  на
виллу в Сицилию. А  Клавдия?  Юпитер,  откуда  Президент  вообще  знает  о
Клавдии?
     - И еще "Хагана" и "Эцель", -  добавил  Децим.  -  Число  организаций
еврейских ультра растет с  каждым  днем.  Не  имеет  смысла  обращаться  к
каждой.
     - И нужно пресечь возможную  панику,  -  сказал  министр  обороны.  -
Информация может просочиться и...
     - Это наша проблема, - отрезал Децим. - Как  все,  однако,  неудачно!
Этот комендантский час... Завтра в Риме практически не будет  евреев,  обе
акции - сегодняшняя и завтрашняя - наверняка скоординированы!
     - Все, господа, закрываю заседание, - сказал Президент. - В  двадцать
один час обычные моления в храме Юпитера, будьте все, пусть  народ  видит,
что правительство едино.
     - Я должен обратиться к  Марсу,  -  сказал  министр  обороны.  -  Это
произведет больше впечатления.
     Президент кивнул - "хорошо", - и попросил Светония остаться.
     - Можно мне позвонить? - спросил Светоний, когда зал опустел.
     - Домой? - буркнул Сулла. - Сейчас этим занимается  Децим,  его  люди
позвонят и твоей жене, и Клавдии, сиди, нужно работать.
     - Я... - начал было Светоний,  но  Президент  прервал  его  небрежным
жестом:
     - Мой Светоний, твои отношения с бабами и их мужьями не входят в  мою
компетенцию. Мое дело - все знать, а дальше разбирайся сам. И не сейчас.
     Они  перешли  к  терминалу  компьютера  и  начали  прикидывать  текст
обращения. Президент уже все обдумал, а  мысли  Светония  путались,  и  он
оказался  плохим  помощником.  В  сознании  не  укладывалось,  что  завтра
половина Вечного города может оказаться лежащей в руинах. Неужели  у  этих
евреев нет ни совести, ни даже элементарного соображения? Ведь  и  в  Риме
живут евреи - пусть мало, пусть предатели с точки зрения того  же  "Каха",
но живут! И еще - мировое общественное мнение, неужели евреи  думают,  что
страны Семерки им это простят? Атомный взрыв чуть ли не в  центре  Европы!
Они рехнулись.
     - Не отвлекайся, мой Светоний, - сказал Теренций, бегая  пальцами  по
клавишам. - Если я напишу "экстремисты, не жалеющие собственный  народ"  -
это  нормально?  Или  лучше  "еврейские  ультра,  не   способные   оценить
последствий"?...
     ...Когда обращение было готово, часы  показывали  восемь.  Положив  в
портфель дискет, Светоний спустился на  нижний  этаж  и,  не  удержавшись,
позвонил домой  из  комнаты  пресс-службы.  Никто  не  отвечал.  Наверное,
уехали, спасибо Дециму. А Клавдия? Не  отвечали  и  на  вилле  Туллия,  но
Клавдия ведь могла поехать к мужу в  больницу.  Или  куда-нибудь  еще.  Не
искать же ее по всем ресторанам Рима!
     На телецентр Светоний прибыл к  девяти,  прихватив  с  собой  в  кафе
"Стрелы Амура" несколько бутербродов. Его провели в малую западную студию,
из которой он обычно зачитывал президентские  опусы,  и  оставили  одного,
хотя, судя по взглядам дежурных операторов, всем  хотелось  знать,  с  чем
пожаловал в неурочный час пресс-секретарь Президента  Римской  республики.
По первому каналу шли новости, и Светоний, закрывшись на ключ,  сел  перед
экраном.
     Президент Ельцин увяз в Чечне... Грозный  практически  стерт  с  лица
земли... Американцы подписали с Израилем новое долгосрочное  соглашение  о
совместной добыче нефти на Аравийском полуострове...  Боснийские  сербы  в
очередной раз нарушили соглашение о прекращении огня...  Романские  ультра
взорвали два автомобиля на оживленных  магистралях  Рима,  есть  убитые  и
раненые...  Италийцы  ввели  на   оккупированных   романских   территориях
комендантский час... Мирный процесс на полуострове  в  очередной  раз  под
угрозой срыва... Италийские левые провели демонстрацию с лозунгами "Мир  -
сегодня!" и "Тоскану - романцам!"...
     Нашли время! Светоний вовсе не считал себя ястребом и не сочувствовал
идее трансфера евреев в Израиль. Но и левых радикалов не понимал  напрочь.
Римлянин должен иметь свою национальную гордость! Пусть за два тысячелетия
изгнания и унижений от такого понятия, как патриций, ничего  не  осталось,
однако, нельзя ползать перед противником на коленях! В  свое  время  воины
Маккаби разрушили храм Юпитера, осквернили Капитолийский холм,  воздвигнув
на нем храм своего единого Бога, и только  сейчас  справедливость  удалось
восстановить. Неужели у левых, демонстрирующих свою солидарность с евреями
и даже согласных называть их романцами (хорошо хоть - не римлянами), никто
из родственников не погиб на фронтах или от терактов  за  последние  сорок
лет?..
     Зазвонил телефон, и Светоний поспешно схватил трубку.
     - Мой Светоний, - это был голос режиссера вечерней программы, -  тебя
ищет министр Курион. Переключить?
     - Конечно, - сказал Светоний  и,  услышав  характерное  пощелкивание,
набрал на пульте  цифры  встречного  кода  -  теперь  линия  была  надежно
защищена от прослушивания.
     - Я только что из храма Марса, -  слышимость  была  идеальной,  голос
Куриона казался не просто усталым, но каким-то  безнадежно  блеклым.  -  Я
говорил с Оракулом и получил предсказание, что будущие испытания  окажутся
более тяжкими, чем мы можем вообразить...
     - Оракул не всегда бывает точен,  -  мягко  возразил  Светоний,  хотя
следовало бы сказать, что Оракул зачастую просто несет чушь.
     - Хочу надеяться, - пробормотал министр обороны, вздохнул и,  видимо,
усилием воли заставил себя вернуться от духовных сущностей к прозе  жизни.
Голос сразу стал жестким: - Заряд не  найден.  Есть  новая  информация  от
Децима. Взрыв предполагают осуществить в половине восьмого утра.
     Светоний застонал.  Час  пик!  Миллион  человек  в  уличных  пробках!
Кошмар!
     - К одиннадцати ночи, - продолжал  Курион,  -  будут  арестованы  все
евреи, проживающие в Риме, это превентивная мера, и не думаю, что  от  нее
будет прок. В  Осло  Гракх  Флавий  потребовал  срочной  встречи  с  равом
Рубинштейном.  Тот  сделал  вид,  что  не  понимает  причины,   а   может,
действительно, не понимает. Через час они  там  начнут  трепать  языком  -
тоже,  конечно,  пустой  номер.  Короче,  мой  Светоний,   тебе   придется
выступить, это ясно.
     - Надеюсь, - сказал Светоний, - что они не взорвут заряд, как  только
услышат о нашем предложении...
     -  Помолись  Плутону,  -  посоветовал  Курион,  -  и   держи   пальцы
скрещенными.
     Когда Светоний положил трубку,  новости  уже  заканчивались.  Главный
жрец храма Аполлона зачитывал  предсказание  Оракула  на  завтра  -  очень
оптимистическое, отредактированное военными цензорами. Прогноз погоды тоже
был хорош - ясно, тепло. Атомный гриб, - подумал Светоний, - будет виден и
в Тоскане, и даже на Сицилии. Ему захотелось позвонить  Агриппине,  но  на
вилле телефонная сеть не имела блокировки  от  прослушивания,  и  Светоний
лишь вознес краткую молитву ко всем богам сразу, надеясь, что Агриппина  и
дети уже вне опасности.  Почему-то  звонить  Клавдии  у  него  желание  не
возникло.
     Он вспомнил, как они с Клавдией познакомились во  время  празднования
Сентябрьских ид - Дня осеннего равноденствия. Три года,  подумать  только,
уже три года! Клавдия  поразила  его  своей  красотой,  она  была  дочерью
репатриантов из Средней Азии, где римляне после изгнания основали  в  свое
время самую сильную диаспору,  если  можно  говорить  о  какой-то  силе  в
условиях рассеяния нации. Почему-то западные женщины на  него  впечатления
не производили: италийки,  вернувшиеся  в  Рим  из  Испании,  скажем,  или
Германии, казались изнеженными, неспособными на страсть.  Впрочем,  может,
ему казалось так, потому что сам он происходил из древнего рода,  какой-то
его предок, судя по семейным преданиям, был адъютантом у Юлия  Цезаря,  и,
глядя на женщин, Светоний интуитивно искал в них прежде всего гордую силу,
а не вялую слабость. Что ж, в Клавдии  он  такую  силу  нашел  -  на  свою
голову.
     Телефон зазвонил опять, и режиссер спросил, нужна ли  будет  Светонию
студия в оговоренное время. До двенадцати оставалось полчаса.
     - Нужна, - сказал Светоний. По  первому  каналу  показывали  фильм  -
американский боевик "Скалолаз" с Сильвестром Сталлоне. Светоний  не  любил
этого актера, хотя и понимал, почему  тот,  будучи  италийцем  в  десятках
поколений, не спешит возвращаться в родной Рим. Больших денег  в  Риме  не
сделаешь, а молиться Юпитеру и Марсу можно и в Голливуде...
     Без пяти двенадцать фильм прервала реклама. Анкл Бенс,  новая  модель
"хонды", поднятие груди методом Франка... Светоний вывел  файл  с  текстом
обращения на экран, дал сигнал режиссеру и сосредоточился.
     Пальцы все равно дрожали.


                     ДИСК ТРЕТИЙ. НЕТ МИРА ПОД ОЛИВАМИ

     - Неубедительно, - еще раз повторил Гидон Амитай, не отрывая  взгляда
от пустынного шоссе. - На рава Штейнгольца это впечатления не  произведет,
а в Риме возникнет паника, вот и все. Если они ищут заряд,  паника  только
помешает работать.
     По радио только что отзвучала речь Светония  Квинта,  пресс-секретаря
Президента, понять которую мог лишь  тот,  кто  точно  знал  суть  каждого
намека. Для остальных неожиданное полночное выступление  Квинта  выглядело
словесной эквилибристикой, вполне в духе новой италийской дипломатии.  Да,
собственно, большая часть италийцев обращение Президента и не услышала.
     - Какая паника, Гидон? - сказал Зеев и  оглянулся:  Далия  сидела  на
заднем сидении, опустив голову на руки, и, видимо, дремала. - Ты  думаешь,
кто-нибудь, кроме наших людей, понял, что означают "неосторожные действия,
могущие привести к нежелательным для мира последствиям"?  Меня  не  паника
беспокоит, меня беспокоит предатель.
     - Это Марк, - безапелляционно заявил  Гидон  и  сделал  крутой  левый
поворот, даже не подумав притормозить: машину занесло, и она правым бортом
чиркнула по придорожному ограждению. - Только Марк в последние  часы  имел
контакты с италийцами. К тому же, магазин - надежное прикрытие  для  такой
деятельности.
     - Ты слишком увлекаешься, - осуждающе сказал  Зеев.  -  Ровно  неделю
назад ты утверждал, что магазин  Марка  -  надежное  прикрытие  для  наших
связных.
     - Одно другому не мешает! - буркнул Гидон.
     Еще раз резко вывернув руль, он бросил машину на старую муниципальную
дорогу  и,  проехав  по  разбитому  бетонному  покрытию   метров   триста,
остановился. Тишина здесь была абсолютной -  даже  странно,  как  почти  в
центре Умбрии сохранился этот первозданный уголок без  единого  огонька  в
окрестности, без единого  звука  от  проезжающей  машины  или  работающего
станка.
     - Я бы поменял место, - сказал Гидон. - Мало ли что сказал  италийцам
этот предатель Марк. Может, сейчас  сюда  нагрянет  взвод  карабинеров.  И
вообще, я не вижу, чем этот район  лучше  прочих.  Гор  нет,  одни  холмы,
почему Штейн вообразил, что сигнал нужно дать именно отсюда?
     - Потому что Штейн физик, а ты нет, - в очередной раз объяснил  Зеев.
- Он знает условия прохождения радиоволн, а ты  знаешь,  как  лучше  убить
италийца. Каждому свое. И не нужно упоминать имени Марка всуе. Ты  еще  не
доказал, что предатель именно он.
     - Тогда ты, - заявил Гидон, вылезая из  машины.  Зеев  последовал  за
ним. Оба не видели, как Далия переместилась к  правому  окну,  чтобы  было
удобнее наблюдать за мужчинами, вытащила из кобуры пистолет и  передернула
предохранитель.


     Рав Амнон Рубинштейн и посланник Гракх Калигула  сидели  друг  против
друга за небольшим круглым столиком  и  мрачно  молчали.  Италиец  смотрел
прямо перед собой и был похож на древнюю статую  Нерона,  уполовиненную  в
размерах и без лаврового венка на лысом черепе. Романец, напротив, не  мог
сдержать волнения и нервно барабанил пальцами по  подлокотнику  кресла.  С
каждой прошедшей минутой напряженность нарастала.
     Наконец, открылась дверь, через которую полчаса назад вышел секретарь
рава, и молодой человек в черном костюме и кипе передал  Рубинштейну  лист
бумаги. Быстро пробежав текст, руководитель романской делегации на  мирных
переговорах сказал, глядя  не  в  глаза  Калигуле,  а  куда-то  в  область
солнечного сплетения:
     - Истину очень трудно отделить от заблуждений  и  преувеличений.  Мне
сообщили, что ни "Ках", ни другие экстремистские романские организации  не
обладали и не обладают достаточными средствами для того, чтобы  приобрести
все компоненты плутониевого заряда. Даже если бы они такие средства имели,
ни в Тоскане, ни в Марке, ни даже в Абруцци нет у  них  возможности  такое
оружие собрать. Полагаю, что полученное вами сообщение - дезинформация, от
кого бы оно ни исходило.
     Калигула оторвался,  наконец,  от  созерцания  пятнышка  на  обоях  и
соизволил посмотреть на бумагу, которую рав Рубинштейн положил на стол.
     - Жаль, - сказал он. - Мы теряем время. До взрыва осталось всего семь
часов. Мы предвидели такой ответ, и я уполномочен заявить: в случае,  если
в Риме будет взорвано ядерное устройство, Тоскана и весь север полуострова
подвергнутся ракетно-ядерному удару. В отличие от тебя, уважаемый господин
Рубинштейн, мое правительство  полностью  контролирует  все  территории  и
успеет вывести из-под удара проживающих там италийцев.
     - Я брожу в темноте, - печально сказал рав. -  Твое  правительство  и
раньше знало, что я не могу отвечать за действия  правых  радикалов.  Твое
правительство начало переговоры  о  мире  со  мной,  зная,  что  я  -  это
восемьдесят  процентов  романцев   с   оккупированных   Римом   территорий
полуострова. Равно как и  я  знал,  что  Президент  Сулла  со  всей  своей
полицией и армией ничего  не  в  силах  сделать  с  собственными  правыми,
убивающими нас, коренных жителей Апеннин, при каждом  удобном  случае.  Не
нужно, мой Гракх, начинать сейчас очередной раунд взаимных обвинений. Если
(повторяю - если) твоя информация  верна,  мы  должны  сейчас  действовать
сообща. Ты требуешь, чтобы я остановил проведение акции. Я хочу того же, и
причину тебе не нужно объяснять. Но, чтобы растянуть нить, мне нужен  хотя
бы кончик ее. Я должен знать имя твоего информатора, чтобы выйти на...
     - ...Чтобы расправиться с этим человеком, знаю я ваши методы, - пожал
плечами Калигула.
     - Пустой разговор, - сказал рав Рубинштейн и встал. - Я  сделаю  все,
что смогу, но боюсь, что в сложившихся условиях могу я слишком мало.
     Он пошел из комнаты - старый человек, с сутулой спиной, не  ожидавший
от своих соотечественников такого подвоха.
     - Вчера утром, - сказал ему в спину  Калигула,  -  террорист-смертник
взорвал себя в машине. Имя этого человека тебе известно?
     Рав Рубинштейн обернулся.
     - Да, - сказал он, помедлив.
     - Я не прошу назвать его,  -  усмехнулся  Калигула.  -  Я  лишь  хочу
сказать, что наш информатор - мать этого юноши.


     Президент Римской республики Юлий Сулла возлежал на ложе для почетных
гостей в командном бункере Генерального штаба. Конечно, он мог бы, как все
собравшиеся здесь военачальники, сидеть по-европейски, у пультового стола,
но Сулла безумно устал за день, невыносимо болела спина, и он боялся,  что
просто не сумеет держать свое тело в вертикальном положении.
     Шел четвертый час ночи. До взрыва оставалось четыре часа с небольшим.
Заряд не нашли. Более того, после шести вечера с  агентом,  сообщившим  об
акции еврейских фундаменталистов, не было никакой  связи.  Объявленный  на
всех территориях комендантский час позволял  производить  обыски  в  любом
подозрительном доме, и жилище Далии Шаллон было  взято  под  охрану  сразу
после захода солнца. Дом оставался темным, контрольная проверка  показала,
что Далия покинула его. Куда? Зачем? У нее погиб сын, и по всем  еврейским
законам она должна была сидеть шиву. Может, о ее  контактах  с  италийцами
стало известно, и женщину убрали? У них ведь это быстро - предатель как бы
перестает принадлежать к еврейскому племени, а к  гоям  у  этих  фанатиков
отношение однозначное... Жаль, если так,  сейчас  ее  информация  была  бы
бесценной.
     - Тибр в пределах города чист, - сказал  министр  обороны  Курион.  -
Водолазы вернулись на борт "Марка Аврелия".
     - Мой Юлий, - тихо сказал Сулла, жестом  показав  на  место  рядом  с
собой,  и  министр  осторожно  опустился  на  подушки,  -  мой   Юлий,   я
беспрестанно думаю... Я решил:  если  к  четырем  заряд  так  и  не  будет
обнаружен, атомную тревогу не объявлять и население не эвакуировать.
     - Мы ведь обсуждали такую возможность и пришли к  выводу...  -  начал
Курион.
     - Да, пришли. Да, почти однозначно  -  если  мы  проведем  эвакуацию,
евреи отменят акцию, и мы будем выглядеть нелепо перед всем миром. А  если
людей не эвакуировать, то они погибнут, и это будет кошмар... И лучше быть
живым посмешищем, чем мертвым героем. Все это так. Но вот, мой  Юлий,  что
как-то не приходило мне в голову. Мы исходили из того,  что  Далия  Шаллон
поставляет нам правду...
     - Это надежный...
     - Да,  не  буду  спорить.  Но  представь:  Далию  раскрыли  и  решили
использовать. Ей подкидывают дезинформацию.  Возможно  такое?  Помолчи,  я
знаю твои возражения:  о  том,  что  на  территории,  возможно,  поступают
капсулы с очищенным ураном, мы знаем и без  Далии  Шаллон.  Хорошо.  Пусть
заряд существует. При всей моей ненависти к еврейским ультра,  я  не  могу
заставить себя поверить, что они способны  отправить  к  праотцам  миллион
италийцев и несколько тысяч  евреев,  проживающих  в  Риме.  Акция  -  да,
допустим. Но не рассчитывают ли они именно на то, что мы  объявим  атомную
тревогу и эвакуируем людей? И вот тогда-то (и только тогда!)  заряд  будет
взорван. А если люди спокойно поедут на работу... вот тогда-то  (и  только
тогда) взрыв будет отменен. Если это  рассуждение  верно,  то,  во-первых,
террористы рассчитывали именно на то, что нам станет  известно  об  акции.
Значит, во-вторых, Далия Шаллон либо раскрыта,  либо  изначально  работала
против нас. И в-третьих, мы не должны делать  того,  на  что  рассчитывают
евреи. Нелья начинать эвакуацию!
     - А если... - посмотрев Президенту в глаза, сказал Курион.
     - Да, всегда остается "если"... Я послал Светония Квинта к Оракулу  -
спросить мнение богов. Не смотри на меня так... Человек  обязан  принимать
решения сам,  когда  имеет  достаточно  данных,  чтобы  сделать  вывод.  А
сейчас... Разве только судьба города зависит от нашего решения? Как бы  мы
ни относились к террору... они  умные  люди,  эти  романские  евреи,  если
сумели у нас  под  носом  собрать  и  поставить  ядерный  заряд...  и  они
предвидят последствия... боюсь, что они их предвидят на  шаг  дальше,  чем
мы... Возможно, они знают реакцию Иерусалима, а мы ее не знаем.  Возможно,
они знают, как отнесется к акции  еврейское  правительство  Англии,  а  мы
можем об этом только догадываться. И скажи еще, мой  Юлий...  Если  завтра
погибнет Рим, разве все люди  ужаснутся?  Мы  оба  знаем:  нас  не  любят.
Антиримские настроения сильны везде. Еще со времен  Аттилы,  перерезавшего
всех наших предков, спасавшихся от евреев и бежавших на север...
     - Из этого не следует, - нетерпеливо  перебил  Курион,  -  что  нужно
слушать советы Оракула. Боги не всегда...
     - А вот и Квинт, - Президент резко приподнялся навстречу вошедшему  в
пультовую пресс-секретарю и,  застонав  от  резкой  боли  в  позвоночнике,
повалился на подушки.
     Светоний подошел и протянул Сулле запечатанный пакет. Оба -  Квинт  и
Курион - напряженно смотрели, как Президент надрывает бумагу и негнущимися
пальцами вытягивает из  конверта  голубой  листок  с  пророчеством.  Всего
несколько слов. Сулла протянул лист Куриону и с помощью Квинта поднялся на
ноги.
     -  Властью   главнокомандующего   приказываю:   эвакуацию   населения
отменить, - неожиданно твердым голосом сказал он. - Мероприятия по  поиску
заряда продолжать. И дайте мне связь с Осло.


     - А теперь отойдите от  машины,  -  сказала  Далия.  -  Вон  туда,  к
обочине.
     Гидон пожал плечами и демонстративно повернулся к Далии спиной.  Зеев
отступил к обочине и, споткнувшись о камень, едва не упал на спину.
     - Далия, - сказал он. - Я уверен - ты не станешь в нас стрелять.
     Продолжая держать мужчин в зоне обстрела, Далия  пошарила  рукой  под
передним сидением и вытянула автомат Зеева -  короткоствольный  италийский
"кикс", трофейное оружие, доставшееся Зееву после операции с заложниками в
Челано. Теперь у нее был в правой руке пистолет, в левой - автомат, и  она
впервые за последние несколько часов  почувствовала,  что  ее  план  может
удастся.
     К счастью, почти полная луна  стояла  достаточно  высоко  на  западе,
облака рассеялись и все кругом было видно как на ладони.
     - Если будете вести себя спокойно - не стану, - согласилась Далия.  -
А вообще-то мне не очень хочется жить. После вчерашнего.
     - Ну? - сказал Гидон через плечо. -  Может,  объяснишься?  Времени  в
обрез.
     - Что объяснять? - удивилась Далия. - Заряд не должен  быть  взорван,
вот и все.
     - Если бы не италийцы, твой сын был бы жив, и муж тоже.
     - Аркан был глупцом, он сделал это из-за женщины. В любом случае, все
это не стоит миллиона жертв. Миллиона людей.
     - Миллиона италийцев. Конечно, стоит.
     - Не надо ссориться, - примирительно сказал Зеев.
     Он боялся, что, выводя Далию из себя, Гидон добьется только того, что
она начнет стрелять. Нужно выиграть время.  Нужно  говорить,  ее  внимание
ослабнет - пусть даже пройдет час или два. Лишь бы Далия не  стала  искать
передатчик.
     - Я не ссорюсь, - сказала Далия. - Отойдите  еще  дальше,  мне  нужно
позвонить. Быстрее!
     Гидон бросил на Зеева выразительный взгляд  и,  вообразив,  что  этот
взгляд  был  понят  правильно,  сделал  резкий  рывок  вправо,   мгновенно
перекатившись на несколько метров  и  оказавшись  между  Далией  и  Зеевом
прежде, чем тот сообразил, что нужно делать. Очередь из  автомата  прошила
Зеева поперек, и он умер прежде,  чем  тело  рухнуло  на  разбитый  бетон.
Конечно, Далия не могла  сообразить  сразу,  что  стрелять  нужно  вниз  -
мгновение спустя она была сбита с ног и продолжала палить из обоих стволов
даже после того, как Гидон навалился  на  нее  всем  весом.  Наконец,  ему
удалось перехватить запястья, и грохот прекратился.
     Минуту спустя Далия, связанная, сидела на заднем  сидении,  а  Гидон,
опустившись перед телом Зеева на колени, бормотал ругательства.  Зеев  был
мертв, а Гидон не умел делать то, что должен был  сделать  Зеев.  Впрочем,
это не имело большого значения. Гидон  знал  -  ничто  не  имело  большого
значения, в том числе и смерть.
     - Ты ведь не умеешь пользоваться аппаратурой,  -  насмешливо  сказала
Далия. - Ты профессиональный убийца, Гидон, ты можешь меня убить,  но  это
ведь не поможет тебе дать сигнал на взрыватель.
     - Почему ты думаешь, что  мы  перлись  сюда,  чтобы  дать  сигнал  на
взрыватель? - возразил Гидон.
     - Зеев говорил это. Здесь хорошее отражение радиоволн,  а  вам  нужно
именно хорошее отражение в сторону Рима, потому что взрыватель работает на
радиоволнах то ли слишком коротких, то ли наоборот... Я не знаю, да это  и
неважно.
     - Слава Творцу, что ты сама не знаешь, что делаешь, -  сказал  Гидон,
садясь за руль. - Не нужно было,  конечно,  Зееву  соглашаться,  чтобы  ты
ехала с нами...
     - Я убила бы его, если бы он не согласился.
     Гидон пожал плечами, вытянул ноги и закрыл глаза.
     - А я-то грешил на Марка, - сказал он минуту спустя. - Что ты им  еще
сообщила?.. А впрочем, можешь не отвечать, терпеть не  могу,  когда  лгут.
Теперь, когда ты убила Зеева, все будет еще интереснее. И если  ты  хочешь
спросить "почему", я тебе отвечу  сразу.  Да,  я  профессиональный  убийца
италийцев. А Зеев был профессиональным разведчиком и  замечательно  владел
радиоаппаратурой. Но ни он, ни  я  -  не  физики,  понимаешь?  Неужели  ты
думаешь, что нам поручили бы самое ответственное? А? Видишь ли, если мы не
дадим сигнала, в действие будет введена автоматика. Только и всего.  Может
быть, штучка взорвется чуть позднее. Не знаю. К тому же, возможно,  и  нет
никакой штучки...


     Рав Рубинштейн сумел связаться только с равом  Бухманом,  официальным
лидером движения "Ках". Он знал, что Бухман - лицо подставное,  знал,  что
разговор не принесет пользы, но и сидеть сложа руки  он  не  мог.  Бухмана
можно припугнуть, а дальше пусть разбирается сам. Если успеет. И если  его
послушают. И если к этой акции причастен "Ках"...
     Так и получилось. Бухман пробормотал что-то  о  всемирной  италийской
вине, призвав в свидетели  несуществующих  богов  от  Юпитера  до  Плутона
включительно, но о  заявлении  Президента  Суллы  решительно  сказал,  что
большей глупости не слышал за всю жизнь. Да, италийцев  нужно  сбросить  в
море, к их богу Нептуну, но еврейский Бог  не  может  поддержать  массовое
убийство. Моше сказал в главе "Принеси жертву всесожжения в Храм мой"...
     Рав Рубинштейн и сам знал, что  сказал  Моше.  Подумав,  он  попросил
соединить его с профессором Шломо  Минцем  из  Еврейского  университета  в
Иерусалиме. Профессора подняли с  постели,  голос  его  был  заспанным  и,
естественно, недовольным.
     - Неужели такая срочность, что нельзя было... - начал он.
     - Извини, - сказал рав.  -  Меня  интересует,  возможно  ли  в  наших
лабораториях,  я  имею  в  виду  романские  университеты  в  Тоскане   или
Ломбардии, собрать ядерное взрывное устройство и  разместить  его  в  Риме
таким образом, чтобы никто об этом не узнал.
     Профессор Минц помолчал, просыпаясь.
     - Это тебя твой визави по  переговорам  допек?  -  спросил  он.  -  У
италийцев разыгралось воображение?
     - У италийцев есть надежная информация - по их словам. Время акции  -
семь тридцать. Если это невозможно в принципе, скажи "нет", и  я  спокойно
пошлю Калигулу к дьяволу.
     На этот раз молчание продолжалось значительно больше времени. Если бы
не слабый шорох в трубке, рав решил бы, что профессор отправился спать.
     - Вот даже как, - сказал наконец Шломо  Минц.  -  Что  же...  У  тебя
включена защита?
     - Конечно.
     - Включаю свою... Да, это возможно. Более того, около  года  назад  я
давал  соответствующие  рекомендации  кое-кому  из...  Неважно.   И   еще:
насколько  я  понимаю,  последние  таможенные  скандалы  с  российским   и
французским плутонием были прикрытием передачи  радиоактивных  материалов,
которая в это время проходила  по  совсем  иным  каналам.  И  если  хочешь
знать... Ты не слышал, вероятно, о самосводящихся боеголовках?
     - Нет.
     - Это новинка. У русских система называется СС-34, а у американцев  -
одна из  модернизаций  "Минитмена"...  Запускаются  десять  ракет,  вполне
подпадающих под мирную конвенцию. Никому в голову не приходит их  сбивать.
При подлете к цели происходит взаимный поиск, конструкция  объединяется  и
уже  в  виде,  готовом,  так  сказать,  к  употреблению,  обрушивается  на
объект...
     - Ты хочешь сказать...
     - Я хочу сказать, что это может быть и не система  из  десяти  ракет.
Десять автомобилей, например. Или  десять  радиоуправляемых  зондов,  типа
полицейских. Или даже... Ну, скажем, несколько людей-смертников.
     - Я понял тебя, -  мрачно  сказал  рав  Рубинштейн.  -  Кого-кого,  а
смертников у нас достаточно.
     - Физиков тоже, - меланхолически добавил Минц. -  Италийцы  действуют
неосмотрительно,  я  бы  на  их  месте  не  разрешал  романцам   открывать
университеты на территориях.
     - Ты знаешь имена?
     - Конкретные - нет. А называть подряд... Будем считать, что не знаю.
     - Что можно сделать сейчас?
     - Сейчас? - удивился Минц. - Не  имея  информации?  Ничего.  Ждать  и
уповать на волю Творца.
     - Если бы Творец разговаривал со мной не через книги... - сказал  рав
Рубинштейн и положил трубку.
     Походив по комнате,  он,  наконец,  принял  решение  и  набрал  номер
италийского посланника Калигулы.


     К шести уже почти совсем рассвело, и Гидон отогнал машину от дороги в
глубину оливковой рощи. Тело Зеева оттащил в кювет и оставил там, присыпав
землей - небольшой холмик не  привлекал  внимания.  Далия  сидела,  уронив
голову в ладони - то ли дремала,  то  ли  думала  о  чем-то  своем.  Гидон
вытащил из багажника два старых аккумулятора - в обоих, кроме  стандартных
элементов питания, находились еще и какие-то радиоприборы, но какие именно
- Гидон не знал и управляться с ними не умел, его задачей было обеспечение
безопасности. Обеспечил...
     Впрочем, Гидон не очень комплексовал по этому поводу.  Каждому  свое,
как говорил Зеев. Бедняга, к примеру,  не  знал  того,  что  было  сказано
Гидону буквально в момент отправления, когда Зеев и  Далия  уже  сидели  в
машине: твой маневр - отвлекающий, твой  передатчик  ничего  не  включает,
напротив, он вызывает на себя внимание италийцев, и потому - не дергайтесь
там, а ждите карабинеров.  А  штучка...  Что  там  в  действительности  со
штучкой, Гидон не очень понял, да и не старался - каждому свое.
     Два  италийских  военных  вертолета  "Апачи"  появились   неожиданно,
пролетели над самой головой и удалились на север.  Гидон  проводил  машины
равнодушным  взглядом,  Далия  даже  головы  не  подняла.  Кроны  деревьев
скрывали машину, место оказалось достаточно укромным, несмотря на близость
дороги. Гидон перетащил аккумуляторы  к  салону  и  подсоединил  клеммы  к
автомобильному приемнику -  здесь  было  специальное  подключение,  ничего
сложного.
     Но что дальше? Может, это и неважно, но следовало бы все же выполнить
задание до конца. Подать сигнал и ждать.
     Подумав, Гидон включил приемник  и  начал  вертеть  ручку  настройки.
Далия зашевелилась, сказала:
     - Останови на второй программе. Надо послушать новости.
     Новостей не было - все станции передавали музыку. В шесть  пятнадцать
три вертолета показались с севера, летели над самыми кронами и ушли на юг.
Что они искали здесь - ведь сигнал еще  не  прошел?  Это  не  был  обычный
патруль - десантные машины, в каждой  наверняка  по  двадцать  вооруженных
карабинеров. Если свалятся на голову...  Впрочем,  почему  "если"?  Должны
свалиться, для того и сидим.


     Профессор Еврейского университета Шломо Минц ходил по салону от стены
к стене. Вообще говоря, он уже принял решение,  но,  прежде  чем  начинать
что-то делать, нужно еще  и  еще  раз  просчитать  варианты.  По  римскому
времени было около шести, а в Иерусалиме почти  семь,  когда  Минц  набрал
номер,  предварительно  прослушав   линию   и   убедившись,   что   лишних
подсоединений нет. На той стороне трубку подняли  сразу.  Слышимость  была
превосходной.
     - Йоси, - сказал Минц, - я имел разговор с Рубинштейном...
     - Знаю, - ответил Йоси Бар-Ам, полковник "Хаганы", боевой организации
романских евреев, - у меня в окружении рава свои люди.
     - Хорошо, тогда не буду повторять. Нужно  сделать  следующий  шаг  по
второй схеме.
     - Ты полагаешь, что италийцы подготовлены?
     - Полагаю, да. Ты успеешь изменить указания?
     - Разумеется, - удивился Бар-Ам. - Достаточно дать кодовый  сигнал  в
общей сети. Там, правда, одно осложнение...
     - В чем дело?
     - С группой "тет" отправилась Далия Шаллон, ты  ее  вряд  ли  знаешь,
она...
     - Я знаю ее, - прервал Минц. - Меня сейчас не интересует, как она там
оказалась в нарушение инструкций. Схема отработана,  и  сейчас  невозможны
никакие изменения.
     - Я лишь сообщаю... Новый контрольный срок - четырнадцать часов?
     - По римскому времени, - подтвердил Минц. - Успеха.
     - С Божьей помощью, - сказал Бар-Ам и положил трубку.


     В семь пятнадцать Курион доложил Президенту, что заряд не  обнаружен.
Сулла возлежал у стола в прежней позе, глаза его были закрыты,  но  Курион
знал, что Президент не спит.
     - Ты тоже думаешь, - сказал Сулла, не  открывая  глаз,  -  что  я  не
должен был начинать мирных переговоров с этим равом Рубинштейном,  который
не отвечает за своих евреев?
     Курион промолчал.
     - Я уверен, что это блеф, - сказал Президент.
     Курион молчал.
     - В семь часов тридцать одну минуту, - сказал Президент, - я  объявлю
нации о прекращении переговоров с  евреями.  Позовите  мне  Квинта,  нужно
готовить послания к главам правительств Северного Блока...
     Минутная стрелка часов повисла вертикально.
     - Половина восьмого, - сказал Курион. - Вот видишь...
     Пол в бункере вздрогнул.


     Как потом говорили эксперты, заряд не был сильным  -  около  половины
килотонны, обычная ядерная мина поля боя.  Погибших  оказалось  немного  -
человек двадцать, в основном - водители и пассажиры машин,  следовавших  с
севера на юг через провинцию Марке. Гриб был виден даже из Рима.


     - Я уполномочен заявить, - сказал рав Рубинштейн,  -  что  взорванное
полчаса назад тактическое ядерное устройство является  предупреждением.  Я
уполномочен заявить также, что ядерный заряд с тротиловым  эквивалентом  в
десять килотонн буден подорван в Риме в  четырнадцать  часов  по  местному
времени в том случае, если Римская  республика  не  ответит  согласием  на
предложение  романской  стороны   о   полной   независимости   территорий,
принадлежащих романским евреям.
     - Ты уполномочен... - сказал посланник Калигула. - Кем?
     Рав Рубинштейн протянул через стол лист бумаги.
     - Я не понимаю по-арамейски, -  сказал  Калигула,  бросив  взгляд  на
лист.
     - У тебя есть переводчики, - вздохнул Рубинштейн. - Поверь мне,  я  и
сам... Я не одобряю всего этого. Но не я  сейчас  определяю  позицию  моей
делегации.
     - Ты ее и раньше не определял, - пробормотал Калигула.
     - Боюсь, - сдерживая себя, сказал рав, - что у Президента  Суллы  нет
иного выхода. Люди, которых я сейчас представляю, доказали,  что  способны
на все ради независимости родины.
     - Фанатики, - бросил Калигула.
     -  Историю  обычно  делают  именно  фанатики,   -   печально   сказал
Рубинштейн. - Это может нравиться или нет, но это так.
     Калигула встал.
     - Президент Сулла, - сказал он, -  будет  ждать  делегацию  романских
евреев в своем дворце сегодня в четырнадцать часов.  Он  надеется,  что  у
делегации будут достаточные полномочия, а у нового еврейского  руководства
- достаточно власти.
     Рав Рубинштейн опустил голову. Он не был  фанатиком.  Он  всего  лишь
верил в Творца...


     - У меня прошла антивирусная  программа,  -  сказал  Моше  Рувинский,
директор  Штейнберговского  института  альтернативной  истории,  -   и   в
результате появилось это... И мы пока не знаем, является  ли  то,  что  ты
видел,  альтернативной  реальностью,  или  это  некий   виртуальный   мир,
созданный больной фантазией нашего компьютера...
     -  Послушай,  -  сказал  я.  -  Все  просто.  Запусти  меня   в   эту
альтернативу, и я тебе точно скажу, что это - вывих сознания у  компьютера
или физическая реальность, данная нам в ощущениях.
     - Ни за что! - воскликнул Рувинский. - И не изображай из себя идиота.
Ты прекрасно знаешь, что я смогу позволить тебе надеть шлем только  в  том
случае, если ты точно  укажешь  мне  точку  возникновения  альтернативы  и
нахождение в этой точке твоих предков.
     - Точка очевидна. Тит не сумел взять Иерусалим и разрушить  Храм.  За
этим последовал разгром его легионов, бегство  римлян,  и  этот  еврейский
полководец... как его... Бен-Дор... гнал римлян до их исторической  родины
и еще дальше. И похоже, что даже разрушил Храм Юпитера, чего  я  лично  не
одобряю.
     - Это  не  точка,  это  следствие,  а  момент  создания  альтернативы
неизвестен.
     - Запусти меня для начала в виртуальную реальность  компьютера,  и  я
разберусь...
     - Ни за что! Нет  у  меня  уверенности,  что  антивирусная  программа
сработала нормально. Не хочу, чтобы ты помер на моих глазах.
     - Не понимаю,  -  сказал  я,  -  почему  директором  Штейнберговского
института назначили человека нерешительного и безынициативного.
     - Только без рук, Песах! Если не можешь разобраться в проблеме, так и
скажи.
     -  Почему  же?  Разобраться   несложно.   По-моему,   это   результат
антивирусной программы. Неужели ты думаешь, что может реально существовать
мир, в котором евреи поступают с римлянами так же, как не так давно  арабы
поступали с евреями? Террор, бомбы...
     - Бытие, знаешь ли, определяет сознание, - возразил Рувинский. - И  я
не убежден, что...
     - Глупости! - воскликнул я.
     ...Когда  разговор  закончился  (безрезультатно,  как   и   следовало
ожидать), я подумал, что погорячился зря. Чем-то  симпатичны  были  мне  и
бедняга Зеев, и рав Рубинштейн, и даже фанатичная Далия Шаллон. А римляне,
при  всей  их  исторической  правоте,  казались  мне  чужими  -   врагами,
пришедшими и отобравшими у нас, евреев, землю  Рима,  Тосканы,  Ломбардии,
землю, на которой мы жили две тысячи лет...
     Трудно судить себя, даже если неправ.
     Неправ ли - вот вопрос.

                                П.АМНУЭЛЬ

                        ПЯТАЯ СУРА ИРИНЫ ЛЕЩИНСКОЙ




     - Люди стали пропадать, - сказал  Роман  Бутлер,  комиссар  уголовной
полиции Тель-Авива. - Женщины.
     - Проститутки, - поправил Меир Брош, начальник полиции нравов. -  Да,
к тому же, из России. И ты знаешь, что я по этому поводу думаю.
     Оба при этом смотрели на меня, будто я мог отыскать в истории Израиля
либо  пропавших  женщин,  либо  аналогичный  случай,  способный  помочь  в
расследовании.  Я  почувствовал  себя  неуютно:   никогда   не   занимался
профессионально  историей  проституции  в  эрец   Исраэль.   Так,   слышал
кое-что...
     - Меир по этому поводу думает, - пояснил мне  Роман,  -  что  девушек
прячут сутенеры. Версия возможная, но нелогичная: зачем прятать работника,
способного принести большие прибыли? К  тому  же,  сутенеры  с  Бен-Иегуды
растеряны не меньше нас.
     - А нельзя ли, - сказал я,  -  изложить  последовательность  событий?
Заодно и объяснить, я-то тут при чем?
     - Да, пожалуйста,  -  сказал  Брош,  вытягивая  из  бокового  кармана
микродискету. - Здесь все изложено.
     - А  твоя  роль,  Песах,  -  добавил  Роман,  -  начнется,  когда  ты
ознакомишься со сценарием.
     Сценарий оказался таким. На тель-авивской улице  Бен-Иегуды,  в  доме
17, находится массажный кабинет с замечательным  названием  "Наша  мечта".
Кабинет высшего класса, за час клиент обычно просаживает здесь до  двухсот
долларов. Контингент массажисток самый что ни на есть смешанный -  времена
сугубо "русских" или сугубо израильских публичных домов давно прошли.
     Так вот, 12 мая 2026 года, в 2 часа 30 минут ночи некий клиент  вышел
из комнаты Иры Лещинской, одной из самых красивых девушек "Нашей мечты" и,
насвистывая, направился к выходу. Заплатил он по таксе, и проводили его  с
поклоном. Минут через пять один из хозяев заведения,  носивший  по  иронии
судьбы  славную  фамилию  Бен-Гурион,  зашел  в  комнату  Ирины,  как   он
выразился, "по нужде". Какая нужда была у однофамильца великого  человека,
осталось неизвестным, потому что три с половиной секунды спустя означенный
Бен-Гурион с воплем выбежал  из  комнаты.  На  вопль  прибежали  охранники
Михаэль и Алекс, а затем явился и второй совладелец, Рон Охана.
     Войдя в комнату, они прежде всего почувствовали вонь.  Воняла  чем-то
кислым и тухлым шкура, похожая на овечью, которая лежала на  полу  посреди
комнаты. На шкуре стоял и дрожал всем немощным телом  небольшой  козленок,
смотревший на людей с такой тоской, будто хотел дать немедленные показания
и мучился в поисках нужных для этого слов. Ирины Лещинской  в  комнате  не
было.
     Естественно, бросились догонять клиента - будто он  мог  унести  Иру,
спрятав под пиджаком на своей мощной груди. Но  клиента  и  след  простыл.
Удостоверения личности он, ясное  дело,  не  предъявлял,  так  что  случай
выглядел безнадежным. В полицию не заявляли, надеясь на  лучшее.  Козленка
продали на бойню, шкуру помыли, а комнату проветрили.
     Второй случай приключился три  недели  спустя  в  массажном  кабинете
Меира Ханоха, улица Бен-Иегуды, 33. После ухода очередного клиента девушку
по имени Сара Вайнбрун пожелал иметь  не  кто  иной,  как  сам  знаменитый
писатель Ави Ройзен. Ави третий месяц как развелся  с  очередной  женой  и
потому страдал. Душевные свои недуги автор романа "Мессия поневоле" обычно
врачевал Сарой Вайнбрун, и потому его появление в салоне Ханоха  удивления
не вызвало. Ему сказали,  что  Сара  только  что  освободилась,  и  Ройзен
отправился в известную ему комнату. Выскочил он оттуда семь секунд спустя,
и вопль его был не очень слышен, потому что Ави мгновенно сорвал голос.
     Сары в комнате не оказалось. Вместо нее стоял в углу большой  шкаф  с
раскрытыми дверцами, на внутренних его стенках висели на крюках  различные
типы холодного оружия, огромных размеров секач вывалился из шкафа  на  пол
комнаты. На лезвии секача ясно были видны запекшаяся кровь и густая  прядь
человеческих волос. Похоже, что даже  с  остатками  скальпа.  Было  отчего
завопить.
     Не зная ничего о случае в "Нашей  мечте",  Ханох  тоже  не  заявил  в
полицию.
     Роман Бутлер занялся этим делом после того, как пропала  одиннадцатая
по счету девушка, Соня Беркович. В полицию обратился прохожий, стоявший  у
витрины магазина перчаток и услышавший вдруг вопль с третьего этажа,  где,
как все знали, помещался массажный кабинет Руди Бернштейна.
     Вместо Сони в комнате обнаружили мальчишку лет пятнадцати, по виду  -
типичного араба, который не мог дать никаких показаний, поскольку  у  него
был аккуратно вырезан язык.


     - Вот так, Песах, - сказал Роман, когда я просмотрел  микродискету  и
вытер выступивший на висках пот. - К твоему сведению: до сегодняшнего  дня
исчезли одиннадцать девушек из восьми  массажных  кабинетов.  Ни  в  одном
случае не удалось задержать клиента, который выходил от девушек последним.
Но вместо девушек всегда что-нибудь появлялось. Перечисляю:  живой  баран,
мальчишка-араб с вырезанным языком и лишенный рассудка, камень размером  с
журнальный стол,  пуховая  перина  с  пролежнями,  несколько  пергаментных
свитков, к сожалению, без записей, оружие, в том числе явно  побывавшее  в
употреблении... И, наконец, боевое облачение для мужчины  среднего  роста.
Эта последняя находка и заставила нас обратиться к историку.
     - Можно взглянуть?
     - Диск у тебя в руках.
     Посмотрев, я сказал:
     - Роман, тебе известно, что я  специализируюсь  на  новейшей  истории
Израиля.  А  это  облачение  не  имеет  к  израильской  истории   никакого
отношения.
     - А к какой? - терпеливо спросил Роман.
     - Ни к какой, - отрезал я. - Это искусная подделка боевого  облачения
курашитского воина первой четверти седьмого века нашей эры.
     - Почему - подделка?
     - Потому, черт возьми, что облачение совершенно новое. Я бы сказал  -
непристойно новое. Ты что, сам не видишь?
     - Вижу, - сказал Роман. - Именно поэтому мы и обратились к тебе, а не
к Даниэлю Дотану, специалисту по раннему исламу.
     Только тогда до меня начал доходить ход мыслей Романа и Меира.
     - Н-ну... - сказал я, подумав, - как-то это все...  э-э...  притянуто
за уши...
     - У тебя есть иное объяснение?
     - Н-нет... Но, во имя Творца, зачем?! Кому это надо?!


     Как  известно,  три  главных  вопроса,  на  которые  должен  ответить
полицейский следователь, таковы: кто сделал? зачем сделал? как  сделал?  Я
сразу спросил "зачем", а нужно было начать с вопроса  "как".  Насколько  я
понял, некие злоумышленники воспользовались стратификаторами  Лоренсона  с
целью, которая пока оставалась  неизвестной.  Таким  образом,  к  делу  об
исчезновении девушек добавилось дело о хищении стратификаторов,  поскольку
аппараты эти имеются во  всем  мире  в  очень  ограниченном  количестве  и
используются  лишь  по  решению  Комитета  безопасности  того  или   иного
государства. Штука серьезная, но для террора, скажем, или  ведения  боевых
действий бесполезная.
     - Сколько в Израиле стратификаторов Лоренсона? - спросил я у Бутлера.
     - Значит, ты полагаешь... - протянул Роман.
     - Не строй из себя девицу, - обиделся я. -  Наверняка  твои  эксперты
пришли к тому же выводу, и ты явился ко мне для того, чтобы я точно назвал
тебе эпоху. Я назвал - первая четверть седьмого века. А теперь  ответь  на
мой вопрос.
     - Три, - сказал Роман,  помедлив.  -  Один  в  институте  Штейнберга,
другой в Историческом институте  Еврейского  университета  и  третий  -  в
Технионе.
     - Ха, - сказал я.  -  Ни  у  ШАБАКа,  ни  в  Моссаде,  значит,  таких
аппаратов нет?
     - А зачем им? - сказал Роман, и Меир поддержал коллегу кивком головы.
     - Для  пресечения  терактов  и  планируемых  против  Израиля  военных
операций, конечно!
     Роман и Меир одновременно покачали головами, и я не стал настаивать.
     - Бедные девушки, - сказал я.


     Меир Брош отправился в Технион, Роман срочно вылетел в  Иерусалим,  а
мне поручили поговорить  с  Моше  Рувинским,  директором  Штейнберговского
института. Не знаю, почему все детали нельзя было выяснить по  стерео,  но
разбираться в хитросплетениях полицейской  мысли  мне  не  хотелось,  и  я
отправился.
     - Зачем тебе стратификатор? - подозрительно спросил Рувинский.  После
истории с комиссией Амитая и поисками Махмуда  Касми  директор  любые  мои
вопросы встречал настороженно и ожидал подвоха.
     - Есть мнение, - сказал я, подражая  советским  лидерам  шестидесятых
годов прошлого века, - что некто  несанкционированно  использует  аппарат,
принадлежащий институту.
     - Его и санкционированно никто использовать не может, - мрачно сказал
Рувинский. - Аппарат в ремонте.
     - Что такое? - удивился я, про  себя  отметив,  что  наши  с  Романом
предположения, похоже, начинают оправдываться.
     - Во время последнего эксперимента произошел перегрев усилителей.
     В  подробности  Рувинский  вдаваться  не  стал,  что  естественно   -
стратификаторы Лоренсона, называемые  в  просторечии  "машинами  времени",
являются строго засекреченными аппаратами, используемыми лишь при  наличии
специального  решения  правительственного  Совета  безопасности.  Простому
историку знать детали не рекомендуется. Не уверен, что сам  Рувинский  был
посвящен хоть в какие-то детали.
     - Давно чините? - спросил я,  не  надеясь,  вообще  говоря,  получить
ответ даже на этот простой вопрос. Рувинский посмотрел на  меня  изучающим
взглядом, потом еще раз полюбовался на официальную  бумагу,  выданную  мне
Бутлером, и, поборов сомнение, сказал коротко:
     - Неделю.
     Именно столько прошло после исчезновения Сони Беркович.
     - Благодарю, - сказал я, - больше вопросов не имею.
     - Ты что, Песах, - поинтересовался Рувинский, провожая меня до  двери
своего кабинета, - подрядился в помощники к Бутлеру?
     Я неопределенно пожал плечами: если директор намерен держать язык  за
зубами, почему я должен рассказывать все, что знаю?


     - Стратификатор в Технионе уже третий месяц на профилактике, - сказал
Брош.
     - А иерусалимский в последние два месяца работал только на археологов
Борнео - забрасывал в девонский  период  глыбы  из  Аравийской  пустыни  и
получал взамен чистый тамошний песок вперемежку с какими-то полусъеденными
пресмыкающимися. Эксперимент санкционирован Советом, бумаги в порядке.
     - Значит, остается Рувинский, - заключил я. - Но Моше нем как рыба.
     - У тебя просто не было нужных полномочий, - успокоил меня Бутлер.  -
Займусь этим сам.
     - Без меня? - оскорбился я.
     - Можешь поприсутствовать.
     Мы появились в кабинете  Рувинского,  когда  директор  собирался  уже
ехать домой.
     - Мне известно, - сказал Роман, взяв быка за рога, - что институтский
аппарат в течение последних трех месяцев использовался  для  экспериментов
по  альтернативной  истории  религии,  у  меня   есть   копия   разрешения
правительственного Совета безопасности, выданного на имя рави Леви.
     - Совершенно верно, - сказал  Рувинский,  изучив  сначала  физиономию
Бутлера,  которого  видел  впервые  в  жизни,  затем  -  предъявленное  им
удостоверение, и лишь после этого - копию разрешения на опыт. - Что в этом
эксперименте могло заинтересовать полицию?
     - В чем заключался опыт?
     - Как обычно... Если ты не в курсе, Песах тебе объяснит... В  прошлое
отправляется, скажем, камень массой  в  сотню  килограммов,  а  взамен  из
выбранной эпохи мы получаем то, что  занимало  в  то  время  данный  объем
пространства. Рави Леви интересовался  седьмым  веком  нашей  эры,  жизнью
еврейских общин в рассеянии. Испания, Северная Африка...
     - Что он отправлял и что получил взамен?
     - Спросите у рави, - уклонился от  ответа  Рувинский.  -  Я  ведь  не
выполняю тут  полицейских  функций.  Поскольку  опыты  со  стратификатором
санкционируются Советом безопасности, мне прямо не рекомендуется проявлять
излишний  интерес...  Да  будет  тебе  известно,  что  стратификатор  лишь
формально числится за институтом. Как научный прибор он нам не  интересен,
и мы сдаем аппарат в аренду, если есть бумага от Совета. Результаты  -  не
наши...
     - Институт альтернативной истории не интересуется опытами  с  машиной
времени? - удивился Бутлер.
     - Песах, - нетерпеливо обратился ко мне Рувинский. - Ты  не  объяснил
господину комиссару, что эта так называемая машина времени не имеет ничего
общего с уэллсовской и для серьезной научной работы непригодна?
     - Видишь ли, Роман, - сказал  я  Бутлеру,  -  этот  стратификатор  не
способен ничего в прошлом изменить. С его помощью можно лишь  получить  из
выбранной эпохи случайный предмет,  обменяв  его  на  что-либо  из  нашего
времени. В подавляющем большинстве случаев в камере оказывается песок  или
воздух...
     - Только в камере? - спросил Роман.
     Действительно,  комнаты  массажных  кабинетов  никак  не  могли  быть
камерами стратификаторов Лоренсона.
     - В принципе не обязательно, - сказал Рувинский, -  координаты  можно
задать произвольно. Но это не практикуется, поскольку  никогда  не  знаешь
заранее, что появится из прошлой эпохи. Техника безопасности требует...
     - Рави Леви, - сказал Роман, - плевать хотел на технику безопасности.
     - В конце концов, - оскорбился, наконец, Рувинский, -  мне  объяснят,
что означают все эти расспросы?
     - Конечно, - сказал Бутлер,  вставая.  -  Песах  тебе  все  объяснит,
поскольку ты нам понадобишься для разговора с рави. Где мне его найти - не
подскажешь?
     - Ешива "Брухим" в Бней-Браке. У  них  нет  посадочной  площадки,  от
вертолетной стоянки нужно идти пешком метров двести...
     - Ай-ай-ай, - сказал Роман, - бедный рави, как он напрягается.


     В ешиву "Брухим" мы явились втроем: Бутлер, Рувинский и я. Меир  Брош
отправился в отдел экспертиз - полученная информация позволяла  под  новым
углом зрения взглянуть на все странные предметы, обнаруженные  в  комнатах
исчезнувших девушек.
     Рави Леви  оказался  представительным  мужчиной  лет  сорока,  черный
костюм сидел на нем как фрак на дирижере симфонического оркестра, а черная
кипа прикрывала  наполовину  седую  шевелюру,  будто  затычка  для  мудрых
мыслей, которые в противном случае так бы и растеклись из головы  рави  во
все стороны. Похоже, что линию поведения рави  Леви  продумал  задолго  до
нашего появления. Будучи не по возрасту  мудрым  человеком,  он,  конечно,
прекрасно понимал, что будет и найден, и разоблачен, и призван  к  ответу.
Беда в том, что ответ он явно намерен был держать либо лично перед Творцом
на Страшном суде, либо перед Мессией, если тот явится на землю прежде, чем
рави покинет наш бренный мир.  Во  всех  прочих  случаях  рави  готов  был
говорить правду. Но,  чтобы  правду  услышать,  нужно  знать,  в  чем  она
заключается! И это не парадокс, господа. Если Бутлер спросит: "По твоей ли
вине исчезли девушки?", рави ответит: "Нет!", и это будет  правда,  потому
что никакого чувства вины рави не испытывал. Наверняка он ответит "нет"  и
на вопрос  Бутлера,  полагает  ли  рави,  что  жизнь  девушек  подверглась
опасности. Это тоже будет правда, но приблизит  ли  она  нас  к  разгадке?
Поэтому, чтобы не  зациклиться  на  бессмысленных  вопросах  и  совершенно
правдивых, но столь же бессмысленных, ответах, мы с Бутлером  и  Рувинским
решили построить разговор так, как это  привычно  рави.  С  рассуждений  о
Торе, например.
     Мы недооценили рави Леви.


     - Я должен извиниться перед вами, господа, - заявил рави прежде,  чем
комиссар успел сказать первую заготовленную фразу. - Я представляю,  сколь
большую работу пришлось проделать тебе, комиссар  Бутлер,  прежде  чем  ты
догадался обратиться за советом  к  историку.  И  перед  тобой,  Песах,  я
виноват, потому что поставил тебя в  затруднительное  положение.  И  перед
тобой, Моше, - наверняка тебе пришлось несладко,  когда  комиссар  обвинил
тебя в исчезновении девушек из массажных кабинетов Тель-Авива.
     -  Только  не  нужно,  -  продолжал  рави,  жестом  прервав  Бутлера,
открывшего было рот  для  обвинений,  -  не  нужно  думать,  что  девушкам
угрожает какая-то опасность. Они были обласканы  и  любимы,  и  дожили  до
глубокой старости. Далее. Не нужно обвинять меня и в  том,  что  я  сделал
что-то против их воли. В  моем  сейфе  лежат  одиннадцать  собственноручно
написанных заявлений, и уважаемый  комиссар  сможет  ознакомиться  с  ними
сразу после нашего разговора.
     - И приобщить к делу, - мрачно сказал Роман.
     - К делу? Здесь нет никакого дела для уголовной  полиции!  -  отрезал
рави. - Я спас евреев и государство Израиль - вот и все дело, если  хотите
знать мое мнение.
     Скромность, очевидно, не числилась среди достоинств рави Леви.
     - Уважаемый рави, - вступил директор Рувинский, - я не  могу  принять
твоих извинений, прежде чем ты не объяснишься. Ты пришел ко мне и  сказал,
что хочешь провести кое-какие исторические изыскания. Ты принес разрешение
правительственного Совета. Ты сказал, что занимаешься  историей  евреев  в
Испании и Северной Африке. Ты обманул меня.
     -  Ни  в  коем  случае!  -  твердо  сказал  рави.  -  Первые   четыре
экспериментальных обмена были связаны именно с этой  историей,  и  в  моем
сейфе содержится полный отчет. Только  после  того,  как  эта  серия  была
завершена, мы приступили ко второй...
     - О которой меня не уведомили, - сказал Рувинский.
     - Разве я был обязан это сделать? -  удивился  рави  и  посмотрел  на
Бутлера.
     - Не  обязан,  -  подтвердил  комиссар.  -  Арендатор  стратификатора
Лоренсона, имеющий разрешение  от  правительственного  Совета,  не  обязан
информировать дирекцию Штейнберговского института о  сущности  проводимого
эксперимента,    поскольку    данный    эксперимент    может    составлять
государственную тайну.
     - Дурацкое положение, - заявил Рувинский, - я всегда это утверждал, и
вот результат.
     - Господа, - вмешался я, - о чем вы говорите? Где девушки  и  как  их
оттуда вызволить - вот, в чем вопрос!
     - Скорее не где, а когда, - кивнул рави. - Хотя и  "где"  тоже  имеет
значение.
     Он легко отодвинул тяжелое кресло, в котором сидел, подошел к книжным
стеллажам,  занимавшим  одну  из  стен  кабинета,   и,   любовно   проведя
указательным пальцем по корешкам старых фолиантов, достал  одну  из  книг.
Прежде чем передать книгу мне, рави открыл заложенную страницу и  взглянул
на текст, будто желая убедиться в том, что текст все еще на месте.
     Книга оказалась "Анализом раннего ислама" профессора Джексон-Морвиля,
издание   Колумбийского   университета,   1954   год.   Английский   язык,
тяжеловесный научный стиль, непривычная  лексика.  Я  прочитал  отмеченное
рави место:
     - "...пророк Мухаммад был человеком жизнелюбивым. Он  утверждал,  что
чувственное влечение к женщине само по себе перед лицом Бога не есть грех;
оно становится  грехом,  если  направлено  в  неположенную,  неразрешенную
сторону.  Тогда  его  нужно  всячески  подавить,  памятуя   о   том,   что
прелюбодеяние  -  грех,  мерзость  и  гадость,  праведный  человек  должен
испытывать к нему отвращение..."
     - Этот их Мухаммад, - с ноткой презрения  в  голосе  сказал  рави,  -
полагал, что жить с десятком или даже сотней жен  -  богоугодное  занятие.
Читай дальше, Песах, следующий абзац.
     -  "...и  любимая  его  жена  Хадиджа.  Она  была  старше  пророка  и
снисходительно относилась к его увлечениям,  принимала  новых  его  жен  и
наложниц, число которых возрастало  с  той  же  частотой,  с  какой  ангел
Джабраил являлся Мухаммаду в его вещих снах, читая от  имени  Аллаха  суры
Корана."
     Я поднял голову и внимательно посмотрел на рави  Леви.  Рави  кивнул,
подтверждая мою догадку, и сказал нетерпеливо:
     - Читай, читай!
     - "...Некоторые из его  наложниц  были  мало  похожи  на  девушек  из
племени курашитов, например,  описанная  некоторыми  биографами  Мухаммада
Фаида - девушка со смуглым лицом и светлыми волосами, любимая жена пророка
в годы, когда Аллах устами  Джабраила  диктовал  Мухаммаду  десятую  суру.
Вероятно, эту наложницу доставили пророку его  летучие  отряды,  время  от
времени совершавшие набеги на север Аравийского полуострова и даже в район
реки Иордан..."
     - В район реки Иордан, - повторил рави Леви.
     - Фаида, - сказал я. - Если она была из племени бедуинов...
     - Она была из племени иудеев, - сказал рави Леви, -  и  звали  ее  на
самом деле Фаина Вайнштейн.
     - Вайнштейн! - воскликнул комиссар Бутлер и вскочил  на  ноги.  -  Ты
сказал - Вайнштейн? Девушка, исчезнувшая  из  массажного  кабинета  Шалома
Мизрахи, она была седьмой... Ты хочешь сказать...
     - Я таки спас Израиль, вот что я хочу сказать, комиссар.
     - Эти проститутки, эти женщины - ты отправил их не  в  Испанию,  а  в
Мекку!
     - Я и не утверждал, что отправил их в Испанию, - холодно  отпарировал
рави.  -  В  Испанию  я  отправлял  камни,  любезно  предоставленные   мне
сотрудниками  господина   Рувинского.   Все   одиннадцать   девушек   дали
добровольное согласие отправиться в Мекку седьмого века и стать там женами
или  наложницами  некоего  Мухаммада,  которого  мусульмане  почитают  как
пророка. И, если бы не  они,  уверяю  тебя,  комиссар,  и  тебя,  директор
Рувинский, и тебя, Песах, в том, что государство Израиль  не  существовало
бы сейчас, в двадцать первом веке - все закончилось бы в седьмом.


     - Что ж теперь? - спросил Роман, когда мы вышли из ешивы "Брухим".  -
Эти девушки... они так и прожили жизнь с этим... э-э... пророком? И ничего
нельзя сделать?
     - Можно, - бодро сказал я, - отправить  в  седьмой  век  коммандос  и
вернуть девушек силой оружия.
     - Это, действительно, возможно? - взбодрился Бутлер. - Я слышал,  что
подобная экспедиция уже проводилась однажды, но не знаю подробностей.
     - И не узнаешь, - отрезал директор Рувинский, не хуже  меня  знавший,
что произошло, когда Мишка Беркович, шестнадцатилетний новый репатриант из
Киева, вместо обещанного ему Сохнутом конца двадцать первого века оказался
в начале седьмого. Мишку вызволили, но кто,  кроме  считанного  количества
посвященных, знает о том, что этот Беркович успел-таки стать отцом пророка
Мухаммада? В "Истории Израиля" я  посвятил  этому  эпизоду  главу  "А  Бог
един...", и мне начало казаться, что скоро у этой главы появится достойное
продолжение.
     - Не думаю, - сказал я, - что наш родной Совет безопасности при нашем
родном правительстве пойдет на то,  чтобы  потратить  несколько  миллионов
наших родных шекелей  и  рисковать  жизнями  двух  десятков  наших  родных
коммандос, чтобы вызволить из гарема одиннадцать проституток,  тем  более,
что почти все они, насколько я понял, новые репатриантки.
     - И я даже не могу  предъявить  этому  рави  обвинения!  -  продолжал
возмущаться Роман. - Девушки, действительно, подписали бумаги о  том,  что
добровольно отправляются в седьмой век! И машину времени рави  использовал
согласно инструкции, где нет ни слова о  том,  что  обмен  материей  между
временами не должен включать живых существ. Это  ваше  упущение,  господин
директор!
     - Не знаю, упущение ли это... - задумчиво сказал Рувинский,  а  Роман
все не мог успокоиться:
     - Я  подам  рапорт  в  этот  Совет  безопасности  и  государственному
контроллеру! Я...
     Он  замолчал,  будто  ему  в  голову  пришла  неожиданная  мысль.  Мы
втиснулись в авиетку Бутлера, и Роман, став вдруг задумчивым, повел машину
в сторону перекрестка Аялон, где наши  пути  должны  были  разойтись.  Уже
высаживая нас с Рувинским перед терминалом Центральной станции  аэротакси,
Бутлер сказал:
     - Я одного не понимаю: почему рави Леви упорно  твердил  о  том,  что
спас Израиль? Что он имел в виду? Он сделал то, что сделал, но - почему?
     Мне не хотелось открывать дискуссию, и я сказал:
     - Послушай, Роман, этот вопрос не мог не возникнуть у тебя  с  самого
начала. Ты не задал его, значит, у тебя был ответ.
     - Был, - кивнул Роман. -  Я  решил,  что  рави,  как  человек  сугубо
религиозный и праведный, принципиальный противник  проституции.  И  потому
избавил наше общество хотя бы от части этих... э-э... жриц любви... Такая,
так сказать, у него была мицва.
     - Ну и что? - нетерпеливо спросил Рувинский, потому что  Роман  опять
замолчал.
     - Вечером, после работы, я, пожалуй, вернусь к рави и задам ему  этот
вопрос, - сказал Роман.
     - Ты можешь подождать до завтра? - спросил я,  и  директор  Рувинский
поддержал мою просьбу кивком головы. - Ответ, как мне кажется, должен быть
обязательно  отражен  в  исторических  документах.   Иначе   откуда   было
возникнуть самому вопросу?


     - Мне кажется, Песах, -  сказал  директор  Рувинский,  когда  мы  уже
сидели в его кабинете и ждали, пока принесут кофе, - мне  кажется,  что  у
нас с тобой возникла одна и та же идея.
     - Да, - согласился я. - Как будем проверять? Подбором альтернатив или
моделированием?
     - В альтернативы я тебя не  пущу,  -  заявил  Рувинский.  -  Займемся
моделированием.
     Мы занялись этим после того, как выпили по три чашки кофе и  обсудили
все детали. К вечеру мы вернулись в кабинет, директор Рувинский  держал  в
руке компакт-дискет с разработкой модельного мира, я набрал номер  Бутлера
и, когда Роман появился на экране, сказал коротко:
     - Приезжай.
     Комиссар  примчался  немедленно,  и  мы  вместе  просмотрели  запись.
Пройдясь  по  всем  альтернативным  мирам,  создав   несколько   миллионов
виртуальных вариантов  события,  используя  все  исторические  сведения  и
материалы   уголовного   дела   об   исчезновении    девушек,    компьютер
Штейнберговского института вытянул  из  глубины  веков  документ,  который
наверняка имел место в действительности, но не дошел до  нашего,  двадцать
первого,  века  по  очень  простой  причине  -  папирус,  господа,   штука
непрочная. Это было жизнеописание некоей Ирины Лещинской, репатриантки  из
Санкт-Петербурга.


     Просто Ира любила мужчин. Всех. А особенно -  каждого.  Даже  если  у
него текло из носа, живот висел как лопнувший воздушный  шар,  а  изо  рта
пахло  гремучей  смесью  водки  "Кеглевич"  и  сигарет  "Харакири".   Одни
приезжают в Израиль по зову предков, другие в поисках  интересной  работы,
третьи вообще по ошибке. Иру позвал голос плоти. В  журнале  "Андрей"  она
увидела стереофото знойного израильского мужчины  (им  оказался  известный
красавчик-мафиозо Хаим Брух) и немедленно вспомнила, что бабушка  ее  была
чистокровной еврейкой. Через два месяца Ирина Лещинская пришла  к  хозяину
массажного кабинета "Наша мечта" и  была  принята  на  службу  без  долгих
проволочек. Разумеется, хозяин сначала лично убедился в  высоком  качестве
товара.
     Жизнь в Израиле оказалась, впрочем, не такой радужной,  как  ее  себе
представляла Ира,  читая  петербургские  газеты.  Половину  денег  забирал
хозяин, треть - сутенеры и охранники, девушки-коллеги  грозили  выцарапать
ей глаза, если она не умерит пыл, потому что сами они не собирались делать
клиентам то, что умела и позволяла себе делать Ира. В общем, было о чем  и
поплакать поутру.
     А однажды явился этот рави. Молодой,  красивый,  бородатый.  Ира  уже
имела дело с религиозными, в постели они ничем не отличались от прочих, но
этот оказался странным до невозможности. Заплатив Ире вперед,  он  сел  на
краешке стула  и  заявил,  что  за  свои  деньги  желает,  чтобы  она  его
выслушала. Только молча.
     Ира слушала  молча,  воображая,  что  отработает  свое  потом,  после
лекции.
     - Арабы, - говорил рави, - куда более сексуальны, чем евреи. Особенно
тот, от кого  пошел  ислам,  Мухаммад.  Он  написал  Коран,  и  мусульмане
воображают, что книгу эту подарил им Аллах. А ты знаешь, что Мухаммад  мог
в одну ночь любить сразу пять десятков женщин? Я говорю тебе это не просто
так. Я  готов  тебе  заплатить  -  о  сумме  мы  договоримся,  -  если  ты
согласишься стать одной из жен этого арабского пророка...
     - Я согласна, - вставила  Ира,  она  уже  имела  дело  с  несколькими
арабами, они, действительно, были хороши в деле, - но ты  должен  привести
этого  Мухаммада  сюда,  потому  что  девушкам  не  разрешается  принимать
клиентов на стороне.
     - О, Творец! - воскликнул рави,  подняв  взор  к  потолку.  -  Ты  не
знаешь, что Мухаммад жил полторы тысячи лет назад??
     - А... - разочарованно протянула Ира. -  Так  что  же  ты  мне  мозги
пудришь?
     Последние  слова  она  сказала  по-русски,  не  найдя  им  ивритского
эквивалента, но рави понял.
     - Все будет в порядке, мотек, - сказал он. - Если ты  согласна,  тебя
отправят в Мекку и ты станешь  женой  пророка  Мухаммада,  и  жить  будешь
полторы тысячи лет назад. Но главное - ты спасешь Израиль.
     Несогласование времен прошло мимо внимания Иры - она не была сильна в
грамматике. Поговорили о  сумме,  и  Ире  больше  всего  понравилось,  что
работать придется исключительно на себя, ибо никаких сутенеров  в  седьмом
веке, да еще в Мекке хурашитов, не было и быть не могло.
     - Но я не знаю арабского, - призналась Ирина.
     - Вообще говоря, - резонно заметил рави, - ты не знаешь и иврита, что
не мешает тебе понимать клиентов  и  даже  меня.  Сотню  слов  выучишь,  и
достаточно.
     - Деньги вперед?
     - Конечно, - сказал рави, - в пересчете на тамошние драхмы. Шекели  в
Мекке тебе будут ни к чему.
     На том и порешили. Рави нацепил свою шляпу и ушел, а Ира,  работая  с
очередными клиентами, все думала о том, что имел  в  виду  этот  кипастый,
когда говорил о спасении Израиля. Раздумья отпечатались у нее  на  лице  и
сказались на работе, клиенты ушли недовольные, а хозяин вычел из заработка
Ирины внушительный штраф. Сволочь, - подумала Ира и поняла, что  лучше  уж
спасать Израиль. К тому же, не меняя профессии.


     Рави приходил еще  несколько  раз,  просаживая  на  Ирину  все  более
крупные суммы,  поскольку  инструктаж  требовал  времени,  арабские  слова
давались  с  трудом,  а  Ира,  обладая  неплохой   памятью,   была   жутко
неусидчивой. К тому же, ее раздражало, что рави ни разу не  снял  сюртука,
не говоря уж о брюках. А ей хотелось, о чем она однажды  сказала  прямо  и
недвусмысленно.
     - Нет, - покачал головой рави. - Не отвлекайся. Как будет  по-арабски
"накрывать на стол"?
     Ира вздохнула и решила про себя, что рави импотент.
     После восьмого  посещения,  занявшего  половину  рабочей  ночи,  рави
сказал:
     - Хорошо. Слова ты знаешь. Перейдем ко второму этапу.
     И перешел,  начав  учить  Ирину,  как  ей  нужно  себя  вести,  чтобы
непременно соблазнить Мухаммада. Послушав минут  пять,  Ира  расхохоталась
рави в лицо:
     - Послушай, мотек, я не знаю, пророк этот Мухаммад или нет, но,  если
он мужчина, то предоставь дело мне. Я же не учу тебя, как читать Тору.
     Рави внимательно посмотрел на девушку и сказал:
     - Ты права. Тогда - этап третий. Когда Мухаммад будет брать тебя,  он
станет шептать слова, много слов, а ты сделаешь все, чтобы он забыл...
     - Забудет, - пообещала Ира, - все забудет, даже маму родную. А что за
слова?
     - Неважно, - сказал рави. - В том-то и дело, что неважно.
     - Ты говорил как-то, - напомнила Ира, -  что  я  спасу  Израиль.  Как
Жанна д'Арк, да? А что я должна для этого делать, ты так и не сказал.
     - Какая Жанна? - удивился рави, не слышавший о спасительнице Франции,
поскольку в ешивах, в отличие от питерских  школ,  не  изучали  "Всемирную
историю в рассказах и картинках". - А Израиль ты спасешь, делая то, о  чем
мы сейчас ведем речь.
     - Трахаясь с Мухаммадом? - уточнила Ира. - Не понимаю.
     - Неважно, - опять сказал рави. - Поймет история, этого достаточно.


     Откуда рави взял две старинные драхмы, Ира так и  не  узнала.  Монеты
она спрятала в тряпочку, а тряпочку сунула под лифчик.
     - Нет, - сказал рави, - это нужно оставить  здесь.  В  те  времена...
э-э... курашитские  женщины  обходились  без  лифчиков.  И  без...  э-э...
трусиков тоже. И без туфель фирмы "Мега".
     - Да? - сказала Ирина и потребовала еще две драхмы - за вредность.
     Когда настала пора отправляться, был яркий  солнечный  полдень.  Рави
дал последние инструкции и пошел к выходу.
     - Ты меня даже не  поцелуешь?  -  обиделась  Ира.  -  Я  спасаю  твой
Израиль, а ты...
     Рави поспешно ретировался за дверь, а  Ира,  надув  губы,  присела  к
окну. Босым ногам было холодно на плиточном полу, и она решила плюнуть  на
предостережения, надеть хотя бы тапочки, а там будь что будет...
     Она не успела.


     Мекка оказалась городом грязных кривых улочек,  замурзанных  детей  и
крикливых торговцев. Здесь было жарко, казалось,  что  в  стоячем  воздухе
вот-вот возникнет мираж. Ира шла, не зная куда, ей было весело,  это  было
приключение, а бояться она не умела, в России не научилась,  а  в  Израиле
было ни к чему. Мужчины на нее оглядывались, и она  знала,  что  взглядами
дело не ограничится. Так и получилось. Первую ночь в Мекке она  провела  у
торговца Хассана, сорокалетнего мужчины, уже  имевшего  трех  жен.  Хассан
оказался хорош, но жить с ним Ира не собиралась. Не то, чтобы она  так  уж
жаждала выполнять инструкции рави (Ира уже  поняла,  что  останется  здесь
навсегда, рави не потребует с нее отчета, и  она  может  делать  все,  что
сочтет нужным), но ей просто любопытно было посмотреть на этого Мухаммада,
на пророка, о котором говорили курашиты, которого превозносили редкие  еще
в Мекке мусульмане и который что-то такое проповедовал  время  от  времени
неподалеку от знаменитой здесь Каабы.
     Женское любопытство спасло Израиль, господа, если уж быть точным.


     - Больше всего на свете я люблю женщин и благовония, - сказал пророк,
- но истинное наслаждение я нахожу только в молитве.
     - Тому, кто  творит  доброе  дело,  -  говорил  пророк,  -  я  воздам
вдесятеро и более того; и тому, кто творит злое, будет такое же возмездие.
     И еще Ире нравилось смотреть издалека  (рассердится,  если  увидит!),
как Мухаммад молится своему Аллаху. Он выбирал в трех  шагах  от  себя  на
земле какой-нибудь камень или просто неровность,  а  потом  в  продолжение
всей молитвы не сводил глаз с этого места.
     Прием помогал концентрировать внимание и не отвлекаться, а сторонники
пророка воображали, что таким образом Мухаммад говорит  с  самим  Аллахом.
Молился пророк громко - Ире казалось, что он делает это не для того, чтобы
быть услышанным с неба, а с той же  практической  целью:  лучше  запомнить
текст.
     К Мухаммаду она попала через две недели после того, как оказалась  на
пыльной улице в Мекке - будто картинка сменилась: вот она  стояла  посреди
своей комнаты, босая, и думала,  что  нужно  надеть  тапочки,  и  вдруг...
ф-ф-ф... и ногам  горячо,  потому  что  камни  обжигают,  а  кривые  дома,
кажется, сейчас развалятся с жутким грохотом.
     Хассан привел ее к пророку и сказал:
     - О святейший, эта женщина хороша. У  нее  белые  волосы,  и  она  не
знает, откуда родом. Звать ее Хаттуба. По-моему,  она  из  тех  персидских
племен, что были разбиты твоим предком, и я решил...
     Мухаммад  прекрасно  знал,  что  не  было  у  него  никаких  предков,
сражавшихся с персами, но законы лести пророк уважал и дар Хассана принял,
тем более, что девушка,  действительно,  была  удивительно  привлекательна
своей необычностью.
     А ночью... о-о... Ира сделала все,  что  умела,  и  Мухаммад  остался
доволен. Больше того, он был в восторге. Хадиджа (господи, какая  старуха,
ей же под шестьдесят! - с ужасом подумала Ирина),  любимая  жена  пророка,
осмотрела новую наложницу подозрительным взглядом, но за нож не взялась, а
очень даже любезно и не ревниво сказала:
     - Жить будешь со всеми младшими женами, и есть будешь на общей кухне.
Глаза у тебя красивые, а так...
     Она пожала плечами, не одобряя странного вкуса своего супруга. Да что
с него возьмешь - пророк он и есть пророк. Не от мира сего...
     А еще через неделю Мухаммад привел в дом Фаиду.  На  следующий  день,
полоская в проточной канаве белье, девушки неожиданно для себя  заговорили
на иврите, а потом перешли на русский. Фаиду звали Фаней и прибыла  она  в
Мекку из того же, 2026 года, с целью спасти Израиль. Обе понятия не имели,
как это сделать.


     Всего у пророка, по подсчетам Ирины, было сорок две младшие  жены  и,
чтобы содержать это  многочисленное  семейство  (а  еще  дети!),  Мухаммад
вынужден был трудиться в своей мастерской, куда женщинам вход был заказан.
Да Иру процесс  трудовой  деятельности  пророка  и  не  интересовал  ни  в
малейшей степени. Врагов у пророка было много. А он,  к  тому  же,  и  сам
нарывался на неприятности,  проповедуя  идею  единого  Бога,  которого  он
называл Аллахом, вопреки убеждениям всего местного  населения,  привыкшего
молиться двум  десяткам  разных  богов,  имен  которых  Ира  не  старалась
запомнить. Из чисто практически соображения единый Аллах был  лучше  сонма
богов со странными именами.
     Фаня рассказала Ире о том, как она попала в массажный кабинет,  и  ее
история заставила Иру поплакать. Фаня, бедняжка, вовсе не  любила  мужчин.
Она приехала в Израиль, когда ее квартиру в Чирчике  сожгли  националисты,
пригрозив, что сожгут и ее, если она не уберется подальше. Фаня  убралась.
А в Израиле - обычное дело, ни работы,  ни  жилья  приличного,  изнуряющий
никайон, приставания  тучных,  как  дойные  коровы,  мужиков,  и  никакого
просвета. Двадцать первый век, а живешь как в девятнадцатом. Или вообще  в
первом.
     Если уж приходится, - решила Фаня, - то лучше  за  приличные  деньги,
чем просто так. И стала девушкой по сопровождению - во-время, кстати,  еще
месяц, и ее не  взяли  бы  по  причине  профнепригодности,  никайон,  сами
понимаете, женщину не красит...
     А тут рави со  своим  предложением.  Фаня  готова  была  бежать  куда
угодно. В седьмой век? Пусть в седьмой. В Мекку? Пусть в Мекку. Да  еще  с
таинственным заданием. И она почувствовала  себя  разведчицей  в  арабском
тылу. Этакой Матой Хари.
     Офра Мизрахи появилась в гареме пророка еще две недели спустя. Бойкая
и сообразительная, коренная израильтянка и путана по призванию, она  сразу
выделила среди мухаммадовых жен Иру с Фаней и после первой ночи с пророком
заставила девушек рассказать о себе все, что было, и желательно, чего  еще
не было. Русского она не знала, но иврит понимала с полуслова, а  арабским
пользовалась как родным - учила в школе.
     - Здесь я Зибейда, - со смехом сказала Офра. - А рави такой оригинал,
ни разу даже не... с вами тоже? Вот, что значит - праведник, хас вэхалила!
     А через два дня прибыла Хая Дотан, и стало еще веселее.


     Пророк призвал к себе младшую жену свою, Хаттубу,  в  неурочный  час.
Было раннее утро, и Ира только-только проснулась, лежала, глядя в  потолок
и думала странную философскую думу: чем араб седьмого века  отличается  от
еврея века двадцать первого? Да ничем, по большому счету. Все они  хороши,
если не говорят о Боге или политике. С вечера, Ира слышала это от Хадиджи,
а Офра подтвердила, Мухаммад впал в экстаз, бился в конвульсиях, кричал  -
верный, по словам старшей жены, признак того, что  посетил  опять  пророка
ангел Джабраил.
     - Наверно, он возьмет кого-то из вас, - сказала Хадиджа Ире,  Офре  и
Фане, собрав их вместе. - Вы новенькие,  и  он  вас  любит.  Постарайтесь,
чтобы ему было хорошо. Посещая Мухаммада, ангел  Джабраил  читает  ему  от
имени Аллаха суры из священной книги Корана. Но любимый муж мой,  придя  в
себя, не помнит ни одного слова!
     - Бедняга, -  вздохнула  Офра,  искренне  пожалев  Мухаммада.  А  Ира
подумала: "Если он ни черта  не  запоминает  из  того,  что  болтает  этот
Джабраил, то что же тогда он записывает в свой Коран?" Она не задала этого
вопроса вслух, но ответ, тем не менее, получила.
     - Любимый муж мой Мухаммад, - продолжала Хадиджа, - после разговора с
ангелом всегда берет женщину. О, величие Аллаха! Только он, единственный и
всемогущий, мог  придумать  столь  утонченный  способ  -  ведь  под  видом
Джабраила к Мухаммаду мог явиться сам дьявол. Как узнать, как отличить?  И
сказал Аллах: возьми женщину, спи с ней, и если потом, отлив семя свое, ты
не вспомнишь слов посланника, то знай - то  был  дьявол.  А  если,  познав
наслаждение, ты вспомнишь  сказанные  им  слова,  немедленно  повтори  их,
запомни и возвести всем, ибо это истинные слова Аллаха твоего.
     - Записал бы сразу, и все дела, - пробормотала Фаня, а Ира  прыснула:
она-то знала, что Мухаммад был не силен в грамоте.
     Речь Хадиджи открыла Ире глаза. Теперь она знала,  что  имел  в  виду
рави, утверждая, что ей, Ирине Лещинской, предстоит спасти Израиль.


     Мухаммад был  очень  плох.  Собственно,  как  мужчина  он  никуда  не
годился. Естественно: человек только что пережил  припадок.  Что  там  ему
виделось, Ира не знала, но что может привидеться  эпилептику?  Как  могла,
она  постаралась  привести  Мухаммада  в  рабочее  состояние,  она   умела
растормошить даже паралитика, и  пророк  воспрянул  телом  и  духом,  и  в
результате излил-таки семя, как советовал Аллах, и все  время  повторял  в
полуэкстазе слова, то  ли  сказанные  ангелом  Джабраилом,  то  ли  просто
явившиеся в бреду:
     - И убей их... потому что... евреи неугодны... нечистые... недостойны
жизни... находи их везде... по всему миру... и убей... убей...
     Не хватало, чтобы это стало текстом в  Коране!  У  Иры  душа  ушла  в
пятки: что, если проклятый ангел шепнет Мухаммаду, что и  она  еврейка,  и
вообще чуть ли полгарема у пророка - из  публичных  домов  Тель-Авива?  Он
должен забыть этот текст.
     Должен - хорошо сказать.
     И сделать тоже просто, - решила Ира. Она была профессионалкой.  Когда
Мухаммад, выжатый досуха, откинулся на подушках, он не  помнил  не  только
слов Джабраила, но даже имя свое, наверное, мог назвать с третьего захода.
А Ира, лаская пророка, шептала ему на ухо иные слова, не имея ни малейшего
представления о том, есть ли они в каноническом тексте Корана. Плевать  ей
было на Коран, одно она знала: Мухаммад не должен говорить о евреях ничего
плохого. Ничего.
     - Если придут к тебе иудеи, -  шептала  Ирина,  -  то  рассуди  между
ними... А если отвернешься от них, то они ничем не навредят тебе...
     - Не навредят... - пробормотал Мухаммад, переворачиваясь на живот.
     -  ...А  если  станешь  судить,  -  шептала  Ирина,  -  то  суди   по
справедливости: поистине, Аллах любит справедливых...
     - ...справедливых, - сказал Мухаммад, открыл  глаза  и  посмотрел  на
Ирину.
     - О Хаттуба, ты свет очей моих, - сказал Мухаммад. - Ты принесла  мне
радость. Я помню! Я помню каждое слово, сказанное ангелом Джабраилом!
     И пророк произнес нараспев:
     - Если придут к тебе иудеи, то рассуди между ними. А если отвернешься
от них, то они не навредят тебе!
     Ира впервые в жизни плакала от радости.


     Я пришел к рави Леви на другое утро.  Директор  Рувинский  нашел  для
себя более важное, по  его  словам,  занятие:  он  хотел  получить  полные
тексты, забытые Мухаммадом навеки и  не  вошедшие  в  окончательный  текст
Корана.  Он  хотел  знать,   насколько   плодотворной   оказалась   миссия
одиннадцати израильтянок. Я  мог  себе  представить,  сколько  гадостей  о
евреях и их Боге мог наговорить пророку ангел Джабраил,  и  мне  вовсе  не
хотелось копаться в компьютерных интерпретациях. Куда приятнее  поговорить
с достойным человеком.
     -  Я  надеюсь,  -  сказал  рави,   ознакомившись   с   реконструкцией
воспоминаний Ирины Лещинской, - что вы с директором Рувинским  не  станете
публиковать эти тесты?
     - Нет, - согласился я. - Ты был прав, мар Леви. Если бы  не  девушки,
этот  Мухаммад  нагородил  бы  в  Коране  гораздо  больше  гадостей,   чем
получилось на самом деле. Подумать только: искать евреев по всему свету  и
убивать... Ира молодец. Кстати, то, что она  нашептала  Мухаммаду  взамен,
это ведь действительно вошло в Коран. Пятая сура. Я проверил.
     - Да? - сказал рави. - Я не читал Коран, хас вэхалила.
     - Послушай, - продолжал я. - Их там  было  одиннадцать.  Они  жили  с
пророком много лет. Они корректировали ангельские  тексты  как  хотели,  и
Мухаммад повторял за ними как на уроке...  Почему  же  в  Коране  осталось
столько вражды к неверным? Столько нетерпимости?
     - Ты хочешь, чтобы я ответил? - опечалился  рави.  -  Сколько  женщин
было в гареме? Сорок? Наверняка больше. Разве все  они  были  еврейками  и
мечтали спасти Израиль?
     - Далеко не все, - согласился я. - Но я хочу сказать...
     - Я понимаю, что ты хочешь сказать. Что в Тель-Авиве много  массажных
кабинетов  и  что  можно  получить   новое   разрешение   на   пользование
стратификатором... Если тебе и директору Рувинскому это  удастся,  я  буду
счастлив.
     Что ж, приходится сознаться: нам это не удалось. Пока мы с  Рувинским
разбирали воспоминания Ирины, Офры, Фани и  других  девушек,  пока  мы  по
крупицам восстанавливали текст Корана, каким он был бы, если...  В  общем,
мы опоздали: депутат кнессета Арон Московиц  с  подачи  комиссара  Бутлера
провел закон о запрещении  участия  живых  существ,  включая  человека,  в
экспериментах со стратификаторами Лоренсона. Закон был секретным, и  никто
не узнал о его существовании.
     - Ты понимаешь, что создал интифаду? - спросил я у Романа,  когда  он
зашел ко мне в шабат поговорить о футболе. - Если  бы  не  этот  закон,  в
Коране можно было бы записать, что каждый араб  должен  любить  иудея  как
брата!
     Бутлер покачал головой.
     - Песах, - сказал он, - ты сам не веришь в то, что говоришь. Изменить
историю можно в альтернативном мире. А здесь - что сделано, то сделано.  И
не более того.
     Пришлось согласиться.


     Вечерами я ставлю компакт-диск  и  вхожу  в  мир,  реконструированный
компьютером. Я вижу Иру Лещинскую, как она склоняется над спящим  пророком
и шепчет ему слова  о  том,  что  справедливость  одна  для  всех,  и  что
мусульмане с иудеями - братья, ибо  ходят  под  одним  Богом,  у  которого
бесконечное число имен, и Аллах только одно из них...
     Бедная Ира. Она могла говорить о  любви  часами,  и  эти  суры  стали
лучшими в Коране. Она так и осталась младшей женой пророка.
     Я сказал - бедная? Надеюсь, что я ошибся.

                                П.АМНУЭЛЬ

                                КЛУБ УБИЙЦ




     Роман Бутлер был мрачен.
     - Я ничего не могу доказать, - сказал он, - а твой Рувинский не хочет
мне помочь. В конце концов, это  означает  противодействие  полиции,  и  я
запросто...
     - В тебе сейчас говорит обида, - заметил  я.  -  Подумав,  ты  и  сам
поймешь, что ничем помочь тебе Моше Рувинский не может.
     - Почему? - спросил Роман.
     - Потому что  эти  люди  не  создают  альтернатив,  и  следовательно,
стратификаторы Лоренсона бессильны.
     - Не  понимаю!  -  нахмурился  комиссар  полиции.  -  Они  думают  об
убийствах. Они рассчитывают свои действия и нашу реакцию. Они...
     Он, действительно, не понимал, и мне пришлось пуститься в объяснения.
Чтобы  читатель  не  последовал  примеру  Романа,  объясняю  всем  -   мне
совершенно не нужны недоразумения.
     Если вы стоите перед светофором, у вас есть две реальных возможности:
перейти улицу на красный свет или остаться  на  месте,  пока  не  вспыхнет
зеленый. Секунду вы раздумываете  и  решительно  идете  вперед.  В  то  же
мгновение мир раздваивается, и возникает Вселенная, в которой  вы  стоите,
ожидая зеленого светофора. Эта, альтернативная, Вселенная уже  не  зависит
от вашего желания, у нее свои планы на будущее, но вы можете, в  принципе,
воспользоваться стратификатором, находящимся  в  Институте  альтернативной
истории, и поглядеть, каким станет мир лет через десять после того, как вы
остановились в ожидании зеленого светофора.
     Это, конечно, всего лишь пример. Что такое  светофор?  Фу,  мелочь  -
возникающая альтернатива почти не отличается от нашей серой реальности,  и
смотреть на это неинтересно. Но  ведь  в  жизни  человека  бывают  моменты
выбора, определяющего всю оставшуюся жизнь. И даже жизнь страны.  А  то  и
всего мира. Гитлер, к примеру, мог подумать и в припадке эпилепсии  решить
не нападать на СССР. Или, скажем, Рабин перед историческим рукопожатием  с
Арафатом. Наверняка было мгновение, когда премьер размышлял: а не  послать
ли этого террориста к черту? Возобладал трезвый расчет, но, если  мысль  о
выборе  вообще  приходила  Рабину  в  голову,  то  немедленно   и   возник
альтернативный мир, в котором  израильский  премьер,  сославшись  на  свою
историческую роль, отказался от рукопожатия и уехал в Тель-Авив...
     Любой выбор реализуется - либо в нашем мире, либо в альтернативном.
     И я никак не мог  убедить  Романа  Бутлера,  комиссара  тель-авивской
уголовной полиции, в том, что  его  "Клуб  убийц"  никаких  альтернативных
миров не создавал и создавать не мог.
     Причина,  по  которой  Бутлер  не  желал  понимать  очевидного,  была
простой: Роман терпеть не мог художественную литературу.


     Началась эта история в  тот  день,  когда  на  сборище  тель-авивских
писателей-детективщиков явился некий гость, имя которого Бутлер не пожелал
мне назвать. Сборище имело место в клубе писателей  на  Каплан  N_10,  где
авторы детективных романов обсуждали свои сюжеты, после того,  разумеется,
как в  произведении  была  поставлена  последняя  точка.  Споры  писателей
показались гостю настолько интересными, что через неделю он привел с собой
друга. Через месяц писательские собрания посещали уже политики,  ученые  и
даже бизнесмены. А что? Самим участвовать в процессе рождения детективного
сюжета - разве это не увлекательное занятие?
     Надо  сказать,  что  писателям  общество  дилетантов  от   жанра   не
понравилось, да и сами дилетанты  в  конце  концов  решили,  что  писатели
ничего  не  смыслят  в  убийствах.  К  обоюдному  удовлетворению,  сборище
разделилось,  и  дилетанты  от  детектива  начали   собираться   в   клубе
Гистадрута,  обсуждая  реальные  на  вид  возможности  убийства  абсолютно
реальных людей. Особой популярностью пользовался почему-то премьер-министр
Бродецкий: сюжеты с участием его хладного трупа анализировались чуть ли не
на каждой встрече. Обсуждались мельчайшие детали -  конкретные  заказчики,
конкретные  исполнители,  время,  место,   оружие...   В   общем,   забавы
графоманов.
     Роман Бутлер, комиссар тель-авивской уголовной полиции, думал иначе.
     - Смотри, Песах, - сказал он мне однажды. -  Если  человек  замышляет
убийство, причем тщательно обдумывает детали, это  значит,  что  возникает
альтернативный мир, в котором он это убийство  совершает  на  самом  деле,
разве нет? И для того, чтобы спасти от смерти многих людей хотя бы в  иных
альтернативах, я просто обязан это сборище разогнать. Так?  Но  для  того,
чтобы  я,  полицейский,  мог  предпринять  какие-то  действия,  мне  нужны
доказательства вины. То есть - доказательства существования  альтернативы,
в которой, например,  премьер  Бродецкий  был  бы  убит  именно  так,  как
воображали эти бездельники из клуба. Ты согласен? Но для  этого  я  должен
такую альтернативу обнаружить, а директор Рувинский не дает мне разрешения
на обзор!
     - И правильно делает, - сказал я,  -  потому  что  люди  эти  никаких
альтернативных миров не создают и создать не могут.
     - Вот этого я не понимаю! - воскликнул Бутлер. - Они ведь  думают  об
убийствах! Значит, в тот момент, когда они...
     - Ничего подобного, - я объяснял это Роману уже пятый раз.  -  Смотри
сюда. Я у тебя спрашиваю: налить тебе чай или кофе. И ты задумываешься  на
мгновение, делаешь выбор и говоришь: кофе. Тут  же  мир  раздваивается,  и
возникает альтернатива, в которой ты попросил чай. Верно?
     - Именно об этом я и толкую, - мрачно сказал Роман.
     - А теперь допустим, - продолжал я, - что мы мирно сидим, пьем кофе в
нашей альтернативе и я вдруг спрашиваю тебя: Роман,  а  не  убить  ли  нам
премьера Бродецкого? Ты на миг задумываешься и отвечаешь: нет,  Песах,  не
нужно. И ты воображаешь, что при этом возникает альтернатива, в которой ты
ответил "давай", пошел и убил премьера?
     - Н-ну... - протянул Бутлер, начав, наконец, понимать  разницу  между
реальностью и художественным вымыслом.
     - Не пошел бы, - завершил я свою мысль. - Ибо  для  любого  действия,
для любого реального выбора нужна причина. Чай или кофе - реальный  выбор,
и альтернатива возникает неизбежно. А убийство премьера для  нас  с  тобой
выбор воображаемый, и никакой альтернативы в  этом  случае  возникнуть  не
может. Идея остается идеей. То же и с твоими фантазерами. Ни у кого из них
нет реальной причины убивать господина  Бродецкого,  и  потому  они  могут
сколько угодно рассуждать о том, как лучше  действовать.  Альтернативы  не
будет. Премьер останется жив. Ясно?
     - Да, - сказал Роман,  подумав,  и  я  облегченно  вздохнул  -  скажу
честно, это очень утомительное занятие: убеждать  в  чем  бы  то  ни  было
комиссара полиции.
     - Но, видишь ли, Песах, - продолжал Роман, и я понял, что радость моя
была преждевременной. - Видишь ли, я ведь не знаю - возможно, у кого-то из
этих людей есть причина, и есть повод? Кто гарантирует мне,  что  все  эти
люди - всего лишь графоманы?
     - Никто, - сказал я, спорить у меня уже не было сил. - Ну  и  черт  с
ними. Пусть придумывают способы убийства, пусть  где-то  в  созданных  ими
альтернативных  мирах  премьер  Бродецкий  погибает  смертью  мученика,  а
тамошний комиссар Бутлер с блеском  находит  преступника.  Нам-то  что  до
этого, если в нашем мире ничего подобного не происходит?
     - Ты в этом уверен? - спросил Роман.


     По-моему, самый большой  недостаток  любого  полицейского:  эти  люди
способны заставить сомневаться в  очевидных  вещах.  Если  человек  привык
подозревать всех и каждого, он найдет способ усомниться даже в искренности
Ньютона, придумавшего закон всемирного тяготения. Действительно, для  чего
он это сделал? Яблоко на голову  упало?  Отговорка,  стремление  направить
следствие по ложному пути! Наверняка замышлял какое-то преступление.
     Всю ночь после ухода Романа я думал, тем самым создавая во  Вселенной
самые замысловатые альтернативы. К тому же, я  был  уверен,  что  комиссар
выдал мне не всю известную ему информацию. Может,  он  знал  об  одном  из
членов "клуба убийц" нечто компрометирующее? Реальную  смертельную  обиду,
которую человек затаил и... И что?
     Да ничего! От  воображаемой  пули  премьер  Бродецкий  может  умереть
только в альтернативном мире, который...
     Я точно помню, что было три часа ночи - мой взгляд упал на  циферблат
часов, когда я босыми ногами шлепал по холодным плиткам пола к  видеофону.
Минуту помедлил, решая, кому звонить -  то  ли  сначала  Роману,  а  потом
господину  Рувинскому,  то  ли  сначала  поднять   с   постели   директора
Штейнберговского  института,  а  потом  уж  заняться  комиссаром  полиции.
Позвонил  директору,  а   где-то,   ясное   дело,   осуществилась   другая
альтернатива.
     - Интересно, - сказал Рувинский, хлопая глазами, - идеи тебя посещают
исключительно в ночное время?
     - Обычно идеи не посещают меня вообще, - парировал  я.  -  Поэтому  я
хватаюсь за любую, когда бы она не явилась. А сейчас речь идет о  жизни  и
смерти.
     - Чьей? - спросил Рувинский. - Если твоей, то меня это не интересует.
     - Премьер-министра Бродецкого.
     - Я  сейчас  умоюсь,  -  сообщил  директор  института  альтернативной
истории, осознав, наконец, важность исторического момента.


     - Можно ли убить  человека,  только  подумав  об  этом  и  представив
мысленно свои действия? - спросил я Моше Рувинского, когда тот  не  только
умылся, но еще и оделся, чего, вообще говоря, мог не делать.
     - В альтернативе, да еще при наличии реальной причины для  ненависти,
- да, безусловно, - сказал Моше, повторив  мои  слова,  сказанные  вечером
комиссару Бутлеру.
     - Нет, в нашей реальности.
     - Нельзя, - коротко сказал Рувинский  и  уставился  на  меня,  ожидая
продолжения. Действительно, не поднял же я его с постели только для  того,
чтобы задать дурацкий вопрос, на который и сам знал ответ.
     - Моше, - проникновенно сказал я. - Пораскинь  мозгами,  хотя  они  у
тебя все еще крепко  спят.  Ты  задумал  убийство.  Тем  самым  ты  создал
альтернативу, где это убийство вот-вот  совершится.  Но  тот,  другой  ты,
который  живет  уже  в  той,   другой   альтернативе,   однажды   начинает
сомневаться: а может, лучше не убивать? И - не убивает. Возможно такое?
     - Естественно, - согласился Моше.
     - Это  значит,  -  продолжал  я,  стараясь  говорить  по  возможности
внушительнее, поскольку мне нужно было окончательно убедить еще  и  самого
себя, - это значит, что возникает  еще  одна  альтернатива,  где  убийство
совершается, будучи совершенно неподготовленным физически. И эта,  третья,
альтернатива может совпасть с нашей...
     - Может, - зевнул Моше, - чисто теоретически может. На  деле  это  не
реализуется, потому что альтернатив бесчисленное множество, и  вероятность
того, чтобы линия сделала петлю и вернулась в первую реальность, настолько
мала, что, согласно формуле Горовица...
     - Проснись! - воскликнул я. - До тебя еще не дошло? Формула  Горовица
описывает случайные  переходы.  А  если  ты  намеренно  продумал  создание
альтернативы, а там, тоже намеренно, сделал свой выбор, вернув линию на...
     Все-таки Рувинский был профессионалом. Я-то полагался на  интуицию  и
не был уверен в точности собственного вывода, а Моше тут же, подняв взгляд
к потолку, просчитал в уме какие-то недоступные моему понятию коэффициенты
в формуле какого-то там  Горовица  и  стал  багровым  как  премьер  Рабин,
отвечающий на вопросы репортеров.
     - А что? - сказал он. - Есть конкретный подозреваемый?
     - У Бутлера есть, - сообщил я.


     В  шесть  тридцать  мы  собрались  в  кабинете  Рувинского,  и  Роман
подключил институтский компьютер к файлам памяти Управления полиции.
     - В этот клуб регулярно ходят девять человек, - сказал Роман.  -  Вот
они на экране. Четверо - обыкновенные графоманы. Когда  я  решил  заняться
этой компанией, то заставил себя прочитать по одному произведению  каждого
из этой четверки. Это полный кошмар. Если они замышляют сюжет с  убийством
министра, у них почему-то  в  результате  непременно  погибает  банкир.  И
наоборот. Они  уверены,  что  так  интереснее.  Этой  четверкой  можно  не
заниматься.
     - Пятый и шестой, - продолжал Роман, - профессиональные программисты,
в клуб они ходят для того,  чтобы  расслабиться  -  для  них  нет  лучшего
способа расслабления сознания, чем игра воображения. Я изучил  их  сюжеты.
Это изощренные пытки, включающие,  конечно,  все  возможности  современных
компьютеров. Врагов у них нет, и нет причин  или  поводов  желать  кому-то
смерти. Хотя, я думаю, что, если бы такие причины были,  именно  эти  двое
стали бы главными подозреваемыми.
     - Достаточно ли глубоко ты копал, Роман? -  спросил  я  исключительно
для того, чтобы поддеть комиссара.
     - До дна, - сказал Бутлер, на мой  взгляд,  слишком  самонадеянно.  -
Седьмой член клуба был директором банка, но в прошлом году отошел от  дел.
Враги у него есть,  но  сюжеты,  которые  он  излагает  своим  друзьям  на
заседаниях клуба, говорят о вялости воображения. В любой  альтернативе  он
попался  бы  через  минуту.  Пустой  номер.   Восьмой,   точнее   восьмая,
единственная женщина в этой компании.
     - Алиса Фигнер, - сказал директор Рувинский, глядя на изображение.
     - Совершенно верно, известная манекенщица.
     - Мне казалось, - задумчиво произнес Рувинский, - что в ее голове  не
больше  трех  с  половиной  извилин.  Что  она  делает  в  этом   обществе
интеллектуалов?
     - Внешность обманчива, - философски  заметил  Роман.  -  Алиса  очень
умна. И у нее есть враги, которым она  желает  смерти.  Различные  сюжеты,
заканчивающиеся убийством, Алиса придумывает быстро, но так  же  легко  от
них  отказывается,   когда   кто-нибудь   указывает   ей   на   логические
несоответствия. Говорит,  что  ей  проще  придумать  новое  убийство,  чем
доводить до ума старое.  В  результате  ни  в  одном  из  ее  сюжетов  нет
завершенности, и потому Алису я бы тоже исключил из числа подозреваемых.
     - Остается всего один человек, - сказал Рувинский, показав тем  самым
отличное знание арифметики.
     - Да, именно его я оставил напоследок, поскольку именно  он  наиболее
опасен в этой компании. Ариэль Шлехтер, политический  противник  нынешнего
премьера. Проиграл, как вы знаете, на последних  выборах,  его  партия  не
прошла электоральный барьер. Слишком самолюбив, чтобы вступить  в  большую
партию - ведь там он может и не попасть на первое  место,  а  стоять  ниже
первой ступеньки не в его характере. Бродецкого  он  ненавидит,  и  потому
естественно, что вот уже третий месяц разрабатывает в клубе один и тот  же
сюжет - как убить премьера. Повторяю: один и тот же. В отличие  от  Алисы,
он тщательно  дорабатывает  мельчайшие  детали,  когда  ему  указывают  на
какие-то несоответствия. В  результате,  господа,  в  прошлый  четверг  он
представил сюжет убийства премьера  Бродецкого,  в  котором  "коллеги"  не
обнаружили ни единого изъяна.  После  обсуждения,  выслушав  аплодисменты,
Шлехтер объявил, что он доволен, и что директор  Института  альтернативной
истории господин Рувинский будет доволен тоже.
     - Он упомянул меня? - поднял брови Моше Рувинский.
     - Да, - подтвердил Роман. - Именно это навело меня на мысль,  которой
я поделился с Песахом. Но Песах меня высмеял.
     - И был прав, - заметил директор. - Но...
     - Но - что?
     - Видишь ли, уважаемый комиссар, - задумчиво продолжал Рувинский, - в
нашем мире иногда происходят странные вещи, и ты, рассуждая вчера о "клубе
убийц", навел Песаха на объяснение. К примеру, ясновидение - когда человек
вдруг начинает,  обычно  совершенно  не  к  месту,  предсказывать  будущие
события, и события эти происходят в точности так,  как  было  предсказано.
Или психокинез: некто лишь думает о том, что  нужно  подвинуть  стакан,  и
стакан, глядишь, вдруг сам начинает двигаться... Одни в это верят,  другие
- нет. Те,  кто  не  верит,  имеют  для  того  объективные  основания:  ни
психокинез,  ни  ясновидение  необъяснимы  без  привлечения   божественных
сущностей. Так вот, в рамках теории альтернативных миров, все это  отлично
объясняется.
     - Каким  образом?  -  отменно  вежливым  тоном  спросил  Роман.  Было
очевидно,  что  разглагольствования  Рувинского  показались  комиссару  не
относящимися к делу.
     - Очень простым.  Предположим,  тебе  нужно  передвинуть  стакан,  не
прикасаясь к нему. Ты думаешь: протянуть  руку  и  передвинуть  стакан?  А
может, не нужно? Нет, решаешь ты, не буду я двигать этот дурацкий  стакан.
И - ничего не делаешь. Немедленно возникает альтернативный мир, в  котором
ты протягиваешь руку и переставляешь стакан на другое место. Но в процессе
движения там, в альтернативном мире, тебя посещает мысль: а  зачем  я  это
делаю? Ну его к черту, этот стакан. Ты об этом подумал,  но  действие  уже
завершено,  стакан  передвинут.  Однако  при  этом  возникает   еще   одна
альтернатива, в которой ты решил  никакого  действия  не  совершать  и  не
махать  попусту  руками.  Теперь   смотри.   Если   ты-второй   знаешь   о
существовании тебя-первого, то  теорема  Горовица,  верная  для  случайных
событий, уже не реализуется. И на самом деле, когда ты  выпускаешь  стакан
из рук, возникает не третья альтернативная вселенная - нет, линия развития
возвращается к первому варианту! Стакан оказывается на новом месте, но  ты
ведь - в  нашей  альтернативе  -  не  пошевелил  даже  пальцем!  Вот  тебе
элементарное объяснение телекинеза. С  ясновидением  -  то  же  самое.  Ты
понял?
     - Еще бы, - сказал Роман, - особенно относительно  теоремы  Горовица.
Мне она известна с пеленок.
     Директор Рувинский подозрительно посмотрел на Романа и сказал:
     - Я и не ожидал, что ты знаешь теорему Горовица. Но  одно  ты  можешь
понять:  в  принципе,  некто  имеет  возможность  убить  любого  человека,
совершив это действие лишь в мыслях.
     - Что я говорил! - вскинулся Роман.
     - Минутку, - поднял руку Рувинский. - Для этого нужно еще одно, кроме
мысленного  желания.  Нужно,  чтобы  убийца  пришел  ко  мне  в  институт,
записался на просмотр альтернативы, которую он сам и создал и  в  которой,
действительно, убил своего врага. А там, в альтернативной  реальности,  он
должен  создать  новую  линию  развития  с  помощью  иного   воображаемого
действия, и тогда там жертва  останется  жить,  несмотря  на  то,  что  ее
пристрелили, а здесь, напротив,  жертва  погибнет,  несмотря  на  то,  что
никаких предосудительных действий в ее отношении никто не совершит.  После
чего убийца прерывает сеанс, возвращается  домой  и  читает  в  газетах  о
таинственной и необъяснимой смерти, приключившейся... Понятно?
     - Понятно, - нетерпеливо сказал Роман, поняв лишь последнюю фразу.  -
Скажи мне, как я могу получить улики,  изобличающие  убийцу?  Это  раз.  И
второе: как я могу предотвратить  это  преступление?  Имей  в  виду:  план
убийства премьера уже разработан во всех деталях, но Бродецкий еще жив.  Я
так понимаю, что погибнуть он может в любой момент, и все  признаки  будут
соответствовать сценарию господина Шлехтера. Все, кроме одного:  не  будет
убийцы, не будет физического действия.
     - И следовательно, ты не получишь улик,  -  сказал  я,  вмешавшись  в
разговор. - Улики окажутся в альтернативной реальности, но  там  не  будет
жертвы. По-моему, положение безвыходное.
     Рувинский кивнул.
     - Подождите, - сказал Роман, и я понял, какая  именно  светлая  мысль
его посетила. - Но ведь, чтобы эта ваша теорема... как его...  заработала,
нужно, чтобы убийца отправился в твой  институт,  дорогой  Моше,  и  купил
сеанс. Значит, если Ариэль Шлехтер в течение последней недели...
     - Конечно, - согласился директор, - это была бы улика.  Было  бы  что
обсуждать.
     - Так проверь!
     - Вот, - сказал Рувинский, показывая Роману на девять красных  точек,
горевших  на  экране  компьютера  около  каждого   из   девяти   портретов
потенциальных убийц. - Эти сигналы означают, что никто из твоих подопечных
ни разу не посещал моего института. В картотеке нет данных об этих людях.
     Бутлер разочарованно перевел взгляд с  директора  на  меня.  Я  пожал
плечами.
     - Извини, - сказал я. - Что тут еще можно сделать? Твои подозрения не
подтверждаются. И слава Богу. Премьер-министру никто не угрожает.
     Комиссар встал и, не попрощавшись, направился к выходу.
     - Роман, - сказал я, - не скажешь ли, что придумал этот Шлехтер? Как,
по его сценарию, будет убит премьер?
     Роман обернулся.
     - Тебе любопытно, Песах? Могу сказать, раз вы оба  уверены,  что  все
это не больше, чем фантазии графомана. Бродецкого должен убить разряд тока
в тот момент, когда  премьер  будет  принимать  ванну  на  своей  вилле  в
Герцлии. Всего вам хорошего, господа...


     Министр иностранных дел Израиля господин Абрахам  Шуваль  погиб  двое
суток спустя. Он принимал ванну на своей  вилле  в  Калькилии  и  умер  от
сильнейшего удара током.


     О гибели Шуваля мне  стало  известно  из  утренней  сводки  новостей,
которую я обнаружил в своем компьютере. Репортер "Маарива" успел  побывать
на месте происшествия, и теперь каждый мог сделать то же самое,  нырнув  в
виртуальный мир.
     Я  увидел  Романа  Бутлера,  мрачно  стоявшего  в  проеме  двери.  На
репортеров он не  смотрел.  По-моему,  он  раздумывал  о  том,  сможет  ли
привлечь нас с Рувинским как соучастников преступления.
     Репортер  оказался   пронырливым   малым   и   сумел,   несмотря   на
противодействие полиции,  проникнуть  в  дом  и  запечатлеть  и  ванну,  и
розетку, и скамеечку, на  которой  сидел  министр  Шуваль,  когда  получил
смертельный удар током.
     Моше Рувинский тоже успел побывать на месте преступления, и, когда  я
прибыл  в  институт,  директор  восседал  в  огромном  кресле,   способном
принимать любые положения, и размышлял.
     Я сел на стул и сказал:
     - Нужно принимать меры,  пока  Роман  не  упек  нас  за  решетку  как
подозреваемых в соучастии.
     - Ты думаешь, он на это способен? - меланхолически спросил Рувинский.
     - Когда у него нет разумных версий, комиссар Бутлер способен на все.
     - Я вот думаю... - сказал Рувинский.  -  Во-первых,  это  могло  быть
случайным совпадением...
     Я пренебрежительно махнул рукой.
     -  Да,  я  тоже  не  рассматриваю  это  как  реальную  возможность...
Во-вторых, Шлехтер терпеть не мог Бродецкого, а  с  Шувалем  у  него  были
приятельские отношения...
     - Которые испортились, - сказал я, - когда Шуваль вступил в  Аводу  и
пошел на выборы в списке Бродецкого.
     - Не настолько, однако, - продолжал Моше, - чтобы убивать... У  меня,
Песах, создалось  впечатление,  что  кто-то,  кого  мы  не  знаем,  просто
использовал Шлехтера с его изощренной фантазией для своих целей.
     - Кто?
     - Понятия не имею... Ты же понимаешь, я всего лишь  рассуждаю.  Самое
печальное то, что мы не можем использовать исторические  альтернативы.  Мы
не знаем, кто это  сделал,  не  знаем,  когда  произошло  разветвление,  и
следовательно, не можем проследить, выявить...
     - А если даже выявишь, -  сказал  я,  -  то  как  на  твои  аргументы
посмотрит суд? Как и что ты сможешь доказать, если все материальные  улики
останутся в  альтернативном  мире  и  не  будут  представлены  в  судебном
заседании?
     - Да, - согласился Рувинский, - в мировой  судебной  практике  такого
еще не случалось. Значит...
     - Значит, - подхватил я, - мы, расследуя это дело,  должны  поступить
так, как поступил преступник. В альтернативной реальности задумать  нечто,
чтобы это нечто проявилось в нашем мире.
     Рувинский вздохнул.
     - Все это теория, - сказал он. - Мы не знаем, кто задумывал убийство,
и этим все сказано.
     - За неимением иного варианта, -  предложил  я,  -  давай  начнем  со
Шлехтера. Если кто-то его просто использовал, мы, возможно, сможем в  этом
разобраться.
     - Пустой номер, - вздохнул Моше, но иных вариантов  мы  придумать  не
смогли  и  поплелись  в  операторскую,   надеясь   завершить   собственное
расследование прежде, чем за нас самих возьмется комиссар Бутлер.


     После того, как Шлехтер  огласил  на  заседании  "Клуба  убийц"  свой
сценарий убийства премьера Бродецкого, прошли три  дня.  За  это  время  в
Штейнберговском институте побывали девяносто три человека, заплативших  за
сеанс пребывания в альтернативной реальности. Никого из членов клуба среди
посетителей не было. Более того, согласно полученной Рувинским распечатке,
семьдесят один посетитель отправился в прошлое, в том числе в  семнадцатый
век, чтобы посмотреть на вероятную жизнь  своих  предков.  Десять  человек
хотели проскочить по оси времени в будущее, желая узнать, что произойдет в
альтернативных мирах, если здесь сделать те или  иные  ходы  в  супертото.
Естественно, вернулись они ни с чем,  поскольку  никакая  альтернатива  не
могла показать того, что еще не получило развития в нашей реальности.
     Из  оставшихся  двенадцати  человек   девять   стандартно   и   нудно
интересовались, что бы с ними произошло, если  бы  они  не  сделали  такую
глупость и не женились на этих фуриях.
     Только три посетителя заслуживали особого  внимания,  и  слава  Богу,
ибо, если бы их оказалось пятьдесят, из этой истории  мы  с  Рувинским  не
выбрались бы и по сей день.
     Посетитель номер один явился  в  институт  на  следующее  утро  после
памятного заседания в "Клубе убийц". Это  был  пятидесятилетний  бизнесмен
Яков Вайнштейн, который пожелал поглядеть, сумел ли  он  в  альтернативном
мире провернуть сделку, от которой он в нашей реальности отказался  неделю
назад. Согласно операторской  карте,  в  альтернативе  Вайнштейн  тоже  не
получил никакой прибыли, и посетитель удалился, полностью  удовлетворенный
увиденным.
     Посетителем номер два был писатель Ноам Сокер. Он  прибыл  через  час
после Вайнштейна. Сокера в институте хорошо знали - у него была любопытная
манера писать свои реалистические романы. Попросту говоря, он  отправлялся
в любую из  своих  альтернативных  реальностей,  впитывал  впечатления,  а
вернувшись,  переносил  их  в  виртуальные   компьютерные   файлы.   Метод
безотказный, но не свидетельствующий о творческой фантазии автора.
     Третий посетитель - Рина Лейкина, жена известного поэта Хаима Лейкина
- пожелала  посмотреть  на  альтернативу,  в  которой  ее  супруг  получил
Нобелевскую премию по литературе. Почему она решила, что Хаим где бы то ни
было мог бы стать Нобелевским  лауреатом?  Мы  решили  посмотреть  на  мир
Лейкиной просто из нездорового любопытства.
     Как вы понимаете, ничего общего с  делом  погибшего  Шуваля  все  это
иметь, скорее всего, не могло.
     Отправились мы вместе.


     Рина Лейкина вернулась в тот момент,  когда  лет  двадцать  назад,  в
туманной еще  юности,  она,  поклонница  постмодернистских  стихов  Хаима,
написанных в стиле а-ля Генделев, влюбила в себя своего будущего  мужа  и,
будучи в глубине души любительницей Пушкина и Блока, заставила-таки  Хаима
полностью изменить свой поэтический стиль. Ломка эта не прошла  даром  для
таланта поэта, и Рина отправилась в тот мир, где над стилем Хаима  Лейкина
не было произведено никакого насилия.
     Альтернатива была грустной. Хаим Лейкин не только не стал лауреатом -
он вообще перестал писать стихи, неожиданно даже для  Рины  переключившись
на прозу.
     Мы  не  стали  смотреть  продолжение  этой  истории   и   перешли   к
альтернативе Ноама Сокера.
     Писатель на этой неделе заканчивал последние главы своей эпопеи "Сага
о Рабинах". Если вы думаете, что речь  шла  о  знаменитой  семье  Рабиных,
давшей Израилю, например, премьер-министра конца прошлого века и  великого
химика десятых годов века нынешнего, то вы ошибаетесь.  По-моему,  история
семьи,  высосанная  Сокером  из  какой-то  альтернативы,  не  представляла
никакого интереса. Я удивляюсь читателям - они набрасываются на совершенно
банальные семейные истории, будто не могут посмотреть на себя  в  зеркало.
Зачем Сокер отправлялся в альтернативный мир, если ровно такой же сюжет он
мог отыскать, поговорив с соседями?
     Проскучав несколько часов между седьмой  и  восьмой  главами  третьей
книги пятого тома, мы с Рувинским вернулись в операторскую.
     - Всегда не любил семейные романы, - сказал Моше, -  а  теперь  я  их
просто ненавижу.
     - Ты не понимаешь, - вздохнул я. - У людей в жизни полно  стрессов  -
то забастовки, то теракты, то катастрофы, вот  им  и  хочется  хотя  бы  в
романах читать о нудной и тривиальной старости, отягощенной маразмом...
     Рувинский пожал плечами, и мы ринулись  в  альтернативный  мир  Якова
Вайнштейна, поскольку это был наш последний шанс. Мы  понимали,  насколько
этот шанс близок к нулю.


     Нам повезло.
     Бизнесмен Вайнштейн играл на бирже. В нашем мире он купил  в  прошлом
месяце акции компании "Бруталь"  и  крупно  проиграл.  Поскольку,  покупая
акции, он раздумывал, выбирая  между  "Бруталем"  и  "Кинако",  Вайнштейн,
естественно,  полагал,  что  в  альтернативном  мире  он  приобрел  именно
"Кинако" и должен был существенно обогатиться, ибо  фирма  эта  неожиданно
для всех пошла в гору.
     Да - в нашем мире. А там, куда  попали  мы  с  Рувинским,  следуя  за
мнемозаписью Вайнштейна, прогорели обе компании. И знаете почему?  Министр
иностранных дел  Шуваль  через  подставных  лиц  продал  все  свои  запасы
"Кинако". В том мире бедняга  Вайнштейн  стал  банкротом,  ему  оставалось
только пустить себе пулю в лоб. Нет, он  бы  этого,  конечно,  никогда  не
сделал, среди израильских  бизнесменов  самоубийства  как-то  не  приняты,
израильский бизнесмен, потеряв все,  предпочитает  пойти  и  набить  морду
конкуренту.
     Мы с Рувинским шли за Вайнштейном по пятам и видели,  как  бизнесмен,
выйдя из здания биржи, где он оставил все свои  сбережения,  отправился  в
частное сыскное агентство и заказал найти того варвара, вандала и негодяя,
который через подставных лиц выбросил на рынок столько  акций  "Кинако"  с
очевидной и единственной целью свести его, Вайнштейна, в могилу.
     Мы переглянулись с Моше и прокрутили альтернативу в ускоренном режиме
до того момента, когда детектив Глузман позвонил заказчику по видеоканалу,
защищенному от прослушивания, и сообщил, что  разорителем  оказался  никто
иной, как министр иностранных дел господин Шуваль.
     - Убью негодяя! - вскричал Вайнштейн и  принялся  ходить  по  салону,
вынашивая планы мести.
     - Вот оно, - прошептал мне Рувинский и  был  прав.  Сейчас  в  мыслях
Вайнштейна рождались самые изощренные способы  преступления,  и  одним  из
таких  способов  вполне  могла   оказаться   идея   убийства   с   помощью
электрического  тока.  Каждая  минута   размышлений   Вайнштейна   рождала
альтернативы, смертельные для Шуваля, одна из них могла совпасть  с  нашей
и...
     Рувинский поднял камень и бросил в окно салона. Я понял  директора  -
он хотел любым способом прервать ход мыслей  взбешенного  бизнесмена.  Нет
мыслей - нет альтернатив.
     Однако Вайнштейн находился в таком состоянии, что не обратил внимания
на разбитое стекло и вопли охранной сигнализации. Он продолжал  бегать  из
угла в угол, вынашивая  смертоносные  планы.  Что  могли  мы  с  Рувинским
предпринять еще? Ворваться  в  квартиру,  ударить  бизнесмена  по  голове,
прервав тем самым скачки его мыслей?
     Хорошо, что мы этого не сделали!
     Вайнштейн подошел к видеофону и набрал  номер.  На  экране  появилось
лицо госпожи Сары Шензар, личного секретаря министра Шуваля.
     - Я хочу поговорить с Абрахамом, - заявил Вайнштейн. -  Дело  личное.
Скажи, что это Яков Вайнштейн, он меня знает.
     - Что у тебя за вопли? - поморщилась Сара.  -  Если  у  тебя  дерутся
кошки, сверни им шею. Министр тебя не услышит.
     - Это не кошки, это сигнализация, - нетерпеливо сказал  Вайнштейн.  -
Сейчас я ее отключу.
     Честно  говоря,  мы  ожидали  всего,  только  не  того,  чему   стали
свидетелями. Вместо того, чтобы наброситься  на  министра  с  обвинениями,
Яков сказал:
     - Хорошо сработано, Абрахам. Когда я получу мою долю?
     - Спроси у брокера, - ответил министр. - Моя миссия закончена.
     Разговор продолжался в  мирных  тонах  еще  минут  пять,  после  чего
Вайнштейн выключил видеофон и отправился спать.
     А мы с Рувинским вернулись в операторскую, чтобы  обсудить  результат
наблюдений.
     - Что-то в этом есть, - многозначительно сказал Моше.  -  Собственно,
этот  Вайнштейн  -  единственный  среди  всех  подозреваемых  в  нашем   и
альтернативном мирах, который имеет какие-то контакты с Шувалем.  И  мотив
для убийства налицо.
     - Нет, - покачал я головой. - Что-то в этом есть, но что-то в этом не
то. Ты согласен?
     Рувинский вопросительно посмотрел на меня.
     - Смотри, - продолжал я. - Мы совсем выпустили из поля зрения сюжет с
убийством Бродецкого. Именно он был реализован во время  убийства  Шуваля,
так? Мы набросились на Вайнштейна, потому что у него  оказался  мотив  для
убийства Шуваля. Мотив слабый - ты же  видел,  они  действовали  заодно  и
как-то на этой афере нажились оба. К тому же, Вайнштейн понятия не имел  о
сценарии Шлехтера. Это раз. Второе: если он, действительно, с пылу, с жару
обдумывал, как бы убить министра, при этом спонтанно  рождались  случайные
альтернативы, которые описывает твоя формула... как его...
     - Горовица, - подсказал Моше.
     -  Да.  Ты  сам  утверждал,  что  вероятность  перехода  альтернативы
обратно, в нашу действительность, близка к нулю.
     - Говорил, - согласился Рувинский с кислой миной на лице. - Но, кроме
Вайнштейна, нет никого, кто имел бы...
     Неизвестно, сколько времени мы вели бы с  директором  Рувинским  этот
бесплодный диалог, если бы наше уединение не нарушил единственный человек,
которого нам обоим не хотелось видеть - комиссар Роман Бутлер. Он ввалился
в операторскую при всех своих полицейских регалиях, и я подумал, что  ему,
видимо, пришлось применить силу, поскольку Моше  отдал  охране  совершенно
четкое  указание  не  пропускать  в  здание  института   никого,   включая
министров, покинутых невест и пришельцев из других миров.
     - С возвращением, - сказал Роман. - Я не ошибаюсь, вы  уже  осмотрели
все альтернативы, какие было возможно?
     - Да, -  признал  Рувинский.  -  Послушай,  комиссар,  а  может,  это
преступление совершенно не связано с "Клубом убийц", и мы идем по  ложному
следу?
     - Для того, чтобы услышать полный  рассказ  о  ваших  похождениях,  -
продолжал Роман, не обращая  внимания  на  выпад  директора,  -  я  должен
предъявить постановление об аресте или кто-то из вас расколется сам?
     - Песах,  -  кивнул  на  меня  Рувинский.  -  Он  твой  сосед,  пусть
раскалывается.
     Я вкратце пересказал Бутлеру наши соображения, предположения, идеи  и
бесславные результаты  визитов  в  альтернативные  миры.  Роман  время  от
времени хмыкал, а когда я истощил свою память, сказал:
     - Молодцы, хорошо поработали. Теперь все понятно.
     Мы с Рувинским переглянулись.
     - Что нам должно было понятно? - спросил Моше.
     - Я сказал - вам? Все понятно мне. А вам  понимать  ни  к  чему.  Эти
дилетанты... вечно путаются под ногами.
     Обвинение было несправедливым, и  Рувинский  вскинулся.  Его  суровое
мнение  об  израильской   полиции   было   бы   высказано   немедленно   и
недвусмысленно, но мне удалось прервать начавшуюся ссору в зародыше.
     - Моше, - сказал я прежде, чем директор успел открыть рот, - ты плохо
знаешь комиссара Бутлера,  а  мы  с  ним  пьем  кофе  каждую  субботу.  Он
намеренно вызывает тебя на ссору, чтобы, обидевшись, не  делиться  с  нами
информацией. Я прав?
     - Конечно, - не смущаясь, согласился Роман. -  Но,  господа,  мне  бы
действительно не хотелось сейчас выкладывать на стол все карты. Если бы не
ваш дремучий дилетантизм, вы бы и сами догадались, кто в чем виноват.  Вся
информация у вас есть.
     После чего комиссар встал и покинул помещение института. Надеюсь, что
выпустили его без приключений.


     Признаюсь честно:  мы  с  директором  просидели  в  его  кабинете  до
позднего вечера, просматривая заново уже виденные альтернативы  в  поисках
незамеченного  нами  доказательства.  Но  мы  лишний  раз  убедились,  что
единственным разумным  кандидатом  на  роль  подозреваемого  был  бы  Яков
Вайнштейн, если бы он не оказался столь странным образом замешан вместе  с
министром Шувалем в общей афере. А может, они потом  что-то  не  поделили,
Вайнштейн смертельно обиделся и...
     Нет, не могло этого  быть.  Мы  просмотрели  альтернативу  вплоть  до
сегодняшнего дня - если бы Вайнштейн задумывал преступление, он должен был
бы рассориться с Шувалем еще  вчера  вечером.  Иначе  в  нашей  реальности
ничего к нынешнему утру ничего не смогло бы произойти.
     - Значит, - сказал директор Рувинский, - мы не обратили  внимания  на
какую-то информацию. Мы не обратили,  а  Бутлер  обратил,  потому  что  он
профессионал.
     - Ну да, - согласился я. - Он Эркюль Пуаро, а мы  с  тобой  Ватсон  с
Гастингсом.
     - Обидно, - продолжал каяться Рувинский. - У него четкая логика  плюс
информация, а у нас... Мы как две бабы - сидим и чешем языками, не понимая
сути...
     - Как ты сказал? - насторожился я. - Ты сказал - две бабы?
     - Да не обижайся, Песах, - вздохнул Рувинский.
     Он так и не  понял.  Почему  я  должен  был  обижаться  на  человека,
докопавшегося до истины и не подозревающего об этом?


     Я высматривал из окна,  когда  комиссар  вернется  с  дежурства.  Его
авиетка свалилась из  верхнего  ряда  поперек  общего  движения  -  только
полицейский мог себе позволить такое вопиющее нарушение правил  воздушного
движения.
     Когда Роман, насвистывая, спускался с посадочной площадки, я уже ждал
комиссара у входа  в  его  квартиру.  Он  ведь  сам  говорил,  что  эффект
внезапности - главное при разоблачении преступника.
     - Давно ли, - сказал я, взяв Романа за локоть, - министр  Шуваль  дал
от ворот поворот Алисе Фигнер?
     Мне очень хотелось бы  написать  в  этом  месте  -  "у  комиссара  от
удивления отвисла челюсть". Но, к сожалению, эта фраза и выглядит  слишком
вульгарно, и абсолютно не соответствует характеру Бутлера. Роман  тихонько
высвободил свой локоть и сказал:
     - Если ты приготовишь кофе, я спущусь к тебе через десять минут.
     Эти десять минут показались мне  часом,  потому  что  комиссар  и  не
подумал ответить на мой вопрос. Я думал о бедной манекенщице Алисе  Фигнер
и потому переварил кофе.
     - Фу!  -  сказал  Роман,  испробовав.  -  Сразу  видно,  что  готовил
дилетант.
     Теперь  уж  я  оказался  на  высоте  и  не  отреагировал   на   явное
оскорбление.
     - Ну хорошо, - сказал Бутлер, заставив себя отхлебнуть глоток, -  ты,
конечно, прав, зачинщицей преступления была Алиса Фигнер. Ты ведь не забыл
моих слов о том, что она женщина не только красивая, но и  умная,  однако,
слишком нетерпеливая, и потому ее детективные сюжеты обычно  повисали,  не
добравшись до финала. Год назад  она  стала  любовницей  нашего  министра.
Связь эта продолжалась бы долго, от Алисы не так-то просто отделаться,  но
жена Шуваля начала о  чем-то  догадываться.  Ничего  конкретного,  никаких
имен, просто подозрения, ревность... Но министр предпочел не  доводить  до
скандала и объявил Алисе об отставке. Алисе можно было  сказать  все,  что
угодно, но только не то, что ею пренебрегли как женщиной.
     - И она решила отомстить, - сказал я, кивая головой.
     - Я не сказал бы, что это было  осознанное  решение,  -  с  сомнением
сказал Роман. - В "Клуб убийц" Алиса пришла не потому, что продумывала уже
план  мести.  Она  любила  разнообразие,  а  когда   Шуваль   ее   бросил,
разнообразие требовалось ей, как никогда раньше. А дальше все пошло одно к
одному. Один из членов клуба - программист, рассказал о сюжете убийства  с
использованием альтернативной реальности. А несостоявшийся депутат поведал
свой план литературного  убийства  премьер-министра.  Алиса  сделала  все,
чтобы совместными усилиями членов  клуба  этот  сценарий  был  доведен  до
логического завершения.
     - И привела его в исполнение, использовав Рину Лейкину, -  прервал  я
Романа, желая продемонстрировать свои логические способности.
     - Бедняжка Рина, - хмыкнул Роман. - Она, видишь ли, очень доверчива и
наивна.  Она  и  мухи  не  способна  обидеть,  и  потому  любит  читать  и
проигрывать в уме всякие кровавые сюжеты. С  Алисой  они  давние  подруги.
Алисе ничего не стоило внушить Рине идею-фикс, что никто иной, как министр
иностранных дел Шуваль виновен в отсутствии у  Хаима  Лейкина  Нобелевской
премии. Министр, видишь ли, терпеть не может поэта  и  потому  использовал
все свои связи в  Нобелевском  комитете,  чтобы...  Ну,  согласись,  бред!
Только Рина, влюбленная в талант мужа, могла купиться. Естественно,  Алиса
не предлагала Рине убить  негодяя.  Нет,  она  всего  лишь  довела  бедную
женщину до нужной кондиции, потом со всеми  подробностями  пересказала  ей
сюжет с убийством премьера, а остальное доделала фантазия Рины.  На  месте
премьера оказался бедняга  Шуваль,  а  пребывание  Рины  в  альтернативной
реальности поставило точку в этой трагической истории.
     - В институт Рину тоже Алиса  отправила,  -  сказал  я.  Это  был  не
вопрос, а утверждение, и Роман только кивнул.
     - Это было нетрудно. Рина с удовольствием отправилась посмотреть мир,
в котором ее муж стал всеми признанным гением. Она ошиблась,  но  это  уже
детали...
     - Где она? - спросил я.
     - Кто? Рина?
     - Нет, Алиса. Убийца.
     - Песах, если ты сможешь на суде доказать, что Алису Фельдман следует
осудить за убийство с заранее обдуманным намерением, я готов  съесть  свой
полицейский значок! Я не вижу способа обвинить человека только за то,  что
он злоумышлял. Нет никаких материальных улик! Единственное, что я  могу  -
это провести через кнессет закон, запрещающий  коммерческое  использование
стратификаторов Института альтернативной истории. И я это сделаю.
     - Тогда, - опечалился я, - директор Рувинский и его сотрудники  умрут
от голода. И убийцей окажешься ты.
     - Выкрутится, - сказал Роман. - Они-то выкрутятся, а вот министра  не
воскресишь. Дело придется закрыть и сдать в архив. Нет ни убийцы, ни улик,
ничего.
     Он залпом допил холодный и горький кофе и встал.
     - Передай  от  меня  привет  Рувинскому,  -  сказал  Роман.  -  Пусть
готовится, его ждут нелегкие времена.
     - Естественно, - сказал я.  -  Кто-то  кого-то  убивает,  а  виноваты
всегда ученые.
     - Это истина,  не  требующая  доказательств,  -  подтвердил  комиссар
Бутлер.

                                П.АМНУЭЛЬ

                        ШЕСТАЯ ЖИЗНЬ ТОМУ ВПЕРЕД




     "Внимание!  Не  вскрывать  стратификатор  Славина  самостоятельно!  В
случае  появления  посторонних  шумов  или  постукиваний  -  связаться   с
ближайшим пунктом обслуживания и  вызвать  мастера!"  Надо  полагать,  что
каждый, кто приобрел  последнюю  модель  стратификатора  Славина  JSW-23а,
читал это предупреждение, написанное на трех языках (иврите, английском  и
русском) на передней панели аппарата. Странная  психология  у  покупателя.
Все читали, но мало кто этой инструкции следовал.
     Возможно, виноваты женщины. Как это обычно бывает?  "Дорогой,  что-то
наш стратификатор начал немного шуметь, а я  как  раз  хотела  побывать  в
прошлой инкарнации, ну, ты знаешь, это когда  я  была  маршалом  Мюратом".
"Дорогая, я немедленно вызову мастера". "Дорогой, ты же  мужчина,  неужели
ты сам не справишься с такой мелочью? Там, наверно, нужно подвинтить  пару
шурупов, и все будет о'кей". "Сейчас, дорогая"...
     И все. Кожух вскрыт, шурупы подвинчены, и, что самое интересное,  шум
действительно исчезает. А час или два спустя муж в состоянии  шока  звонит
на станцию обслуживания, в полицию, скорую помощь и чуть ли не в  пожарную
команду,  и  кричит,  и  просит,  и  требует...  А   что   могут   сделать
дипломированные  техники?  Еще  раз  показать  пострадавшему  надпись   на
передней панели?
     Фирма-распространитель  решила  снабдить  стратификатор  Славина  еще
одной письменной инструкцией и вновь обратилась ко мне с просьбой написать
текст, если не увлекательный, то хотя бы удобочитаемый. Мне  заплатили,  я
написал, вы читаете. И все дела.


     Как  известно,  стратификаторы  Славина  предназначены  для   общения
пользователя с его предшествовавшими реинкарнациями. Управление  аппаратом
в модели JSW-23a предельно упрощено. Вам даже не нужно, как  было  раньше,
прикреплять медицинские датчики, поскольку многие покупатели жаловались на
неудобства.
     Аппарат ставится  на  стол,  подключается  к  сети  переменного  тока
220/127 вольт (проверьте напряжение!),  после  чего  пользователь  садится
перед излучателем, похожим на антенну (ошибиться невозможно),  и  нажимает
кнопку "пуск". Больше ничего делать не нужно -  аппарат  сам  снимет  вашу
энцефалограмму, определит число и типы  предыдущих  реинкарнаций,  выведет
список на экран и  даже  подскажет,  какая  именно  реинкарнация  наиболее
подходит для вашего нынешнего  эмоционального  состояния.  Аппарат  сам  и
выключится, когда ваше  пребывание  в  предыдущей  реинкарнации  затянется
больше программированного времени и (или) возникнет  потенциальная  угроза
вашему здоровью. Все совершенно безопасно.
     За    три    года    фирма-распространитель    получила     множество
благодарственных писем  от  покупателей  стратификатора.  Многим  мужчинам
нравится примерять на себя ту  свою  жизнь,  в  которой  они  были  смелы,
отважны,  сильны  и  бессовестны.  Последнее  качество  может   показаться
неуместным, но, тем не менее, статистика показывает, что это так  и  есть.
Наиболее под указанное определение подходит неандерталец, особенно периода
перехода к стадии кроманьонца. Странно, что и  женщины  в  восторге  -  им
нравятся дальние реинкарнации своих мужей и приятелей, а в мои обязанности
вовсе не входит обсуждать этот феномен  с  психологической  точки  зрения.
Интересно, что сами женщины,  как  показало  социологическое  исследование
рынка, тоже предпочитают  дальние  реинкарнации  ближним.  Сентиментальные
барышни XIX века совершенно  не  котируются,  в  моде  амазонки  (если  их
удается обнаружить среди  своих  прошлых  жизней)  или,  на  худой  конец,
сильные женщины позднего матриархата.
     Представьте  себе  семью,  где  муж   решил   побыть   в   инкарнации
неандертальца, а жена стала амазонкой. Были случаи, кстати, когда, войдя в
образ, женщины пытались отрезать себе правую  грудь,  чтобы  было  удобнее
целиться из  лука.  Хорошо  еще,  что  муж,  даже  будучи  неандертальцем,
понимал, что две женских груди выглядят  куда  эстетичней  одной.  Отмечен
единственный случай, когда женщине удалось-таки провести эту операцию -  я
имею в виду известное происшествие с Полиной А. Но это нетипичный  случай,
поскольку Полина действительно  стала  великим  стрелком  из  лука,  убила
(одной стрелой!) трех палестинских  террористов,  а  затем  заняла  первое
место на чемпионате мира по стрельбе из лука по живым мишеням. А теперь  -
несколько слов о причине шума или постукиваний  внутри  аппарата,  которые
так раздражают женщин.
     Господа! Шумы возникают в том, и только  в  том  случае,  если  среди
ваших предыдущих  реинкарнаций  встречались  психологически  несовместимые
случаи. Например, во время одного из воплощений вы были степным волком,  а
во время другого - овцой из большой отары. Или -  полицейским  и  убийцей.
Всякое бывало. Аппарат начинает работать в форсированном режиме, вот вам и
шумы. А постукивания  -  из-за  того,  что  ваши  предыдущие  реинкарнации
начинают выяснять отношения между собой. Пока вас не втягивают в эту свару
- не обращайте внимания!
     К  сожалению,  этого  правила   не   придерживается   большая   часть
пользователей.  Хорошо,  если  вызывают  мастера,  который   и   объясняет
ситуацию, а иногда даже позволяет понаблюдать за схваткой.  Есть,  однако,
пользователи, которые начинают  "чинить"  аппарат.  Вот  с  них-то  все  и
началось.


     Первым под крышку полез с отверткой в руке господин Хаим  Ш.,  житель
Кирьят-Малахи. В  принципе,  его  можно  понять:  если  жена  каждый  день
говорит, что руки у тебя подобны бревнам, и что ты даже не знаешь, с какой
стороны взяться за розетку, и что в аппарате будет  стучать  до  тех  пор,
пока он не взорвется, и что вызов мастера обойдется в сотню шекелей, и что
она сама вскроет аппарат, если муж  у  нее  не  может  справиться  с  этой
единственной супружеской обязанностью...
     Ты,   естественно,   впадаешь   в   состояние   благородного   гнева,
откручиваешь восемь болтов дрожащими от возмущения руками, снимаешь панель
и обнаруживаешь микросхему, в которой решительно нечему шуметь и в которой
ничего нельзя изменить. Кроме одного: можно поменять местами два проводка.
Что ты и делаешь под пристальным взглядом жены.
     Именно так поступил бедный господин Хаим Ш.,  нарушив  инструкцию  по
пользованию стратификатором. К сожалению, даже фирма-изготовитель "Славин,
Ltd." не могла предсказать то, что после этого произойдет. Никому даже и в
голову не могло придти, что найдется идиот, который станет менять клеммы.


     Поменяв-таки местами проводки, Хаим Ш. с видом победителя ввинтил  на
место болты, потеряв всего один.
     - Ну-ка дай, - сказала Двора, жена  Хаима  Ш.,  -  я  хочу  до  ужина
побывать в пятом своем воплощении. Хоть человеком себя  почувствую,  а  не
рабочей лошадью.
     Для сведения: в  пятой  реинкарнации  Двора  Ш.  была  дрессированным
тигром в цирке Барнума.
     Женщина  включила  аппарат,  а  муж  поплелся  на  кухню  поискать  в
холодильнике остатки еды. Минуту спустя он услышал леденящий  душу  вопль.
Две тарелки с салатами, которые он выронил  из  рук,  разбились,  Хаим  Ш.
поскользнулся  в  смеси  хумуса  и  тхины  и  растянулся  на  полу.   Этим
объясняется тот факт, что он ворвался в салон  слишком  поздно.  Двора  Ш.
доедала крышку стола, отрывая от нее полоски древесины. Ножки она, видимо,
съела в первую очередь. Хаим Ш.  застыл  на  пороге,  а  Двора,  проглотив
последний кусок и выплюнув болт, крепивший ножку к столешнице, сказала:
     - Хороша жрачка. Теперь попить.
     И направила взгляд холодных серых глаз  на  мужа.  Бедному  Хаиму  Ш.
почему-то пришло в голову, что Двора стала вампиром и сейчас  начнет  пить
его кровь. Вот, к чему приводит растерянность - уж он-то знал, что никаких
вампиров в числе предыдущих реинкарнаций его жены в помине не было. Тигр -
да, но он был дрессированный и крови не пил.
     Между  тем,  Двора  оттолкнула  помертвевшего  от  ужаса  супруга   и
направилась на кухню. Видимо, и здесь не оказалось ничего, чем  она  могла
бы утолить жажду, хотя оба крана - горячий и холодный -  были  открыты,  и
вода текла под большим напором: Хаим собирался мыть посуду. К  счастью  (и
не только для Хаима Ш.), стратификатор автоматически отключился, поскольку
Двора не запрограммировала времени возвращения.


     Не думаю, что  этот  случай  можно  считать  классическим.  Двора,  к
сожалению, не смогла описать ничего, кроме ощущения  голода.  Есть  дерево
она, по ее словам, научилась в детстве, а пить она собиралась бензин -  он
лучше всего утолял жажду. Даже Хаим Ш., будучи человеком  недалекого  ума,
понимал, что  не  существовало  на  Земле  существ,  которые  питались  бы
древесиной, запивая ее бензином с октановым числом 96.
     Пока Двора приходила в себя, он догадался  все  же  вызвать  мастера.
Мастер увидел перепутанные провода и вызвал дежурного психолога.  Дежурный
психолог проверил все реинкарнации Дворы и не обнаружил ни одной,  которая
могла бы есть древесину. Тогда  он  сделал  ошибочный  вывод  о  том,  что
произошло  наложение  инкарнаций.  Как   по-вашему,   можно   ли,   сложив
дрессированного тигра, русского политзаключенного времен  Большой  чистки,
индусского  брамина,  опоссума,  японскую   гейшу   и,   кажется,   кильку
атлантическую (слава Богу, что не в томатном соусе!), создать  воплощение,
получающее удовольствие от поедания крашенной древесины?
     Правильный вывод сделан был на следующий день в отделе  перспективных
разработок фирмы "Славин, Ltd." Перемена контактов  привела  к  тому,  что
Двора Ш. воплотилась не в прошлую свою реинкарнацию, а в одну из будущих.


     Слухи разносятся со сверхсветовой скоростью - это известно  всем.  Не
прошло и дня после истории с Дворой Ш., а обращения  в  местные  отделения
фирмы-распространителя приняли характер повального бедствия. Я сам  знаком
с человеком, который полез под  кожух  стратификатора,  даже  не  дослушав
родственника, позвонившего ему по  видеофону  и  сообщившего  о  том,  что
аппарат способен информировать о результатах  будущих  тиражей  в  тото  и
лото. Именно этот  аспект  оказался  для  людей  привлекательнее  всего  -
узнать, что будет происходить в двадцать  третьем  веке.  Или  в  тридцать
шестом. А о том, какую за это придется платить цену, никто не думал.
     Кстати, знакомый, которого я упомянул, переключив контакты,  выяснил,
что в числе его будущих инкарнаций значатся:
     - пилот-камикадзе, который в 2239  году  пожертвует  собой  во  время
войны между Марсианской Гвианой и Даргубальской протохиреей,
     - кошка-муцис обыкновенная с планеты Корзумак,
     -  помощница  консула  Израиля  в  Британском  представительстве   на
Тринадцатом спутнике Юпитера с полным набором сексуальных обязанностей,
     - сосна класса "Ракета-фри", принадлежащая киббуцу Дгания-заин, и еще
около сотни личностей, упомнить которые  было  невозможно,  поскольку  мой
знакомый немедленно воплотился в сосну  просто  для  того,  чтобы  узнать,
какой душой может обладать эта порода деревьев.
     Он не прогадал. В будущем своем воплощении  (XXIX  век!)  он  обладал
способностью летать, проникать сквозь скалы,  но,  главное,  телепатически
изменять результат любых случайных событий. Единственным недостатком  была
необходимость  пускать  корни  каждый  раз  после   очередного   перелета,
поскольку таким уж был способ питания - дерево, все-таки.
     Он стал богачом. Редкий,  кстати,  случай.  Летая  под  облаками,  он
изучал ставки тотализаторов (народ ставил на прирученных осьминогов,  этот
вид развлечения намного  опередил  пресловутые  скачки)  и  в  критический
момент  выставлял  один  к  сотне,  срывая  потрясающий  куш.   Вот,   что
удивительно: возвращаясь после сеанса реинкарнации в XXI век, мой знакомый
в  течение  получаса  сохранял  эту  свою  способность,  и  тут  же,  пока
продолжалась релаксация,  использовал  ее  для  угадывания  цифр  в  лото.
Пользовался он своей способностью умело,  и  его  застукали  только  после
того, как он выиграл  семнадцать  миллионов,  заполнив  четыре  одинаковых
билета.


     Фирма-изготовитель уже приняла определенные меры - во всяком  случае,
в последней модификации стратификатора нет  никаких  проводочков,  которые
можно было бы поменять местами. Но,  господа,  вопрос  принципа!  Народный
умелец справится и без проводочков. Именно поэтому фирма и  обратилась  ко
мне.
     - Песах, - сказал  Президент  тель-авивского  отделения,  -  либо  ты
популярно объяснишь людям, чего им не следует делать,  либо  нам  придется
привлечь к суду  каждого,  кто  незаконно  использовал  стратификатор  для
воплощения в будущие реинкарнации.
     Объяснить! Хорошее дело. Каждый, кто взламывал кожух  стратификатора,
и без того понимал, что дело это опасное. Ведь о случае с Дворой Ш.  знали
все. О том, что стало с Ицхаком Л., тоже всем  известно.  Но  ведь  учатся
люди только на своих ошибках - чужие не в счет.
     Кстати, если вернуться к Ицхаку Л., то он мог бы и выжить, если бы не
стал программировать стратификатор. Разве кто-то заставлял его  вводить  в
прибор программу не прерывать реинкарнацию в течение трех часов? Ицхак Л.,
тридцати двух лет, женатый, отец шести  детей,  владелец  ресторанчика  на
Алленби, услышав о случае с Дворой Ш., захотел узнать,  что  произойдет  с
ним и его потомками. Благое намерение. Но нужно же понимать, что следующее
воплощение может не иметь к тебе-нынешнему ни малейшего отношения!  Так  и
получилось. Включив прибор и задав жесткую программу невозвращения,  Ицхак
Л. стал четырьмя личностями сразу.
     Разве это трудно было предвидеть? Население Земли быстро растет.  Еще
век назад число людей было втрое меньше, чем сейчас. Лет через двести  нас
вообще будет сотня миллиардов. То же самое - с животными.  А  если  учесть
еще и растения (угораздило же моего знакомого стать сосной!), то  ситуация
станет вовсе катастрофической. Если сегодня на Земле  существуют,  скажем,
триста миллиардов душ, а через два века число душ достигнет триллиона, то,
ясное дело, нынешних душ на всех наших потомков просто не  хватит.  Откуда
взять новые? Это вопрос вовсе не теологический и не философский, а  сугубо
практический. Новые воплощения возникают из  старых,  и  больше  их  взять
неоткуда. И потому лет через двести каждому  из  нас,  нынешних,  придется
одновременно существовать в нескольких телах - чтобы заполнить открывшиеся
вакансии. Я, допустим, смогу  еще  думать  за  двоих,  если  второй  будет
какая-нибудь женщина без особых претензий. Но Ицхак Л., в том  воплощении,
куда он сам себя по дурости сфокусировал, оказался одновременно в телах:
     1. адмирала галактической эскадры Норилиса Румалиса,
     2. королевы Марсианского Сырта Алены XIV,
     3. десятиметрового крокодила в озере Виктория,
     4. гениального физика Ивана Ступергаса.
     И все это, заметьте, в середине XXV века.
     Владелец ресторана на Алленби  -  личность,  безусловно,  незаурядная
(Ицхак Л.  утверждал,  что  в  2019  года  у  него  обедал  сам  Марадона,
постаревший и обрюзгший), но не настолько, чтобы вести в бой галактическую
эскадру, одновременно решая  за  Ивана  Ступергаса  проблемы  триманоидной
галеострихии. Натурально, Ицхак Л.  свихнулся  на  второй  минуте  сеанса.
Любой непрограммированный стратификатор тут же отключился бы, но Ицхак  Л.
не хотел расставаться с будущим так быстро и бесславно. И прибор продолжал
работать.
     Самое интересное, что жена и шестеро детей (включая Егудит, которой в
тот день исполнился годик) следили за изменениями, происходившими с отцом,
и ровно ничего не могли сделать. Крокодил в образе Ицхака  Л.  начал  было
искать пульт включения  стереовизора  (читатель,  надеюсь,  понимает,  что
крокодил будущего - не тварь подколодная, но  разумное  существо,  хоть  и
непрезентабельного вида), а  в  это  время  адмирал  Румалис  дал  команду
"оверкиль", и все его шестнадцать с половиной рейдеров повернулись  дюзами
к врагу, Алене XIV в это же время втемяшилось заняться  любовью  со  своим
неофициальным  любовником,  марсианским  жабом  Ыруком,  а  что  до  Ивана
Ступергаса, то он, решая в уме уравнение непрерывности  для  шестизарядной
Вселенной, зациклился на  простеньком  интеграле.  В  результате  господин
Ицхак Л., двигаясь по комнате на руках (адмирал Румалис), схватил пальцами
босой левой ноги  пульт  управления  стратификатором  (крокодил  из  озера
Виктория), набрал на  нем  совершенно  немыслимую  комбинацию  цифр  (Иван
Ступергас), после чего  вышвырнул  пульт  с  десятого  этажа  (именно  так
поступила Алена XIV с любовником-жабом после  свершения  интимного  акта).
Стратификатор, естественно, сделал то, что сделал бы на  его  месте  любой
прибор, пошедший в разнос: он взвыл и соединил в личности  Ицхака  Л.  все
его инкарнации от восьмой до сто тридцать девятой.
     После вскрытия (прибора, а не  тела  Ицхака  Л.)  оказалось  что  сто
двенадцатое  воплощение  бедного  ресторанщика  будет   разумной   звездой
спектрального класса М8. Короче говоря, Ицхак Л.  был  сожжен  собственным
внутренним жаром даже прежде, чем  успел  умереть  от  несварения  желудка
(восемьдесят девятая инкарнация - циркач из  XXX  века,  пожиратель  сырых
змей).
     У детей Ицхака Л., естественно, случился шок. У жены  -  истерика.  У
представителя фирмы, прибывшего на место происшествия, - глубокий обморок.
Зрелище, действительно, было не для слабонервных.
     Впрочем, ивритоязычные  газеты  опубликовали  в  свое  время  цветные
стереофотографии, можете убедиться сами. Русскоязычная пресса, надо отдать
ей должное, до подобного натурализма не опустилась.


     Я вовсе не стараюсь запугать читателя, тем самым выполнив  социальный
заказ фирмы "Славин, Ltd". Были не  только  случаи  с  летальным  исходом.
Например, история с Дианой К. Газеты об этом происшествии не писали.
     Диана - красивая девушка восемнадцати  лет,  студентка  университета.
Золотистые волосы, золотой, по свидетельству знакомых, характер. И золотые
руки, вот что существенно. Ей не  составило  труда  вывинтить  пресловутые
восемь болтов и сделать то, до  чего  вообще  никто  не  догадался  -  она
соединила провода накоротко. Слава Богу, сейчас эта возможность  исключена
полностью, иначе я бы не стал, конечно, рассказывать о том, что  произошло
с Дианой К. Она вызвала на себя свои тридцать пятую и восемьсот  девяносто
третью инкарнации и стравила их друг с другом. И ведь знала, что делала! В
тридцать пятом воплощении Диана К., согласно данным стратификатора,  будет
"Мисс Венера-2890", а в восемьсот девяносто третьем воплощении  -  "Мистер
Галактика М31 3450 года". Это все числа, но Диана быстро  просчитала,  что
Роза с Венеры будет хорошей парой Донату из туманности Андромеды, несмотря
на разделяющие их полтысячелетия. Для себя она планировала роль  сторонней
наблюдательницы - хотелось посмотреть на любовь двух самых красивых  людей
далекого будущего.
     Все она учла, кроме одного: что она сама есть  семнадцатая  по  счету
инкарнация этих Розы и Доната, и все они вместе - единое существо, а никак
не три разных.  И  любовь,  по  сути,  становится  кровосмешением.  Короче
говоря, Роза с Донатом общего языка не нашли. Оказывается, на Венере  XXIX
века в моде будут исключительно платонические отношения между  мужчиной  и
женщиной, и Роза просто не сможет себе позволить дотронуться  до  мужчины,
даже если он победитель конкурса красоты в огромной галактике и даже  если
этот мужчина, в сущности, она сама.
     И Донат влюбился в Диану. Любовь к собственной  реинкарнации  -  это,
что ни говори, не одно и то же, что любовь  к  самому  себе.  Да,  любишь,
вроде, себя самого в другом воплощении, но страдаешь  по-настоящему,  если
тот "я" (в данном случае Донат из XXXV века) целуется с тобой, а сам в это
время думает о невесте, оставшейся в галактике  М31.  Какое,  в  сущности,
дело было Диане до неведомой невесты? Тем не менее, она ревновала, и  даже
присутствие  равнодушной  к  мужчинам  Розы  выводило  Диану  из  себя   и
заставляло страдать.
     И хорошо, что вся  любовь  продолжалась  тридцать  пять  минут,  пока
стратификатор не отключился  согласно  заложенной  программе.  Последствия
могли быть плачевными.
     Кстати, это уже вопрос к медикам (Диана задала его мне, я  спросил  у
представителя фирмы, но  ответа  не  получил):  что  произошло  бы,  если,
находясь  в   контакте   со   своей   же   реинкарнацией,   а   именно   с
красавцем-Донатом, Диана забеременела бы? Вопрос вовсе не риторический;  я
слышал, что в иерусалимскую "Хадасу" недавно уже обращалась некая  госпожа
К. (замужняя женщина, мать троих детей!) с просьбой  сделать  ей  аборт  и
утверждала  при  этом,  что  забеременела  от   контакта   с   собственным
воплощением в образе мальтийского рыцаря  XII  века.  Мальтийские  рыцари,
согласен,  мимо  женщин  не  проходили.  Но   врачи   "Хадасы"   оказались
консерваторами, в рассказанную историю не поверили и отправили  женщину  в
раввинат - решать проблему законным порядком. А раввины в аборте  отказали
- под предлогом, что семя, полученное в процессе реинкарнации, суть  божье
семя.
     Им виднее. Что же до Дианы, о которой я рассказывал выше, то она  вот
уж третий месяц уговаривает представителей фирмы "Славин, Ltd."  разрешить
ей еще один сеанс "контр-реинкарнации" -  хочет,  наконец,  разобраться  в
вопросе об отцовстве с самим красавцем-Донатом. Фирма отказывает, не желая
создавать прецедента.


     Господа покупатели стратификатора Славина!  И  господа  пользователи!
Фирма "Славин, Ltd." убедительно просит не вскрывать аппарат и  не  менять
местами провода белого и красного цвета.  Мало  вам  забот  с  предыдущими
воплощениями?
     Кстати, согласно решению окружного суда Тель-Авива от 21 ноября  2026
года,  фирма-распространитель  не   несет   никакой   ответственности   за
намеренное использование стратификатора  вопреки  прилагаемой  инструкции.
Просьба иметь это в виду.
АМНУЭЛЬ Павел, ЛЕОНИДОВ Роман
СУД

   Серебряный полумесяц - небесная ладья Озириса - заходил за  горизонт.
Минхотеп, лежавший на тростниковой циновке, протянул руку, пытаясь  пой-
мать ладонью блестящий рог луны. Полумесяц  ускользал,  он  возникал  то
слева, то справа от ладони. Тогда Минхотеп понял, что у него дрожат  ру-
ки.
   Старость... Она подбиралась незаметно, и Минхотеп думал, что ее  при-
ход вообще минует его. Он любил удивлять учеников и раньше за  несколько
дней высекал на граните прекрасное надгробие. Кончилось. Шестьдесят пять
лет - предел для скульптора. Великий  Раоми,  создатель  пирамиды  Хуфу,
прожил меньше. Что ж, Минхотепу есть чем гордиться. Может  быть,  и  его
спустя много лет назовут великим создателем  храма  Хафры.  Назовут  ли?
Его, Минхотепа, судьба похожа на судьбу фараона  Джедефре:  его  так  же
быстро забудут. Уже забыли. Даже здесь, на  копях  Каграта,  в  северной
части Синайских владений, скульптора знают немногие. А ведь он прожил  в
нем больше тридцати лет. Каграт был хуже темницы, но имел по сравнению с
ней одно преимущество: здесь Минхотеп мог спокойно работать...
   Луна зашла. В осязаемо густом мраке звезды висели над головой, словно
светляки. Минхотеп встал, подошел к краю плоской кровли одноэтажного до-
ма, на которой проводил недолгие летние ночи. Селение спало, но в  южной
его части заметно было какое-то движение. Послышался цокот копыт, и  два
всадника проскакали мимо. Первый размахивал факелом, и  скульптор  успел
увидеть на голове второго убор из страусовых перьев.  Посланец  фараона!
Несомненно, что-то важное. Минхотеп побрел к своему ложу. Его не интере-
совали новости, исходившие от великого, милостивого, всеведущего,  прок-
лятого богами Хафры.
   На лестнице послышался топот ног. На крышу поднялись ученики Минхоте-
па - Хатор и Сетеб. Голос Сетеба прерывался от сдерживаемых рыданий:
   - Великий Дом умер!
   Минхотеп равнодушно смотрел на юношей. Так вот какую весть принес го-
нец: фараон умер, и прах его посвящен Анубису. А разве это не  означает,
что он, Минхотеп, изгнанный волей Царя царей в глухую  провинцию,  вновь
обрел свободу? Хатор скорбным голосом начал рассказ.
   - В этом году Яро разлился широко. По этому случаю в Сильсилэ  отпра-
вился торжественный кортеж фараона. Великий Дом согласно обычаю  предков
должен был принести жертву Птаху. Но плодородный Яро нес не только  жир-
ный ил, в его водах плавали раздувшиеся  трупы  животных,  дохлая  рыба,
ядовитые водоросли. Наутро  после  жертвоприношения  у  фараона  начался
сильный жар. Лекари и жрецы пытались исцелить тяжкий недуг. Но три  ночи
спустя царь Верхнего и Нижнего Кемта, Хафра, рожденный небом, порождение
Сэба, бога земли, ушел в страну Озириса, повергнув в печаль свой  осиро-
тевший народ.
   Хатор умолк. Сетеб бессвязно бормотал молитву. Решение пришло  неожи-
данно, и Минхотеп поднялся во весь рост. Голос его звучал спокойно, даже
торжественно:
   - Хапи взывает к справедливости. Я иду  в  столицу.  Нужно  исполнить
священный обычай предков, перед которым равны боги и смертные.
   Редко кто шел в Меннефер через горы на юго-запад от Синайской  пусты-
ни. Поход через пески опасен, но такая  опасность  привычна  для  жителя
Кемта. Солнце и жажда - с этим каждый учится бороться с детства. В  Маг-
харе к ним прибавлялась третья трудность - горы.
   Ученики не осмелились возражать, а Минхотеп не  объяснил  им  причину
своего решения. Он был в Магхаре несколько раз, правда, давно,  в  моло-
дости, когда следил за обработкой известняковых плит,  предназначавшихся
для гигантской статуи Гора. Вышли они с рассветом, но к полудню Минхотеп
устал и уже едва передвигал ноги. Скульптор шел и с привычным отвращени-
ем вспоминал слова из заветов отца сыну, слова, которые он, как  и  все,
заучил наизусть еще шестилетним ребенком:
   "Смотри, это фараон! Пока мы утром спим еще, он уже бодрствует и  за-
ботится о нас. Пока мы предаемся удовольствиям, он сидит за работой,  за
работой для нас. Он заботится о поддержании  каналов,  он  распоряжается
постройкой храмов, он бдит над нами, чтобы не было сделано  несправедли-
вости, и защищает нас от произвола. Он оказывает милости там, где  закон
карает неумолимо. Кричи громко, во весь голос кричи: хвала Сыну  солнца,
хвала, хвала!"
   Слова эти давно потеряли для Минхотепа всякий смысл. Он говорил  "фа-
раон", но уже не ощущал при этом трепета. Говорил "Сын  солнца",  а  сам
думал: скорее сын Гатгара, бога тьмы, заблудший, нелюбимый сын.
   Минхотеп не мог заставить себя думать о Хафре с  почтением  даже  те-
перь, когда фараон ушел в мир теней. Не мог, потому что знал. Это знание
много лет лежало на его плечах тяжким бременем, но так ли необходимо из-
бавляться от него сейчас? Нужно ли, чтобы тот, кто верил,  начал  сомне-
ваться, а тот, кто сомневался - начал проклинать? Нужно ли  людям  знать
всю правду о своем владыке?
   Минхотеп имеет в виду Суд над мертвыми. Фараон не мог быть  погребен,
пока весь народ не произнесет над ним Суд. При жизни фараон считался не-
погрешимым, слова его были законом, но тем страшнее отзывался  Суд,  ибо
речь шла о самом важном для египтянина - о почетном погребении. Если  на
Суде хоть один человек справедливо указывал на  какую-то  неискупленную,
вину умершего, в почетном погребении отказывали. Гроб вставляли в нишу в
стене в жилом покое - напоминание для детей и внуков. Было  только  одно
средство избавиться от трупа: письменное отпущение от  того,  чей  голос
был против погребения. Подобный Суд производился над каждым умершим,  но
для частных лиц имел гораздо меньшее значение: ведь их можно было  нака-
зывать и при жизни.
   Минхотеп никогда не рассказывал ученикам о днях своей молодости.  Ха-
тор и Сетеб были слишком юны и слишком чтили власть, чтобы  понять  его.
Хатор умен и сам когда-нибудь придет к тем же  мыслям,  что  и  учитель,
поймет лживость канонов "Книги Меонг". Хотя "Книга Меонг" священна и на-
рушение ее канонов считается святотатством. Но Сетеб... Неглуп, расторо-
пен, однако нет в нем того, что Минхотеп называл "душой души", нет  иск-
ры, которая делает человека творцом. "Книга Меонг" -  его  идеал  именно
потому, что показывает удобную дорогу в жизни.
   Мужество сойти с этой дороги дано немногим, Минхотеп свернул  с  нее,
прошел через муки и изгнание, но не жалел об этом. Он пристально вгляды-
вался в лица учеников, нередко верил им, чаще - сомневался...
   Когда полуденная жара стала невыносимой, Сетеб отыскал небольшую  пе-
щеру. В ней была тень, и камни еще не успели прогреться.  Минхотеп  сел,
прислонился к шершавой стене.
   Тихий насмешливый голос, прозвучавший  из  темноты  пещеры,  заставил
юношей, присевших рядом с учителем, вскочить на ноги.
   - Людям становится тесно в этом мире?
   Из темноты выступила низенькая фигура старика  в  изорванном  хитоне.
Отстранив Хатора, преградившего ему путь, отшельник склонился над Минхо-
тепом и, ощупав его изрезанный морщинами лоб, сказал:
   - Твой дух намного крепче тела. Лучшее средство  против  усталости  -
глоток вина Эрп-Ен-Тапе. Оно охлаждает кровь.
   - У нас нет ничего, кроме воды, - пробормотал Сетеб.
   - Что же заставило тебя идти через горы? - спросил отшельник, обраща-
ясь к Минхотепу.
   - Возмездие, - ответил скульптор.
   Хатор вздрогнул. Так вот какова цель встречи с ним: нс  поклонение  и
не любовь, но месть?! - подумал юноша, и ему стал  понятен  смысл  слов,
произнесенных учителем в ту роковую ночь, когда посланец  фараона  прим-
чался в Каграт: "Я должен исполнить обычай предков..."
   Спокойный голос отшельника прервал мысли Хатора:
   - Кто он? В чем его вина перед тобой?
   - Вина передо мной?.. Вина не заставила бы меня пуститься  в  далекий
путь, - ответил Минхотеп. - В тысячу раз хуже незаслуженная награда, ко-
торая ожидает его.
   - Награда? - повторил отшельник и презрительно перечислил:  -  Почет,
слава, женщины, власть, деньги...
   - Бессмертие, - Минхотеп посмотрел на  высокий  свод  пещеры.  -  Для
всех, кто придет после нас, он будет олицетворением справедливости...
   - Я догадываюсь, кто он, - сказал отшельник. -  Неужели  ты  думаешь,
что правду можно скрыть во мраке времен?
   - Ах, старик, разве ты не знаешь слов, начертанных в храме Озириса на
острове Филэ?! - воскликнул скульптор. -  "Минует  все  быстротечное,  и
рухнет владычество Кемта, погаснут жертвенные огни,  исчезнут  храмы,  и
останутся от нас только басни и более ничего". Послушай же одну из  этих
басен, я все равно хотел рассказать ее ученикам...
   Много лет назад, когда я был молод и учился искусству у мудрого  Рао-
ми, Кемтом правил великий фараон Хуфу. Царь царей был  в  то  время  уже
глубоким стариком и часто глядел в сторону города мертвых, где  возвыша-
лась его пирамида. Во всем Кемте не было человека,  почитаемого  больше,
чем мой учитель, создатель этого каменного исполина.
   Мы с учителем жили во дворце фараона в специально отведенных  покоях,
потому что Царь  царей  мог  в  любую  минуту  призвать  к  себе  своего
скульптора и строителя.
   Ты, старик, возможно, помнишь дни, когда в Меннефер с победой вернул-
ся полководец Ипу и привел семнадцать тысяч пленных нубийцев. Среди  них
были знатнейшие люди побежденной страны. Ипу захватил главный город  Ну-
бии и сжег его дотла.
   Большинство пленников были посланы на каменоломни в Турру, где  добы-
вался камень для усыпальниц и храмов. Пятьдесят рабов отобрал себе  вер-
ховный сановник Фалех. Сын убитого чужеземного  царя  чистил  горшки  на
кухне, а дочь нубийского казначея верховный сановник сделал своей налож-
ницей.
   Пленного царевича  звали  Ахром.  Ему  было  двадцать  лет,  немногим
меньше, чем мне. Вряд ли я обратил бы внимание на этого раба, но учитель
как-то указал мне на него со словами:
   - Видишь этого юношу? Какое сильное у него лицо! Став царем, он прев-
зошел бы всех жестокостью и коварством. Он и здесь  опасен,  потому  что
отлично разбирается в интригах. Раоми помолчал и добавил:
   - Я хочу, чтобы ты вылепил скульптуру этого человека. Я опешил - мне,
создававшему царские статуи, делать скульптуру раба? -  и  хотел  возра-
зить, но учитель крепко сжал мне запястье и оказал:
   - Ты сделаешь это, Минхотеп!
   Я не смел ослушаться, и в тот же вечер, когда Раоми отправился на ве-
черний прием, начал работу.
   Ты знаешь, старик, что искусство Кемта  уходит  корнями  во  времена,
когда боги только создали мир и учили людей ремеслу. Боги передали людям
правила изображения мира, которые записаны в виде канонов "Книги Меонг".
Трудно представить, чем было бы искусство Кемта без этой  книги.  Каждое
поколение художников воспитывается на "Книге Меонг", и любую работу мас-
тер начинает с того, что вспоминает нужный канон.
   Наши мастера почти никогда не рисуют чужеземцев. Кемт - вот та почва,
на которой они выросли, вот тот мир, который они могут изобразить на па-
пирусе или в камне. Сами художники редко задумываются над этим.  "Книгу"
дали людям боги, кому придет в голову обсуждать повеления Озириса?
   Подумав, я решил: если лицо нубийца не соответствует канонам, тем ху-
же для нубийца.
   Я принялся за работу, и в  несколько  дней  глиняная  заготовка  была
вчерне вылеплена. Как требовали каноны, я разделил статую  в  высоту  на
восемьдесят семь частей, из которых тридцать пришлись на  голову,  сорок
три на ноги... Вылепил лицо, ничуть не похожее на лицо нубийца, и  велел
привести Ахрома. Раба привели и усадили передо мной. Ахром сидел смирно,
но смотрел на меня гордо и вызывающе. Меня бесило, что он видел мое сму-
щение и понимал его причину. Несколькими движениями я примял у скульпту-
ры нос и подбородок, постарался придать лицу более варварское выражение,
не нарушая, однако, классических пропорций, и объявил, что работа закон-
чена.
   Ахрома увели, и мне показалось, что молодой  нубиец  остался  доволен
своим изображением... Из дворцового храма послышалось пение жрецов:  фа-
раон приступил к вечерней молитве. Отворилась дверь, вошел  Раоми.  Учи-
тель долго смотрел на статую.
   - Настало время, - сказал он наконец, - когда ты достиг такого совер-
шенства в своем творчестве, что в слепом  поклонении  магическим  числам
дошел до нелепости. Даже лицо варвара, само по себе прекрасное, ты  мыс-
лишь как жалкое подобие кемтского.
   Я был поражен, услышав, что учитель называет прекрасным лицо раба, но
то, что Раоми сказал дальше, повергло меня в ужас:
   - Запомни, Минхотеп, одну-единственную мудрость: нет правил, нет  ка-
нонов, все это ложь. Разве живое человеческое лицо  собрано  по  канонам
"Книги Меонг"? Нет! И это не уродует его, но делает более  прекрасным...
Ты знаешь, Минхотеп, я изъездил всю страну в поисках редких пород камня.
Однажды в каменоломне Суана обвалилась гранитная глыба, и на моих глазах
погиб молодой раб-ливиец. Видя, с каким равнодушием отнеслись  к  смерти
его товарищи, я склонился над юношей, чтобы он не  умер  в  одиночестве,
как пес. Я закрыл мертвецу глаза, но не мог  успокоиться.  За  несколько
дней из обломка той глыбы, что убила раба, я высек его лик, заставив се-
бя забыть каноны и пропорции "Книги Меонг". Да, я кощунствовал! И  знал:
если мою работу увидит хоть один жрец, этого будет достаточно, чтобы ос-
тавить меня в Суане навсегда... Утром я вышел из шатра, чтобы при первых
лучах солнца посмотреть на законченную работу. Я увидел старика с  дряб-
лым телом, изъеденным язвами. Он плакал и целовал скульптуру в  каменный
лоб. Надсмотрщик сказал мне, что это отец погибшего юноши.  Старик  бро-
сился мне в ноги, точно я вернул ему живого сына...
   Раоми умолк. Пение жрецов доносилось  все  отчетливее  сквозь  завесу
тонких тканей. Учитель направился к двери, на пороге остановился и  ска-
зал:
   - Истине нельзя научить, Минхотеп. Она рождается и умирает в душе че-
ловека. Ее нужно открыть. И если ты хочешь постичь ее тайны, найди к ней
путь... даже если этот путь ведет к гибели.
   Раоми ушел в свои покои, оставив меня в лихорадочном волнении. Я  вы-
шел в сад, чтобы подумать над словами учителя.
   Ночь была лунной, прохладной. У священного бассейна  я  опустился  на
холодную плиту, нагнулся к воде, пытаясь разглядеть сверкающие  плавники
золотых рыбок. Неожиданно брызги попали мне в лицо. Я поднял голову. Ря-
дом стояла Юра, дочь верховного сановника Фалеха. Заметив мое  смущение,
она тихо засмеялась:
   - Что ты здесь делаешь?
   - Думаю, Юра.
   - Вот оно что! Ты лепишь раба, а обо мне не вспоминаешь!
   - Я помню о тебе, Юра. Скоро я сделаю твою статую, и она будет  самой
прекрасной из всех...
   В лунном свете лицо Юры показалось мне высеченным из белого  мрамора,
и я решил запечатлеть ее именно такой: задумчивой, чуть улыбающейся  де-
вочкой. Но мне не удалось тогда осуществить свой замысел, потому что ут-
ром умер божественный Хуфу. Страна погрузилась в траур, Фалех увез Юру в
свое поместье, и я больше не встречал ее у священного бассейна, даже по-
том, когда во дворце вновь наступило спокойствие, и  на  престол  взошел
молодой Джедефре.
   В одну из первых недель своего правления Великий Дом призвал  к  себе
учителя и меня, В тронном зале собрался Большой совет. По правую руку от
фараона стоял верховный жрец, по левую -  верховный  сановник  Фалех.  У
трона толпились номархи, государственные советники, жрецы храма Ра.  Но,
едва мы вошли, мне бросилось в глаза, что чуть позади Фалеха стоял Ахром
и что-то записывал в свиток папируса. Куда делось тряпье, которое он но-
сил после своего пленения? Он был одет, как придворный.
   Мы приблизились к трону и преклонили колени. Царь царей  был  бледен,
казался уставшим. Он заговорил тихо, не глядя в нашу сторону:
   - Вступив на трон, мы хотим, как и наши предки, оставить о себе  дос-
тойную память. Тебе, Раоми, мы предлагаем приступить к сооружению  новой
усыпальницы в городе мертвых близ пирамиды нашего великого отца. Сто де-
сять тысяч рабов в твоей власти, мой скульптор и строитель Раоми.
   Учитель, казалось, воспринял новую почесть как должное. Каково же бы-
ло мое изумление, когда Раоми обратился к фараону:
   - Честь, оказанная мне, безгранична. Но здоровье мое слабо.  Я  знаю,
что не доживу до конца работ. Рядом со мной стоит юноша, чей талант мно-
го больше моего. Пусть Царь царей поручит ему священный заказ.
   Верховный сановник что-то сказал на ухо фараону. Лицо  Великого  Дома
было лицом статуи, которой совершенно все равно в этом мире. Но зато ра-
ба Ахрома живо заинтересовали слова Фалеха. Он  весь  напрягся,  вытянул
шею. Когда Фалех вернулся на место, раб сказал вполголоса, но во внезап-
но наступившей тишине его гулкий бас услышали все:
   - Молодая антилопа покладистее старого шакала. Раоми схватился за ру-
коять тема, висевшего у него на поясе, повернулся и быстро вышел из  за-
ла. Я бросился за учителем, но голос верховного жреца заставил меня  ос-
тановиться:
   - Раоми совершил кощунство, отказавшись выполнить  волю  Царя  царей.
Совет жрецов решит судьбу Раоми.  Верховный  сановник  продолжал,  когда
жрец умолк:
   - Ты талантлив, юноша, ты  возведешь  усыпальницу.  Фараон  кивнул  и
встал. Прием закончился. Я выбежал из тронного зала, перехватив  насмеш-
ливый взгляд Ахрома, Помчался к учителю, чтобы передать ему  слова  вер-
ховного жреца, но Раоми не дал мне говорить:
   - Я знаю все, - сказал он. - Жрецы давно хотят избавиться от меня.  А
теперь представился случай. Они могут обвинить меня  в  кощунстве,  даже
если я возьмусь за строительство усыпальницы. Ведь я стар, могу  умереть
до окончания работ, пирамида останется недостроенной. Они все  обдумали,
Минхотеп...
   Совет жрецов решил судьбу учителя. Раоми  вышел  проводить  меня,  мы
попрощались, и я ушел, глубоко задумавшись. Сзади послышались  крики,  я
обернулся. Учитель лежал на камнях, убийцы склонились над ним. Я крикнул
и бросился назад. Увидев меня, убийцы разбежались. Раоми был мертв,  тем
торчал у него между лопаток. Я рыдал, как женщина, и в конце концов упал
в беспамятстве.
   Я провалялся в болезни две недели. Сначала  бредил,  и  мне  виделись
ожившие памятники, потрясавшие каменными руками, каменные лица с нубийс-
кими приплюснутыми носами хохотали гулким смехом...
   Богам было угодно, чтобы, едва я начал понемногу вставать с  постели,
ко мне явился сам верховный сановник Фалех, Меня  призывал  Царь  царей.
Зачем?
   Слуги повели меня под руки, а Фалех шел рядом и говорил:
   - Раоми понес заслуженную кару, ибо перед богами равпы и простой зем-
лепашец, и великий скульптор. Царь царей даст тебе новый заказ. Но ты не
должен удивляться. Ты должен помнить: то, что происходит в Кемте, угодно
богам...
   Когда мы подошли к тронному залу, слуги отпустили меня, и мы  с  вер-
ховным сановником вошли вдвоем. Я поднял голову к возвышению, на котором
стоял трон, и посреди зала упал на колени, ибо силы оставили меня, когда
я увидел.
   На троне владыки Кемта восседал, величественно подняв голову, осенен-
ную уреем нубиец Ахром.
   - Раб?! - вырвалось у меня. Лица писцов вытянулись, а нубиец, отшвыр-
нул в сторону кнут и связку прутьев - символы царской власти -  бросился
на меня. Схватив меня за волосы, он прохрипел:
   - Ты - мой раб! Ты - мой пес! Стоит мне пожелать, и тебя раздавят!
   Ахром был смешон в эту минуту гнева, потому что до  сих  пор  фараоны
вершили дела как боги - одно короткое слово, один скупой жест...  Нубиец
понял свою ошибку, вернулся к трону.
   - Но ты не умрешь, - сказал он. - Нам нужно твое искусство. Я, Хафра,
владыка Верхнего и Нижнего Кемта, сын Озириса, нареченный брат Хуфу, по-
велеваю тебе, Минхотеп, высечь мою статую для тронного зала с тем, чтобы
эта статуя стала образцом для всех  последующих  скульптур,  рельефов  и
изображений.
   - Я выполню все, что ты приказал, о владыка, и да будет  вечно  сиять
твое величие над страной Озириса, - то был шепот Фалеха, достаточно чет-
кий, чтобы его мог услышать тот, кому он предназначался.  Я  понял,  что
спасло меня от мести нубийца: глиняная модель, которую я вылепил по при-
казу учителя. Сейчас, когда случай так странно вознес раба над  смертны-
ми, Ахром понимал, что только искусство скульпторов, художников и писцов
придаст ему то неземное совершенство, которое неспособны дать  ни  самые
стремительные колесницы, ни несметные сокровища, ни победы над  ливийца-
ми...
   Мне пришлось повторить вслед за Фалехом: "И да будет вечно..." Я  был
слаб, очень слаб. И предал учителя.
   Только впоследствии мне стали известны кое-какие подробности возвыше-
ния Ахрома, Дворцовые тайны хранились свято, ничто не могло  открыть  их
потомству: ни пирамиды, ни храмы. В печах сгорали папирусы, стирались  в
пыль таблицы, стачивались неугодные надписи на вечных камнях  пирамид  и
склепов. Вот почему истинная причина гибели молодого Джедефре и  стреми-
тельного возвышения Хафры никогда не будет раскрыта.
   В детстве Джедефре воспитывался не жрецами, а неким  мудрецом  Шамаи-
лом, которого покойная царица дала в наставники сыну. Шамаил внушал  ца-
ревичу отвращение к золоту и войнам, любовь к искусству и поэзии.  Совет
жрецов обвинил мудреца в святотатстве и сослал в каменоломни Силили, где
тот вскоре погиб. Джедефре отдали под надзор жрецов храма Птаха, Но нас-
ледник возненавидел своих новых наставников за убийство Шамаила, и жрецы
усердно молили богов, чтобы те продлили бесценную жизнь Хуфу.  Но  этого
было мало, и верховный жрец Хаорес подумывал о смене  династии.  Он  мог
сам стать фараоном, но тогда получил бы могучего противника в лице  вер-
ховного сановника. Возникла бы смута, война -  этого  жрецы  не  хотели.
Тогда они обратились к Фалеху. Поразмыслив  и  посовещавшись,  верховный
жрец и верховный сановник решили посадить на престол человека, полностью
покорного их воле. Управлять Кемтом, оставаясь в тени. Вот тогдато  мно-
гоопытный Фалех и вывел в свет нубийца, заметив в Ахроме - все же он был
сыном царя - удачное сочетание вл-астолюбия, сметливости,  завистливости
и покорности богам.
   Ахрома-Хафру представили как нареченного брата Хуфу, который юные го-
ды провел в жреческой школе храма Ра. Выдать нубийца за жителя Кемта не-
легко, и Хафра первое время не покидал пределов дворца. Потом выход  был
найден: слой румян, накладная борода... Издалека  нубийские  черты  лица
владыки, оставшегося рабом, не бросались в глаза.  А  вблизи...  Владыку
видят не таким, каков он на самом деле, а таким,  каким  его  изображают
художники, скульпторы, писцы, сказители. Они должны были  создать  Хафру
для народа Кемта. И создали. Я был среди них. Более того: я создал новый
канон. Наверно, мой поступок достоин презрения, но  тогда  все  виделось
мне в ином свете, а многого я просто не понимал. Судите сами.
   Помню: из тронного зала меня вывели все те же слуги, посадили  в  по-
возку и куда-то долго везли. Соображал я плохо и  весь  дрожал.  Забылся
тяжелым сном и очнулся в комнате с широким окном, затянутым тонкой брон-
зовой сеткой. В этой комнате я провел десять дней, не видя никого, кроме
рабов, приносивших мне еду и воду. Силы вернулись ко мне, но на душе бы-
ло тяжело.
   Лишь на одиннадцатый день вместо раба на пороге появилась  девушка  с
черными волосами и тонкими руками.
   - Кто ты? - спросил я.
   - Иддиба, рабыня дочери верховного сановника  Фалеха.  Госпожа  хочет
видеть тебя.
   Мы вышли в сад. Рабыня быстро шла по  запутанным  тропинкам.  Деревья
расступились, открыв небольшой пруд с белыми кувшинками. В воздухе  про-
пела стрела и вонзилась в ствол акации. Возле пруда появилась Юра с  лу-
ком в руках.
   - Испугался? - воскликнула она, довольная своей шуткой.
   - Нет, госпожа. Где я, что все это значит?
   - Иди за мной, Минхотеп.
   В дальнем конце сада стояло невысокое строение с решетчатыми  окнами.
Вслед за Юрой я вступил в сводчатое помещение, пол которого  был  устлан
мягкими циновками.
   - Здесь все для тебя, Минхотеп, - сказала Юра. - Но помни: ты  обещал
мне скульптуру.
   Я огляделся в восхищении. Какой скульптор остался бы равнодушным  при
виде великолепно оборудованной мастерской? Здесь были тяжелые медные пи-
лы с резными рукоятями, сверлильные трубки, нефритовые кувалды,  бронзо-
вые стамески, полировочный песок из Магхара и драгоценные резцы с  алма-
зами. На деревянных подпорках стояли две заготовки для парадных  статуй:
одна из белого мрамора, другая из редкого пятнистого мрамора "митт", ко-
торый впоследствии назвали "камнем Хафры". У окна я увидел и две  глиня-
ные заготовки. Теперь я понял, чем был вызван мой вынужденный переезд  в
имение Фалеха. Срочность заказа фараона заставила  верховного  сановника
создать у себя эту мастерскую. Впоследствии мне стала  ясной  и  дальняя
цель заказа Царя царей, цель, о которой в то время я не  мог  и  догады-
ваться.
   - Эти инструменты - подарок отца, - сказала Юра, - а  лучшие  подмас-
терья помогут тебе выполнить заказ Великого Дома и... обещание,  которое
ты дал мне.
   Я понял, что она многого не знает, и решил не открывать ей того, чему
сам стал свидетелем. - Мое сердце у твоих ног, госпожа, -  сказал  я.  С
этого дня я начал работать над двумя статуями под неусыпным  наблюдением
подмастерьев Хирама и Джхути, которых с удовольствием колотил при каждом
удобном случае. Работал быстро. Если одну из скульптур - фараона -  над-
лежало выполнить, точно соблюдая все каноны, то вторую никто не мог  по-
мешать мне высечь так, как я хотел. Работая,  я  размышлял  о  том,  что
умею, оказывается, меньше, чем какой-нибудь раб из Вавилона. Как-то Рао-
ми показывал мне привезенную с далекого  севера  вещицу:  вырезанную  из
кости головку девушки. Лицо северной  красавицы,  удлиненное,  с  острым
профилем. В то время я не смел признаться самому себе,  что  никогда  не
видел лица более прекрасного, и упорно твердил, что это работа  варвара,
что даже смотреть на нее - кощунство...
   Когда обе статуи были почти готовы, я бросил работу. С утра  до  ночи
бродил по саду, хотел видеть Юру и встретил  ее  в  одном  из  коридоров
дворца. Вероятно, я выглядел довольно странно, потому что Юра  подбежала
ко мне:
   - Что случилось, Минхотеп?
   - Я почти закончил работу. Осталось самое важное, мне хочется, госпо-
жа, чтобы ты была со мной,
   Мы вернулись в мастерскую, и, усадив Юру у окна, я приступил к  рабо-
те. Подмастерья пыхтели у меня за спиной, я чувствовал на себе их подоз-
рительные взгляды. Иддиба принесла еду, мы немного  поели  и  продолжили
работу. Юра уснула, и лишь тогда до меня дошло, что уже ночь. Я разбудил
Юру, проводил ее во дворец. Вернулся и прогнал подмастерьев. Они вышли и
встали у дверей: было слышно, как они переговаривались.
   Я работал до утра. В окне брезжил свет зари, когда я забылся  тяжелым
сном, полным кошмарных сновидений,
   Проснувшись, прежде всего увидел серые от ярости лица подмастерьев, а
затем - Юру. Девушка смотрела на свое изваяние с испугом, сложив руки  у
подбородка.
   - Минхотеп... Что ты сделал, Минхотеп? - тихо сказала она.
   И только тогда, увидев свою работу при ярком дневном свете, я  понял,
что сотворил чудо. Мраморная Юра была живой. Лицо казалось грустным, уг-
лы рта были опущены, в них затаилась обида. Это лицо можно  было  узнать
среди тысяч одноликих парадных статуй, потому что только оно жило своей,
а не чужой жизнью. Да, это было чудо. И святотатство. Я надеялся найти в
глазах Юры признание своей победы, но прочел в них лишь испуг.
   - Ты сошел с ума, Минхотеп, - прошептала она. Открылась дверь, и  Юра
исчезла.
   - Господин, - мрачно сказал тощий Хирам, -  мы  не  можем  оставаться
здесь. - Убирайтесь, - приказал я.
   Они вышли из мастерской на цыпочках, стараясь не касаться  ни  одного
предмета. Отныне моя душа была предназначена Гатгару. Я знал, что  обре-
чен, но расставаться с жизнью мне Не хотелось. И я понял, что должен де-
лать. Увидел единственный способ, который мог не только спасти меня,  но
дать возможность создавать, я уже знал, какое это счастье - лепить людей
так, как хочет душа.
   Позавтракав плодами, запер дверь мастерской, взял резец и  подошел  к
незаконченной статуе Хафры. Работал до вечера, а когда голод и усталость
взяли верх, пошел во дворец в надежде найти Фалеха.
   У порога мастерской я натолкнулся на Хирама. Пес, оказывается, стерег
меня, как раба.
   - Мне нужно видеть верховного сановника, - сказал я. Хирам быстро за-
лопотал, и я с трудом понял из его скороговорки, что Фалех в  Меннефере,
а завтра Царь царей, божественный Хафра, почтит своим присутствием  дво-
рец верховного сановника. Такая удача мне и не снилась.
   - Принеси еды, - потребовал я  и  вернулся  в  мастерскую.  Отдохнув,
взялся за работу и завершил ее лишь поздней ночью.
   Утром, выйдя в сад, я увидел, что он полон людей: воинов, сановников,
жрецов. Меня окликнул жрец и призвал именем Великого Дома во дворец.
   В большом зале стояло царское возвышение. Ахром-Хафра сидел на  троне
так непринужденно, будто на самом деле занял это место по  праву  рожде-
ния. Его лицо показалось мне более светлым, чем раньше. Приглядевшись, я
понял, что это искусно наложенный грим. Рядом с фараоном стояли Фалех  и
верховный жрец. Нужно было пасть на колени, но я стоял столбом: ноги от-
казывались сгибаться. Хафра усмехнулся:
   - Ты, я вижу, не вполне оправился после болезни. Только этим  я  могу
объяснить, что моя статуя еще не готова.
   - Она готова, о владыка, -  сказал  я.  -  Она  высечена  из  мрамора
"митт"...
   - Мы придем в мастерскую после совета, - кивнул Хафра.  Совет  воена-
чальников затянулся, и фараон со свитой  появился  в  мастерской,  когда
солнце стояло у самой черты горизонта. В свите Хафры не было  жрецов,  и
сам Царь царей выглядел рассерженным. Теперь моя жизнь зависела от  слу-
чая.
   Фараон подошел к своей статуе и не смог сдержать возгласа восхищения.
Хафра был высечен сидящим на троне. Руки со сжатыми кулаками  лежали  на
коленях. Голова, покрытая царским платком, гордо поднята кверху.  Прямой
нос, прижатые к голове уши и клиновидная бородка придавали лицу  нубийца
черты, которые делали фараона уроженцем Кемта!
   Хафра бросил на меня один только взгляд, и я понял, что спасен.
   - Это я, - коротко сказал Царь царей.
   Что ж, это оказалось правдой. С того дня Хафра стал таким, каким  был
изображен. Дворцовые умельцы изготовили изумительной работы маску, о су-
ществовании которой знали очень немногие, а те, кто догадывался, не сме-
ли говорить. Все дальнейшие изображения фараона, кто бы ни делал их, бы-
ли лишь точной копией моей работы. Мной действительно был создан  канон.
Я не думал об этом, спасая свою жизнь, но так получилось:  я,  скульптор
Минхотеп, сотворил того Хафру, какого тридцать лет знал  и  любил  народ
Кемта...
   Насмотревшись на собственное изображение, Хафра подошел к статуе Юры.
Он стоял перед ней очень долго. Солнце зашло, мастерская  погрузилась  в
полумрак. Хафра громко сказал:
   - Девушка прекрасна. Кто она?
   - Это скульптура моей дочери Юры, о владыка, - ответил Фалех, - но  я
нахожу...
   - Почему я раньше не видел твоей дочери? - прервал его Хафра. - Ты не
приводил ее в мой дворец? Помолчав, он добавил:
   - Мы поговорим о ней позднее, сановник.
   Фалех поклонился. Фараон обратился ко мне:
   - Я доволен, Минхотеп. И велю выставить свою статую в тронном зале  в
Меннефере. Тебе поручаю начать строить  в  городе  мертвых  усыпальницу,
достойную Царя царей. В помощь я вызвал из Она строителя Ментаха.
   С этими словами Хафра покинул мастерскую. После ухода фараона я долго
искал Юру в саду и во дворце. Вернулся к себе и здесь застал Иддибу.
   - Где твоя госпожа? - воскликнул я.
   - Госпожа, - голос Иддибы дрожал, - не сможет увидеться с тобой.  Моя
госпожа - невеста Великого Дома. Это решилось сейчас.  Мы  переезжаем  в
Меннефер. Госпожа велела передать тебе амулет. Просила, чтобы ты  всегда
носил его в память о ней.
   Я увидел тонкую золотую пластинку на цепочке. На одной стороне амуле-
та было выбито имя Озириса, на другой - божество  сфинкса.  Изумительная
древняя работа. Неожиданно мне показалось, что сфинкс улыбается странной
и непонятной улыбкой. Улыбкой нубийца...
   Наступил вечер, но в пещере было довольно светло, потому  что  взошла
луна. В ее свете можно было разглядеть жалкое ложе отшельника, несколько
кувшинов с водой и пищей.
   Минхотеп лежал, закрыв глаза. Отшельник стоял над ним, сложив на гру-
ди короткие руки. Хатор, сидя подле Минхотепа на коленях,  смачивал  лоб
скульптора влажной тряпочкой. Отшельник нарушил молчание:
   - Учитель ваш ослаб. Пусть отдохнет. Я продолжу  его  рассказ.  -  И,
увидев удивленные лица юношей, добавил: - Да, я - Ментах, бывший  зодчий
фараона, строитель царской усыпальницы.
   Хатор так и впился взглядом в хмурое скуластое  лицо  отшельника.  Он
верил каждому слову учителя и ждал продолжения.
   Сетеб притаился в глубине пещеры. Он тоже слушал, но что, кроме стра-
ха, ощущал Сетеб в себе? Еще и еще раз повторял он  это  страшное  слово
"святотатство" и видел, как душа его, обливаясь кровью, попадает в  лапы
Амамат, обреченная на вечные муки.
   А отшельник, чьи не утратившие зоркости глаза заметили эту внутреннюю
борьбу, начал говорить медленно, обращаясь, казалось, не к ученикам, а к
Минхотепу.
   Жреческая школа в Оне - лучшая в Кемте. Я попал туда в детстве.  Дол-
жен был стать жрецом. Ничего не знал  о  своих  родителях.  Мне  сказали
только, что они были убиты. Война! Орды нубийцев напали на Верхний Кемт.
Многих убили. Многих.
   Меня учили, как устроен мир. Учили десятикратности человеческого "я".
Учили, что нет людей выше жрецов. Учили повиноваться только гласу богов.
Не учили меня одному: искусству строителя. Должно быть, великий Тот "  в
доброте своей сам обучил меня этому.
   Мне исполнилось шестнадцать. По  моим  указаниям  перестроили  правое
крыло храма Ра. Я заслужил величайшую милость наставников. Был  посвящен
в первую ступень жреческого сана. Стал  жрецом  и  продолжал  оставаться
строителем, В девятнадцать я прошел вторую ступень посвящения. Знал все,
что может знать жрец. И кроме того, у меня был талант.  Я  скрывал  свое
презрение ко всему, чему меня учили. У меня не было друзей.  Все  дни  я
проводил в работе и молениях. Наставники  не  могли  нарадоваться  моему
усердию. А между тем я был лицемером и вольнодумцем. Я не верил! Нет, не
в богов, но в людей, их представлявших. Впрочем, я готов был и от  богов
отказаться. Боги, которые прощают зло, - какой в них толк? Однажды  меня
призвал к себе верховный жрец Ханусенеб.
   - Слушай, Ментах, - сказал он, - Великий Дом, прослышав о  твоих  та-
лантах, повелел мне подготовить тебя к строительству царской  усыпальни-
цы. Завтра ты отправишься в Меннефер.
   Путешествие из Она в столицу оказалось легче, чем я ожидал.  Меннефер
привел меня в восторг. Дворцы знати, лачуги бальзамировщиков,  ремеслен-
ников, горшечников. Неприступный портик храма Птаха. Островерхий, с кры-
латыми сфинксами у входа, дворец фараона.
   Тронный зал оказался узким, высоким. Потолок его терялся  в  темноте.
Передо мной на возвышении сидел владыка Верхнего и Нижнего Кемта божест-
венный Хафра.
   Аудиенция продолжалась недолго. Я был наполнен  впечатлениями.  Слова
Великого Дома с трудом доходили до моего сознания. Пришел в себя,  когда
носильщики вынесли меня из Меннефера. Вдалеке показалась вершина пирами-
ды Хуфу. Около пирамиды лагерем расположился  отряд  копейщиков.  Дальше
слышался шум голосов, метался свет факелов. Это сто десять тысяч рабов -
нубийцев, мидийцев, вавилонян - ожидали сигнала к началу работ.
   Ко мне подошли двое. В одном я узнал жреца храма Птаха.  Рядом  стоял
юноша немногим старше меня. При свете факелов лицо его казалось траурной
маской. Я подумал, что такие лица неспособны улыбаться. Юноша смотрел на
меня недоверчиво. Его приветствие было холодным. Пожелание долгих лет  -
нарочитым, неискренним. Он с первого взгляда  не  понравился  мне.  Этим
юношей был ты, Минхотеп.
   - Скоро ты переменил свое мнение...
   - Я думаю, - медленно сказал Ментах, - думаю, вспоминаю и вижу. Пере-
до мной растет гора камней... С востока тянется бесконечная вереница лю-
дей. В этой массе, будто живые, шевелятся глыбы известняка. Люди как ре-
ка. Словно плоты, камни плывут по ее течению. Растет кладка, рядом  рас-
тет пирамида мертвых тел. Рабов не хватает. Фараон  приказывает  послать
на строительство тридцать тысяч крестьян-должников. Свободных  землепаш-
цев, принужденных умереть ради величия Хафры. Я думаю, Минхотеп,  и  эта
картина заслоняет от меня другое. Не могу вспомнить, когда мы решили вы-
рубить Сфинкса.
   - Это было, - сказал Минхотеп, - на седьмую осень после начала работ,
когда на небе появился Себек.
   - При чем здесь божественные предзнаменования, Мянхотвп? Мне кажется,
это произошло, когда строительство почтил своим присутствием фараон.
   - Да, ты прав. Ментах... Но дело не только в посещении фараона.  Сыг-
рало роль появление Себека и еще то, что именно тогда рабы  натолкнулись
на скалу вблизи заупокойного храма. До этого разве  я  не  старался  ка-
заться верным подданным? Разве не старался оправдать свое звание царско-
го скульптора? Возле пирамиды, которую возводил ты. Ментах,  я  построил
храм, впервые пробуя свои силы в строительстве. Внутренние  стены  храма
облицевал полированными плитами из розового гранита, а в залах установил
семьдесят фигур фараона из диорита, гранита, мрамора. И  все  скульптуры
были подобны той, что я создал когда-то во дворце верховного  сановника.
Да иначе и нельзя было. Хафру дозволено было изображать только так, Ник-
то и не представлял себе Царя царей иным. Народ любил владыку - ведь все
великие дела приписывались ему. Он был для жителей Кемта как  отец  род-
ной, этот нареченный брат Хуфу. Его и боялись, как боятся отца,  строго-
го, но справедливого... Я ничего не забыл, Ментах, ты это  хорошо  знал,
ведь мы часто говорили об этом, я ничего не забыл и  не  простил,  но  я
ждал. Хотел, чтобы весь Кемт увидел, кому поклоняется.
   Храм был готов, когда пирамида поднялась от земли на сто локтей. Сто-
ял месяц паопи, Яро только что разлился, и к востоку от  города  мертвых
виднелись покрытые мутной красной водой поля.
   Жрецы устроили у пирамиды жертвоприношение в  момент  восхода  звезды
Сотис. И тогда пронеслась весть: по пути из Сильсилэ, после молений богу
Яро, строительство почтит своим присутствием владыка Верхнего и  Нижнего
Кемта.
   Мы встречали Хафру, распростершись на  песке  у  заупокойного  храма.
Помнишь, Ментах, ты старался разглядеть лицо  нубийца  сквозь  тончайшую
маску? Я не смотрел на Хафру, нет, я  видел  только  молодую  прекрасную
женщину, стоявшую позади фараона. Это была Юра! Она видела меня, но, ка-
залось, не замечала моего волнения. Лицо ее оставалось бесстрастным, оно
совсем не было похоже на то милое, полное юной радости лицо,  которое  я
запечатлел в мраморе и ради которого совершил святотатство.
   Явилось ли посещение Хафры каплей, переполнившей  чашу?  Я  ненавидел
фараона, но дело было не во мне одном. Речь шла  о  Кемте,  о  попранной
чести страны, об осквернении богов. О людях, которые поклонялись не доб-
рому, но строгому владыке, а жестокому властолюбцу. Беседы с тобой. Мен-
тах, укрепили мой дух. К истине через святотатство, говорил Раоми. А ты,
Ментах, сказал, что "Книга Меонг" придумана жрецами.
   Есть один смысл в искусстве, говорил ты, этот смысл - правда. И в тот
день, когда фараон, чрезвычайно довольный, отбыл в Меннефер, нам  откры-
лась правда.
   Царский кортеж медленно исчез в песках, и с ним навсегда исчезла Юра,
больше я не видел ее.
   Еще утром я велел копать почву в двух хетах от  храма,  чтобы  начать
оттуда закладку стены, опоясывающей  усыпальницу.  Солнце  только-только
опустилось. Мы с тобой, Ментах, стояли на холме и смотрели, как рабы за-
полняют камнями очередной ряд пирамиды. Я увидел  надсмотрщика,  который
поднимался к нам и что-то кричал на бегу. Рабы у храма перестали копать,
они стояли и смотрели в нашу сторону. Надсмотрщик вбежал на холм.
   - Господин, - обратился он ко мне, - мы натолкнулись на скалу.
   - Велика ли скала? - спросил я.
   - Не знаю, господин.
   - Выкопайте землю вокруг, узнайте размеры и форму. Надсмотрщик  побе-
жал вниз, а ты. Ментах, удивленно спросил:
   - Зачем тебе понадобилось окапывать скалу, Минхотеп?
   - Я и сам не знал, мне казалось, что скала натолкнет меня  на  мысль,
которую я искал долгие годы. Рабы поволокли корзины с песком, скала ста-
ла медленно показывать свои шероховатые грани. И тогда, Ментах, ты схва-
тил меня за руку. Помнишь? Ты прошептал:  "Смотри,  Минхотеп,  это  Себе
к..."
   Запад полыхал багрянцем, и в этой расплавленной массе плавала, дрожа,
желтоватая крупинка.
   - Это Себек, он светит нам, Минхотеп! Редко кто может похвастать, что
видел его. Говорят, что людям, увидевшим Себек, открывается правда!
   И мы, не сговариваясь, посмотрели туда, где из-под  песка  появлялись
контуры скалы. Мы вместе подумали об одном, и я сказал:
   - Статуя?
   Ты покачал головой:
   - Сфинкс!
   Прошло несколько дней, и скала, окруженная копошащимися рабами,  чер-
ной львицей легла меж изрытых дюн. Ее массивная  бесформенная  голова  с
тоскливой ненавистью смотрела на восток. Тогда, Ментах, ты сказал:
   - Себек дарит нам Сфинкса, которого еще не видел Кемт.  Нужно  следо-
вать естественной линии камня. Придется немного поработать,  чтобы  при-
дать ему совершенную форму.  Конечно,  если  Фалех  даст  дополнительные
средства.
   У тебя был практичный ум, Ментах. А я думал о том, что мое  искусство
должно будет проклясть не только фараона, но и то, что стояло за ним,  -
вековое невежество и страх, тиранию  жрецов  и  сановников,  продажность
знати. Должно будет показать жалкую природу властителя, запрещавшего на-
родные празднества, опустошавшего амбары  крестьян,  назначавшего  непо-
сильные налоги - все ради пирамиды. Показать Хафру в его истинном  обли-
ке. Помнишь, Ментах, как мы обсуждали подробности? Неожиданно ты помрач-
нел. Минхотеп, сказал ты, нам не дадут довести дело  до  конца.  Подмас-
терья мигом поймут, какого Сфинкса мы задумали ставить в городе мертвых.
Остальное не нужно даже воображать.
   - Необходимость - сестра мудрости, - сказал отшельник. -  Как  сохра-
нить Сфинкса для тех, кто придет после нас? Я  вспомнил  маску  на  лице
Хафры, о которой рассказывал ты, Минхотеп. Подумал: не закрыть ли и  нам
лицо Сфинкса алебастровой маской? Умело наложенные слои алебастра прида-
дут статуе кемтские черты и выражение лживого величия. Раскрасить по ка-
нонам: лицо коричневой охрой, бороду - синайской чернью, головной платок
- синим шессилитом и ракушечной потравой. Такой Сфинкс ни у кого не  вы-
зовет подозрений. Но пройдет время. Зной и ветер раскрошат  тонкую  але-
бастровую корку. Тогда весь Кемт увидит, какое коварное существо охраня-
ло великие пирамиды. Но жрецы уже  не  смогут  отдать  приказ  распилить
Сфинкса на плиты. Время обожествит в их глазах  кощунственную  вольность
царских строителей...
   Отшельник вскочил на ноги и, порывшись в темном углу пещеры, вернулся
со свитком папируса.
   Ментах бережно расправил папирус, и Хатор увидел  чертежи  и  рисунки
львиного Сфинкса.
   - Таким мы высекли Сфинкса спустя шесть лет, - сказал Ментах, - Смот-
рите, юноши... Рука вашего учителя  изобразила  Сфинкса  в  алебастровой
маске. Какое благородство на лице владыки двух стран!  Вспомните  "Книгу
Меонг" и сверьте пропорции. Они не нарушены.
   Ментах передвинул изображение и открыл новый рисунок. Хатор вскрикнул
от изумления. Черты Сфинкса неузнаваемо изменились. Это был не  Хафра  -
отец Кемта, верный защитник народа, это был другой Хафра, правду о кото-
ром Хатор узнал сейчас.
   - Сфинкс без маски, - сказал отшельник. - Таким он должен  был  стать
тысячу лун спустя. Вглядитесь в лицо фараона. Какое безволие,  подлость,
какая жестокость... А улыбка? Разве не смеется Хафра над легковерием на-
рода?
   - Прости, господин, - Хатор дотронулся пальцем до  рисунка.  -  Никто
никогда не говорил нам, что близ пирамиды Великого Дома стоит Сфинкс.
   - Время обогнало наши стремления, - сказал Минхотеп. - Скала поддава-
лась с большим трудом. Пришлось вырубить в  ней  многочисленные  уступы,
замуровать щели, чтобы придать камню монолитность. Шесть лет...  Наконец
рабы сняли леса, и Сфинкс стал виден на много хетов вокруг. Величие  его
подавляло всех, даже тех, кто недавно обтачивал бронзовым скребком когти
льва. Слухи быстрее ветра неслись через пустыню и гнали в город  мертвых
тысячи любопытных.
   Мы с нетерпением ждали Хафру, чье имя было дважды высечено на  подно-
жии Сфинкса. В полдень мы с тобой. Ментах, вместе с начальником стражи и
мастерами встречали Царя царей. Хафра говорил с нами приветливо, изволил
слегка наклонить голову. Но тут я увидел Хирама, который  что-то  шептал
верховному жрецу. Жрец приблизился к фараону и сказал несколько слов.  В
это время Хирам с группой мастеров начали взбираться на  Плечо  Сфинкса,
Хирам первым ударил киркой по лицу Сфинкса.  Алебастр  посыпался.  Кирки
все глубже вгрызались в хрупкое покрытие, и  второй  лик  фараона  начал
медленно выступать из камня. Статуя ожила, линия подбородка и скул  зак-
руглилась, глаза расширились, брови взметнулись вверх. Рот, строгая  ли-
ния которого ранее дышала отрешенностью от всего  земного,  расплылся  в
улыбке, хищно вздернулись ноздри широкого носа. Хафра, подавшись вперед,
визгливо прокричал:
   - Не вижу! Я ничего не вижу!
   И он действительно больше не увидел Сфинкса, потому что за одну  ночь
рабы засыпали Сфинкса. Землю на том месте, где была голова нубийца, рабы
утоптали... Сам я не видел, мне рассказал обо всем  начальник  дворцовой
стражи, когда я ожидал в темнице решения Хафры. Мне грозила  смерть,  но
Царь царей проявил милосердие... Я остался один. Тебя, Ментах,  не  было
со мной ни тогда, ни после, когда объявили приговор, и меня  сослали  на
соляные копи Каграта.
   - Я бежал, - коротко сказал отшельник и, поскольку  Минхотеп  молчал,
продолжал: - Хирам с мастерами полез на плечо Сфинкса. Я понял, что наши
дни сочтены, и сделал тебе знак, Минхотеп. Ты не видел. Тогда я побежал.
Никто не замечал меня. Все смотрели на меняющееся лицо Сфинкса.
   Я ушел в пустыню. Бродил по ней, как шакал, в поисках  пищи  и  воды.
Несколько месяцев спустя вернулся в Меннефер. Узнал, что бывший  царский
скульптор Минхотеп сослан куда-то по решению суда жрецов.  Из  отдельных
фраз, намеков, случайных слов я понял, что произошло в  городе  мертвых.
Там было в тот день больше ста тысяч человек.  Рабы,  крестьяне,  воины,
жрецы. Почти все они погибли. Рабы - в Ливийской пустыне, куда их погна-
ли, как стадо. Крестьян забили насмерть, сгноили в  каменоломнях  Турры.
Такой была цена царского спокойствия. Хватали всех в  слепом  стремлении
уничтожить любого, кто видел.
   Я ушел из Меннефера. Скитался. В каждой деревне рассказывал легенды о
фараоне, об искусстве, о Сфинксе. Рассказывал о тебе, Минхотеп.  Некото-
рые верили. Большинство - нет. Крепким было убеждение  в  непогрешимости
фараона. Но все же, все же...
   Шли годы. Я ослаб. Не мог больше скитаться. Но и жить с людьми не хо-
тел. Подчиняться тому, кого осмеял? Пришел сюда. Лишь за пищей  и  водой
хожу на запад, к Яро.
   Я сделал, что мог, Минхотеп. Пойди в любое селение Дельты или Верхне-
го Кемта. Везде ты сможешь услышать передаваемую  шепотом  легенду,  как
фараон пошел против воли Озириса, запретил празднества, унижал крестьян,
осквернил землю города мертвых. И как Озирис велел показать всем лик то-
го человека, которого называют Великим Домом. Ничье имя не будет  назва-
но, Никто не скажет о Сфинксе. Но все намеки будут понятны для  каждого,
кто захочет понять.
   Единственная мысль терзала меня. Я думал, что предал тебя,  Минхотеп.
Был уверен, что ты погиб. И вот - ты  жив!  Сегодня,  Минхотеп,  я  стал
счастливым...
   Ментах опустился на колени перед скульптором и провел ладонью по  его
лбу. Хатор не смог сдержать рыдания. Отшельник встал,  дотронулся  рукой
до груди юноши:
   - Ты знаешь теперь историю своего учителя. Назови его святотатцем.
   - Нет! - Хатор отпрянул, но тут же,  будто  очнувшись,  опустился  на
земляной пол пещеры и тихо добавил: - Не знаю,
   - Хороший ответ, юноша, - одобрил Ментах. - Я тоже не  знаю,  хотя  с
той поры прошло много лет. Мы нарушили каноны - это грех. Мы  ненавидели
Царя царей - это грех. Но каноны придуманы жрецами. А Царь царей  -  ти-
ран. Подумай, могли ли мы поступить иначе?
   - Не знаю, - повторил Хатор.
   - А твой друг и брат знает, - сказал Ментах. Только теперь Хатор уви-
дел, что Сетеба нет в пещере.
   - Бежал, - сказал Ментах, - и это хорошо. Было бы хуже,  если  бы  он
предал вас уже в Меннефере. - Помолчав, отшельник добавил:  -  Ты  понял
теперь, почему твой учитель идет в столицу?
   - Суд, - пробормотал Хатор. - Суд над мертвым...
   На шестидесятый день после смерти фараона все  подступы  к  Меннеферу
были забиты толпами людей, пришедших из Верхнего и Нижнего Кемта, из Си-
ная и Ливийских владений. Люди жили под открытым небом,  проводя  дни  в
молениях, спорах, разговорах, драках, благочестии и разврате.
   В заупокойном храме Хафры стоял саркофаг с  мумией  фараона.  Круглые
сутки не смолкали здесь стоны и вопли, приносились жертвы Озирису и Ану-
бису,
   В царском дворце верховный сановник  вместе  с  царицей  Юрой  и  сы-
ном-наследником Менкау-Ра обсуждали план погребальных шествий и  корона-
ции нового владыки.
   В узкой и высокой келье храма Птаха смуглый юноша,  преклонив  колени
перед жрецом Пахором, молил бога простить ему тяжкий грех. Это  был  Се-
теб. Долгий переход совершенно истощил его, и только глаза голодно свер-
кали из-под слипшихся на лбу волос.
   Пахор слушал сбивчивый рассказ юноши с  удивлением  и  затаенной  ра-
достью. Он знал, какие выгоды сулит ему поимка святотатца. Упустить слу-
чай подняться на следующую ступень посвящения было бы глупо.
   - Преступление твое, - пропел Пахор с фальшивой тоской  в  голосе,  -
это преступление чревозвездной Нут. Нелегко будет  очистить  твоего  бо-
жественного Ка от скверны.
   - Я искуплю, искуплю! - твердил Сетеб, ползая у ног жреца.
   Пахор поставил перед юношей кувшин с  молоком,  прикрытый  лепешками.
Сетеб набросился на еду. Он уже был уверен в том, что жрец вызволит  его
душу из пасти Амамат. Великий Дом - воплощение добра  и  справедливости.
Верить в легенду о Сфинксе может только безумец или враг народа Кемта.
   Когда Сетеб уснул, Пахор задул светильник и вышел из кельи.
   Смеркалось, нужно было торопиться, скоро верховный жрец Иссахар отбу-
дет в царский дворец, чтобы попасть к  церемонии  отхода  наследника  ко
сну. Плотно запахнув плащ, жрец направился к  ступеням  главного  входа.
Четверо рабов пронесли перед храмом черные носилки, и  Пахор  вздрогнул:
дурной знак - встретить носилки бальзамировщика. И чтобы отвести  предз-
наменование, незаметно плюнул на ладонь.
   Медленно покачиваясь на плечах рослых рабов, носилки свернули в пере-
улок, где, окруженный высоким забором, стоял дом  знаменитого  бальзами-
ровщика Сархаддоиа. Заскрипели массивные петли ворот, и траурная процес-
сия скрылась в затененной навесами глубине двора. Опустив носилки,  рабы
присели на корточки, но перед ними вырос могучий Сархаддон и велел  уби-
раться. Привычным движением бальзамировщик сдернул с носилок покрывало и
усмехнулся. Минхотеп лежал неподвижно, глаза его были закрыты. Сархаддон
хлопнул в ладоши. Из дома выбежали слуги, скульптора внесли в низкое ка-
менное помещение, где в центре прямоугольной комнаты стоял большой, оби-
тый медью стол. Рослый нубиец выкладывал на нем толстый слой веток,  пе-
ресыпая их рубленой соломой. Минхотепа уложили на стол. Все вышли, оста-
лись только Сархаддон и Хатор. Минхотеп открыл глаза.
   - Ну вот, - сказал он, слезая со стола, - разве можно верить  сказкам
о том, что стол бальзамировщика - это дверь в царство Озириса?
   - Я заткнул бы рты моих мастеров тряпками, но это не поможет, - мрач-
но сказал Сархаддон. - Предательство, доносы, подкуп - вот зараза, кото-
рая страшнее чумы. Так говорил мой отец, и он был прав.
   - Да, Нормат знал, что такое предательство, - согласился Минхотеп,  -
но он знал также, что такое дружба. Иначе разве я нашел бы приют в  этой
стохрамной тюрьме?
   - Твой ученик едва не поплатился жизнью, когда забрался ко мне в дом.
Только узнав амулет со сфинксом, я понял, что должен помочь. Слава  Ози-
рису, теперь мы оба в безопасности.
   Вечерний прием закончился. Слуги гасили светильники в  малом  тронном
зале. Другие собирали в корзины благовонные травы, разбросанные по  мра-
морным ступеням между колоннами. Утром траву отнесут в храмы, где жажду-
щие исцеления станут прикладывать к ранам сухие пучки.
   В зале остались двое: царевич Менкау-Ра и верховный жрец Иссахар.
   - ...Он опасен, хотя опасность можно предотвратить, - хрипел жрец.  -
Мне достоверно известно, что преступник скрывается  близ  Меннефера.  Мы
ищем пути для того, чтобы оградить церемонию от возможных  случайностей.
Внутренняя охрана с этой  задачей  не  справится.  Безопасность  владыки
должна находиться в надежных руках, А эти руки можно  найти  среди  рев-
ностных слуг Озириса и Птаха. Стража должна перейти в подчинение жрецов.
Верховный сановник не способен вернуть Кемту былое спокойствие.
   - Вот как! - воскликнул царевич. - Не  способен?  Так  знай  же,  что
преступник, о котором идет речь, пойман.  Он  находится  сейчас  в  доме
бальзамировщика Сархаддона. Стоит мне приказать,  и  от  него  останется
безмолвная мумия. И не о чем будет беспокоиться.
   Хитрость Менкау-Ра унаследовал от нубийца, подумал жрец. Придав  лицу
горестное выражение, Иссахар сказал:
   - Что я слышал? Неужели в Кемте забыты законы великой Девятки.  Убить
того, кто находится под защитой самого Озириса?
   Царевич нервно закусил губу. О какой защите идет речь, если  на  чашу
весов положено бессмертие отца? Неужели этот жрец, которого боялся и не-
навидел отец, будет распоряжаться и им, будущим фараоном Менкау-Ра? Нас-
ледник вспомнил детство, вспомнил день, когда увидел отца, божественного
сына Ра, могущественного Хафру ползающим на коленях перед Иссахаром.
   - Законы великой Девятки? Я должен знать о них! - заявил царевич.
   - Знать законы - желание, достойное будущего владыки Кемта, -  сказал
Иссахар с подобострастием. - Законы гласят: кто в день Суда над  мертвым
хочет потребовать отмщения, носит в себе частицу божественного гнева Го-
ра. Он неприкосновенен. Нужно убедить святотатца отказаться от Суда.  Он
будет упрям. Придется пустить в ход золото, сыграть на тщеславии.  Можно
и оставить его в покое - пусть говорит. Имя Хафры столь чисто, что народ
может сам расправиться с этим Минхотепом. Но  стоит  ли  так  рисковать?
Нужно быть полностью уверенным в том, что погребение владыки пройдет как
задумано и ничто не помешает Великому Дому стать бессмертным. Нельзя до-
пустить, чтобы люди начали сомневаться в том, кому верили безгранично. У
нас нет времени, до погребения всего две ночи. Этот шаг - визит царицы к
бальзамировщику.
   - Это необходимо? - царевич не мог уловить  связи  между  предстоящим
подкупом мятежного скульптора и визитом матери к Сархаддону.
   - Так угодно богам, - пояснил Иссахар, давая понять  наследнику,  что
есть вещи, которые навсегда останутся для него тайной.  Попрощались  они
холодно.
   Меннефер засыпал. Улицы гудели: узкие, стиснутые лавками и мастерски-
ми, они пели надрывно, им отвечали ровной басовитой нотой кварталы бога-
чей и храмы.
   Минхотеп долго прислушивался к этой забытой в песках  Каграта  музыке
города фараонов. Воспоминания больше не мучили его,  скульптор  думал  о
будущем, и этим будущим был Суд Озириса. Все остальное не имело смысла.
   Лязг засовов прервал размышления скульптора. Каморка наполнилась дро-
жащим светом факелов. Могучая фигура Сархаддона выплыла из  темной  рамы
двери. За дверью угадывались силуэты вооруженных людей. Сархаддон напра-
вился к Минхотепу, но на его пути вырос Хатор:
   - Нас предали!
   - Что я слышу! - Сархаддон воздел к небу руки и принялся шумно  расс-
казывать о том, как царская стража уличила его в  укрывательстве,  но  в
последний момент, когда он чувствовал уже,  что  его  голова  становится
слишком тяжелой для рлеч, от него потребовали молчания и отпустили.
   - Но меня заверили, - продолжал Сархаддон, - что долг  гостеприимства
не будет нарушен. Клянусь святым карпом...
   - Веди! - неожиданно сказал Минхотеп.
   Скульптор подошел к Хатору и, поцеловав его в голову, шепнул:
   - Если сможешь, беги...
   В маленьком зале для приема богатых клиентов  ярко  горели  ароматные
светильники. Царские храбрецы в  черных  накидках  стояли  неподвижно  у
стен. В большом золоченом кресле сидела высокая полная женщина в дорогих
сирийских тканях, усыпанных хризолитовым бисером. Ее часто мигающие гла-
за выдавали волнение, которому она и сама удивлялась.
   "Неужели этот дряхлый старик с взлохмаченной шевелюрой - Минхотеп?  -
думала царица Юра. - Как странно, ведь я любила его когда-то.  И  спасла
его от смерти, когда взбешенный Хафра хотел уничтожить безумца. А теперь
прошлое вернулось..."
   Она вспомнила слова, сказанные Иссахаром перед этим странным  визитом
к грязному бальзамировщику.
   - Нет ничего страшнее Суда Озириса. Он дает  право,  установленное  и
охраняемое богами. Каждый может воспользоваться этим  правом.  Но  никто
еще не воспользовался им, потому что для каждого из смертных Великий Дом
- воплощение мудрости и справедливости. Но Минхотеп не способен  увидеть
божественное сияние, окружающее непогрешимого Хафру. Он  способен  обви-
нить, вызвать смуту. Наши молитвы не остановили его. Пусть же  материнс-
кая сила Изиды, поможет тебе обезвредить жало скорпиона.
   Минхотеп подошел к креслу и едва удержался от крика. Перед  ним  была
его статуя из белого мрамора. Нежный овал почти живого лица, каждая чер-
точка которого переполнена  быстротекущим  временем.  Неожиданно  статуя
ожила, и лицо обмякло, расплылось под слоем  румян,  потускнело.  Царица
Юра - он узнавал ее и не узнавал.
   - Великий Ра решил, что мы должны встретиться сейчас... зачем? - ска-
зал Минхотеп, отступив. - Ты не знаешь?
   Голос... Нет, это не голос Юры, Минхотеп покачал  головой,  и  царице
показалось, что скульптор сказал "нет".
   - Суд, - сказала она. - Через два дня у  гробницы  Великого  Дома  ты
выйдешь к судьям и произнесешь: "О Гор, великое солнце!"
   - Открыть народу правду, - Минхотеп сжал кулаки, - это  единственное,
что я могу сделать. Сказать, что лик, который каждодневно  лицезреют  на
фресках, барельефах, статуях - не лик владыки, а только маска.  Сказать,
что владыка был тираном, что он, а не его подданные виновны в  бедствиях
народа. Проклятие богов...
   - Богов? Ты отрекся от них!
   - Нет! Я знаю - боги желают Суда! За твою разбитую жизнь...
   - Я царица! Я мать! Мой сын должен стать владыкой  Кемта,  и  ему  не
придется носить на лице маску. Ни он, ни я никогда  не  думали  о  себе.
Твоя правда, Минхотеп, вызовет смуту. Но ведь  Суд  может  обратиться  и
против тебя. Вторично я не смогу спасти тебя, Минхотеп... Боги  говорят,
жизнь - это покорность.
   - А жестокость, подлость - это тоже от богов? - Ты похож на  Сфинкса,
- царица утомленно откинулась в кресле. - Думаешь о долге и забываешь  о
людях.
   - Сфинкс, - Минхотеп неожиданно улыбнулся. - Сфинксэто  правда.  Ког-
да-нибудь ветры развеют песок...
   - Минхотеп... Забвение Хафры - это и твое забвение. Ведь это ты  воз-
высил его своим искусством. Его лицо - твое создание. Значит, и твое имя
исчезнет со скульптур и рельефов.
   Юра была уверена, что сыграла на самой чувствительной струнке в  душе
Минхотепа. Ее намек слишком прозрачен.
   - Есть вещи, - сказал Минхотеп, повторив  слова  Ментаха,  -  которые
прочнее пирамид. Человеческая память...
   Царица вздрогнула. Давая понять, что  визит  закончен,  она  медленно
поднялась и хлопнула в ладоши. Вбежали служанки и закутали царицу в  тя-
желую накидку.
   - Помнишь, Минхотеп, - сказала Юра, - однажды во дворце моего отца  я
передала тебе амулет? - Он всегда со мной.
   - Пришли его мне, когда поймешь. Я буду  знать.  Прощай.  Она  вышла.
Царские храбрецы с топотом двинулись вслед.  Скульптор  остался  один  в
пустом зале.
   Для Сетеба настали спокойные размеренные дни: он молился Птаху,  а  в
остальное время возился с испорченной каким-то подмастерьем глыбой  мра-
мора. Вечером являлся Пахор и вел с Сетебом беседы о покорности  и  вер-
ности богам Кемта.
   - Мне жаль тебя, юноша, - сказал жрец однажды.  -  Я  услышал  голос:
"Молитвы твои не доходят до великой Девятки, ибо тот,  за  кого  ты  мо-
лишься, связан паутиной Сета с тем, кто  покинул  дорогу  истины.  Пусть
бросит он в святотатца гарпун Гора и пусть скажет: я пронзаю  того,  кто
замышляет против Озириса"... Дела, а не молитвы спасут твою душу.
   Сетеб склонил голову. Он понял, чего ждет от него жрец. Пахор  протя-
нул Сетебу нож.
   - Это оружие выковано из бронзы, которая упала со шлема Гора, пронза-
ющего гиппопотама. Нож этот не знал промаха в руке жреца, когда приноси-
лись жертвы Птаху. Пусть он будет точен и в твоей руке.
   Сетеб взял клинок, укололся и вскрикнул. - А теперь  идем,  -  сказал
Пахор. - Боги ждут.
   В последнюю ночь перед Судом Хатор не мог заснуть. В каморке, где  он
жил теперь один, было сыро и смрадно. Хатор думал об учителе. Со вчераш-
него вечера, после визита знатной женщины, скульптор стал почетным  гос-
тем в доме Сархаддона. Ему отвели лучшие комнаты, но Хатору в  гостепри-
имстве было отказано, и даже сам учитель будто забыл о  его  существова-
нии. Хатору казалось, что Минхотеп неспроста избегает встреч  с  ним,  -
юноша помнил взволнованный шепот: "Если сможешь, беги!" Но бежать - зна-
чит оставить учителя в опасности.
   Хатор долго ворочался на жесткой подстилке. Вскочил, вышел из  камор-
ки. Среди навесов послышался шорох, Хатор прижался к стене  и  похолодел
от ужаса: ему показалось, что это бродят  беспокойные  души  мертвых.  В
лунном свете Хатор увидел человека, который, озираясь,  шел  к  тяжелой,
украшенной медными кольцами двери в хозяйские покои. Дверь легко  подда-
лась нажиму его плеча. Когда неизвестный скрылся  в  доме,  юноша  прос-
кользнул следом. Незнакомец что-то высматривал. Наконец они оказались  в
небольшой комнате, устланной мягкими  циновками.  Человек  опустил  ниже
светильник, который нес в левой руке, и Хатор едва не  вскрикнул,  узнав
Сетеба, склонившегося над спящим скульптором.
   Сверкнуло лезвие ножа. Хатор метнулся вперед,  выхватив  из-за  пояса
тем. Оружие обрушилось на голову убийцы. Сетеб дико  закричал  и  рухнул
навзничь. Светильник выпал из его рук и погас.
   - Учитель! - Хатор бросился к старику.
   Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей.  Сар-
хаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню,
   - Что здесь происходит?! - вскричал бальзамировщик. - Убийство в моем
доме, о боги!
   Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетебом, поднял голову.
   - Убийцы - там, - сказал он, с трудом переводя дыхание. - Они убивают
в людях самое лучшее - совесть...
   Старый скульптор замолк на  полуслове.  Страшная  усталость  охватила
его. Он понял, что все бессмысленно.  Цель,  которой  Минхотеп  посвятил
жизнь, не стоит тех мук, какие пришлось вынести. Вопреки  справедливости
он может простить Хафре его зло, потому что  более  ценным,  единственно
ценным стали для него ученики. Его мастерство, душа, которую он вложил в
них. Теперь остался один Хатор. Нельзя рисковать и его жизнью.
   Скульптор рванул тонкую золотую цепочку и швырнул амулет к ногам Сар-
хаддона.
   - Передай это... сам знаешь кому, - сказал он.
   Бальзамировщик схватил амулет и скрылся, окруженный слугами.
   - Что теперь будет с нами, учитель? - спросил Хатор.
   - Суд, - сказал Минхотеп. - Но не над мертвым - над живыми...
   На семьдесят второй день после смерти Великого Дома Кемт являл  собой
страшную картину запустения и горя. Стоял месяц хойяк, разлив Яро достиг
высшей точки, но шадуфы ",  перекачивающие  воду  на  сухие  поля,  без-
действовали.
   В городе мертвых неисчислимые толпы народа с самого  утра  стояли  на
коленях, устремив взгляды в сторону заупокойного храма.  Оттуда  доноси-
лось пение: жрецы приносили последнюю перед погребением жертву.  Царские
храбрецы освободили от людей широкий  проход  от  храма  к  усыпальнице.
Единственная плита, которая должна была после погребения  навсегда  зак-
рыть вход в могилу фараона, держалась в поднятом положении канатом.
   Минхотепу удалось пробраться близко к помосту у пирамиды, и он в  ка-
ком-то отупении разглядывал многотысячную толпу. Хатор поддерживал  учи-
теля за плечи. Юноша был насторожен, угрюм. Он видел перед собой Сетеба,
свой занесенный для удара тем, струю крови...
   А Минхотеп думал. И проклинал себя за слабость. Он совершил глупость,
вернув амулет. Минутная слабость прошла, но теперь уже поздно менять ре-
шение. Слово дано. Вот они, крестьяне Кемта, стоят на коленях, как стоя-
ли всю жизнь. Бедняки, обираемые жрецами и царской казной, замученные  и
затравленные, но свято верящие, что проклятый богами  Хафра  -  посланец
Озириса. Скажи им правду, Минхотеп, и тысячи рук протянутся к тебе,  ты-
сячи глоток выплеснут на тебя ругань и проклятия, и даже царские храбре-
цы не спасут тебя от растерзания. Великая вещь вера, но  слепая  вера  в
праведность порока - ужасна. И все-таки Минхотеп промолчит...
   Пение, доносившееся из храма, стало громче. У начала  дороги  показа-
лась процессия. Во главе ее, держа в руках белокрасную корону царя обеих
стран, шел верховный жрец Иссахар. Он ступал медленно, устремив взгляд в
одну точку, туда, где у входа в усыпальницу стоял жрец с  мечом  наизго-
товку. Следом на повозке, влекомой буйволами, везли  саркофаг,  Минхотеп
хорошо представлял себе лицо Хафры, скрытое под тремя гробами -  гранит-
ным, алебастровым и золотым. Лицо тирана, губителя, возможно,  и  сейчас
скрытое под маской. Лицо человека, которого он, Минхотеп,  может  лишить
погребения. Зачем он вернул амулет?
   Шествие замыкала группа из сорока двух жрецов - это  были  Судьи  над
мертвым. Они не пели вместе со всеми - ритуал запрещал Судьям перед  на-
чалом обряда воздавать хвалу умершему. Но тем с большим рвением они  за-
поют гимн Озирису, когда признают Царя царей чистым от грехов. Протопали
мимо жрецы, саркофаг водрузили на помост. Гул пронесся над долиной: вер-
ховный жрец подал знак, и люди встали с колен, речь наследника нужно бы-
ло слушать стоя. Минхотеп открыл глаза, встал, опираясь на руку Хатора.
   Тихо стало вокруг. Менкау-Ра вышел к изголовью саркофага, и в  тишине
слышен был скрип его сандалий. Минхотеп всматривался в  этого  человека,
думал: какой он? Что общего между ним и тем, кто лежит в гробу, и к кому
царевич, сын Юры, обращает сейчас свою молитву? Суд над мертвым начался.
   Менкау-Ра воздел руки к вершине пирамиды, сказал громко, так, что его
слышно было у дальних могил:
   - Так говорит царь, покоящийся здесь. Я любил тебя,  народ  Кемта,  и
все заботы посвящал тебе. Я думал только о твоем благе и твоем  счастье,
никакое бремя не было для меня слишком  тяжелым,  никакой  труд  слишком
большим. Я не грабил храмов, не обманывал, не опечалил  никого.  Никогда
не закрывал я уха от голоса истины.
   Усмешка на лице Минхотепа застыла. Не грабил храмов? О  да,  если  не
считать того, что потрачено на строительство пирамиды. Не обманывал? Еще
бы, если считать правдой ложь, а истиной - святотатство! Заботы посвящал
народу? А кому же еще? Разве не о спокойствии  народа  заботился  Хафра,
когда приказал уничтожить всех, кто видел Сфинкса? О воистину  благосло-
венный владыка!
   Наследник вернулся к семье, взял за руку царицу.  Минхотеп  не  видел
лица Юры: она стояла с низко опущенной головой, сгорбившись, жалкая нес-
частная женщина.
   Из группы Судей вышел Глава - высокий жрец с  несоразмерно  короткими
руками. Опираясь на посох, он приблизился к саркофагу,
   - Народ Кемта! - воззвал жрец. - Царь твой, лежащий здесь, просит те-
бя о почетном погребении. Кто может обвинить умершего в злодействе,  кто
может упрекнуть его за тягостную жизнь, кому он причинил  вред  телесный
или по имуществу, пусть выйдет и пожалуется на  него.  Здесь  стоят  его
Судьи, которые решат честно и справедливо, без ненависти и  пристрастия.
И пусть жалобы будут без ненависти и мстительности! Кто пожалуется  лож-
но, тот наказание за вымышленную вину навлечет на собственную голову. Но
у кого есть справедливое основание для  жалобы,  пусть  тот  выйдет  без
страха и робости!
   Молчание. А ведь они действуют наверняка, думал Минхотеп. Богам угод-
но, чтобы каждого умершего, будь то  пекарь  или  фараон,  судили  после
смерти Судом людей. Сколько раз за малейшую провинность, неуплату налога
Судьи отказывали в погребении крестьянину. Ка не может покинуть  тело  и
отправиться на поля Иалу - вечный позор. Но Царь царей... Никто не  слы-
шал, чтобы его осудили земные Судьи. Кто решится? Да ведь они и не знают
ничего о Хафре, эти люди...
   Еще раз выступил вперед жрец, снова прозвучали над толпой  ритуальные
слова призыва. Стоявшие далеко не слышали, что говорил жрец,  но  каждый
знал с детства слова обращения, каждый знал: настанет день, и на великом
Суде он, как и все, простит Царю царей его  грехи.  Простит  вытоптанные
лучниками посевы - Великий Дом не мог знать о такой мелочи. Простит  уг-
нанного в рабство за долги сына - таковы законы. Простит умерших от  го-
лода внуков - так повелели боги, а не фараон. Простит все, и встанет  на
колени, и скажет вслед за Главой Суда: "Войди, оправданный, войди в  по-
кой1" И будет счастлив: он видел погребение владыки.
   Минхотеп едва держался на ногах: мир вокруг  него  начал  растекаться
расплавленным оловом, пирамида осела. Он оперся на плечо Хатора и в зыб-
кой тишине услышал голос, насмешливый, низкий, знакомый:
   - Великий Озирис, неужели вы все  слепы?!  Минхотеп  невольно  шагнул
вперед: у края помоста лицом к толпе стоял Ментах. Хитон  висел  на  нем
клочьями, борода была спутана.
   - Я Ментах, бывший царский зодчий, строитель пирамиды! Толпа всколых-
нулась. Минхотеп не смел обернуться, оторвать  взгляда  от  лица  друга.
Озирис не потерпел, думал он, Озирис не потерпел...
   - Вы все, - продолжал Ментах, - трусливые шакалы. Я жил среди вас.  Я
знаю все. Знаю, что каждый таит в сердце легенду о Сфинксе. Что  сказать
вам? Сфинкс у вас под ногами. Копайте! Копайте мотыгами, руками.  Копай-
те, и вам откроется правда о вашем владыке. Ну! Чего вы ждете?!
   Ментах побежал к толпе. Иссахар молча поднял  два  пальца.  Никто  не
увидел, откуда была пущена стрела, она  вонзилась  в  спину  отшельника,
затрепетала. Ментах упал, и Минхотеп услышал крик, свой крик,  смешанный
с тысячеголосым воплем толпы. Святотатство!  Невиданное  святотатство  -
убийство на Великом Суде! Минхотеп почувствовал боль разрываемых тканей,
ощутил в своем сердце острый холодный наконечник.  Пирамида  рассыпалась
на отдельные песчинки, Минхотеп тонул в песчаной реке, кричал,  протяги-
вая к солнцу слабеющие руки...
   - Учитель, учитель, - голос Хатора вернул скульптора к жизни.
   Минхотеп приподнялся на локте, ничего не понимая. Где он? Где Ментах?
Стрела... Кровь на песке... В  двух  шагах  плавал  в  луже  крови  труп
крестьянина. Поодаль - еще и еще. Скульптора затошнило. Он остановил ды-
хание, поискал рукой руку Хатора, не нашел. Хатор  стоял  рядом,  но  не
смотрел на учителя. Минхотеп огляделся. Обморок,  вероятно,  продолжался
долго, потому что Хатор успел перенести скульптора на свободную площадку
в десятке хетов от храма. Минхотеп вздрогнул:  прямо  на  него  смотрело
хищное улыбающееся лицо Ахрома, коричневое  широкоскулое  лицо  нубийца.
Оно будто возвышалось прямо из песка, и народ в  бесчисленном  множестве
копошился рядом. Вопили крестьяне и стражники, летели стрелы, на  головы
людей обрушивались темы и мечи, но никто не уходил, никто  не  отступал.
Сфинкс медленно вырастал из песка.
   Суд свершился, думал Минхотеп. Суд свершился, потому  что  легенда  о
Сфинксе жила в сердцах. Ментах рассчитал верно - Суд свершился, и теперь
Кемт навеки проклят, навеки оставлен богами.
   Неожиданно глухой удар пронесся над  долиной,  и  мгновенно  смолкло,
застыло все: чья-то неловкая или злая рука перерубила  канат,  державший
на весу плиту у входа в пирамиду. Плита обрушилась и с грохотом  закрыла
отверстие.
   Вопль горя и радости, ненависти  и  ликования  вознесся  над  городом
мертвых. Царю царей нечего было ждать теперь от своего народа и  от  бо-
гов: закрытый склеп священен, никто не может открыть его вновь, пирамида
останется пустой, тело Хафры обречено позору, а душа - вечным  скитаниям
по земле. Проклятие Кемту, проклятие Великому  Дому,  горе,  горе.  "Ра-
дость.
   Пойдем, - сказал Минхотеп. - Все кончено. Суд свершился.
   Они уходили на север. Они шли мимо залитых водой полей, мимо  скрипя-
щих шадуфон, мимо пустых землянок и хижин. Сфинкс был  виден  долго,  но
они ни разу не обернулись.

   ПОСЛЕСЛОВИЕ.
   Более трех тысячелетий прошло после смерти фараона Хафры. За это вре-
мя истлели многие папирусы, потускнели настенные  изображения,  стерлись
фрески. Трудно воспроизвести в деталях события многовековой давности. Но
в повести многое - правда. Суд над мертвым  -  не  фантазия,  в  Древнем
царстве такой ритуал действительно имел место.  По  описанию  греческого
историка Диодора, случалось и так, что фараону  отказывали  в  праве  на
погребение. Со временем ритуал Суда применялся все  реже,  и  в  Среднем
царстве он носил уже сугубо формальный характер. Вот мы и допустили, что
Хафра был осужден своим народом.  Ведь  внутри  пирамиды  Хафры  в  Гизэ
действительно нет саркофага с его мумией. У  большого  Сфинкса  действи-
тельно негроидные черты лица, в то время как древние египтяне  придержи-
вались очень жестких правил и законов при  изображении  людей  (впрочем,
"Книга Меонг" - наша выдумка). И Сфинкс был действительно когда-то зарыт
и полностью откопан только в 1817 году. И зарыт  Сфинкс  был  намеренно,
потому что, по описанию египтолога Карла Оппеля, "нашли попеременно слой
песка и почти в фут высотой слой мелких камней, и все это было так твер-
до, что можно было высекать ступени". Менее уверенно  можно  говорить  о
том, что Хафра силой сверг с престола  Джедефре,  но  ведь  царствование
Джедефре действительно было кратковременным, а имя его оказалось стертым
с памятников...
   Все это и дало нам пищу для фантазии. И разве то, о чем  шла  речь  в
повести, не могло случиться на самом деле?

                                П.АМНУЭЛЬ

                                 КРУТИЗНА



                     Вольф-359 -  красный  карлик  позднего  спектрального
                класса  М8.  Расстояние  от  Солнца  7,7  светового  года.
                Светимость в две тысячи раз меньше солнечной. Время полета
                от Земли на звездолетах класса "Каскад" - 89 суток.
                     Реста - вторая планета системы. Радиус равен лунному,
                атмосферы нет. Средняя температура минус 140  по  Цельсию.
                Оборот  вокруг  оси  37  часов,  звездный  год  56  суток.
                Расстояние от светила 20 миллионов километров.
                                Из "Справочника астронавигатора", 2110 год


                                 ПРИБЫТИЕ

     Сначала я не понял. Не могло этого быть. Нелепо.  Сеанс  связи  давно
закончился, а я все повторял про себя: "Астахова нет. Игорь Константинович
Астахов погиб две недели назад..."
     Я так  надеялся  на  эту  встречу!  Представлялось:  я  выбираюсь  из
посадочной капсулы, Астахов стоит у кромки поля. Мы долго смотрим друг  на
друга, не решаясь сказать ненужные, в  общем,  слова  приветствия.  Мы  не
простились пятнадцать лет назад и теперь  продолжим  старый  незаконченный
разговор.
     Я был тогда мальчишкой, не способным  принять  какие-то  научные  или
бытовые  условности.  Может  быть,   это   и   сблизило   нас   с   Игорем
Константиновичем? Школьный учитель  физики,  он  в  свои  сорок  лет  тоже
выглядел мальчишкой. У него была цель - красивая на словах и  недостижимая
на деле. Он шел к ней с упорством, которое и возможно  только  в  детстве,
когда не знаешь, чем грозит крутизна дорог. Пешком  к  звездам  -  в  этих
словах было для меня больше содержания, чем в сотне  учебников.  Он  хотел
достичь звезд - без ракет, без генераторов Кедрина. Я тоже мечтал об этом:
кто не летает во сне в двенадцать лет!
     Я стал космонавтом - вопреки Астахову или благодаря ему.  Несбывшуюся
мечту моего учителя я запрятал глубоко, и она давала знать о  себе  только
тем, что иногда, на Земле, на Базе или в полете  работа  вдруг  утрачивала
для меня смысл. Звезды обретали призрачность далеких  маяков,  и  тогда  я
кидался, как говорили ребята, в "шабаш  воображения",  выдумывая  и  решая
самые  несусветные  задачи,  не  имевшие  к  астронавигации  ни  малейшего
отношения. Они обладали единственной прелестью: были  красивы,  как  мечта
Астахова - пешком к звездам. И  так  же  нереальны.  Хотя  каждая  из  них
казалась мне потенциальным открытием.
     "Как делаются открытия? - думал я. - Ткнул пальцем в небо и  попал  в
журавля.  А  мог  попасть  в  пустоту.  Работают   люди,   изводят   тонны
мыслительной руды, а открытие - как журавль в небе. Летает себе, а  потом,
будто решив покинуть на время непрочную синеву, садится  вам  на  плечо  и
смотрит в глаза - вот я..."
     В архивах Института футурологии я нашел два письма Астахова. Сродство
характеров сказалось: мы шли к  одной  цели.  Судя  по  письмам,  методика
открытий занимала и его. Игорь Константинович работал, как я  выяснил,  на
строительстве ПИМПа - Полигона исследования мировых постоянных, далеко  от
Земли, и в этом смысле мечта его сбылась, он  достиг  звезд.  Конечно,  не
пешком, да и что это за фраза: "Пешком к звездам"? Повзрослев, я  перестал
воспринимать  ее  поэтический  смысл,  а  реального  содержания   в   ней,
естественно, не было.
     Я пришел в Комитет Полигона и  сказал:  "Нужно  на  Ресту".  Пришлось
долго объяснять, чего я хочу. А я  и  сам  толком  не  знал.  Казалось,  я
непременно должен увидеть Астахова, потому что в поиске алгоритма открытий
он ушел гораздо дальше меня.
     Пассажирские корабли шли на Ресту раз в два  года  -  отвозили  смену
строителей. Грузовые контейнеры отправлялись еженедельно, и я  полетел  на
грузовозе "Экватор", исполняя по дороге обязанности  сменного  навигатора.
Обратно мне предстояло лететь неделю спустя вместе с очередной сменой.
     ПИМП строился  уже  десять  лет,  и  конца  этому  не  было.  Слишком
грандиозно сооружение, и слишком велико расстояние. Заботы о  безопасности
привели к тому, что стройку вынесли на один из дальних  форпостов,  работы
автоматизировали до того предела, когда человек перестает понимать детали,
ограничиваясь общим наблюдением. Для наблюдения же и  контроля  достаточно
смены из пяти человек. Одним из пяти и был Астахов.
     Был? Отчего он погиб? Я не спросил об этом во время сеанса связи.  Да
и не все ли равно? Астахов не встретит меня, и старый наш разговор прерван
навсегда...
     Спицу я увидел еще  в  полете,  когда  "Экватор"  пронизывал  систему
Вольфа  и  в  сторону  Ресты  один  за  другим   стартовали   автоматы   с
оборудованием. Реста находилась в очень выигрышном для наблюдения ракурсе:
казалось, в небе плавает ржавая сковорода с ручкой.  Приходилось  убеждать
себя, что "сковорода" - это планета, а "ручка" имеет в длину добрую тысячу
километров. И что в официальных  документах  "ручка"  эта  зовется  Первым
зональным вариатором постоянной Планка, в просторечии - Спицей.
     Мою  капсулу  вели  автопилоты  Полигона,  я  только  посматривал  на
курсовод, а в остальное  время  следил,  как  Спица  выходит  из-за  диска
планеты на черное небо, растет, приближаясь. Так и хотелось схватиться  за
Спицу, словно за рукоять,  и  закрутить  Ресту,  зашвырнуть  ее  подальше.
Должно быть, такую точку опоры и имел в виду Архимед...
     Капсула опустилась на самом краю поля, я защелкнул  шлем  и  выбрался
наружу. Над пейзажем доминировала та же Спица  -  было  просто  невозможно
сосредоточиться на чем-нибудь другом. На  верхушке  ее,  в  самом  зените,
примостился, весь в оспинах пятен, багровый диск Вольфа.
     Я опустил взгляд и разглядел у края поля легкий  двухместный  кар,  а
рядом с ним - одинокую фигуру. Человек молчал, смотрел  в  мою  сторону  -
наверняка, он наблюдал за мной.
     - Здравствуйте, Ким.
     Голос высокий, ломкий. Казалось, говорит  мальчишка  лет  пятнадцати.
Услышав этот чужой голос, я окончательно понял, что учителя нет.  Пружина,
натянувшаяся в момент, когда я узнал о его гибели, неожиданно  лопнула,  и
космодром этот, и Спица, и человек у кара показались мне настолько чужими,
что захотелось вернуться  в  капсулу  и  немедленно  стартовать,  догонять
разгрузившийся и уже, наверное, уходящий "Экватор". Что мне  делать  здесь
теперь?
     - Огренич, Борис. Инженер систем защиты, - представился незнакомец. Я
увидел длинное лицо, остроносое, с выпирающими скулами,  некрасивое  лицо,
на котором отчетливо  выделялись  глаза.  Глаза  были  с  другого  лица  -
ярко-голубые, улыбчивые.
     Мы взгромоздились на  тележку,  сели  рядом,  машина  развернулась  и
поехала навстречу Спице по узкой бетонной дороге.
     - Астахов, - сказал я. - Как он погиб?
     - Случайность, - ответил Огренич, помедлив.  -  Игорь  Константинович
был в зоне контроля. Недалеко  -  четыре  километра  от  станции.  Обычные
профилактические работы. Во время проверки  не  вышел  на  связь...  Потом
выяснилось: система гравиизлучателей неожиданно выдала  импульс  мощностью
до миллиона единиц.
     Миллион единиц! Все произошло мгновенно...
     Кар въехал под козырек гаража, и Огренич  оставил  машину  в  длинном
тоннеле шлюза. Низкий переходный коридор соединял гараж с домиком станции.
Мы вошли в первую же дверь. Это был клуб. Световая  доска  во  всю  стену,
книготека,  широкое  окно  с   навсегда   застывшим   пейзажем:   пустыня,
изможденная, уставшая от миллиарда лет неподвижности. Как  лицо  старца  -
серое, с неживыми морщинами трещин. Густые тени, будто пролитая тушь.
     У круглого стола сидели двое. Одного я узнал, он выходил на  связь  с
"Экватором". Внушительная фигура - рост  около  двух  тридцати.  Второй  -
мужчина средних лет, о котором с первого взгляда можно было  сказать:  вот
человек,  который  знает  свою  жизнь  наперед.  Не  в  смысле  фактов,  а
психологически. Любой факт он представит как следствие собственного плана.
Наверняка это Тюдор - Лидер смены.
     - Евгений Патанэ, - сказал детина рокочущим басом, -  инженер  систем
обеспечения.
     - Рен Тюдор, кибернетик-монтажник, - наклонил голову Лидер.
     - Станислав Игин, -  голос  был  тихим,  и  я  не  сразу  увидел  его
обладателя. Небольшой экран открылся в стене, на меня смотрело  немолодое,
очень широкое лицо - щеки даже как-то странно отвисали, будто у бульдога.
     - Глава теоретической мысли на дежурстве, - пояснил Огренич.
     Я сел, стараясь остаться в поле зрения телекамеры, и Игин  благодарно
улыбнулся.
     -  Борис,  вероятно,  рассказал  вам  о   том,   что   случилось,   -
утвердительно сказал Тюдор.
     Я кивнул.
     - Нелепый случай, - продолжал Тюдор. - Я виноват. Ошибка  родилась  в
блоках памяти, моя прямая обязанность - ее заметить.
     - Не нужно об этом, - попросил я. - Не для того я сюда летел.  Мысли,
идеи Астахова  -  вот,  что  мне  нужно.  Игорь  Константинович  занимался
методикой прогнозирования открытий. Что он успел?
     - Есть какая-то закономерность в том,  что  это  случилось  именно  с
Астаховым, - сказал Огренич. - Такой он был человек... неудачник.
     - Это ваше личное мнение, Борис, - мягко сказал Игин.
     - Именно личные мнения мне и нужны, - пояснил я.
     Тюдор поднялся и пошел к двери.
     - Не могу кривить душой, - сказал он,  стоя  на  пороге.  -  Если  вы
летели сюда только для того,  чтобы  понять,  чем  занимался  Астахов,  то
напрасно тратили время. Извините.
     Он вышел, и дверь тихо щелкнула.



                                  ПРИТЧИ

     Первое впечатление - в этой комнате никогда не жили. Нервами, а вовсе
не глазами, я ощущал первозданную  аккуратность,  созданную  наверняка  не
самим Астаховым. После его гибели здесь прибрали, навели порядок,  и  этот
порядок не давал теперь сосредоточиться.
     Я  обошел  комнату,  не  особенно  приглядываясь,   просто   стараясь
почувствовать себя дома. Не получалось - возникло  желание  расшвырять  по
полу бумаги, выставить со стеллажей десяток книгофильмов, в общем, создать
ту чуточку хаоса, которая и придает  вещам  приемлемый  для  человеческого
сознания порядок.
     Я сел за стол и увидел белый листок, приклеенный к  стене.  Это  было
нечто вроде стихов, две строчки:

                   Крутизна дорог ведет к вершинам гор,
                   Но гораздо круче пропасти обрыв...

     Не знаю, хорошие ли это стихи, в поэзии я разбираюсь плохо.  Убежден,
что и Игорь  Константинович  повесил  перед  глазами  двустишие  вовсе  не
оттого, что увидел в нем красоты стиля или тайный поэтический подтекст.
     Я отошел к стеллажам и заставил себя не  думать  об  этих  стихах.  Я
запомнил их и знал, что, едва возникнет нужная ассоциация, они  непременно
всплывут в памяти.
     Книгофильмы стояли в алфавитном  порядке,  и  я  понял:  это  и  есть
знаменитый астаховский каталог. Знаменитый... Несколько писем,  в  которых
этот каталог упоминался, я отыскал в архивах Института футурологии.  Игорь
Константинович  писал,  что  ведет  работу  по  прогнозированию  открытий.
Начальная  фаза  естественно  включает  в  себя  системологию  -  всеобщее
обозрение открытий человечества.
     Я взял крайнюю левую капсулу. "Аарон. Описание к патенту на открытие.
Эффект Аарона при низких температурах". Аарон открыл эффект Аарона.  Очень
понятно. Следующая капсула. "Абель. Математические труды".
     Прогудел вызов, и я нажал клавишу подтверждения. Игин остановился  на
пороге, покачиваясь, будто шарик на ветру. "Тренировался бы, - подумал  я.
- Разве можно быть таким толстым?" Шарик вплыл в  комнату,  заворочался  в
кресле.
     Разговор  начинался  медленно.  Игин  выдавливал  слова,  будто   под
прессом. Я чувствовал, что это не от нежелания  говорить,  просто  у  него
манера такая.
     - Я представлял вас иначе, - сказал Игин. - Думал, Яворский  такой...
худенький... не очень уверенный в себе... руки прячет за спину.
     - Вам рассказывал Игорь Константинович? - догадался я.
     Игин кивнул.
     - Два года сближают людей... обычно, - медленно сказал  он,  заполняя
паузы громким дыханием. - Совместная работа... А вышло  наоборот.  Астахов
нас встретил. Показал станцию. Возил к Спице.  Она  была  тогда  поменьше,
километров семьсот... Вы знаете, почему он оставался?
     - В общих чертах, - уклончиво ответил я. -  Знаю,  что  была  авария.
Астахова ранило, и он не мог лететь  на  Землю.  Все  возвращались,  а  он
оставался.
     - Да...  В  конце  первой  смены,  девять  лет  назад...  Был  только
фундамент. И отношение было другое. Автоматики тогда было поменьше,  людей
побольше. Летали  над  фундаментом.  В  корабль  ударил  разряд.  Астахову
сломало позвоночник, сожгло кожу на лице. Еле выходили...
     - Позвоночник... Я не знал.
     - Но он мог лететь. Потом, с третьей  сменой.  Не  захотел.  Работал.
Прогнозирование открытий - тогда это началось. Характер у него  был...  не
очень. Все же болезнь. Столько лет без  Земли.  Конечно,  трудно.  Тяжелый
характер... Так и получилось. Он с людьми - как  одноименные  заряды,  все
дальше и дальше...
     Я показал Игину стихотворение.
     - Крутизна дорог, - продекламировал теоретик нараспев. -  Знаю.  Есть
такая поэма...
     - Раньше Игорь Константинович не любил стихов, - сказал я.
     - Да, его больше привлекала мифология, - кивнул Игин.
     - Притчи! Игорь Константинович рассказывал их на каждом уроке.
     - Притчи,  аллегории,  как  хотите...  О  каждом  из  нас.  Притчи  о
планетах...
     Я молчал выжидающе.
     - Люди-планеты, - продолжал Игин.  Он,  верно,  не  привык  к  долгим
речам, паузы между словами все удлинялись, слушать его было мучением. -  У
каждого своя орбита. Есть массивные планеты. Влияют на судьбу других. Иные
очень малы. Действие их неощутимо. Небесная механика в судьбах людей...
     - Расскажите хоть одну, - попросил я.  Представил,  как  рассказывает
притчи Астахов: в его голосе  не  было  таких  тягучих  интонаций,  многие
детали он опускал, приходилось дополнять рассказ воображением  -  один  из
методов воспитания ассоциативного мышления.
     - Расскажу о  себе,  -  подумав,  сказал  Игин.  -  Планета-скиталец.
Сегодня под одним солнцем,  завтра  под  другим.  Сегодня  ее  притягивает
Сириус. Завтра - далекий Денеб. Планета летит к нему. Потом - дальше...
     Планета-скиталец. Если так, лучше я поговорю об Астахове с кем-нибудь
другим. Услышу более определенное мнение.
     В тонкостях настроений Игин, однако, разбирался.
     - Пойду, - сказал он. - Время позднее. Собственно, я зашел,  чтобы...
Игорь Константинович рассказывал о вас, и я хотел... - он  смущенно  повел
плечами. - А помощь... Вряд ли я смогу...
     Он обвел взглядом стеллажи. Встал, потоптался у  порога,  будто  ждал
какого-то вопроса.
     - Картотека на первых полках, слева... Мы пробовали разбирать.  Потом
бросили. Нет времени. В столе - текущая информация. В красной капсуле  акт
экспертизы. Спокойной ночи...



                                ФЛУКТУАЦИЯ

     Я сидел за столом и думал. О статистике открытий. Об учителе.  О  его
жизни и гибели.
     Путь, которым шел Астахов, казался на редкость  нерациональным.  Лишь
имея неограниченное время и безмерное терпение, можно было задумать  такую
работу.
     "В каждом открытии есть элемент случайности",  -  утверждал  Астахов.
Разделив  открытия  на  девять  классов,  он  разграничил  их  по  степени
случайности. Открытия первого класса делаются повседневно - открывается не
новый  принцип,  а  некая  неучтенная  закономерность  в  давно  известных
явлениях.
     С этой тривиальной ступеньки начинается путь наверх. Открытия второго
уровня - в предгорьях трудностей. Это тоже непринципиальные достижения, но
для них еще нет экспериментальной базы.  Появляется  элемент  случайности,
который растет от класса к классу.
     Девятый уровень высится как недостижимая вершина.  Открытия,  которые
принципиально нельзя предвидеть, - царство чистой случайности.
     Я начал понимать, для чего нужно было подробное  разделение  открытий
на классы, прогнозирование в каждом классе предполагалось вести различными
способами, и, естественно, Астахов начал снизу.
     Он применил метод, который сам назвал поисками иголки в  стоге  сена.
Астахов   приспособил    для    прогноза    морфологический    анализ    -
модернизированный в двадцатом веке древний метод  проб  и  ошибок.  Нужно,
допустим, придумать  новый  тип  двигателя.  Составляешь  "морфологический
ящик": таблицу, в которую заносишь все мыслимые характеристики двигателей,
все возможные изменения. Огромную таблицу с  десятками  тысяч  клеток.  Ни
одна возможность, ни один  принципиально  осуществимый  тип  двигателя  не
могут быть упущены. Но сколько же нужно времени и сил,  чтобы  разобраться
во всех  сочетаниях  клеток  таблицы,  во  всех  возможных  и  невозможных
двигателях!
     Как-то грустно все это, непохоже на Астахова... Заболела голова -  не
от усталости, мозг всегда странно реагировал на информацию, которую не мог
сразу переварить. Я  вспомнил  об  акте  экспертизы,  вставил  в  проектор
красную капсулу.
     ...Тот  день   был   обычным.   Вахта   Тюдора,   начавшаяся   утром,
заканчивалась в тринадцать часов. Тюдор сдавал смену Игину,  когда  сигнал
внешней тревоги заставил всех бросить работу и помчаться к шлюзовой.
     Не было Астахова, который ушел к  Спице  в  девять  двадцать.  Сигнал
тревоги выдали автоматы, когда в тринадцать ноль-ноль проверочный  импульс
не  получил  отклика  от  радиомаяка  Астахова.  Вызовы  по  личной  связи
оказались безуспешными.
     - На выход! - приказывает Тюдор.
     Они выводят большой кар-лягушку и  мчатся  к  первой  мачте  будущего
Полигона, мимо лабораторного корпуса, мимо ССЛ  -  сверхсветового  лазера.
Непрерывно верещит приемник -  автоматические  наблюдательные  системы  на
трассе докладывают: нет, не видели, не проходил...
     Что было потом? Они вернулись. Патанэ с Огреничем вылетели в поиск на
космолете, хотя отрицательные  ответы  автоматики  не  давали  надежды  на
успех. Двое оставшихся начали контроль пультового управления. Все приборы,
роботы, автоматы, агрегаты, датчики в шестой зоне, куда должен  был  пойти
Астахов, оказались в порядке, да и в соседних зонах тоже. Космолет облетел
основание Спицы  и  вернулся  ни  с  чем.  А  Тюдор  с  Игиным  перешли  к
исследованию командно-операционного блока.
     Тогда все и обнаружилось.
     В акте экспертизы было написано: при контроле командной перфоленты на
ней была обнаружена внепрограммная группа сигналов, прошедшая на Полигон в
одиннадцать тридцать две. По этим сигналам включались гравитаторы шестой и
седьмой зон.
     У  меня  при  чтении   этого   отрывка   возникло   жуткое   ощущение
нереальности.  Откуда  мог  появиться  на  ленте  внепрограммный   сигнал?
Оператор никак не мог его упустить  -  перед  вводом  лента  сверяется  со
стандартом, а Тюдор не ребенок.
     Как это называется? Мистика... Они, правда,  отыскали  другое  слово:
флуктуация. Смысл один - случилось то, что происходит раз в тысячу  лет  и
может не  случиться  никогда.  Вероятность  случайного  включения  тут  же
подсчитал Игин: получилось что-то около одного шанса на миллион.
     На этом экспертиза кончалась - на вероятностях. Странный вывод. Нужно
найти _п_р_и_ч_и_н_у_, а здесь ее будто и  не  искали.  Внешнее  описание.
Хронометраж.  И  не  было  остановлено  строительство,  не   демонтированы
злосчастные гравитаторы, не заменена печатающая система. Будто  с  гибелью
Астахова примирились, едва она стала фактом.
     Я подумал, что невольно разделил экипаж на  "них"  и  "него".  Они  -
четверо - стояли по другую сторону барьера.  Они  -  четверо  -  не  очень
понимали Астахова. Они дорожили каждой минутой.  Астахов  не  берег  часы,
размышлял над методикой открытий. Они строили Спицу, Астахов же был  занят
чем-то сугубо теоретическим. "Характер у него  тяжелый",  -  сказал  Игин.
"Неудачник", - голос Огренича.
     Неудачник. Так бывает: слово прилипнет и безотносительно к тому,  что
оно означает, начинает играть главную роль в рассуждениях.
     Крутизна дорог...  Но  гораздо  круче  пропасти  обрыв...  Неудачник.
Пропасть, в которую падаешь, когда не удается главное дело жизни. Дороги к
вершине могут оказаться слишком крутыми, сама вершина  -  на  недосягаемой
высоте... Предсказание открытий - взял ли Астахов эту вершину?  Если  нет?
Если убедился, что неприступные скалы непроходимы для разведчика-одиночки?
     ...Наверно, с этой мыслью  я  уснул,  потому  что  сон,  который  мне
приснился, был на редкость противоестественным. Я  не  хотел  просыпаться,
знал: проснусь, придется додумывать этот глупейший сон до конца.  Но  даже
во сне я знал, что все равно проверю эту идею, несмотря  на  ее  глупость.
Потому что она объясняла все.



                                  СПИЦА

     Выехали с рассветом. Утро на Ресте  начиналось  с  невнятного  шепота
пустыни. Остывшая за ночь почва  быстро  прогревалась  и  тихо  шелестела,
вспучиваясь и заполняя трещины  в  скальной  породе.  Высокий  коэффициент
объемного  расширения  -  только  и  всего.  Но  когда   просыпаешься   от
непривычного гула, ощущаешь под ногами вибрацию массы, как-то не  думается
о физической стороне явления.
     Тюдор молчал, пока автоматика проверяла моторы и системы  управления.
Кар, напоминавший по форме раскоряченную лягушку, подпрыгнул и  ринулся  в
пустыню. Автоматы заложили крутой вираж, и я увидел Спицу.  Вольф  освещал
ее в лоб, теней не было, и Спица  казалась  далекой,  как  звезды.  Предки
сравнили бы ее с гигантской - увеличенной в  тысячи  раз  -  телевизионной
башней... Кар взбирался в небо, как в гору - давало себя знать  автономное
поле тяжести Спицы.
     - Я слышал, вы учились у Астахова, - сказал Тюдор. - Это чувствуется.
Я знаком с вашими работами. Планета-лазер. Динамичные ландшафты... В ваших
идеях нет системы. Интуиция, возведенная в абсолют. В работах  Астахова  -
тоже. Разница в том, что вы не  пытаетесь  -  и  справедливо  -  подводить
псевдонаучную базу под свой талант.
     - Вы слишком хорошо обо мне думаете, - сказал я с кислой улыбкой. - Я
хотел видеть Игоря Константиновича, потому  что  и  сам  занялся  подобным
делом...
     Взгляд Тюдора был откровенно неодобрителен. У  него  исчезло  желание
разговаривать. Перейдя на ручное управление, Тюдор повел кар  на  посадку.
Площадка, на которой мы сели, была  ровной  металлической  поверхностью  с
едва различимыми стыками между отдельными листами конструкций.  Неподалеку
возвышался ряд  монтажных  башен,  окружавших  бесформенное  сооружение  с
красной надписью "Планк-31". Это был один  из  внешних  выводов  вариатора
постоянной Планка. Неказистый на вид,  никакой  внушительности.  Остальные
девяносто девять тянулись вдоль  горизонтального  пояса  Спицы  на  высоте
двухсот тридцати километров над Рестой. Лишь подумав об этом, я понял, что
и сам нахожусь сейчас на этой высоте и стою вовсе  не  на  планете,  а  на
вертикальной поверхности Спицы. Вольф висел над головой - на самом деле он
недавно взошел, и на планете еще не укоротились тени.
     Рано я прилетел сюда. Прилететь  бы  года  через  три,  когда  первые
эксперименты по изменению мировых  постоянных  взорвут  окрестный  космос.
Возникнет особый мир, со своими законами природы... Но через три года меня
здесь не будет - Ресту объявят запретной зоной.
     Мы подошли к одной из  монтажных  башен.  Откинув  крышку  приборного
отсека, Тюдор начал контроль систем. Он молчал, и  мне  казалось,  что  он
просто не хочет говорить со мной, -  Тюдор  разочарован,  не  ожидал,  что
встретит в Яворском сторонника идей этого странного человека,  так  нелепо
ушедшего из жизни.
     Я подумал, что не смог вчера отыскать  систему  в  записях  Астахова,
потому что ее и не было. Четверо. Умные люди.  Современные  ученые.  Глупо
думать, что они не смогли бы преодолеть сопротивление характера,  если  бы
видели в работе Игоря Константиновича хоть какое-то рациональное зерно.
     - Не обижайтесь,  Ким,  за  "псевдонаучную  базу",  -  сказал  Тюдор,
закончив осмотр. - Говорю, что думаю.
     - Вы откровенны, - согласился я. - Тогда скажите, что вы  думаете  об
Астахове.
     - За два года я изучил его, - сказал Тюдор, когда мы стартовали. - Он
неудачник.  И  по  причине  личной  неудачливости  -  скверный   характер,
подозрительность,   стремление   превознести   собственные,    не    очень
значительные успехи. Не оправдываю себя, я виноват. Думаю, вы заметили,  в
чем слабость экспертизы. Все мы смалодушничали, не захотели прямо сказать:
Астахов не выдержал.
     Та же мысль, что в моем чудовищном сне! Тюдор-то не спал, когда думал
об этом.
     - Убежден: каждый из нас тогда решил, что Астахов сделал  это  сам...
добровольно. Флуктуация слишком нелепа. Но никто не  сказал  вслух.  Чтобы
утверждать  такое,  нужны  доказательства.  Их  нет.  Есть   только   наши
впечатления. Все мы знали, что  Астахов  подавлен.  Особенно  в  последнее
время, когда не получилось с методикой...
     Тюдор замедлил движение кара, и мы повисли  под  каким-то  немыслимым
углом к горизонту, почти вниз головой - гравитаторы Спицы создавали  поле,
удобное для монтажных работ.
     - Наверное, каждый думал: человек  ушел,  он  был  несчастлив,  зачем
копаться в этом? Пусть будет случайность...
     Видимо, решив, что мы уже достаточно  повисели  вниз  головой,  Тюдор
повел  кар  к  станции  -  я  видел  черную  тень  сверхсветового  лазера,
напоминавшую очертания старинного радиотелескопа.  Мы  сели  в  нескольких
метрах от гаража, и машина  поползла  к  своему  дому,  на  ходу  втягивая
двигатели.  Крыша  нависла  над  нами,  после  Спицы  все   казалось   мне
игрушечным, я на минуту как-то оробел, в памяти все еще я  видел  Ресту  с
высоты двухсот километров - планету, вставшую дыбом, нарисованную  пустыню
внутри иссиня-черной рамки неба.
     Тюдор не обратил внимания на мое состояние. Должно  быть,  он  сказал
уже все, что хотел, и теперь торопился в пультовую. Я едва  нагнал  его  у
входа в пост управления и скороговоркой выложил  свои  вопросы.  Допустим,
произошел срыв, Астахов решился на крайний шаг. Как все случилось?  Почему
именно сейчас? Отчего не сработала система безопасности?
     - Вы не обратили внимания,  Ким,  -  сказал  Тюдор.  -  В  экспертизе
указано: в комнате Астахова обнаружен диктофон с  лентой,  подключенный  к
коммутатору Мозга. Это нормально -  чтобы  не  прерывать  работы,  все  мы
обычно пишем команды с голоса, а сами занимаемся более продуктивным делом.
Мозг  обрабатывает  эти  команды  и  выдает  на  Спицу,   если   допускают
строительные нормы и техника безопасности. Лента в диктофоне Астахова была
пустой, и мы не стали проверять, есть ли на  ней  стертая  запись  команды
включения гравитаторов.
     -  Погодите,  Рен,  при  чем  здесь  лента?  Придя  в   зону,   Игорь
Константинович мог дать команду на включение...
     - Нет, - отрезал Тюдор. - Команды на Спицу идут только через Мозг.
     - Значит, находясь вне станции, вы не можете  вносить  исправлений  в
работу механизмов?
     - Разумеется,  нет.  Сигналы  управления  сложны,  в  монтаже  сейчас
участвует до миллиона агрегатов. Если  исправления  необходимы,  их  нужно
записать кодом на диктофон. Мозг включит вашу программу в общий цикл, если
это будет возможно. Запись стирается, а на ленте  в  посту  появляется  ее
копия. Поэтому, если Астахов хотел... если он решился на крайний  шаг,  то
был лишь один  способ.  Надиктовать  внеплановые,  значит,  внеконтрольные
команды включения гравитаторов и прийти в зону к  моменту,  когда  команды
будут выданы на исполнение.
     Тюдор начал было подниматься по короткой  лестнице  в  пультовую,  но
что-то в моем лице заставило его остановиться. Недоверие? Нет,  все  могло
быть так, как он говорил.
     - Думайте, - сказал Тюдор. - Впечатлений  у  вас  теперь  достаточно,
Ким.
     - Да, Рен... Только одно. Игин говорил мне о притчах...
     - Ах, это, - Тюдор усмехнулся. - Психологические  этюды,  не  больше.
Хотите знать, что он говорил обо мне? Будто бы есть такая планета... Живут
на ней люди. Умирают. Их хоронят - раньше закапывали умерших  в  землю.  И
все, что они знали, что любили, короче - вся информация переходит в почву,
записывается в ее структуре. Память земли. Планета помнит все...  Но  кому
от этого польза?



                                НЕУДАЧНИК

     Плохой я все-таки психолог. Никудышный.  Психологическая  аномалия  -
то, что произошло на Ресте. И разбираться в ней  -  не  мне.  Архивом  мне
нужно заниматься, методикой открытий, а не психологией.  Астахова  нет,  и
ничем не поможешь.
     На нижних полках книгофильмы стояли особенно тесно,  и  на  некоторых
оказались звуковые дорожки. Я услышал голос Астахова. Все, о чем  я  думал
сегодня, показалось мне нелепым. Голос был прежний, астаховский,  будто  я
впервые в его классе, учитель поднимает мой подбородок и говорит:  "А  ты,
Ким, хочешь к звездам?" Прежний голос и чужой характер.
     На нижних полках была не картотека открытий, а астаховские разработки
- то, зачем я прилетел  на  Ресту.  Содержанием  капсул  была  все  та  же
морфология - десятки, сотни идей,  добываемых  из  неисчерпаемого  колодца
проб и ошибок. Я начал уставать - прошло несколько часов,  я  смотрел  все
подряд, не пропуская ни одного кадра, это оказалось невероятно утомительно
и малопродуктивно. До обеда я просмотрел меньше одного  стеллажа  и  решил
перейти к выборочному методу - изучать каждую десятую капсулу. У  Астахова
накопился огромный материал, сразу разобраться просто невозможно.
     С таким намерением я и поставил в проектор  одну  из  капсул  нижнего
ряда. Содержание я понял не сразу, потому что  ждал  совсем  другого.  Это
вовсе не были предварительные разработки,  речь  шла  об  открытии  пятого
уровня в биологии. Я заглянул в конец  книгофильма.  На  последних  кадрах
перекатывались, ломая низкорослые деревья, камни чужой планеты, среди  них
спокойно стоял довольно тщедушный  гражданин  и  легонько  поднимал  одной
рукой  внушительных  размеров  вездеход-ползун.  Внешне  гражданин  чем-то
напоминал Огренича. Голос Астахова сказал:
     - В чем оптимальное состояние человеческого организма? Каждый  скажет
- это  состояние  идеального  здоровья.  Но  пошлите  по-земному  идеально
здорового человека на Марс. Он  не  протянет  в  разреженной  атмосфере  и
минуты... На  голограмме  -  планета  Динора  системы  Росс-113.  Здоровый
человек проживет секунду - не больше. Наступит конец. Потому  что  идеалом
на Диноре является малый газообмен и увеличение белых телец в  крови.  Так
пошлите на Динору больного лейкемией. Не нужно его лечить, пусть  хотя  бы
не умрет по дороге. На Диноре он проживет двести лет!
     Астахов не мог знать о работах Коренева,  они  были  опубликованы  за
месяц до моего отлета на Ресту. Диплом на открытие, с формулировкой, почти
не отличающейся от астаховской, вручили Кореневу в день,  когда  стартовал
"Экватор".
     Может, Астахова просто осенило?.. Но при такой великолепной  интуиции
не стоило и заниматься морфологическим анализом, рисовать длиннющие оси  с
сотнями клеток.
     А  может,  я  нахожусь  в  плену  собственной  работы,   собственного
интуитивного метода? Подсознательно не допускаю, что способ Астахова может
быть верен? "Морфология, - пренебрежительно думаю я. - Пробы  и  ошибки...
Огренич с Тюдором в голос твердили "неудачник". Это перекликалось  с  моим
впечатлением, и я тоже повторил "неудачник". А если нет?"
     Я наугад выбирал  книгофильмы,  просматривал  их,  ставил  на  место.
Морфология. Перебор вариантов... Стоп! Открытие пятого уровня!  Зарождение
жизни в межгалактической среде... Опять морфология. И  снова  -  открытие.
Четвертый класс - создание молекулярного письма.
     Похоже, что изредка Астахова осеняло. Примерно один  раз  из  десяти.
Цепь догадок - она  нравилась  мне  не  больше,  чем  случайное  включение
гравитаторов...



                                  ПАТАНЭ

     Патанэ крутил "солнце" в гимнастическом зале, и я забрался к нему под
потолок. Мы выделывали друг  перед  другом  акробатические  пируэты,  тело
постепенно охватывала приятная усталость. Беседу поддерживал Патанэ:
     - Час назад роботы подняли  на  верхотуру  шпиль-излучатель!  Махина,
скажу я вам! Жаль, что не видели! - кричал он.
     - Жаль, - соглашался я.
     - Завтра поднимем второй, поглядите обязательно!
     - Непременно! - кричал я.
     Патанэ соскользнул по канату на пол, задрал голову.
     - Расскажите об Астахове, - попросил он. - Каким он был раньше?
     Я подтянулся, спрыгнул, стал перед ним. Отдышался.
     - Неделю не тренировался, - сказал я, - и вот результат.
     Мы сели на пористый губчатый пол. О чем ему рассказать?  Как  учитель
водил нас на космодром? Или как показывал свою коллекцию научных ошибок?
     - С ним, наверно, и раньше было непросто?
     - Не в том смысле, о котором вы думаете, Евгений.
     - Откуда вы знаете, о чем я подумал?
     - О сложности отношений, естественно...
     - Верно. Но для того чтобы возникли сложности, нужны отношения.  А  с
Астаховым мы почти и не контактировали. Он здесь  десять  лет  робинзонил,
пять смен.
     - Что значит - робинзонил? На станции люди, экипаж.
     Патанэ махнул рукой.
     - Люди сюда работать приезжают. Смены  очень  тщательно  подбираются.
Между нами не может быть никаких противоречий, кроме научных.  Видимся  не
часто, дежурства по скользящему графику. Видите, даже  тренируемся  врозь,
побоксировать не с кем.
     Он вскочил на ноги и меня поднял. Мы почти бежали по  коридору,  судя
по направлению - в лабораторию связи.
     - А теперь представьте, - кричал Патанэ на ходу, - механизм  отлажен,
как ходики с кукушкой, и тут появляется  лишний  винтик.  Лучше  уж  тогда
узнавать время по солнцу. Прошу сюда. Посидите, это не дыба,  обыкновенный
табурет... Ага, и получается, что все его почти ненавидят.
     Он усадил меня на неудобную крутящуюся скамью, сам забрался по  локти
в  зеленые  квазибиологические  схемы,  что-то  захныкало  внутри,   будто
генератору драли больной зуб.
     - Я и сам его первое время терпеть не  мог,  -  голос  Патанэ  звучал
глухо и невнятно. - Астахов всем мешал. Как привидение - бродит и бродит.
     Патанэ вызвали по селектору, и он минут пять шептался с передатчиком.
Что-то происходило на Спице, дрожал  пол,  метались  огоньки  индикаторов,
антенна ССЛ за окном стреляла в небо оранжевыми молниями, которые  тут  же
меркли, переходя в сверхсветовой  режим.  Я  сидел,  как  неприкаянный,  и
чувствовал себя отвратительно. Представлял, как Астахов так же высиживал в
лабораториях, дожидаясь, чтобы его послушали. Или просто заставлял слушать
себя, что ему оставалось?
     - Бывает же такое, - осуждающе сказал Патанэ,  закончив  передачу.  -
Хорошо, не каждый день... Представляете, Ким,  метеорная  атака.  Прямо  в
Спицу. Так о чем мы говорили?
     - Об открытиях, - сказал я.
     Патанэ нахмурился. Он не помнил, чтобы мы говорили об открытиях.
     -  Вы   тоже   считаете,   Евгений,   что   прогнозировать   открытия
бессмысленно?
     - Конечно! Открытие, по-моему,  как  пришелец.  Прилетел,  рассказал,
улетел. А мы послушали и не поняли. Так и здесь. Если серьезно:  по-моему,
гениальное  открытие  обязательно  формулируется  в  несуществующих   ныне
терминах. Придите к питекантропу  и  скажите:  "Знаете,  дядя,  странность
лямбда-гиперонов может флуктуировать  при  возмущении  метрики".  Получите
дубиной по лбу, вот и все. Как можно  прогнозировать  открытие  тридцатого
века, если в нашем языке и слов таких пока нет?
     - По-моему, важнее не язык, в психология, - возразил я. - С  середины
двадцатого века ученые  довольно  спокойно  воспринимают  самые  необычные
вещи. С того же времени и стало возможно прогнозировать дальние открытия.
     - Вроде последней астаховской идеи? -  насмешливо  сказал  Патанэ.  -
Тюдор как-то сделал отличную работу. О критической  массе  информации.  На
обсуждении  были  обычные  ругательства  -  я  имею  в  виду   выступление
Астахова...
     - Погодите, Евгений, - прервал я. - В чем была суть спора?
     - Тюдор открыл,  что  невозможно  накопление  информации  в  заданном
объеме больше определенного предела.  Начинается  искажение.  Ну,  скажем,
колоссальная библиотека. Взяли сто Спиц и набили до отказа  книгофильмами.
Через день посмотрели, и что же? Рожки да  ножки  от  вашей  книготеки!  В
каждом книгофильме, - а у вас там и научные труды, и  любовные  романы,  -
произошли какие-то изменения. Да не просто какие-то, а со смыслом!  Может,
даже возник сам по себе новый рассказ. Например, история о  капитане  Киме
Яворском.  Без  программы  -  таково  свойство  самой  информации.   Тюдор
утверждает, что аналогично действует и мозг. Количество информации  в  нем
всегда надкритическое. Это и позволяет мозгу иногда действовать  в  режиме
ясновидения. И эвристическое мышление оттуда же...  Так  вот,  Астахов  на
семинаре сказал, что все это бред. Вы, говорит, не учли, что возможны иные
формы информации, о которых мы не знаем, потому что есть формы материи вне
пространства-времени.  Мол,  пространство-время  -   форма   существования
материи. Но ведь не единственная!  Как  ваше  материалистическое  мышление
выдерживает подобную идею?
     - Скажите, - прервал я его, должно быть, не очень вежливо. Мне пришла
в голову довольно странная мысль, и я почти не слушал Евгения. -  Скажите,
у вас тоже были стычки с Астаховым?
     - У кого их не было? - недовольно сказал Патанэ. - Разве что у Игина,
так ведь он и не создал ничего нового за два года...
     - Вы хотите сказать, что с Игорем Константиновичем не могли  поладить
лишь те, кто здесь, на стройке, выдвигал новые гипотезы, предположения...
     - Можно и так, - согласился Патанэ.  -  Начиналось  всегда  с  этого,
любая ссора.
     Загудел селектор, и Патанэ тут же отключился. Руки его опять  были  в
беспрестанном движении, он шептался с машинами, это было интересно, но  не
сейчас.
     Я знал, что нащупал нить, возможно, совершенно  неверную.  Патанэ  не
обращал на меня внимания, и я позволил  себе  бестактность.  Я  подошел  к
хранилищу - узкому шкафу, где складывались книгофильмы обо  всех  наиболее
важных событиях, происходивших на стройке. Сменный пенал лежал на  обычном
месте - в первом верхнем ящичке.
     Сначала  я  увидел  их  всех  -  первых  строителей   Спицы,   экипаж
звездолетов "Орест" и "Пилад".  Тридцать  восемь  человек.  Низкий  голос,
слегка картавя, называл имена  и  рассказывал  краткие  биографии.  Голос,
очевидно,  принадлежал  командиру,   известному   космическому   строителю
Седову... Астахов был восьмым.
     Я нажал на клавишу - смена-2.  Теперь  я  увидел  четверых.  Астахова
среди них не было. Кибернетик Даль. Инженеры Вольский, Диксон,  Капличный.
Об Астахове сказали - остался на ПИМПе по  состоянию  здоровья,  выполняет
обязанности сменного инженера. Я не знал никого из этих четверых.  Хотя...
Диксон. Расхожая фамилия. То ли Джон, то ли Марк... Нет, Лайнус! Семь  лет
назад,  наверное,  вскоре  после  возвращения  с  Ресты,   он   предсказал
полимерные планеты. Шум был большой, расчеты показывали, что такие планеты
неспособны  образоваться.  Диксон  стоял  на  своем.  А   совсем   недавно
полимерные планеты открыли в системе Беги. Облака полимерных цепей, сквозь
которые пришлось пробиваться лазерами, нити  снова  срастались,  и  "Гея",
захваченная  ими,  две  недели  не  могла  вырваться  в  открытый  космос.
Удивительная  система,  и  если  я  хоть  наполовину  прав...   Не   нужно
увлекаться. Диксон только один из четырех.
     Смена-З. Отличная голограмма на фоне сверхсветового лазера. Я не стал
слушать объяснений - я знал этих людей. Никогда не думал, что они работали
на Ресте. Морозов, Вахин,  Дейч  и  Краузе.  Открытие  Вахина  -  мезонный
лазерный эффект. Морозов и Дейч - сенсационное доказательство  возможности
движения вспять во времени. И Краузе - тихий Краузе, как о  нем  говорили.
Открытие системы общественного подсознания.
     Смена-4. Я не удивился уже - знал, чего ждать. Басов, Леруа, Ку-Ира и
Сандрелли. Совсем "свежие" открытия, сделанные не больше двух лет назад.
     Я поймал себя на том, что бессмысленно улыбаюсь. Видел бы  Патанэ.  А
впрочем, чему я  радуюсь?  Я  нашел  косвенное  доказательство  того,  что
Астахову удалось  взобраться  на  вершину  по  крутизне  дорог.  Косвенное
доказательство - не более. И еще: если Игорь Константинович вовсе  не  был
неудачником, то что означает его гибель? Случайность?
     - Изучаете историю? - сказал  Патанэ.  Он  стоял  за  моей  спиной  и
рассматривал последний кадр: пятая смена после прибытия на станцию.
     - Как будто... - неопределенно ответил я, попрощался и  ушел.  Патанэ
остался недоумевать - отчего это Яворский вдруг сник?



                              ПЛАНЕТА-ПАМЯТЬ

     Было о чем подумать. На каком-то  этапе  рассуждений,  еще  вчера,  я
перестал верить Астахову, верить в его  талант.  Слово  "неудачник",  сон,
версия самоубийства загипнотизировали меня,  и  я  прошел  мимо  очевидных
фактов. Если случайной могла быть гибель  человека,  то  нельзя  объяснить
случаем, что _в_с_е_, кто работал на Ресте, делали впоследствии выдающиеся
открытия. Именно впоследствии, а не до.
     Я плохой психолог, но даже мне известно о существовании  трансверсии.
Любая  мысль  преобразовывается  подсознанием  по  определенным   законам.
Сначала вы интуитивно выворачиваете мысль наизнанку. Вам говорят  "белое",
а вы начинаете  думать  о  черном.  Потом  вступают  в  действие  принципы
увеличения и уменьшения - вторые по силе.
     Допустим  теперь,  что  у  меня  есть  отличная  идея   -   открытие,
подсказанное интуицией или методикой, неважно. Я хочу,  чтобы  аналогичное
открытие сделал, например, Тюдор, и главное - чтобы он воспринял  открытие
как свое. В разговорах с Тюдором я должен все время высказывать одну и  ту
же бредовую - или тривиальную? - но хорошо продуманную мысль,  высказывать
упорно, чтобы она вызвала у Тюдора внутреннее сопротивление,  раздражение,
чтобы она засела в его сознании.  Нужные  ассоциации  родятся  непременно.
Настанет момент, и Тюдора осенит. Может быть, это случится уже  на  Земле.
Будет он знать, почему все время думал именно а этом направлении? Вряд ли.
     Что ж, как рабочая гипотеза это сойдет. Понятно, почему не было  идей
у Игина - он  слишком  мягкотел,  трансверсия  рассчитана  на  непременное
внутреннее сопротивление слушателя.
     Верить Астахову! Вот, что я должен был делать  с  самого  начала.  Не
поддаваться словам-ярлыкам. Верить всему - людям и фактам! Но я знал,  что
в чем-то и кому-то верить не должен. Мучительная мысль - я не знал, в  чем
и кому. Сидел, думал, вспоминал - это было очень важно: вспомнить,  в  чем
противоречие.
     Да, вот оно! Притчи. Если  действительно  верить  Астахову  -  притчи
схватывают наиболее существенную сторону характера. Тюдор. Планета-память.
Он должен все замечать и помнить. Любую мелочь. "Как я мог пропустить этот
лишний сигнал?" Действительно - как?
     - Прошу Тюдора, - сказал я в селектор. Вопрос  придумал  на  ходу:  -
Скажите, Рен, какая программа шла на Спицу...  четырнадцатого  декабря?  -
это было полгода назад, но Тюдор сделал вид, что не удивился вопросу.
     - Укладывали растяжные плиты на девятисотом  километре,  -  медленно,
припоминая, сказал он. - Начали в одиннадцать, была смена Игина.  В  конце
дня заступил Борис.
     - В полдень не произошло ничего интересного?
     Тюдор смотрел на меня с экрана, будто  хотел  сквозь  несколько  стен
прочесть мои мысли.
     - Нет... Работали  циркулярные  монтажники.  Потом  двадцатисекундная
заминка - смена программ. Евгений у себя в лаборатории. Борис наблюдал  из
обсерватории. Астахов... Он плохо себя чувствовал,  не  выходил  из  своей
комнаты. Я был в пультовой вместе с Игиным. Что еще?
     - Ничего, - сказал я. - Спасибо, Рен.
     Отличная память! Если только четырнадцатое декабря не  было  выделено
каким-то памятным Тюдору событием. Вряд ли. Так  что  же?  Две  флуктуации
сразу - включаются гравитаторы (сами  по  себе?),  а  Лидер,  отличающийся
редкой наблюдательностью и  памятью,  упускает  экспресс-сигнал  на  ленте
программы. И то, и другое в принципе возможно, но поверить в это я не мог.
Не верилось уже в добровольную смерть Астахова...
     Позвонил Игин. Он долго осматривал  комнату,  будто  с  вечера  здесь
что-то могло измениться. Наконец сказал:
     - Скоро сутки, как мы не виделись, Ким... - я успел отвыкнуть от  его
тягучего голоса и мысленно опережал его фразы. Он начинал предложение, а я
уже додумывал, чем оно кончится. - Сутки - много или мало?
     - Много вопросов, мало ответов, - сказал я, вздохнув. -  Правда,  мне
начинает казаться, что Игорь Константинович успел все же создать  методику
поиска открытий. Я решил  верить  Астахову.  Во  всем.  Даже  в  том,  что
открытия можно предсказывать с  помощью  перебора  вариантов,  хотя  и  не
понимаю - как.
     - Да... - протянул Игин и без видимой связи с предыдущим  спросил:  -
Вы говорили с Борисом?
     - Нет, - сказал я. - Не успел.
     - Да... - еще раз сказал Игин, и я  только  теперь  заметил,  что  он
взволнован. Сильно взволнован - правда, это выражалось  лишь  в  том,  что
едва заметно  дрожал  его  двойной  подбородок,  и  пальцы  перед  камерой
стереовизора бесцельно сцеплялись и расцеплялись.
     - Борис  наблюдал  интересное  явление,  -  сказал  Игин.  -  Сначала
метеорный поток - странный поток узкой направленности. А потом  вспышки  в
атмосфере Вольфа. В линиях кислорода... Там вроде  бы  нечему  излучать  в
этих линиях...
     Я кивнул. Вспышки и метеоры меня сейчас не интересовали.
     - Собственно, я позвонил вам, чтобы... - начал  Игин  и  не  закончил
фразу. Опять, как минуту назад,  внимательно  оглядел  комнату,  о  чем-то
подумал, сказал: - Вы говорите - верить Астахову. Но  тогда  не  забывайте
главного. Вспомните странника...
     Он отключил аппарат, прежде чем я успел ответить. Несколько мгновений
я выбирался из его многоточии и  недоговорок,  и,  когда  выбрался,  стало
ясно, что я с самого начала думал не о том и  не  так.  Потому  что  сразу
решил - Астахов забыл о том, о чем мечтал когда-то.  Тогда,  в  школе,  он
думал об одном - пешком к звездам. На Ресту он явился обычным  способом  -
прилетел с экспедицией строителей. Понял, что мечта Нереальна, что  нет  в
ней ничего, кроме красивого сочетания слов.  На  этом  я  поставил  точку,
будто отрезал, будто никогда и не было  еще  одной  астаховской  притчи  -
притчи о страннике.



                                 МЕТОДИКА

     Жил-был странник. Он обошел всю Землю  -  в  стоптанных  башмаках,  с
киноаппаратом на ремне. Он пил ледяную воду из  горных  ручьев,  просеивал
сквозь пальцы жгучий песок Сахары, охотился на кальмаров в подводных лесах
Фиджи. Ему было мало. Что он видел - одну планету  из  мириад,  заселяющих
космос!
     И странник ушел к звездам. Так и ушел  -  в  стоптанных  ботинках,  с
неизменным киноаппаратом. Серебристая лунная дорожка повела его в путь без
возврата. Он шел, и звезды улыбались ему,  планеты  давали  ему  приют,  и
впереди его ждали неисчислимые и невероятные приключения, потому  что  был
он - Странник. Странный человек, не похожий на других...


     Астахов остался прежним. Он не был сломлен неудачами -  их  не  было,
потому что он создал методику открытий. Он не был язвителен по натуре - он
намеренно выбрал такую линию поведения. Тюдор и остальные  путают  причину
со следствием. Методика открытий вовсе не была для него самоцелью,  -  вот
где я всегда останавливался и вот в чем ошибался.
     Нужно  было  открыть  нечто  новое  в  самом   принципе   межзвездных
путешествий,  -  чтобы  сдать  в  переплавку  звездолеты,  чтобы   исчезли
космодромы  и  генераторы  Кедрина.  Чтобы  люди  перестали  зависеть   от
громоздкой и неуклюжей техники. Кто  знает,  когда  такое  открытие  будет
сделано? Астахов не хотел ждать. Звезды  манили  его,  и  он  занялся  тем
единственным, чем по логике вещей и должен был заняться: он учился  делать
открытия, и среди них искал _с_в_о_е_. Пешком пройти по голубой  стремнине
Млечного Пути, зачерпнуть воды из бурного  потока  на  планетах  Антареса,
любоваться игрой теней в мире трех солнц Альбирео... Астахов  не  придавал
методике значения, потому что ждал _г_л_а_в_н_о_г_о_ открытия.
     Значит, основа методики - морфология? Колоссальный винегрет из всего,
что известно науке. Нужно было по-новому взглянуть на старое. Как  в  идее
Тюдора.
     Я с размаху остановился в своих рассуждениях, будто на стену налетел.
Как у Тюдора? Нет,  это  у  Тюдора  -  как  у  Астахова!  У  Тюдора:  идея
надкритической информации. Астахов: метод проб и  ошибок,  возведенный  на
высшую ступень.
     А если объединить?
     Любое открытие - выход в надкритический режим. Верить Астахову? Ну  и
поверю. Что он делал прежде,  работая  в  школе?  Собирал  безумные  идеи.
Объединял их. И что же? Оказалось, что "псевдонаучная  шелуха",  собранная
воедино, способна создавать новые - и правильные! - идеи.
     Почему же я, ученик  Астахова,  не  допускал  и  мысли,  что  знание,
накопленное наукой двадцать второго века, так велико,  что  само  по  себе
способно  рождать  принципиально  новую  -   и   верную!   -   информацию?
Морфологический анализ - это способ обработки всего, что  известно  науке.
"Взяли сто Спиц и набили до отказа книгофильмами". А дальше?
     Нужно, чтобы все клеточки этого колоссального морфологического  ящика
могли изменяться, взаимодействовать. Но с чего бы им меняться?  Правда,  в
памяти машины вместо слов - импульсы. Можно  придать  им  разную  силу,  и
тогда...
     Я взял со  стеллажа  капсулу:  квази-Огренич  на  квази-Диноре.  Есть
ответ, будет с чем сверять решение. Начать не мог.  Все-таки  -  чистейшая
интуиция.   Машина   наплюет   на   мои   догадки   с    позиций    своего
высоковразумительного эвристического анализа.
     - Прошу Игина, - сказал я.
     Он  оказался  в   обсерватории.   Огренич   склонился   над   пультом
рентген-телескопа, а Игин ходил под куполом, переваливаясь,  как  пингвин.
Вероятно, мое лицо было достаточно  красноречиво.  Игин  кивнул  и  сказал
Огреничу:
     - Продолжай сам...
     Я отключил селектор и ждал, чувствуя  себя,  будто  перед  стартом  в
бесконечность.
     - Кажется, понял, - объявил я, когда  Игин  появился  на  пороге.  Он
молча прошел к креслу, заворочался, устраиваясь поудобнее. Сказал тихо:
     - Что поняли, Ким?
     - Метод, если он вообще существовал...
     Я не был уверен в том, что прав, но  нужно  было  говорить,  убеждать
Игина. Прежде всего Игина, хотя он-то в убеждении вовсе не нуждался.
     - Вот книгофильм с открытием. Пятый класс.  Оптимальность  болезни  в
космических  условиях.  Сначала,  как  обычно,  идет  морфология.   Больше
миллиона комбинаций, какое сочетание приведет к открытию - я не знаю.
     Я подключил микропленку  к  коммутатору,  указав,  что  читать  нужно
половину -  до  описания  открытия.  Пленка  перемоталась  и  скатилась  в
приемный пакет.
     - Пожалуйста, Стан...  В  памяти  машины  наверняка  есть  программа.
Примерно такая: сначала снабдить асе  клеточки  на  осях  морфологического
ящика электрическим потенциалом. Потом замкнуть  эту  систему  токов.  Что
произойдет? Клетки начнут взаимодействовать, потенциалы - взаимно гасить и
усиливать друг друга. В результате какая-то одна клетка из миллиона выдаст
наиболее сильный ток.  Эта  клетка,  то,  что  в  ней  окажется,  и  будет
описанием открытия...
     Игин кивнул, но не пошевелился.
     - Станислав!
     Игин вздрогнул.
     - Конечно... Я попробую. Но нет одной детали...  Если  пустить  такую
программу...   Машина   отберет   наиболее    перспективные    направления
с_о_в_р_е_м_е_н_н_о_й_ биологии.
     - Знаю, - сказал я. -  Должна  быть  еще  программа  изменения  осей.
Примерно так, как работает человеческое подсознание: увеличить, уменьшить,
сделать наоборот и так далее... Блок преобразований.
     Игин заговорил. Он диктовал медленно, однако очень  внятно  произнося
слова и на удивление четко заканчивая предложения. "Умеет, когда нужно,  -
подумал я. - Интересно, часто ли Игорь Константинович  поручал  Игину  эту
операцию? Если нет, то во всяком случае сейчас Игин занят  делом,  которое
не раз наблюдал".
     Щелкнул коммутатор, вспыхнул кубик голоскопического экрана, и...  это
была вовсе не квази-Динора. То есть планета была, но какая! Она  ворвалась
в комнату всеми своими ураганами, в рыжем хаосе туч носились тени, и я  не
понимал - существа это или вывернутые ветром камни. В расплавленной  жиже,
от которой поднимались клубы пара, плавали создания, которые я не смог  бы
описать - описания статичны, а каждое из этих созданий ежесекундно  меняло
облик. Я ждал объяснений, и машина заговорила:
     - Класс пятый, - сказал голос. - Содержание открытия: абсолютный ген,
в котором записана информация о строении и развитии целого класса разумных
существ. Структура гена такова, что он может стать  "родителем"  человека,
или проционовой змейки, или  рептилии  Дориона.  Все  зависит  от  условий
размножения.  Открытие   будет   сделано   после   того,   как   изменится
восемнадцатое правило запрета для ДНК.
     - Стан, это другое открытие, - сказал я. - У меня есть ответ  к  этой
задаче, и он не сходится!
     - Другое? -  Игин  наклонил  голову.  -  Я  думаю...  Неоднозначность
свойственна. Приходится ведь выбирать из миллиона...  А  сила  сигнала  не
абсолютна. Возможно новое... Каждую задачу можно решить по-разному...
     - Да, - согласился я. - А главную?
     - Главную?
     - Пешком к звездам, - сказал я. - Странник Астахов. Все  знания,  все
силы для одного - чтобы сбылась мечта. Вы сами подсказали мне это.
     - Значит, вы поняли? - вопрос  был  скорее  утверждением.  Игин  даже
головой закивал, так ему хотелось, чтобы  я  сказал  "да".  Чтобы  ему  не
пришлось самому что-то объяснять, произносить длинные фразы, конец которых
пропадет в нежелании договаривать.
     Разве я понял все? Почти ничего - кроме главного. Но мне  стало  жаль
Игина.



                                 ОТКРЫТИЕ

     - Вы сами подсказали мне, - повторил я. - Вероятно,  не  без  умысла.
Притча о страннике. Мечта Астахова - пешком к  звездам.  Думаю,  все  было
так... Болезнь оставила его на Ресте. Среди звезд, которых он достиг, но к
которым так и не пришел. Он уже тогда решил уйти отсюда, но - именно уйти.
Это очень похоже на Игоря Константиновича: сказать - я уйду отсюда  только
тогда, когда смогу сделать это сам. Без звездолетов, без  скафандров,  без
генераторов Кедрина. Встать и пойти. По лунной ли дорожке или по тропинке,
протоптанной в межзвездной плазме... Потому он  и  оставался  здесь,  даже
когда появилась возможность лететь: еще не было сделано _е_г_о_  открытие.
Были другие открытия, они приближали Астахова к мечте,  но  не  были  тем,
единственным.  Игорь  Константинович  давал  людям  ниточки  к  открытиям,
наталкивал - так, что они  не  догадывались,  откуда  все  исходит.  Будто
Астахов лишь мешает, будто он - блуждающий  ток  в  отлаженной  системе...
Зачем он поступал так? Почему не сказал - вот методика, давайте  открывать
вместе?
     Я замолчал на мгновение, на Игина не смотрел, все было очень тонко  в
моих рассуждениях, самый незначительный жест мог убить их.
     - Крутизна дорог ведет к  вершинам  гор...  А  на  вершине  вовсе  не
методика открытий, напротив, методика -  только  крутая  дорога,  а  среди
вечных снегов - недоступное: главное  открытие.  Игорь  Константинович  не
считал работу законченной до тех пор, пока не найдет ту единственную идею,
из-за которой все начинал. До тех  пор  и  методику  считал  недоказанной.
Молчал.  И  вот  -  представьте,  что  он  достиг  цели.  Он  знает,   что
с_м_о_ж_е_т_ бродить среди звезд. Но он знает еще, что  люди  считают  его
человеком с тяжелым, неуживчивым характером - редкий случай в наше  время.
Ему не место на Ресте, он мешает. Наверно,  и  Патанэ,  и  все  предыдущие
смены сообщали на базу об этом, и  Астахов  считал,  что  в  конце  концов
последует не просьба,  а  приказ  -  вернуться  на  Землю.  Как  он  хотел
вернуться! Он решил сделать это прежде,  чем  его  принудят.  Он  был  уже
готов. Но... Ему стал очень нужен один человек. Помощник. Вы, Станислав.
     Теперь я мог посмотреть на него. Игин сидел,  расслабившись,  возведя
очи горе.  Он  пошевелился  и  вопросительно  посмотрел  на  меня:  почему
замолчали, интересная история, продолжайте.
     - Вы, Станислав, - повторил я. - Вы идеальный помощник, потому что не
имеете своего мнения. Астахов просто не позволил  бы  другому  иметь  свое
суждение... Приближается конец смены. Если и не будет  приказа  вернуться,
он во всяком случае потеряет вас. И он решается. Тогда, две  недели  назад
Игорь Константинович сказал вам: опыт будет проведен в шестой зоне. Думаю,
что включение гравитаторов не просто убийственно.  Оно,  по  вашим.  Стан,
расчетам,  должно   обеспечить   нужную   перестройку   организма.   Игорь
Константинович  хотел,  чтобы  именно  вы  дали  из  пультовой  сигнал  на
включение. И вы. Стан, впервые отказались. Для вас это было все равно, что
намеренно лишить человека жизни. Вы не были уверены в  успехе!  И  сказали
"нет". Тогда Астахов записал команды на ленте диктофона и попросил вас уже
потом...  заменить  пленку.  Вы  отлично  знали,  что  экспертиза   сумеет
реставрировать стертую запись.  И  вы  заменили...  И  стали  ждать.  Было
невероятно трудно - ждать, когда на станции идут  такие  разговоры.  Тюдор
думает - самоубийство. Впервые в жизни он мнется в экспертной  оценке.  Он
обвиняет себя... Правда, было трудно. Стан?
     Игин повел плечами. Едва заметно усмехнулся.
     - Вы упрощаете, Ким, - сказал он тихо.
     - Конечно, - немедленно согласился я. - Многое  мне  неясно.  И  даже
главное: какое открытие сделал Игорь Константинович?
     - Могу сказать. Вы правы - труднее всего ждать. Если бы знал, сколько
намучаюсь, ни за что не согласился бы...
     - Но почему? - не  выдержал  я.  -  Для  чего  скрывать  эксперимент?
Хорошо, он опасен. Тюдор не разрешил бы. Но...
     - Так хотел Игорь  Константинович,  -  торжественно  сказал  Игин,  и
столько  уверенного  спокойствия  было  в  его  словах,  что  я   невольно
стушевался. Так хотел Астахов - и все.
     - Ну подумайте, Ким. К кому он мог обратиться? Он сам, своими руками,
- Игин даже протянул вперед руки, растопырив толстые  пальцы,  -  создавал
недоброжелателей. Кому он мог сказать? Рену?  Тот  докажет,  что  методика
бред. Евгению? Патанэ не делает ничего без согласия всех. Борис и  слушать
не станет... А я... Лидер просит: Стан,  сделайте  съемки  Спицы.  Хорошо.
Борис говорит: Стан, просчитайте параметры. Пожалуйста... А знаете, как  я
здесь-то очутился? О, это история... Я  ведь  домосед.  У  меня  группа  в
Тибетском теоретическом. Мы занимались там одной  маленькой  проблемкой...
Приезжает Глазов, ну, знаете... Говорит: "Игин, у нас тройка на Ресту, вас
рекомендовали четвертым". Но я не строитель! Я и Спица -  несовместимо.  А
он: "Вы психологически идеально подходите  к  группе".  Убеждал  долго.  Я
слушал и думал: "Зачем зря толковать? Знает,  что  соглашусь..."  А  здесь
Астахов. Он сразу раскусил. Он всех понимал. Когда дошло до опыта, он  все
хитро обставил. Сказал: "Стан, я могу погибнуть. Но все равно сделаю  это.
Я шел к этому  тридцать  лет.  Вы  знаете.  Стан,  на  Спице  проще  всего
поставить такой опыт. И никогда - на Земле. Я нетерпелив. Стан... Хочу все
сам. Методика останется людям. А мне нужно  малое:  звезды".  Он  говорил,
убеждал, а мог просто сказать: "Надо". Я бы все сделал, и он это знал.  Но
он хотел, чтобы я точно знал, на что иду. Ведь открытие-то  было  девятого
класса. Девятого, Ким!
     - Какое? - только и смог сказать я.
     Игин промолчал и опять  оглядел  комнату.  Теперь  я  понял,  что  он
высматривает.  _П_о_с_л_е_д_н_я_я_  капсула  Астахова   была   где-то   на
стеллажах, и Игин смотрел: добрался ли я до нее.
     - Какое? - повторил Игин. -  В  двух  словах:  человек  всемогущ.  Не
фраза. Не сказка. На самом деле... Всемогущество не в том,  чтобы  строить
звездолеты, раскалывать планеты, перемещать галактики. Это - техника. А  я
говорю: человек. Сам. Знаете, что говорил Игорь  Константинович?  Познание
мира - это одновременно и осознание собственного бессилия.  О  любой  вещи
наше знание неполно. Абсолютное знание - как скорость света. Приближаешься
к  нему,  затрачивая  все  больше  сил.  Но  остается  самая  малость,   и
перешагнуть ее нельзя. Релятивистская истина. Имя  ей  -  законы  природы.
Кедрин выбил первый камень - доказал, что скорость света  можно  изменить.
Мы начали снимать второй  слой.  Строим  Спицу,  хотим  понять,  по  каким
законам можно менять законы природы. Но мы в начале пути. Астахов  смотрел
глубже. Как-то он прочитал мне из Грина: "Он посягает на законы природы, и
сам он - прямое отрицание их". Это "Блистающий мир".  Мечта  о  левитации.
Захотел - и в воздух. Детский сон. А сон правдив. Подсознание  выталкивает
на поверхность мысль о всемогуществе. Но в сознании  фильтр.  Он  вдолблен
веками - человек слаб, нужна техника... А знаете, в конце двадцатого  века
появилась  работа:  мозг  человека  вызвал   сомнения   с   точки   зрения
термодинамики. Не соблюдалось второе начало. Вопрос  даже  ставился:  либо
человек не может мыслить, либо второе начало неверно.  Тогда  от  сомнений
быстро избавились. Хитрая математическая  теория  -  и  все  ясно.  И  все
наоборот. А ведь рядом с гениальным открытием! Работа мозга  действительно
нарушает законы природы. Но в то время кощунством было говорить  об  этом.
Утверждали: в нашей области Вселенной одни законы,  в  другой  могут  быть
иные. И не шли дальше: если могут быть иные, значит, и наши изменяемы... А
чем мы лучше? Строим полигон размером с планету.  Боимся  новых  открытий.
Как бы чего не вышло. А у самих вот эта  штука,  -  Игин  хотел  постучать
ладонью по макушке, но устыдился этого жеста  и  пригладил  волосы,  будто
ребенок, говорящий "ах, какой я хороший", - а сами  ежесекундно  меняем  в
своем воображении мир и только поэтому можем мыслить, созидать...
     Он встал, будто пузырь вылетел из кипящей жидкости,  он  и  сам  весь
кипел, надувался и опадал, вот-вот лопнет. Игин встал передо мною, смотрел
сверху вниз, будто, падая с высоты, слова приобретали инерцию и с  большей
силой входили в сознание, разрушая привычные стереотипы. Слова Астахова.
     - Вот открытие: законы природы, которые  мы  познали,  -  это  законы
неразумной материи. Глубокие же законы работы мозга - тайна  до  сих  пор.
Поэтому и не удается создать мыслящих и чувствующих роботов. Вот так, Ким,
- сказал Игин неожиданно спокойно, почти равнодушно. - Что, между  прочим,
мы всегда делали? Мы меняли и меняем  окружающий  мир.  Сначала  мысленно,
затем на  деле.  Медленно,  на  ощупь  мы  с  самого  начала  двигались  к
всемогуществу - в нашем,  конечно,  понимании.  Подсознательно  мы  всегда
знали, что Вселенная в нашей власти. Отсюда сказки  и  мифы,  те  грезы  о
всемогуществе, которые шаг за шагом и все быстрее - нужны  ли  примеры?  -
стали сбываться в частностях. Вот мы уже замахиваемся на переделку законов
природы... И все это, еще толком  не  познав  законы  своего  мышления!  А
если... если изменить, переделать сами эти законы? Все необычайно  сложно,
смысл открытия  едва  постижим,  но  у  Астахова  вы  все  найдете.  Нужно
необычное воздействие на мозг. Это возможно только здесь, на Спице.  Игорь
Константинович убедил меня в этом.
     Убедил. Хитрит теоретик - Астахов мог придумать идею, принцип, а  все
остальное, несомненно, работа Игина. Расчеты. Программа. Но...
     Всемогущество. Захотел - и смешал в кучу звезды. Для чего оно  нужно?
Имеет ли человек право на всемогущество?
     - Стан, - сказал я. - Всемогущество не бомба,  оно  гораздо  опаснее.
Идеального человека нет, а всемогущество -  идеальное  качество.  Вот  вы.
Стан, уверены ли, что, став всемогущим, никогда, пусть подсознательно,  не
сделаете людям ничего такого, что принесет  вред?  Я  очень  уважал  Игоря
Константиновича, но до идеального ему было далеко...
     - Ким, открытию не скажешь:  повремени!  Когда  Игорь  Константинович
рассказал мне... Я испугался. Потому  что  мир  должен  измениться.  Весь,
сразу. Знаете, Ким, у меня  на  Земле  жена  и  двое  ребятишек.  Старшему
двенадцать... Я подумал: а как же любовь? Я сказал Игорю  Константиновичу:
не время. "Открытие девятого класса всегда не ко времени, - ответил он.  -
Люди любят потрясения, ну так это будет  самым  сильным".  Ким,  я  был  в
панике... Мне представился хаос... Кто будет всемогущ? Любой? Есть ведь  и
эгоисты, и грубияны, и безумцы... "Любой, - сказал Игорь Константинович, -
иначе мы окажемся хуже предков. Успокойтесь, Стан, - сказал он. -  Безумцы
не  смогут  стать  всемогущими.  Нельзя  сделать  всемогущей  собаку.  Или
пещерного человека. Даже Галилея - нельзя. Не тот уровень развития  мозга.
Не бойтесь за людей. Стан. Вы же видите - я не боюсь..."
     - И вы сдались, - сказал я осуждающе. - Астахов выбрал для вас орбиту
и вывел на нее. И вы включили гравитаторы, когда Астахову понадобилось...
     - Гравитаторы? - Игин недоуменно посмотрел на меня, слетая с высот на
землю и обнаружив, что должен объяснять еще что-то, кроме самого открытия.
- Нет, Ким, не включал я гравитаторов. Никто их не включал...
     - Флуктуация?
     Игин не ответил,  я  сказал  глупость  и  сам  понимал  это.  Никакие
гравитаторы в тот день не включались  -  я  понял  это  еще  тогда,  когда
поверил в притчу о планете-памяти, когда говорил  с  Тюдором.  Сигнала  не
было - естественно, что Тюдор ничего не видел.
     - В такой ситуации нелегко быть на высоте, - сказал Игин. -  Открытие
для  будущих  веков,  а  сделано  сегодняшним  Астаховым.  Он  ведь  хотел
немногого: новый способ звездных путешествий.  А  нашел  Вселенную.  И  не
одну. Сотни... Мы сидели здесь, когда были готовы расчеты...



                                   ИГИН

     Они сидели и рассуждали. У Астахова блестели глаза -  он  не  отдыхал
пять суток. Игин был подавлен - объяснение свалилось на него неожиданно.
     - Можно изменить  энергетику  организма,  -  сказал  Астахов.  -  Это
означает бессмертие. Хотите быть бессмертным. Стан?
     Игин молчал.
     - Хотите, но не признаетесь. Раньше-то разговоры о бессмертии  велись
в полной уверенности, что оно невозможно. Говорили "да", а  думали  "нет".
Это "нет" и диктовало доводы. Говорили: зачем бессмертие?  Развитие  вида,
изменчивость... Старцы с застывшими идеями...
     Астахов вскочил, забегал по комнате.
     -  Знаете,  Стан,  природа  мудрее,   чем   мы   думаем.   Бессмертие
действительно   невозможно   без   всемогущества.   Природа   не    терпит
нецелесообразности.  Получив  всемогущество,  человек  получит  право   на
бессмертие, потому что даже за бесконечную жизнь он  не  сумеет  до  конца
осознать свою бесконечную силу! Смысл! Стан, вы понимаете, что  в  этом  и
есть  смысл  жизни!  Сколько  его  искали  и  не  находили.   Естественно.
Попробуйте отыскать  смысл,  если  он  лежит  вне  ваших  представлений  о
Вселенной. Вы ищете в запертой комнате, а он далеко - в другой  галактике.
Расшевелитесь, Стан, скажите хоть слово!
     - Вы так долго говорите сегодня, - слабо улыбнулся Игин.
     - Нервное, - махнул рукой Астахов. Он сел перед Игиным на пол,  будто
упал, смотрел ему в глаза, долго молчал.
     - Это слишком много для одного человека, - наконец сказал он. - Я  не
хочу быть всемогущим, не хочу бессмертия.  За  годы,  проведенные  в  этой
пустыне, я стал эгоистом. Это порок, но он вполне естествен для  человека,
которого считают лишним  колесом  в  телеге.  Стан,  мне  нужно  немногое,
микроскопическая доля этого всемогущества.
     Игин кивнул. Конечно, пешком к звездам - небольшое желание.
     - Все остальное будет принадлежать людям. Лет через сто. Или  раньше.
А я хочу звезды - и сейчас. Это неплохо и чисто методологически, - схитрил
Астахов. - Мне скорее поверят, если будет прецедент. Плохой  или  хороший.
Теоретикам не всегда верят, тем более если речь идет о вечном двигателе...
     "Я  слабый  человек",  -  подумал  Игин.  Он  знал  -  Астахов  хочет
эксперимента. Сейчас, немедленно.  Потому  что  завтра  придется  сказать:
"Никогда". Его могут отозвать на Землю, и начнутся теоретические проверки.
Месяцы раздумий.  Годы  строительства  полигонов.  Десятилетия  опытов.  А
Астахов - индивидуалист и романтик. В нем еще живо первобытное  желание  -
пощупать все своими руками. Даже звезды -  погрузить  руки  в  раскаленную
плазму... Но ведь это не опыт врача, прививающего себе бациллы чумы.  Даже
не мечта  безумного  атомщика  -  забраться  в  сердце  реактора...  Нужно
отказаться. Рассказать всем. Есть, наконец, правиле, инструкции. Он, Игин,
никогда не нарушал их.
     - Подумайте, Стан, - сказал Астахов. Он отлично знал,  что  Игин,  не
привыкший отказывать, мечется в своих сомнениях, как в лабиринте. - Вы  не
сможете и не захотите мешать мне. Стан. Я все обдумал и проведу  опыт.  Но
вы - вы сами рассчитывали параметры, неужели вам...
     Игин не выдерживал, когда на него наседали.
     - Мы не успеем. И риск...
     Астахов улыбнулся, он решил, что Игин боится за себя.
     - Нет, Стан. Опыт ставлю я. И не позволю вам рисковать. От вас  нужно
одно - пассивная поддержка. Если опыт удастся, я дам знать. Как - не  знаю
пока. Хотите, зажгу для вас новую звезду? А  если  не  получится...  Пусть
думают: случайная гибель. Нарушение техники безопасности. Пусть  все  идет
своим чередом. Венец мученика  -  кому  он  нужен?  Записи  мои  пойдут  в
Институт футурологии, там рано или поздно докопаются до сути.  Машина  все
равно заработает, разве что скрип будет больше.
     "Он убьет себя, - думал Игин. - Удержать. Не позволить. Да  нет,  это
Игин убьет его. Уверен ли он в расчетах? Нет, не уверен, не  так  делаются
эпохальные открытия и эксперименты. А как?"
     - Что мне делать? - тихо сказал Игин.
     - Ничего, - быстро ответил Астахов. -  Ровно  ничего.  Стан.  Команды
включения аппаратуры Спицы я уже записал на ленту.  Вы  должны  уничтожить
ее: стертую  запись  экспертиза  обнаружит.  Только  это.  Стан.  Когда  я
просигналю вам - говорите всем, кричите! Но если не удается... Пусть никто
не  знает  о  вашей  помощи.  Я  так  хочу.  Пусть  скажут:  "Погиб  из-за
собственной неосторожности".
     - Но дежурный обнаружит неплановый сигнал на ленте в посту,  -  слабо
запротестовал Игин. - Какой смысл уничтожать ленту  с  командами,  если  в
посту будет ее копия?
     - Я выйду к Спице с таким расчетом, чтобы  быть  на  месте  в  момент
смены программ. Между старой и новой программами интервал в сорок  секунд,
когда на Спицу вообще не идут команды Мозга, и на ленте оператора в  посту
ничего не может зафиксироваться просто потому, что самой ленты еще  нет  в
считывающем устройстве. Попасть в этот интервал. Мы  успеем  -  нам  нужно
всего двадцать три секунды.
     Игин молчал. Планета-скиталец. Будет ли такой момент в  жизни,  когда
он кому-нибудь скажет "нет"? Игин смотрел на  Астахова,  видел  его  лицо,
ставшее восково-бледным, дергающееся пятно на  щеке,  глаза  усталые,  без
надежды. Подумал,  что  этот  человек  ждал  тридцать  лет.  Подумал,  что
всемогущество, которое Астахов дает людям, требует и от людей чего-то  для
этого  человека,  у  которого  лишь  одно  желание  -  идти  по  Вселенной
невидимыми космическими  дорогами.  И  еще  подумал,  что  долго  тянет  с
ответом. На мгновение мелькнула мысль о жене, об Андрее и Наташе,  о  том,
что теперь он всегда будет с ними,  потому  что  в  космос  его,  конечно,
больше не пустят. И что в его размеренной жизни  останется  хотя  бы  одно
воспоминание о минуте, когда решение зависело от него.
     Игин молча встал и пошел к двери.



                               ЭКСПЕРИМЕНТ

     - Вот и все, Ким, - сказал Игин бесцветным голосом.  -  Судите  меня.
Никто не включал гравитаторов в одиннадцать тридцать две, потому  что  все
кончилось на час раньше,  когда  менялись  программы.  Гравитаторы  просто
убили бы... Нужно гораздо более сложное воздействие. Я покажу вам ленту, я
ее не уничтожил. Включение последовательно нескольких систем. И не  шестой
зоне, а  ближе  к  основанию  Спицы.  И  даже  на  самой  Спице.  Менялись
постоянная Планка и постоянная тяготения. Мы впервые дали на  Спицу  такую
большую мощность. Доказали, кроме всего  прочего,  что,  изменяя  условия,
можно менять и мировые постоянные... Законы  мышления  стали  иными...  Не
подумайте, что я бы молчал.  Я  ждал.  Ждал,  когда  Игорь  Константинович
позовет меня. Не знаю, как закончился опыт. Не знаю,  Ким,  вот  что  хуже
всего! Жду чего-то. Даже на звезды смотрю иначе. Недавно  прошел  странный
метеорный поток... Вольф дал необычное излучение. И я уже подумал... Я  не
оправдываю себя. Но вы, Ким... Что сделали бы вы? Кроме человечества, есть
ведь еще и человек. Человечество может подождать сто лет, а человек?


     Игин опоздал к завтраку. Огренич и Астахов  сидели  у  разных  концов
стола. Борис кивнул Игину. Астахов продолжал молча жевать. За два часа  до
опыта он был таким же, как обычно: в меру сосредоточен, в меру резок.
     Не доев, Игин убежал к себе в лабораторию. Только здесь, под жужжание
вычислителя, напоминавшее бесконечное  повторение  первых  тактов  "Лунной
сонаты", он немного успокоился. Ввел в машину новые данные  для  Огренича,
попробовал разобраться во  вчерашних  расчетах  Тюдора.  Включил  селектор
комнаты Астахова. Игорь Константинович махнул рукой, сказал:
     - Порядок, Стан. Код проверен, реле времени на десять двадцать шесть.
Прошу вас, проследите... Не паникуйте. Стан. Все в порядке.
     Игин впервые увидел, что Астахов может искренне и  широко  улыбаться.
Эта улыбка  будто  разрядила  в  нем  невидимые  аккумуляторы.  Игин  тоже
попробовал улыбнуться и представил, как это выглядит со стороны.
     - Я все понимаю, Игорь Константинович, - сказал он. - Желаю...
     - Не надо, -  быстро  сказал  Астахов.  -  Я,  если  хотите,  немного
суеверен. До встречи. Стан. Ждите вестей.
     Он отключил селектор, оставив Игина наедине с мыслями. Игин  сидел  и
представлял:  Астахов  ставит  запись,  прослушивает  ее  на  дешифраторе.
Сначала круговое упреждение, потом  подключение  трех  Планк-вариаторов  с
нижнего пояса Спицы. Мозг готовится  к  перестройке,  и  сразу  -  всплеск
Планка с резким уменьшением  постоянной  тяготения.  Три  микросекунды.  И
все... Лента в аппарате. Астахов включает реле - пора!
     Астахов выходит в коридор. Прозрачным  туннелем  -  Вольф  в  зените,
скалы желты, как золото, - переходит  в  лабораторный  корпус,  сейчас  он
пройдет мимо. Войдет или нет? Игин ждет и, не выдержав, распахивает дверь.
Он успевает увидеть спину  Астахова  почти  у  самого  поворота  коридора.
Захлопывает дверь, считает мысленно. Надет  скафандр.  Короткий  диалог  с
Тюдором. "Прошу выход". - "Цель и маршрут?" - "Снятие характеристик,  зона
шесть". - "Готовность?" - "Полная". - "Время выхода?" - "Девять двадцать".
- "Время возвращения?" - "Тринадцать ноль". - "Системы?" - "В порядке".  -
"Кислород?" - "Полная". - "Разрешаю". - "Принято".
     Дверь тамбура, короткая заминка, выход.
     Под каблуками шебуршится песок, шаги уверенные. Астахов лучше  других
ходит по Ресте, несмотря на легкую  хромоту.  Шаг,  еще  шаг.  Игин  почти
физически ощущает эти шаги, каждый из них вдавливает его в кресло.
     А ведь он счастлив, этот Астахов. Он идет в свое звездное странствие,
и совершенно неважно, возвратится он или нет.
     Рубиновый сигнал - конец нулевой зоны. В первой зоне все  покорежено,
оплавлено, здесь вгрызались в почву кроты, рыли трехкилометровые шахты для
подземных  Планк-вариаторов.  Камни  застыли  фантастическими  изваяниями.
Стартовая площадка. Куда? В будущее? В бесконечность? В бессмертие? Или  -
в небытие?
     У Игина стучит в висках, будто неслышный голос ведет обратный отсчет.
Сто. Девяносто девять. Есть время. Игин с ходу врубает  клавишу  селектора
пультовой. Тюдор сосредоточен, на вызов не отвечает, идет смена  программ,
ответственная операция.
     -  Рен!  -  кричит  Игин  беззвучно.  Что-то  надвигается,  холодное,
тяжелое, забирается в сердце, рвет, давит. Должно  быть,  так  чувствуется
чужая боль. Или радость. Астахов стоит,  подняв  руки  и  весь  он  -  как
звездолет на старте. Тридцать пять. Тридцать четыре...
     - Рен... - шепчет Игин и пугается. Он не должен. Сейчас прав Астахов.
Кто сказал это: "Правы не миллионы, а один, если он впереди"...  Не  тебе,
Станислав, мешать этому.
     Десять, девять...
     Программа сошла, идет контроль, в комнате Астахова  шуршит  лента  и,
притаившись, будто тигр перед броском, ждет своего мгновения реле времени.
     Восемь, семь...
     Странник уходит в свое странствие.
     Шесть, пять...
     Нужно ли человеку всемогущество?
     Четыре, три...
     Может, это - катастрофа?
     Два...
     Будут ли всемогущие любить?
     Один...
     Всемогущий Игин. Смешно.
     Ноль.
     Ничего не изменилось. Только волна боли прошла под сердцем. А  где-то
на полигоне ушел человек. Мир стал другим. Это он, Игин, изменил его.  "На
месте Астахова, - подумал он, - я полетел бы к Земле. Только  к  Земле..."
Он ждет, прислушиваясь. Тюдор с  Огреничем  -  что  заметят  они?  Тишина.
Может, аппаратура не сработала? Нелепая надежда - отсрочка операции.  Игин
встает и, тяжело ступая на ватных ногах, бредет в комнату Астахова  менять
ленту.
     Только здесь он понимает, что опыт прошел. Лента, свернутая, лежит  в
приемном пакете, реле отключилось. Все. Он стоит и повторяет:  "Все".  Мир
изменился. Что бы ни случилось, Игин никогда не сможет относиться к  людям
по-старому. Будет смотреть на человека и думать: "Он всемогущ. Что сделает
он со своей силой?"



                                 СТРАННИК

     Мы сидели и молчали. Нет - разговаривали, не вслух, но глазами.  Игин
рассказывал, как трудно ему  было  эти  две  недели,  все  время  ждал  он
чего-то, и хорошо, что конец смены, работы по горло, иначе было бы  совсем
плохо. Я понимающе улыбался. Я не спрашивал его, что делал он в тот  день,
приняв от Тюдора смену и оставшись один в пультовой. Я и сам знал это.
     Тревога. Тюдор бежит. Кар, взревывая на виражах, мчится к Спице. Игин
один - ждет, слушает радио с кара, но  все  молчат,  и  Игин  не  решается
спрашивать. Он знает, что они ничего не найдут.  И  экспертиза  ничего  не
покажет. Так и исчезнет Астахов - бесследно, будто  и  не  было  человека.
Даже если он действительно ушел к звездам, что оставил он  в  памяти  этих
людей - Тюдора, Патанэ, Огренича? Нерешенную загадку? Нечто мистическое  -
таинственное исчезновение сотрудника Полигона?
     Кар возвращается, слышен голос Тюдора, и Игин, не размышляя, бьет  по
клавише возврата ленты. Шурша, перематывается назад широкая лента,  вся  в
оспинах  команд.  Где?  Не  все  ли  равно?  Пусть  здесь.  Игин  включает
перфоратор,  и  на  отметке  времени  11:32  рождается  сигнал:  включение
гравитаторов зоны номер шесть. Лента течет в обратном направлении, и Игин,
неожиданно успокоившись, ждет, когда вернется Тюдор...
     А впрочем, я плохой психолог. Все могло быть иначе. Может быть,  Игин
думал в тот момент о своем спокойствии, а не о спокойствии товарищей? Если
появится уверенность, что гибель Астахова - случайность, флуктуация, никто
не станет копаться в архиве, а на Земле откроется дорога к  всемогуществу,
и трагедия на  Ресте  -  а  подсознательно  Игин  убежден,  что  произошла
трагедия, - отойдет на второй план. И вовсе не в том дело, что его, Игина,
обвинят. Он обвиняет себя сам - в том, что согласился. И  теперь,  убеждая
всех, что произошла случайность, он как бы снимает с себя часть вины, дает
отсрочку.
     А может, и не об этом думал Игин. Я никогда не спрошу его...
     Я  вызвал  лабораторию  связи.  Игин  следил  за  мной  настороженно,
предупреждал: не время рассказывать. Патанэ оглянулся на нас из-за  своего
Кедрин-генератора, взглядом спросил: что случилось?
     - Евгений, - сказал я. - Передайте на Землю, вне программы: "Методика
есть". Только два слова. Хорошо?
     Патанэ внимательно смотрел на нас - не понял или  не  поверил.  Будто
что-то толкнуло меня:
     - Евгений, - сказал я. - Хотите стать всемогущим?
     Патанэ опешил. "Шутите?" - говорил его взгляд. Я молчал, Игин  пыхтел
за моей спиной.
     - Спросите о чем-нибудь полегче,  -  сказал  Патанэ.  -  Например,  о
третьей вариации постоянной Больцмана с модулированным профилем. Что?
     - Ничего, - я вздохнул и отключил селектор.
     "Видите, - сказал мне Игин глазами, - люди не готовы к этому. И я  не
готов. Потому и сигнал ложный поставил. Пусть будет случайность. Пусть все
идет постепенно. Пусть люди - сами. Пусть останется методика без  этого...
последнего".


     Вольф зашел, наконец. Пустыня только этого и ждала - тусклое солнышко
отнимало у нее  единственную  меру  самостоятельности.  Камни  засветились
зеленоватым светом. Будто фотопластинка, проявилась дорога к космодрому, а
за черной чашей ССЛ, обрамленной сигнальными розовыми  шнурами,  забегали,
засуетились огоньки на невидимой Спице, словно светящиеся  насекомые  вели
свою многотрудную ночную работу.
     Я поднялся в обсерваторию. Свет здесь был  погашен,  и  все  казалось
знакомым, как на поисковом корабле: небо, звезды, и ты среди них выбираешь
свой маршрут, ищешь свою звезду. Я внимательно оглядел небо, не  знаю  уж,
каких перемен я искал. Просто я знал: мир  изменился.  И  если  бы  сейчас
взметнулось пламя, разверзлась земля и предстало передо мной диво  дивное,
я бы не удивился.
     Игин, должно быть, ворочается  сейчас  в  своей  постели,  думает  об
Астахове, о всемогуществе, о себе. Правильно ли он  поступил?  Я  проводил
его, прежде чем подняться к звездам. У порога сказал:
     - Одна ошибка.  Стан.  Вы  были  уверены,  что  это  последняя  смена
Астахова... Думаю,  нет.  Иначе  вряд  ли  мне  разрешили  бы  полет.  Мог
дождаться его на Земле, верно?
     Игин поднял брови, пожал плечами, ничего не ответил. "Какая  разница,
- казалось, говорил он, - все кончилось".
     - И еще,  -  поставил  я  точку.  -  Экипаж...  Игорь  Константинович
говорил: лишнее колесо... Неверно. Группа формировалась с учетом,  что  на
Ресте ее ждал домовой, как  говорит  Евгений  -  фамильное  привидение.  С
тяжелым характером. Со странными идеями. Отборочная комиссия  должна  была
это учитывать. Не будь здесь Астахова, может, и вас. Стан, не послали бы?
     Я так и думал, что Игин вскинется. Он  молчал,  но  весь  подобрался,
обдумывая эту мысль. "А ведь этот пухленький мягкий человек не вернется  в
свою  тихую  лабораторию,  -  подумал  я.  -  Планета-скиталец  вышла   на
стационарную орбиту".
     Я думал об этом, стоя под звездами. Немигающие глаза становились  все
ближе, будто шар неба сжимался, как лопнувший мяч. Я ждал сигнала.  Звезды
смотрели спокойно и рассудительно - они тоже ждали.
     Где-то своим путем идет странник. Впереди крутые  дороги,  высочайшие
вершины, глубочайшие пропасти. Странник - первый из всемогущих  -  идет  к
звездам.
     "Зачем людям всемогущество?"  -  сказал  Игин.  Патанэ:  "Спросите  о
чем-нибудь полегче..."
     А зачем полегче?  Мир  изменился,  и  легче  вопросов  не  будет.  Во
всемогущество нужно поверить, и  это  трудно.  Всемогущими  нам  предстоит
стать - это еще труднее. И самое трудное - распорядиться своим  даром.  Мы
сможем все: остановим галактики, зажжем  вселенные,  волей  своей  изменим
законы природы.
     Одного мы не сможем никогда: чтобы было легче.
     И захотим ли?





                                П.АМНУЭЛЬ

                              ЛЕТЯЩИЙ ОРЕЛ




                                    1

     "Геркулес" не вернулся на Землю.
     Рейс был нетрудным - Яворский летел к  оранжевому  карлику  Росс-154,
чтобы заменить устаревшее оборудование наблюдательной станции. Он выполнил
задание и стартовал к Земле, но где-то в пути,  когда  звездолет  вошел  в
сверхсветовой режим, отказали генераторы Кедрина.
     Это была чистая случайность -  один  шанс  из  миллиона,  и  Базиола,
знавший Яворского много лет, не мог примириться  с  его  нелепой  гибелью.
Одним из первых кибернетик прилетел на Лонгину  -  планету,  существование
которой Яворский предсказал задолго до своего последнего рейса.
     Базиола программировал Передачу. А вчера с последним рейсом  на  Базе
появился Надеин.
     Базиола быстро ходил по комнате,  от  окна  к  окну  -  от  голубого,
смягченного фильтрами пламени Альтаира к зеленому ковшу Лонгины.  Пожалуй,
он слишком самоуверен, этот  драматург,  этот  Андрей  Надеин,  знаменитый
автор "Диогена" и "Столетия крестов". Он, видите ли, написал новую  пьесу.
Пьесу о Яворском, о Киме, и он хочет, чтобы Базиола посмотрел запись. Ведь
Базиола близко  знал  капитана  "Геркулеса".  Помилуйте,  обсуждать  пьесу
сейчас, за неделю  до  Передачи!  Но  драматург  был  настойчив,  он  умел
убеждать.
     Базиола  посмотрел  пьесу.  Кибернетик  раздражен,   он   злится   на
драматурга, выбравшего для обсуждения такое горячее  время,  и  злится  на
себя, потому что Яворский в пьесе ему нравится. Это  не  Ким,  это  другой
человек, символ, герой. Но есть в нем своя логика, его  гибель  неожиданно
приобрела смысл. Надеин не  верил  в  случайности  и  убеждал  всей  силой
писательского мастерства: капитан "Геркулеса" непризнанный гений, люди  не
понимали его, потому что его идеи казались не то чтобы слишком смелыми, но
просто ненужными современной науке. Яворский у Надеина и сам  относился  к
своим идеям очень беспечно. Нравился ему лишь процесс движения мысли, а не
результат.
     Ким не был  таким,  и  последнюю  картину  пьесы  Базиола  смотрел  с
нараставшим раздражением. Он видел космонавта,  совершавшего  подвиг  ради
своей мечты, но Яворский, живой Яворский, которого знал  Базиола,  не  мог
быть этим космонавтом.


     "Геркулес" приземлился в долине неподалеку  от  станции.  На  планете
была  вечная  зима,  и  драматург  намеренно  сгустил  краски:  в   районе
приземления не прекращались ураганы. В просветы туч Яворский  редко  видел
солнце - тусклую багровую звезду в пятнах.
     Смена оборудования была делом не очень сложным. Работа приближалась к
концу, когда с Земли поступила сводка новостей - ежемесячный бюллетень для
внеземных станций. Приемники "Геркулеса"  записали  лазерную  передачу,  и
Яворский посмотрел ее после утомительного дня. Экспедиция  к  Альтаиру  на
звездолете "Ахилл", говорилось в сводке, достигла  цели.  Открыта  большая
планета, на которой корабль и совершил посадку. Планету назвали  Лонгиной,
по имени  астронома  экспедиции.  Состав  атмосферы  -  азот  с  небольшой
примесью инертных газов. Лонгина оказалась безжизненной  -  только  скалы,
горы, пропасти...
     Передача с "Ахилла" обрывалась на середине фразы и не была повторена.
Что-то произошло в системе Альтаира, решили  на  Земле.  Готовится  вторая
экспедиция, она стартует через тринадцать месяцев на звездолете "Корсар".
     Яворский ходил по каюте, смотрел в слепой от пурги иллюминатор, еще и
еще раз слушал сообщение "Ахилла".  Он  понял,  что  случилось  в  системе
Альтаира. В начале передачи,  когда  сообщили  состав  атмосферы  Лонгины,
Яворскому стало ясно, что "Ахилл" погибнет. Это была его планета. Лонгина.
Планета-лазер. Его идея.
     Надеину хорошо удалась последняя сцена. Человек сделал открытие.  Ему
не поверили, да и сам  он  считал  свою  идею  игрой  ума,  и  только.  Но
неожиданно   идея   обретает   плоть,   становится   реальностью.    Нужно
возвращаться, успеть на  Землю  до  того,  как  уйдет  к  Альтаиру  вторая
экспедиция.  Предупредить  ее.  Лететь  с  ней.   Он   должен   стартовать
немедленно. Если форсировать работу генераторов, он успеет,  он  будет  на
Земле еще до отлета "Корсара".
     Яворский заканчивает сборку станции и стартует  к  Солнцу.  Входит  в
сверхсветовой режим, но скорость нарастает медленно, звездолет вернется на
Землю, когда "Корсар" уже будет в  пути,  его  не  догонишь,  другие  люди
исследуют планету, предсказанную им, Кимом. Другие - не он. Нужно  успеть.
Генераторы работают на пределе...
     Финал. Сине-зеленое небо Земли и голос, то ли самого Надеина,  то  ли
актера, играющего Яворского: он погиб не случайно, он погиб потому, что не
успел догнать свою мечту...


     Что произошло на самом деле?
     Базиола долго думал об этом. Он ведь был в  комиссии,  расследовавшей
причины гибели "Геркулеса". Надеин чудовищно ошибается  в  оценках,  но  в
одном он  прав:  официальный  подход  к  трагедии  Яворского  не  позволил
выяснить истину.
     Драматург утверждает: Ким был не только мечтателем, но и  чело  веком
действия. Надеин -  хороший  писатель,  он  не  придумывая  характера,  он
восстановил его, исходя из опубликованных документов  о  жизни  Яворского.
Надеин показал: Яворский не мог быть иным. Он не прав. Яворский был  иным.
Бессмысленный героизм - нет, это не для Яворского.
     А если подойти с другого конца? Базиола знал Кима. Мог вспомнить  шаг
за шагом его поступки, его желания,  его  жизнь.  И  дальше  -  из  модели
характера вывести модель ситуации.
     Кибернетик закрыл глаза, задумался.



                                    2

     - Пьеса не документ, - сухо сказал Надеин.
     - В пьесе все очень убедительно,  -  ответил  кибернетик.  -  Даже  я
поверил,  что  ваш  Яворский  мог  погибнуть,  когда   форсировал   работу
генераторов, стремясь успеть к старту  "Корсара".  Заметьте,  я  говорю  -
В_А_Ш_ Яворский. А я хочу понять, что произошло с Кимом на самом  деле.  В
жизни ваш финал хорош для спектакля, но на самом деле этого быть не могло.
Как бы ни торопился Ким, он вряд ли мог рассчитывать, что поспеет к отлету
"Корсара". Он  ведь  не  знал,  что  экспедицию  отложили,  что  на  Земле
вспомнили о его работах. И еще. У вас  Яворский  -  мечтатель.  Смысл  его
жизни - генерировать идеи. Для романтика такого типа ваш  финал  возможен:
пойти на любой риск, чтобы увидеть осуществленной одну из своих  идей.  Но
Ким не был таким.
     Базиола умолк.  Да,  именно  Яворский  предсказал  открытие  Лонгины.
Первым об этом  вспомнил  он,  Базиола.  Кибернетик  явился  на  заседание
комитета, готовившего  спасательную  экспедицию  к  Альтаиру,  и  попросил
ознакомиться с оттисками студенческих еще работ Яворского.
     Одна из этих работ была посвящена возможности планеты-лазера.  Статья
объясняла случай с "Ахиллом" до мельчайших подробностей, хотя появилась  в
печати задолго до старта звездолета.
     "Ахилл" погиб - теперь в этом не было сомнений. Вторую  экспедицию  к
Альтаиру отложили. Она стартовала лишь два  года  спустя  -  не  маленький
отряд из восьми человек,  а  целая  эскадрилья:  двести  человек  экипажа,
десять научных станций.
     Яворского в то время уже не было в живых. Ему воздвигли памятник, его
работы  издали  отделю  ной  книгой,  его  идеи  стали  предметом  научных
дискуссий. Идея  звезд-машин.  Идея  Лонгины.  Идея  первой  галактической
Передачи человечества - Передачи, которая состоится через неделю.
     Базиола усмехнулся, посмотрел на драматурга: сейчас, когда  Яворского
считают  героем-первооткрывателем,  трудно  убедить  Надеина  в  том,  что
настоящий Ким не был романтиком.
     - Я должен идти, - сказал Базиола.  -  Через  десять  минут  просмотр
программ. Ночью я кое-что вспомнил и записал. Вот капсула,  посмотрите.  Я
начал с дискуссии в институте, когда впервые увидел Кима.  Все  столики  в
зале были заняты, и я остановился на пороге...



                                    3

     Базиола вошел в зал и остановился на пороге. Все столики были заняты,
и ребята с навигационного сидели на полу в позах индусских факиров.
     -  Дискуссия  "Эффект   ускорения   света   Кедрина   и   возможности
межгалактических полетов", - провозгласил ведущий.
     Первым выступал, как и следовало ожидать, один из теоретиков. Базиола
узнал его - это был  Карлидзе  с  последнего  курса,  его  дипломная  была
посвящена частным  вопросам  эффекта  Кедрина.  Тихо  и  рассудительно  он
заговорил о том, что от увеличения скорости света можно еще ожидать многих
чудес. Речь ведь идет об изменении мировых постоянных, а то и всех законов
Вселенной. Именно этого хотят теоретики, однако они не собираются  впадать
в мистику, как некоторые контактисты,  и  утверждать,  что  черное  -  это
белое.
     - Почему  же?  -  тихо  сказал  голос  из  угла.  Карлидзе  запнулся,
посмотрел в сторону говорившего. - Почему же? - повторил голос, и  Базиола
увидел его обладателя. Из-за столика поднялся белобрысый паренек в вязаной
куртке  пилота.  -  Если  нужно  будет  доказать,  что  черное   и   белое
равносильны, теоретики это сделают.
     - Ну, Ким, - усмехнулся Карлидзе, - тебя занесло.
     Ким вышел к экрану, взял световую указку и попросил  притушить  свет.
Экран выплыл из полумрака  сиреневым  прямоугольником,  зал  затих.  Через
минуту дело было сделано: Ким в заключение соединил черное с  белым  тремя
черточками тождества.
     Вспыхнул свет, и Базиола  увидел  грузную  фигуру  академика  Басина,
декана теоретического факультета, там, откуда только что слышен был  голос
Кима. Сам же паренек пробирался к своему  месту,  его  хлопали  по  спине,
что-то кричали, смеялись, он вертел  головой,  отвечал  вполголоса,  мягко
улыбаясь.
     - Погодите, - сказал академик, и сразу стало тихо. - Почему я вас  не
знаю, молодой человек?
     Молодой человек остановился на полпути и  начал  краснеть.  Он  стоял
недалеко от Базиолы, и тому показалось, что  Ким  сейчас  с  удовольствием
залез бы под стол.
     - Это Яворский с навигационного, - пояснил Карлидзе. -  Второй  курс,
да. Верблюд?
     -  Верблюд,  -  добродушно  повторил  академик.  -  Преобразование  с
бинарными множителями - это  вы  хорошо  придумали,  свежая  идея.  Завтра
зайдите, пожалуйста, ко мне...


     Через несколько  дней  Базиола  увидел  Яворского  в  машинном  зале.
Белобрысый паренек стоял в дверях, загородив проход, и слушал, как Базиола
зачитывает машине лабораторную программу.
     - Войдите, - предложил Базиола.
     Яворский молча кивнул на световое табло "Не входить. Идут занятия".
     - Люблю нарушать инструкции, - сказал Базиола и погасил надпись.
     Ким нехотя подошел к пульту.
     - Вы были у Басина? - спросил Базиола.
     - Был, - коротко ответил Яворский.
     - Мне понравился ваш софизм, - заявил Базиола, -  я  с  трудом  нашел
ошибку. Что вам сказал Басин - не секрет?
     Яворский поморщился:
     - Предложил перейти на теоретический. В его группу.
     - Здорово! - свистнул Базиола.
     - Я отказался.
     Базиола удивленно  вскинул  брови.  Он  отказался!  Сам  Басин  хочет
работать с ним, а он, видите ли, отказался.
     - Почему?
     - У меня идеальное здоровье, -  сказал  Яворский,  полагая,  что  все
объяснил. - Не хочу мешать, -  продолжал  он,  не  давая  Базиоле  времени
задать новый вопрос. - У меня к вам дело. Вы на пятом? Хорошо. Вы свободны
сегодня после шести? Завтра я ухожу в тренировочный к  Венере,  а  мне  не
хочется терять время, поэтому...
     - В шесть у памятника Королеву, - предложил Базиола.
     Яворский кивнул и отступил в коридор. Сказал, посмотрев на табличку у
входа:
     - Надпись не гасите. Влетит.
     - Ким, - сказал Базиола, - ты хочешь, чтобы я посчитал?
     - Да, - Яворский смутился, - ну, хотя бы часть.
     - Не думаю, что выйдет даже часть, - признался Базиола. - Кедрину  на
Марсе понадобился "Демокрит" и семнадцать лет, чтобы доказать свой принцип
ускорения света.
     - Я ничего  не  хочу  доказывать,  только  проверить.  По-моему,  это
логично, В недрах очень плотных звезд - их  называют  нейтронными  -  силы
ядерного притяжения могут образовывать  из  элементарных  частиц  цепочки,
нейтронные молекулы. Так чем же плоха мысль: нейтронная молекула  способна
хранить записанную в ней информацию, во всяком случае, не хуже, чем ДНК. А
по-моему, даже лучше -  ведь  в  нейтронной  молекуле  больше  частиц  при
меньшем объеме! Ты видишь, Джу, нейтронную звезду можно  ЗАПРОГРАММИРОВАТЬ
как идеальную вычислительную машину  с  невероятной  памятью  и  скоростью
счета. Звезды - сами звезды - станут работать на  людей.  Понимаешь,  Джу?
Но... это ведь надо проверить...
     Яворский помолчал и неожиданно сказал просящим тоном:
     - Ты  посчитаешь?  Первичную  программу  я  составил,  а  завтра  мне
лететь...
     - Хорошо, - сказал Базиола. Безнадежная затея, но  Базиоле  нравилось
упрямство Верблюда.


     Через месяц после разговора у памятника Королеву  на  световом  табло
появилась надпись: "Второй курс. Завершен тренировочный  полет  эскадрильи
планетолетов "Гемма". Оценка - отлично".
     Сам Базиола не мог похвастать такой оценкой. Он получил замечание  от
куратора за то, что не сдал в срок  лабораторных  расчетов  и  зря  тратит
машинное время. Куратор был прав: ничего  путного  из  затеи  Верблюда  не
получалось, но Базиола просто не мог оставить расчет на середине. Он  даже
не мог сказать, что его увлекла идея звезд-машин, ему хотелось  докопаться
- не до идеи, а до самого Верблюда.
     Яворский пришел к Базиоле вечером, рассказал  о  полете,  о  штучках,
которые устраивал у Венеры куратор, о том, как  ему,  Яворскому,  пришлось
около двух недель  проболтаться  в  космосе  на  неисправном  корабле.  За
неисправность отвечали  техники  с  кораблей  сопровождения,  и  это  была
хорошая неисправность, Ким нашел ее только на тринадцатые сутки,  а  потом
двое суток исправлял.
     Верблюд ни словом не обмолвился  о  своей  просьбе,  и  Базиола  тоже
говорил на посторонние темы. Они ели виноград, болтали. Базиола  вспоминал
истории из студенческой жизни.
     - Ты хорошо знаешь Басина? - спрашивал он. - Умнейший человек.  Никто
не знает, сколько институтов он кончил. По одним сведениям семь, по другим
- одиннадцать.
     - В том-то и дело, - со вздохом сказал Верблюд. - Он  гений,  у  него
стальная воля, и он настоящий теоретик. Он ничего не делает наполовину.  А
у меня только здоровье идеальное. Все остальное  -  так  себе.  Я  и  тебя
заставил жечь машину зря. Ведь если бы что-то  вышло,  ты  бы  не  молчал,
верно?
     - Д-да, - нехотя сказал Базиола.
     - Вот видишь... А ты еще спрашивал, почему я не теоретик, -  заключил
Яворский.
     Базиола  промолчал.  Его  поразил   этот   неожиданный   переход   от
стопроцентной уверенности к полному самоуничижению. Ему  даже  расхотелось
доказывать, что рациональное зерно есть, но оно глубоко, до  него  нелегко
добраться,  ведь  речь  идет  о  звездах-машинах,  и  расчет,   даже   при
эвристических программах, мало чем поможет. Думать надо, думать и  думать.
Базиола молчал. Он видел, что думать об этом Яворский больше не станет.



                                    4

     - Дальше? - сказал Надеин.
     - Дальше... Вот вы, Андрей, говорите, что  смысл  жизни  Яворского  -
генерировать идеи. Это так, но все гораздо  сложнее.  Он  легко  выдумывал
новые  задачи,  если  старые  не  получались.  А  они  почти  никогда   не
получались, потому что Верблюд панически боялся неудач и не верил  в  свои
способности. При неудаче он и не пытался найти ошибку, он просто выдумывал
новую задачу и делал это удивительно легко.
     Верблюд выдумывал задачу за задачей и решал их сам, изредка обращался
за помощью к старшекурсникам, и никогда - к людям  поопытнее.  Выводы  его
были красивы, идеи интересны, хотя и несколько фантастичны, но он не знал,
что с ними делать. Иногда на страницах студенческого бюллетеня  появлялись
его заметки. Идея за идеей - без выводов и следствий. Ким всех  приучил  к
тому, что его  идеи  несерьезны,  мы  привыкли  относиться  к  ним  как  к
занимательному отдыху от  занятий,  практикумов,  тренировок.  Даже  когда
задержали отлет "Корсара", когда Яворский неожиданно стал классиком,  даже
тогда я не очень верил, что его идеи могут ожить...
     -  Любопытно...  -  протянул  Надеин.  -  Но  вы,  Джузеппе,   только
подтверждаете мою версию. Разлад между мыслью  и  делом.  Он  неизбежен  у
людей подобного типа. Однако  я  убежден,  что  мечтатель  всегда  человек
действия. Потенциально. Существует, к сожалению, предел  дальности  мечты.
Предел фантазии, переступив  который  мечтатель  лишает  себя  возможности
действовать. Он ведь втиснут в  рамки  общественного  поведения.  Общество
наше четко запрограммировано. Каждый из нас обладает  множеством  степеней
свободы, данных нам коммунизмом,  но  ведь  каждая  степень  нашей  личной
свободы ограничена. Вспомните Грина. Его мечтатели - тоже  люди  действия,
но это люди с практически неограниченной свободой поступков. Идеал в  этом
смысле - Батль из рассказа "Пришел  и  ушел".  Пришел  и  ушел,  Джузеппе.
Сказано очень точно. В вымышленной стране это возможно. На деле,  особенно
в наше время, нет. Вы сохраняете то, что  порождает  мечту,  -  идеи.  Все
остальное подспудно, потому что у вас есть долг  перед  людьми,  и  потому
жажда деятельности у мечтателей типа Яворского не может разрешиться так же
просто, как у Грина, - пришел и ушел.
     - Яворский не Батль, -  хмуро  сказал  Базиола.  -  Надо  было  знать
Верблюда...
     - А вы уверены, что знали его? - запальчиво  возразил  Надеин.  -  Вы
знали Яворского по институту,  а  потом?  Как  менялся  его  характер?  На
Росс-154 Яворский узнал  о  Лонгине.  Это,  заметьте,  первая  возможность
поверить в себя, в свою мечту. Первая,  а  может  быть,  и  последняя.  Вы
уверены, что Яворский не стал бы спешить, не захотел бы  стать  участником
экспедиции на "Корсаре"?
     - Я уже говорил вам... - начал Базиола.
     - Что он вряд ли успел бы к отлету, - перебил  драматург.  -  Это  не
существенно. Я пишу пьесу, и здесь важен характер, его эволюция.
     - А мне важен Верблюд, - возразил Базиола. - Я принял его гибель  как
нелепую случайность. Теперь я в этом не  уверен.  Из-за  вас,  Андрей.  Но
тогда давайте говорить серьезно. Я убежден, что Верблюд  не  пошел  бы  на
верную гибель, форсируя работу генераторов. В институте  его  осторожность
стала поговоркой. Мы и поругались из-за нее - в первый  и  последний  раз.
Это было, когда  я  защитил  дипломную  работу  и  попросился  на  дальнюю
станцию...



                                    5

     После защиты Базиола попросился куда-нибудь подальше от Земли, просто
потому, что раньше редко летал в дальний космос и теперь хотел побывать на
переднем крае - в звездной экспедиции. Но его оставили на  Луне  в  отделе
траекторных расчетов. Базиола был связан со  звездными  экспедициями  тем,
что рассчитывал для них оптимальные маршруты. До Земли было рукой  подать,
и Базиола ворчал. В те дни он впервые увидел. Что улыбка  Яворского  может
быть не только виноватой, но и снисходительной.
     - Не понимаю, чего ты хочешь, - заявил Верблюд. -  Ты  кибернетик,  а
искусственные мозги одинаковые везде - на звездолете и на  Базе.  Различна
лишь мера ответственности. Здесь ты отвечаешь за себя и за свою работу,  и
этого уже достаточно. В иных обстоятельствах тебе пришлось бы  отвечать  и
за других людей. Возрастает риск, возрастает  ответственность.  В  дальних
звездных ты выступаешь как представитель человечества. Ты готов  к  этому?
Ты можешь отвечать за всех?
     - А ты разве не хочешь пойти в звездную? - удивленно спросил Базиола.
Его не очень тронули рассуждения об ответственности, но  самый  факт,  что
пилот Яворский хочет похоронить себя на каботажных трассах, показался  ему
нелепым.
     - Нет, - ответил Яворский и улыбнулся.
     - Ты просто боишься, - безжалостно отрезал Базиола.
     Яворский пожал плечами, промолчал.
     - Да, - продолжал кибернетик, - и свою трусость  прикрываешь  словами
об ответственности. А твое увлечение теорией? Ты  и  теоретиком  стать  не
решаешься, потому что тогда твои идеи обрели  бы  плоть,  а  ты  этого  не
хочешь. Ты боишься, что они покажутся людям слишком мелкими,  недостойными
внимания. Ты даже себя боишься. Боишься, что настанет момент, и тебе,  как
любому из нас, придется нарушить инструкцию, сделать что-то свое, а ты  не
будешь готов. Ты никогда не будешь готов к этому, потому что ты Верблюд  и
тебе мешает твой горб, которым ты сам себя наградил,  и  тебе  плевать  на
все, что превышает меру твоей личной ответственности.
     - Я очень средний пилот и очень плохой теоретик, - тихо сказал Ким, и
в голосе его не было злости.
     Он замолчал, а Базиола уже пожалел о своей вспышке. Ему не  следовало
начинать разговор, не следовало горячиться. Базиола понимал этот разлад  в
Яворском. Он действительно неудачливый теоретик, и  он  не  очень  уважает
свою профессию пилота. Поэтому из каждого рейса он будет стремиться домой,
чтобы сесть к мнемографу и думать об очередной идее. И в каждом  рейсе  он
будет осторожничать, потому что будет думать только о возвращении.
     Базиола и Яворский сидели друг против друга  нахохлившись  и  никогда
еще не чувствовали себя более чужими.


     На следующий день, перед отлетом на Луну, Базиола зашел к  Яворскому.
Тот готовился к экзамену, и  разговор  не  клеился.  До  отлета  оставался
какой-нибудь час, отчуждение не исчезало. Базиола начал вспоминать  первые
месяцы учебы, первые идеи, и лишь тогда Верблюд оттаял, и Базиола узнал об
идее галактического прожектора.
     - Все просто,  -  небрежно  говорил  Ким.  -  Для  связи  с  далекими
цивилизациями  людям  не  хватает  мощности.  Лазерная  связь   с   трудом
осуществляется даже между  звездолетами.  Но  если  природа  сама  создала
естественный сверхмощный лазер - разве им не воспользуются?
     Представь себе, Джу, планету с плотной атмосферой из чистого азота  с
небольшой примесью инертных  газов,  скажем  неона.  Планета  находится  в
системе горячей звезды, излучение которой возбуждает молекулы  и  атомы  в
атмосфере.  Атмосфера  возбуждена,  она  заряжена  колоссальной  энергией.
Каждый ее атом - мина на взводе. Достаточно слабого по величине  импульса,
но обязательно на определенной частоте, и вся  атмосфера,  вся  эта  масса
газа как бы взорвется, почти мгновенно  выдаст  накопленную  энергию,  это
будет мощный лазерный всплеск, энергетический выход которого превысит все,
что сейчас доступно человечеству.  Нужно  отыскать  такую  планету,  нужно
подобрать  "затравочную  частоту",  и  главное  -  нужно  закодировать   в
"затравочном импульсе" как можно больше информации. "Затравочный  импульс"
не должен быть мощным, достаточно сигнала обычного корабельного лазера,  и
он, как первый нейтрон в цепной реакции, вызовет такую лавину, что вспышку
увидят во всей галактике, даже на самых далеких ее окраинах.
     Сигнал понесется к звездам со скоростью света, то есть  в  пятнадцать
раз  медленнее  сигнала  бортового  лазера,  работающего  на   генераторах
Кедрина. Но здесь важна не  скорость,  а  энергетика.  Отпадает,  наконец,
энергетическая  сложность  межзвездной  связи,  и  останется  лишь  задача
взаимопонимания разумов. Проблема, не решенная до сих пор.



                                    6

     Перед станцией  стоял  высеченный  в  скале  орел.  Птица  расправила
могучие крылья, высоко подняла клювастую  голову,  смотрела  на  восток  -
туда, где по утрам поднимался  в  бирюзовом  зареве  Альтаир.  Птица  была
символом [Альтаир  или  Ат-таир  (арабск.)  -  Летящий  Орел],  и  Надеину
объяснили, что она, может быть, уцелеет  во  время  Передачи,  потому  что
вырублена из сверхпрочных горных пород.
     В распоряжении Надеина был час. Потом нужно  вернуться  на  Базу,  на
этот  едва  заметный  светлячок  в  темном  предрассветном  небе  Лонгины.
Драматург жадно осмотрелся.  Плато  Устинова  было  невелико,  оно  больше
напоминало кратер потухшего  марсианского  вулкана  или  лунный  цирк.  Но
здесь, на Лонгине, все настолько покорежено, что любая мало-мальски ровная
площадка тут же получала громкое  название  плато.  Теоретики  подсчитали:
Альтаир полностью заряжает атмосферу Лонгины  за  два  с  половиной  года.
Потом - вспышка. Начнется Передача - и в одно мгновение потекут эти скалы,
на их месте вздыбятся другие, от плато останется лишь  название,  да  еще,
пожалуй, эта сугубо земная птица с сплавленными жаром  крыльями.  Так  уже
было лет шесть  назад,  когда  на  Лонгину  опустился  "Ахилл"  и  передал
сообщение об открытии.  Передача  погубила  звездолет,  но  сигнал  достиг
Земли, достиг гораздо раньше, чем сама вспышка,  -  ведь  скорость  света,
излучаемого бортовым лазером, в пятнадцать раз больше скорости, с  которой
мчится в пространстве "обычный" свет. Только через  десять  лет  на  Земле
увидят в созвездии Орла отсвет далекого пожара. Двадцать  тысяч  солнц  на
мгновение осветят земную ночь -  это  достигнет  Солнечной  системы  пламя
гибели  "Ахилла".  Подобное  должно  было  случиться  с   "Корсаром",   со
спасательной экспедицией.
     "Корсар" спас Яворский. И было бы нелогично,  нетеатрально  давать  в
пьесе гибель самого Кима как игру  случая.  Что  бы  ни  говорил  Базиола,
Яворский - герой. Он мог не успеть к отлету "Корсара", он почти  наверняка
не успел бы, но он не  мог  не  попытаться.  Ким  был  осторожен,  говорит
Базиола. Но тогда почему он стал пилотом? В любом, даже каботажном,  рейсе
возможны случайности, не предусмотренные никакими  инструкциями.  Железное
здоровье - отговорка, которой Верблюд прикрывал  свои  мечты,  свою  жажду
необычного. Он был осторожен. Верблюд, но он отлично знал:  идеи  остаются
пустыми словами, если нет  возможности  действовать,  нет  сил  достигнуть
цели. И когда такая  возможность  появилась,  мог  ли  Ким  устоять  перед
соблазном увидеть собственную мечту?
     Хорошо. Примем, что Яворский должен  был  действовать.  Как?  Покидая
Росс-154, капитан "Геркулеса" знал об открытии планеты-лазера,  знал  и  о
том, что может не успеть к старту "Корсара". Другие люди первыми опустятся
на поверхность угаданной им планеты, другие люди первыми... Другие люди...
     Надеин медленно пошел прочь от станции по неровной каменистой дороге.
Мысль еще не оформилась, и драматург не  знал,  какими  словами  объяснить
Базиоле свою догадку. Другие люди. Люди, которые не знают истинной причины
гибели "Ахилла". Люди,  уходящие  в  _о_ч_е_р_е_д_н_о_й_  звездный  поход.
Яворский должен был торопиться на Землю, должен был рисковать, обязан  был
вернуться на планету до старта "Корсара". Не  из-за  себя.  Из-за  других.
Именно так.
     - Осторожнее, Андрей, - услышал Надеин в наушниках голос  диспетчера.
- Справа глинистый провал.
     "Беспокоятся", - подумал Надеин. Его не хотели выпускать одного, он с
трудом настоял.  Это  была  последняя  возможность  побывать  на  Лонгине,
сегодня пробная Передача с отключенными лазерами, больше полетов не будет.
     Тоскливая планета. Черные  контуры  скал,  сероватый  купол  станции,
серебристая чаша звездолета - теневой театр. Он, Надеин, не  прожил  бы  и
дня в этой каменистой неподвижности, и он не понимал восхищения, с которым
говорили о пейзажах  Лонгины  на  Базе.  Нужно  обладать  большим  зарядом
бодрости,  чтобы  жить  здесь,  хвалить  эти  пейзажи,  радоваться   серым
рассветам. Если бы Яворский не погиб на пути к Земле, он мог бы... На пути
к Земле... Почему?
     Догадка пришла в какое-то мгновение, и Надеин улыбнулся. Он знал, что
это произойдет именно здесь, он остался спокоен.
     - Вызовите, пожалуйста, кибернетика Базиолу с Базы, - сказал  Надеин.
- Очень важно.
     Драматург  ждал.  Ему  нужно  было  задать   Базиоле   один   вопрос.
Обязательно Базиоле, хотя с тем же успехом можно спросить у диспетчера,  у
любого сотрудника  станции  В  наушники  ворвался  треск  помех,  и  голос
кибернетика спросил удивленно:
     - Это вы, Андрей? Что случилось?
     - Пожалуйста, Джузеппе, - Надеин ускорил шаг, он  почти  бежал.  -  Я
хочу знать расстояние от Альтаира до Росс-154.  И  сколько  времени  может
занять полет...
     - Но... - неуверенно начал Базиола.
     - Семь с половиной светолет, - вмешался в разговор диспетчер.  -  Сто
восемьдесят дней полета.
     - Совершенно верно, - сказал  Базиола.  -  Вы  хотите  слетать  туда,
посмотреть на место происшествия?
     - Да нет же! - Надеин кричал, догадка его переросла в уверенность.  -
Яворский  должен  был  предупредить  об  опасности  людей,   летевших   на
"Корсаре". И у него была такая возможность!
     - Простите, Андрей, - в голосе Базиолы звучало раздражение.  -  Через
два часа пробная Передача. Мне некогда. Поговорим о ваших версиях потом...
У вас все в порядке?
     Надеин молчал. Скорее! На Базу! К мнемографу! Теперь  он  знает,  что
произошло четыре года назад в системе красной звезды Росс-154.



                                    7

     Ночь отступила. У горизонта, где  выросли  крутые  горбы  аппаратной,
вспыхнули прожекторы, и в желтоватых лучах заплясали неземные снежинки.
     Полчаса до  старта.  Яворский  решился.  Звездолет  готов  к  полету.
Полчаса. Они ничего не изменят - программа старта  и  выхода  за  световой
барьер составлена. И все-таки Верблюд не  уверен.  Сидит  у  пульта,  ждет
стартового сигнала, думает.
     Надеин несколько раз переделывал эту сцену, прежде  чем  показать  ее
Базиоле, - мысли капитана  "Геркулеса"  должны  быть  очень  четкими,  они
должны убедить кибернетика.
     "Ахилл" погиб. Погиб на его, Яворского, планете. Он должен был раньше
доказывать свою правоту, должен  был  бороться  за  свои  идеи.  Убеждать:
Базиолу, Басина, всех. Тогда не было бы  трагедии  "Ахилла",  не  было  бы
сейчас этого мучительного раздвоения, когда знаешь и не можешь решиться. И
если "Корсар" тоже погибнет, виноват будет он, капитан Ким Яворский.
     На Землю он почти наверняка не успеет. Перехватить  звездолет,  когда
он  летит  на  сверхсветовой  скорости,  невозможно.  Остается  лететь   к
Альтаиру.  Там,  на  своей  планете,  ждать  экспедицию,   встретить   ее,
предупредить. Да, это верное решение. Но, капитан, ты же знаешь: трасса не
облетана. У тебя рейсовый звездолет, капитан Яворский.  И  где-то  в  пути
может подстерегать неожиданное изменение  режима  полета,  нормальное  для
исследовательских кораблей, но не предусмотренное в обычных  рейсах.  Мало
ли что: магнитные ловушки, нейтронные  звезды,  пылевые  облака.  Подумай,
Верблюд.
     Еще раз: успеть на Землю - ничтожное количество  шансов  из  ста.  Но
безопасно. Вероятность же погибнуть на пути к Альтаиру -  половина.  Через
сто восемьдесят дней "Геркулес" будет на Лонгине. На  Земле  в  это  время
только закончится подготовка  к  старту  "Корсара".  Сколько  же  придется
ждать? Оптимально - четыреста тридцать  дней.  Год  и  два  месяца.  Вести
наблюдения, экономить энергию, потом сигналить на полную мощность бортовых
радиосредств. Для радиоволн атмосфера Лонгины должна быть безопасной.
     Может быть, есть иной выход?
     Нет.
     Сейчас старт.


     Затемнение. И сразу последняя картина пьесы: Яворский на Лонгине.


     Скалы были серыми и в полдень  казались  зеркальными.  Будто  осколки
колоссального зеркала хаотически легли на поверхность планеты. Из  космоса
это выглядело красиво: мраморные блестки в мутном зеленоватом хаосе.
     Сегодня  четыреста  шестьдесят  дней,  как  "Геркулес"  вынырнул  без
происшествий из-за светового барьера, и Яворский  увидел  цель  полета.  У
Альтаира была только одна большая планета  -  Лонгина.  Великое  множество
мелких планетоидов, но Лонгина одна, и Яворский вывел звездолет на  орбиту
ее спутника.  Он  хорошо  использовал  год  ожидания.  Трижды  садился  на
планету, побывал на семи астероидах. Два месяца назад  Яворский  послал  в
направлении  Солнечной  системы  первый   сигнал.   Потом   он   передавал
непрерывно, тратил уйму энергии, которую не успевали восполнять реакторы и
солнечные батареи. "Корсар"  молчал.  Миновал  день  его  прилета.  Прошла
неделя, месяц.
     Яворский один, на  многие  тысячи  километров  вокруг  лишь  скалы  и
солнце, и что-то  случилось,  что-то  очень  неприятное.  Яворскому  легко
подсчитать: если он будет тратить на передачу столько же энергии,  сколько
сейчас, то через три недели он не сможет взлететь  с  Лонгины,  через  три
месяца не будет энергии для вездехода. Придется запереться в "Геркулесе" и
ждать помощи.
     Яворский ведет передачи раз в сутки, сначала по часу, потом несколько
минут. Его должны услышать, должны найти, иначе произойдет непоправимое.
     Каково это - жить на мине? Знать,  что  каждую  минуту  можешь  стать
облаком газа, и даже памяти о тебе  не  останется,  потому  что  никто  не
знает, что в одной из каменистых впадин Лонгины  стоит  земной  звездолет.
Энергии все меньше. Яворский старается не думать об этом, нужно сигналить,
и он сигналит. Неделю. Месяц. Год. Все спокойно на Лонгине.
     Яворский нашел неподалеку от "Геркулеса" глубокую пропасть, спустился
в нее, бродил по пещерам и склепам, где оплавленные  нагромождения  камней
напоминали фигуры людей, дома, корабли. Здесь был свой  мир,  неподвижный,
но не вечный. Мина на взводе.
     Яворский назвал пещеры Эрмитажем, он находил  здесь  собор  Парижской
богоматери, и  Нику  Самофракийскую,  власовских  Марсиан  и  роденовского
Мыслителя. Мыслитель сидел, подперев кулаком одну из своих голов, это  был
Мыслитель с  другой  планеты,  и  мысли  у  него  были  странные:  он  был
скептиком. "Корсар" не придет, убеждал  он  Яворского,  ведь  прошел  год,
целый год! Конечно, экспедицию отменили. А ты, человек,  зря  спешил,  зря
рисковал, зря тратил энергию. Рейсовый корабль не для  подобных  передряг.
Пришел и ушел. Это просто в гриновском мире. Ты пришел. Верблюд, вот она -
Лонгина. А как ты уйдешь? Уйдешь ли?
     "Полет  не  могли  отменить,  -  отвечал   Яворский,   -   я   должен
продержаться. Должен сигналить".
     Мыслитель усмехался, все  три  его  головы  нелепо  раскачивались  из
стороны в сторону...
     Через полтора года передатчик умолк.  Реактор  умирал,  а  каменистая
пустыня была  негодным  заменителем  для  обогащенного  фермия.  Солнечные
батареи давали кораблю жизнь и тепло, но обрекали его на молчание.
     Яворский стал  вспоминать  старинные  способы  сигнализации.  Минимум
энергии, минимум информации - костры, искровые разряды - тихий  всплеск  в
грохоте радиопомех...
     Однажды высоко над горизонтом появилась звездочка.  Она  проплыла  по
небу и исчезла  в  серой  дымке.  Яворский  ждал  ее  появления  следующим
вечером, но увидел опять лишь через неделю - звездочка медленно  двигалась
к зениту, а потом вниз,  на  северо-восток.  Яворский  успел  замерить  ее
координаты  и  скорость,  рассчитал  траекторию.  Звезда  была   спутником
Лонгины, новым спутником со странной полярной орбитой, и  Яворский  понял,
что это  корабль.  "Корсар".  Потом  он  видел  и  другие  звездочки,  они
двигались очень  быстро,  и  Яворский  не  успевал  поймать  их  в  прицел
телескопа.
     Он сигналил. Разряды, химические  реакции  с  выходом  пламени,  даже
окраска скал. Напрасно. Обнаружить слабые призывы можно было, лишь  твердо
зная, что и где искать. Люди на "Корсаре" этого не знали.
     Яворский ждал. В любую минуту "Корсар" мог пойти на  посадку,  начать
передачу на Землю. В любую минуту  он  мог  вспыхнуть,  сгореть  вместе  с
атмосферой, скалами и "Геркулесом".
     Передатчик молчал, но в приемнике среди  невообразимого  хаоса  помех
Яворский как-то услышал обрывок музыкальной фразы и  голос.  Он  не  успел
разобрать слова, передача была направленной, а луч прошел мимо. Но  теперь
Яворский  был  спокоен.  Люди  используют  радио.  Значит,  они  знают  об
опасности лазерных передач. Теперь можно ждать.
     Мыслитель, с которым Яворский поделился  своей  радостью,  промолчал.
Недавний подземный толчок лишил его двух  голов  и  кулака,  и  теперь  он
казался беспомощным, он не  хотел  думать,  не  хотел  радоваться.  Больше
Яворский не приходил к нему.



                                    8

     Базиола улыбался. У кибернетика было отличное настроение. Только  что
прошла пробная Передача,  аппаратура  сработала  нормально,  и  программа,
составленная сотрудниками Базиолы, хороша. Она  состоит  из  трех  частей:
курса космолингвистики, описания современного состояния  земной  науки,  и
очерков земной  истории.  Через  пять  дней,  ровно  в  десять  ноль-ноль,
автоматы включат лазер на плато Устинова, и в долю секунды азотно-неоновая
атмосфера Лонгины станет горящим факелом, несущим к звездам мысль людей.
     Теперь можно отдохнуть. Подумать. Не отрывочно, а серьезно подумать о
том, что внесла в историю Лонгины пьеса Надеина. Ее новый финал. Дикая  на
первый взгляд идея - Яворский на Лонгине.  Однако  Надеин  успел  поверить
своей фантазии. Вот он ходит по комнате, горячо жестикулирует, доказывает,
убеждает.
     На драматурга  пробная  Передача  не  произвела  впечатления.  То  ли
потому,  что  она  действительно  была  не  эффектна:   дробный   перестук
метронома, красная вспышка индикатора - все.  То  ли  потому,  что  Надеин
думал теперь о предстоящей Передаче с некоторым страхом. Минуты, когда  он
писал новый финал, были счастливыми минутами, но  они  принесли  за  собой
сомнение. Драматург не видел противоречий в своей версии. Более  того,  он
знал, что так должно было быть. Четкая логическая  цепочка,  и  замыкается
она на Лонгине. Передача может стать гибелью для Яворского. Надеин  ничего
не может доказать, пьеса не документ, но если Передача состоится, если  не
будет сделано ничего, чтобы отыскать "Геркулес", он, Надеин, будет считать
себя  виновником  смерти  Верблюда.  Возможно,  это  только  разыгравшаяся
фантазия, но где тогда факты, говорящие против?
     - Факты? - Базиола пожал плечами. - Только один, и он  разбивает  все
ваше очень логичное построение. Звездолет, даже рейсовый и не рассчитанный
на дальний поиск, обладает гораздо большими энергетическими возможностями,
чем вы думаете. Полет к Альтаиру не исчерпывает запасов, их хватит на годы
непрерывной передачи.
     -  Яворский  не  сидел  на  месте.  Он  летал.  Исследовал   Лонгину,
астероиды.
     - Не думаю, - усмехнулся Базиола. - Если его цель - дождаться  людей,
он не станет рисковать. Не станет летать, если не будет уверен, что у него
хватит энергии.
     - Хорошо, - с  досадой  сказал  Надеин.  -  Какие  основания  были  у
Яворского придерживаться жесткой экономии? Разве раньше задерживали  отлет
звездных экспедиций? Случай с "Корсаром"  -  особый.  Напротив,  поскольку
речь шла о помощи "Ахиллу", то "Корсар" должен был спешить!
     - Пожалуй, - согласился Базиола.
     - Давайте думать, Джузеппе, - сказал Надеин почти просительным тоном.
- Я ведь не предлагаю истин. Давайте думать.
     - Я думаю, - Базиола улыбался. Этот драматург увяз  в  своей  версии.
Она логична, но неувязка с  энергией  ее  убьет.  Катастрофическая  утечка
энергии  могла  произойти   только   в   одном   случае,   совершенно   не
оправданном...
     - В каком случае, Джузеппе?
     -  Яворский  должен  был  лишний  раз   пересечь   световой   барьер.
Дополнительный разгон и торможение. Но у Верблюда не было необходимости  в
таком маневре.
     - А если наоборот - торможение и разгон?
     -  Какая  разница?  -  сказал  Базиола.  -  В   обоих   случаях   это
неоправданно, нелогично.
     Надеин промолчал. Он прав, этот кибернетик, но будь он  трижды  прав,
Надеин теперь не может поверить  в  гибель  "Геркулеса".  Нужно  подумать.
Допустить, что Верблюд на пути к Альтаиру дважды пересек световой  барьер.
Зачем?
     - Если хотите, - предложил Базиола, - я проверю на машине. Пересчитаю
все варианты. Для этого нужно время, но машины свободны, по  крайней  мере
до Передачи.
     - Да, - без энтузиазма согласился Надеин. - Посчитайте.
     Они вышли вместе. Надеин пошел на смотровую  палубу,  Базиола  что-то
говорил  ему  о  вероятностях,  и  драматургу  казалось,  что  кибернетика
интересовал самый процесс расчета, а вовсе не  результат.  Разные  полюса,
подумал он. Базиола хочет проследить путь  Кима  с  начала,  не  задаваясь
конечным  результатом.  Что  ж,  это  логично,  Базиола  ученый.  А  он  -
драматург, и он идет с конца, он знает, что произошло  на  самом  деле,  и
должен доказать это. Что легче? Нет, что вернее?
     На смотровой палубе  было  пусто  и  тихо.  Надеин  прижался  лбом  к
холодному иллюминатору, смотрел на звезды,  видел  -  "Геркулес"  туманным
облачком появляется в черноте пространства. Смолкают  генераторы  Кедрина,
до цели еще далеко, но Яворский тормозит, у него своя цель...



                                    9

     По расчетам это должно было произойти в начале пятого месяца  полета.
Временем Яворский располагал  в  избытке,  и  он  несколько  раз  проверил
исходные цифры. Он рассчитал  момент  с  точностью  до  секунды,  поставил
программу перехода в субсветовую область и даже ввел программу  в  машину,
но пусковая кнопка оставалась в нейтральном положении.
     Драматург намеренно усилил нажим в новой сцене.  Все  противоречия  в
характере Кима - романтизм и точный расчет, смелость и  нерешительность  -
приходили сейчас в столкновение.
     В сущности,  маневр  был  необходим.  Трасса  не  облетана,  и  лучше
пожертвовать частью горючего, провести в полете оптическую  разведку,  чем
рисковать неожиданным попаданием в поле тяжести нейтронной  звезды  или  в
пылевое облако.
     Все это верно. Необходима разведка трассы  -  Яворский  повторял  это
себе сотни раз на день. Он выбрал момент: пятый месяц полета,  потому  что
(Верблюд заставлял себя не думать об этом)  истинной  причиной  торможения
была не разведка. Яворский размышлял, и желание увидеть _э_т_о становилось
все больше.
     Яворский решился на маневр в самый последний момент. Еще  сутки  -  и
тормозить было бы поздно. "Геркулес" вышел  из  сверхсветовой  области,  и
сипловатый гул генераторов  Кедрина  утих,  будто  задавленный  неожиданно
навалившейся на корабль звездной чернотой. Альтаир светился впереди, белый
и ослепительно красивый, он был  далеко  -  два  световых  года.  Яворский
привел в готовность астрономические инструменты, даже  кварковый  счетчик,
хотя и не думал,  что  взрыв  атмосферы  Лонгины  мог  породить  кварковые
потоки.
     Э_т_о_ случилось в точно предсказанный момент. Яворский  полулежал  у
обзорного экрана, от усталости у него слезились глаза.  Он  чуть  наклонил
голову, на мгновение прикрыл ладонью лицо, а когда вновь  посмотрел  перед
собой, экран был слеп. Фиолетовое пламя билось в  звездном  море.  Это  не
было пламя  Альтаира.  Казалось,  оно  отливает  всеми  цветами,  которые,
сталкиваясь в феерической вакханалии, порождают фиолетовое сияние.
     Секунда - и на экраны вернулась чернота. Альтаир голубоватой блесткой
засиял впереди, теперь он казался близким, два световых года, меньше  двух
месяцев полета, совсем рядом.
     Яворский долго  сидел  неподвижно,  закрыв  глаза  рукой,  вспоминал,
улыбался. Двадцать тысяч солнц, Лонгина, его планета.
     Автоматы   провели   траекторные   измерения,   "Геркулес"   ушел   в
сверхсветовую область, экраны погасли,  и  Яворский  включил  дешифраторы.
Зазвучала человеческая речь,  низкий  голос  Бориса  Пустынина,  командира
исследовательского звездолета "Ахилл". Яворский слушал сообщение стоя,  он
знал его наизусть, он слышал его на Росс-154, помнил, на каком  слове  оно
обрывается, но то сообщение, принятое станциями сложения  на  Земле,  было
только сигналом маломощного корабельного лазера, а это  -  голос  планеты.
Двадцать  тысяч  солнц,  бережно  несущие  к  окраинам  галактики  рассказ
человека, открывшего Лонгину:
     "Звездолет вышел к Альтаиру в семь-три мирового года. Экипаж  здоров.
Открыто одиннадцать небесных тел,  среди  которых  одна  большая  планета.
Радиус ее равен земному, расстояние от  Альтаира  полторы  астрономических
единицы. Планету нарекли Лонгиной, по имени нашего астронома..."



                                    10

     - Мне всегда претили решения,  навязанные  машиной,  -  хмуро  сказал
Надеин. - Что, если вероятность окажется мала, поиска не будет, а Яворский
все же на Лонгине?
     - Не надо  гадать.  -  Базиола  быстрыми  шагами  ходил  по  комнате,
поглядывал на драматурга, ждал.
     - Не вы ли, - горячился Надеин, - час назад утверждали, что  в  новой
версии нет противоречий?
     - Внутренне она непротиворечива, - согласился Базиола. - Но не  будем
спешить с выводами. Минуту терпения, Андрей.
     Надеин терпел. Он полулежал в кресле кибернетика, смотрел на  рисунок
над иллюминатором. Ярко-желтый песок пустыни и синие  горы  -  безвкусица.
Надеин не повернулся к голоскопу, когда прозвучал вызов, не слышал, с  кем
и о чем говорил Базиола. Кибернетик вырос перед драматургом торжествующий,
широкие его брови были похожи на крылья Летящего Орла, нос казался клювом.
     - Тридцать два процента, - заявил Базиола. -  Вот  вероятность  того,
что Ким на Лонгине.
     - И только-то, - Надеин  разочарованно  отвернулся.  -  Тридцать  два
процента. Машины не ошибаются. Искать  человека  на  планете  -  миллиарды
квадратных километров - бессмысленно. Что важнее - человек или Передача? О
чем еще говорит кибернетик?
     - Да поймите  же,  это  много  -  тридцать  два  процента.  Это  выше
случайных ошибок. Об этом уже можно говорить серьезно.
     "Так будут искать! - подумал Надеин, еще не вполне  веря.  -  Верблюд
вернется. Другой Верблюд, узнавший цену себе и своим открытиям. Он  никуда
больше не полетит, останется на Земле  -  работать.  У  него  будет  очень
сложная работа: думать, идти на шаг впереди других, указывать путь. Только
бы его нашли!"
     А сейчас они пойдут к Джошуа и потребуют созыва Совета.


     Надеин остался на смотровой палубе. Базиола  пригласил  его  в  пост.
Там, на экранах, связанных со звездолетами, можно будет следить  за  ходом
поиска. Надеин не пошел. Стоял, смотрел в черноту, где не видно было звезд
и едва заметно светился за экранами светофильтров  диск  Лонгины.  Фильтры
приготовили для Передачи. Их придется убрать, если Передачу отложат.
     Там, внизу, не  только  Яворский.  Внизу  остался  Летящий  Орел.  Он
переживет Передачу. И эту и следующие. "Маяк должен вспыхнуть",  -  сказал
Базиола. - "Маяки, - поправил Надеин. -  Лонгина  и  те  десятки  и  сотни
планет, освещенных голубыми солнцами, к которым люди придут завтра".
     Они - одно. Капитан Ким Яворский и Летящий Орел  на  Лонгине.  Надеин
видит, чувствует их связь. Видит начало  пьесы:  каменная  птица  на  фоне
бирюзовой зари. Молчаливо и требовательно смотрит она  на  встающее  из-за
горизонта голубое светило. Каменные крылья неподвижны, клюв поднят кверху,
острые когти царапают скалу. Первый луч Альтаира касается  Летящего  Орла,
возвещая наступление нового дня.
     Это сигнал.
     Маяк должен вспыхнуть.






                                П.АМНУЭЛЬ

                               ПРЕОДОЛЕНИЕ




                                    1

     Полет на Полюс был для меня мучением. Обычно я хожу пешком, в крайнем
случае езжу на  автомобиле.  Но  уже  простой,  как  азбука,  пассажирский
махолет вызывает у меня приступ своеобразной аллергии, и я отказываюсь  от
деловых встреч, стараюсь договариваться по стерео. Для полета на Полюс мне
пришлось собрать всю свою решимость - раньше я никогда не  покидал  Землю!
Союз писателей предложил мне участвовать,  в  конференции  по  межзвездной
связи и  написать  книгу  "Фантастика  и  реальность  космоса".  Это  было
признанием, которого я так долго добивался. Отказаться я не мог - пришлось
лететь.
     "Новатор"  больше  напоминал  океанский  лайнер,   чем   межпланетный
корабль: просторные  каюты,  холлы,  библиотека,  бассейн...  Не  особенно
напрягая воображение, я мог представить, что плыву из  Одессы  в  Керчь  -
небольшое каботажное плавание.  Единственной  настоящей  неприятностью,  о
которой  я  стирался  заранее  не  думать,  был  перелет  к  астероиду  на
орбитальном челноке. Страх свой  я  отгонял,  представляя,  как  выйду  из
челнока в  пиджаке  нараспашку,  и  легкий  ветерок  из  шахт  регенерации
взлохматит волосы.
     На деле все получилось иначе. Когда челнок  отошел  от  "Новатора"  и
планетолет исчез среди  звезд,  что-то  вдруг  ослепительно  сверкнуло  на
поверхности Полюса. Я не придал этому значения, мало ли какой  эксперимент
ведут сейчас ученые на астероиде! Спросить было не у  кого  -  на  посадку
меня вел автомат. Лишь потом я понял, что произошла авария: в порту Полюса
меня встретили все те же автоматы, а в шлюзовой шахте назойливо вспыхивали
транспаранты:  "Внимание!  Полная  разгерметизация!"  Пришлось  влезть   в
скафандр, и я проделал эту  операцию  в  такой  панике,  что  был  уверен:
наверняка сделал что-нибудь неправильно. Если бы я мог, я бы  вернулся  на
"Новатор"!
     Портовая площадь  была  описана  в  проспектах  как  "зеленый  сквер,
напоенный запахами растений с восьми планет Солнечной  и  других  систем".
Возможно, так и было несколько часов назад, сейчас в  космической  пустоте
трава и цветы выглядели серыми и хрупкими. Пустынной площадью - ни  людей,
ни роботов  -  я  доковылял  до  гостиницы,  одноэтажного  коттеджа,  холл
которого, лишенный воздуха, как и все  вокруг,  был  обставлен  мебелью  в
старинном стиле - обивка диванов покорежилась,  а  легкие  стулья  лежали,
опрокинутые воздушной волной. Я подумал, что если воздуха нет  и  в  жилых
комнатах, спать в скафандре будет не совсем удобно. Я записал  прибытие  у
автомата-портье и спустился лифтом на свой  семнадцатый  этаж.  Здесь  был
воздух и горели совсем иные транспаранты:  "Поставьте  скафандр  в  нишу",
"Ваша комната направо", "Приятного отдыха!" Я рассовал по  шкафчикам  свой
небольшой багаж и, переодевшись в домашнее, будто сбросив с себя память  о
восьмисуточном перелете с Земли, включил информ.
     Сразу высветилось общее  по  Полюсу  сообщение:  "В  11:46  во  время
пробного  сеанса  передачи  в  результате   перегрузок   произошел   взрыв
энергоблоков  2-7  и  2-8.  Частично  повреждена  приемопередающая   часть
лазерной системы "Конус". Побочные  поражения:  разрыв  пленки  защиты  на
площади 0,7 кв. километров, полная утечка атмосферы. Ранен Стоков С.С."
     Первой мыслью было - чем я могу помочь? Экипаж Полюса - сто  тридцать
человек - наверняка у "Конуса", на  противоположной  стороне  шарика,  все
заняты по аварийному расписанию, ведь после взрыва  не  прошло  и  четырех
часов! В гостинице никого, кроме роботов, от которых толку  не  добьешься.
На конференцию люди начнут прилетать через десять  дней,  это  я  прилетел
загодя, как было условлено - предстояло собрать материал для книги. Были и
личные планы: я очень надеялся на беседу с Лидером базы Сергеем  Стоковым.
За пять лет  нашего  заочного  знакомства  и  переписки  накопилось  много
вопросов, о которых мы могли  бы  поговорить.  Но  Стокову  сейчас  не  до
разговоров... - Я чувствовал себя неуютно, будто на  мне  лежала  вина  за
неожиданную аварию.  Всегда,  когда  я  лишний,  у  меня  возникает  такое
ощущение. Лишним же ощущал  себя  значительно  чаще,  чем  необходимым,  и
чувство вины за что-то, к чему я не имел ни малейшего отношения, давило на
меня постоянно.
     Я поискал на  пульте  информа  список  индексов.  Набрал  справочную.
Оказалось, что у Стокова поверхностные ожоги второй степени, не опасные, и
травма черепа. Без сознания. Идет операция. Лидером стал  Комаров  Евгений
Анатольевич, информ-индекс 77, номер не отвечает.
     Какой еще Комаров? Фамилия заместителя Стокова, как я  помнил,  Оуэн.
Здесь уже произошли перестановки?
     Коротко гуднул вызов, и я вздрогнул от неожиданности: не ожидал,  что
обо мне вспомнят в этом хаосе.
     Женщина на экране стерео  была  молодой  -  лет  двадцати  пяти  -  и
симпатично некрасивой. Именно так. Длинное лицо, неуловимо раскосые глаза,
слишком большой рот и яркая улыбка.
     - С прибытием, Леонид Афанасьевич, - сказала она. - Я Ингрид Боссарт,
астрофизик. Как и вы, прилетела  на  конференцию...  Если  вы  не  устали,
поднимитесь ко мне. Пообедаем и поговорим. Сейчас мы с вами - единственные
незанятые люди на астероиде.
     - Как вас найти?
     - Тринадцатый ярус, комната 1307. Жду.
     Я переоделся и поднялся на четыре яруса по узкой  винтовой  лестнице.
Шел медленно, еще не привыкнув к уменьшенной втрое по сравнению  с  земной
силе тяжести, и машинально постукивал пальцами по стене. Металл  отзывался
глухо, будто за ним была толща монолита. На самом деле Полюс был пуст, как
гнилой орех. Огромный орех пятнадцатикилометрового диаметра. Единственной,
действующей системой была установка лазерной межзвездной связи  "Конус"  с
обсерваторией. Для нее - этой системы - и был сконструирован искусственный
астероид. Сконструирован и собран (десять лет монтажа)  на  околосолнечной
орбите,  наклоненной  перпендикулярно   к   плоскости   эклиптики.   Полюс
поднимался над Солнечной системой на расстояние  до  трех  астрономических
единиц. Совет координации  как  обычно  постарался  выжато  из  сооружения
максимум, и по проекту недра Полюса со  временем  предполагалось  начинить
миллионами тонн аппаратуры - сделать из астероида самый крупный в  истории
науки полигон. И главное, создать для экипажа все удобства.  Искусственное
тяготение. Атмосфера. Астероид, как косточка в абрикосе,  был  заключен  в
тончайшую сферическую пленку, надутую воздухом.  Воздушный  шар  старинных
романов, гондола которого помещалась не снаружи, а внутри. Так  на  Полюсе
появилось небо - черное в зените  и  чуть  зеленоватое  у  близкого  здесь
горизонта. Пленка, удерживавшая атмосферу от  рассеяния,  была  неощутима,
невидима и мгновенно восстанавливалась при  разрывах,  поэтому  челноки  и
даже рейсовые планетолеты опускались  и  поднимались  на  малой  тяге  без
риска.  Но  взрыв   энергетических   блоков   оказался   слишком   сильным
потрясением, пленку разорвало Да очень большом участке, и Полюс, лишившись
атмосферы, перестал отличаться от остальных космических лабораторий...
     Ингрид Боссарт была на две головы ниже  меня,  худенькая  и  хрупкая.
Стол в ее комнате был накрыт на  троих  и  я  вопросительно  посмотрел  на
Ингрид.
     - Должен был прийти Коля,  -  объяснила  она.  -  Но  он  только  что
сообщил, что  занят  на  "Конусе".  Мне  тоже  после  обеда  придется  вас
покинуть. В семнадцать заседание комиссии.
     - Какой комиссии?
     - По расследованию причин аварии.
     - Вы тоже?..
     - В комиссию включены все, кто оказался на  Полюсе.  До  вас  прибыло
четверо. Комарова из Совета координации вы, вероятно, знаете. Кроме  него,
Николай Борзов, футуролог, Ли Сяо, кибернетик, и я.
     - Не говоря об экипаже Полюса, - добавил я.
     - О чем вы, Леонид Афанасьевич? - удивилась Ингрид. - Людей во  плоти
и крови, как говорится, на Полюсе сейчас семеро, включая вас.
     - Где же остальные?
     - Строители и монтажники улетели неделю назад. Сменный научный экипаж
в пути, будет здесь через пять дней. Междусменка.
     - Кто же оперирует Стокова?
     - Оуэн, больше некому.
     - Он врач?
     - Инженер, но на внеземных станциях...
     Конечно, я и сам это знал - каждый космонавт умеет прекрасно лечить и
оказывать первую операционную помощь.
     - После заседания комиссии, - сказала Ингрид, -  мы  с  удовольствием
побеседуем с вами. Каждый прошел через увлечение фантастикой. Моим любимым
автором, помню, был Поленов.
     Я поморщился, потому что  терпеть  не  мог  Поленова,  как,  впрочем,
Поленов не любил масштабную фантастику прогностического направления.  Так,
психологическое сюсюкание.
     Загудел вызов, Ингрид выразительно отставила свой бокал с соком, и  я
понял, что пора уходить. По правде говоря, вкуса еды я не почувствовал...



                                    2

     По пути в башню обзора я думал об одном: что мне, собственно, делать?
Обсуждать проблемы футурологии  и  контактов  с  внеземными  цивилизациями
никто не будет. Стоков без сознания. Пассажирский лайнер придет через пять
дней. На нем я, конечно, и улечу, но пять дней...
     Я стоял, прижавшись лбом к холодному стеклу, и  смотрел  на  торчащий
из-за горизонта конус лазерной установки. Мне представлялось,  что  я  все
это уже видел и,  более  того,  все  это  я  сам  проектировал.  Привычное
ощущение причастности к тому, к чему я прежде заведомо не имел  отношения.
Когда-то это ощущение пришло ко мне впервые, и я поразился ему,  и  только
позднее понял, в чем дело. Давала  себя  знать  фантастика,  ставшая  моим
вторым я. Многие инженерные решения пришли в жизнь  из  фантастики,  были,
можно сказать, пропитаны ее идеями. Мне нравилось сравнивать  все,  что  я
вижу, с тем, что когда-то читал, или с тем, что  сам  мог  придумать.  Вот
"Конус"  -  идея  лазерной  межзвездной  связи  появилась   в   фантастике
одновременно  с  изобретением  лазера.  А  идея   заключить   астероид   в
наполненный воздухом прозрачный шар? Ей тоже больше столетия. В своей речи
на конференции я собирался упомянуть об этом. Фантазия у предков работала.
Впрочем, сказал бы я дальше, фантазия у наших  современников  работает  не
хуже -  вспомните,  например,  рассказ  Рэндолла  "Случай".  Какой  каскад
отличных идей! Так  что,  товарищи  ученые,  читайте  фантастику,  которая
расковывает мысль. Особенно, когда начинаете рассуждать о контактах.
     Речь моя, давно отрепетированная, видимо, так и не будет произнесена.
Об этом-то я не очень жалел - не люблю выступать перед большой аудиторией.
Не умею. Для меня это почти то  же,  что  лететь  в  махолете.  Во  всяком
случае, причина этой своеобразной аллергии одна. И началось все давно...
     В семь лет я начал учиться в лесной школе на Байкале, родители жили в
Перми и прилетали ко мне раз в месяц. Однажды  махолет,  которым  управлял
отец, упал в тайгу и разбился.
     Плохо помню, что было со  мной  тогда.  Стараюсь  не  вспоминать.  Но
подсознательный страх  перед  всеми  средствами  передвижения  остался.  И
осталась внутренняя убежденность в том, что я одинок.
     Еще в школе  я  заинтересовался  футурологией,  но  на  втором  курсе
института понял, что это не для меня. Сказать своего слова  я  не  мог,  а
повторять чужие идеи не  хотел.  Занялся  прогнозированием  землетрясений,
потом изучал науковедение. Со стороны казалось, что я  ищу,  где  полегче.
Друзей у меня было мало, это были люди, которые хоть как-то  догадывались,
чего я хочу. Именно как-то, ведь никто  не  разглядел  моего  призвания  к
литературе, хотя среди моих знакомых были и писатели. Более того, когда  я
написал первый рассказ, мне прямо сказали, что не стоило  портить  пленку.
Чтобы стать писателем, нужно знать людей.  Излишне  рациональное  мышление
для писателя - гибель.
     Так я и пришел к фантастике. В ней для меня переплелось все:  желание
конструировать будущее, воображать его, не будучи стесненным рамками какой
бы то ни было науки, желание писать, конструктивизм мышления, выражавшийся
в том, что характеры людей я конструировал из деталей, как и то будущее, в
котором мои герои жили.
     Первая моя книжка выходила  трудно.  "Сейчас  нельзя  так  писать,  -
говорили мне. - Так писали  сто  лет  назад,  когда  фантастика  считалась
литературой второго сорта.  Но  сейчас..."  Я  все-таки  добился  пробного
тиража  для  фильмотек.  И  неожиданно  посыпались  заказы.  Сейчас  тираж
размножения достиг семи миллионов, не бестселлер, конечно, но я и этого не
ожидал.
     Книгу спасла изюминка, на которую, несмотря  на  частые  напоминания,
внимания обычно не обращают. Фантастические идеи. Идеи  у  меня  возникали
неожиданно легко, и я обратил внимание: за два века существования  научной
фантастики  процент  реализованных  идей  значительно  превысил  случайные
совпадения.  Ясно,  что  существовал  какой-то  метод,  которым  настоящие
фантасты интуитивно пользовались. И я решил  этот  метод  найти.  Составил
картотеку "Фантастика двух веков" - все идеи вошли в  нее,  более  трехсот
тысяч.
     Я считало что  метод  придумывания  фантастических  идей  годится  не
только для литераторов, но и для  ученых.  В  сущности,  это  новый  метод
прогнозирования. Тогда я написал книгу "Фантастика  в  науке".  Тираж  был
приличным, заказов много,  но  профессионалы  обошли  книгу  молчанием.  А
ученые считали ниже своего достоинства учиться чему-то у дилетанта.
     Вероятно, нужно было бороться, отстаивать  свои  взгляды.  Но  я  мог
делать это только письменно. В устных  спорах  меня  всегда  побеждали,  я
уходил с больной головой и  мыслью,  что  занимаюсь  несусветной  чепухой.
Обдумав аргументы, я понимал потом, что  был  прав.  И  писал  об  этом  в
очередном рассказе. Друзья окрестили  меня  чемпионом  мира  в  спорах  по
переписке.
     Со Стоковым, Лидером Полюса, мы тоже схлестнулись  в  заочном  споре.
Переписывались долго,  и  вот,  когда  Стокову  представилась  возможность
убедить меня, - авария. Как-то нелепо все это. И странно...
     Пневмовагончик (идея принадлежала еще  Жюлю  Верну)  домчал  меня  от
обзорной башни  к  гостинице,  когда  на  часах  было  семь.  Комиссия  по
расследованию аварии, вероятно, закончила свое заседание, на которое  меня
не звали, и я направился в кафе "Полет",  где  мы  с  Ингрид  договорились
встретиться.



                                    3

     Комаров выделялся своей шевелюрой:  белая  грива  спадала  на  плечи,
растекалась рекой,  пенной  и  прекрасной.  Он  наклонял  голову,  слушая,
раскачивался в ритм речи, и белая грива послушно меняла русло,  отзывалась
бурей или легким волнением. Рядом с  Комаровым  футуролог  Николай  Борзов
совершенно не смотрелся. У него была настолько неброская  внешность,  что,
если бы такое выражение существовало, я бы сказал: у него  вовсе  не  было
внешности. Кибернетик Ли Сяо,  самый  старший  сейчас  на  Полюсе  -  ему,
наверно, перевалило за семьдесят - был так же похож на китайца, как  я  на
египетского фараона.
     Когда я вошел, все доедали десерт. Ингрид, улыбаясь, смотрела, как  я
второпях наверстываю упущенное, и смысла разговора я долго не мог  уловить
- спор шел давно, начавшись без меня и, может, не сегодня. Оуэна за столом
не было. Изредка он  возникал  на  экране,  молча  слушал  и  исчезал,  не
проронив ни слова. Дежурил в медотсеке.
     - Леонид Афанасьевич, - неожиданно  обратился  ко  мне  Борзов,  -  в
фантастике, вероятно, уже описывалась сходная  ситуация?  Я  имею  в  виду
аварии на астероидах.
     - Конечно, - сказал я, - есть большая группа идей...
     - И вы считаете,  что  этот  псевдонаучный  арсенал  может  помочь  в
научной работе? Я читал вашу "Фантастику в  науке".  Увлекательно,  но  не
убедительно.
     - Жаль, что я вас не убедил... К сожалению, моя картотека  на  Земле,
иначе я смог бы отыскать для вас  достаточно  близкий  аналог  сегодняшней
аварии. И возможно, даже подсказать правильное решение.
     - Серьезно? - сказал Борзов с откровенной иронией. - А  что,  друзья,
не поспорить ли  нам,  как  это  когда-то  было  принято?  Помните  героев
пиратских романов? Ставлю двести пиастров против ломаного пенса, что  вам,
Леонид Афанасьевич, не разобраться в причинах аварии  "Конуса",  пользуясь
только вашими фантастическими методами.
     Я почувствовал, что краснею.  Это  был  прямой  вызов,  и  я  не  мог
отступить. Представляю, как бы я выглядел в их глазах,  если  бы  не  стал
спорить. Но и согласиться я не мог. Слишком все серьезно  и  сложно,  а  у
меня нет с собой ни картотеки, ни даже материалов по методике. Я  не  могу
спорить, я не готов к этому.
     - Принимаю пари, - сказал я неожиданно для  самого  себя  и  протянул
Борзову руку через стол. Пожатие оказалось крепким и долгим, все  смотрели
на нас улыбаясь и, по-моему, не принимали спора всерьез.
     - Нашла коса на камень, - добродушно сказал Комаров.



                                    4

     Проснулся я ночью, будто от  сигнала  будильника.  Лежал  неподвижно,
думал, и беспокойство, возникшее во сне, усиливалось.  Я  не  понимал  его
причины и нервничал все больше. Может, что-то случилось на Земле с Наташей
или мальчиками? Обычно я остро ощущаю такие неприятности, но то на  Земле,
вряд ли ощущение  опасности  могло  настичь  меня  через  сотни  миллионов
километров! Все же нужно во время сеанса  связи  поговорить  с  Наташей...
Нет, не в том дело. Этот спор, навязанный вечером.  Какая-то  несуразность
бросилась в глаза... А, вот  что!  Почему  единственный  человек,  который
должен прекрасно разбираться в энергетических блоках - Оуэн  -  безвылазно
сидит в медицинском отсеке под предлогом, что он к тому же врач? И  почему
Лидером стал не он, а Комаров, человек здесь посторонний? Не странно? И не
странна ли вообще эта  авария?  Почему,  например,  не  сработала  система
защиты? В чем-то, вероятно,  была  вина  Оуэна,  если  его  изолировали  в
медотсеке.
     Я выплыл из спального мешка,  включил  ночник  и  вызвал  по  информу
медотсек. На экране возникла Ингрид.
     - Доброе утро, - сказал я с довольно глупым видом.  Я-то  думал,  что
увижу Оуэна и спрошу его кое о чем.
     - Доброе утро, - улыбнулась Ингрид. - Как спалось?
     - Благодарю вас, отлично. Стокову лучше?
     - Да, он спит. Послеоперационное течение гладкое.
     - А где Оуэн?
     -  В  районе  аварии,  естественно.   Он   единственный   среди   нас
астроинженер, без него не разобраться.
     Действительно, единственный инженер и единственный врач.  И  кажется,
вообще единственный, кто знает что-то об аварии.  Во  всяком  случае,  моя
первая версия оказалась курам на смех. Что и следовало ожидать.



                                    5

     Борзова я встретил в обсерватории, в зале операторов. Сюда  сводилось
управление  всеми  четырьмя  инструментами  обсерватории  Полюса:  большим
оптическим телескопом  с  двадцатиметровым  зеркалом,  малым  рефлектором,
работавшим в инфракрасном диапазоне, антенной  микроволнового  локатора  и
рентгеновскими детекторами.
     Я пришел сюда поразмышлять в одиночестве, будучи  уверен,  что  после
аварии никому нет дела до астрономии. Николай сидел у пульта,  и  я  хотел
уйти, но Борзов обернулся, и мне пришлось сесть с ним рядом.
     - Авария аварией, - сказал Борзов, - а план планом. Я поработаю, а вы
спрашивайте. Идет?
     Чтобы спрашивать, нужно знать,  о  чем  спрашивать!  Умения  задавать
вопросы у меня никогда не было. И я сказал первое, что пришло в голову:
     - Скажите, Николай Сергеевич, какой доклад вы  собирались  делать  на
конференции?
     - Динамика развития интеллекта. Проблема гениальности в  футурологии.
Знаете ли вы, что гениев на Земле больше нет? Вывелись, как в  свое  время
мамонты.
     Я усмехнулся. Заострение проблемы - неплохой ораторский прием.
     - Напрасно смеетесь! Во все времена над  людьми  со  средним  уровнем
интеллекта возвышались пики  гениев.  Пики-одиночки  колоссальной  высоты.
Чуть пониже шла гряда талантов. Когда мы обработали архивные данные за два
века, оказалось, что высота пиков гениальности  понизилась.  Это,  кстати,
стало  сто  лет  назад  одной  из  причин  для   утверждения,   что   роль
коллективного мышления в науке возрастает.
     Все,  конечно,  не  так  просто,  Леонид  Афанасьевич,  как   я   это
рассказываю.  Исследование  очень  сложно,  и  до  сих  пор   нет   полной
уверенности  в  результате.  А  результат  такой:  человечество  перестало
эволюционировать как разумный вид. Что говорит об этом фантастика,  Леонид
Афанасьевич?
     Я промолчал. Вопрос был риторическим, Борзов и  не  ждал  ответа.  Он
влез в кокон наблюдателя, опустил  колпак,  став  на  время  чем-то  вроде
придатка  к  обсерваторскому  компьютеру.  Я  машинально  отметил,  что  в
фантастике системы "человек - компьютер" были  начисто  отработаны  еще  в
прошлом веке...
     Я попытался вспомнить, кого из наших современников можно по  масштабу
дарования сравнить с Эйнштейном? Кружавина? Бог химии - так о нем говорят.
Но я не  мог  назвать  работу,  которую  он  подписал  бы  один.  Кружавин
руководил огромным коллективом, и в этом качестве  его  знали  все.  Может
быть. Шестов? Единая теория поля - его детище, он сделал то, что оказалось
не по силам Эйнштейну. Но разве он сделал это один? Сотни  исследователей,
которых  он  организовал,  которые   составили   единый   мозг   Института
физпроблем...
     Кто же еще?
     Борзов бормотал что-то,  полузакрыв  глаза.  То  ли  менял  программу
наблюдений, то ли надиктовывал что-то в журнал. Я повернулся к зрительному
пульту - опытные наблюдатели обычно не пользуются им,  предпочитая  прямой
контакт с машиной. Но для дилетантов вроде меня -  в  самый  раз.  Включил
подсветку,  четко  обозначились  цифры  координат,  параметры  исследуемых
объектов. Необычное бросилось в глаза сразу. -  Во  всех  индексах,  кроме
координатных, стояли нули. Иными словами, все приборы пялились в  какие-то
участки неба, где  ровным  счетом  ничего  не  было,  кроме  первозданного
мирового шума, который всякая приличная  машина  сама  вычитает.  Довольно
трудно, по-моему, выбрать на небе участки, где  даже  в  мощные  телескопы
нечего  было  бы  наблюдать.  Сотрудникам  Полюса  это  блестяще  удалось.
Непонятно только зачем? И тут мне бросилась в глаза другая странность. Все
телескопы наблюдали одну и ту же точку - на пультах  всех  четырех  систем
стояли одинаковые координаты с точностью до всех возможных знаков. Сначала
это меня успокоило - все же одну такую область найти  легче,  чем  четыре.
Но, с другой стороны, если в этом направлении ровно ничего нет,  то  зачем
его исследовать с такой тщательностью?
     Любопытно... Сколько же времени длится  это  странное  наблюдение?  Я
пустил назад тайм-индекс, и оказалось,  что  цель  была  принята  вчера  в
11:47. Число было знакомым. Именно в это время началась пробная  передача,
которая закончилась взрывом!
     Интересно  узнать,  в  каком  направлении  велась  передача.  И  если
координаты совпадут... Странная была передача.  Недаром  комиссия  в  лице
Борзова заинтересовалась обсерваторией, хотя здесь ничего не взрывалось.
     Борзов, наконец, перестал бормотать и вылез из кокона.
     - Ну что? - спросил я не без ехидства.
     - Хотел бы я знать, - задумчиво протянул Борзов. - То есть,  я  хотел
сказать, Леонид Афанасьевич, что это прекрасные телескопы.
     - Я думаю! Они наблюдают ничто...
     - А, вы обратили внимание?
     - И заметил также, что наблюдение ведется за одной областью и  начато
одновременно со вчерашней передачей. Вероятно, и передача  велась  в  этом
направлении?
     - Так и есть. Созвездие Дракона.
     - Почему?
     - Штатная программа, - Борзов пожал плечами. - Великая вещь - штатная
программа. Положено - и все. Наверняка Борзов задает себе те  же  вопросы,
что и я: если по программе и положено наблюдать за областью,  куда  послан
сигнал, то зачем делать это  одновременно  с  началом  передачи?  Скорость
света не бесконечна, и даже ускоренный генераторами Кедрина свет не  может
мчаться быстрее, чем триста  миллиардов  километров  в  секунду.  Ответ  с
межзвездных расстояний может быть получен не раньше, чем  через  несколько
дней. Разве что с межпланетных...
     - Так что  говорит  фантастика  об  исчезновении  гениев?  -  спросил
Борзов, когда мы шли из обсерватории к "Конусу". Не дождавшись ответа,  он
продолжал:
     - Речь не просто о том, что перевелись гении. Их  и  во  все  времена
было один-два на поколение. Появление гения - дело случая. А есть  события
не случайные. Вы слушаете меня? Сейчас многие науки переживают кризис.  Вы
можете вспомнить крупное физическое открытие за полвека?
     - Единая теория поля, - сказал я. -  И  еще  открытие  метастабильных
взаимодействий.
     - Не то, - Борзов,  шедший  впереди,  остановился,  и  я  по  инерции
налетел на него, мы стояли в  пустом  на  сотни  метров  коридоре,  Борзов
говорил, от возбуждения глотая слова. -  Единая  теория  как  создавалась?
Постепенно.  Понимаете?  Шестов   только   довел.   Уверяю   вас,   Леонид
Афанасьевич, открытий в  последнее  время  заметно  поубавилось.  И  число
ученых тоже. В биологии такая же картина. После работ  Шаповала...  Знаете
работы Шаповала? После них не было ничего существенного.  Вы  слушаете?  И
так во всех науках. В природе масса непонятного, но и никаким усилиям  это
непонятное не поддается. Гении нужны. Гении! А их нет. Понимаете? Говорят,
что если открытие назрело,  то  оно  совершается.  В  любой  науке  сейчас
назрели десятки открытий. А где они?
     Он опять припустил по  коридору,  и  я  за  ним,  давно  уже  потеряв
ориентацию. Перед нами загорелось табло "Конус", и из тени пробкой вылетел
робот. Небольшой шар с окошками линз облетел нас и проскрежетал:
     - Опасная зона. Проход нежелателен.
     - Ах ты, - сказал Борзов. - Совсем забыл...
     Он вытянул руку, робот коснулся ладони,  сверкнул  зеленым  глазом  и
подкатился ко мне. Я повторил жест Борзова, но ответом был красный сигнал,
и робот загнусавил свое: "Опасная зона. Проход нежелателен".
     - Идите, Николай Сергеевич, - сказал я. - Вечером расскажете, что там
к чему. А я пойду по более безопасным зонам, где проход желателен.
     Борзов исчез почти мгновенно, а я повернул к лифтам. Подумал  немного
и поехал в лабораторию связи. В огромной комнате никого не было. Я посидел
в кресле, привыкая к обстановке и оценивая взглядом расположение  приборов
на пульте. Во-первых, меня интересовали новости  мирового  информа  -  что
говорят  о  Полюсе  на  Земле.  Во-вторых,  прием  и  передача  на   Землю
спецданных. В-третьих, я и сам хотел связаться с Землей. С этого и  начал.
Наговорил на диктофон несколько фраз, в очередном сеансе моя запись  уйдет
к Земле, и вечером я, наверно, смогу услышать голос Наташи.
     Потом - пресса. Я всего двое суток не слушал новостей,  и,  в  общем,
ничего существенного в мире не произошло. На Марсе  собран  зимний  урожай
лереи, на Венере закончилось охлаждение  скальных  ниш  Крессиды.  Родился
десятитысячный коренной житель Япета. На Полюсе произошла авария  лазерной
системы "Конус", причины выясняются. Об отмене конференции тоже было всего
два слова. В потоке сообщений эта информация терялась.
     С какого момента смотреть сеансы связи Полюса  с  Землей?  С  момента
аварии? Позднее? Я решил начать  с  сегодняшнего  утра  и  идти  назад  во
времени.
     В  утреннем  сеансе  было  всего  три  сообщения.  Специальный  отчет
комиссии  и  два  личных.  Личные  послания  были  запечатаны   кодом,   а
официальное сообщение содержало то, что я и так  знал.  Вчерашний  дневной
сеанс состоялся сразу после аварии, в нем была лишь краткая  информация  о
взрыве. Ответы Земли не более содержательны.  Только  одно  привлекло  мое
внимание: на время болезни Стокова Лидером Полюса назначался Ричард Оуэн.
     Я перестал понимать. А где распоряжение об организации комиссии? Вряд
ли оно оказалось под грифом "личное". Значит,  что  же?  Комаров,  Ингрид,
Борзов и Ли Сяо устроили на Полюсе...  как  это  называется...  переворот?
Ведь Оуэн явно не чувствует себя Лидером!
     Неотключенный коммутатор продолжал разматывать серпантин сообщений. И
неожиданно я услышал: "Земля - Полюсу. Распоряжение  Отправитель  -  Совет
координации.   Номер...   дата...   Для   расследования   причин    аварии
энергетических блоков  образовать  комиссию  в  составе:  Комаров  Евгений
Анатольевич (председатель), Боссарт Ингрид, Борзов Николай  Сергеевич,  Ли
Сяо, Стоков Сергей Станиславович, Оуэн Ричард..."
     Я  хлопнул  ладонью   по   клавише   дублирования,   и   отпечатанное
распоряжение выпало из телетайпа. Я перечитал его, и глаза убедили меня  в
том, чему не поверил на  слух.  Комиссия  действительно  была  создана,  и
никакого переворота на Полюсе не произошло. Но дата  на  бланке  -  шестое
февраля. А взрыв  произошел  вчера  -  четырнадцатого.  Никого  из  членов
комиссии, кроме Стокова с Оуэном, в то время не было на Полюсе!



                                    6

     И опять мы собрались за столом. На этот раз все, кроме Ингрид. Стоков
спал, будить его собирались только завтра к полудню.
     Оуэн оказался худым  и  высоким,  с  огромными  ладонями  и  каким-то
бугристым, небрежно вылепленным лицом. Он откровенно  изучал  меня,  будто
оценивая, чего от меня можно ждать. По идее, от меня  можно  было  ожидать
многого. Определенные выводы я уже сделал. Провел  несколько  утомительных
часов в библиотеке, изучил и сопоставил кое-какие материалы и был  уверен,
что если и не  нашел  разгадку,  то  иду  по  верному  пути.  Сейчас  меня
интересовали подробности исследований Ли Сяо за два последних года.
     - Скажите, Ли, - спросил я, -  вы  не  занимаетесь  больше  экологией
Вселенной или не публикуете результатов?
     Ли  Сяо  осторожно  положил  ложку,  будто  она  была  стеклянной,  и
посмотрел мне в глаза. Комаров, бросив белую волну волос на  левое  плечо,
спросил:
     - Вы знаете работы Ли Сяо, Леонид Афанасьевич?
     - Конечно, - сказал я уверенно. Мол, кто  же  их  не  знает.  Днем  я
отыскал все публикации не  только  Ли  Сяо,  но  Борзова,  Ингрид  и  даже
Комарова. Как я понял. Ли Сяо всю жизнь занимался довольно рутинным  делом
- моделировал нештатные ситуации  для  звездолетов.  А  поскольку  никакой
фантастики он в расчет не принимал, то ничего для себя интересного я в его
работах не нашел. Но года три назад он неожиданно перестал  публиковать  в
"Вестнике звездоплавания" экспресс-сообщения по ситуационным  прогнозам  и
за полгода сделал две статьи для "Эколога". Две странные статьи.
     Речь в них шла об экологии Вселенной.
     Люди научились ускорять свет, построили на Росте полигон исследования
мировых постоянных, и это стало первым вторжением в экологию Вселенной,  о
которой мы почти ничего не знаем. Впервые вступая в неизведанную  область,
человек  опасливо  оглядывается  по  сторонам.  Убеждается,   что   ничего
страшного не происходит, и начинает действовать смелее. "Что произойдет, -
спрашивал Ли Сяо, - когда генераторы Кедрина, ускоряющие свет, поставят на
десятки и сотни звездолетов? Что случится, когда начнут действовать тысячи
Полигонов исследования мировых постоянных? Количество неизбежно перейдет в
новое качество. Уничтожение лесов в свое время тоже  начиналось  невинными
порубками. Самое опасное - даже на время поверить в безопасность".
     Об этом говорилось в  первой  статье  Ли  Сяо.  Вторая  статья  была,
пожалуй,  любопытнее.  Ли   Сяо   подошел   к   экологии   Вселенной   как
кибернетик-системолог. И попытался ответить на вопрос: образуют ли  законы
природы единую систему или являются совокупностью многих систем? И  почему
законы природы именно такие, какими мы их знаем?  Почему,  например,  свет
движется в пустоте со скоростью триста  тысяч  километров  в  секунду?  Мы
научились менять скорость света, но на вопрос: "А почему она такая?" -  не
ответили. И таких вопросов множество. Почему все частицы  обладают  массой
покоя, а фотон - нет? Почему энергия пропорциональна массе? Почему частицы
обладают зарядом?
     Вся  история  науки  -  цепь  попыток  ответить  на  разнообразнейшие
"почему". Но ученый начисто теряет дар речи, когда приближается к  главным
вопросам, не ответив на которые нельзя понять суть мироздания.
     Сяо на эти вопросы тоже не ответил. Он начал доказывать, что ответить
невозможно, потому что законы природы, оказывается, совершенно не  связаны
друг с другом. Внутренней логики в них нет.
     Я решил, что Сяо вернется к  этой  интересной  проблеме  в  следующей
статье. Но следующей статьи не было. Пощекотав читателям нервы и  выдвинув
неожиданную идею о том, что нет ничего скроенного более нелепо, чем законы
природы. Ли Сяо опустил руки и вернулся к ситуационному моделированию.
     А сейчас он смотрел  на  меня  с  таким  удивлением,  будто  человек,
знакомый с его экологическими работами, сам по себе научная редкость.
     - Как фантаста вас это могло заинтересовать, я понимаю, - сказал он.
     - Вы больше ничего не публиковали на эту тему?
     - Я собирался рассказать о результатах на конференции.
     Конечно, как и Борзов, Ли Сяо приберег самое  интересное  на  десерт,
догадываясь, что десерта не будет. Любопытно,  что  приберегли  Комаров  и
Ингрид? И вообще, что общего между этими  людьми?  Чем  занимаются  они  в
своей комиссии? Надо полагать, что не  расследованием  аварии,  о  которой
знали заранее!
     -  Николай  Сергеевич  тоже  хотел  рассказать  о  своей  работе   на
конференции, но заседаний нет, и  Николай  Сергеевич  выбрал  в  слушатели
меня.
     - Я понял ваш намек, - улыбнулся Ли Сяо.
     - А что? - наклонил голову Комаров.  -  Почему  бы  действительно  не
устроить  мини-конференцию,  раз  уж  так  получилось?  Вы  какой   доклад
планировали, Леонид Афанасьевич?
     - Видите ли, - сказал я, смутившись, - у меня нет заготовленной речи.
Я хотел рассказать, как  методы  фантастики  помогают  в  решении  научных
проблем. А предварительно хотел  послушать  несколько  выступлений,  чтобы
выбрать проблему для себя.
     - Ну, - добродушно сказал Комаров, - одно выступление вы  прослушали.
Или  проблема  гениальности  не  глобальна  и  не   заслуживает   внимания
фантастов?
     - Глобальна, - согласился я. - И проблема экологии Вселенной тоже. Но
вот Ингрид глобальными проблемами не занималась.  Довольно  узкая  тема  -
физика нейтронных звезд... У меня есть одна идея о причинах  аварии...  Мы
ведь,  помните,  поспорили  с  Николаем  Сергеевичем...  Но  эта  идея  не
объясняет, почему Ингрид занимается нейтронными звездами,
     - А почему бы ей ими не заниматься?  -  удивился  Ли  Сяо.  -  Ингрид
увлекалась астрономией с детства. Верно, Ингрид?
     Оказывается, девушка давно уже подключилась к нашей беседе - в  стене
светилось ее стереоизображение.
     - По-моему, Леонид Афанасьевич придает своему вопросу какой-то особый
смысл, - сказала она.
     - Верно, - согласился я.
     - Объясните, пожалуйста, - попросил Комаров.
     - Позднее,  -  уклончиво  сказал  я,  привычно  оставляя  на  будущее
решительное объяснение. - Я могу пользоваться информатекой?
     Комаров вопросительно посмотрел на Оуэна.
     - Сколько угодно, - сказал тот.
     Я встал и попрощался. Уже у двери услышал голос Комарова:
     - Дотошный народ эти литераторы.



                                    7

     Тишина на Полюсе фантастическая. Кажется, что если  приложить  ухо  к
стене, то можно услышать, как на другом полушарии - километрах  в  семи  -
мягко стучит телетайп в лаборатории связи.
     После ужина  навалилась  усталость,  и  вечернюю  сводку  новостей  я
смотрел,  лежа  в  постели.  Было  письмо  и  от  Наташи,   написанное   в
свойственном ей "изумленном" стиле: "подумать только", "как же ты  там"  и
так далее.
     Заснул я  крепко,  но  тогда  отчего  проснулся  среди  ночи?  Что-то
застряло в мыслях, идея, вспомнить которую было невозможно - совершенно не
за что уцепиться. В глухой тишине ночи будто  растворились  все  ориентиры
памяти.
     Я встал - нужно было обязательно  прогнать  эту  абстрактную  тишину.
Громко топал ногами, щелкал тумблером утилизатора, но звуки,  производимые
мной, казалось, конденсировали тишину  еще  больше.  Тишина  нарастала  на
звуках как на центрах  конденсации.  Единственное,  что  могло  уничтожить
наваждение,  -  звук  человеческого  голоса.  Я  поехал  на  эскалаторе  в
медотсек, рассудив, что если и  есть  сейчас  кто-нибудь  бодрствующий  на
Полюсе, то это дежурный.
     Медотсек оказался больницей коек на сто  -  вероятно,  проектировщики
считали, что среди экипажа может начаться эпидемия.  В  комнате  дежурного
меня встретила Ингрид, пока я возился  в  тамбуре,  умываясь  и  натягивая
стерильную пленку, она успела приготовить кофе.
     Просто удивительно, как ночь, даже если она  условна,  и  чашка  кофе
заставляют откровенничать с  незнакомым  человеком.  За  полчаса  я  успел
рассказать все о себе и о Наташе и услышал, как  Ингрид  ходила  несколько
лет назад на Пик Победы. И глупо сорвалась в пропасть.  Летела  почти  два
километра, но ничего не помнит, сразу потеряла сознание. И осталась  жива.
Спасло чудо: она упала на склон снежного  завала  и  покатилась,  скользя.
Нашли ее быстро, откопали, сшили и склеили переломанные кости,  но  месяца
четыре пришлось лежать без движения.
     Тоскуя на больничной койке, не зная еще, удастся ли встать  на  ноги,
Ингрид занялась нейтронными звездами.  Раньше  она  специализировалась  на
квазарах. Почему нейтронные звезды? Потому что они  представлялись  Ингрид
такими же физически ущербными, как  она  сама.  Звездные  огарки,  которым
ничего не осталось в жизни... Как и ей.
     - Это я на ваш вопрос  отвечаю,  -  сказала  Ингрид.  -  Помните,  вы
спросили за ужином?
     Я кивнул. Я думал о другом, знал, что  мысль  появится,  только  ждал
толчка. И дождался. Будь со мной моя картотека, я бы уже  давно  обо  всем
догадался. Конечно, это  было  в  фантастике!  Именно  нейтронные  звезды.
Рассказ был опубликован лет сорок назад.  Хороший  рассказ,  яростный,  от
души. И был забыт, как большинство таких рассказов, - отличный  по  мысли,
он был написан  рукой  дилетанта.  Автор  был  неплохим  астрофизиком,  но
никудышным литератором.
     - Извините, Ингрид, - сказал я. - Вспомнилось кое-что...
     - Из области фантастики?
     - Да... Старый рассказ. Вам  это  может  быть  знакомо...  нейтронная
звезда как носитель разума. Солнце, сжатое до размеров небольшого городка.
Немыслимое давление заставляет нейтроны слипаться друг с другом. Возникают
длинные нейтронные цепочки - нейтронные  молекулы.  Неорганическая  жизнь.
Вообще непонятно какая жизнь. Для меня непонятно... Но жизнь.  Вся  звезда
становится единым мозгом. В ее сверхпроводящем  и  сверхтекучем  теле  все
нейтронные молекулы оказываются связанными информационной цепью  сигналов.
Огромный мозг в черепной коробке размером двадцать километров.  Мозг,  для
которого наша Земля - ничто, пустота, сквозь которую можно пронестись,  не
заметив...  И  однажды  звезда  осознает  себя,  начинает  быть...  Звезда
пробуждается в полном и жутком одиночестве. Голове без туловища  легче.  И
даже человеку без людей - ведь у него остается Земля.  А  здесь  ничего  -
космос на десятки световых лет. В рассказе этот разум... покончил с собой.
Автор хотел сказать - невозможно жить в одиночестве. Разум сам по себе,  -
ничто...
     - Кто это написал? - заинтересовалась Ингрид.
     - Горбачев. "Дальние поля".
     - Горбачев, - изумленно сказала Ингрид. - Это же...
     - Был такой астрофизик.
     - Я и не знала, что он писал фантастику.
     - В молодости. Прошло ведь сорок лет.
     - Да, сейчас Владимир Гдалевич стар.  Потому  его  и  нет  здесь,  на
Полюсе.
     - А должен был быть? - удивился я.
     - Горбачев очень хотел полететь на конференцию. Он мой учитель. После
той истории в горах... Я работала у Горбачева в Киеве.
     - Вы не знали, что Горбачев писал рассказы, а я не знал, что он  жив.
Спасибо за информацию. Еще один камень в фундамент моей гипотезы.
     - Она у вас пока на уровне фундамента? - сказала Ингрид.
     Я неопределенно пожал плечами и встал. Спать  мне  уже  не  хотелось.
"Утром, - подумал я, - приду и расскажу  Комарову  и  Борзову  историю  их
эксперимента". Осталось немногое - побывать в обсерватории, а потом хорошо
подумать, сцепить звенья рассуждений так, чтобы никто  не  смог  расцепить
их.
     Выходя, я бросил взгляд на панель следящей биосистемы. Шесть  глазков
трепыхались зеленым светом. Никто не спал на  Полюсе  в  эту  ночь.  Кроме
Стокова, конечно.



                                    8

     В  обсерватории  ничего  не  изменилось.  Все  телескопы  с   прежним
упорством изучали ничто. Теперь-то я догадывался, что  они  искали.  Хотел
убедиться.
     Я отыскал в памяти компьютера список нейтронных звезд  на  расстоянии
до десяти световых лет от Солнца и вывел  его  на  экран  дисплея.  Список
оказался куцым - всего восемь звезд,  случайно  обнаруженных  пролетавшими
экспедициями.
     Одна из нейтронных звезд в созвездии Дракона  и  была  тем  объектом,
который так интересовал членов уважаемой  комиссии.  К  этой  звезде  ушел
импульс, после которого "Конус"  стал  грудой  металла,  а  Полюс  лишился
воздушной оболочки. И ставился эксперимент с  ведома  Совета  координации.
Специально к его окончанию (возможность аварии учитывалась, но  надеялись,
конечно, на лучшее) было приурочено открытие конференции.
     Я отыскал на пульте селектор и вызвал медотсек. Как я и  предполагал,
вся компания была в сборе. Будто и не расходились после ужина.
     Кажется, я прервал на полуслове речь Комарова - он застыл с  поднятой
рукой, белая грива свесилась на глаза, и он откинул волосы  величественным
жестом.
     - Это вы, Леонид Афанасьевич, - сказал он недовольно, и я его  вполне
понял. Задача перед комиссией трудная, получилось далеко не все, а  может,
и вовсе ничего. А тут появляется  какой-то  литератор,  вообразивший,  что
разберется в сложнейшей проблеме без посторонней помощи.
     - Извините, - сказал я. - У вас заседание?
     - Нет, - ответил Комаров. - Просто бессонница. Как и у вас.
     - Итак, Леонид  Афанасьевич,  -  спросила  Ингрид,  -  ваша  гипотеза
поднялась над уровнем фундамента?
     - Не гипотеза, - сказал я. - Теперь я точно знаю.
     Они переглянулись. Короткий обмен взглядами, даже Оуэн не  остался  в
стороне. И улыбки. Они так и не приняли меня всерьез. Ни меня,  ни  метод.
Ну хорошо.
     - Думаю, - сказал я, - что все началось с работ  Борзова.  Статистика
гениев. Если Николай Сергеевич прав, то эволюция человечества  тормозится.
Почему? Кое-что можно понять, прочитав статьи Ли Сяо. Изучая природу, люди
веками отвергали многие вопросы  как  ненаучные.  Считалось  бессмысленным
спрашивать: почему  ускорение  пропорционально  силе?  Почему  сохраняется
энергия?.. Но вот люди начали изменять законы природы.  И  оказалось,  что
нельзя развивать науку, не ответив на  все  эти  еретические  "почему".  А
ответов нет... Ли Сяо так и не нашел единой  системы  в  законах  природы.
Почему? В его статьях об этом ничего нет.  И  я  подумал:  Ли  Сяо  работу
закончил, но не опубликовал. Он доложил о результатах на заседании  Совета
координации. Так?
     Имел я в конце концов право задать  один  прямой  вопрос?  Пусть  Сяо
ответит, и я продолжу рассуждения.
     - Так, - улыбнулся Ли Сяо.
     - Стали думать вместе...  Не  берусь  воссоздавать  логику  появления
идеи, я ведь дошел до нее методами фантастики, пропустив этапы,  занявшие,
вероятно, около года...
     - Полтора, - вставил Ли Сяо.
     - Полтора... А вывод был  такой.  В  законах  природы  нет  единства,
потому  что  они  искусственны.  Давно,  задолго  до  возникновения   рода
людского, законы  мироздания  были  иными,  более  стройными.  Все  законы
природы объединяла система, возникшая в момент большого  взрыва  Вселенной
двадцать миллиардов лет назад. Но когда-то во Вселенной  впервые  возникла
жизнь... Разум... Потом еще... И как мы сейчас, древние цивилизации начали
изменять законы природы. Но мы на пороге,  а  они  успели  многое.  Причем
каждый разум действовал в собственных интересах.  Одному  для  межзвездных
полетов  понадобилось  ускорить  свет.  Другой  пожелал   изменить   закон
тяготения. Третий  занялся  переустройством  квантовых  законов...  И  мир
менялся.  Как  мы  когда-то  оправдывали  уничтожение  лесов,  так  и  те,
могущественные, оправдывали нуждами  развития  этот  хаос,  приходящий  на
смену порядку. На каверзные "почему" о массе фотона, скорости света  можно
было легко ответить  тогда,  но  впоследствии  эти  вопросы  действительно
потеряли всякий смысл. Какая логика в хаосе? Из гармонии  законов  природы
возникла их свалка. Вот так... Мы  с  вами  живем  в  пору  экологического
кризиса, захватившего всю Вселенную. Когда-нибудь Вселенная вновь сожмется
в кокон и затем взорвется для  очередного  цикла,  и  тогда  новые  законы
природы будут опять едины. Но любоваться их гармонией будет некому.  Мы-то
живем сейчас...
     Исподволь нараставшее ощущение жути прорвалось лавиной,  захлестнуло,
понесло... Раньше в моих рассуждениях была только логика - не  до  эмоций.
Но эта фраза... Мы-то живем сейчас. Где?! Много раз я описывал в рассказах
ощущения человека, неожиданно понявшего, что его открытие  может  принести
людям  гибель.  И  лишь  сейчас  понял,  насколько   мои   описания   были
приблизительны и бедны, а то и попросту неправдоподобны. Пожалуй, я и свое
мгновенное ощущение ужасности собственного предположения не смогу  описать
четко. На поверхности билась, как зверь в агонии, мысль: "Не  может  этого
быть! Мало ли куда заведет логика!" Сейчас Комаров скажет "ерунда". Сейчас
скажет...
     Но меня никто не прерывал, а сам я просто боялся остановиться,  чтобы
не сбить мысль, куда бы она меня ни завела.
     - Потому и исчезли гении в науке, -  я  говорил  теперь  медленно,  с
паузами. - Гений - это вершина чисто человеческого метода  познания  мира.
Вершина нашей, человеческой, логики. А какая логика в  свалке?  Мы  должны
узнать,  что  было  раньше,  когда  человечества,  да  и  самой  Земли  не
существовало. Кто расскажет, как выглядела  Вселенная,  не  обезображенная
вмешательством  разумных?  Только  цивилизация,  которая  видела  все   и,
возможно, сама помогала превращать Вселенную в  свалку.  Как  найти  такой
разум?  Ответ  подсказал   Горбачев.   Нейтронная   звезда,   старушка   с
миллиардолетней биографией...
     Я замолчал и будто впервые увидел, что говорю не в пустоту, что  меня
слушают люди. Комаров качал головой, Борзов шептался с Ингрид, а  Оуэна  и
вовсе не было в комнате - я не заметил, когда он ушел. Один Ли Сяо  слушал
внимательно и доброжелательно.
     - А вы оптимист, Леонид Афанасьевич, -  сказал  Комаров.  -  В  этом,
можно сказать, психологическая  инерция  современных  фантастов:  все  они
сплошь оптимисты.
     - Это плохо?
     - Это  прекрасно!  Но  именно  оптимизм  не  позволил  вам  правильно
разобраться в проблеме.
     Меня как ударило. Значит, я неправ! Это замечательно! Но...  При  чем
тогда мой оптимизм?
     - Идите к нам,  -  сказал  Комаров.  -  Что  это  за  разговор  -  на
расстоянии?
     И я пошел. По пути все поворачивал рассуждения туда и сюда - все было
крепко. Какой уж тут оптимизм - кто-то создал из Вселенной  свалку,  а  мы
живем в ней, да еще вынуждены расчищать. Попробуйте разобраться  в  логике
мусорной кучи! Что-то, конечно, поймете -  вот  обломки  реактора,  а  это
коробка из-под сардин, а здесь почти целый стереоаппарат.  Но  никогда  не
видев неповрежденного реактора, вы решите, что он таким и должен быть.  Вы
твердо убеждены в пресловутой логике конструктора-природы,  убеждены,  что
все так и было с момента большого взрыва, и вы просто по тупости своей  не
понимаете всех причин и следствий. Разум могуч, со временем разберемся! Не
разберетесь.
     Ведь вы не подозреваете о том, что кто-то, безразличный  к  будущему,
когда-то еще до вашего рождения крушил логику  мироздания,  приспосабливал
гармонию законов природы для своих очень важных, но все же личных целей...
     Я ввалился в медотсек, можно сказать, по макушку наполненный  злостью
на тех, кто оставил нам изуродованную и даже  красивую  в  своем  уродстве
Вселенную. Мы-то другой не знали.
     - Садитесь, - предложил  Комаров,  -  и  выдайте  Николаю  Сергеевичу
проигранные вами сто пиастров.
     - Если я проиграл, то почему сто, а не двести?
     - Вы проиграли  наполовину.  Относительно  экологического  кризиса  в
нашей области Вселенной вы совершенно правы. Но  в  остальном  вы  излишне
оптимистичны.  По-вашему,  мы  ищем  контакта,   чтобы   расспросить   эту
нейтронную старушку о том, что она видела на заре, так  сказать,  туманной
юности? Такое любопытство было бы замечательно... Но дело серьезнее.  Люди
вовсе не тупеют. Но гениальных открытий действительно нет. Дело в том, что
мы достигли потолка для мышления нашего типа. Из-за этой проклятой  свалки
законов мы никогда ни черта не  поймем  больше  в  нашем  мире.  Не  из-за
тупости нашей, а потому, что нужен иной  тип  мышления.  Законы  Вселенной
разобщены. Есть явления, мимо  которых  мы,  люди,  всегда  проходили,  не
замечая, - эти явления лежат  вне  нашей  логики.  А  где-то  иной  разум,
возникший в принципиально иных условиях, познает мир по-своему и знает то,
что мы в принципе знать не можем. Но не подозревает о том, что нам кажется
совершенно  элементарным.  Природа  познаваема,  но  чтобы   познать   ее,
недостаточно   одного   разума.   Контакт,    Леонид    Афанасьевич,    не
любознательность, а средство спасения разума как вида.
     - И вы обратились к разумной нейтронной звезде...
     - Ерунда все это, - отрезал Комаров. -  Разумная  звезда  -  нонсенс.
Разум развивается как сообщество, а не как единый организм.  Для  развития
нужны конфликты, в том числе и социальные.
     - Погодите, - сказал я. - Но вы-то все же...
     - Нейтронная звезда, - назидательным тоном сказал Комаров, - не может
быть разумной как целое и, значит...
     - Значит, вы обратились не к ней, а к _н_и_м_, - сказал я, и  Комаров
замолк  на  полуслове.  Все-таки  он  никак  не  привыкнет  к  тому,   что
профессионал-фантаст    может    до    многого    дойти    быстрее,    чем
профессионал-ученый. Давно я не ощущал такой ясности в  мыслях,  давно  не
чувствовал такого острого желания спорить и доказывать. Ну хорошо. Я скажу
вам так, с ходу.
     - Не к ней, а к ним, - повторил я. - Если нейтронная звезда не  может
быть  мыслящим  индивидом,  то  она  есть   общество   мыслящих.   Давайте
рассуждать...  Когда  погружаешься  в  недра  нейтронной  звезды,  условия
меняются буквально с каждым миллиметром. Опустившись на метр, вы попадаете
в совершенно иной  мир.  Значит...  Применим  прием  многоэтажности...  Не
знаете? Это из теории фантастики, в которую  вы  не  верите.  Так  вот,  в
недрах  нейтронной  звезды  существует  множество  цивилизаций  на  каждом
уровне. Существо из одного  разумного  слоя  не  может  ни  подняться,  ни
опуститься в другой слой - оно или распадется, или будет  раздавлено.  Оно
может перемещаться только на своем уровне,  на  поверхности  своей  сферы.
Двухмерные цивилизации, вложенные одна в другую, как  матрешки.  Миллионы,
миллиарды цивилизаций в одной звезде! Да об  этом  роман  можно  написать.
Миллионы цивилизаций, и в каждой миллионы существ  со  своими  проблемами.
Понять Друг друга им трудно, а понять нужно, иначе - вырождение, гибель. У
тех, что обитают в верхних слоях звезды,  мало  энергии,  но  им  доступен
космос. Внутренние цивилизации более замкнуты, их  интересы  ограничены  -
ведь они ничего не знают о космосе, о Вселенной. Может,  действительно  не
обошлось без трагедий. Какая-то цивилизация  не  пожелала  сотрудничать  с
соседями и погибла. Распались цепочки нейтронных  молекул...  Со  временем
они все же нашли  общий  язык,  иначе  погибли  бы  все.  И  тогда?  Новые
проблемы... Свой-то мирок ясен,  но  вне  его  -  ужасающая  огромность  и
пустота, которая и есть мир... Звезды? Планеты? Откуда им знать, что такое
звезды? Обычная звезда, такая, как Солнце, для  них  -  пустота...  Им  не
покинуть своего плена, ловушки, которую они  зовут  родиной.  Что  делать?
Выход один - контакт. Хотя бы попытка...
     - Вы действительно сейчас это придумали? - спросила Ингрид.  Отличный
вопрос, на любой читательской конференции его задают сразу  после  решения
показательной задачи.
     - Что в этом удивительного? Существует метод. Фантасты им  пользуются
издавна, а специалисты-ученые считают дилетантством и смотрят свысока. Они
никак не хотят признать, что при столкновении с новым даже в  своей  узкой
области профессионал-ученый не  лучше  профессионала-фантаста,  владеющего
методами фантазирования.
     - Мы здесь все, в общем, специалисты, - тихо сказал Ли Сяо.
     Повисло  молчание.  В  то,  что  дилетант  может  иногда  дать   фору
специалисту, никто не верил. И я  ушел.  Я  действительно  устал  и  хотел
спать. Ночь была длинной, разговоры - трудными, но теперь  мне  почти  все
было ясно.



                                    9

     Завтрак я проспал. Войдя в кафе, бодрый и готовый продолжать  дебаты,
я застал одного лишь Оуэна.
     - Ричард, - сказал я, - вы-то  как  оказались  в  этом  эксперименте?
Только потому, что решено было использовать аппаратуру Полюса?
     - Конечно... Стоков сказал мне  месяц  назад.  Сам  он  участвовал  в
разработке давно. Плохо все получилось,  Леонид  Афанасьевич.  Пришлось  в
тысячу раз превысить штатную нагрузку,  иначе  там,  в  районе  нейтронной
звезды, сигнал  был  бы  слишком  слаб.  "Конус"  рассчитан  на  приемники
звездолетов, когда  аппаратура  специально  выделяет  сигнал  в  солнечном
излучении. А для того чтобы передачу заметил непосвященный, сигнал  должен
быть ярче Солнца. Пришлось пойти на риск... Разумом  я  понимаю,  что  это
было нужно... Но... Профессиональный разум инженера со всей его инерцией -
он у меня в ладонях. Я прикасаюсь к металлу во второй пультовой и...  Рано
мы поставили опыт, пожалуй, на десяток лет поторопились. К тому же  и  без
результата.
     - Какой же мог быть результат сейчас? - сказал я. Это  был  последний
вопрос, на который я не мог  ответить.  За  двое  суток  сигнал  даже  при
тридцатикратном ускорении света, какое дает "Конус", прошел  лишь  десятую
часть светового года. До цели он доберется  через  три  месяца.  Будет  ли
передача принята? И сколько времени понадобится им, чтобы понять смысл?  И
сколько, чтобы отправить ответ? Плюс три месяца, а в худшем  случае  почти
пять лет обратной дороги. А наблюдения ведутся с момента передачи!  Я  все
думаю об этом. Обо всем догадался, а здесь застрял.
     - Спросите у Комарова...  По-моему,  это  фантазии  теоретиков:  они,
видите ли, считают,  что  нейтронные  цивилизации  умеют  обращать  вспять
время.
     "Так, - подумал я. - Все верно, мог и сам, догадаться. Ведь  и  такая
идея была в фантастике! Давно, лет восемьдесят назад. Бронксон - автор,  а
название - "Открытое окно". В то время в  науке  и  фантастике  популярной
была идея черных дыр. Внутри  черной  дыры  -  так  установили  ученые,  а
фантасты подхватили - время и пространство как  бы  перепутываются.  Время
превращается в пространство, а  пространство  -  во  время.  Время  внутри
черной дыры трехмерно, а пространство  однонаправленно.  Бронксон  написал
рассказ о приключениях землян в черной дыре. Они запускали двигатели  и  в
результате перемещались во времени - во вчера или завтра. Но  с  места  не
сдвигались - ведь машины времени у них не было!  Тогда  они  двинулись  не
вперед или назад, а "вбок" - в трехмерном времени это подучилось легко,  и
они вылетели в иное  время,  где  не  было  черной  дыры,  захватившей  их
звездолет. Вылетели не в завтра или вчера, а куда-то в иную  Вселенную.  И
даже на Землю вернулись, отважившись еще раз пройти сквозь черную дыру. Ну
что бы мне вспомнить рассказ Бронксона раньше?"
     Внутри нейтронной  звезды  поле  тяжести  послабее,  но  все  же  оно
способно искажать пространство и время. И они обязательно используют  этот
закон природы. Живые существа, развиваясь, стремятся  овладеть  окружающей
средой. Мы, люди, придумали поезда, автомобили, самолеты,  космопланы  для
передвижения в нашем плоском и пустом пространстве. А они?  Что  придумали
они?
     - Вот именно, - сказал я. Должно быть, пока я соображал, прошло минут
пять - Оуэн съел омлет, выпил  молоко  и  складывал  посуду  в  мойку.  Он
удивленно посмотрел на меня.
     - Скажите, Ричард, как вы себе представляете цивилизации в нейтронной
звезде? Какие у них, например, автомобили?
     - Не представляю я их, - раздраженно сказал Оуэн. -  Я  инженер.  Для
меня материя - это металл,  дерево,  камень,  то,  из  чего  можно  что-то
сделать и где-то разместить. И застоя в инженерном деле я не вижу. Что  вы
так  смотрите,  Леонид  Афанасьевич?  Вам  лично  по  душе  эта  авантюра?
Эксперимент, основанный на недоказуемых предположениях.  И  между  прочим,
одна из идей, на которых все строилось, уже провалилась.
     - Вы имеете в виду отсутствие ответа?
     - Именно!
     -  По-моему,  мысль  была  логичной.  Странно,  что   она   оказалась
неверной... Я потому и спросил, как вы представляете их автомобили. Там, в
недрах звезды, все перекручено -  пространство  и  время.  Перемещение  во
времени для них не проблема. Человек прежде всего изобрел колесо, а они  -
машину времени... Отвечая на наш сигнал, они могут послать ответ из своего
прошлого так, чтобы мы получили его как можно скорее после нашей передачи.
В идеале сразу после нее.
     - Все это мне известно,  -  с  досадой  сказал  Оуэн.  -  И  все  это
нисколько не убеждает. К тому же... Двое суток после передачи. Где  ответ?
И сколько теперь ждать? Год, три, десять?



                                    10

     Стокова разбудили в полдень. Он  был  слаб,  но  в  полном  сознании.
Очнувшись, спросил: "Есть ответ?"
     Я узнал о пробуждении Стокова по информу - с  утра  сидел  в  архиве,
отключив средства связи. В медотсеке дежурил Ли Сяо. Он показался  мне  на
экране уставшим -  смотрел  вприщур,  зевал,  не  раскрывая  рта,  но  так
напрягал скулы, что у меня самого звон стоял в ушах.
     - Вы бы отдохнули. Ли, - предложил я. - Могу вас заменить.  Кое-какой
опыт в медицине есть и у меня.
     - Приходите, - неожиданно согласился Ли Сяо.
     Но пошел я не сразу. Вернулся к себе, просмотрел материал, отобранный
в архиве. Прекрасный материал. Именно то,  что  я  искал.  Как  говорится,
материал, который ставит точку. Но непривычный информационный поток -  вот
где нужен был  профессионал!  -  вымотал  меня,  в  голове  гудело,  глаза
слипались, и я, расслабившись, посидел несколько минут.
     Когда я наконец явился в медотсек, Ли Сяо дремал у  постели  Стокова.
Лидера Полюса я видел всего раз - пять лет назад, тогда он был с  бородой,
не очень густой, но скрывавшей черты лица: узкий, будто птичий, подбородок
и чуть выпиравшие скулы. Голова его была забинтована и прижата  к  подушке
лентой диагноста. Меня Стоков узнал сразу.
     - Как вы себя чувствуете? - спросил я.
     - Отлично и глупо, - голос был слаб и вибрировал. - Отлично, что жив,
и глупо, что ранен.
     - Я рассказал Сергею, как вы разобрались в проблеме, - сказал Ли Сяо.
- Кстати... Вам просили передать ваши двести пиастров.
     Он действительно достал что-то из бокового кармана  и  вложил  мне  в
ладонь. Это был металлический  кружок.  На  лицевой  стороне  была  выбита
стрела с узким острием и широким концом, будто ракета  в  пламени  старта.
Нагрудный знак члена Совета координации. На обороте в обрамлении звездочек
была выбита моя фамилия. Я вопросительно посмотрел на Ли Сяо.
     - Вас избрали по рекомендации Сергея  Станиславовича,  -  пояснил  Ли
Сяо. - Собственно, пригласить вас на Полюс - тоже его идея.  Должен  прямо
сказать, особого энтузиазма она не вызвала. Многие считали,  что  полезнее
было бы участие специалиста по информатике.
     - Это и ваше мнение?
     - Интуиция у вас действительно... - уклончиво сказал  Ли  Сяо.  -  Ну
хорошо, назовем это методом... Но учтите, что здесь вы не для разгадывания
ребусов. Это уж вы, простите, сами вызвались. Основная работа впереди.
     - Ответа на передачу еще нет, - напомнил Стоков.
     - Знаю, - сказал я, опуская значок  в  нагрудный  карман.  -  Если  я
правильно понял, вы рассчитываете  на  две  возможности.  Первая  -  ждать
ответа  до  победного  конца.  Когда-нибудь  они  ответят,  даже  если  не
научились управлять свойствами пространства-времени. Вторая возможность  -
продолжать поиски партнера. Возможны ведь иные типы разумов, немыслимые  с
точки зрения здравого смысла. Так? И  в  мою  задачу  входит  придумывание
таких безумных цивилизаций?
     - Примерно,  -  сказал  Стоков,  закрыв  глаза.  Даже  этот  короткий
разговор  утомил  его.   -   Ждать   и   искать...   Наверно,   нейтронные
цивилизации...  ошибка...  они  еще  в  пределах  нашего  понимания...   и
значит... не такой партнер нужен...
     Ли Сяо набрал комбинацию цифр на переносном пульте, лежавшем  у  него
на коленях. Из стойки выдвинулся стержень  инъектора,  щелчок,  и  аппарат
исчез в гнезде. Мы ждали. Лицо Стокова  порозовело,  дышал  он  глубоко  и
нечасто - уснул.
     - Посидите здесь? - спросил Ли Сяо.
     - Пожалуйста, Ли, позовите всех сюда, - твердо сказал я. - Как ночью.
На чашку кофе.
     Ли Сяо улыбнулся  -  это  была  прежняя  скептическая  улыбка,  будто
говорившая: "Ты действительно кое-что умеешь, но зачем же  отрывать  людей
от дела?" Неделю назад такой улыбки было бы  достаточно,  чтобы  отбить  у
меня желание что-либо доказывать.
     - Позовите, Ли, - неожиданно сказал Стоков не открывая глаз.
     Ли Сяо вышел.
     - Вы не сердитесь на меня, Леонид Афанасьевич, за то,  что  я  втянул
вас в это дело? - спросил Стоков. Инъекция придала ему  сил,  он  выглядел
значительно бодрее.
     - Напротив! Я-то думал, что оказался здесь случайно.
     - Случайных людей на Полюсе нет. Жаль, что опыт не  удался.  Если  бы
пришел ответ...
     - Ответ есть, - сказал я. И рассказал все. И показал.  Утомил  я  его
нещадно, пришлось сделать еще один укол. На этот раз Стоков  действительно
заснул.
     Я ждал, и впервые ожидание доставляло мне удовольствие. Когда Ли  Сяо
сказал, что комиссия в сборе, я был  спокоен  как  Зевс-олимпиец.  Положил
перед Комаровым микрофильм и вернулся к постели Стокова.
     Метод не подвел, и рассуждение было элементарным.  Тот,  кто  там,  в
нейтронной звезде, ищет контакта, тот, кто научился менять пространство на
время, тот, кто, поняв наш сигнал, пошлет ответ, он  ненамного  ошибся.  И
ответ мы получили сорок три дня назад. Довольно слабая серия рентгеновских
вспышек была записана детекторами  Полюса  и  погребена  в  блок-архиве  -
полтора месяца назад здесь еще работали строители,  а  научные  результаты
заготовлялись впрок, как грибы на зиму.
     Конечно,  в  содержании  сигнала  я  не   разобрался   -   это   дело
специалистов. Но сигнал был четким. Главное, был!
     Если уж предположить, что они могут двигаться вспять во  времени,  то
легко сделать еще шаг и вообразить, что мы рискуем сегодня получить  ответ
на вопрос, который зададим завтра...
     Все-таки я устал. Растянуться бы  на  свободной  кровати  и  заснуть.
Что-то тихо в соседней комнате. Никто не входит, не поздравляет с успехом.
Я выглянул: никого.  Я  сначала  даже  опешил,  потом  догадался  -  пошли
проверять. Ну  хорошо.  Проверяйте,  сопоставляйте,  думайте.  Преодолейте
барьер. Свой барьер я уже преодолел.





                                П.АМНУЭЛЬ

                         СЕГОДНЯ, ЗАВТРА И ВСЕГДА




                                    1

     Десятитонный автокран с огромным трудом поднял купол, будто  атлет  -
штангу рекордного веса. Серебристым рыцарским шлемом купол  покачался  над
землей, а потом с  глухим  стуком,  от  которого,  как  показалось  Ирине,
вздрогнуло здание, прочно встал на башню лабораторного корпуса.
     Стоя  в  тени  раскидистого  алычового  дерева,  за  подъемом  купола
наблюдали двое астрономов. Одного Ирина  знала,  он  работал  на  метровом
"шмидте". Другого прежде не видела. Он был высок, даже не  столько  высок,
сколько худ, и  глаз  невольно  превращал  недостаток  толщины  в  избыток
высоты.
     - Я слышала, вы утверждали, что кран не потянет, - сказала Ирина.
     - Естественно, - отозвался высокий. - Закон Паркинсона, знаете?
     - Вы инженер? - спросила Ирина.
     - Берите ниже - простой астроном.
     - Как вас зовут, простой астроном?
     - Зовите Вадимом, это будет почти правильно.
     Вадим повернулся и пошел, не оглядываясь, выставив в  стороны  острые
локти и  по-страусиному  переставляя  ноги.  Такой  походкой  ходил  герой
первого ее романа о сталеварах "Ночное зарево". Ирине даже  почудилось  на
мгновение, что это он и есть - придуманный ею Антон Афонин.
     "Ночное зарево" далось ей  трудно.  Почти  три  года  ходила  она  на
металлургический  комбинат  в  дневную  смену  и  в   ночную.   Писала   и
переписывала. Роман как будто удался, но книжка прошла тихо, и лишь раз  в
обзоре, опубликованном московской газетой, промелькнула ее фамилия.
     После  "Ночного  зарева"  она  написала  повесть  "Странники"   -   о
конструкторах дорожных машин. Ирина надеялась, что ее,  наконец,  заметят.
Заметить-то заметили - местная областная пресса писала о ней как о молодом
таланте, но центральная критика молчала.
     А однажды - была весна, май - Ирина попала в обсерваторию.  Экскурсия
от Дома литераторов. В окрестности обсерватории - Ирина и не  подозревала,
что в сотне километров от города существует такая прелесть -  ее  поразили
леса и поляны, пропитанные влагой и солнцем, выстланные  травой,  прошитой
удивительно яркими, хотя  и  мелкими,  бисеринками  цветов.  Ровным  рядом
стояли  коттеджи  и,  как  минареты  двадцатого  века,   блестели   купола
телескопов.
     - Вы когда-нибудь видели небо? - спросили у нее во  время  экскурсии.
Ирина не нашлась, что ответить. Собеседник, конечно, шутил.
     - На Земле всего несколько тысяч астрономов, - услышала  Ирина,  -  и
только  они,  да  и  то  не  всегда,  видят  над  собой  небо.   Остальное
человечество лишь любуется небом в ясные ночи. А это  не  одно  и  то  же.
Знаете,  что  говорил  Кант?  "Есть  две  вещи,  которые   можно   изучать
бесконечно, не уставая и не пресыщаясь.  Это  звездное  небо  над  нами  и
нравственный закон в нас".
     Все уехали, а Ирина осталась в обсерватории.  Решение  зрело,  и  она
хотела проверить себя. Ей не повезло - с утра пошел дождь. Он был каким-то
негородским, нудным и одновременно веселым.  "Как  наша  жизнь  здесь",  -
сказал ей кто-то. Она подумала тогда, что это может  стать  названием  еще
непридуманной и ненаписанной, но уже понравившейся ей повести - "Жизнь как
дождь".
     Ирина вернулась в город,  не  приняв  окончательного  решения,  но  с
исписанным до корки блокнотом. Ночью ей снились  звезды-дождинки.  С  того
дня прошло три месяца, и горную тряскую дорогу в обсерваторию Ирина  знала
теперь наизусть. Была на  наблюдениях,  следила  за  работой  прибористов,
научилась составлять  легкие  программы  для  ЭВМ,  много  читала.  Обжила
комнату на втором этаже обсерваторской  гостиницы,  из  окна  которой  был
виден полосатый, как  арбуз,  купол  ЗТБ  -  зеркального  телескопа  имени
Бредихина. Правда, иногда ей хотелось бросить все, уехать отсюда, пойти  в
театр, выйти на проспект в новом платье, забежать к подругам,  с  которыми
лет десять назад училась на  факультете  журналистики.  В  пасмурные  дни,
когда уже в шесть становилось темно, подступала тоска,  привычная,  но  во
сто крат усиленная близостью гор...


     Ирина не впервые была на наблюдениях. Сидела у пульта, где посветлев,
положив  блокнот  на  колени,  слушала.  Телескоп   казался   бесконечным,
утопающим во мраке, который  начинался  под  самыми  звездами  и  кончался
где-то в преисподней. Здесь были два хозяина - мрак и  гул.  Мрак  шел  от
ночи, куда глядел трехметровый глаз, а гул начинался и  исчезал  внезапно,
когда стальной купол поворачивался, подставляя глазу  телескопа  смотровую
щель.
     Наблюдения еще не начались, и под куполом горели четыре яркие  лампы.
Сменный оператор, почти мальчишка, в этом году пришедший из  университета,
копался отверткой и щупом тестера в блоке оперативной  памяти.  Наблюдения
вел Вадим - он стоял в люльке у нижнего края  трубы  телескопа,  метрах  в
трех от пола, и вставлял кассету в зажимы.
     Оператор с грохотом задвинул блок на  место,  погасил  боковой  свет.
Заработали  сервомоторы,  труба  телескопа  повернулась.  Подошел   Вадим,
спросил:
     - Вам удобно здесь?
     Ирина кивнула, и Вадим с минуту молчал, смотрел в  черноту,  думал  о
чем-то.
     - Скажите, Ирина Васильевна, - спросил он  неожиданно,  -  вы  любите
фантастику?
     - Терпеть не могу, - сказала Ирина.
     -  Тогда  спрошу  иначе:  не  фантастику  как  литературный  жанр,  а
фантазирование.
     - Все равно, Вадим.
     - Наверно, вы просто не умеете  фантазировать  и  не  читали  хорошей
фантастики. Но тогда... как же вы пишете?
     - Фантастику я читала. Почти всю. Потому  и  не  люблю.  Цели  у  нее
грандиозные, а методы несовершенны. Не потому, что писатели плохие. Просто
фантастика, которую я  могла  бы  полюбить,  -  это  реалистическая  проза
будущего тысячелетия. Но даже если  вы  хорошо  представляете,  каким  оно
будет, все равно ваше описание останется плохим. Вы описываете будущее  из
прошлого, знаниями прошлого,  языком  прошлого.  О  будущем  нужно  писать
языком будущего.
     - Вы меня поражаете, - сказал Вадим. - Я и не предполагал такой точки
зрения... Дело в том... В общем, я хотел попросить вас прочитать несколько
страниц.
     - Вы пишете фантастику?
     Ирина подумала, что  не  могла  так  ошибиться.  Вадим  показался  ей
любопытным человеком, но если это всего лишь скрываемая графомания...
     - Это не фантастика, - Вадим выглядел совершенно растерянным.  -  Это
скорее...  Не  знаю...  Пожалуйста,   не   принимайте   это   за   попытку
сочинительства, а меня - за графомана...



                                    2

     А где-то в это время заходит солнце. Темнеет. Из  морозного  воздуха,
из вечерней дымки рождается тихая мелодия. Она  еле  слышна.  Но  она  еле
слышна везде - у  театрального  подъезда  и  на  площади.  Вечер  напевает
мелодию - несколько тактов из сегодняшнего  спектакля.  Я  слушаю  музыку,
пересекая площадь у квадриги  Аполлона,  я  даже  поднимаю  руку,  пытаюсь
поймать в ладонь  несуществующее.  Музыка  звучит  -  по  традиции  рефрен
повторяют десять раз - и все дневное уходит  из  мыслей.  Уходят  споры  с
режиссером, долгие и нудные вокализы, которые я воспринимаю как неизбежное
зло, так и не научившись любить их. Уходят часы в холостяцкой квартире - в
ней есть все, что мне нужно, и потому кажется, что в комнатах пусто. В них
нет чужого: запаха легких духов,  уюта,  какой-нибудь  шкуры  лигерийского
эвропода, небрежно брошенной на пол. Я  уже  привык  и  не  чувствую  себя
одиноким, потому что со мной всегда память о днях, когда мы  были  вдвоем.
Просто я редко вспоминаю - иначе было бы еще труднее...
     Когда музыкальный рефрен звучит в десятый  раз,  я  подхожу  к  двери
своей гримерной, открываю ее контрольным словом и смотрю на свои ладони  -
ладони Риголетто. Или Фигаро. Может быть, Горелова. Иногда Елецкого,
     Я начинаю гримироваться и страдаю, потому  что  в  это  время  герцог
Мантуанский соблазняет  мою  дочь.  Или  радуюсь,  предвкушая  победу  над
злосчастным доктором Бартоло. Может быть, тоскую по далекой и недостижимой
Земле, затерянной в  космических  безднах.  А  иногда  мучаюсь  ревностью,
потому что графиня Лиза не любит меня...


     Обсерватория стояла на холме,  горы,  сизые,  дымчатые,  толпились  у
горизонта. Единственная дорога во внешний мир, казалось, исчезала в жаркой
пелене, не пропетляв и километра.
     В лабораторном корпусе было  душно  и  сумрачно  -  свет  проникал  в
коридор только сквозь матовые стекла десятка дверей, Ирина открывала двери
наугад, пока не  нашла  Вадима  в  комнате  со  странной  табличкой  "...и
туманностей". В комнате шел семинар, и Вадим вышел с Ириной в коридор.
     - То, что вы мне дали, - сказала Ирина, - не так уж плохо. Во  всяком
случае, не графомания. Вы пишете?
     - Нет, Ирина Васильевна. Я  не  знаю,  что  это.  Не  фантазии  и  не
реальность. Если вы  готовы  слушать...  Просто  слушать,  не  обязательно
верить...
     Вадим говорил неожиданно тихо, короткими фразами, смотрел напряженно.
     - Давайте пойдем в лес, - предложил Вадим. - Душно здесь. И люди... Я
всегда ухожу, когда хочу подумать или...
     - Пойдемте, - согласилась Ирина.
     Тропинка заросла травой, и ее  приходилось  угадывать.  В  лесу  жара
сменилась сырой прохладой. Под ногами  пружинили  смоченные  непросыхающей
росой многолетние слежавшиеся слои опавших листьев. Они готовились принять
новый слой - на деревьях уже кое-где проступала осенняя золотизна.
     Ирина села на пень и  улыбнулась  Вадиму.  Он  заговорил,  будто  всю
дорогу от обсерватории обдумывал первую фразу и теперь боялся ее забыть.


     Вадим учился на третьем курсе физфака, когда ему  приснился  странный
сон. Он  певец,  готовится  в  своей  гримерной  к  выходу  на  сцену.  Он
гримировался сам, тщательно и медленно накладывая  слои  приятно  пахнущей
мази. В зеркале было видно вытянутое лицо, высокие  брови,  острый,  будто
клюв, нос. Вадим напевал вслух мелодии из оперы "Трубадур", которая пойдет
сегодня в Большом зале.
     Вадим пошел на сцену, ощущая на себе тяжесть настоящих  металлических
лат. На сцене был парк - низко свесились над прозрачным прудом ивы,  цвели
на клумбах огромные красные гладиолусы,  а  в  глубине  кипарисовой  аллеи
островерхими башенками подпирал звездное небо замок, погруженный во  тьму.
Он прислонился к шершавому стволу дерева и запел низким, мягким  и  мощным
баритоном, радостно чувствуя, как пружинит выходящий из гортани воздух...
     Когда Вадим проснулся, голова  была  совершенно  ясной,  будто  после
глубокого сна без сновидений, и тем не менее он помнил все. Он никогда  не
занимался музыкой. Родители отдали его в школу с  математическим  уклоном,
и, полюбив точные науки, Вадим считал знание их вполне достаточным.  Но  в
то утро мелодии звучали  в  памяти,  мешая  сосредоточиться,  -  предстоял
экзамен по матфизике.
     Вадим явился на  экзамен,  успел  сказать  несколько  слов,  объясняя
теорему Коши для вычетов, и неожиданно обнаружил, что стоит перед огромным
стереоэкраном. Впереди  чернота,  только  яркие  звезды  полыхали,  словно
подвешенные на невидимых нитях.  В  центре  экрана  угадывалось  сиреневое
пятнышко. Вадим не чувствовал ни изумления, ни растерянности. Ему было  не
до того. Экспедиция подходила к цели, и он, Андрей Арсенин, певец, никогда
прежде не  летавший  в  космос,  должен  был  принять  решение.  Звездолет
направлялся к Аномалии - пятнышку на стереоэкране. Вероятно, Аномалия была
живой, возможно, разумной.  Это  предстояло  выяснить  Арсенину,  даже  не
столько познать самому, сколько стать посредником в познании. К чему его в
детстве готовил  Цесевич  по  странной,  путаной,  никем  не  признаваемой
методике, изобретенной им, как говорили, в минуты бреда.
     Пятнышко на стереоэкране приблизилось  рывком  -  звездолет  совершил
очередной импульс-скачок, Андрей - где-то в глубине подсознания он  ощущал
себя еще и Вадимом Гребницким, студентом-физиком - рассматривал  Аномалию,
которую раньше много раз видел на фотографиях и в фильмах.  Он  чувствовал
тяжесть ответственности и думал,  что  Цесевич  недобро  поступил  с  ним,
обнаружив его странную и уникальную способность. "А  где-то  в  это  время
заходит солнце, - с тоской подумал он. - Театр серебрится в лучах зари..."
     Вадим стоял у стола экзаменатора и договаривал конец фразы. Он сбился
и замолчал.
     - Что же вы? -  спросил  Викентий  Власович,  толстый  и  добродушный
матфизик. - Все верно, продолжайте.
     И Вадим продолжил с той фразы, которую  не  договорил.  Он  не  сразу
понял, что полчаса,  проведенные  им  в  звездолете,  не  заняли  здесь  и
мгновения. Испугавшись, он едва  дотянул  ответ  до  конца  и  вылетел  из
аудитории в смятении духа и с четверкой в зачетке.
     Он не забыл ни единой подробности, ни единой мысли, ни единого своего
- чужого?! - ощущения. Больше всего его поразили полчаса,  вместившиеся  в
миг. Вместо того чтобы готовиться к экзамену по ядру,  он  украдкой  читал
курс психиатрии, но не нашел синдрома, хоть  отдаленно  напоминающего  то,
что случилось с ним. Он знал, что здоров, и объяснение  (если  оно  вообще
есть) лежит в иной плоскости. Он ждал повторения, завтракая по утрам, сидя
в многолюдной тишине студенческой  читалки,  прогуливаясь  вечерами  около
дома, и особенно нервничал во время экзаменов, будто повторение Странности
требовало непременно тех же  внешних  условий.  Из-за  этого  он  едва  не
завалил  ядерную  физику  и  получил  первую  тройку.  Путаница  в  мыслях
нарастала.


     Вадим долго молчал - держал в ладонях  солнечный  блик,  прорвавшийся
сквозь крону дерева.
     - И больше это не повторялось? - спросила Ирина.
     Вадим не ответил, ей показалось, что он оценивает интонацию ее  слов.
Поверила или нет. Сама она еще не задавала себе такого вопроса. Она просто
слушала.
     - Не повторялось, - сказал Вадим. Он положил  руку  ей  на  плечо,  и
Ирина слегка отодвинулась, но движение было таким легким, что Вадим его  и
не заметил. -  Не  повторялось,  потому  что  каждый  раз  было  по-иному.
Теперь-то я знаю, что это было и что есть. Отчасти объяснил  сам,  отчасти
мне подсказали. Я потому и спросил, любите ли вы фантастику...
     - Объясните.
     - Не так сразу...



                                    3

     Они встречали Новый год - физики с четвертого курса и три  девушки  с
филфака. Вадим слонялся по квартире, пробовал блюда и напитки, встревал  в
кратковременные диспуты об искусстве,  которые  мгновенно  растворялись  в
общих фразах и неожиданных анекдотах. Начали бить куранты,  все  похватали
бокалы, сдвинули их над столом в беспорядочном звоне. Вадим считал  удары,
и после седьмого - это он запомнил точно - оказался в рубке звездолета.
     Рядом стояли двое в прилегающих к телу одеждах.  Одежда  Вадима  была
такой же - он носил ее с детства, она росла с ним, стоило ли удивляться? В
сознании промелькнули мысли еще одного человека - певца  Андрея  Арсенина.
Вадим почувствовал его  напряжение,  нерешительность,  это  была  минутная
нерешительность, и Вадим - или Андрей?! - сказал своим спутникам:
     - Я готов.
     Оба кивнули. Арсенин (Вадим уже не  ощущал  собственного  я,  не  мог
отделить его от восприятия Андрея  Арсенина,  певца  по  профессии,  а  по
призванию - путешественника во времени) занял место в возвращаемом бочонке
бота, люки заклеились, высветились  индикаторные  стены,  отовсюду  теперь
лилось зеленое сияние, приятное для глаз, сигнал порядка по всем системам.
У Арсенина оставался еще час времени, и он прислушался к себе, и  мысленно
поздоровался с собой,  точнее,  с  человеком,  вошедшим  в  его  мозг  для
выполнения эксперимента. Потом он  начал  вспоминать  -  это  было  первым
пунктом программы, и Вадим ощущал эти воспоминания, переживал  их  заново.
Уголком сознания он понимал, что ничего из воспоминаний Арсенина не знал и
знать не мог, и все же не изумление перед открывшимся миром владело им,  а
желание вспомнить больше и четче. Именно вспомнить...
     Он вспомнил, как в 2156 году - два года назад - экспедиция к Антаресу
прошла около  светлого  газопылевого  комплекса.  Аномалию  распознали  не
сразу, лишь спектральные  измерения  показали,  что  центральное  сгущение
туманности - вовсе не обычный газ. Внутри разреженной водородной  оболочки
скрывалось трудно различимое относительно  плотное  ядрышко.  Удивительно,
что спектр этого ядрышка оказался  идеальным  спектром  абсолютно  черного
тела. Такого в  природе  еще  не  встречалось.  Как  всякая  теоретическая
абстракция, абсолютно черное тело всегда было невыполнимой идеализацией. В
излучении любого природного объекта есть линии элементов, скачки  яркости.
Природа разнообразна,  а  черное  тело  монотонно.  Именно  такой  и  была
Аномалия.
     Экспедиция на Антарес не стала задерживаться, но после ее сообщения с
Земли стартовали два поисковых корабля. Они не вернулись.  Последним  было
сообщение, что удалось измерить  массу  и  объем  Аномалии.  Плотность  ее
оказалась невелика - обычный разреженный газ. И разведчики  решили  пройти
сквозь Аномалию. Больше сообщений не поступало.
     Вся последующая история исследований Аномалии стала историей  неудач.
В туманность пошли киборги и впервые за сотню лет потерпели поражение.  Не
вернулся ни один. Близ  Аномалии  собрали  стационарную  исследовательскую
станцию  со  сменным  экипажем.  Аномалию  бомбардировали   всеми   видами
излучений, рассеянными и направленными пучками, вплоть до лазерных  игл  и
информационных потоков. И ни разу  не  удалось  получить  отраженного  или
прошедшего сквозь Аномалию сигнала.
     Перелом в исследованиях наступил, когда Дарчиев опубликовал работу, в
которой доказывал, что Аномалия - искусственно организованный объект.  Ход
его рассуждений был таким.  В  природе  одинаково  невероятно  как  точное
следование одному-единственному закону, так и полное от него  отступление.
Если вы встретите в космосе явление, которое можно описать одним и  только
одним законом физики, такое явление можно считать искусственным. В природе
не бывает, например, абсолютно чистых металлов - только с примесями. Так и
с  Аномалией.  Если  это  искусственное  сооружение,  то  внутренняя   его
структура может быть какой угодно, возможны любые неожиданности.
     Интерес к Аномалии резко возрос.  В  работу  включились  контактисты.
Тактику изменили: решено было отыскать, выделить  и  исследовать  сигналы,
которые должны поступать к Аномалии от  создавшей  ее  цивилизации.  Поиск
вели  несколько  месяцев  во  всех  мыслимых  диапазонах  всеми  мыслимыми
приемниками - и с нулевым эффектом.
     Двухлетие  открытия  Аномалии  отпраздновали  на  всех  базах,  а  на
следующий день произошло странное событие. Одна из грузовых ракет прошла в
непосредственной близости от Аномалии и, корректируя курс,  "чиркнула"  по
поверхности черного тела. Ракета исчезла, и диспетчеры, которые видели уже
много подобных картин, мысленно с ней распрощались. Но спустя шесть секунд
ракета опять появилась в зоне слежения. Двигаясь  к  базе  по  инерционной
траектории и не реагируя на командные импульсы, она должна была  врезаться
в посадочный комплекс и смять его. Диспетчерам пришлось решать: уничтожить
ракету или попытаться спасти ее с риском для посадочных емкостей.  Выбрали
второе: машина, вернувшаяся из Аномалии, была ценнее.
     Ракету  остановили  магнитными  щупами   в   нескольких   метрах   от
причального окна. Внешне она не пострадала, но во всех системах была,  как
оказалось,  стерта  информация.  Лишь  в   памятных   ячейках   нескольких
микромодулей,  вышедших  из  строя  еще  в  свободном  полете,  информация
сохранилась. Но она, конечно, не имела отношения к Аномалии.
     Пожертвовали еще одним автоматом.  Его  направили  по  касательной  к
Аномалии так, чтобы время его пребывания под видимой поверхностью  черного
тела не превышало трех секунд. Резервные системы блокировали, чтобы они не
могли работать при выходе из строя основных.
     Все шло по программе. Автомат исчез, появился, и тогда по  команде  с
базы включились резервные системы. Заработал двигатель, и все увидели, как
на месте ракеты полыхнуло пламя. Взрыв разнес машину на  обломки,  собрать
которые было невозможно.
     Но за миллисекунды - от включения резерва до взрыва -  автомат  успел
кое-что сообщить. Главное, все основные системы не работали, а в одной  из
дублирующих цепей вышел из строя датчик топлива. Он перестал  регулировать
подачу рабочего  тела,  и  двигатель  пошел  вразнос  из-за  перенасыщения
активными веществами.
     Объяснение предложил Снайдерс - один из экологов экспедиции.  По  его
мнению. Аномалия была живым существом и поглощала  информацию,  преобразуя
ее в чистейший первозданный шум. Любой  модулированный  сигнал  оказывался
прекрасной  пищей  для  этого  космического  монстра,  но  именно  поэтому
исследования недр Аномалии становились делом совершенно безнадежным.
     Изучение Аномалии теперь переходило в ведение Комитета по  контактам.
Следующий год тоже был годом неудач, но  терпела  их  другая  организация.
Арсенин знал о поражениях Комитета, но они его, в общем, не  интересовали,
как и вся проблема. Он жил другой жизнью: вокализы, репетиции, спектакли.
     Представитель Комитета  отыскал  Арсенина  в  театре,  Андрей  смывал
губкой  грим  (в  тот  вечер  он  пел  Валентина  в  "Фаусте")  и   слушал
невнимательно. Лететь к неведомой  Аномалии  он  не  собирался.  Это  была
глупость, в которой он не желал участвовать.
     Арсенин провел бессонную ночь и наутро вызвал по стерео  председателя
Комитета. Хотел  сказать  одно  лишь  слово:  нет.  В  кабинете  оказалось
неожиданно много людей, они будто ждали звонка Арсенина, и он понял тогда,
что дело гораздо серьезнее, чем ему представлялось.
     - Нужно лететь? - упавшим голосом спросил он.
     - Да. Классические методы контакта провалились.  Гениев-контактистов,
которые могли бы решить проблему интуитивно, в нашем времени  просто  нет.
Ждать, пока они появятся в будущем?.. А  отыскать  их  в  прошедших  веках
можете только вы...
     - Я певец, - сказал Арсенин. - Я не ощущаю в  себе  ничего  такого...
Это было давно. Да вы и сами никогда не верили в идеи старика...
     - Лишь вы, Андрей Сергеевич, - сказал председатель, - можете отыскать
человека, способного решить проблему Аномалии. И только вы можете  держать
с ним постоянную связь.
     Арсенин подавленно молчал. Мысленно он уже распрощался  со  сценой  и
проклял старика Цесевича за  его  эксперимент,  который,  возможно,  и  не
удался, но чтобы в этом убедиться, ему, Арсенину, придется лететь неведомо
куда и взваливать на себя ответственность за первый контакт.


     Вадим услышал бой часов, увидел свою руку  с  бокалом  шампанского  и
понял, что все прожитое им заняло лишь миг обычного времени.  Пролетело  в
сознании нечто, оставив глубокую борозду воспоминаний - не сон, не явь, не
жизнь, не галлюцинации. Все уместилось между  седьмым  и  восьмым  ударами
курантов и осталось в старом году.


     Ирина заглянула на последние страницы. Речь там опять шла об Арсенине
- описывалась некая  планета  Орестея.  Возможно,  объяснение  Странностей
где-то в середине, но не искать же наобум! Придется читать с  того  места,
где она остановилась...


     Вадим  прекрасно  помнил  детали.  Молчать  боялся,   но   боялся   и
рассказывать. Он был один на один со Странностями. Все время прислушивался
к себе, анализировал ощущения, проверял  реакции.  К  новому  семестру  он
пришел с взвинченными нервами, потому что все время находился в  состоянии
ожидания.
     Прошел почти месяц, прежде  чем  Странности  появились  опять.  Вадим
сидел с приятелями в кино, смотрел мелодраматическую историю сестры  Керри
и скучал. Произошло совпадение, давшее впоследствии  пищу  для  бесплодных
раздумий. Вадим привычно подумал  о  Странности,  и  экран  исчез,  сердце
зашлось от страха, но в следующее мгновение собственные мысли  и  ощущения
пропали - в сознание ворвался певец и контактист Арсенин.


     Ожидание  затягивалось.  Все  понимали:  не  так-то  просто   сказать
решающее  слово.  Арсенин  чувствовал  нетерпение  окружающих,  но  первым
правилом, которое вбил в него старик Цесевич, было: не заставляй себя. "Ты
уже обучен, - говорил  дед,  -  все,  что  тебе  нужно  знать,  ты  знаешь
подсознательно, а все, что ты должен уметь, будет  уметь  тот  человек,  с
которым ты окажешься связан. Тебе незачем напрягать память, подсознание не
выдает знаний по крохам, оно не выдает сведений - оно дает решения".
     И Арсенин молчал, хотя знал уже, что нужно делать. Решение проявилось
в неожиданном желании, и Арсенин медлил говорить о  нем,  потому  что  оно
выглядело  абсурдным.  Но  там,  внутри   его   подсознания,   примостился
студент-физик, гениальный специалист по контактам с другими цивилизациями,
и он - самое главное! - внушал Арсенину это бессмысленное на вид желание.


     Вадим вернулся в темный зал кинотеатра и просидел  до  конца  сеанса,
закрыв глаза. Он заткнул бы и уши, но на  это  обратили  бы  внимание.  Он
думал о том решении,  которое  только  что  подсказал  Арсенину.  Решении,
всплывшем неизвестно из каких глубин подсознания.  Нужно  просто  взорвать
Аномалию. Уничтожить. Наверно, это будет красивое  зрелище.  И  тогда  все
станет ясно. Вадим не мог пока объяснить даже себе, что  и  почему  станет
ясно  после  такого  варварского  действия.  Но  о   решении,   при   всей
необратимости его последствий, не жалел и, кажется, впервые без затаенного
страха ожидал очередной Странности. Было любопытно...


     Пришло серое  утро,  затянуло  небо  белесой  дымкой,  будто  природа
израсходовала  весь  запас  летних  красок  и   рисовала   теперь   одними
полутонами. Дымка сгущалась туманом, Ирина стояла у окна, приходя  в  себя
после бессонной ночи и перемежаемого кошмарами короткого утреннего сна.
     Новый рассказ Вадима воспринимался так же,  как  и  прежние  -  будто
сквозь дымку, повисшую в небе. Это,  впрочем,  Ирину  не  беспокоило.  Она
возвращалась в город и опять приезжала в  обсерваторию,  контуры  будущего
романа об астрофизиках обрисовывались все четче, с Вадимом Ирина  виделась
часто и подолгу разговаривала, старалась понять его или хотя бы  поверить.
Не получалось. В глубине души Ирина не  верила  ни  единой  написанной  им
строчке.



                                    4

     Арсенин смотрел на это зрелище с ощущением  растерянности  и  полного
хаоса  в  мыслях.  Он  вовсе  не  желал  того,  что  произошло.   Так   уж
получилось... Но так получилось из-за его, Арсенина, самонадеянности и еще
из-за этого студента-физика Гребницкого, жившего почти двести лет назад.
     Арсенин смотрел  на  то,  что  осталось  от  Аномалии:  бурые  клочья
остывающего газа, в которых было  не  больше  жизни,  чем  в  обыкновенном
стуле.
     Как же это случилось?
     Студент-физик Гребницкий, единственный за  сотни  лет  специалист  по
контактам с внеземными  цивилизациями,  найденный  в  дебрях  времени  им,
Арсениным, этот Гребницкий, притаившийся в мыслях Арсенина,  как  джинн  в
бутылке, подсказал нелепое решение -  взорвать  Аномалию.  И  его  желание
стало желанием Арсенина.
     Арсенин возвратился изогнутыми коридорами в  свою  комнату,  на  ходу
рассказывая, что истина контакта найдена и заключается она  в  уничтожении
объекта контакта. Это, может быть, против разума, но  ему,  Арсенину,  все
равно, он лишь посредник и не сомневается в том, что все понял  правильно.
Решение кажется странным. Точнее, идиотским. Придется с этим  примириться.
Таковы издержки интуитивизма.
     Арсенин  понимал,  что  говорить   так   некорректно.   Но   У   него
раскалывалась голова - такого еще никогда не случалось после  хроносеанса.
Он вернулся к себе, лежал, думал.  Мысли  были  обрывочными.  Как  тяжелые
бревна  из  воды,  всплывали  воспоминания  детства.  Хроносеанс  еще   не
закончился,  Арсенин  чувствовал  краем  сознания  разброд  мыслей   этого
Гребницкого.  Арсенин  не  знал,  какая  часть  его  ощущений   становится
достоянием студента-физика, и во время хроносеанса старался думать  четче.
А сейчас мысли разбегались. Арсенин вспомнил  Цесевича,  вечного  путаника
Цесевича, как его называли. Он тридцать  лет  проработал  в  австралийских
рудниках, добывая с пятисоткилометровой глубины  платину,  был  прекрасным
горным инженером. И все эти годы  занимался  на  досуге  проблемой  поиска
гениев - делом, весьма далеким от его профессии.  Он  не  был  дилетантом,
удивительно быстро усвоил классические теории, но только для  того,  чтобы
объявить их неверными.
     В то время вернулась на Землю Третья звездная и стартовала Четвертая,
мальчишки  бредили  звездолетами  и  генераторами  Кедрина,   Арсенин   не
составлял  исключения.  Он  знал  всех  в  Международном  Спейс-центре   и
старательно пытался постигнуть сложные правила звездной экономики.
     Андрей спорил  с  ребятами  на  детской  площадке  у  сборной  модели
звездолета, и дело едва  не  дошло  до  рукоприкладства.  Цесевич  подошел
незаметно - коренастый, с палкой-приемником и огромным  портфелем  -  и  в
двух словах растолковал ситуацию. Жил он в лесном  массиве  неподалеку  от
Арсениных,  и  Андрей  увязался  за  ним  в  его  маленький,  на  редкость
захламленный коттеджик. У Цесевича была огромная  борода,  из  которой  он
выдирал по волоску, когда какой-нибудь научный противник - а сторонников у
него  не  было  -  выдвигал  очередное  возражение  против   его   методов
специализации. Сдавать позиции  он  собирался,  лишь  полностью  лишившись
бороды.
     - Чего ты хочешь больше всего? - спросил Цесевич Андрея.
     - Штурманом на "Зарю", - Андрей не был оригинален, того же хотели еще
сотни миллионов мальчишек.
     - Ерунда, - объявил Цесевич.
     - Почему? - насупился Андрей, абсолютно уверенный в том, что  полетит
к звездам.
     - Да  потому,  что  нет  одинаковых  людей  и  одинаковых  призваний.
Бессмысленно мечтать о том же, что и все.
     И  семидесятилетний  Цесевич  изложил   семилетнему   Арсенину   свою
жизненную программу. "Допустим, - говорил Цесевич, - что твое призвание  в
исследовании топологии банаховых пространств. Ты об  этом  не  знаешь,  но
математика тебя влечет, и ты становишься инженером-дизайнером, потому  что
сейчас у общества высокая потребность в таких специалистах.  В  результате
мир лишается ученого высочайшего класса. Одно дело - смутно подозревать  в
себе способности к чему-то, и иное  -  твердо  знать  свою  дорогу.  Гении
появлялись в истории человечества не потому, что какие-то комбинации генов
вдруг повышали уровень  интеллекта  значительно  выше  нормы.  Нет,  гений
появлялся, когда срабатывала теория вероятностей,  когда  один  из  многих
миллионов людей совершенно точно находил свое  призвание.  Дело  именно  в
этом.  Неправы  те,  кто  объясняет   гениальность   воспитанием,   генной
предрасположенностью и даже болезнью.
     Иногда удивительные  прозрения  случаются  в  середине  жизни,  когда
человек успел уже стать посредственным специалистом. Тогда возникают дикие
увлечения,   которые   кажутся   всем   бессмысленной   тратой    времени.
Действительно странно, когда зрелый  человек,  глава  семейства,  начинает
просиживать ночи над трактатами по космологии, не способный  бросить  свою
опостылевшую  специальность  экономиста,  пришитый   к   ней   сложившимся
жизненным  укладом,  многочисленными  обязанностями,   которые   связывают
человека с обществом.
     Мысль о том, что все люди потенциальные гении,  не  нова,  -  говорил
Цесевич.  -  Лет  двести  назад  ее  высказал  астрофизик  Фред  Хойл,  но
современникам она показалась очень уж спорной  и  была  прочно  забыта.  И
возродилась теперь, потому что сейчас мы можем вмешаться в игру случая".
     Пропагандировать свои идеи Цесевич начал задолго до рождения  Андрея.
Ему, конечно, возражали. На Земле и колонизованных  планетах  живет  около
двенадцати миллиардов человек. В среднем каждые сто тысяч человек, обладая
разными призваниями, вынуждены заниматься одним и тем же делом. Ведь набор
профессий, необходимых обществу в  данный  момент  истории,  ограничен.  И
зачем рядовому потребителю знать, что недоволен он собой  не  оттого,  что
несчастливо женился, не оттого, что не смог  попасть  на  концерт  братьев
Навахо, а потому, что с самого дня рождения он пошел не по своей дороге...
     - Попробуйте  распознать,  -  говорили  Цесевичу,  -  в  чем  скрытая
гениальность любого человека. Вон того. Или этого.  Наугад.  Вот  вам  все
методы современной медицины, все современные  психологические  методики  -
пробуйте.
     Андрей не был у Цесевича первым  или  даже  десятым.  Класс  Цесевича
никогда  не  пустовал,  старик   был   отличным   педагогом   вне   всяких
экспериментов - это и спасало его во время многочисленных инспекций.  Люди
приходили и уходили, ребята подрастали и покидали класс. Гениев не было...
     От воспоминаний Арсенина отвлекло появление на пороге Альбера Жиакомо
- руководителя экспедиции. "Сам пришел", - не без  удовлетворения  отметил
Арсении.
     - Мы взорвали ее, - сказал Жиакомо.
     Они убрали непрозрачность стен. Аномалия  исчезла  -  так  показалось
Арсенину в первый момент. Потом он разглядел  с  десяток  бурых  пятнышек,
которые  растворялись  в  темноте  неба,  будто  разум   Аномалии   погиб,
рассеялся. Как это могло произойти?
     Арсенин  смотрел   долго,   в   голове   звучала   музыка,   пятнышки
гипнотизировали его, он знал уже,  что  должен  сказать,  но  еще  не  мог
выразить словами, потому что  Гребницкий,  подсказав  решение,  ускользал,
уходил в свое прошлое,  сеанс  кончался,  и  Арсенин  с  трудом  улавливал
обрывки мыслей.
     - Альбер, - сказал он наконец, - думаю,  теперь  ваши  специалисты  и
сами справятся. Без нас с Гребницким... Контакт  уже  есть.  Поговорите  с
ними... с этими пятнами... ну хотя бы по-русски.  Или  по-итальянски.  Они
поймут. Теперь они все поймут.



                                    5

     После взрыва Аномалии его оставили в покое.  На  время,  конечно.  Не
очень это приятное состояние - все время ждать чего-то.  Вадим  заканчивал
пятый курс  и  неожиданно  понял,  что  его  вовсе  не  тянет  в  Институт
технической физики, куда распределяли обычно выпускников  его  факультета.
Но зато он знал в небе одну точку... В созвездии Скорпиона, в его  хвосте,
неподалеку от оранжевой искры Антареса. Он "вычитал" эту  точку  в  мыслях
Арсенина и знал, что именно в этом направлении, в трех световых  годах  от
Солнца находится Аномалия. Туманность, которая ждет, когда ее уничтожат.
     Вадим разгадал ее загадку не то чтобы легко, но естественно. А  когда
Арсенин откопал решение в его мыслях и немедленно, даже не подумав, сказал
о нем, Вадим  испугался.  Отменить  он  ничего  не  мог,  оставалось  лишь
наблюдать глазами этого певца, а когда сеанс закончился,  Вадим  попытался
понять то, что родилось интуитивно, вроде бы само по себе.
     Аномалия - мать цивилизаций. Тот случай в  формальной  логике,  когда
часть больше целого. Точнее, когда часть разумнее целого.
     Аномалия родилась много сотен миллионов лет назад,  когда  в  газовом
облаке в одном из галактических рукавов начался процесс звездообразования.
Стянутый канатами магнитных силовых линий газ медленно оседал к  плоскости
Галактики, распадаясь на сгустки, из которых формировались клокочущие шары
звезд.
     Один из газовых сгустков оказался аномальным  по  своему  химическому
составу. Где-то когда-то вспыхнула  Сверхновая,  и  там,  где  сжимался  в
протозвезду шар Аномалии, скопилось много тяжелых элементов.  И  в  недрах
Аномалии начали  синтезироваться  длинные  цепочки  молекул.  Образовались
сложные структуры сродни генным.
     И тогда единственной функцией Аномалии на многие миллионы  лет  стало
накопление информации. Всякой. Любой. Свет звезд и  далекие  радиосигналы,
пылинки, магнитные поля и  рентгеновское  излучение,  космические  лучи  и
струи межзвездного газа. Все захватывалось и  записывалось  в  квазигенной
структуре, а избыток энергии разогревал поверхность, и для тех, кто мог ее
видеть, Аномалия выглядела просто слегка  нагретым  шаром  с  непрозрачной
поверхностью.
     Со временем генные молекулы  изменились.  По  сложности  они  уже  не
уступали клеткам человеческого мозга, а то и превосходили их. Записанная в
них информация  намного  превышала  все,  что  узнал  о  космосе  человек.
Аномалия стала межзвездной  свалкой  информации,  естественным  безмозглым
компьютером.
     Аномалия ждала. Ждала  катаклизма  -  еще  одного  взрыва  Сверхновой
где-нибудь поблизости. Выброшенная взрывом  оболочка  звезды  должна  была
разорвать, смять непрочный каркас Аномалии.  Разделить  ее  на  сгустки  и
разбросать  в  пространстве.  И  сгустки   плазмы,   получив   неожиданную
самостоятельность, могли стать разумными. В  сущности,  как  решил  Вадим,
Аномалия - животное, функция которого заключается  в  Том,  чтобы  рождать
космические цивилизации.
     Однажды к  Аномалии  пришли  люди.  Новой  информации  стало  сколько
угодно. Аномалия все запоминала,  никак  не  проявляя  заинтересованности.
Люди не понимали ее, потому что привыкли к  мысли:  часть  меньше  целого.
Одна голова хорошо, а две лучше. Чем  больше  мозг,  тем  выше  интеллект.
Здесь  же  была  противоположная  ситуация:  Аномалия  была  совокупностью
разумов, но сама как целое разумом не обладала.
     Она родилась заново, когда на  нее  вдруг  обрушился  шквал  энергии,
когда ударные волны заплясали в ее газообразных  недрах,  раздирая  ее  на
части. Аномалия распалась на тысячи сгустков, и в тот же миг каждый из них
ощутил себя. Понял, что живет. Увидел мир и звезды. Начал думать.
     Вадим не знал, что произошло потом. Наверное,  все  было  в  порядке:
контакт с "дочерьми" Аномалии наладили без помощи гения-специалиста, и его
оставили в покое. И Арсенин вернулся в свой театр, потому что никто не мог
отнять у него то, что, как и способность к контакту во времени, было  дано
ему природой - голос.
     Вадим ощущал воспоминания Арсенина. Они  вспыхивали  неожиданно,  как
прожектором освещая чужое  детство  -  детство  Арсенина.  Все,  что  было
связано с Цесевичем, с уральской школой "Зеленая крона", Арсенин,  видимо,
старательно берег в памяти, это были дорогие ему  воспоминания.  В  мыслях
Вадима они возникали окрашенными в яркие радужные тона,  будто  мультфильм
для детей...


     Школа раскинулась огромной дугой в  центре  лесопарка.  Когда-то  там
мощно и непоколебимо стояли дремучие леса. Когда-то. Для Андрея  это  было
все равно что в юрском периоде. На самом деле прошло не более  ста  лет  с
тех пор, как лес вырубили на бумагу. Возникла  плешь,  по  которой  гуляли
злые ветры, выдувая верхний  незащищенный  слой  почвы.  Об  этом  вовремя
подумали и засадили плешь саженцами  пихты  и  сосны.  Ровными  рядами  от
горизонта к горизонту. С гравиевыми дорожками,  искусственными  ручьями  и
озерами. Прошли десятилетия, и лесопарк приобрел солидность.
     Андрей жил на третьем этаже школьного интерната вместе с вечно что-то
жующим и, несмотря на это, худым, как щепка, Геркой Азимовым. Учились  они
у разных преподавателей, но свободное время проводили вдвоем.
     - Что ты будешь делать после школы? - спросил  Гера  в  первый  вечер
после знакомства, когда они, впустив в комнату запах океана и приглушенный
грохот горного камнепада (Гера любил создавать такие странные комбинации),
повели разговор "за жизнь".
     - Не знаю, - признался Андрей. Старик Цесевич успел уже "поработать с
материалом",  и   собственное   будущее   отныне   представлялось   Андрею
непознаваемым.
     -  А  я  давно  решил,  -  похвастался  Герка.   -   Мама   с   папой
инженеры-строители. Я тоже буду. У нас в семье все строители.
     - Скучно, - сказал Андрей. -  Дед  строитель,  мать  строитель,  брат
строитель... Конгресс, а не семья.
     - Дурак, - обиделся Герка. - Твои-то кто?
     -  Папа  смотритель  на  Минском  нуль-трансе,  а  мама   рекламирует
скакунков. Фирма "Движение".
     - Ну, - поморщился Гера. - Сейчас все или  за  чем-то  присматривают,
чтобы  техника  не  отказала,  или  что-то  рекламируют,  чтобы  товар  не
залежался. А сколько инженеров-строителей?
     - А может, у тебя призвание к информатике? - резонно возразил Андрей.
Первый урок Цесевича он усвоил прочно.
     Уснули они под утро, но отношений так и не выяснили.
     -  Строить,  конечно,  интересно,  -  сказал  Цесевич,  когда  Андрей
рассказал ему о стычке с Герой, - но интерес еще не определяет  призвания.
Интерес - сначала.  Потом  проверка  профессиональной  пригодности.  Тесты
особенно трудны в престижных и дефицитных профессиях. Уверен ли Гера,  что
справится? Нужно тверже отстаивать свои позиции, Андрюша... А теперь давай
заниматься.
     Они занимались. Вадим, вспоминая эти занятия, содрогался - он не  мог
подобрать иного слова для своих ощущений. Семилетний  Андрей,  только  что
освоивший линейные уравнения, получал задачу, которую нельзя  было  решить
без  дифференцирования.  И  решал.   Вызывал   на   стереоэкран   страницы
программированных  пособий,  запоминал  все  нужное  для  данной   задачи,
остального просто не замечал. И к концу урока добирался до дифференциалов.
Больше всего Вадима поражало, что новые знания оседали прочно, из обрывков
складывалась мозаика науки,  собранная  собственными  руками,  собственным
мозгом. В семь-то лет.
     Самым интересным для Вадима (но  не  для  Андрея)  был  урок  тестов.
Цесевич работал по своей,  никем  не  признаваемой  методике:  тесты  были
неожиданными,  начиная  от  ползания  под  столами  и  кончая  сложнейшими
упражнениями на реакцию и запоминание.
     По вечерам, наигравшись  с  ребятами  в  мяч,  побегав  на  стадионе,
побывав у родителей в их домике на Иссык-Куле, Андрей  устраивал  тестовые
проверки у себя в комнате,  испытывая  терпение  Геры.  Азимов  учился  по
нормальной программе у молодой  и  энергичной  Клавдии  Степановны,  тесты
Цесевича казались ему непроходимой ерундой,  которой  можно  заниматься  в
детском саду. Тесты и самому Андрею нравились все меньше. Не так уж весело
часами чертить на светодоске окружности, причем машина  тотчас  указывала,
насколько эти окружности отличались от идеальных.
     Однажды Цесевич начал урок неожиданным вопросом:
     - Андрюша, ты видишь во сне рыцарей? В латах и шлемах.
     Рыцарей он не видел. Он вообще редко видел сны.
     - Дурно, - сказал Цесевич.
     В тот вечер учитель пришел  к  Андрею,  когда  по  стерео  показывали
"Приключения Когоутека в дебрях  Регула-2".  Цесевич  наступил  на  ящера,
притаившегося среди скал, прошел сквозь самого Когоутека,  прищурив  глаза
от яркого света лазеров, и  махнул  Андрею  рукой:  не  обращай  внимания,
поговорим потом. Когда пятнадцатая серия  похождений  храброго  космонавта
закончилась, Андрей предложил учителю чаю.
     - Нет, спасибо, - сказал Цесевич, - спроси  лучше,  зачем  я  пришел.
Понимаешь, Андрей, тесты мы закончили.
     - Совсем?!
     - М-м... Возможно, совсем. Пойдем-ка погуляем по парку.
     Был поздний вечер. Низко стояла луна,  и  кроны  сосен  протыкали  ее
насквозь.  Среди  звезд  пробирался  маленький  серпик  базового  спутника
"Гагарин". Морозище стоял жуткий. Андрей  в  утепленном  костюме  и  шлеме
чувствовал себя неплохо, но  его  продирал  мороз,  когда  он  смотрел  на
учителя. Цесевич был в пиджачке и с непокрытой головой. Борода его  висела
сосулькой. "Вот бы так натренироваться", - подумал Андрей.
     - Статистики утверждают, - сказал  Цесевич,  -  что  один  гениальный
человек приходится на два миллиарда обычных. Хорош  шанс,  а?  Между  тем,
если дело в чистом везении, гениев должно быть в  тысячи  раз  больше.  Ты
можешь сказать, в чем тут дело?
     Вопрос был риторическим, и Андрей промолчал.
     - Была у меня идея, - сказал  Цесевич,  -  но  доказал  я  ее  только
сегодня...  На  Земле  сейчас  двадцать  семь  тысяч   специальностей   по
официальному  реестру.  Но  это  сегодня,   а   человечеству   уже   много
тысячелетий, и каждая эпоха требовала своих специфических профессий. И вот
я беру  случайного  человека,  определяю  его  призвание...  Вполне  может
оказаться, что он гениальный полководец. Но полководцев  сейчас  нет,  эта
профессия в реестр не включена... Так выпадают очень многие. Они не  могут
проявить свою гениальность в наши дни.  Не  вовремя  родились.  Понимаешь,
Андрюша, когда я начинал... Я хотел сделать гениями всех. А  теорема  эта,
будь она  неладна,  опять  ставит  одних  людей  над  другими.  Умственное
неравенство - его-то я и хотел уничтожить. Не получилось. Понимаешь, о чем
я говорю?
     - Наверно, я был бы гениальным надсмотрщиком  над  рабами,  -  сказал
Андрей. - Или центурионом?
     -  Не  знаю,  Андрюша.  Могу  только  сказать,  что  все  современные
профессии не для тебя. А прошлые...  Или  будущие?  Может,  ты  не  поздно
родился, а рано?
     - Значит, я могу стать космонавтом? - с надеждой  спросил  Андрей.  -
Почему нет? Раз уж не гением...
     - Все впереди, - сказал Цесевич.  -  Есть  еще  одно  обстоятельство.
Примерно до семнадцати лет активность мозга немного меняется.  Меняются  и
склонности,  и  направление  гениальности.  Мы  просто  рано  начали.   Не
отчаивайся, Андрей, ты непременно будешь гением.
     Из-за этих слов Андрей отчаялся окончательно.  Тесты!  До  семнадцати
лет! Сбегу! Завтра же. Сбегу...
     Андрей повторял это слово и не слушал учителя. Ему  захотелось  вдруг
запустить огромным снежком в бороду  Цесевича  и  смотреть,  как  снежинки
облепят ее, и борода станет похожа на  ель.  Андрей  подпрыгивал  рядом  с
учителем и тихо смеялся, представляя эту картину.



                                    6

     Однажды - это было ранней осенью,  лес  вокруг  школы  еще  не  начал
терять летней яркости - Андрей уговорил Герку отправиться после уроков  на
Иркутскую энергостанцию. Ему хотелось поглядеть  на  чудеса,  которые  там
происходили. Станция во время работы будто бы искривляла  электромагнитные
поля. Никто не знал, как она будет выглядеть в следующее мгновение. Андрей
видел  по  стерео,  как  энергоцентр,  обратился  в  стадо  динозавров.  В
официальном сообщении энергетики предположили, что станция искривляет лучи
не только в пространстве, но и во времени. Доказать  идею  не  смогли,  но
других просто не было. После этой передачи реакции Андрея  отклонились  от
нормы, и Цесевич повторил тесты трижды. Впоследствии,  зная  уже  о  своем
призвании, Андрей решил, что именно тогда учитель  начал  догадываться.  И
неожиданная свобода передвижения, и бегство в Иркутск были запланированы и
тактично подсказаны Цесевичем.
     Они могли отправиться по вне-связи  -  вошел  в  кабинку  в  "Зеленой
кроне", вышел в Иркутске - но предпочли винтолет. Медленнее, но зато  есть
ощущение, что сам управляешь машиной. Андрей сел  за  штурвал,  набрал  на
пульте координаты. Земля провалилась, и  машина  тут  же  заложила  крутой
вираж.
     Лёту было три с половиной часа. Машина выскочила за облака,  и  земля
исчезла; казалось, что они не летят, а мчатся  на  буере  по  всхолмленной
снежной  равнине.  Включили  стерео  -  глобальная  программа   передавала
репортаж о  проходке  штрека  к  ядру  Плутона.  Потом  -  новости.  Совет
координации утвердил единую программу исследования  субкварков.  В  недрах
острова Анжуан найден библиотечный блок столетней  давности  ("Где  это  -
Анжуан?" - "Не знаю". - "Дай на вывод карту".  -  "Вот...  в  Мозамбикском
проливе".)
     Вдруг изображение свернулось в трубочку,  будто  прекратилась  подача
энергии. Андрей с досадой ударил по кнопке "Контроль", но заметил, что  на
пульте не светится ни одна  шкала,  а  в  висках  исчезло  покалывание  от
биотоковой системы управления. И вокруг серая мгла - они  снова  влезли  в
облака. Над стеклом кабины безжизненно висели лопасти.  Машина  шла  вниз,
планируя  на  закрылках.  У  Андрея  похолодело   в   груди.   Страх   был
инстинктивным,  Андрей  знал,  что  с  ними  ничего  не  может  случиться,
наверняка их ведут радары, и через пять минут явятся спасатели.
     Машина пробила облака,  и  Андрей  подумал,  что  падать  не  так  уж
интересно. Внизу была тайга. Андрей увидел, как округлились глаза у Герки,
как задрожали его губы. "Ну, ты, плакса!"  -  крикнул  он  и  повернул  до
отказа циферблат часов на запястье. Должна  была  сработать  личная  волна
тревоги. Он не услышал щелчка и  повернул  циферблат  еще  раз.  Потом  он
повернул циферблат на запястье Геры. Потом нажимал подряд все  клавиши  на
пульте, что-то кричал. Очнулся,  когда  машину  тряхнуло,  и  она  надежно
встала на три ноги-полоза. Тайга подступила к окнам кабины,  совсем  рядом
что-то шумело, щелкало и ухало.
     Андрей откинул колпак и ощутил острые и прелые таежные запахи. Ребята
попытались разобраться в  обстановке.  На  борту  не  действовал  ни  один
прибор. Андрей не слышал, чтобы прежде случалось такое, но много ли  он  в
принципе слышал в свои десять лет? "Нас начнут искать через час-другой,  -
подумал он. - Винтолет не придет на станцию, учитель забеспокоится..."
     Тьма упала  сразу,  будто  за  облаками  выключили  подсветку.  Стало
страшно. Они еще не научились усилием воли подавлять  эмоции,  даже  такую
простую, как страх, и сидели, прижавшись друг к другу, и думали об  одном:
их ищут.
     Что-то  зашевелилось  в  густой  тени,  вперед   выступила   огромная
хвостатая кошка со светящимися, будто угли, глазами. Тигр.
     Гера коротко  взвизгнул,  Андрей  инстинктивным  движением  захлопнул
колпак кабины. Тень медленно передвигалась внизу, и Андрею почудилось, что
она не одна. Он весь дрожал.
     Когти зацарапали по обшивке  корпуса.  Сначала  сзади,  где  не  было
стекла, а потом над самой головой. Тигр пробовал  на  прочность  основание
винта, и на стекле кабины неожиданно появилось что-то длинное  и  упругое,
как силовой кабель. "Хвост", - догадался Андрей. Обшивка затрещала. Машина
больше не казалась надежным убежищем. Что стоит зверю задеть лапой сцепку,
и колпак откинется... Он представил эту картину и заплакал. "Пусть  придет
кто-нибудь и поймает эту тварь. Пусть кто-нибудь придет", - молил он.
     И кто-то пришел. Андрей ощутил присутствие другого человека. Даже  не
самого человека, а его мыслей. Вдруг он увидел перед глазами длинную палку
с разветвлением на конце. Рогатина. Что-то старинное, исчезнувшее.  Андрей
никогда не слышал прежде этого слова и мысленно  повторил  его.  Рогатина.
Ему представилась осенняя тайга, не здесь,  а  где-то  в  течении  Уссури.
Крючковатые полусгнившие стволы  поваленных  деревьев,  что-то  ползет  по
стволу, рыжее и  полосатое.  Ползет  и  неожиданно  взвивается  в  воздух,
молнией исчезает в буреломе. Оттуда доносятся рычание, крики и  непонятные
слова - то ли торжества, то ли боли. Он бросается вперед, в руке эта самая
рогатина, на поясе - сеть. В буреломе двое - тигр и человек. Зверь опутан,
бьется а сети, как сом или щука, а человек -  огромный,  рыжий,  такой  же
рыжий, как тигр, - уже примеряется рогатиной, и он, Андрей,  бросается  на
помощь. Вдвоем, уловив мгновение, они прижимают голову тигра  к  земле,  и
Андрей набрасывает на зверя вторую сеть. Теперь - веревки. Тигр  спеленут,
он, наверно, так и не понял, что с ним случилось,  и  Андрей  весело  бьет
рыжего по плечу. "Славный зверь, - думает он. - Красивый. За него  отвалят
хорошие деньги..."
     Андрей будто вернулся откуда-то. Сон кончился. Сон или видение? Когти
хищника еще царапали по стеклу и Терка вцепился  в  рукав  Андрея  мертвой
хваткой.
     Андрей не успел еще раз испугаться. Когти соскользнули, тигр  взревел
и с глухим шлепком упал на траву. И тотчас вспыхнули круговые фары, поляна
осветилась, и Андрей увидел мелькнувшую тень убегавшего зверя.  Под  полом
тихо загудело, над головой начали  медленно  раскручиваться  винты.  Пульт
управления ожил.
     - Ура! - закричал Герка.
     Зазеленел экран, и они увидели Цесевича.
     - Андрюша! Все в порядке? Как вы там?
     - В порядке, - отозвался Андрей неожиданно охрипшим голосом.
     - Через полчаса будете здесь, - продолжал Цесевич. - Не сердись,  что
так получилось...
     - Вы на станции?
     - Да, я воспользовался  вне-связью.  Все  хорошо,  сынок.  Ты  можешь
ответить на несколько вопросов?
     - Сейчас?!
     Андрей покорно и  старательно  ответил  на  совершенно  бессмысленные
вопросы ("Почему  электрон  красный?"  "Где  зимуют  пингвины?").  Он  уже
успокоился, только был немного сердит на учителя за этот спектакль. Машина
летела низко над деревьями прямо на окружающее  станцию  зарево.  Винтолет
сел у домика технических служб,  Андрей  вывалился  из  кабины  в  объятия
учителя и запутался в его бороде.
     - Ух ты, Андрюха, - бормотал Цесевич, щекоча его жесткими волосами, -
молодец ты какой...
     Цесевич так и светился от счастья. Он перевел дух и сказал:
     - Все, Андрей. Я говорил, что ты будешь гением. Ты умеешь  то,  чего,
наверно, никто не умеет. А может, и не умел. Ты  гений  контакта,  Андрей.
Но... контакта во времени.
     Странно, что Андрей  мгновенно  понял  смысл  этих  слов.  Как  потом
оказалось, сам Цесевич сначала  не  поверил  решению.  Это  было  причиной
тяжелого душевного кризиса. Тесты Андрея вели к  полубезумному  выводу,  и
Цесевич нашел лишь один способ убедиться в своей правоте: поставить Андрея
в такие условия, когда  он  не  смог  бы  обойтись  без  своей  подспудной
гениальности. Припереть к стене, чтобы речь шла о  жизни  и  смерти.  Лишь
дважды решился Цесевич на имитацию - была игра, но Андрей-то не подозревал
об этом...


     Андрей проснулся оттого, что кровать под  ним  провалилась,  а  потом
вернулась, больно ударив его по затылку. Он открыл  глаза  и  похолодел  -
рушились  стены,  прогибались  балки   потолка.   Стремительное   ощущение
безотчетного ужаса - и Андрей "провалился".
     Он стоял в небольшой комнате с высокими, уходящими в  густую  черноту
стенами. Освещение, создаваемое свечами в прекрасных золотых  канделябрах,
почти не разгоняло мрака.
     - ...Вам  не  оправдаться,  Леонардо!  -  говорил  грузный,  небрежно
одетый, видимо, только вставший с постели мужчина.  Он  угрюмо  глядел  на
Андрея - нет, на того, кого он назвал Леонардо и кто молчал не от смущения
перед этим уверенным в своей власти правителем, а оттого, что был  поражен
вторжением в его мысли чужого, непреодолимого и страшного.
     - Господин мой и друг, - сказал  наконец  Леонардо.  -  Я  понимаю  и
разделяю вашу скорбь, но есть в природе силы, бороться с которыми человеку
пока...
     - Человеку не дано спорить с богом!  -  крикнул  тот,  кого  Леонардо
назвал своим господином и другом. - Не богохульствуйте,  Леонардо!  Вилла,
которую вы для меня построили, обрушилась, и в том, видимо, воля  господа.
В соседних домах появились трещины, а ваша вилла... Как мне защитить  вас,
Леонардо? Я не могу ссориться с кардиналом, а тем более  с  папой.  А  они
только и ищут повода, вы знаете... Не должен был, нет,  не  должен  был  я
назначать вас своим архитектором. Мыслимо ли? Человек не может уметь  все,
а вы, Леонардо, в своей гордыне возомнили, что всемогущи. Будь  вы  только
ваятелем, как Микеланджело, или живописцем, как Рафаэль, я  нашел  бы  для
вас заказы, но...
     Повисло молчание, и  Андрей  почувствовал  вдруг  ненависть  к  этому
толстому и трусливому, хотя и неглупому человеку, к этому Моро,  правителю
Миланскому. Сейчас он бросится на толстяка, вцепится ему в бороду - в  нем
клокотала  ярость,  которую  Андрей  не  мог  ни  сравнить  с   чем-нибудь
привычным, ни даже понять, и он испугался. Может, из-за этого, а может, по
иной причине, но он вернулся в свой мир и  увидел,  что  стоит  босиком  у
своей кровати и нет никакого землетрясения,  а,  напротив,  у  окна  мирно
посапывает во сне Герка, свесив до пола правую ногу...


     Отпечатался в памяти разговор с учителем, один из многих -  им  обоим
хотелось нащупать суть проблемы. Они лежали на прохладном  весеннем  песке
школьного пляжа, подставив солнцу спины.
     - Я ведь нисколько не умнее Геры, - говорил Андрей. - У нас  по  всем
предметам одинаковые результаты. А динамика интеллекта у него выше моей.
     - Конечно, ты не умнее Геры. Но ведь и Ньютон в  некотором  отношении
был не умнее какого-нибудь клерка. Я тебе объяснял.
     - Знаю. Герка гениален в одном, я - в другом.
     - Точно. И разница между вами  в  том,  что  ты  свое  призвание  уже
знаешь, а Гера - нет. У тебя совершенно уникальное  призвание.  Ты  можешь
вступать в мысленный контакт с людьми в других эпохах. И контакт  этот  не
случаен! Когда над тобой рушились стены, ты ведь бросился искать  спасения
к Леонардо да Винчи - гениальному архитектору. И именно  в  тот  день  его
жизни, когда обрушился построенный им дом... Ты еще и  на  сотую  долю  не
научился управлять своим талантом. Ты относишься к нему  как  к  бедствию.
Кто скажет, как это у тебя получается? Как можно вообще мысленно бывать  в
прошлом? Я не представляю. И ты тоже. И никто. Как ты находишь  в  прошлом
именно того человека, который нужен позарез? Я потратил три года, пока  не
понял твое призвание. А ты делаешь это без тестов,  распознавая  призвание
людей в другом времени. В другом времени! Да еще шутя...
     - Ничего себе шутя, - Андрей содрогнулся от воспоминаний.
     - Это временное, - отмахнулся учитель. - Все развивается, и ты сам, и
медицина. И все-таки насколько проще было бы для тебя, и для меня,  и  для
всей моей методики, если бы ты оказался заурядным гениальным композитором.
Или химиком.
     - Да, - вздохнул Андрей, - не повезло мне с гениальностью.


     Однажды, уже работая в Театре  оперы,  Андрей  выкроил  свободный  от
выступлений и репетиций день и отправился  на  Урал,  к  учителю.  Цесевич
сильно сдал, ему было почти сто лет, он не преподавал и жил  в  домике  на
берегу лесного озера.
     - Солидно, - сказал Цесевич, оглядев Андрея. - Грудь колесом.
     - Упражняюсь, - пояснил Андрей. - Нужно держать себя в форме. В  иных
вокальных симфониях приходится на одном дыхании петь минуты полторы.
     - Терпеть не могу твой голос, - буркнул Цесевич.  -  Все  равно,  что
Эйнштейн бросил бы физику и записался в ансамбль скрипачей.
     Помолчали.
     - Пойдем в дом, - вздохнул Цесевич. - Расскажи о себе. Женился?
     - Нет, - ответил Андрей резче, чем хотел бы. Лена погибла год  назад,
и он  еще  не  научился  сдерживать  эмоции.  Цесевич  посмотрел  на  него
внимательно, и от этого взгляда, как в детстве, что-то оборвалось у Андрея
внутри, и он, взрослый мужчина,  известный  всей  планете  певец,  странно
хрюкнул и готов был броситься  учителю  на  шею  и  рассказывать  взахлеб,
вспоминая минуты счастья с Леной. С первой  минуты  их  знакомства,  когда
Лена назвала свою  профессию  -  подземная  геология,  ему  представлялись
рвущиеся  переборки,  грохот  жидкого   металла   и   магмы,   заполняющей
коридоры...
     - Нет, - повторил Андрей и неожиданно  понял,  что  Цесевич  знает  о
Лене, как и вообще знает многое о нем, Андрее.
     Они сидели на веранде, пили мелкими глотками белый  напиток  "Песня",
приготовленный Цесевичем из выведенных им самим сортов винограда и яблок.
     - Андрюша, - сказал учитель. -  После  того  последнего  испытания  в
школе, когда ты отправился к Леонардо...
     - Ничего не было, - сказал Андрей, поняв, что хочет узнать Цесевич. -
Да и желания у меня такого не возникало.
     - Странный ты человек, Андрей. Имеешь задатки гения и не  желаешь  их
развивать. Нужны тренировки, лучевые  процедуры,  сейчас  есть  прекрасные
методы,  я  внимательно  слежу  за  литературой.  Поработав,  ты   сможешь
связываться с любым гением любой  эпохи  без  жутких  стрессовых  видений.
Неужели ты воображаешь, что как вокалист достигнешь большего?
     Андрей и сам об этом думал, но думал  отвлеченно.  Обнаружив  у  себя
голос, он стал певцом именно в опере, причем в классической, не потому ли,
что  таким  образом  пытался  подсознательно  создать  хотя  бы  видимость
контакта во времени?
     С запада пришло круглое серое облако и  повисло  над  домом.  Цесевич
посмотрел на часы.
     - Поливочный дождь, - сказал он.
     - Теперь вы занимаетесь селекцией?
     - Селекцией, да... Только не растений. Хочешь попробовать?
     Он протянул Андрею на ладони пару церебральных датчиков.
     - Зачем? - сказал Андрей.
     - Трус ты, - усмехнулся учитель.  -  Это  упрощенный  вариант.  Тесты
церебральные и подкорковые.  Наука  несколько  продвинулась  вперед,  и  я
вместе с ней. На волне, так сказать. Надень и пойдем пить чай.
     Андрей пожал плечами и прилепил датчики к затылку.  Через  минуту  он
забыл о приборе. Пил чай с вареньем и рассказывал о последних постановках.
Изображал, как, по его мнению, следует играть финальную сцену "Онегина"  и
как пытается поставить ее режиссер. На взгляд Цесевича, оба варианта  были
неотличимы, но впервые голос Андрея  звучал  не  по  стерео,  а  рядом,  и
учитель был поражен. Андрей  это  заметил  и  постарался  выжать  из  себя
максимум. Он не форсировал, пел мягко, и даже фраза "О жалкий жребий мой!"
прозвучала как-то задумчиво, будто Онегин давно  уже  определил  для  себя
судьбу, и сейчас лишь убедился, что был прав. Цесевич сказал коротко:
     - Позовешь на премьеру.
     Он прошел в угол веранды, где давно  уже  мигал  на  выносном  пульте
компьютера зеленый огонек. Андрей сорвал датчики с затылка.
     - Баловство это, - сказал Цесевич. - Большую работу  сейчас  ведут  в
Институте профессий, но они доберутся до  результата  после  моей  смерти.
Ага, - он пробежал взглядом надпись на экране дисплея. -  Андрюша,  ты  не
пробовал играть в го?
     - Нет, - рассеянно отозвался Андрей, который  и  не  слышал  о  такой
игре.
     - А чем ты занимаешься, когда свободен?
     - Читаю, копаюсь в старинных книгах, нотах, слушаю записи, встречаюсь
с друзьями...
     - Играй в го, - энергично посоветовал Цесевич.
     - Это ваш новый тест?
     - Именно! Ты знаешь, что люди даже отдыхают не  так,  как  могли  бы?
Гениальность свою губят смолоду, потому что неверно  выбирают  дорогу.  Но
отдых... Знал я одного археолога. На досуге  он  сочинял  бездарные  стихи
инее это  хобби  как  крест.  Я  посоветовал  ему  разводить  хомяков.  Он
посмотрел на меня... Знаю я эти взгляды... Я послал ему хомяков в подарок.
Совсем человек изменился! Он  и  археологом  стал  более  приличным,  хотя
наверняка гениален совсем в другой области. Но хобби! Увлечения,  невинные
забавы - и те выбирают неверно! Играй в го, Андрюша...
     - Скажите, Сергей Владимирович, - Андрей замялся, - а вы сами...
     - Нет, - резко сказал Цесевич, будто барьер поставил.  -  Об  этом  и
мысли не было. И не смотри на меня так. Методика - дело  всей  жизни.  Мне
скоро сто. Не нужно. Не хочу.
     - Врачу - исцелися сам, - сказал Андрей.



                                    7

     Вадим был в лаборатории не один. Теоретик Саша Возницын -  коренастый
и крепкий, с шевелюрой, свисающей на плечи, - ходил  из  угла  в  угол,  а
Вадим стоял у окна, сосредоточенно рассматривая  цифры  на  широкой  ленте
машинной распечатки.
     - Мне нужна именно сегодняшняя ночь,  -  говорил  Саша.  -  Извините,
Ирина Васильевна... Звезда слабеет,  Вадим,  рентгеновская  новая  гаснет,
завтра может не быть погоды, и кто еще согласится наблюдать  такой  слабый
объект?
     - Ты видела астрономический цирк, Ира? -  спросил  Вадим.  -  Сегодня
увидишь. Я могу запросто снять не  то,  что  надо.  Никогда  не  занимался
звездами. А этот корифей пришел ко  мне  со  своей  авантюрой,  зная,  что
Другие откажутся наотрез.
     - Вот-вот, - быстро вставил Саша. - Я знаю твой характер - бросаешься
на все неисследованное.
     - Что такое рентгеновская новая? - спросила Ирина.
     - Неожиданная вспышка  на  рентгеновском  небе,  -  пояснил  Саша.  -
Появляется яркая рентгеновская звезда и через  месяц-другой  гаснет.  Чаще
всего навсегда. В некоторых случаях,  как  сейчас,  рентгеновской  вспышке
соответствует и оптическая...
     - В некоторых, - буркнул Вадим. - Причем довольно слабая. Нужно  хотя
бы окрестности посмотреть  на  Паломарском  атласе.  Пойдем  на  телескоп,
корифей...


     Ирине пришлось долго звонить, пока за стеклянной дверью  не  появился
усатый вахтер в накинутом на плечи тулупе. В проходной горел электрокамин,
было тепло, и Ирина постояла минуту, прежде чем подняться под купол.
     Вадим стоял у окна и смотрел в черноту ночи. Чтобы лучше  видеть,  он
погасил под куполом свет. Ирина тотчас  ударилась  обо  что-то  головой  и
застыла.
     - Что с тобой, Вадим? - тихо спросила она.
     - Сегодня дважды был там, - сказал Вадим.  -  Так  часто  никогда  не
было. Странная планета...
     Он  отступил  в  темноту  и  исчез.  Под  куполом  заурчало,   сверху
заструился колючими лучами звездный свет  -  купол  раздвинулся.  Визгливо
заработали сервомоторы  люльки.  Ирина  увидела  уходящее  вверх  пятно  и
почувствовала себя ужасно одинокой, будто Вадим поднимался не под купол, а
в другую галактику. Она прислонилась лбом к стеклу, но снаружи было темно,
и Ирина не могла понять, что мог там разглядеть Вадим.
     "Мы на все смотрим по-разному, - подумала она. - И думаем по-разному.
Может, потому, что я не могу поверить в реальность Странностей?  Возможно,
Вадим и гений контакта  в  другом  мире,  но  здесь  он  просто  астроном,
достаточно посмотреть в его глаза, когда он говорит о небе. Весь  мир  для
Вадима как сцена с реальными фигурками, очень реальными, прямо настоящими,
но...
     Гений  контакта!  Странно  все  это.  Даже  не  то  странно,  что  он
единственный  специалист  по  контактам  с  внеземными  цивилизациями   на
несколько веков. Но должен ведь быть еще  и  труд,  который  делает  гения
творцом. А у Вадима все слишком просто. Что знает он о  контактах  с  иным
разумом? Два века прошли мимо него. Что-то не так,  или  он  не  обо  всем
пишет и говорит".
     "Ну и ну, - подумала Ирина, - я рассуждаю так, будто  поверила.  -  И
тут же оборвала себя: - Значит, поверила".
     Она очнулась от визга спускающейся люльки.  Вадим  подошел  к  пульту
сосредоточенный, усталый, это чувствовалось не по лицу, а  по  замедленным
движениям. И по молчанию.
     - Не молчи, пожалуйста, - попросила Ирина. - Когда  ты  молчишь,  мне
кажется, что тебя здесь нет...  Что  ты  думаешь  о  будущем?  Не  о  том,
далеком, а о своем собственном Что станешь делать завтра?  Или  через  три
месяца? Все время ждать, когда появится он... Арсенин?
     - Прости, Ира, - сказал Вадим, - сейчас я просто не знаю, на каком  я
свете... Я выгляжу сумасшедшим, да?
     - Нет, ты выглядишь  уставшим  от  своего  Арсенина.  Не  понимаю  я,
Вадим... Допустим, ты гений контакта. Но у тебя нет знаний, ты не  работал
в этой области. Никто не стал гением на досуге, между делом. Чтобы достичь
в чем-то совершенства, нужно ведь чертовски много работать.
     - Гений - это труд, да? Но где сказано, что труд  должен  быть  виден
всем? И даже самому гению?
     - Ну, знаешь... Когда Карузо брал верхнее до, легкость  поражала.  Но
все знали, чего эта легкость стоит.
     - Значит, Карузо не был гением, - отпарировал Вадим.
     - Гений может не работать над собой? - усомнилась Ирина. - Тогда я не
знаю ни одного - гения.
     - А их за всю историю человечества было десятка два. Гении появятся в
будущем, когда их научатся распознавать.
     - Цесевич?
     - Да.
     - Я все же не понимаю, - настаивала Ирина. -  Эти  гении  будущего...
Они, в конце концов, должны  будут  переваривать  колоссальное  количество
информации. Одно это отнимает массу времени.
     - В наши дни. Сейчас нет эффективных способов борьбы с информационной
лавиной. Лет через сто все будет  иначе.  Профессиональные  знания  станут
накапливать во время сна, а потом и в дневные часы - придумают специальные
излучатели. Останется только вспоминать - даже о том,  чего  минуту  назад
человек и знать не мог.
     - Где-то я читала, - сказала Ирина, - что и в двадцать втором веке  в
школах будут учиться столько же времени, сколько сейчас.
     - Это ты у меня читала, - объявил Вадим. - А  ты  обратила  внимание,
какие предметы они будут изучать? Развитие воображения, методика открытий,
теория изобретательства... В школах не останется  предметов,  единственное
назначение которых - дать информацию. Не будет, например,  географии.  Все
географические сведения дети получат в виде снов-приключений.  А  основные
положения науки, формирующие мировоззрение, будут и вовсе записаны прямо в
наследственной памяти.  В  школах  станут  тренировать  мозг,  как  сейчас
спортсмены  тренируют  тело.  Программа  будет  рассчитана  на  воспитание
талантливого человека. Но гением так не станешь.  Талант  проявит  себя  в
любой области, которая ему по душе, а гений - нет.
     - Ты хочешь сказать, что все методы контактов...
     - Конечно! Я думаю, это очевидно. Я говорил  тебе  -  наш  контакт  с
Арсениным  ограничен  в  основном  профессиональными  рамками.   Остальное
приходится собирать по крохам и  сразу  записывать,  чтобы  не  забыть.  А
профессиональное вбивается как  гвоздями.  Основной  принцип  контактов  -
аналогия. Хоть в чем-то должно быть сходство нашего разума  с  чужим,  это
принимается как постулат. Невозможно придумать разум,  не  имеющий  ничего
общего с разумом человека. Так говорят сейчас, так будут говорить и  через
двести лет. Как наука проблема контактов так и не  разовьется.  Долго  еще
будет  идти  спор:  как  определить  разум?  Что,  например,  разумного  в
Аномалии?
     - Значит, ты напичкан всякими теориями контакта?
     - Даже  нашими,  современными,  до  которых  сам  не  добрался.  Могу
написать   учебник.   Теория   Дайчевского,   система   "Опрос",   система
"Иерархическая цепь"... Это будут самые популярные.
     - А какой пользуешься ты?
     - Никакой. Смотрю глазами Арсенина и говорю, что приходит  в  голову.
Или не говорю - как сейчас. Я, в общем, знаю решение, но не придумал пока,
как его осуществить. И очень не хочу, чтобы Арсенин разобрался  в  решении
раньше времени. Он может наделать глупостей... Случай, на  первый  взгляд,
тривиален. На меня Арсенин вышел с этой задачей три месяца  назад.  С  тех
пор мы провели девять сеансов. Только сегодня - два. Они  ждут,  они  тоже
понимают, что я уже знаю решение...



                                    8

     Поисковый звездолет "Сокол" был кораблем  экстра-класса.  Экипаж  его
мог провести  машину  даже  сквозь  хромосферу  звезды.  Когда  в  системе
Зубенеша обнаружили планету с разумной жизнью, капитан "Сокола",  отправив
отчет,  решил  посадить  корабль.  Его  можно  было  понять:   обнаружение
цивилизации на Орестее означало крах общепринятых теорий эволюции.
     Дело в том, что Орестея принадлежала к планетам  типа  Яворского,  то
есть была планетой-лазером. Атмосфера ее  состояла  из  инертных  газов  с
примесью  ядовитых  высокомолекулярных  соединений.   Излучение   Зубенеша
возбуждает молекулы и атомы в атмосфере Орестеи. Атмосфера превращается  в
мину на взводе, и достаточно слабого светового импульса, но обязательно на
строго определенной частоте, чтобы атомы мгновенно  "скатились"  из  своих
возбужденных состояний, за какую-то долю  секунды  отдав  всю  накопленную
энергию.
     Когда  Орестини,  астроном  экспедиции,  сообщил  первые  данные   об
открытой им планете, командир звездолета Князев не думал, что она его  так
заинтересует.  В  бортжурнал  занесли:  открыта  планета  типа  Яворского,
названа Орестеей. По предварительным расчетам (учитывался газовый  состав,
масса  и  плотность  воздушного  океана,  характер  излучения   Зубенеша),
атмосфера  Орестеи  должна  была  превращаться  в  пылающий  факел  каждые
восемьсот-тысячу лет. Естественно, ничто живое во время вспышек уцелеть не
могло. Князев решил следовать дальше, но несколько минут  спустя  ситуация
радикально   изменилась.   Хенкель,   биолог   экспедиции,   человек    до
невозможности придирчивый и особенно недоверчивый к  собственным  выводам,
объявил с недоумением в голосе:
     - На планете  разумная  жизнь  белкового  типа,  класс  -  гуманоиды,
уровень - кроманьонский, стадия - переход к технологии второго разряда...


                                                ЭВМ. Память. Бортжурнал.
                                                Открытый текст. Индексация
                                                по среднемировому времени.
     16:07. Посадочная процедура. Следы  верхней  атмосферы  -  данные  по
параллельному каналу. Фотовизуально: поверхность планеты открыта, облачных
образований мало, местами дымка. Водных или иных жидких бассейнов нет.
     16:08.  Нарастание  плотности  атмосферы  не   соответствует   модели
Лихтенштейна.  Необходимо  изменение  посадочной   процедуры.   Нарастание
плотности не соответствует... Сбой программы.
     16:08. Возврат.  Прямая  передача  параметров  с  выдачей  на  пульт.
Параметры атмосферы вне  классификации.  Необходимо  решение  командира  о
продолжении посадочной процедуры. Решение получено.
     16:11. Посадка мягкая. Двигатели - стоп.  Пробы  грунта  -  базальты,
данные по параллельному каналу. Химическая аномалия:  полимерные  волокна,
вне классификации. В  атмосфере:  молекулярные  цепочки  с  очень  высокой
электрической активностью на грани разряда, длина  возможного  пробоя  200
метров. В оптике: до горизонта (дальность 4500 метров) скальные породы  со
сглаженным и оплавленным рельефом, биологически активных объектов нет.  На
горизонте горная гряда с двумя вершинами. Юго-запад: три колонны диаметром
по 8,7 метра и высотой по 254 метра. Химический состав не определяется.
     16:13.  Химическая  и  электрическая   активность   атмосферы   резко
повышается. Причина не определена. Визуально: изменений нет.
     16:17. Прозрачность  воздуха  резко  падает,  появляются  облака,  на
уровне почвы  -  корональные  разряды.  Визуально:  на  горизонте  колонны
соединяются корональными разрядами.
     16:18. Изменение программы. Место подачи команды - с пульта. Характер
изменения  -  переход  к  процедуре  посадки  высшей  степени   опасности.
Установка силового барьера на расстоянии 15 метров от звездолета.
     16:19. Изменение программы. Силовой барьер не  устанавливается,  поле
нестабильно. Причина: утечка энергии в атмосферу.  Прогноз:  взрыв  систем
стабильности через 41 секунду.
     16:20. Изменение программы. Старт по аварийному  сигналу.  Визуально:
туман из химически и электрически активных частиц. Вероятная длина  пробоя
- 1200 метров. Старт.
     16:21. Высота 8 километров.  Выше  границы  тумана.  Вероятная  длина
пробоя в атмосфере 23 километра. Разряд неизбежен. Разряд неизбе...


     Эта передача была принята станциями слежения через  несколько  недель
после того, как "Сокол" с экипажем обратился в пар, в ничто.
     Вторая  экспедиция  была,  конечно,   осторожнее.   Отправились   два
звездолета  -  этого  требовала  и  процедура  предполагаемого   контакта.
"Енисей" и "Соболев"  -  оба  разведчики  экстра-класса,  как  и  погибший
"Сокол". Командиром пошел  Стебелев  -  опытнейший  ас,  давно  налетавший
положенные для списания из космофлота две тысячи световых  лет.  Стебелева
не списывали. Наверное, потому, что ни один из его кораблей не  попадал  в
аварийные ситуации, никто из работавших под его началом не погиб за  сорок
лет полетов Стебелева на кораблях звездной  разведки.  При  этом  Стебелев
никогда не возвращался, не выполнив задания. Это был очень  немногословный
человек с ясной улыбкой. Стебелев был низкорослым - метр семьдесят семь  -
и любил, когда на него смотрели сверху вниз.  "Это  дает  преимущество,  -
говорил он.  -  Когда  смотришь  вниз,  то  подсознательно  недооцениваешь
противника, смотришь вверх - стремишься переоценить. В споре лучше  вторая
позиция".
     "Енисей" и "Соболев" остались на высоких орбитах, а экипажи  ушли  на
Орестею в ботах -  специальных  ракетах  типа  челнок.  Скорость  входа  и
посадки у них была минимальной - вся процедура занимала  почти  три  часа.
Войдя в атмосферу, боты "надели" защитные поля  и  опустились  в  полутора
километрах от поселка  аборигенов.  Городов  на  Орестее  не  было,  самый
крупный из поселков насчитывал от силы  триста  жителей.  Дома  стояли  не
кучно, как разбросанные по игровому полю кегли.  На  краю  поселка  дымила
трубой  фабрика,  каждые  полчаса  из  темного   проема   ворот   выползал
трехколесный паровик, нагруженный серыми тюками. Паровик катил к  колоннам
- непременной принадлежности каждого поселка - и  сбрасывал  тюки  в  люк.
Техника была довольно примитивной, примерно девятнадцатый  век  по  земным
меркам. Кто и как при такой низкой технологии  и  с  явным  недостатком  в
рабочей силе мог поднять огромные двухсотметровые колонны? И для чего?


                        Из фонограммы заседания Ученого Совета экспедиции.
                        Присутствовали все пять руководителей программ.
                        Председатель Стебелев.
     Туркенич (главный биолог). Без преамбулы. Биотесты перед вами.  Вывод
- орестеане неразумны.
     Бунин  (главный  эколог).  Вывод  излишне   категоричен,   Марк.   Мы
обнаружили  за   эти   дни   триста   одиннадцать   показателей   разумной
деятельности. Могу перечислить  основные:  строительство  домов,  колонны,
фабрики, использование энергии пара...
     Туркенич. Знаю. Они действуют _к_а_к_ разумные, но они  неразумны.  У
них нет мозга.
     Бунин. Вы антропоцентричны, Марк.
     Туркенич. Вовсе, нет. Мне все равно, чем они думают, хоть  пяткой.  К
тому же физиологически они близки к антропоморфам.
     Стебелев. С одним существенным отличием.
     Туркенич. Вы имеете в виду энергетический обмен?
     Стебелев. Конечно, это же главное.
     Туркенич. Согласен. Они не едят в нашем  понимании,  прямо  утилизуют
электроэнергию, благо в атмосфере ее достаточно. Электрохимия организма  у
них потрясающая. Но это не противоречит антропоморфизму. У меня ведь много
чисто поведенческой информации, независимой от физиологии.  Могу  показать
реакции орестеан на тысячи стандартных раздражителей. Алексей расскажет об
этом подробнее.
     Стебелев. Прошу вас.
     Каперин  (главный  психолог).  Жуткая  вещь,  командир.  Они   живут,
действуют. И при этом совершенно равнодушны. Могут не  замечать  предмета,
который мельтешит у них перед глазами, если этот предмет им не мешает.  Мы
навели у входа в бункер колонн голографический  мираж.  Показывали  Землю.
Никакого  впечатления.  Видели,  но  не   обратили   внимания,   им   было
неинтересно.  Наш  вывод:  орестеане   действуют   как   машины,   надежно
запрограммированные,  с  эвристической  программой.  Мозг  им  не   нужен,
достаточно оперативной и долговременной  памяти.  И  системы  прецедентов.
Нечто вроде приобретенных рефлексов.
     Стебелев. А что же триста одиннадцать проявлений разума?
     Каперин. Не убежден, что это проявления их разума.
     Бунин.  А  чьего  же?  Здесь  нет  ни  животных,  ни   сколько-нибудь
высокоорганизованных растений. Неорганическая жизнь тоже не обнаружена.
     Туркенич. И при этом цивилизация не  старше  девятисот  лет.  Она  не
могла выжить, когда вспыхнула атмосфера. Здесь плавились горы!
     Бунин. Об этом и думать не хочется. Чушь какая-то.
     Стебелев. Вы все бьете в одну точку. Заметили?
     Каперин. Разумеется. Вероятно, это единственное объяснение. Аборигены
были  завезены  на  Орестею  несколько  веков  назад.  Они   нечто   вроде
биороботов, оставленных кем-то, о ком мы и должны  узнать.  Возможно,  что
колонны - это средства связи с хозяевами. Антенны.
     Стебелев. Вы можете это доказать?
     Бунин. Продолжим тесты, убедимся.
     Стебелев. Активные тесты запрещаю, пока не изучите язык.
     Бунин. Командир, в числе проявлений разума орестеан не значится язык.
     Стебелев. Я потому и сказал.
     Бунин. Мы догадываемся, какая у них вторая сигнальная.
     Стебелев. Что-нибудь с электрической активностью?
     Туркенич.  Естественно,  это  напрашивается.   Вот   так   называемые
цереброграммы. Множество зарядовых флуктуаций. Мы думаем,  что  это  речь.
Структурный анализ пока невозможен,  поскольку  нет  зрительных  аналогов,
приходится вести полный анализ по Страйту, а это  двойная  система  шумов.
Поэтому расшифровка может продлиться месяц...
     Стебелев. А что носитель?
     Туркенич. Это тоже бросается в глаза. Активные радикалы в  атмосфере.
Электростатика в теле аборигена перестраивает электрическую  активность  в
воздухе на расстоянии до  полуметра.  Изменение  электрической  активности
формирует новые  химические  связи,  новые  активные  соединения,  которые
разносятся током воздуха на довольно  большое  расстояние.  Так  возникает
воздействие на электростатику организма другого аборигена...
     Стебелев. Ясно, спасибо. Я  так  понял,  что  электрически  пассивных
предметов они попросту не замечают.
     Туркенич. Именно. Но не потому  только,  что  предмет  пассивен.  Его
видят, но он не мешает, а реагируют они только на помехи.
     Стебелев. Это называется отсутствием любознательности.
     Бунин. Совершенно верно.
     Стебелев. Хороши разумные! Туземцы при виде  кораблей  капитана  Кука
сбегались на берег толпами. А у них не было  паровиков  и  двухсотметровых
колонн.
     Бунин. Может, потому и сбегались?
     Стебелев.  Полно,  Стас.  Если  вы,  мудрый  землянин,  увидите,  как
опускается корабль пришельцев...
     Бунин. Знаете, я не обязательно побегу глазеть.  Есть  общая  теорема
Беликова  -  менее  развитая  цивилизация  является  пассивным  участником
контакта и не должна мешать исследовать себя.
     Стебелев. По-моему, вы преувеличиваете возможности аборигенов.
     Бунин. А вы знаете их истинные возможности?


                          Из книгофильма В.Кравцова "Погибшие на Орестее";
                          глава 1, год издания 2164.
     Стебелев был "прочным" капитаном. Говорили, что он  думает  больше  о
возвращении, чем о движении вперед. Не хочу спорить, но, по-моему,  именно
о возвращении и должен думать каждый настоящий  командир...  Я  подхожу  к
описанию того последнего дня  и  пытаюсь  логически  обосновать  поведение
Стебелева. Слушаю пленки, смотрю стерео... Ничего. Будто помрачение  нашло
на  "прочного"  капитана.  Но  это  неверно  -  до  последнего   мгновения
телеметрия показывала, что он совершенно спокоен...
     В тот день люди  впервые  услышали  песчаный  орган.  Двухсотметровые
колонны, успевшие получить название "Склады Гобсека",  запели.  Слышите?..
Сначала ровное звучание на  низких  тонах.  Все  три  колонны.  Потом  две
колонны повышают тон - одна быстрее,  другая  медленнее.  Слушайте...  Эта
запись близка к тем звукам, которые  услышали  Стебелев  и  его  товарищи,
когда во время одной из вылазок подошли  к  поселку.  Орестеане  сидели  в
своих хижинах. А орган играл. Люди подошли к основанию колонн.  Слушали  в
одиночестве, потому что, хотя и стояли плечом к плечу, но каждый был один,
каждому звуки дарили ощущение пустоты вокруг и власти над этой пустотой...
     Бунин говорил потом, что перестал ощущать свое тело. В музыке звучали
разом все симфонии Бетховена, его любимые симфонии,  все  песни  Брайтона,
его любимые песни, вся музыка, которую он когда-либо слышал, звучала в его
ушах, глазах, пальцах, во всем теле. Удивительнее всего, что он мог думать
о  чем   угодно,   мысли   не   рассеивались,   напротив,   музыка   будто
кристаллизовала  их.  Именно  в  эти   мгновения   Бунин   решил   сложный
экологический парадокс Регула-3, с которым возился давно и из-за  которого
одно время даже не хотел лететь на Орестею.
     Неожиданно Бунин увидел, что  их  группа  окружена.  Кольцо  орестеан
смыкалось. Бунин - это была уже третья параллельная мысль - заметил в руке
у каждого аборигена  небольшой  подковообразный  предмет.  Назначение  его
Бунин  уже  знал  -  это  было  мощное  искровое   устройство,   орестеане
расплавляли с его помощью твердые скальные  породы.  "Зачем?  -  мелькнула
мысль. - Форма проявления  любознательности?  Как  у  детей  -  сломать  и
посмотреть?" Раструбы резаков медленно поднимались. "Свой  пистолет  тогда
Евгений, не переставая наступать, стал первый тихо подымать". Бунин не мог
вспомнить, откуда эти неожиданно возникшие в сознании строки, и это мучило
его почему-то больше, чем скорая  гибель.  Но  вместо  "Онегин  выстрелил"
прозвучал чей-то пронзительный крик, и все кончилось.  Орестеане  опустили
резаки, круг распался, и они занялись каждый своим делом. Будто и не  было
ничего. И музыка смолкла - начисто, как отрезанная.
     Бунин сразу увидел Стебелева.  Командир  лежал,  раскинув  руки,  без
шлема, лицо  его  посинело  в  отравленной  атмосфере  Орестеи,  последние
мгновения  "прочного"  капитана  были  мучительны.  Но  на  скафандре   не
оказалось повреждений, и это означало...
     Что  это  означало,  они  решили  потом,  на  "Соболеве",   составляя
заключение  о  смерти.  Судя  по  всему,  командир  в   минуту   душевного
потрясения, вызванного музыкой "Складов  Гобсека",  выключил  обе  системы
блокировки и откинул шлем. Так показала  экспертиза.  Стебелев  знал,  что
отравление и удушье наступят сразу, но звуки песчаного  органа  влияли  на
людей по-разному. Бунин слышал всю музыку мира,  Туркенич  -  просто  шум,
завораживающий и усыпляющий, Каперин - голоса знакомых и незнакомых людей.
А Стебелев?
     Так на Орестее появился первый памятник  Сейчас  их  тридцать  шесть.
Тридцать шесть человек оставили жизни на этой планете. Ни одной из  планет
- даже самым буйным - земляне не платили такой дани.
     Тридцать три  человека  погибли  от  рук  аборигенов.  Метод  у  этих
безмозглых, но будто бы разумных созданий был  один  -  выманить  человека
поближе   к   "Складам   Гобсека",   парализовать    музыкой    волю.    И
проанатомировать.
     Только двое погибли  из-за  собственной  неосторожности.  Планетологи
Моралес и Ляхницкий возвращались на базу  после  разведки  на  плоскогорье
Тяна. Летели медленно - на каждом боте стояли ограничители скорости. В это
время в ста семнадцати километрах западнее маршрута подал сигнал  бедствия
маяк. Телеобзор показал: аборигены  пытались  опрокинуть  врытую  в  почву
конструкцию. Не из любопытства - просто маяк, стоявший на окраине поселка,
оказался на пути траншеи, которую  они  рыли.  Можно  было  успеть  спасти
оборудование, если, конечно, увеличить скорость полета. И Моралес отключил
ограничитель. Электрическая активность атмосферы в тот день  не  превышала
допустимых границ, и потому разряд последовал как гром с ясного  неба.  От
бота осталась груда оплавленного металла. С тех пор ограничители  скорости
ставили без возможности отключения, и ни  одно  транспортное  средство  на
Орестее не могло  развивать  скорость  больше  восьмидесяти  километров  в
час...


     Когда Комитет решил обратиться к Арсенину, ситуация на  Орестее  была
критической. Контакт зашел в тупик. Более того, за десять лет  не  удалось
выяснить, как все же орестеане умудряются мыслить и мыслят ли вообще.
     Дело было перед премьерой, работа не клеилась -  ставили  "Клеопатру"
Трондхейма, и Арсенин никак не мог вжиться в  образ  Антония.  Он  смотрел
книгофильм Кравцова, но думал об Антонии. Оживился, только  когда  услышал
музыку "Складов Гобсека". Вслушивался старательно, профессионально, но  не
услышал ничего. Гул, и только.  И  этой  потерянной,  неуслышанной  музыки
Арсенину было почему-то жаль больше, чем всех погибших.
     "Надо лететь", - подумал Арсенин. Он хотел на Орестею, чтобы услышать
самому. Все остальное - контакт с Гребницким, изучение орестеан - казалось
второстепенным, вынужденной платой за предстоящее удовольствие. Он  никому
не сказал об этих своих мыслях. Изучил все материалы по  Орестее,  многого
не понимая, с единственной целью вдолбить их  в  мозг  Гребницкого.  Между
делом спел премьеру "Клеопатры",  спел  без  вдохновения,  и  критики  это
заметили, но отнеслись снисходительно - все знали об экспедиции.
     На связь  с  Гребницким  Арсенин  вышел  уже  в  полете.  Сейчас  это
получалось  значительно  легче,  чем  прежде,  -  без  гипнотерапии,   без
препаратов, доводивших мозг до стрессового состояния.  За  час  трансляции
Арсенин успел втиснуть в мозг Гребницкого  почти  все,  что  сам  знал  об
Орестее. Ждал обычной заинтересованности,  но  Вадим  почему-то  вел  себя
скованно. Лишь  вернувшись  в  свой  век,  в  каюту  на  борту  звездолета
"Жаворонок",  Арсенин  понял,   почему   был   пассивен   Гребницкий.   Он
почувствовал неожиданную сильную боль в горле, в висках стучало,  ощущение
было  никогда  не  испытанным  и  потому   вдвойне   неприятным.   Арсенин
пожаловался на недомогание милейшему человеку Коробкину, врачу экспедиции.
Коробкин все знал, и хандру Арсенина определил сразу.
     - Грипп, - сказал он.
     - Что? - изумился Арсенин. - Грипп на корабле? В наше время?
     - Думаю, что не в наше, - задумчиво сказал Коробкин. - Да и не  грипп
это в полном смысле...
     - Вы хотите сказать...
     - Представьте себе, Андрей. Вы заразились от вашего Гребницкого.
     - Вневременная передача вирусов?!
     - В вашем организме нет болезнетворных  вирусов.  Все  это  следствие
внушения. Вы будете здоровы через пять минут после сеанса самогипноза.
     Когда пять минут миновали и боль сняло как рукой, Арсенин спросил:
     - А если бы Гребницкий умирал от рака? Или во время сеанса попал  под
колеса автомобиля?
     - У вас, вероятно, был бы шок, - подумав, ответил Коробкин.
     - Но я не умер бы?
     - Что вы, Андрей! Правда, ощущение было бы не из приятных, я думаю...
     Он  ушел,  и  Арсенин  почувствовал,  что  врач  принял  все  гораздо
серьезнее, чем старался показать. Спал Арсенин плохо, ему снился  Антоний,
умирающий от ветрянки. На следующее утро вместо сеанса связи с  Гребницким
были назначены медицинские испытания.
     С точки зрения Арсенина, тревога была напрасной, едва он  понял,  что
заболеть  по-настоящему  не  сможет.  Сеансе  Гребницким  в  конце  концов
разрешили, но под пристальным надзором врачей. На  этот  раз  не  возникло
никаких  неприятных  ощущений,  но  в  конце   сеанса   Арсенина   обожгло
неожиданное предчувствие близкой  опасности.  Он  не  мог  понять,  откуда
исходит это предчувствие, но как-то оно было связано с Гребницким.
     Позднее Арсенин утвердился в ошибочном мнении, что опасность, которую
он  вообразил,  мнимая.  Просто  несоответствие  характеров.   Контакт   с
Гребницким прочен и глубок. Все в  порядке.  Арсенин  начал  готовиться  к
высадке на Орестею...



                                    9

     Пришли тучи - черные, тяжелые, вязкие,  как  мазут.  Они  шли  низко,
съедая звезды на предрассветном небе, шли сомкнутым  строем,  в  молчании,
как орда завоевателей, выбравшая самую темную ночную пору для  вероломного
вторжения. Вслед за  тучами,  оставляя  на  склонах  холмов  мутные  серые
клочья, плелся туман.  На  смотровой  площадке  телескопа,  узкой  полосой
окружавшей купол, было зябко.
     - Бесконечная ночь, - тихо  и  с  какой-то  безнадежностью  в  голосе
сказал Вадим. - Пока мы разговаривали, прошли еще два сеанса...
     - Я и не заметила...
     - Темно. Я старался не упустить нить разговора. Все время твердил про
себя  последние  фразы.  Это  отвлекает,  но  помогает  не  сорваться  при
возвращении... С минуты на минуту будет окончательный сеанс.
     - Что значит - окончательный?
     - Арсенин на пороге. У посадочного бота. Один. Когда начнется  сеанс,
он будет уже на Орестее. И тоже один. Станции с  планеты  эвакуированы.  Я
так просил... Вступить в  контакт  мы  с  Арсениным  сумеем  сами.  А  вот
последствия представить трудно. Поэтому я хочу контролировать каждый  шаг.
Чтобы никто не смог вмешаться. Дело в том, Ира, что орестеане  разумны  не
больше, чем мой большой палец. Пальцы  ведь  тоже  делают  тонкую  работу,
пишут, рисуют. Жители Орестеи - как пальцы.  Разум  им  не  нужен.  Как  в
чем-то не нужен разум Арсенину, когда командую я. Как не нужен мне иногда.
Все мы в какой-то степени чьи-то пальцы, исполнители  чьей-то  воли,  даже
если нам порой кажется, что решения самостоятельны. А на Орестее истинное,
единственное и всепроникающее разумное существо - ее атмосфера, воздух.


     Она  родилась  восемьсот  лет  назад.  Аргоно-неоновая  атмосфера,  в
которой  веками  копилась  убийственная  энергия,  взорвалась,   вспыхнула
факелом. В горниле взрыва и родилась Орестея - не планета, а  единственный
ее разумный обитатель. Жар  выплавил  из  почвы  легкие  элементы.  Как  в
первородном океане Земли, в атмосфере Орестеи протекали бурные  химические
процессы. Рождались сложные соединения, молекулы сцеплялись друг с другом,
формируя нестойкие, распадающиеся  связи.  В  земном  океане  это  привело
однажды к появлению белка. Жизнь на Орестее возникла из  менее  стойких  и
сложных соединений, но почти  сразу  во  всей  атмосфере,  от  поверхности
планеты до крайних высот, где жар Зубенеша разбивал молекулы, не  позволяя
жизни


     Вадим сделал простой расчет.  Мозг  одного  человека  содержит  около
тридцати триллионов клеток, в мозгах всех людей оглушительное число клеток
-  единица  с  двадцатью  тремя  нулями!  Но  в  атмосфере  Орестеи  могло
образоваться (по скромным подсчетам!) десять  в  тридцать  шестой  степени
сложных органических  молекул.  В  десять  триллионов  раз  больше!  Грубо
говоря, это десять триллионов человечеств! После  этого  Вадим  ничему  не
удивлялся, любую информацию об Орестее соотнося с этим числом,


     Молодой разум принялся за дело. Он  ураганом  обрушивался  на  горные
кряжи, стирая их в порошок, укрощал вулканы и вызывал извержения,  эрозией
и электрохимическими процессами, вытравляя из почвы все, что хотел,  менял
химический состав воздуха, электрическую активность и тем самым  строил  и
разрушал. Управлял климатом, покрывая планету облаками, поглощавшими почти
все излучение Зубенеша. Энергия шла в рост молекул, в рост мозга, но из-за
этого наступило переохлаждение планеты, возникли ураганы, с которыми  даже
вездесущий разум не смог справиться. Невыносимая боль  раздирала  тело,  и
разум рассеял облака.
     Еще он мог создавать воздушные линзы  и  миражи,  но  кто  видел  эти
прекрасные явления?  Мог  музицировать  на  созданных  им  инструментах  -
песчаных органах. Он мог - и делал это - мешать  прохождению  радиоволн  и
обычного света и сначала не понимал,  что  свет  и  радиоволны  -  сигналы
извне, из Вселенной, по сравнению с которой вся Орестея - ничто. Это  было
величайшим открытием сродни системе Коперника. И разум пожелал понять, как
устроен мир. Тогда он и ощутил собственное бессилие.  Ему  не  нужны  были
руки, чтобы добывать пищу, чтобы выжить. Но познавать  мир  без  рук,  без
возможности делать тонкую работу, было немыслимо.
     И разум сконструировал себе пальцы,
     Он пробовал и ошибался, собирал воедино триллионы молекул, играл ими,
перестраивал связи и уничтожал созданное. На Земле отбор шел  естественным
путем,  им  занималась  слепая  природа,  и  чтобы  создать  человека,  ей
понадобились миллионы лет. Разум на Орестее действовал  целенаправленно  и
добился своего значительно быстрее. Существа,  придуманные  и  построенные
им, были бездушны и тупы, но умели, не понимая ничего, делать все:  месить
глину и строить,  выплавлять  в  печах  металлы  и  стекло  для  антенн  и
телескопов. Они были биороботами и действовали  по  командам  -  химически
активные молекулы проникали из воздуха а  тело,  вызывая  нужные  реакции.
Существа эти - плод многих ошибок, осознав которые и сам разум стал  много
умнее, - оказались вполне жизнеспособными.
     Так на Орестее началась вторая ступень развития цивилизации. "Пальцы"
шлифовали зеркала из выплавленного ими  же  стекла,  строили  телескопы  и
получали  превосходные   изображения   небесных   тел.   Информацию,   что
накапливалась в организмах  пальцев,  разум  Орестеи  тут  же  считывал  -
электрические токи шарили по молекулам, как воришки по  карманам.  Пальцам
не полагалось иметь  долговременной  памяти.  Разум  Орестеи  синтезировал
устойчивые радикалы - блоки памяти и копил знания в заоблачном слое,  выше
ураганов планеты и все же достаточно низко, чтобы  излучение  Зубенеша  не
разбивало молекул.
     Разум узнал о том, что пустота, которой он  окружен,  не  бесконечна.
Узнал, что есть звезды и планеты. "Если так, - решил он, - то в атмосферах
далеких планет тоже мог родиться разум".
     Однажды тело его пронзила острая боль. Она  возникла  в  ионосфере  и
перемещалась вниз  по  наклонной  изогнутой  линии.  Химические  рецепторы
подтвердили  -  к  поверхности  Орестеи  двигалось   металлическое   тело,
раскаленное, сжигающее все на пути.  Особенно  больно  стало,  когда  игла
пронзила слой, где размещались  рецепторы  памяти.  И  разум  инстинктивно
принял меры, не думая о том, что и почему уничтожает.
     Ошибку он осознал много позднее, когда в тело вонзилась вторая  игла,
а за  ней  и  третья.  Они  тоже  стремились  к  планете,  но  значительно
медленнее, боль была терпимой, и разум  Орестеи  решил  "посмотреть",  что
будет дальше. Иглы опустились, и из них вышли пальцы.  Чем  же  еще  могли
быть эти существа, как не созданиями чужого разума?
     Чужие пальцы вели себя на редкость бестолково. Общались они с помощью
радиоволн, и разум Орестеи глушил радиопередачи и  глазами  своих  пальцев
наблюдал, как суетятся пришельцы. Он понимал, что чужие  пальцы  вынуждены
носить металлические оболочки, потому что  были  созданы  в  иной  газовой
среде, иным разумом. Попыток объясниться чужаки не предпринимали, и  разум
Орестеи решил сделать первый шаг сам.
     Для начала он задумал проверить, какой состав  воздуха  является  для
пришельцев оптимальным. Чужаки  были  осторожны  и  передвигались  вместе.
Разум Орестеи дождался, когда один  из  них  отстал  от  группы,  и  начал
решительные действия.
     И тогда произошло неожиданное: пришелец сам снял с себя  оболочку.  В
то же мгновение на пришельца набросились потоки химически  и  электрически
активных  молекул  -  считывающие  струи.  Они  натолкнулись   на   мощный
ритмический электрозаслон. В голове пришельца царил хаос  сигналов.  Разум
Орестеи  знал,  что  это  могло  означать:  либо   хаос   умирания,   либо
высокоорганизованную последовательность импульсов  -  мысль.  Выбирать  не
было времени. Пришелец  погибал  в  ядовитой  для  него  атмосфере.  Разум
Орестеи стремился прежде всего полностью зафиксировать информацию.  Возник
вихрь - считывающие струи устремились вверх, в зону устойчивой памяти. Все
это заняло несколько секунд. Пришелец погиб.
     Разум Орестеи ослабил  хватку  своих  пальцев,  выпустил  чужаков  из
кольца, наблюдал, как они бросились к товарищу, отнесли его в  иглу.  Игла
поднялась на струе плазмы, проткнула огненным  шилом  атмосферу,  и  разум
стерпел боль. И начал думать.
     "Что стал бы делать я, - рассуждал он, -  если  бы  сумел  послать  в
космос свои пальцы? Простая программа, которой  я  смог  бы  их  снабдить,
наверняка откажет, едва пальцы  столкнутся  с  неожиданностью.  Значит,  к
основной программе нужно добавить стремление  к  выживанию,  к  сохранению
накопленной информации. Чувство  самосохранения  -  вот  чем  должны  быть
наделены чужие пальцы. Но зачем тогда пришелец снял оболочку?"
     Пока разум Орестеи раздумывал, пришельцы явились вновь. На планету  с
большими  предосторожностями  опустились  несколько  игл.   Чужие   пальцы
устраивались основательно,  но  план  действий  руководившего  ими  разума
оставался неясен. Разум Орестеи начал  действовать  сам:  выбирал  удобные
моменты и нападал, но ни разу это  не  принесло  такого  успеха,  как  при
первой попытке. Чужаки быстро погибали, не успев ни  понять  того,  что  с
ними происходит, ни сообщить хоть какую-то осмысленную  информацию.  Разум
Орестеи готов был пожертвовать и своими  пальцами,  но  чужаки  не  желали
экспериментов.
     Разум Орестеи  решил,  что  важнее  разобраться  в  системе  связи  и
попытаться выйти на прямой контакт с  чужой  атмосферой,  чем  делать  это
кружным путем, с помощью бестолковых пальцев. Чужакам он  старался  теперь
не мешать, реагируя лишь в тех случаях, когда пришельцы делали ему больно.
     А однажды чужие пальцы, повинуясь, вероятно, приказу  своего  разума,
собрались и улетели. Будто испугались чего-то. Разум Орестеи насторожился,
все  рецепторы  его  были  в  алертном   состоянии,   пальцы   внимательно
осматривали и слушали окрестности...



                                    10

     - Только что я порвала все,  что  написала  за  неделю.  И  все,  что
задумала. Почему ты так смотришь? Я сделала это мысленно. Вернусь к себе в
номер и на самом деле все порву.
     - Часто ты так поступаешь?
     - Нет... Не хочу я писать о консерваторах-завлабах,  о  телескопах  и
спектрометрах. Хочу написать о тебе, о том, как ты живешь.  Ведь  нехорошо
живешь. Уходишь от острых проблем ради  возможности  решать  свою  задачу.
Ради будущего, которого нет.
     - О чем ты, Ира?
     - Дай мне сказать, Вадим. Думать, по-моему, нужно  о  том,  как  жить
сейчас,  а  не  о  контактах  с  какими-то  дурацкими  пальцами  где-то  и
когда-то... Пойдем, уже рассвело. И дождь прекратился.
     - Странная ночь... Осторожно, не оступись... Не торопи меня, Ира. Я и
сам об этом думаю. Иногда во время сеансов прошу Арсенина оставить меня  в
покое, а он думает, что у меня хандра, приступ плохого  настроения.  Я  им
нужен, понимаешь?
     - Ты нужен здесь, Вадим. Здесь и сегодня.
     - Ира, не торопи меня...  Только  не  сейчас...  Я  знаю,  как  можно
вступить в контакт с Орестеей, и я очень боюсь, что Арсенин это  поймет...
Я боюсь даже думать четко об этом решении. И  не  могу  думать  ни  о  чем
другом.
     - Не понимаю, Вадим.
     - Нужен контакт с Орестеей. Когда-то Стебелев  догадался,  что  нужно
делать. Но его никто не понял.  Подумали,  что  командир  рехнулся.  А  он
просто нашел решение. Я тоже его нашел. А теперь ищу другое и  не  нахожу.
Если Арсенин поймет... Он сделает то  же  самое,  что  Стебелев,  даже  не
думая. Во время сеанса думаю я - он выполняет.
     - Боишься за Арсенина? За мираж?
     - Это не мираж, Ира... Он человек. Ну вот мы и пришли. Иди к  себе...
Пожалуйста, не рви того, что написала.
     - Что ты собираешься делать, Вадим? У тебя очень усталое лицо.
     -  Спать.  Надеюсь,  что  сеанс  будет  не  раньше  полудня.  Надеюсь
придумать выход...
     - Для Арсенина. Для будущего. А для себя?
     - Ира...
     - Спокойной ночи, Вадим.
     - Гляди, какое утро, Ира. Ночи нет. День впереди...



                                    11

     Солнце зашло. Не Солнце, конечно, а Зубенеш.  Арсенин  остался  один,
будто попрощался с другом, не навсегда, на ночь, но все  равно  стало  так
одиноко, что он застонал.
     Место, где бот, улетая, пронзил облака, осталось багровым, как рваная
рана в груди. Так не могло быть на Земле. И шорохи.  Они  возникали  то  у
самого уха, как тайный  шепот,  то  в  отдалении,  будто  упругая  поступь
хищника, а то  слышались  со  стороны  тамбура,  и  по  его  металлической
поверхности пробегали сполохи, как чьи-то светящиеся следы. Такого тоже не
могло быть на Земле. И не могло быть на Земле этих мрачных двухсотметровых
колонн в десять обхватов.  Около  них  -  Арсенин  знал,  но  не  видел  в
полумраке - ходили люди. Невысокие, кряжистые, коричневые, безголосые.  Их
тоже не было, не могло быть на Земле.
     Орестея. Оставшись один, Арсенин то ли был испуган, то  ли  ошеломлен
неожиданным, никогда не испытанным чувством  ненужности  и  бесприютности.
Впервые он был один  на  целой  планете.  Орестея.  Не  от  Ореста,  а  от
Орестини. Но все равно Арсенину чудилось в  названии  что-то  оперное,  от
Ореста, а не от Орестини - героя, а не человека.
     Арсенин  подошел  к  тамбуру,  дверь  отодвинулась,  открыв  вход   в
подземную часть станции, и в это мгновение Арсенин услышал  пение.  Кто-то
низким голосом вел однообразную мелодию в мажоре, вверх-вниз,  вверх-вниз.
Казалось, что пели отовсюду, Арсенин  и  сам  запел,  подражая,  но  тогда
перестал слышать. И неожиданно ему захотелось, чтобы  Гребницкий  послушал
эту мелодию вместе с ним. Ощущение связи  возникло  быстро,  будто  что-то
разрасталось внутри него, заполнило тело, мозг,  он  уже  чувствовал,  как
копошатся мысли Гребницкого, туманные и  тревожные,  как  они  приобретают
стройность. "Слушай", - мысленно пригласил он. И они слушали вдвоем.
     Мелодия перешла  в  другую  тональность,  и  мысли  повернули  вслед.
Арсенин подумал, что десять лет люди делали на Орестее совсем не  то,  что
было нужно. Подумал, что в этих кряжистых созданиях разума не больше,  чем
в кухонном комбайне. Он успел еще сообразить, что это не  его  мысли,  что
это Гребницкий думает внутри него. Мгновенное, острое и непонятное желание
заставило Арсенина вызвать на связь  "Жаворонка",  отключить  обе  системы
блокировки, усилием рук отодвинуть  защитные  щитки  на  затылке,  и  шлем
снялся легко, легкий ветер взъерошил волосы,  приторный  запах,  отдаленно
похожий на запах сырости, а на все  остальные  запахи  Земли  похожий  еще
меньше, проник в ноздри, и пение стало совсем тихим.
     Он услышал внутри себя крик Гребницкого "Зачем?!"  и  в  динамиках  -
беспокойные возгласы. На "Жаворонке" подняли тревогу. Тогда он заговорил -
быстро и четко, не понимая смысла фраз, он только повторял слова,  которые
возникали  в  его  уже  отравленном  и  разгоряченном  мозге.   Потом   он
почувствовал холод и опьянение воздухом, будто неожиданно оказался в струе
кислорода, и одновременно  легкое  постукивание  в  голове,  будто  кто-то
щелкал пальцами внутри черепной коробки. "Это она, -  подумал  Арсенин,  -
это Орестея говорит со мной. Читает в  моих  мыслях  то,  что  я  могу  ей
сказать. Нет, не я, а он. Гребницкий. Мы оба. И все человечество".
     И еще Арсенин успел подумать, что теперь он умрет.



                                    12

     Ирина проснулась оттого, что солнечный зайчик уселся  на  переносицу.
"Неужели тучи разошлись?" - подумала  Ирина.  Поспала  она  немного,  часа
два-три, и  не  отдохнула  совершенно.  Ей  снился  Вадим.  Кажется,  была
пустыня. И атомный гриб. А она стояла рядом с Вадимом и  смотрела,  как  в
летку печи, прикрыв глаза ладонью. А  потом...  Какой-то  голос  требовал,
чтобы Вадим решил задачу, и это было ужасно, что ему вот так  приказывают,
а он не в силах отказать. Не в силах или не хочет?. Он гений и, значит, не
может хотеть или не хотеть. Он должен.
     "Глупость какая, - подумала Ирина. - Вопрос о долге  -  причем  здесь
он? Вадим - гений контакта? Но где его одержимость идеями контакта?  Гений
- это труд добровольный, изнуряющий, и счастье его в этом, и мука,  и  все
противоречия мира. Где это у Вадима? А у Арсенина? Они, в сущности, вполне
обыкновенны, каждый для своего времени. Оба любят  вовсе  не  то,  к  чему
призваны. Дай волю Арсенину, и он будет только петь. Его любовь - опера. А
Вадим выбрал астрофизику.
     Но в чем тогда смысл, назначение человека? В том, чтобы найти себя  и
делать  свое  дело  легко,  так  легко,  чтобы  никто,  даже  он  сам,  не
подозревал, какая титаническая работа, скрытая видимой легкостью  решений,
идет в подсознании? Или в том, чтобы обречь себя на тот зримый кропотливый
труд с заведомо меньшими результатами,  но  более  весомый  в  силу  своей
грубой зримости? Или в том, чтобы  тихо  делать  незаметное  и  мало  кому
нужное  дело,  к  которому  привык  и  от  которого  получаешь   если   не
наслаждение, то хотя бы минимальное удовлетворение? Или в том, чтобы  жить
так, как нужно не тебе, а другим, и делать то, что другие считают наиболее
важным сейчас, в это мгновение?"
     Ирина сидела за столом, накинув поверх ночной рубашки  халат,  писала
быстро, знала, что останавливаться  нельзя,  что  мысль,  которую  она  не
успела додумать, появится на бумаге, под ее рукой, и тогда она ее  прочтет
и поймет.
     Неожиданная мысль  всплыла,  ненужная  и  чужая,  Ирина  записала  ее
прежде, чем успела понять: Арсенин заболел,  потому  что  болен  Вадим,  а
Вадим заболел, потому что... Она бросила ручку и смотрела на эту строку.
     Арсенин и Вадим. Контакт во времени. Все  более  глубокий.  Во  время
сеанса они - одно. Не только  мысли  -  все  существо.  И  если  во  время
сеанса... один из них умрет... Что? Через два  века?  Глупо.  Но...  Вадим
знает решение и не хочет думать о нем, потому что... А если Арсенин все же
поймет смысл... И во время сеанса... просто подчиняясь чужой,  пусть  даже
неосознанной воле...
     "Я же никогда не любила фантастику, - подумала она. -  Арсенина  нет.
Выдумка,  игра  воображения".  Руки  против  воли  уже  натягивали  первое
попавшееся платье. По улице поселка Ирина заставила себя не бежать, солнце
стояло высоко, кажется, уже перевалило за полдень.
     Она обратила внимание на то, как много  людей  собралось  около  дома
Вадима. Из подъезда появился  Евгеньев,  директор  обсерватории,  чуть  не
налетел на Ирину, и некоторое время они смотрели друг на друга,  будто  не
могли узнать.
     - Я еду в город, - сказал Евгеньев  и  пошел  к  своему  отмытому  до
блеска УАЗу. Он оглянулся, кивнул ей, и Ирина села рядом с  директором  на
заднем сиденье. Машина рванулась  с  места,  чуть  притормозила  у  низких
металлических ворот, а потом вырвалась на простор.
     - Где он сейчас? - спросила Ирина, когда молчание  Евгеньева  перешло
разумные пределы.
     - Сейчас? - директор задумался, что-то вычисляя. - На пути к  городу.
Наша машина отвезла его в Кировку, но  оттуда  позвонили  и  сказали,  что
отправили Гребницкого в областную клинику.
     - Что... что с ним?
     - Отравление каким-то газом. Меня беспокоит, откуда в жилом помещении
взялся ядовитый газ.  Непонятно...  Собственно,  вы  были  последней,  кто
говорил с Гребницким. Что он...
     Ирина  молчала.  Все-таки  это  произошло.  Неужели  Вадим  не   смог
придумать иного решения? В конце концов виноват Арсенин и все они  там,  в
двадцать втором веке. Они спрашивали Вадима, хочет  ли  он  такой  двойной
жизни? Выдержит ли он? Они впрягли его и должны были понимать, что это  не
навсегда. Человек и его эпоха неразделимы. Даже если ты опередил в  чем-то
свое время, ты все-таки живешь в нем, ты сросся с ним, и вырвать  тебя  из
этой почвы может лишь смерть.  Или  безумие.  Всякая  жертва  должна  быть
добровольной. Всякое вмешательство милосердным.
     Машина подкатила к больничным воротам. Ирина  не  заметила,  как  они
проскочили городские окраины. Она вышла.
     - Прощайте, - сказал Евгеньев. - У меня дела.
     - Спасибо, - сказала Ирина.
     В приемном покое было светло, чисто и тихо. Ирина справилась о Вадиме
у  молоденькой  девушки  за  регистрационным  столом  и  получила   ответ:
состояние средней тяжести, опасности для жизни нет, восьмая палата, второй
этаж, передачи запрещены, посещения с пяти до семи.
     Ирина поднялась на второй этаж по  узкой  служебной  лестнице,  но  у
выхода в коридор ее остановили. Она сидела на подоконнике и ждала...


     Арсенин диктовал. Медленно и внятно,  потому  что  так  текла  мысль,
будто вязкая жидкость из пустеющего  сосуда.  Он  знал,  что  скоро  мысль
иссякнет, он сказал уже почти все, что мог, и даже сверх того. Теперь люди
станут  говорить  с  Орестеей  иначе  -  на  ее  языке.  На  языке   этого
прозрачного,  неощутимого,  вездесущего  разума.  Вот   он,   единственный
разумный  обитатель  планеты,  хозяин  ее,  вот   его   тело,   освещаемое
предрассветными зарницами. Арсенин хотел дожить  до  утра,  чтобы  увидеть
багровую полосу, зелено-желтые волны рассвета, услышать музыку. И  понять,
что все было не напрасно.
     Он лежал там, где упал, неподалеку от тамбура. Но теперь над ним  был
прозрачный силовой колпак, надежнее любого  скафандра  отделивший  его  от
воздуха Орестеи, а под ним - переносная  санитарная  кровать,  напичканная
датчиками и инъекторами. Он не  мог  пошевелиться,  потому  что  неприятно
оттягивали кожу трубки, по которым вливался в вены питательный раствор.
     Он смотрел вверх - ночь была  серой,  как  всякая  ночь  на  Орестее.
Облака, накопившие за день энергию Зубенеша,  отдавали  ее  часть,  и  это
создавало впечатление белой  ленинградской  ночи,  молочной  земной  ночи,
подернутой туманом.
     - Все, - сказал Арсенин,  когда  последняя  капля  мысли  вытекла  из
мозга, трансформировалась в  звук,  впиталась  блоками  памяти.  "Все",  -
подумал он. Он думал о себе, о своей  и  чужой  жизни,  о  двух  жизнях  -
сегодня  и  двести  лет  назад.  Он  понимал  уже,  что  прочел  в  мыслях
Гребницкого  запретное,  не  додуманное  им  решение.  Хотел  связаться  с
Вадимом, успокоить его, но не было сил. Серое  небо,  в  котором,  как  он
теперь знал, билась мысль триллионов человечеств, было прекрасно, он лежал
и смотрел в небо, как в зеркало.
     Это он, разум Орестеи, не позволил Арсенину  погибнуть  в  первые  же
секунды. Арсенин думал о нем, обращался к нему  чужой,  не  своей  мыслью,
когда сбрасывал свой, а  не  чужой  шлем.  Молоточки,  бившиеся  в  мозге,
вычитали и поняли эту мысль. Впервые разум Орестеи читал ясное  обращение,
а не хаос сигналов, предшествующий смерти. Он понял. Наверно, его потрясло
это открытие. Но  действовал  он  молниеносно.  Когда  бот  с  "Жаворонка"
опустился у тамбура,  Арсенин  оставался  живым  только  потому,  что  его
окружала полость, насыщенная кислородом. Это не был чистый кислород, разум
Орестеи не сумел полностью очистить воздух от вредных примесей. Он  сделал
все, что мог. Значит, понял. Арсенин лишь на мгновение потерял сознание, а
очнувшись, увидел, как из  поселка  спешат  аборигены  -  "пальчики",  как
назвал он их мысленно. Орестеане не подходили  близко,  стояли,  смотрели,
слушали - чужие глаза, чужие уши.
     Арсенин не захотел, чтобы его переносили на  станцию  или  в  ракету.
Хотел лежать здесь и смотреть в небо, в эти чужие разумные глаза.  Он  уже
сказал обо всем, дал инструкции, и теперь мог подумать  о  себе.  О  своем
месте в жизни. Раньше он не задумывался над этим,  жил,  как  подсказывала
интуиция. Пел, потому что нравилось. Искал во времени Гребницкого, говорил
с ним, потому что никто больше не мог этого сделать. Он вспомнил Цесевича:
"Ты гений контакта, Андрюша... Но... контакта во времени". Он подумал, что
очень мало сделал для старика, для  его  идеи.  Разве  каждый  знает  свою
истинную дорогу? Разве ведется поиск гениев?  Нет  и  нет.  И  разве  есть
задача важнее? Сначала нужно  понять  себя,  найти  свой  путь,  сделаться
сильнее. Потом - изменить мир.
     Вот Орестея. Разум ее - триллионы человечеств -  только  просыпается,
силы его дремлют, и все же как много он успел. Он познает  тайны  атома  и
Вселенной и погибнет  через  каких-то  два  или  три  столетия.  Вспыхнет,
сгорит.  И  ничего  с  этим  не  сделаешь:   можно   спасти,   вывезти   с
планеты-лазера аборигенов, эти неразумные пальцы. Но как спасти атмосферу,
ведь именно в ее химизме, породившем разум, и заключается смертельная  для
разума опасность? Не будь в воздухе активных молекул,  не  возникло  бы  и
лазерного эффекта, но тогда и разум не появился бы. Жизнь и смерть. Разум,
который несет в себе собственную гибель. Как спасти?
     Внезапная мысль всплыла в сознании. Она успела укорениться, захватила
мозг, а когда рассвет стал пунцово-красным  и  по  нижней  кромке  облаков
медленно двинулись оранжевые волны, мысль эта стала  наваждением.  Арсенин
уцепился за нее, потому что только  она  отделяла  сейчас  его  от  потери
сознания. "Почему? - думал он. -  Почему  во  всех  сеансах  я  вступал  в
контакт только с гениями прошлого?"
     Ему мучительно захотелось увидеть будущее. Он напряг волю - не так уж
много ее осталось - и ощутил знакомые признаки приближения  сеанса.  Будто
теряешь себя и находишь  в  ком-то.  Вот  здесь.  Белый  потолок.  Окно  с
деревянной рамой и белыми занавесками,  почти  прозрачными.  Нежно-зеленые
стены с едва заметными потеками белил. Он лежит, как здесь, на Орестее.  И
такая же боль сосет его.
     Это - будущее?
     "Здравствуй", - услышал он и только тогда  понял.  Слабость  обманула
его. Он не сумел. Пошел проторенной дорогой - в  прошлое.  Это  Гребницкий
лежит на больничной койке, это его, такая знакомая  боль  вошла  сейчас  в
тело Арсенина.  "Назад",  -  успел  подумать  Арсенин,  но  уже  не  успел
вернуться.


     Из коридорчика на лестничной клетке ничего не было  видно,  но  Ирину
никто не прогонял, она считала минуты и насчитала их  несколько  десятков.
Голова у нее гудела, ноги подкашивались - с утра во рту не было ни крошки.
     Солнце почти не проникало в коридорчик, и скоро  здесь  стало  совсем
темно. Бегавшие  туда-сюда  санитарки  и  медсестры  не  обращали  на  нее
внимания, а может, и не замечали в полумраке. Неуловимое  изменение  Ирина
ощутила сразу.  То  ли  тишина  в  коридоре  стала  какой-то  напряженной,
неестественной,  то  ли  слишком  долго  никто  не  пробегал  мимо.  Ирина
выглянула в коридор, там было пусто и тихо. Ирина пошла вперед  деревянным
шагом, ей приходилось держаться руками за стены. Кто-то вышел из палаты  в
белом, кто-то  еще  в  зеленом.  Ирина  ничего  не  слышала,  все  чувства
сосредоточились на приближающейся группе врачей. Они ничего  не  знали  об
Арсенине. О будущем. Об Орестее. О ее  загадке  и  трагедии.  Разве  можно
лечить, ничего не зная? А зная - разве можно поверить?
     Врачи подошли вплотную и прошли мимо. Никто не оглянулся.


     А где-то в это время заходит солнце. Темнеет. Невидимые  колокольчики
отбивают в морозном, воздухе странную мелодию. Несколько тактов.  И  потом
снова. Еще и еще. Сегодня, завтра и всегда... Сегодня, завтра и  всегда...
Слышите?






                                П.АМНУЭЛЬ

                                 СТРАННИК



                                Что такое... странник? Странный человек...
                             не похожий на других...
                                                       М.Горький. "На дне"


     Жил-был странник. Человек как человек: с открытым,  немного  грустным
взглядом, тихим голосом и умными  пальцами  музыканта.  Собеседнику  часто
приходилось переспрашивать его в разговору потому что голос его и  рассказ
будто уходили в себя.
     Он побывал во всех уголках Земли, во всех странах  и  городах,  дышал
мягким ароматом лугов и злой взрывчатой гарью вулканов, ходил  по  нежному
песку Сахары и колючему цепкому  снегу  Антарктиды.  Все  знали  его,  все
говорили, увидев его:
     - Вот идет странник.
     А потом он исчез. Ни на кораблях, ни в поселках не  слышно  было  его
тихого смеха, его неспешного рассказа. Кто-то видел его, кто-то говорил  с
ним, кто-то поведал миру:
     - Знаете, - сказал кто-то, - странник ушел к звездам. Так и ушел -  в
стоптанных ботинках. "Смысл жизни  человека  в  том,  чтобы  быть  всем  и
везде", - так сказал странник кому-то и добавил: "Земля это не  все,  и  я
ухожу".
     Кто-то не понял его, спросил удивленно:
     - Вы участник экспедиции? Летите  на  Марс  строить  оранжереи?  Нет?
Тогда на Плутон - взрывать горы? Тоже нет? Значит, в звездную?
     - Нет, нет и нет. Я  ухожу  пешком.  Дойду  до  Веги  по  белой  мгле
Млечного Пути, наберу горсть воды  из  марсианского  озера  Сциллы,  увижу
грозы на планете звезды Альфарх, услышу тихий  шелест  аммиачной  реки  на
Плутоне. Я смогу все, потому что умею мечтать, и нет звездолета мощнее.
     И странник ушел к звездам - по лунной дорожке, на которой до сих  пор
видны отпечатки его следов. Выйдите  ночью  на  берег,  вглядитесь,  и  вы
увидите.



                                    1

     Столы здесь были чуть более серыми,  стены  чуть  более  зелеными,  а
обучающие машины чуть более разговорчивыми.  Это  "чуть"  было  совершенно
незаметно  для  взрослых,  а  Ким  заметил,  и  в  новом  классе  ему   не
понравилось. Ким понимал,  что  скоро  освоится,  расскажет  ребятам,  что
приехал в город с отцом и будет  здесь  учиться,  пока  отец  не  закончит
работу.
     В комнату вошли, слишком степенно, как  показалось  Киму,  его  новые
одноклассники - трое ребят и две девочки. Ребята были ниже Кима, а один  -
Сережа - выглядел просто малышом для своих одиннадцати лет.
     - Тебе нравится у нас? - спросил Сережа.
     - Не  нравится,  -  ответила  за  Кима  Ольга  -  невысокая  девочка,
тоненькая, светленькая. - Разве вы не видите -  он  очень  любит  учиться.
Тихо, спокойно.
     - А вы не любите? - удивился Ким.
     - Не-а, - весело подтвердила Ольга. - Нужно просто жить, смотреть  по
сторонам. Знание само придет. Тихо, спокойно.
     Ким не  успел  возразить.  Серебристой  змейкой  прошелестел  звонок,
ребята мгновенно оказались у своих столов, одна Ольга не  спешила:  прошла
вдоль рядов,  посмотрела  не  контрольные  экраны,  стрельнула  глазами  в
сторону Кима, и он смущенно  отвел  взгляд.  Он  не  понимал  причины,  но
чувствовал, что не сможет  спорить  с  этой  Ольгой.  Она  ему  совсем  не
нравилась,  задиристая  какая-то,  но  говорила  она  с  такой  убежденной
беспечностью, что возражать было бессмысленно.
     Учитель Игорь Константинович  Астахов  вошел  в  класс,  поздоровался
тихо, сказал:
     - Вы познакомились, ребята? Я отменяю урок. Мы покажем Киму  школу  и
поговорим.
     Они вышли на школьный двор. Планировка его отличалась от той, к какой
Ким привык  за  шесть  лет.  Справа  мостик  над  быстрым  ручьем,  дальше
учебно-расчетный центр.  Слева  вместо  гимнастических  снарядов  покрытый
невысокой травой луг, мальчики гоняли здесь мяч. Астахов  привел  класс  к
ручью, сел, поболтал пальцами в воде.
     - А знаете, -  неожиданно  громко  сказала  Ольга,  -  Ким  на  любит
работать, ему бы только учиться.
     Ким весь вскинулся от такой несправедливости.
     - Мы построили школьный мотодром, - сообщил он. -  Наш  класс  -  все
шестеро - и двое ребят из соседнего.
     - Мотодром? - загорелся маленький  Сережа.  -  Здорово,  дядя  Игорь,
верно?
     - Что ж, - согласился Астахов. - Только я предлагаю не  мотодром,  а,
скажем...
     - Гравиплан, - выпалила  Ольга,  и  все  заулыбались,  а  Киму  стало
неловко - эта Ольга не понимала, что говорит. Серийный гравиплан  собирают
два  месяца.  Сердце  мотора  -  вещество  с  анизотропным  тяготением   -
выращивают на заводах годами.  Астахов  жестом  успокоил  ребят,  начавших
спорить о деталях конструкции.
     - Ким, ты знаешь разницу между желанием и умением?
     - Желания могут быть как угодно велики, -  сказал  Ким,  -  а  умение
конкретно.
     - Примерно так. И по-моему, Ким, лучше не принижать желания до твоего
умения, а наоборот. Я за мечту, Ким. Нужно уметь то, чего никто не  умеет.
Знать то, чего никто не знает. Увидеть то, чего до тебя никто не видел...



                                    2

     Ким опаздывал на урок. Подбегая к школе со стороны летнего  бассейна,
он увидел мелькнувшее в кустах золотистое платьице и перешел на шаг.
     - Подержи, - требовательно сказала Ольга и протянула Киму две большие
биты. Пошла рядом, посматривая на Кима, чему-то усмехаясь.
     - Слушай, - сказал Ким, - а ты лично сделала какое-нибудь открытие?
     - Вот еще, - вскинула взгляд Ольга. -  Я  лентяйка.  Тебе  понравился
папа?
     - Какой папа? - не понял Ким.
     - Учитель.
     - Он твой отец?
     Ким был окончательно сбит с толку. Отец, который  требует  необъятных
стремлений, и дочь, уверяющая, что она лентяйка...


     - Сейчас принято, - рассказывал учитель  Астахов,  -  делить  историю
космонавтики на два периода: планетный и звездный. Звездный ведет отсчет с
момента,  когда  стартовал  к  Проксиме  Центавра   "Победитель",   первый
звездолет на кварковых двигателях.
     Экспедиция ушла к звездам, когда Кедрин  на  Марсе  еще  не  закончил
расчетов. Только пять лет спустя он  доказал,  что  скорость  света  можно
увеличить во много раз. Опыт Кедрина повторили, и очень скоро со  стапелей
сошла "Аврора" - первый звездолет с  фотоускорителями.  "Аврора"  ринулась
вслед "Победителю". Где-то  среди  планет  Проксимы  корабли  встретились.
Командиру "Победителя" Голованову и  его  экипажу  предложили  перейти  на
"Аврору". Голованов отказался, и звездолеты разошлись.
     Вскоре   на   "Победителе"   вышел   из   строя   реактор,   и    его
катапультировали. До Земли корабль мог дойти и на втором  реакторе,  но  о
продолжении исследований не могло быть и речи. "Победитель" ушел к Солнцу,
сообщив на "Аврору" об аварии.
     Люди боролись до конца и привели "Победителя" к базе на Плутоне.  Они
стали героями. Но подумайте, ребята, в  чем  же  героизм  Голованова?  Его
полет - типичный пример  нежелания  подчиняться  диалектике  жизни.  Кроме
того, на примере Голованова воспитываются миллионы ребят. Учатся  идти  до
конца, когда разумнее остановиться...
     Вот все, что я хотел вам рассказать, прежде чем  вы  начнете  изучать
элементы кварковой техники.


     - Я знал,  что  ты  подойдешь  ко  мне,  -  сказал  Астахов.  Занятия
кончились, ребята разошлись, кто домой, кто в школьный интернат.
     - Разве Голованов не был прав?  -  ожидание  притупило  запальчивость
Кима, он говорил теперь более рассудительно, чем сам того хотел.  -  Земля
доверила ему корабль. Он не мог покинуть машину. Я  читал,  видел:  раньше
летчики спасали горящие самолеты, капитаны не уходили с тонущих кораблей.
     -   Это   другое,   -   покачал   головой    Астахов.    -    Героизм
летчиков-испытателей выше головановского,  потому  что  имел  смысл.  Люди
всегда ошибались, но ошибки бывают  разными.  Мне  потому  и  не  нравится
отношение к "Победителю", что из этой истории не извлекли нужного урока.
     Ким промолчал, его покоробила фраза "люди всегда ошибались".  Учитель
умен, но настолько ли, чтобы судить об ошибках всех людей  Земли?  Астахов
по-своему расценил молчание Кима, сказал:
     - Я живу рядом. Пойдем, я покажу тебе, какие бывают ошибки.
     Киму сразу понравилось у Астахова.  Поражала  невероятная  для  жилой
квартиры библиотека - десятки  тысяч  книгофильмов  стояли  на  стеллажах,
занимая всю площадь стен от пола до  потолка.  Ольга  сидела  в  кресле  и
смотрела приключенческий фильм  -  в  глубине  стереовизора,  покачиваясь,
бродили динозавры, не обращая никакого внимания на опустившийся неподалеку
дисковидный  звездолет  пришельцев.  Увидев  вошедших,   Ольга   выключила
аппарат.
     - Сколько книг! - сказал Ким.
     - Это не книги, - тихо отозвался Астахов. - Это свалка.
     - Так папа называет свою коллекцию, - объяснила Ольга. - Здесь  идеи,
сверху донизу, и этажом ниже, в подсобнике.
     Астахов остановился  перед  стеллажами,  любовно  провел  ладонью  по
выпуклым  бокам  капсул  микрофильмов.  Достал  одну,  включил   проектор.
Заструился морозный утренний воздух, где-то  далеко  внизу  плыла  река  с
городом на берегах, а Ким летел, стоя на палубе странного сооружения - это
был корабль девятнадцатого века с  узкой  кормой,  длинным  форштевнем,  с
обитой железом палубой. Мачты уходили высоко вверх и не несли парусов - на
их верхушках вращались пропеллеры, создавая подъемную силу.
     -  Робур-завоеватель,  -  сказал  Ким,  воображая  себя   на   палубе
"Альбатроса", крепко стоящим на широко расставленных ногах, а город внизу,
конечно, Париж, жители которого с ужасом следят за  полетом  таинственного
корабля. Изображение распалось, Астахов отключил проектор.
     - Мертвая конструкция, - сказал он. - Направление было прогрессивно -
аппараты  тяжелее  воздуха,  и  принцип  геликоптерных  винтов  верен,   а
конструкция подвела.  Здесь  у  меня  все  идеи,  конструкции,  проекты  -
мертвые. То, что не вышло. То, что не было  додумано.  То,  что  оказалось
неверным в принципе. Все отрицательное, что наука сотни лет сбрасывала  за
борт. Шлак. Издержки. Понимаешь?
     - Д-да, - протянул Ким.
     - Ничего он не понимает, - насмешливо  сказала  Ольга.  -  Он  просто
очень воспитанный мальчик.
     - Я  начал  собирать  ошибочные  идеи  из  любопытства,  -  продолжал
Астахов, будто не  слыша  слов  дочери.  -  Я  учился  тогда  в  Институте
футурологии. Да, Ким, по первичному образованию я футуролог...  И  как-то,
изучая историю техники, предмет  очень  логичный,  как  внутренне  логичен
прогресс, я заметил, что кое в чем логика авторам изменяет. Прогресс - это
гигантское дерево, и мы изучаем строение его ствола -  столбовые  идеи.  А
ветви, которые  никуда  не  ведут,  мертвые  сухие  веточки,  мы  на  ходу
подрубаем у основания. Мы изучаем  логику  становления  новых  технических
идей, и не изучаем логики идей отвергнутых. Тогда возникла мысль: посадить
рядом с деревом прогресса другое дерево, дерево неверных идей. У  него  то
же корни - практика, наблюдение, опыт. А ствол, ветви? Куда они ведут?..


     Астахов помнил себя в  семнадцать  лет.  Он  ощущал  в  мышцах  силу,
развитую годами тренировок, и твердо верил, что добиться поставленной цели
может каждый. Но Земле не  нужен  был  легион  звездолетчиков.  Не  прошел
отборочной комиссии и Астахов. Он получил голубой жетон,  на  котором  был
записан довольно лестный отзыв о его способностях и  настоятельный  совет:
заняться футурологией.
     Астахов не представлял, что человеку можно сказать "нет". По аналогии
с собственной неудачей его  заинтересовали  неудачи  других  -  ошибки  не
жизненные, а творческие, технические, научные.
     Сначала Астахов собирал, что попало. Старые забытые проекты выкапывал
из архивной пыли,  из  патентных  библиотек,  даже  из  романов.  Выписки,
чертежи, модели... Это был сизифов  труд:  ошибок  у  каждого  ученого  на
поверку оказалось больше, чем верных решений. Астахов  закончил  институт,
работал футурологом-методистом, ему очень помогала созданная им статистика
ошибок. Но это и была вся польза от его увлечения.  Стал  ли  он  ближе  к
звездам, к которым стремился по-прежнему,  -  без  надежды  увидеть  мечту
осуществленной? Он решил сдать "свалку идей" в архив, но в это  время  ему
пришла в голову мысль о перекрестном сравнении,



                                    3

     - Папа редко рассказывает о своей коллекции,  -  сказала  Ольга.  Она
провожала Кима домой.
     - Ты знаешь все идеи, которые собрал отец? - спросил Ким.
     - Не-а, - отмахнулась Ольга. - Зачем мне?
     - Как зачем? - удивился Ким.
     - А так. Почему мы раньше не могли жить как все? Эти дурацкие идеи  -
кому они нужны?
     Кима возмутила несправедливость упрека.
     - Твой отец учитель. Разве можно давать людям больше, чем он?
     Ольга вздохнула:
     - Папа стал учителем по ошибке. Мог бы и геологом... Все,  понимаешь,
все у него так! Иногда я думаю,  -  она  понизила  голос,  говорила  почти
шепотом, - может быть, и я тоже ошибка...
     Ольга помолчала.
     - А все началось с того прогноза...


     Как-то   Астахов   готовил   материалы   для   прогноза    энергетики
Прибалтийской экономической зоны. Один  из  вторичных  прогнозов,  которым
пользовался Астахов, оказался неверен. Горел  генеральный  прогноз:  новые
данные - новые связи. Астахов, то ли со злости, то  ли  из  присущего  ему
чувства противоречия, заложил в  машину  все,  какие  только  смог  найти,
ошибочные прогнозы по Прибалтике. Ошибка на ошибке - он представлял, какая
вампука получится из его затеи, и все же внутренне почти не  был  удивлен,
когда машина выдала абсолютно точные данные за прошедший год.
     Случайность, совпадение?  Астахов  не  знал.  А  решение  зрело.  Оно
вынашивалось долго. Сначала мешала психологическая инерция, из-за  которой
Астахов не сразу понял: рождается  новая  наука.  Эрратология  -  наука  о
научных ошибках. Не сразу понял он и то, что новая  дорога  может  вывести
его к звездам. Астахов шел ощупью, он еще не знал, верна ли  его  основная
теорема.
     - Между мертвыми идеями науки, - утверждал он, -  существуют  мириады
неощутимых связей, которые должны сыграть роль живой воды - должны оживить
засохшее дерево. Вот принципиальное  положение  эрратологии,  ее  основная
теорема: пользуясь только  внутренней  логикой  развития  ошибочных  идей,
изучая лишь ошибочные проекты, можно получить верное решение задачи.
     Неверных решений а истории науки накопилось так много, что  появление
нового качества неизбежно. В кризисной ситуации, когда правильных  решений
еще нет, существуют два способа выбраться из тупика. Первый: ждать,  когда
природа преподнесет открытие. Второй: применить методы эрратологии,  найти
новое самим. Первый способ эффективнее. Второй - надежнее...
     - Ошибки - хлам, - сказали Астахову. - От них нужно избавляться,  вот
и все.



                                    4

     Яворский-старший  ходил  по  комнате,  некрасиво  размахивая   худыми
руками, говорил увлеченно: в семье  повелось,  что  о  своей  работе  отец
всегда рассказывал сыну.
     - Папа, - сказал Ким, прерывая рассказ. - Я познакомился с интересным
человеком.
     - Знаю, - отозвался Яворский-старший. - Я говорил с Астаховым.
     Отцу не хотелось разбивать веру Кима в учителя. Он слышал об Астахове
давно, ценил его увлеченность. Но Астахов противоречив, Ким, пожалуй, и не
разберется.
     - Понимаешь, сын, - отец заговорил  медленно,  подбирая  слова,  -  я
намеренно отдал тебя в класс Астахова. Верность цели - вот чему ты  должен
у него поучиться. Целеустремленность Игоря Константиновича всегда вызывала
уважение, все знали о его судьбе,  о  его  странном  желании  найти  зерно
истины в ложных идеях. Знали, что Астахов ищет  не  просто  любую  здравую
идею, но вполне определенную: новый способ полетов к звездам. Он  не  стал
космонавтом.  И  решил,  что  без  громоздких  машин,  без  звездолетов  и
генераторов Кедрина достигнет звезд. Пешком.
     Очень  давно  у  Астахова  были  помощники,  лаборатория.  Были  даже
энтузиасты новой науки - из молодых футурологов.  Но  среди  всех  методов
работы Астахов выбирал только неверные.  Это  было  нечто  вроде  научного
знахарства. Знаешь, как это выглядело? С утра  Астахов  собирает  летучку,
сам садится в углу, держит в  руках  сброшюрованные  данные  за  прошедший
день.
     "Что это такое? - говорит он и сам отвечает. - Это анкеты  по  опросу
"Бытовая химия через десять лет". Кто же так работает?  Здесь  все  верно!
Что мне делать с этими бумагами?"
     "Как же быть? Фальсифицировать  результаты  опросов?"  -  недоумевают
сотрудники.
     "Конечно! - кричит Астахов. -  Вы  должны  неправильно  вести  опрос,
должны  тенденциозно  подбирать  группы.  Заведомо  неверно   обрабатывать
материал. Понимаете? Мне нужны СОВЕРШЕННО НЕПРАВИЛЬНЫЕ данные! "
     Отношения  между  Астаховым  и  его  сотрудниками  ухудшались.   Люди
привыкают к стереотипу поведения. Астахов ломал любые стереотипы, и ребята
не выдерживали. А однажды Астахов собрал ребят и сказал:
     "Пора прощаться. Я сделал глупость,  когда  организовал  лабораторию.
Лаборатория - это принятая в науке форма объединения ученых, и поэтому она
противоречит эрратологии. Прощайте".
     И ушел... Сложный это характер, Ким, - глубокий ум, обширные  знания,
верность мечте и странный способ ее достижения. Таков Астахов, твой  новый
учитель...



                                    5

     Перед уроками Ким решил посмотреть лекцию по биологии.  Но  у  пульта
обучающей машины стояла Ольга, и Ким понял, что занятий не получится.
     - Ты не работаешь? - не очень вежливо спросил Ким.
     Ольга пожала плечами:
     - Не люблю заниматься одна. Неинтересно.
     - Вчера я говорил с отцом об Игоре  Константиновиче,  -  выпалил  Ким
неожиданно для самого себя.
     - И что же? - отозвалась Ольга с напускным равнодушием.
     - Отец говорит, что это ненаучный подход. Из  ничего  и  не  получишь
ничего.
     - Это не  отец  твой  сказал,  а  еще  Шекспир,  -  сказала  Ольга  с
неожиданным презрением. - Что ты знаешь, чтобы судить папу? Он лучше всех!
     Ольга присела на кончик стула, и губы  ее  мелко  задрожали.  Ким  не
знал, что делать, а Ольга едва проговорила сквозь слезы:
     - Ты думаешь... легко... быть ошибкой?


     Астахову вовсе не нравилась Лена. Он не мог сделать более  неудачного
выбора. Высокая, пышноволосая студентка-лингвист, она любила веселиться  -
до упаду, путешествовать - на край света, а работать - до крайней  степени
усталости. В то время Астахов  уже  понимал,  что  для  создания  истинной
эрратологии необходима полная систематика ошибок: глубокий  анализ  неудач
любого рода. И он признался Лене в  любви.  Отказ  он  занес  в  картотеку
"Личные ошибки" под  первым  номером.  После  восемнадцатого  номера  Лена
сдалась.
     Конечно, их брак был ошибкой. Но первые месяцы  все  шло  как  нельзя
лучше: на какое-то время Астахову удалось увлечь жену идеями  эрратологии.
Лена помогала ему систематизировать сведения о  научных  ошибках,  которые
поступали к Астахову  со  всех  концов  Земли.  Они  провели  нескончаемый
медовый  месяц,  разъезжая  по   материкам   и   странам,   встречаясь   с
неудачниками, терзая их каверзными вопросами. Но, насмотревшись на молодых
и  старых  неудачников,  Лена  однажды  поняла,  что  нет  никакой   смены
впечатлений: все они на одно лицо, все  одинаково  реагируют  на  вопросы,
дают почти одинаковые ответы. И ей стало скучно.
     Они начали ссориться - чаще и чаще. Родилась Оля,  и  это  тоже  было
ошибкой, потому что из-за дочери они продолжали жить  вместе,  мучая  Друг
друга одним своим присутствием.
     Однажды утром Лена ушла. Не сказала ни слова,  но  оставила  записки,
просто исчезла: жизнь по теории ошибок была вовсе не такой радужной, какой
казалась вначале. Только тогда Астахов  понял,  что  успел  полюбить  свою
веселую строптивую жену. На добрых полгода он забросил эрратологию:  ездил
с  Ольгой  по  Земле  без  всякой  видимой  цели,  дочь  стала  для   него
единственным смыслом жизни. Если бы Лена вернулась...
     Через полгода он пришел в себя. Записал в картотеку "Личные  ошибки":
ушла жена. И принялся за работу,



                                    6

     - Папа любил комбинировать идеи в разных сочетаниях, -  Ольга  водила
пальцем по матовой поверхности контрольного экрана, Кима она  будто  и  не
замечала, разговаривала сама с собой. - Он программировал данные, и машина
синтезировала из ошибок новые идеи.  Папа  не  специалист  по  межзвездным
полетам. Он обращался к экспертам,  и  ему  говорили:  что  за  бред...  А
однажды... Однажды мы встретили маму.


     Астахов крепко держал дочь за руку, будто думал, что она  бросится  к
матери, исчезнет вместе с ней, Лена не изменилась: озорной блеск в глазах,
высокая прическа, из-за которой Лена казалась старше на несколько лет.
     ...В  кафе  было  уютно:  столики,  похожие   на   панцири   черепах,
кресла-улитки. На стенах изображения океана.  Ольга  забралась  в  кресло,
свернулась клубочком, чувствовала, что отцу предстоит нелегкий разговор, и
старалась не попадаться на глаза.
     - Я звонила тебе, - сказала  Лена,  -  это  было  год  назад.  Хотела
сказать... Потом раздумала - зачем мешать твоим планам?
     - Ты искала меня?
     - Да. Хотела сказать, чтобы ты не считал ошибкой все, что  было.  Мне
так нравилось, а я всегда поступала по-своему.
     - Оленька, пойди погляди на кальмаров, -  сказал  Астахов.  Ольга  не
пошевелилась в кресле, будто ее и не было.
     - Хочу, чтобы ты понял, - продолжала Лена. - Многое из того,  что  ты
считал ошибкой, - истина. Для меня истиной была любовь - ты записал ее  на
карточку под индексом "личные неудачи". Эти  крабы  на  стенах  -  парень,
который их рисовал, считал, наверно,  что  за  три  тысячи  километров  от
океана людям будет приятно посидеть в клешне краба и пить сок из  раковины
улитки. Понимаешь? Ошибок нет вообще - все зависит от точки зрения.
     Астахов молчал. Ерунду говорила Лена. Есть критерий для оценки ошибок
- мир, в котором мы живем. Но в чем-то Лена была права. В чем-то малом,  в
очень важном малом. Додумать это.
     - Мой рейс, - сказала Лена.
     - Киев, - повторил Астахов слова диктора.
     - Нет, - Лена усмехнулась. - Не хочу заставлять тебя ошибаться.  Киев
- только пересадка... Знаешь, Игорь?.. Вспомни софизм  о  критском  лжеце.
Разве ты не похож на него? Если эрратология не ошибочна, то она истинна, а
если она истинна, то она не отвечает своей цели, и значит, она ошибочна...
     Астахов смотрел в  одну  точку,  думал.  Критский  лжец.  Ерунда.  Он
потерял мысль. Ага, вот она: относительность ошибки. Он строил эрратологию
по классическим канонам науковедения. Нужны иные методы. Нужно учесть долю
истинности в любой ошибке, учесть и отбросить. Сделать ошибку  абсолютной.
Значит - все сначала?
     Ольга тихо плакала, опустив  голову  на  гриву  морского  конька,  по
ошибке попавшего в далекое от океана горное кафе...



                                    7

     Впереди показался лес, и дорога пропала. Ким ушел совсем недалеко  от
дома, но здесь кончался город - дальше лежало засеянное поле,  лес,  пахло
свежестью, как в  цветнике  на  площади.  Подошвы  липли  к  земле,  будто
покрытые магнитным составом, грязь под ногами хлюпала и чавкала. Сегодня в
классах пусто - день спорта, и Ким сбежал.  Он  уже  выиграл  у  Сережи  в
теннис, и ему стало неинтересно.
     Ким краем подошвы начертил на земле стрелки.  Астахов,  Ольга,  Лена.
Круг - эрратология. Подумал и дорисовал стрелку -  Ким  Яворский.  Стрелка
получилась на отшибе, потому  что  Ким,  хотя  и  знал  методы  социальной
психометрии, но отношения своего к эрратологии пока не  определил,  а  без
этого схема теряла смысл.
     Отец считает эрратологию чепухой. Лена - тоже.  Ольга  любит  отца  и
готова признать даже то, во что не верит. А сам Астахов? Ну, тут ясно. Что
ясно? Если Астахов считает, что методы эрратологии верны, то почему бросил
поиски, почему стал учителем? А если его постигла  неудача,  то  для  чего
хранить десятки тысяч ненужных книгофильмов? Остается третье...
     Ким проверил свое рассуждение  и  не  нашел  в  нем  ошибки:  Астахов
завершил работу. Вывел идею идей. Так. Но тогда - почему он молчит?..


     - Учитель! - сказал Ким с порога, и Астахов, размышлявший о чем-то  у
окна, обернулся.
     - Я хотел спросить, - Ким заговорил сбивчиво, ему  пришло  в  голову,
что это бестактно - спрашивать человека о том, о чем он говорить не хочет.
Но отступать было поздно, и Ким, неловко подбирая слова, чтобы не  обидеть
учителя, рассказал о своих сомнениях.
     - Пойдем, - сказал Астахов.
     Он включил стереовизор в  кабинете,  прошелся  вдоль  стеллажей.  Ким
почувствовал волнение. Подумал: это оттого, что сейчас он соприкоснется  с
чужой жизнью, в которую влез  без  спроса.  Но  нет  -  он  просто  боялся
разочароваться.
     - Семьсот тридцать две тысячи двести сорок идей, - сказал Астахов.  -
За три века. Труднее  всего  было  отсеять  лишнее.  Далеко  не  все  идеи
пригодны для обработки. Одни не имели отношения к космосу. В  других  была
невелика доля заблуждения -  это  почти  верные  идеи,  для  меня  они  не
годились. Третьи  -  особая  категория.  Идеи,  выдвинутые  из  тщеславия.
Единственная их цель - самоутверждение автора. Их тоже пришлось отбросить.
Так появилась системология ошибок. Идей в результате стало  втрое  меньше,
работать с ними - втрое интереснее...
     Астахов перебирал книгофильмы, он был наедине с ними, с этими идеями,
которые составляли всю его жизнь. Он перебирал и вспоминал, а Киму уже  не
хотелось спрашивать. Ему показалось,  что  он,  наконец,  понял  Астахова.
Движение к цели, полное надежд, отрадней  самого  прибытия,  -  так  писал
Стивенсон. Астахов ищет свой Остров сокровищ. Может быть, у него уже  есть
карта, но никогда не хватит воли сесть на корабль и выйти в  океан,  чтобы
отыскать остров в безбрежных просторах.
     - Что с тобой, Ким? - сказал Астахов. - Ты не слушаешь. Я говорю, что
три года назад мы жили с Олей в Минске. Тогда-то  я  понял:  пришло  время
сделать последнюю пробу.
     "О чем он говорит, - подумал Ким, - какую пробу? Астахов - эрратолог,
он создал новую науку. Зачем ему звезды?"
     -  Опыт  я  провел  на  Минской  статистической  станции.  И  получил
результат. Верную идею. Работа моя закончилась. Я не сказал об этом никому
- даже Оле. Не мог заставить  ее  ездить  со  мной,  начать  все  сначала.
Говоришь себе: дело прежде всего. А потом  проходят  годы...  Жена.  Дочь.
Друзья. Ученики. Опять все бросить. Уйти...
     Астахов улыбнулся, и  Ким,  сам  того,  может  быть,  не  подозревая,
позавидовал Ольге. Трудно им вдвоем,  невидимая  стена  эрратологии  стоит
между ними, и все же им хорошо. Ким подумал, что ему  с  отцом  приходится
труднее, хотя внешне все прекрасно. Но ни отцу,  ни  матери  не  придет  в
голову взвалить на сына  часть  своих  забот.  Когда  родители  переживают
какую-нибудь неудачу, осложнение, он в стороне. Ольга - нет.  Может  быть,
ей нелегко, но он, Ким, хотел бы... А Астахов боится. Все  они,  родители,
одинаковы. Они думают, что так  -  тихо  и  спокойно  -  жить  легче?  Да,
наверно, - внешне. А стена между ними станет расти, потому  что  все,  что
любит Ольга в отце, - увлеченность, безумие стремлений - Астахов старается
теперь запрятать: для ее же блага. Стена вырастет до неба, и  когда-нибудь
Ольга скажет отцу, как Ким скажет своему:
     - У нас все разное, папа, даже сложности...
     И неожиданно Ким, будто со стороны, услышал свой голое -  напряженный
и тихий:
     - Вы трус, Игорь Константинович...



                                    8

     Отец стоял  у  люка  доставки  и  вкладывал  в  его  разинутую  пасть
книгофильмы и личные вещи. Ким взглянул на приборный щиток: шифр Уфы. Отец
захлопнул крышку, обернулся.
     - Едем домой, - сказал он. -  Рудник  мы  сегодня  пустили,  контроль
теперь понадобится лет через пять.
     - Мы уезжаем, - сказал Ким. - А школа?
     - Вернешься в старый класс, к учителю Гарнаеву.
     Помолчали.
     - Ты встретишь другого Астахова, -  мягко  сказал  отец.  -  Наконец,
существуют стереовизоры.
     - Конечно, - вздохнул Ким. Как же так, сразу? Он еще не додумал.  Это
очень важно для него - понять все, что связано с Астаховым, с  Ольгой.  Он
не может так уехать. Что подумает Ольга? Укатил домой - тихо, спокойно.
     - Я хотел бы остаться на несколько  дней,  -  нерешительно  заговорил
Ким.
     - Оставайся, - неожиданно легко согласился отец. - Оставайся до конца
семестра. А я не могу - работа...


     Утром, когда Ким с ребятами ждал  Астахова,  в  класс  вошла  высокая
женщина, педагог старшей группы. Ким понял сразу, сказал:
     - Можно мне выйти?
     Он побежал через корт - так было короче - и сорвал  у  кого-то  игру.
Ольга сидела на ящике с моделями непостроенных космолетов.
     - Не могла сообщить? - сердито спросил Ким. - Куда вы едете? Зачем?
     - Кому сообщать? Папа сказал, что ты улетел вечерним рейсом.  Я  сама
не знаю точно, куда мы едем. Кажется, на Фиджи... И все из-за тебя.
     "Вы трус, Игорь Константинович".
     - Не понимаю, - сказал Ким.
     - Будто? Ты наговорил вчера столько глупостей. Целый вечер папа ходил
по комнате. Потом спросил: "Ты тоже считаешь, что я трус?" Представь,  что
твой отец спросит у тебя такое. Пока я соображала, папа пошел говорить  по
стереовизору. Тогда ему и сообщили, что  Яворские  уехали.  Наверно,  твой
отец сдал местный номер. Папа связался с Фиджи. Там работает Годдард...
     - Годдард. Направленные мутации человека, - вспомнил Ким.
     - Это тебе, - Ольга протянула Киму капсулу с микрофильмом. - Я должна
была отослать в Уфу, но раз ты здесь...
     "Не может быть, что это только из-за меня", - подумал Ким. - Конечно,
Астахов хотел  вернуться  к  работе,  хотел  и  не  решался.  Неустойчивое
равновесие - достаточно было малого толчка, одной не очень умной, но  злой
реплики, и решение принято.
     - Ты рада, что едешь? - спросил Ким.
     Ольга пожала плечами:
     - Будет трудно...
     Ким видел: она и смеется, и плачет. Губы дрожат, а  глаза  улыбаются.
Пусть Ольга не отвечает. Она считает, что отец прав, и это главное.
     Ким вставил капсулу в проектор.



                                    9

     - Из трехсот тысяч идей машина выбрала  одну  и  сделала  ее  центром
новой гипотезы...
     Голос Астахова будто раздвинул невидимую преграду. На скале у  обрыва
стоял гигант, закованный в цепи. Он пытался сбросить путы, но тяжелая цепь
лежала недвижимо.
     - С прикованным  гигантом  сравнил  человека  автор  идеи,  -  сказал
Астахов. - Человек покорил природу, но не научился  управлять  собственным
телом. Можем ли мы усилием воли изменить цвет глаз? Замедлить рост ногтей?
Регулировать работу сердца? Нет, потому  что  не  хватает  сил  -  биотоки
слишком слабы, они  могут  передать  в  клетку  сигнал,  но  заставить  ее
работать в ином режиме биотоки  не  в  состоянии.  Нужно  усилить  сигналы
мозга!
     Скала дрогнула, гигант распрямил плечи и, неожиданно освободившись от
цепи, мощным движением бросил ее в пропасть.
     - Ошибочная, наивная идея, - сказал Астахов. -  Дело  не  в  слабости
биотоков.  Аппарат  наследственности  исключительно  сложен  и   устойчив.
Наследственность - вот наши цепи. Природа поступила как  инженер  прошлого
века:  создала  механизм  очень  надежный,  но  не  способный  к   быстрым
изменениям. А вот вторая ошибочная идея.
     Изображение подернулось туманом, и Ким,  будто  на  объемной  модели,
увидел длинную извивающуюся спираль.
     - Наше тело построено из кирпичиков-молекул.  Какое  расточительство!
Все равно, что закладывать в фундамент  дома  не  кирпичи,  а  электронные
осциллографы. Молекула сцеплена из атомов, атомы - из элементарных частиц.
Природа искала и ошибалась, конструируя живое, и выбрала  кирпичи  слишком
массивные и сложные.
     Двойная спираль - молекула  ДНК  -  на  глазах  у  Кима  рассыпалась,
брызнули осколки, невидимая пушка разбивала  их  на  атомы,  на  отдельные
частицы.
     - Нужно строить  живое  из  элементарных  частиц.  Поручить  хранение
наследственной  информации  спрессованным  в  плотный   комок   нейтронам,
протонам, электронам... Ошибочная идея. В мире элементарных частиц глава -
принцип неопределенности. Наш элементарный ген  окажется  подвержен  самым
неожиданным мутациям. Попробуйте хранить что-то в  сосуде,  который  вечно
меняет форму, размеры, а то и просто расплывается лужицей не столе...
     Голос Астахова на секунду исчез, из глубины проектора будто  полилось
пространство: черное, огромное - вся Вселенная со звездами и  галактиками.
Ким мчался куда-то, он не видел себя, но знал - он  не  в  звездолете,  он
просто бродит среди звезд с вещмешком за плечами, в стоптанных ботинках...
     - Две ошибки. Машина объединила их. И еще тысячи...  Появилась  идея.
Построим ген из  элементарных  частиц  и  будем  управлять  им  с  помощью
биотоков. Принцип неопределенности станет союзником, он будет  расшатывать
систему, помогать слабым сигналам мозга. Человек сможет стать камнем,  или
птицей, или лучом света... Местом его странствий будет Вселенная...


     - Помоги, - сказала  Ольга,  и  Ким  поднял  тяжелый  ящик,  отнес  к
махолету. У кабины, под ветром трепещущих крыльев, постояли.
     - Ты сообщишь свой адрес? - спросил Ким.
     - Не-а, - протянула Ольга, глядя вверх, крылья  выходили  на  рабочий
режим. - Зачем? Ты и сам знаешь, чего хочешь...



                                    10

     Звездолет был птицей - огромным бело-черным лебедем с  распростертыми
крыльями звездных датчиков, с длинной гибкой шеей, отделявшей генераторные
отсеки от жилых помещений, и с маленькой изящной головой,  в  которой  все
давно было знакомо и привычно,  от  слабого  серого  налета  на  пультовых
клавишах до зеленого чучела скалистой горлянки, привезенной Кимом с  Марса
еще в бытность студентом. Это был его корабль, его душа и тело.  Ким  стал
капитаном "Кентавра" больше десяти лет назад и теперь  собирался  покинуть
его - не на Земле, а здесь, в космосе. Капитана Кима  Яворского  ждали.  В
рубке "Кентавра" - чтобы проститься,  а  там,  в  полупарсеке,  на  второй
планете Росс-775 - чтобы встретить.
     "Не  стану  прощаться",  -  решил  Ким.  Шагнул  в  тамбур,   задраил
внутренний люк, ощупал лямки  биогенератора  на  плечах,  потопал  ногами,
убеждаясь,  что  ботинки-ускорители  надежно  закреплены.  "Странник",   -
подумал он. Вот так и мечтал учитель отправиться к звездам - с котомкой за
плечами и в стоптанных ботинках.
     Ким произнес контрольный набор слов, и  внешний  люк  исчез,  оставив
неожиданную черноту и усыпанный жаркими точками звезд холод  пространства.
Ким шагнул за борт. На миг он ощутил себя парашютистом из  старого-старого
фильма. Сейчас он спрыгнет с крыла и понесется к земле, и ветер  засвистит
в ушах, и нервы напрягутся до предела, и  пальцы  стиснут  кольцо,  но  ты
летишь и знаешь, что не раскроешь парашюта,  а  над  самой  землей,  когда
остриями копий протянутся к тебе  верхушки  елей,  ты  взмоешь  в  голубую
высоту, легко  управляя  своим  телом  и  всей  планетой,  которая,  вдруг
испугавшись тебя, ринется прочь.
     "Учитель не успел, - подумал Ким. - Сколько прошло  лет  -  тридцать?
Чуть меньше, пожалуй". "Вы трус, Игорь Константинович". Эти слова изменили
тогда три жизни. Его, и Ольги, и Астахова. Учитель не увидел звезд вблизи,
но довел свою науку  -  эрратологию  -  до  изящества  и  совершенства,  с
которыми нельзя было не считаться. Из множества ошибок и заблуждений,  как
легендарная птица-феникс, возродилась Истина. И он, Ким,  ставший  к  тому
времени звездным капитаном, услышав о смерти Астахова, явился  в  Институт
эрратологии и рассказал странную притчу. Притчу о Страннике...
     Ким  оттолкнулся  ногой  от  обшивки  и  поплыл  от  "Кентавра".   Он
прислушался к своим ощущениям - тело было послушно, готово а  миг  приказа
стать невидимым и всепронзающим лучом или, наоборот,  плотнейшим  комочком
материи, для которого не страшны самые горячие звездные недра.
     "Странник идет к звездам",  -  подумал  Ким.  Корабль  превратился  в
блестку и спрятался в звездной стае. Ким  остался  один  -  он  и  звезды.
Щелкнул переключателем на плече и  ощутил  в  себе  великую  силу  -  силу
Человека...
     В рубке "Кентавра" стереоэкран на  миг  полыхнул  ярким  пламенем,  и
человек,  только  что  паривший  в  пространстве,  исчез.  Люди  вздохнули
облегченно, но работа только началась, и они перевели  взгляды  на  другую
группу приборов, контролирующих полет Странника.
     "Все в порядке, - утверждали сигналы.  -  Странник  идет  к  звездам.
Ждите его".






                                П.АМНУЭЛЬ

                      ВЫШЕ ТУЧ, ВЫШЕ ГОР, ВЫШЕ НЕБА...



                                             Дело было давно, но потому-то
                                        и стоит рассказать о нем, пока оно
                                        не забылось совсем.
                                                              Г.Х.Андерсон


     Путешественник пришел в селение вечером в день Урожая.  Он  ходил  от
дома к дому, искал пристанища и нашел его у плотника Валента. Лог узнал  о
Путешественнике, когда уже стемнело и выйти не было  никакой  возможности:
мать усадила его качать малышей, а сама возилась на кухне. Лог нервничал -
в свои недолгие семнадцать лет он ни разу не говорил  с  Путешественником,
таким вот, только пришедшим,  пахнущим  дальними  полями  и  странствиями.
Старый, больной, никому уже не  нужный  Лепир,  от  которого  Лог  услышал
множество  историй,  странных,  как  осенняя  сушь,  тоже   был   когда-то
Путешественником, он пришел в селение задолго  до  рождения  Лога,  и  его
рассказы, сто раз слышанные, обросли  выдуманными  подробностями,  а  Логу
нужна была правда.
     Когда малыши заснули. Лог прилег в своем углу и стал ждать  утра.  Он
знал, что не сможет заснуть. Возбуждение нарастало,  даже  после  ссоры  с
Леной он не был так взволнован. Путешественник. Вот  действительно  смелый
человек. На памяти Лога никто в селении не решился так вот  выйти  однажды
за дома без страховочной веревки и  пойти  в  туман,  куда  понесут  ноги,
отдавшись на волю случая. Когда-то - Логу  было  два  года  -  ушел  и  не
вернулся его отец. Потом мать привела отчима, родились малыши.  Отчим  был
человеком спокойным, уходить не собирался, жил для матери, для детей,  для
дома, но недолго жил, вот в чем беда. Совсем недавно, весной, балка  упала
с крыши, и не стало отчима.
     Путешественники  казались  Логу  идеалом  человека.  Из-за  этого   и
поссорился он с Леной. Обычно они встречались  у  заброшенного  дома,  что
стоял на окраине селения. Там никто не жил,  слава  у  дома  была  дурная,
вроде в нем водились привидения. Никто их, конечно, не  видел,  а  слышали
многие, в ночном тумане слышно хорошо.
     - Ты представляешь, - сказал в тот вечер Лог, - найти новое  селение,
новых людей, узнать новые поля. Новые голоса, непонятные, таинственные.  И
запахи. В хорошую погоду можно взобраться  на  дерево  и  увидеть  листья.
Когда я был маленьким...
     - Ты и сейчас лазаешь на деревья, - чужим голосом сказала Лена.  -  Я
же знаю, и все знают, и когда-нибудь тебя накажут. Я  не  хочу,  чтобы  ты
сломал себе шею, понятно?!
     - Ну что ты, милая, - ласково сказал Лог, - я не упаду с дерева  даже
в самую густую полночь. Потрогай, какие у меня цепкие пальцы.
     Лена оттолкнула его и пошла прочь, мгновенно скрывшись в тумане.  Лог
услышал, как она идет к  своему  дому,  и  бросился  за  ней,  вытянув  по
привычке руки, чтобы не налететь на что-нибудь.
     - Лена, милая, - говорил он, - я никогда больше  не  буду  лазить  на
деревья, ты слышишь меня?
     Лена остановилась, и Лог услышал:
     - И не будешь запутывать веревку,  чтобы  тебя  не  нашли,  когда  ты
уходишь из селения?
     Лог замер. "Знает, - подумал он. - Неужели знает? И скажет? Что, если
скажет?"
     Лена ушла, а он стоял, раздумывая, что делать дальше. С  того  вечера
они не виделись. Лена то ли сердилась, то ли охладела  к  Логу,  а  он  не
искал встреч, хотя и безумно скучал в первое время. Боялся  проговориться.
Никто не должен был знать о том, что Лог, выйдя из селения в поле, нарочно
запутывает свою страховочную веревку. Чтобы его трудно было  найти,  чтобы
никто не узнал, куда он ходит и что делает. Никто. Даже Лена.


     Путешественник носил длинную бороду, одежда его  была  старой,  много
раз залатанной, котомка имела столько кармашков, что, казалось, только  из
них и состояла.
     Лог столкнулся с Путешественником, когда, постучав,  открыл  дверь  и
вошел в темную прихожую плотника Валента.  Утром  туман  немного  поредел,
хотя,  конечно,  до  вчерашней  прозрачности  было  далеко.  Но,   подойдя
вплотную. Лог  все  же  сумел  рассмотреть  Путешественника.  Хорошо,  что
плотник не мог  увидеть  этого  взгляда,  иначе  наверняка  побежал  бы  к
старосте.  А  Путешественник  увидел  и  понял,  и,  отступив  с   порога,
молчаливым жестом пригласил Лога войти. Плотник последовал было  за  ними,
но его ждали в мастерской, и он ушел, пробормотав что-то, на  что  Лог  не
обратил внимания, а Путешественник не расслышал.
     Путешественник скинул с плеч котомку и сел рядом с Логом  на  широкую
скамью.  От  него  действительно  пахло  чем-то  незнакомым,   далеким   и
притягательным. Лог умел различать тысячи запахов, но этот был не обычен и
не сравним ни с чем.
     - Меня зовут Лог, - начал юноша со стеснением в голосе.
     - А меня Петрин, - спокойно сказал  Путешественник.  -  У  меня  мало
времени, я хочу до темноты пройти как можно больше.
     - Ты... вы... - Лог поразился. То, что он  услышал,  не  вмещалось  в
сознании.
     -  Да,  -  усмехнулся  Путешественник.  -  Я  ухожу.  Я  никогда   не
задерживаюсь в одном селении больше чем на два-три дня. А ваше невелико, и
я решил ограничиться ночлегом.
     Путешественник   очень   правильно   выговаривал   слова   и   строил
предложения, как дома из плотно пригнанных бревен. У Лога мурашки побежали
по коже, когда он представил, как Путешественник каждое утро вскидывает на
плечи котомку и идет в туман, в серое ничто, не зная не только,  будет  ли
он ночевать под  крышей  или  в  поле,  но  не  зная  даже,  доберется  ли
когда-нибудь до человеческого жилья или этот день  станет  для  него  днем
неудач, и он, окончательно заблудившись в тумане, так и останется навсегда
среди деревьев или скирд, и будет бродить и кричать, и клясть судьбу, пока
не умрет от голода, а потом, много дней спустя, кто-нибудь  из  ближайшего
селения при уборке урожая случайно наступит  на  его  побелевшие  кости  и
мгновенно ужаснется, как  ужаснулся  Лог,  однажды  нащупав  ногой  что-то
твердое и круглое. Он присел  на  корточки  и  увидел  череп.  Лог  крепко
вцепился тогда в страховочную веревку и потянул, убеждаясь,  что  она  все
так же надежно привязана к одному из множества столбиков  безопасности  на
окраине селения.
     Никто - Лог был уверен в этом! - не решался  на  Путешествие  дважды.
Максимум, на что мог надеяться человек, это пройти от  одного  селения  до
другого, случайно оказавшегося на пути. Но  сам  этот  путь,  который  мог
продолжаться от одного дня до долгих недель,  так  выматывал  любого,  что
Путешественник навсегда оставался в том селении, до которого  он  с  таким
трудом добрался. Как же идти, если не знаешь куда, если  не  видишь  пути,
если все время возвращаешься назад, плутая в тумане, если холод забирается
под сердце, потому что, чем дальше  ты  уходишь,  тем  ужаснее  становится
сознание, что нет никакой надежды  куда-то  прийти.  Но  уйти  опять,  уже
достигнув цели, это... Нужно быть безумцем...
     - Не смотри так на меня,  малыш,  -  сказал  Путешественник,  ласково
улыбаясь. - Я вышел из дома  два  года  назад.  Я  побывал  в  одиннадцати
селениях, ваше двенадцатое (Лог весь подался  к  Путешественнику  и  ловил
каждое слово). Несколько раз я думал, что все, заблудился окончательно. Но
я шел и каждый  раз  приходил.  Однажды  не  ел  почти  неделю,  кончились
припасы. Но дошел. В  том  селении  я  провел  месяц  и  едва  не  остался
навсегда, но потом что-то позвало меня, и я ушел опять...  Каждый  человек
для чего-то живет, малыш. Лог, да? Каждый человек. Лог, живет для чего-то.
Женщины - для того, чтобы не зачах род, чтобы в доме были уют и  покой.  А
мужчины - чтобы завтра люди жили лучше, чем  вчера,  а  потом  еще  лучше.
Чтобы вопросы не оставались без ответов. Чтобы никто ничего не боялся.
     Путешественник умолк, и Логу неожиданно захотелось признаться ему  во
всем. Путешественник уйдет сегодня, он просто не успеет донести  на  Лога,
да и не станет этого делать, ведь он сам такой, и он один может понять.
     - Петрин, - сказал Лог, звуки чужого имени казались  необычными,  как
сам Путешественник. - Вы... вы не боитесь Голоса неба?
     - Я боюсь всего, чего не знаю. А что такое Голос - я не знаю. Как  не
знаешь и ты. И никто. Я боюсь Голоса неба только поэтому, хотя и знаю, что
еще никто и никогда не пострадал от него.
     - Почему? - Лог заговорил торопливо, уж это он знал, об этом им  всем
ежедневно твердили в молитвенном доме. - Голос может быть добрым, и  тогда
родится  хороший  урожай.  Голос  может  быть  злым,  и  тогда  в  селении
кто-нибудь умирает. Недавно Голос призвал Антора, пекаря, а он был не  так
уж стар.
     Путешественник неожиданно рассмеялся.
     - Скажи, Лог, сколько раз в году ты слышишь Голос неба?
     - Ну... Двадцать.
     - А урожай бывает дважды в год, и  умирают  люди  не  так  уж  часто.
Значит, в большинстве случаев Голос  звучит  впустую?  И  еще:  ведь  люди
умирают не сразу после того, как раздастся Голос?  Или  до  или  после,  и
бывает, что намного после. И все же виноват Голос...
     Лог хотел возразить, но скрипнула отворяемая дверь, и  он  промолчал.
Вернулся плотник.
     - Мне пора, - сказал Путешественник, поднимая с пола тяжелую котомку.
- Валент проводит меня до последнего дома. Дальше сам. Прощай, малыш.  Рад
был поговорить с тобой.
     Путешественник быстрым движением привлек Лога к себе и зашептал ему в
ухо, щекоча жесткими волосами:
     - Ты видел  когда-нибудь  голубой  туман  с  желтыми  прожилками?  Он
переливается всеми оттенками, и кажется, что ты в  огромной  игрушке...  А
желтый туман? Он неприятно пахнет, и голова от него болит, и дрожат  ноги.
Остерегайся желтого тумана. А оранжевый? Ты видел  когда-нибудь  оранжевый
туман?
     Лог потрясенно качал головой. Он не видел, и он  не  смел  признаться
сейчас, когда плотник стоял неподалеку и ловил каждое слово, что в этом  и
заключается его мечта, смысл жизни - увидеть ярко-оранжевый туман, и туман
желтый, и голубой. Всякий, кроме этого обыденного и скучного серого цвета.
Лог держал Путешественника за локоть и не хотел отпускать. Если бы он мог,
он ушел бы с ним. Но он не мог. Путь его, Лога, был иным, но и в  этом  он
не смел сейчас признаться.
     - А знаешь ли ты, - жарко шептал Петрин, - чем  туман  отличается  от
воздуха?
     - Ничем, - удивился Лог.
     - Почему же два слова, а не одно?
     - Мало ли? - Лог пожал плечами. - Слова часто повторяют  друг  друга.
Ложь и обман. Правда и истина.
     - Подумай, малыш, и ты услышишь в этих словах  различия.  Ложь  может
быть нечаянной, обман всегда преднамерен. А как же туман и,  воздух?  Если
слова разные, то кто-то, придумавший их, вкладывал  в  них  разный  смысл,
верно?
     - Не знаю, - растерянно сказал Лог, не понимая, в чем  хочет  убедить
его Путешественник.
     - Ну скорее, - заскрипел плотник, который,  наверняка,  стоя  в  двух
шагах, прислушивался к шепоту. - Пойдемте, Петрин. А  ты,  Лог,  ступай  в
поле.
     Путешественник легко оттолкнул Лога и пошел на голос. Шаги  протопали
по  улице,  и  все  стихло.  Лог  опустился  на  угол  скамьи.  "Как   это
замечательно, - думал он. - От селения к селению. Сквозь туман. Ничего  не
видеть впереди, не знать, что ждет тебя через мгновение, и все равно идти.
Рискуя, достичь нового селения, но не  остановиться,  а  идти  дальше".  С
детства, когда Логу сказали об уходе отца. Лог часто думал о том, где  тот
сейчас. И зарождалась мечта:  увидеть  иной  туман.  Оранжевый.  Почему-то
этому цвету Лог отдавал предпочтение перед остальными,  возможно,  потому,
что Лена любила все оранжевое.  Может  быть,  оранжевый  туман  прозрачнее
серого, и если здесь, в селении, даже в лучшие дни видно не дальше чем  на
три-четыре локтя, то там... Может быть,  там,  разговаривая  с  человеком,
всегда видишь его лицо и не только по  интонации  голоса  догадываешься  о
настроении. Но старый Лепир, единственный в селении,  пришедший  издалека,
не видел никакого оранжевого тумана. Да и  пришел  он,  скорее  всего,  из
ближайшего селения, и хотя, по его словам,  проплутал  немало  и  едва  не
погиб, но ведь плутать он мог и  на  одном  месте  -  таково  уж  свойство
тумана, таков Закон. То, что  сказал,  уходя.  Путешественник  Петрин,  не
укладывалось в сознании. Нет, укладывалось, еще как  укладывалось.  Первое
подтверждение того, что мечта может сбыться. Он,  Лог,  еще  многое  может
узнать о мире, в котором живет. Он еще  увидит  такую  красоту,  какую  не
видел никто...
     Лог  выбрался  на  улицу,  нащупал  веревку,  ведущую  в  поле,   она
отличалась от других, натянутых вдоль дороги, своей толщиной, и Лог быстро
пошел, перебирая веревку пальцами. Он нашел бы дорогу и так,  он  ходил  в
поле ежедневно уже два  года,  с  тех  пор  как  старейшины  объявили  его
совершеннолетним. Но сейчас он не хотел идти наугад. Боялся? Да, и  боялся
тоже, потому что забрезжила цель. Нельзя рисковать по пустякам.


     До вечера Лог подсекал упругие  стебли  и  складывал  вдоль  гряды  в
ровные полосы, чтобы шедшие за ним ребята убирали стебли а скирды.  Работа
была монотонной и не  мешала  думать  и  даже  разговаривать  с  соседями,
которых он, конечно, не видел, но прекрасно слышал и знал.
     Когда гулко пронесся удар гонга -  конец  работе,  уже  темнело.  Лог
устал, проголодался и подумал, что в таком состоянии он не сможет  сделать
то, что задумал на сегодня. Он только сходит и проверит, все ли  цело,  не
нашел ли кто-нибудь случайно его  делянки.  Дома  его  ждал  обед,  малыши
повисли на руках, а мать, невидимая в тумане и вечерней серости, сказала:
     - Лог, староста просил тебя зайти.
     Ухнуло сердце. Просил зайти. Приказал -  это  вернее.  Последний  раз
староста вызывал Лога три года назад, когда он с ребятами  ходил  избивать
камнями дом с привидениями. Дому-то ничего не сделалось, а  ребят  и  Лога
наказали.
     Наскоро поев, Лог бросился  вон  из  дома,  и  одному  ему  известной
дорогой, находя путь по едва заметным  приметам  -  зарубкам,  которые  он
нащупывал руками, прежде чем успевал увидеть, он дошел до окраины  селения
и, присев, долго искал  конец  оставленной  вчера  веревки.  Нашел  он  ее
немного в стороне от того места, где ожидал,  и  поспешил  в  сгустившуюся
темноту, уверенный, что ничего не найдет на делянке и что вызов к старосте
связан именно с этим ужасным событием, перечеркнувшим все  его  надежды  и
планы. Он так торопился, что поранил обо что-то ногу, но  на  делянке  все
оказалось в порядке, все, как он оставил вчера, ничто не сдвинуто с места,
ничего не пропало.
     Переведя дух. Лог пошел обратно, торопясь застать старосту до  сна  -
тот ложился рано, - иначе не избежать новых наказаний. О причине вызова он
больше не думал. Главное, что никто не нашел делянку. Остальное - ерунда.
     У двери старосты он прислушался, но все было тихо, где-то  в  глубине
комнаты горели лампады, рассеивая желтоватый свет, - три круглых пятна  на
сером полотне. Староста жил один, и если не молился в молитвенном доме, то
обычно лежал на кровати, отдыхая после трудового дня. У  старосты  никогда
не было легких дней. Человек он был немолодой, а забот хватало.
     - Иди сюда, Лог, - сказал староста, узнав шаги. - Не бойся, я  позвал
не наказывать, хотя ты и заслуживаешь наказания.
     Лог нащупал скамью у стола, сел. Солома под старостой  зашуршала,  он
не встал, он и без того прекрасно знал, какое сейчас у Лога  лицо.  Боится
наказания. Все боятся наказания.
     - Путешественник  поразил  тебя,  -  сказал  староста,  -  и  я  хочу
предостеречь. Ты, Лог, падок на все необычное, это у тебя  в  крови.  Тебя
тянет то в дом с привидениями, то к Путешественнику. И  ты  не  замечаешь,
что он глуп.
     Лог сделал движение, едва не смахнув со стола кружку с водой.
     - Да, глуп, - староста повысил  голос.  -  Умный  человек  не  станет
мотаться от селения к селению, когда везде жизнь тяжела и везде одинакова.
Разве не этому учит Закон? Разве не для того, чтобы служить Закону,  живет
человек? Ты и сам. Лог, хорошо это знаешь, ведь ты был лучшим  учеником  у
старейшин. Далеко ли может  видеть  взгляд?  Не  дальше  протянутой  руки.
Далеко ли может слышать ухо? Не дальше соседних домов. Вот  и  все.  Нужно
жить тем, что рядом с тобой. Голубой туман... Если даже есть такой, искать
его - недостойная ересь. Чтобы жить, нужно работать и работать. И думать о
ближних: о матери, о малышах, о том, что  на  доме  прохудилась  крыша  и,
значит, нужно сделать ремонт. Это жизнь. Ты умен. Лог,  а  Петрин  глуп  и
умрет где-нибудь в поле от голода и сырости. Тебя  будут  помнить,  а  его
забудут. Ты успеешь сделать много добрых дел, а он даже зла  не  совершит.
Понимаешь, Лог?.. Старейшины хотят наказать тебя,  но  я  пока  не  стану.
Подумай, Лог, о том, что я сказал. А теперь иди...
     "Значит, староста узнал о последних словах Путешественника? - подумал
Лог, выходя из дома.  -  Неужели  плотник  Валент  все  слышал?"  То,  что
староста сказал в назидание. Лог знал, это были поучения Закона, и все это
было верно только не для него.
     Старый Лепир жил, к сожалению, не один. Он снимал маленькую  комнатку
в доме, где обитали еще три семьи, и когда Лог разговаривал  со  стариком,
ему всегда мешал шум за стеной, голоса, смех, а то и крики. К  тому  же  и
там, за стеной, при желании можно было услышать, наверное, даже  шепот,  и
Лог не знал, какая часть их  разговоров  с  Лепиром  становилась  известна
старейшинам. Лепир уже больше года не покидал своей комнатки,  к  старости
он вовсе ослеп, и слепота не тяготила его, он отлично  ориентировался,  но
видеть его подернутые бельмами глаза Логу было невыносимо.
     - Я думал, что ты уже не придешь сегодня, - сказал Лепир, узнав шаги.
     - Здесь был Путешественник, - сказал Лог.
     - Знаю, - Лепир перешел на шепот. - Я тут за день всего наслышался...
Пришел и ушел... Ты говорил с ним?
     Лог пересказал разговор, стараясь вспомнить не  только  слова,  но  и
интонации.
     - Когда-то и я тоже, - вздохнул Лепир. - Но чтобы так, сразу, уйти...
Он безрассудный человек, этот Петрин.  Погибнет.  Оранжевый  туман,  да...
Красиво. И подумать только,  что  люди  губят  себя  ради  красоты.  Какая
разница, какого цвета туман?
     Лог молчал пораженный. Это был день  изумления.  Теперь  поражал  его
старый Лепир, который, сколько  помнил  Лог,  с  упоением  вспоминал  свое
единственное Путешествие, продолжавшееся восемь долгих дней.
     - Ага, - прошептал Лепир, - ты думаешь, я  спятил  на  старости  лет.
Нет, просто я думаю... Ради одной лишь красоты не стоит уходить.  Если  ты
ищешь неведомую красоту - оранжевый туман, говоришь ты,  то  ведь  знаешь,
что хочешь найти. А? Представляешь себе.  Но  тогда  и  искать  не  стоит.
Вообрази себе оранжевый туман,  и  наверняка  в  воображении  он  окажется
красивее, чем на самом деле. Верно? Идти  нужно  только  тогда,  когда  не
знаешь, что найдешь. Вот почему так мало Путешественников. Все все  знают.
Знают, что днем светло, а ночью темно, и так везде. Знают, что Голос  неба
забирает часть урожая, оставляя нам столько, чтобы мы не умерли от голода.
И так везде. Верно? Знают, что новые ножи, топоры  появляются  на  дороге,
когда этого хочет Голос. Почему появляются? Знают и это: Голос дает  их  в
награду за наш урожай. Мы все знаем. Зачем тогда путешествовать? А?
     - Искать красоту, -  убежденно  сказал  Лог.  -  Я  представляю  себе
оранжевый  туман,  но  если  то,  что  я  найду,   окажется   невообразимо
прекраснее?
     - Все-таки ты ищешь не красоту, а знание, - едва слышно сказал Лепир.
- Новое знание. Пусть это будет знание новой красоты. Но разве  для  того,
чтобы узнать что-то новое. Лог, нужно  обязательно  куда-то  идти?  Скажи,
разве здесь, в селении, ты не можешь насытить свою жажду нового?
     - Я знаю здесь все, - усмехнулся Лог,  -  и  между  прочим,  с  твоей
помощью, Лепир.
     - Да, я научил тебя, чему мог. А что глубоко под землей, глубже самых
глубоких колодцев? А что в песчинке, такой маленькой, что глаз  наш  не  в
силах разглядеть?
     - Да, - сказал Лог,  решившись,  наконец,  приоткрыть  перед  Лепиром
часть своей тайны, не всю, не настолько, чтобы  старик  понял,  но  часть,
чтобы услышать ответ. - Я не знаю этого. И еще я не знаю, что там,  высоко
над головой, выше деревьев, выше домов.
     - Голос, - сказал старик. - Голос, небо и свет. Не будь Голоса, мы бы
не жили, не будь света, земля была бы бесплодной.
     - А если там, откуда приходит свет и  где  обитает  Голос,  туман  не
серый, а оранжевый?
     - Опять ты об этом, - с досадой  сказал  старик.  -  Ты  вырос,  Лог.
Прежде ты слушал меня, а теперь - себя.
     Лог промолчал, ему почудилось какое-то движение  за  тонкой  стенкой.
"Мы слишком громко разговариваем, - подумал Лог. - И не о  том.  Не  такие
разговоры принято вести в селении. О пахоте и  севе.  О  ремонте  дома.  О
ремеслах. И конечно, не о красоте непостижимого".
     Лог коснулся рукой тонкого плеча старика, приник к  нему  в  темноте,
зашептал:
     - Путешественник Петрин смелый человек, но он не там ищет красоту.  А
ты, Лепир, не там искал знание. Ни в двух, ни в трех,  ни  в  тысяче  дней
перехода нет ничего нового - ты ведь сам был  Путешественником,  и  Петрин
говорит то же самое. И под землей ничего нового нет. И ты, и Петрин, и мой
отец - все вы повторяли Друг друга. Один искал  новую  красоту,  другой  -
новое знание, третий - лучшую жизнь. И никто не  нашел  и  не  мог  найти,
потому что шли тем же путем, что и многие до них. А  нужно  иначе.  Совсем
иначе, понимаешь? Чтобы увидеть  красоту,  какую  никто  не  видел,  чтобы
узнать то, чего никто не знает, нужно ведь и сделать то, чего еще никто не
делал.
     - Что ты задумал, Лог? - шепот Лепира был тревожен. -  Я  не  понимаю
тебя. Ты говоришь странные вещи, и хорошо, если говоришь  только  мне.  Не
забывай о Законе, Лог...


     За ним пришли рано утром. Лог успел покормить малышей и оделся, чтобы
идти в поле. В это время в дом вошли несколько человек, один  из  которых,
судя по голосу, был старостой. Лог и не подумал прятаться.
     - Честное слово, Лог, - сказал староста,  связывая  ему  руки,  -  ты
неразумен, как младенец. Я предупреждал тебя... Ничего, наказание,  думаю,
не будет суровым. Ты ведь впервые перед судом старейшин.
     И в это время раздался Голос. Он возник из утренней тишины, сгустился
из тумана, за какие-то  мгновения  уплотнился,  набрался  сил  и  загремел
оглушающе над самой головой, отражаясь  от  стен,  крыши,  от  всего,  что
попадало ему на пути, и даже в голове Лога Голос  отражался  и  усиливался
многократно, низкий и властный, зовущий и пугающий. Голос неба.
     Все замерли.  Староста  едва  слышно  в  этом  грохоте  кричал  слова
молитвы, а у Лога пересохло В горле, и он молчал, думая в испуге,  чья  же
сейчас очередь умирать. Ведь не за урожаем явился Голос в  этот  неурочный
утренний час! Уж не за старым ли Лепиром? О себе Лог  не  подумал.  Только
после того как Голос смолк, растаял в тумане, после того как руки старосты
неожиданно жестко схватили его за локти и потащили к  невидимой  в  тумане
двери на улицу, только после того как закричала мать,  а  малыши,  путаясь
под ногами, заревели почти так же громко, как Голос,  только  после  всего
этого уже на  улице  Лог  подумал,  что  явление  Голоса  было  воспринято
старостой и всеми, кто пришел с ним, как указание: его.  Лога,  наказывают
справедливо.
     До землянки, в которую сажали провинившихся  и  кающихся,  Лог  дошел
сам. Дорогу он знал не хуже остальных,  туман  несколько  поредел,  и  Лог
видел даже  плечи  двух  человек,  шагавших  рядом  с  ним.  Лог  позволил
запихнуть себя в тесное помещение, где только и было место для лежанки,  а
в отверстие над головой можно было просунуть руку и  даже  голову,  но  не
больше. Дверь захлопнулась, скрипнул засов, и голос старосты сказал:
     - Судить тебя будем завтра. Думай и кайся. Лог. Вот твоя  провинность
перед Законом: ты хотел запретного и посягал на устои.
     Шаги стихли. Лог опустился на лежанку, постель была сырой, но  больше
сидеть было не на чем. "Конечно, -  подумал  Лог,  -  вчерашние  разговоры
дошли до ушей старейшин.  И  с  Путешественником,  и  с  Лепиром".  Но  за
крамольные желания наказывают месячным покаянием.  А  потом  он  продолжит
свою работу. Если только... Нет, не должно случиться,  чтобы  его  делянку
нашли. Но кто выдал? Кто слышал их разговоры? С Путешественником - плотник
Валент. А с Лепиром?


     День прошел. Логу не было скучно, он размышлял. Он впервые  размышлял
так неторопливо, считая свободное время не пригоршнями, а целыми охапками.
Под вечер явился староста, опустил в оконце похлебку и подождал, пока  Лог
насытится.
     - Завтра соберется совет старейшин, -  сказал  староста.  -  Если  ты
одумался, то тебе, конечно, окажут снисхождение,  и  самое  страшное,  что
тебе грозит, - год заключения.
     Год?! Год в этом земляном мешке, и выпускать  будут  только  в  поле,
потому что работать должны все. А как же мать?  Как  же  старый  Лепир?  А
делянка? Ее найдут, и тогда - новое  наказание,  еще  суровее.  Все  будет
кончено. Все и так кончено. Чтобы жить с людьми, нужно  быть  такими,  как
они, как все, как каждый. А если ты хочешь чего-то иного, чего-то,  о  чем
нельзя и подумать? Тогда - в мешок  тебя.  Оранжевого  тумана  захотелось?
Будет и оранжевый, и зеленый в крапинку. Во сне.
     Староста ушел, так и не дождавшись от  Лога  вразумительного  ответа.
Голос и шаги его давно стихли, а Лог все сидел неподвижно, будто  примерз,
хотя летняя  ночь  была  тепла.  "Нужно  было  уйти,  -  думал  Лог.  -  С
Путешественником Петрином или одному". Какой он глупец! Он  хотел  слишком
многого сразу и потерял все. Через год он никуда не сможет  уйти,  за  ним
будут присматривать, любой его шаг - а шаги его научатся узнавать в  самом
густом тумане -  тут  же  станет  известен  старейшинам.  Пропадет  мечта.
Пропадет жизнь.
     - Лог, - услышал он растерянный шепот. - Лог...
     Это был голос Лены. Лог мгновенно  вышел  из  состояния  полусна.  Он
вскочил на лежанку и вытянул вверх руки. Ладони уперлись в низкий земляной
потолок и нащупали тонкие горячие пальчики  Лены,  тянувшиеся  к  нему  из
оконного отверстия.
     - Лена, - сказал Лог, - Лена...
     Лена тоненько заплакала, как в ту минуту, когда  он  поцеловал  ее  в
первый раз, против ее воли, притянул к себе, сам не ожидая от себя  такого
поступка, и почувствовал ее сладкие упругие губы.
     - Не надо, Лена, - сказал  он,  морщась  и  стараясь  придать  голосу
уверенность, которой он не испытывал. - Ну подумаешь,  год.  На  следующем
празднике Урожая мы будем вместе и навсегда.
     "Вместе и навсегда, - подумал он. - Навсегда - вот  это  верно".  Ему
тоже захотелось заплакать, губы задрожали, а пальцы царапнули по земляному
потолку, и на голову Лога посыпались мелкие камешки и песок. Смутная мысль
промелькнула в голове, и Лог даже на  мгновение  задержал  дыхание,  чтобы
мысль не ускользнула.
     - Лена, милая, хорошая, - сказал он.
     - Я принесла то, что  ты  хочешь,  -  неожиданно  ясным  и  спокойным
голосом сказала Лена.
     - Ты принесла...
     - Топор и лопатку.
     - Ты подумала об этом даже раньше меня, - пробормотал Лог.
     Это была единственная возможность, и то,  что  Лена  подумала  о  ней
раньше него, заставило Лога понять простую и, видимо, очевидную для  всех,
кроме него, мысль: есть и кроме оранжевого тумана,  кроме  мечты  об  иной
красоте, кроме странствий и поиска неведомой  истины,  есть,  кроме  всего
этого, вещи, ради которых стоит жить. Любовь,  например.  Любовь,  которая
поняла сердцем, что не будет  Логу  жизни  с  сознанием  пустоты  в  душе,
необходимости существовать, подчиняясь Закону.
     Лог думал об этом, и слезы текли по щекам впервые за последние  годы,
он давно забыл, что способен плакать, и плакал он не о  себе,  а  о  своей
Лене, которая останется в селении и будет любить его даже тогда, когда он,
может быть, уже умрет где-нибудь в поле или на чужбине. Лог думал об этом,
а  руки  сами  делали  все,  что  нужно.  Подхватили  инструменты,  начали
разбивать топором и разрыхлять лопаткой камень и песок, расширяя отверстие
окна, а песчинки и камешки сыпались на Лога, в глаза, рот, за воротник.  В
ночь перед судом старейшин узника нельзя было сторожить - до людского суда
Лог оставался пленником Голоса неба. И если он  не  воспользуется  случаем
сейчас, убежать потом будет невозможно. И Лена,  милая  Лена,  поняла  это
даже раньше самого Лога.
     Отверстие над головой стало достаточно велико, и Лог с  помощью  Лены
выбрался из ямы, повалился на землю, тяжело дыша, а Лена стряхивала с  его
лица и одежды песок, будто это было так уж необходимо сейчас,  и  целовала
Лога в грязные щеки.
     - Вот, - сказала она потом. - Это мешки с провиантом. Это -  твой,  а
это мой.
     И только после этих слов Лог понял смысл ее поступка,  гораздо  более
безрассудного, чем ему показалось вначале. Лена хотела уйти в  Путешествие
вместе с Логом. Быть с ним если не здесь, то там, если не там,  то  нигде.
Лог прижал девушку к себе, шептал слова, которые давно хотел и не  решался
сказать, слова, которые были правдой еще минуту назад, а сейчас стали лишь
средством усыпить подозрения Лены, потому что взять ее с собой Лог не мог.
Он вовсе не хотел стать Путешественником, повторять бессмысленные  подвиги
Лепира и Петрина. Путь его был иным. Сейчас или никогда.
     Он взвалил себе на спину обе котомки и,  стараясь  вспомнить  путь  к
своему страховочному колышку, низко пригнулся к земле, нащупывая в  полной
темноте направления тропинок. Лена шла сзади, держась  за  конец  веревки,
свисавшей с одной из котомок.
     В селении было тихо, люди спали, сквозь туман  не  проникал  ни  один
лучик. Логу казалось, что он ужасно долго не может найти  своего  колышка,
вот-вот рассветет, и его начнут искать. Лена молчала, и Лог знал,  что  ее
мучит один вопрос: что они ищут? Уйти в Путешествие  можно  ведь  в  любом
направлении и из любого места, хотя бы от той же землянки.
     Вот он, колышек. Вот его. Лога, зарубка, вот его, Лога,  страховочная
веревка, ведущая к делянке. Лог перевел дух и обернулся к Лене. Он  должен
был сейчас предать ее, и это был единственный шанс им обоим спастись.
     - Лена, милая, - сказал  Лог,  обняв  девушку  и  чувствуя,  как  сам
слабеет. - Лена, хорошая моя, я не могу уйти так, мне  нужно  домой  очень
ненадолго. Взять кое-что. Ты тоже иди к себе и  возвращайся  на  рассвете.
Все будет в порядке. Время есть. Вот... запомни колышек и дорогу.
     Лена почувствовала подвох в решении Лога, но промолчала. Если уж  она
решилась  быть  с  Логом,  то  должна  делать  все,  что  он  скажет,   не
расспрашивая и не рассуждая. Когда шаги Лены стихли в гулкой темноте.  Лог
позволил себе на  минуту  расслабиться.  Он  опустился  на  мокрую  землю,
облокотился на котомки, закрыл глаза, отдыхал. "Сейчас, -  подумал  он.  -
Сейчас случится то, для чего я жил последние полгода".


     Полгода  назад  -  стояла  зима,  все  кругом  было  матово-белым  от
оседавшего на землю из тумана инея - Лог забрел  случайно  на  заброшенное
поле. Земля здесь не родила, чахлые стебли были неприятны на вкус, и  поле
забросили, хотя каждый участок был на счету. Страховочная веревка тянулась
вслед за Логом, легко сматываясь с поясной катушки.  Был  зимний  праздник
Благодарения, и все сидели по домам, пекли пироги, собирались  на  большую
вечернюю молитву.  В  поле  тишина  стояла  необъятная,  какая-то  гулкая,
бездонная. Мороз продирал, но Логу было  хорошо.  Возвращаться  до  начала
молебна не хотелось, и, достав из многочисленных карманов запасенные щепки
и кремни, он высек огонь, раздул его и, присев на  корточки,  вытянул  над
костерком  руки.  Огонь  был  багровым,  и  туман,   сквозь   который   он
просвечивал, казался оранжевым. Оранжевое облачко, клубящееся  и  рвущееся
кверху. Рука тоже ощутила это движение тумана, и мысль Лога,  ясная  и  не
стесненная  ничем,  впервые  отметила  это  движение   вверх   как   некую
реальность. "Вверх, - подумал он. - Вверх. Что-то есть в этом". В  кармане
завалялся клочок материи. Лог расправил его  на  ладони  и,  подержав  над
огнем, выпустил из рук. Полотно начало было падать, но повисло на какое-то
мгновение, а потом даже поднялось немного  вверх,  медленно-медленно...  и
упало. Исчезло в пламени, истлело. Лог смотрел, как  угасает  огонь.  "Вот
оно что, - думал он. - Огонь - вот сила, которая тянет вверх полотно. Нет,
не полотно. Огонь почему-то толкает вверх туман, а уж  туман  увлекает  за
собой  кусок  материи...  Неужели  никто  из  Путешественников  раньше  не
додумался до этого? Вверх. Двигаться вверх".
     Полгода назад это было, и с тех пор началась у Лога странная  двойная
жизнь. Началась тайна, в  которую  он  не  посвящал  никого.  Сначала  Лог
экспериментировал с огнем и полотном. Он нарезал из материи кусочки разной
формы и размера и бросал в  туман  над  костром.  Когда  однажды  довольно
большой кусок полотна неожиданно выгнулся куполом  и  застыл,  трепеща,  а
потом медленно двинулся вверх и, выпущенный из рук, скрылся в  тумане  над
головой. Лог в восторге даже  загасил  пламя  неосторожным  движением.  Он
стоял во мраке и впервые за все время подумал о том, что это реально. Это.
Странное,  немыслимое,  никем  еще  не  придуманное,  только  им.   Логом,
увиденное и теперь реальное, вполне реальное. Нужно пробовать еще  и  еще,
ведь если вверх мог улететь такой большой кусок полотна, то улетит  и  еще
больший, нужно только больше пламени, и  если  полотно  может  лететь,  то
способно унести с собой еще что-нибудь. Да, нужно больше пламени. Огромный
костер и огромный лоскут.
     Почему лоскут? Если именно туман увлекает вверх полотно, то  нужно...
Да! Нужно сделать так, чтобы этот особый, создаваемый огнем  туман  так  и
остался в материи, не растекся во все стороны...
     На следующий вечер, обманув мать уверениями, что он должен сшить себе
новую рубашку. Лог  сел  за  разваливающийся  станочек  -  любимое  мамино
утешение, стоявшее  дома  с  незапамятных  времен  и  доставшееся  матери,
кажется, еще от ее прабабки,  -  и  сшил  неуклюжий,  но  легкий  мешок  с
горловиной, которую можно было легко затянуть тугой нитью.  Малыши  мешали
работать, станок раскачивался и грозил окончательно  развалиться,  но  Лог
все же довел работу до  конца  и  заснул  удовлетворенный,  измученный,  и
заинтригованный и на другой день работал в поле из рук вон  плохо,  считая
время от колокола до колокола. В тот вечер неуклюжее сооружение (для  него
Лог придумал звучное название "туманный шар"), повисев над костром, начало
подниматься, натягивая нить, на которой висел довольно тяжелый камешек.
     Шли дни, а точнее сказать, дни  тянулись,  а  вечера  летели,  полные
забот и волнений. Лога почти не беспокоило, что кто-то может выследить его
на делянке. Найти в тумане именно тот  страховочный  колышек,  к  которому
привязана именно его. Лога,  страховочная  нить,  можно  было  лишь  чисто
случайно, а в этой части селения, где начиналось  заброшенное  поле,  люди
появлялись  нечасто.  На  вопросы  матери  о  его  вечерних  отлучках  Лог
придумывал  нечто  невразумительное,  и  мать  верила  или  думала,   что,
наверное, у него свидания с Леной, и не особенно допытывалась.
     Через месяц Лог уже знал, что большой мешок, самый большой из  сшитых
им "туманных шаров", способен поднять камень и продержаться  на  высоте  в
десять локтей примерно полвечера. Потом все  кончалось.  Туман,  созданный
огнем, почему-то терял  свои  необычные  свойства,  и  мешок  опускался  -
медленно и безнадежно. Это еще не было трагедией  -  Лог  вовсе  не  горел
желанием немедленно испытать на себе обнаруженное  им  необычное  свойство
тумана.
     Однажды, погасив костер, собрав и сложив под камнем мешки -  не  унес
бы ветер, - Лог услышал в ночной тишине тихое потрескивание. Иней с  почвы
сошел, открыв мокрую, липкую и холодную  землю,  то  и  дело  вздувавшуюся
маленькими пузырьками. Пузырьки лопались, исчезали в тумане, оставляя  тот
неприятный горьковатый запах, который Лог почувствовал еще в  свой  первый
приход на делянку. Из-за этого запаха и  было  заброшено  поле  много  лет
назад, но Логу раньше и в голову  не  приходило  как-то  связать  запах  с
пузырьками.
     Услышав потрескивание и  вспомнив,  что  оно  означает.  Лог  подумал
неожиданно, что ведь пузырьки - тот же туман, они зарождаются  где-то  под
землей, прорываются вверх  и  сливаются  с  воздухом,  ничем  от  него  не
отличаясь, и только запах выдает их присутствие.  Лог  закрыл  место,  где
пузырьков было больше всего,  куском  полотна  и  обнаружил,  что  полотно
приподнимается, что пузырьки тянут  его  вверх.  Это  новое  открытие  так
увлекло Лога, что он забыл  о  возвращении.  Из  состояния  оцепенения,  с
которым он слушал, как лопались  пузырьки,  его  вывел  нарастающий  Голос
неба. Лог пустился бежать, едва не заблудился  и  явился  домой,  грязный,
падая от усталости.  Мать  бранила  его,  но  он  не  слышал,  он  подумал
внезапно, что эти пузырьки - они легкие,  иначе  не  могли  бы  приподнять
полотно, и что если собрать их много,  очень  много  и  наполнить  большой
"туманный шар"...
     Все, что было потом, слилось  для  Лога  в  одно  прекрасное  деяние,
прерываемое необходимостью работать в поле, сидеть  с  малышами,  помогать
матери, носить еду старому Лепиру, - вещами привычными, но совершенно ему.
Логу, ненужными. Мысленно Лог был  где-то  там,  наверху,  и  вокруг  него
клубился  изумительный  по  красоте  оранжевый  туман,  в  котором   легко
дышалось, легко думалось и легко жилось. Да, так могло получиться,  потому
что уже первые опыты с пузырьками показали - они могут поднять значительно
больше полотна, чем туман, создаваемый огнем.
     Лог так и не сумел сшить мешок, который  поднял  бы  его  самого.  Не
потому, что это было невозможно, просто он не сумел бы  избежать  вопросов
матери, не сумел бы скрыть необычность своего шитья.  Он  сделал  пять  не
очень больших  "туманных  шаров"  и  подвесил  их  над  местами  выделения
пузырьков. На счастье Лога - он действительно считал это огромной удачей -
свойство  пузырьков  поднимать  вверх  "туманные  шары"  не  исчезало   со
временем. Более того, к середине лета, с приближением Дня урожая  пузырьки
стали выделяться интенсивнее,  будто  под  землей  усилилась  невидимая  и
постоянная работа какого-то таинственного, доброго к Логу, существа.


     Лог взвалил на спину котомки - Лене они ни к чему, а  ему  пригодятся
обе, если "туманные шары" смогут их поднять, - и шагнул в поле,  перебирая
рукой страховочную веревку.
     На делянке ничего не изменилось: низко над землей висело пять мешков,
насыщаясь пузырьками пахучего тумана.  Лог  распустил  веревки  на  полную
длину, и шары рванулись вверх, повиснув невидимо где-то над  головой.  Лог
притянул назад один из "туманных шаров", это удалось ему с трудом, но  Лог
удержался  от  проявления  восторга.  Он  привязал  к  веревке  котомку  с
провиантом, и "туманный шар" легко поднял этот груз. Лог привязал и вторую
котомку - к другому мешку и лишь потом задумался над простым, в  сущности,
вопросом. Он ведь понятия не имеет, что ждет его  там,  наверху.  В  любом
Путешествии по земле была неопределенность риска, но точное  знание  того,
что Путешественнику  пригодится  пища,  чтобы  не  умереть  от  голода,  и
постель, чтобы не спать на сырой земле. А там, наверху,  где  нет  ничего,
кроме тумана и Голоса неба?
     "Я только должен убедиться, -  подумал  Лог,  -  должен  сам  увидеть
оранжевый туман, а потом отрежу один или два мешка и  опущусь  в  поле,  и
тогда, наконец, узнав истинную красоту, стану Путешественником".
     Так, убедив себя, что котомки с едой и постелями еще пригодятся.  Лог
начал привязываться. "Туманные шары" были сцеплены вместе, лямки,  которые
должны были обхватить Лога за плечи, под мышками,  он  приладил  несколько
дней назад, а сейчас привязал крепким узлом сиденье и сел на  него  Сидеть
было неудобно, веревки впивались в тело. Нужно было сделать более  удобное
сиденье, там, в котомках, есть постели, можно использовать их.
     Дернулась  страховочная  веревка,  все  еще  державшаяся  на  поясном
кольце. Лог замер. Почудилось? Веревка дернулась ощутимее, едва не  вырвав
Лога из сиденья.
     "Лена вернулась, - подумал он. - Теперь  станет  пробираться  сюда  и
нужно будет ее успокаивать и убеждать вернуться. Или даже грозить".
     Это была  не  Лена.  Лог  услышал  голоса.  В  тумане  вдоль  веревки
двигались люди.  Гулкий  бас  принадлежал  одному  из  старейшин,  мужчине
огромного  роста  с  неприятным  бородатым  лицом.  Второй  голос,  что-то
бормотавший в ответ, был голосом старосты.
     Неужели Лена, вместо того чтобы идти домой, все рассказала  старосте?
И, предавая ее, неужели Лог встретился  с  другим  предательством,  не  во
спасение, а во зло?
     Лог отбросил подальше конец  страховочной  веревки,  уселся  плотнее,
чтобы случайный рывок не вывалил его из сиденья. Лог едва доставал  ногами
до земли и не мог нагнуться, чтобы отцепить пять привязанных  к  "туманным
шарам" веревок от вбитого в землю кола. Голоса приближались, и тогда  Лог,
достав удобно положенный в карман нож, полоснул по веревкам.
     Все осталось по-прежнему, только сиденье слегка  качнулось,  и  ноги,
сколько ни вытягивал их Лог, не находили опоры. А потом Лог услышал голоса
- откуда-то снизу, будто из-под земли.
     И лишь тогда он понял, что летит.


     Был мгновенный, иглой кольнувший страх  и  было  быстрое  успокоение,
потому что связка "туманных шаров"  поднимала  свою  ношу  легко  и  почти
неощутимо. Но главное, почему Лог знал, что не висит на одном месте,  было
растущее ощущение холода. На поле стояла летняя вяжущая теплынь,  а  здесь
было холодно, как в хорошее зимнее утро. Лог не мог  этого  предвидеть,  и
теперь дрожал, и клял всеми словами свою непредусмотрительность, хотя  как
он мог предусмотреть то, о чем ничего не знал?
     Лог согревал себя тем, что пытался отвечать на разные, приходившие  в
голову "почему"; почему наверху холодно? Почему, несмотря  на  то  что  до
утра еще далеко, над  головой  наметилось  нечто  расплывчато-зеленоватое,
едва видимое, но все же различимое, как далекие отсветы горящей лампады? И
почему, когда Лог поднес к глазам намокшую вдруг ладонь, он увидел лежащие
на ней огромные снежинки?
     Лог протянул в туман руку, чтобы поймать побольше этих неожиданных  в
летнее время снежинок, и ощутил вдруг, как мгновенно вспотела спина и даже
волосы,  кажется,  зашевелились  на  макушке:  он  видел  кончики  пальцев
вытянутой руки. Даже в этом мраке, едва освещаемом неразличимой  лампадой,
он видел в тумане то, что с трудом мог различить в самые  прозрачные  дни!
Он посмотрел вверх  и  с  предельной  отчетливостью,  будто  перед  самыми
глазами, увидел все пять "туманных шаров", все связывающие их  веревки,  и
котомки с  провиантом,  и  все  это,  совершенно  невозможное  для  охвата
одним-единственным  взглядом,  на  слабо  светящемся   фоне   зеленоватого
почему-то тумана.
     "Почему туман и воздух - разные слова?" - вспомнил Лог.
     Он смотрел вверх, выворачивая шею, а туман  над  головой  все  больше
редел, и в нем все четче возникал огромный светящийся круг, непонятно  как
держащийся там, а небе.  Страх,  который  Лог  испытал  по  этому  поводу,
сменился и вовсе безотчетным ужасом: издалека приближался,  сминал  ночную
тишину Голос неба. Что-то невидимое надвигалось, рвало  в  клочья  воздух,
туман и все вокруг, сиденье под Логом раскачивалось все сильнее,  он  едва
не выпал из него, а Голос ревел, и это был конец. Это был гнев небес, и он
был ужасен.
     Полностью парализованный. Лог ждал смерти, но Голос стал затихать, он
нырнул куда-то в глубину, и Лог слышал его почему-то под  собой,  куда  не
смел  взглянуть.  Лишь  много   времени   спустя,   когда   Голос   истаял
окончательно, Лог посмотрел вниз и увидел белое поле снега,  бугристое,  с
броскими четкими тенями, и поле это тянулось так далеко, как... Логу не  с
чем было сравнить, и он понимал только одно: он видит. Не на пять,  не  на
двадцать, не на сто локтей. Может, даже не на тысячу.
     Заболели глаза, они не привыкли к такой работе - смотреть, вдаль. Лог
зажмурился на мгновение, а когда вновь решился открыть глаза,  взгляд  его
был направлен не вниз, а вверх.
     Туман исчез.
     Была чернота, абсолютная  чернота  вымазанного  сажей  купола.  И  на
куполе блестели, искрились, светились, переливались яркие и слабые, белые,
голубые, желтые точечки, снежинки. Казалось, что они  меняются  местами  и
приплясывают. Сознание Лога уже не было способно оценивать впечатления,  и
он не понимал, что точечки на небе совершенно неподвижны, а  связка  шаров
раскачивается в высотном течении, унося Лога прочь от родного селения и от
всех навсегда для него умерших земных проблем.
     В глаза Логу заглянуло огромное зеленоватое лицо с какими-то пятнами,
безглазое и безносое, и  почему-то  с  выщербленной  щекой.  Это  была  та
лампада, что светила  сквозь  туман,  она  превратилась  в  лицо,  четкое,
страшное, окруженное снежинками-точечками. Лицо тянуло Лога к себе, и  он,
широко раскрыв глаза и уже не сдерживая рвущийся из горла крик, чувствовал
приближение неотвратимого и безнадежного.
     Бездна купола  становилась  все  глубже,  все  более  слабые  искорки
появлялись из мрака, вступая в общий пляс, их стало больше, чем снежинок в
поле, и бездна уже не казалась черной - напротив, она сверкала, слепила, а
когда Лог повернул голову, снежинки ринулись  на  него,  упали  на  плечи,
заколотили жгучим дождем и понеслись вокруг, и противная тошнота поднялась
к горлу.
     Он не чувствовал ни рук своих, ни ног, он умирал среди  огней,  ловил
ртом остатки воздуха, разреженного на этой высоте, и не понимал, что губит
его не гнев Голоса,  а  простой  недостаток  кислорода.  И  это  не  глаза
небожителей смотрят в его глаза. И внизу - не снег, а все тот же туман, из
которого связка воздушных шаров, наполненных легким газом, вынесла Лога  в
прозрачную и открытую вышину.
     Лог уже не видел всего  этого  великолепия  обычной  летней  ночи,  а
увидев, он не смог бы не только понять, но даже осознать всего, что  видят
его глаза.
     Туман лежал  холмистой  равниной,  освещаемый  ровным  и  равнодушным
светом почти полной луны, а между туманом и небом, которое вовсе  не  было
твердью купола, неслась в воздушном  потоке  неуправляемая  связка  шаров,
отбрасывая на поверхность тумана причудливую тень.


     Как младенец, Лог  ничего  не  понимал  в  том,  что  увидел,  заново
явившись в мир. Как у младенца, в теле его жили только ощущения -  приятно
и светло, тепло и хочется есть. Он не думал этими словами,  он  вообще  не
думал. Пришло время, и он насытился. Пришло время, и он вспомнил свое имя.
Пришло время, и он начал разбирать детали внешнего мира, и увидел кое-что,
знакомое из прежней жизни. Стол. Он вспомнил название. Скамья. Окно. Свет.
Человек. Было и еще что-то непонятное, как не  понимает  малыш  назначения
никогда не виденных предметов. Внимание Лога сосредоточилось на  человеке,
сидевшем у изголовья постели. Ему  удалось  сконцентрировать  внимание  на
лице человека, и это позволило Логу выйти из  младенческого  возраста.  Он
стал взрослым почти мгновенно и вспомнил все. Всю  свою  прежнюю  жизнь  и
ужас последних минут, когда открылся ему мир,  настолько  непонятный,  что
Лог не в силах был принять его, а не приняв - не в силах жить.
     Голова закружилась, и Лог вцепился пальцами в мягкое одеяло.  Воздух!
В комнате не было воздуха! Он видел стол и скамью у противоположной стены,
окно, выходящее  в  черноту  ночи,  яркую  слепящую  лампаду  под  высоким
потолком - видел все сразу! Его глаза, от рождения  привыкшие  глядеть  на
расстояние вытянутой руки, не воспринимали объемности удаленных предметов,
и до потолка в этой комнате без воздуха могло быть десять локтей, а  могло
быть и все сто тысяч.
     Человек, сидевший у постели, молчал и улыбался. Лицо его было выбрито
до синевы, как у юноши, но покрытое  тонкими  морщинами  оно,  несомненно,
принадлежало старику. Лицо казалось знакомым, но и это  впечатление  могло
обмануть.
     - Малыш, - сказал человек, - малыш, тебя зовут...
     - Лог, - он почувствовал, как клокочет в горле.  Малыш.  Человек  был
похож на Путешественника, на Петрина. Это не мог быть Петрин, но  желание,
чтобы это был именно Петрин, оказалось  сильнее  разума,  и  Лог,  обретя,
наконец,  возможность  если  не  мыслить  логически,  то  хотя  бы  связно
говорить, спросил:
     - Почему?
     - Почему? - переспросил Петрин.
     - Почему я дышу? Здесь нет воздуха. Почему я вижу? Все кружится, но я
вижу. Почему?
     - Разве воздух и туман - одно и то же? Это разные слова, и обозначают
они разные вещи.
     - Петрин!
     - Меня зовут Ярин... Я буду твоим наставником, Лог, в этой новой  для
тебя жизни. Пока ты не станешь самостоятельным. И  скажу  тебе  сразу:  ты
жив. Ты был без памяти всего сутки, не так уж долго. Ты  на  Горе.  И  это
теперь твой дом. Остатки твоего воздушного корабля в соседней комнате, как
и твои вещи. И ты действительно видишь на много локтей вокруг. Глаза  даны
человеку, чтобы видеть мир. Весь и сразу. Здесь  и  там,  далеко.  Запомни
это. Лог. Повторяй, пока не привыкнешь, пока это  не  войдет  в  тебя,  не
станет тобой... Ты жил в тумане и не  знал,  что  туман  -  не  воздух,  а
помеха. Но ты был недоволен, ведь так? Ты искал новое. Ты не мог жить  как
все. И ты нашел способ узнать. Ты узнал. Не все - только малую толику.  Ты
дышишь воздухом. Он вокруг тебя, невидим и неощутим. Воздух открывает тебе
мир, а туман закрывал его. Тумана здесь нет. Лог.  Он  остался  внизу.  Ты
поднялся выше тумана. Ты поднялся выше себя. Лог. Подумай  об  этом.  Лог,
прими это как закон. Так есть.
     Прежде чем Лог успел произнести слово, за окном  раздался  басовитый,
рокочущий, угрожающий Голос неба. В этом звуке невозможно было  ошибиться.
Голос гневался на Лога, он едва не убил Лога  там,  в  ночном  тумане,  он
настигнет Лога здесь.
     Ярин тоже услышал Голос, но остался совершенно спокоен. Может,  он  -
бог? Ярин что-то сказал, и Лог даже услышал, но  не  воспринял,  слова  не
проходили в сознание, где властвовал Голос.
     - Это винтолет, - повторил Ярин.
     И Лог успокоился. Его  успокоило  слово,  на  котором  лежала  печать
неживого, придуманного. И  пренебрежение,  с  которым  Ярин  произнес  это
странное слово "винтолет".
     - Винтолет, - повторил Лог. - Это... Голос неба...
     - А... - Ярин покачал головой. - Да, для тех, кто в тумане, это Голос
неба. Опять туман... Нам приходится  летать  выше  тумана,  опускаемся  мы
редко, навигация только по приборам, это сложно и опасно. А вы  не  видите
машину, вот и легенда. У вас много легенд. Больше, чем знаний.  Есть  и  у
нас легенды, притчи. Но совсем иные...


     - Что поднимается выше туч?
     - Горы.
     - Что простирается выше гор?
     - Небо.
     - Что же за небом, где светят планеты и звезды?
     - Мысль и Знание.


     Лог почти ничего из сказанного не понял, кроме  одного:  Голоса  неба
нет. Он привстал на постели. Руки и  ноги  вполне  повиновались  ему,  они
больше не дрожали, и Лог решил встать. Но отказали глаза. Все закружилось,
перевернулось. Лог вцепился в плечо Ярина, но не лег. Сидел,  пережидая  с
закрытыми глазами приступ тошноты. А Голос все звучал, доносился издалека,
и когда, открыв глаза. Лог увидел  все  предметы  на  прежних  местах,  он
спросил:
     - Его... можно увидеть?
     - Ты молодец, малыш,  -  сказал  Ярин.  -  Ты  просто  молодец,  Лог.
Конечно, винтолет можно увидеть и даже потрогать. А потом  и  полететь  на
нем, если захочешь. Скоро взойдет солнце,  станет  светло,  и  ты  увидишь
город, и винтолеты, и заводы, и людей, которые уже любят тебя... А сейчас,
чтобы ты не мучился  ожиданием,  я  расскажу  тебе  историю  нашей  бедной
планеты...
     Лог покачал головой. Он не понимал и  половины  слов.  Город.  Завод.
Солнце. Планета. Пустые звуки.
     "Один шаг, - подумал Лог. - Один шаг и один удар ножом  по  натянутым
веревкам. И - новый мир. Один шаг - и новый мир". Лог повторял эти  слова,
забыв о том, что до этого шага он сделал  множество  других.  Он  шел  всю
жизнь. Желал необычного, хотел того, что еще  мог  понять  и  представить,
потому что человек просто не может хотеть того, чего  не  представляет.  И
получил свое, хотя совсем не то, чего ждал, и  теперь  должен  перешагнуть
через нелепицу, которая является не нелепицей мира, а лишь нелепицей  его.
Лога, представлений.
     - Винтолет, - еще раз повторил Лог, - город, планета... Все  кружится
перед глазами, Ярин...
     - Это естественно, - сказал Ярин. - Это пройдет. Закрой  глаза.  Лог.
Слушай...
     И Лог узнал.


     Несколько тысяч лет назад это  была  прекрасная  зеленая  планета,  с
высоким и прозрачным зеленым небом ("Не оранжевым?"  -  вставил  Лог),  по
которому плыли белые облака ("Что?" - спросил Лог, но больше не перебивал,
только запоминал непонятное).
     Жили на планете люди - племя землепашцев и умельцев, летали птицы,  в
лесах водились звери.
     А потом пришел туман.
     В недрах планеты шли процессы, которые никто из людей в то  время  не
понимал. И постепенно,  очень  постепенно  воздух,  прекрасный,  чистый  и
прозрачный воздух, начал мутнеть. Почти всюду из-под почвы выделялись газы
и пары, следы подземных реакций. Они были безвредны для  людей,  но  птицы
погибли почти сразу. Туман был везде, и уйти от него  можно  было,  только
поднявшись повыше. Туман был тяжел, он стлался по земле, и люди жили будто
в молочном плену.
     Они ушли в горы, не все,  только  часть.  Другая  часть  осталась  на
равнинах, в привычной, хотя и изменившейся, обстановке. Те, что  остались,
сеяли и убирали, и жили этим, и этот труд, необходимый, чтобы  не  умереть
от голода, был их жизнью. Они ничего не видели в тумане, но  и  не  хотели
видеть, потому что забыли, что это  такое.  Они  привыкли.  Еще  несколько
тысячелетий такой жизни, и у них, вероятно, развилось  бы  новое  чувство,
скажем, инфракрасное зрение или звуколокация. Но времени прошло немного  -
чуть меньше тысячи лет. И в долинах жило  племя  слепцов,  создавших  себе
удобную веру в то, что так и должно быть, что мир - это селение, что жизнь
- это работа в поле, дом, семья, дети, и  больше  ничего  нет  и  быть  не
должно, потому что таков Закон. Это твое племя. Лог...
     А другая часть народа уходила  в  горы.  Туман  настигал  их,  и  они
поднимались все выше. Им было худо, потому что в  горах  мало  пищи;  они,
однако, не хотели сдаваться - не для того  даже,  чтобы  выжить,  а  чтобы
ответить на вопрос: "Почему? Почему случилась такая беда?"
     Туман поднимался  медленно,  но  неотвратимо.  Только  четыре  горные
вершины оказались выше тумана, когда движение его, наконец,  прекратилось.
Только четыре группы людей - небольшая горстка - остались жить, отделенные
друг от друга тысячами километров. Ничего друг о  друге  не  зная.  Четыре
острова в океане тумана. Но они отстояли себя. Более того,  они  сохранили
знания. Они построили в горах поселки,  а  когда  не  хватало  места,  они
взрывали  скалы.  Лучшими  людьми  здесь  были  ученые,  инженеры.   Чтобы
передвигаться по горным склонам, люди изобрели вездеходы. Чтобы сообщаться
с тремя другими городами, они придумали радиосвязь  и  воздухоплавание.  И
только одного у них всегда недоставало: пищи. Горные поля скудны, и спустя
два-три столетия уже не могли  прокормить  возросшее  население.  И  перед
нами, точнее, перед нашими предками, возникла проблема проблем.
     Вот тогда и пришлось им спуститься в покрытые туманом долины.


     "...И небо разгневалось на  людей,  явился  Голос  и  началась  буря,
которая продолжалась много  дней  и  ночей,  а  когда  Голос  умолк,  люди
покинули свои дома и вышли в  поле,  чтобы  собрать  в  амбары  урожай,  и
оказалось, что Голос наказал их, забрав половину скирд на  небо.  И  когда
люди молились. Голос отвечал им: так будет всегда..."


     - Забирая у нас часть урожая, вы оставляли взамен  орудия,  -  сказал
Лог, понявший в рассказе Ярина лишь суть, но не детали.
     - Да, - кивнул Ярин. - Орудия, которые вы не могли сделать сами, ведь
у вас нет литейного производства.
     - Нет чего?
     - Мы для вас боги, могучие, бестелесные и  громогласные,  -  вздохнул
Ярин. - Вы для нас братья, которым мы  не  в  силах  помочь  прежде  всего
потому, что вы в нашей помощи не нуждаетесь, вы отвергли бы ее, не  поняв.
Вы счастливы, как ни странно. Вы глупо счастливы,  ничего  не  зная  ни  о
себе, ни о мире. Что нужно человеку для счастья?  Скудости  воображения  и
уверенности в том, что счастье достижимо. Туман незнания скрывает  от  вас
мир. Туман просочился и в ваши мысли. Отделил мысли одну от другой, отучил
связывать мысли в цепочки рассуждений. Вам  достаточно  того,  что  у  вас
есть. У вас просто нет воображения. Туман. Проклятый туман...
     - Может, это и к лучшему? - пробормотал Лог. Он подумал о  матери,  о
малышах, о Лене и Лепире, обо всех сразу, как-то  одним  взглядом  охватил
всю свою жизнь и жизнь селения под этим новым для него углом зрения. - Вот
вы, Ярин, не утратили способности стремиться к тому, чего у вас еще нет. И
я хотел... хочу того же. Оранжевого тумана. А теперь, когда  я  знаю,  что
это глупость, я хочу еще большего. Я не могу это описать, мне кажется, что
я сейчас хочу так много, что лопну от нетерпения. И так  тоскливо.  А  они
счастливы. Те, кто остался в тумане. Значит, им лучше, чем вам... нам.
     Ярин помолчал, глядя Логу в глаза.
     - Ты хотел бы вернуться  вниз?  -  спросил  он.  -  Жить,  как  живут
другие... Вот видишь. Это прекрасная болезнь  разума  -  желание  знать  и
уметь. Как и всякая болезнь, она мучительна. Но если ты  излечишься,  твой
разум угаснет.  К  счастью,  эта  болезнь  неизлечима.  Но  вы  так  редко
болеете...
     - Путешественники, - сказал Лог.
     - Это лишь легкая форма болезни, - сказал Ярин. - Не сон  разума,  но
еще и  не  явь.  Это  дрема,  пробуждение.  Неясное  ощущение  неудобства,
влекущее чувство таинственности мира.
     - Откуда вам столько известно о нас? - спросил Лог, уже догадываясь о
том, каким будет ответ. - Вы ведь никогда не приходите к нам?
     - А ты. Лог? - улыбнулся Ярин. - Путешественников мало. Они уходят  в
туман. Собственно, так в вашем мире  происходит  обмен  информацией  между
селениями.  Как  письмо  без  ответа...  И  среди  тысяч  Путешественников
находится один, который смутно понимает, что поступать нужно совсем иначе.
Это люди с воображением. Они приходят к нам. Нет, прилетают. Они открывают
закон теплового расширения или, как ты, Лог, наполняют шаг легкими газами.
Таких людей очень немного. И среди этих немногих лишь считанные единицы за
прошедшие столетия  сумели  сохранить  рассудок,  когда  туман  неожиданно
рассеивался и они  видели,  что  мир  огромен.  Видели  далекий  горизонт,
вспаханное ветрами поле тумана, а над собой -  то,  что  и  для  нас  пока
недостижимо далеко: солнце, луну, планеты,  звезды...  Разум,  только  что
проснувшийся, не в состоянии выдержать подобное  испытание.  Но  случаются
исключения. Последний человек снизу пришел  к  нам  семьдесят  девять  лет
назад. Он давно умер. Такие  люди  быстро  сжигают  себя,  их  мозг  горит
неистовым желанием узнать и понять... И вот теперь пришел ты. Лог.
     Слушая Ярина, Лог смотрел в сереющий проем окна. Тьмы уже не было, но
не было еще и света.  День  нарождался,  и  Лог  потянулся  к  окну.  Ноги
повиновались ему, хотя комната  и  качалась  перед  глазами.  Но  шаг  был
сделан. Второй и третий. Опираясь на плечо Ярина,  вцепившись  пальцами  в
подоконник, чтобы не упасть. Лог смотрел перед собой в мир, явившийся  ему
от горизонта до горизонта.
     Дом стоял над крутым обрывом. Ослепительно белый ковер лежал внизу. А
небо вокруг полыхало алым, оранжевым, желтым, всеми  оттенками,  и  что-то
зарождалось между туманом  и  этой  непредставимой  красотой  игры  света.
Что-то более яркое и слепящее, чем пламя.
     - Восходит солнце, - сказал Ярин. - Идет день.
     Лог отшатнулся. Мысль о том, что он сейчас умрет, была  мимолетной  и
сгорела в пламени восхода. Лог почувствовал это пламя в своей груди.
     - Солнце, - повторил Лог. Пламя в груди не гасло, и Лог подумал,  что
оно останется в нем до самой смерти и будет жечь его и сожжет, наконец, но
прежде чем мысль его превратится в угли, он  узнает  все,  что  знают  эти
люди. И больше того, что они сейчас знают.
     - Туман засасывает, - сказал Ярин, поняв состояние Лога. -  Он  гасит
пламя в груди. Туман... Он поднимается, Лог. Несколько  десятилетий  назад
извержение газов из почвы вновь  усилилось.  Туман  поднимается,  и  через
два-три поколения... Туман будет здесь.
     - Нет! - сказал Лог, ужаснувшись тому, что мгновенно  нарисовало  его
воображение. "Никто, - подумал он, - не должен жить так,  как  живут  люди
там, внизу. Никто. Никогда".
     - К сожалению, туман сильнее солнца, - грустно  сказал  Ярин,  и  Лог
подумал, что Ярин уже наполовину погрузился в туман, в  свой  туман,  если
смог сказать эти слова. - Чтобы победить туман, мало победить себя.  Нужно
победить мир. Кто сможет сделать это?
     - Я, - сказал Лог.






                                П.АМНУЭЛЬ

                      ДВАДЦАТЬ МИЛЛИАРДОВ ЛЕТ СПУСТЯ




     Странно, что я еще живу. Странно, что могу  еще  чувствовать,  желать
чего-то.
     Я стара. Мой путь - путь угасания, путь в  ничто.  Но  я  была  стара
всегда, я всегда жила и знала, что всегда буду старой, потому  что  всегда
просто буду. Опять и опять возвращаюсь к этой мысли, и  моя  неспособность
управлять сознанием означает, что пришел конец.  Сейчас?  Конец  наступил,
когда возникла  последовательность  событий  -  время.  Неумолимое  время,
беспощадное время, которое сильнее меня и несет, и тянет  меня  туда,  где
меня не будет.
     Конец. А что было началом? В прежней жизни я об этом не задумывалась.
Я  была  бессмертной,  к  чему  мне  было  измерять  жизнь   ограниченными
отрезками?
     Мне так хочется вспомнить, понять, как жила прежде, но  я  знаю,  что
это невозможно, потому что жизнь моя была тогда бесконечно сложнее, чем  я
могу сейчас представить, я угасаю, и с этим ничего не поделаешь, и  теперь
я помню и понимаю лишь ничтожную долю того, что могла помнить и понимать в
прежней жизни. Когда я была не одна.
     Но я помню главное и не забуду,  пока  не  исчезну.  Последней  будет
мысль о них, равных мне знанием и мудростью. Почему? Почему они  играли  в
игру, которая стала их - и моим - концом? Они появились  во  мне  когда  я
этого захотела...


     ...Они появились, когда Джеф захотел выпить кофе. Он  видел  уходящий
вниз от него амфитеатр пультов и стриженые затылки операторов.  Каждый  из
них был человеком и в то же время обыкновенным датчиком, без  которого  не
обойтись в сложной системе. А он, Джеф, был на сегодня главным датчиком  и
чувствовал себя хозяином, стоящим над рабами. Приятное ощущение, минутное,
конечно, и сейчас бы еще чашечку кофе.
     Кофе уже несли, и в этом не было  никакой  телепатии.  Через  час  он
подумает об обеде, и принесут обед. Система.
     Он  снял  с  подноса  чашечку,  поставил  ее  перед  собой  на   чуть
наклоненную поверхность пульта и увидел, как  в  нижнем  ярусе  мониторов,
пульт второй слева, оператор Хьюз,  замигал  желтый  сигнал.  Джеф  бросил
взгляд на  экран  общего  слежения  -  огромный,  во  всю  переднюю  стену
операторного зала. На  экране  была  привычная  мешанина  из  сотен  белых
звездочек, двигавшихся по обычным для спутников дугам большого круга.  Все
объекты были опознаны, классифицированы, велись нормально.  Желтым  сигнал
продолжал мигать, и Джеф Перебросил тумблер селектора.
     - Первый, - сказал он.
     - Сорок второй, - доложил о себе Хьюз, и Джеф увидел сверху,  как  он
подался вперед, ближе к дисплею. - В секторах обзора  появилось  несколько
неклассифицированных объектов.
     Секторы обзора вели дальние  подступы  к  Земле.  Самые  дальние,  на
пределе возможностей радаров станции Питерсберг. От восьми до десяти тысяч
миль.
     - Точнее, сорок второй, - недовольно сказал Джеф. - Сколько?
     - Было семь, - спокойно отозвался Хьюз. - Сейчас уже восемь.
     - Звездочки?
     - Нет, кресты. Уже девять.
     Звездочками  на  дисплеях  высвечивались  активные  объекты,  которые
улавливались по их радиопередачам. Кресты - объекты пассивные, поймать  их
удается по отраженным сигналам, задача эта сложная, особенно если  спутник
специально делают из сплавов, плохо отражающих радиоволны.
     - Беру картинку, - сказал Джеф.
     Экран монитора перед ним почернел, в правом  верхнем  углу  появились
цифры с номером квадрата и  величиной  углового  разрешения.  В  центре  -
неяркие белые крестики, их было десять ("уже десять", - отметил  Джеф),  и
лежали они довольно кучно, в пределах одного градуса дуги.  Новый  крестик
вспыхнул  почти  в  центре  неправильного  овала,  образованного   десятью
другими.
     Не  отрывая  взгляда  от  картинки  на  дисплее,  Джеф  допил   кофе.
Двенадцатый крестик вспыхнул на  границе  овала.  Джеф  набрал  на  пульте
кодовые обозначения, обратившись к  компьютерам  Пентагона  с  запросом  о
запусках кассетных спутников. Последовала минутная заминка - системы связи
между базой и столицей проверялись  на  прослушивание,  потом  шла  сверка
кодов,  контроль  правильности  обращения  запроса,  правомочность  самого
запроса и  еще  несколько  стандартных  проверок,  которые  предшествовали
выдаче  центральным  компьютером  секретной  информации.  Тем  временем  в
глубине овала загорелся тринадцатый крестик.
     Ответ,  вспыхнувший  на  дисплее,  заставил  Джефа  пожать   плечами.
"Запусков, соответствующих запросу, не производилось, -  бежали  буквы.  -
Сообщите причину запроса".
     Джеф вызвал комнату отдыха - его подменяющий,  майор  Конвой,  скорее
всего, читал сейчас газеты, растянувшись на диване.  В  отличие  от  Джефа
Конвой был потомственным военным и имел твердое намерение  дослужиться  до
генерала. Конвей был  неплохим  офицером,  но  внутренняя  разболтанность,
свойство скорее натуры, чем воспитания, не  позволила  ему  дослужиться  в
свои тридцать восемь лет хотя бы  до  полковника.  Отец  Конвея,  говорят,
неплохо проявил себя в Корее, дед плавал на какой-то посудине в Атлантике,
пока ее не потопили немецкие субмарины, а  один  из  прадедов  -  но  это,
вероятно, был фольклор - воевал под началом самого генерала Гранта.
     Конвей явился меньше чем через минуту.  Джеф  успел  только  передать
запросы станциям слежения на  Аляске  и  Гаваях.  Конвей  молча  встал  за
спиной, делая свои выводы, и Джеф немного расслабился. "Сейчас, -  подумал
он, - все разъяснится и окажется, что это кто-то из  гражданских  запустил
научную аппаратуру без согласования с военным ведомством". Редко, но такое
все же случалось.
     Так, Аляска ответила. База Диллингем на берегу Бристольского  залива,
в тысяче миль к северо-западу от базы  Питерсберг.  Спутники  должны  были
пройти над ними, да и  сейчас  еще  должны  быть  видны.  Конечно,  видны.
Тринадцать. Углы, азимуты. Числа. Ни к чему, пусть  компьютеры  переварят.
На Гавайи надежды мало, кассета у них низко над горизонтом. Вот  и  ответ:
они даже не  смогли  фиксировать  все  тринадцать.  Хорошо.  Сейчас  будет
орбита.
     Джеф бодрился, но  уже  сидел  в  его  мозге  червячок  сомнения.  Не
нравилось ему все это. Ощущение было мгновенным и исчезло, потому что Джеф
услышал тоненький  зуммер  тревоги  из  динамика  у  левого  локтя,  почти
неслышный, но высотой своей рвавший тишину. Крестики, изображавшие кассету
спутников, налились оранжевым соком и запульсировали, а на обзорном экране
кассета появилась, обведенная мерцающим  следящим  овалом.  Нанесенный  на
контур материка, овал закрыл область на границе Аляски и Канады.
     Числа, возникшие на дисплее, не могли, как сначала показалось  Джефу,
иметь к орбите кассеты никакого отношения. Конвей, более опытный, охнул, и
Джеф почувствовал у себя на плече его жесткие пальцы. Орбита была слепой и
разомкнутой. Она  начиналась  в  бесконечности  и  кончалась,  упираясь  в
поверхность планеты где-то на  востоке,  и  эту  расчетную  точку  падения
компьютеры пока затруднялись выдать однозначно. Ясно было  одно:  спутники
упадут, и  значит,  это,  собственно,  и  не  спутники,  а  баллистические
снаряды, запущенные с определенной и очевидной целью.
     Голова у Джефа неожиданно стала ясной, как океан после  шторма,  и  в
ней, как это  изредка  бывало,  наплывали,  не  мешая  Друг  другу,  сразу
несколько мыслей. Он вспомнил, как они прощались с Дэйв  в  Бостоне  месяц
назад, и мать свою вспомнил - как он ехал с ней в автомобиле из Онтарио  в
Бостон, а она, уже тогда смертельно больная, давала торопливые и  ненужные
ему  советы.  И  была  еще  третья  мысль  -  единственно  нужная  сейчас.
Инструкция.
     Действуя согласно этой инструкции, Джеф перевел резервные терминалы в
состояние готовности. Весь первый ряд дисплеев - восемь пультов. Каждый из
операторов обрабатывал теперь определенный срез параметров кассеты, а Джеф
осуществлял общий контроль и должен был принять решение.
     Конвей сидел,  сосредоточенный,  за  резервным  пультом  руководителя
смены справа от Джефа. Он молчал и не вмешивался. Он поможет,  если  будет
нужно.
     Числа на дисплее  постоянно  менялись,  кружились  около  вполне  уже
проявившихся значений. Остановились.
     Орбита.  Нет,  не  разомкнутая.  Очень  высокоапогейная   траектория.
Большая ось - сто пятьдесят тысяч  миль.  Почти  парабола.  Центр  эллипса
рассеяния лежал  где-то  в  штате  Южная  Каролина,  но  разброс  достигал
Арканзаса на западе и штата Нью-Йорк на севере. На востоке эллипс упирался
в Атлантику. Все Атлантическое побережье  страны  было  под  угрозой.  Под
угрозой чего?
     Выбор возможностей невелик.  Метеоры.  Пришельцы.  Русские.  Не  ему,
Джефу, анализировать. Но, в общем, и  так  ясно.  Железный  метеорный  рой
такой кучности и такого, судя по отраженному сигналу, высокого  содержания
металла - ерунда. Впрочем, он не астроном. А там, в Пентагоне,  астрономы?
Нет,  и  они  тоже  обхохочутся,  скажи  им  про  метеоры  или  о  зеленых
человечках, спешащих на Землю в своих тарелочках. Значит...
     Мысли, прежде четкие и выпуклые, смялись и закружились  в  мозгу.  Он
должен дать общую тревогу. Ее давали на памяти Джефа только один раз,  это
была учебная тревога и руководил ею сам генерал Джулковски, командир базы.
Джеф  контролировал  запуски  на  своем  пульте.  Запусков   было   много.
Стратегические бомбардировщики с европейских баз. Волна за волной. Ракеты.
Отсюда, из восточных штатов, но больше всего с европейских баз.  И  еще  с
борта субмарин.  И  все  это  называлось  инсценировкой  ответного  удара.
Никакого спасения. Никакого. Генерала нет на базе,  и  решать  должен  он,
Джеф, и тогда цепь замкнется, и все будет как на учениях, с  одной  только
разницей - все будет всерьез.
     Джеф подумал, что пальцы его сами сделали все  необходимое,  пока  он
медлил, размышляя о последствиях. "Общая  боевая  тревога",  -  бежали  по
дисплею алые буквы. Он не набирал кода! Джеф посмотрел на свои ладони.  Он
посмотрел на Конвея. Пальцы майора спокойно лежали на клавиатуре. "Это он,
- понял Джеф. - Господи, - подумал он, - господи... Если суждено выжить...
запомню навсегда... руки Ларри Конвея... спокойный жест..."
     Джеф знал, что не поступок майора определит в конечном  счете  судьбу
планеты и что еще много военных и политиков там, на самом верху,  будут  в
ближайший час биться над дилеммой войны и мира. Но для него война началась
и кончилась здесь и сейчас.
     "Жить, - думал он, - жить..."


     ...Жить. Я угасну, но есть еще время. Я должна вспомнить. Разобраться
в себе. Сейчас я могу только  строить  гипотезы.  Гипотезы  о  собственном
прошлом! Будет хуже. Я  забуду  и  это.  Исчезнет  мысль,  останутся  одни
ощущения, а потом...
     Я знаю, что была иной. Но  какой?  Я  управляла  материей  с  помощью
законов, которые сама и  создавала.  Я  подчиняла  этим  законам  движение
атомов... Атомов? Разве тогда были атомы? И было движение?
     Это во мне нынешней,  исковерканной  взрывом,  есть  атомы,  частицы,
поля. Есть движения, потому что есть последовательность событий. Время.  Я
уже не могу существовать вне времени. Что же было, когда времени  попросту
не существовало? Не могу себе представить. Была я. И были они -  разумные,
плод моей фантазии, мои создания. Это было прекрасно. Кажется, мы спорили.
Должны были спорить, иначе зачем общение? О чем мы  спорили?  О  бытии?  О
действии? Что мы знали о действии?  Действие  развивается  во  времени.  А
время появилось, когда они взорвали свой мир. Меня.
     Единственное, что объединяет меня нынешнюю с той, что была и погибла,
- материя. Она была, есть и будет даже тогда, когда мой разум окончательно
угаснет. Впрочем, само понятие материальности могло  быть  -  и  наверняка
было! - иным. Электромагнетизм, ядерные силы, тяготение - все это возникло
после взрыва и стало символом моего угасания...
     Неужели я никогда не смогу понять, почему  они  сделали  это?  Почему
своей волей разрушили себя, разрушили меня, разрушили мир? Может, это была
одна из наших игр,  в  которых  создавались  разные  логики  и  законы,  и
случилось так... Они, жившие вне времени, захотели  создать  время,  чтобы
управлять им...


     ...Генерал Хэйлуорд четко организовывал свое время и управлял  им.  В
свои шестьдесят лет он выглядел на сорок, а чувствовал себя еще моложе, до
сих пор не избавившись  от  многих  привычек,  свойственных  скорее  юному
возрасту.
     Сегодня он  собрался  с  женой  в  театр  на  Потомаке  -  новомодное
заведение, о котором говорили, что оно вот-вот прогорит, и которое  горело
таким  образом  уже  третий  сезон,  делая  рекламу  на  своем   ожидаемом
банкротстве. Хэйлуорд раздраженно перебирал  рубашки.  Маргарет,  впрочем,
тоже была не готова, но ее ждать не придется - она давно приучила  себя  к
мысли, что жена военного должна быть во всем точной.
     Хэйлуорд выбрал яркую зеленую рубашку с оранжевыми  полосами  и,  для
контраста, строгих тонов галстук. Низко, басом, будто  корабль  в  тумане,
загудел телефон. Это был телефон спецсвязи, и звонил он не так  уж  редко,
но всегда не вовремя.
     Хэйлуорд поднял трубку, другой рукой придерживая  незавязанную  петлю
галстука, но говорить не стал, подождал несколько секунд, пока не  услышал
два тонких гудочка - сигнал, что линия чиста от прослушивания.
     - Хэйлуорд, - буркнул он нарочито недовольным тоном.
     -  Полковник   Ричардсон,   -   представился   дежурный   офицер.   -
Тревога-ноль, сэр.
     - Еду, - механически отозвался генерал и положил  трубку.  Он  тотчас
поднял ее и набрал шестерку. Галстук змеей свернулся на полу.
     - Простите, полковник, - сказал Хэйлуорд. - Докладывайте.
     - Тревога-ноль, сэр, объявлена службой дальнего  обнаружения  ПВО  по
данным станции  слежения  Питерсберг.  Обнаружена  кассета  баллистических
аппаратов, соответствующих  по  оцененной  массе  ядерным  боеголовкам  от
десяти до тридцати мегатонн. Траектория слепая, эллипс рассеяния покрывает
восточное побережье с центром в  штате  Южная  Каролина.  Расчетное  время
поражения - семнадцать сорок две по вашингтонскому времени. Войска  ПВО  в
полной готовности, противоракеты  на  стартовых  позициях.  По  уточненным
данным,  пуск  мог  быть  произведен  пятнадцать  суток  назад  из   точки
Индийского океана в пятистах милях к югу от австралийского  острова  Херд.
Если, конечно, не было существенных коррекций траектории в полете.
     - Я еду в бункер, - сказал Хэйлуорд.
     - Вертолет за вами послан, сэр.
     - Министр?
     - Возвращается из Хьюстона  и  сейчас  летит  над  Луизианой.  С  ним
поддерживается постоянная связь.
     Хэйлуорд  прислушался.  За  окном  нарастал  рокот   -   вертолет   с
опознавательными знаками комитета начальников штабов завис  над  квадратом
посадочной площадки перед входом в дом. "Вот и все", - подумал Хэйлуорд.
     Все было по плану, разработанному при его, Хэйлуорда, личном участии.
Все делалось так,  как  и  должно  было  делаться  в  случае  неожиданного
ракетного удара русских. В душе Хэйлуорд никогда не верил, что  план  этот
может быть пущен в ход в реальной  боевой  обстановке.  Никаких  войсковых
передвижений, никакой видимой подготовки ни у кого в  последнее  время  не
было. Просто некто, плывущий на чем-то где-то на  юге  Индийского  океана,
нажал две недели назад кнопку пуска, и на орбиту  пошла  кассета,  а  наши
наблюдатели не заметили. Две недели.  Две  недели  назад  Хэйлуорд  был  с
Маргарет в Кэмп-Дэвиде, в гостях у президента,  вместе  с  министром.  Они
обговаривали бюджет на будущий год, полагая, что будущий год  наступит.  И
Маргарет играла в бридж с Каролиной Купер.
     "О чем это я?" - подумал Хэйлуорд. Он будто вырубился на  минуту,  но
уже пришел в себя. Пошел к двери, наступил на галстук и на ходу  застегнул
все пуговицы гражданского пиджака, совершенно нелепого в этой обстановке.
     - Мардж! - крикнул он. Жена что-то ответила из своей комнаты,  он  не
расслышал, но заходить к  ней  не  стал.  О  ней  позаботятся,  под  домом
неплохое убежище, хотя если эпицентр окажется  слишком  близко...  Дочери!
Вечно они носятся по своим делам, теперь их не отыщешь,  и  они  узнают  о
тревоге из оглушающего воя сирен.
     Хэйлуорд пробежал через дворик, и машина круто пошла вверх,  едва  он
влез в кабину. Он успел заметить, как Маргарет высунулась из окна,  и  ему
даже показалось, что взгляд у жены непонимающий и обиженный.
     Хэйлуорд сел к дешифратору - радиограммы  на  его  имя  шли  потоком.
Станция слежения Питерсберг. Пропустим. Так. Работа по тревоге. Нормально.
Никаких сбоев.  Новых  запусков  у  русских  нет.  Хэйлуорд  подумал,  что
начинает  понимать  замысел  противника.  Если  русские  намерены  нанести
массированный удар одновременно с этим, единичным, то для  пуска  ракет  с
подводных лодок и даже с собственной территории  у  них  еще  есть  время.
Возможно, кассета - умный маневр, рассчитанный на то, что  противоракетная
система будет ослаблена необходимостью уничтожения этой цели?
     Вертолет пошел на  снижение,  под  ним  был  вересковый  пустырь,  на
котором, будто бросая вызов  генералу,  паслось  стадо  коров.  Распугивая
животных, машина села у старого двухэтажного коттеджа. Здесь  был  вход  в
бункер  комитета  начальников  штабов,  расположенный  под   бетонными   и
свинцовыми перекрытиями на глубине трехсот футов.
     Хлипкая  на  вид  дверь  коттеджа  распахнулась,  генерал  вошел,  не
чувствуя под собой ног, предъявил  личный  жетон  и  направился  к  лифту,
постепенно приходя в себя. Выходя из  лифта  на  нижнем  ярусе,  он  опять
подумал о дочерях и о том, что он обязан  уничтожить  кассету,  иначе  его
девочек не спасет никакая молитва.
     Генерал бегом миновал четыре поста  проверки  -  на  это  ушла  целая
минута - влетел в командный пункт, одним взглядом убедился, что почти  все
начальники штабов на местах.
     Взгляд на дисплеи - противоракеты стартовали.
     - Мы взяли большое упреждение, - сказал генерал Ланс,  -  потому  что
кассета идет по очень крутой траектории. Мы  поразим  ее  на  высоте  двух
тысяч миль.
     Он не добавил "вероятно", но тон его не обманул Хэйлуорда.
     - Подождем, - буркнул Хэйлуорд, понимая, что сейчас слова ни к  чему.
Все, что нужно было сделать по тревоге-ноль, сделано без него.
     - Видимо, - сказал Ланс, не глядя на Хэйлуорда,  -  придется  просить
санкцию на вариант "Трамплин".
     - Знаю, - сказал Хэйлуорд. В крайней ситуации он  и  сам  имел  право
дать такую санкцию,  но  брать  сейчас  ответственность  на  себя  не  был
намерен, потому что "Трамплин"  означал  начало  массированного  ответного
удара, после которого  остановить  ядерный  конфликт  было  бы  уже  почти
невозможно.
     - Где сейчас президент? - спросил он в пространство.
     - На приеме в британском посольстве, - ответил кто-то.
     Противоракеты  шли  к  цели.  На  дисплее  это  выглядело   удручающе
медленным сближением красных огоньков с белыми.  Осталось  тридцать  шесть
минут до удара по побережью,  кассета  уже  над  Вайомингом.  Цель  взята.
Неслышно и почти  невидимо  в  ярком  дневном  свете  рвались  высоко  над
атмосферой ядерные заряды. Рвались  бесполезно.  Белых  точек  на  дисплее
становилось все меньше, а красные шли сквозь возникавшие прорехи неумолимо
и спокойно.
     Хэйлуорд повел головой, ему почему-то не хватало воздуха. Ну,  бывало
такое даже на учениях, - проходили ракеты противника сквозь  расставленные
сети, все может случиться, на то война. Собственно,  он  только  теперь  и
понял окончательно, что это война.
     - О'кей, - сказал Хэйлуорд, вставая. Он наконец нашел себя, нашел  то
единственное душевное состояние, в котором и должен был находиться с  того
момента, когда поднял трубку телефона спецсвязи. Все ушло, все прошло.
     - Дайте мне прямую с президентом, - сказал он. - Нет времени говорить
речи, господа. Мы - люди действия. Нация ждет, что мы спасем  ее.  В  этом
наш долг.
     Он и сам верил в то, что говорил...


     ...Я и сама верила в это. Верила, что жизнь прекрасна, особенно когда
заполнена размышлениями.
     Сразу после взрыва, в котором погибли  они,  разумные,  я  еще  могла
как-то  управлять  собой.  Еще  не  оправившись  от  невыносимой  боли,  я
сообразила, что если хочу хотя бы растянуть агонию, то  должна  создать  в
себе сгустки вещества. Тогда станет возможным хоть какое-то развитие, а не
только унылое угасание всех процессов. Если  бы  я  не  сообразила  этого,
сейчас просуществовало бы ни квазаров, ни галактик, ни звезд, ни планет  -
ничего, кроме однородного расширяющегося плазменного шара, который  и  был
бы мной. Сознание мое угасло бы, я была бы мертва.
     А хорошо ли, что я  живу?  Когда  из  плазменных  сгустков  тяготение
сформировало квазары, я думала, что  они  смогут  стать  разумными  и  мое
одиночество кончится. Этого  не  случилось,  и  я  поняла,  что  этого  не
произойдет никогда. Потом появились галактики, и это было настоящей бедой,
потому что галактики и звезды - лишь следы могущества.  Источники  боли  и
сожаления. Галактики погибали, звезды взрывались, повторяя мой конец, но с
еще более плачевным результатом - они превращались в черные дыры,  материя
ускользала в них, и что-то  еще  во  мне  постоянно  отмирало,  и  мне  не
удавалось...


     ...Прием не удался. Время двигалось слишком медленно, а речи были  на
удивление  монотонны.  Правда,  явились  все   приглашенные   -   особенно
интересовала президента группа сенаторов от северных штатов,  традиционных
противников его политики. Сегодня он  мог  бы  кое  в  чем  поколебать  их
настороженность. У него есть что сказать, но толку не будет. Утром у посла
Томпсона случился приступ печени, его едва не положили в госпиталь, и  уж,
конечно, ему следовало отменить  торжество.  Посол  сидел  весь  желтый  и
поминутно исчезал в своем кабинете - отдыхал  на  диванчике.  В  речах  не
чувствовалось блеска, прием напоминал фильм, снятый на старой  пленке,  не
передающей богатства красок.
     Кое с кем Купер все же переговорил. Президент не  пренебрегал  ничьей
поддержкой, пусть даже от людей, на  которых  он  тратил  время,  зависело
немногое. Сейчас немногое, а завтра?
     Размышляя о проблемах экономики и политики, Купер  оперировал  обычно
терминами теории игр. Эту теорию он изучил в Кембридже  и  очень  гордился
тем, что единственный  из  президентов  имеет  законченное  математическое
образование. Он даже едва не стал доктором философии. Хорошо, что не стал.
Его увлекла тогда другая наука - наука не проигрывать. Она оказалась  куда
важнее и интереснее науки побеждать. Парадокс?  Играя  на  выигрыш,  часто
остаешься внакладе, потому что в такой игре  больше  степень  необходимого
риска. Если  же  опираться  на  стратегию  беспроигрышной  игры,  то  риск
минимален, а преимущества,  на  первый  взгляд  неочевидные,  огромны.  Не
проигрывая, идешь вверх без срывов,  хотя  и  без  стремительных  взлетов.
Напряженно, как автомобиль на горной дороге, но и равномерно.
     Тридцать три года он шел к своей  первой  президентской  предвыборной
кампании. Газеты рассказывали о  его  политической  карьере  как  о  ярком
примере стабильности американской системы. Никаких срывов. Только вверх. В
наследство  от  предыдущей  администрации   Купер   получил   разболтанную
экономику и даже с помощью своей любимой теории игр не мог нащупать  здесь
беспроигрышную стратегию. Его предшественники обещали избавить  страну  от
кризисов, повысить уровень  жизни,  он  этого  не  обещал.  Но  он  твердо
гарантировал стабильность инфляции, ее прогнозируемость.
     К внешней политике  Купер  не  испытывал  пристрастия,  свойственного
многим президентам. Он принял в  наследство  несколько  тянувшихся  годами
переговоров по разного рода ограничениям в военной области,  но  завершать
их не собирался. Договора пусть подписывают те,  кто  когда-нибудь  займет
его место...
     Закончил свой короткий спич сенатор Хойл. Президент в  двадцатый  раз
посмотрел на часы, потом на спину посла Томпсона, который опять направился
в свой кабинет, и в этот момент взвыли сирены.
     Купер поморщился  -  тревога  была  третьей  в  этом  году.  Конечно,
гражданское население должно учиться заботам о своей безопасности.  Однако
прежде ему сообщали  о  тревогах  заранее.  Купер  с  улыбкой  смотрел  на
обеспокоенные лица гостей. Бедняга посол так и не дотащился  до  желанного
дивана, стоит согнувшись, и выражение на его лице удивленное до крайности.
А чему тут... И неожиданно президент понял, что тревога не учебная. В  вое
сирен прослушивался медленный ритм - это выли боевые  сирены,  скрытые  за
рекламными щитами на перекрестках. И через комнату, расталкивая сенаторов,
бежал офицер, службы безопасности.
     Купер встал. "Ошибка, - подумал он. -  Боевая  тревога  в  столице  -
смешно. Завтра во всех газетах появятся карикатуры на  президента.  Ракеты
красных над Капитолием. Бред для обывателя".
     -  Сэр,  -  сказал  офицер  службы  безопасности,  внешне  совершенно
спокойный. - Прошу вас, сэр.
     Он, вероятно, понял,  что  президент  еще  не  вышел  из  оцепенения,
подхватил его под локоть и легко толкнул  к  двери.  Купер  прошел  сквозь
расступающуюся толпу, глядя в пол. За  дверью  его  ждал  майор  Крэмптон,
дежурный офицер "войны и мира" с  неизменным  черным  дипломатом  в  руке.
Агенты из личной охраны уже проложили свободную дорогу по широченной,  как
бульвар Вашингтона, лестнице, и  Купер  сбежал  по  ней  к  бронированному
лимузину, стоявшему впритык к подъезду.
     Он вспомнил, что Каролина осталась в посольстве, вспомнил и забыл.
     Едва он опустился на заднее сиденье, машина рванулась и понеслась  по
необычно пустынным улицам Вашингтона, сопровождаемая эскортом охранения  и
неумолкающим воем боевых сирен.
     - Что это  значит,  черт  возьми?  -  обернулся  Купер  к  Крэмптону,
занявшему свое обычное место в углу салона у левой дверцы.
     - Боевая тревога, господин президент, - отрапортовал майор. - Генерал
Хэйлуорд запрашивает санкцию на "Трамплин".
     Голос Хэйлуорда был чист от помех и вроде бы спокоен.  Докладывал  он
кратко и четко.  Ничего  лишнего,  но  из  слов  генерала  следовало,  что
"Трамплин" - естественная необходимость. Ответный удар.
     - Ошибка исключена? -  спросил  Купер.  Машина  резко  затормозила  у
восточного входа в Белый дом. Президент не пошевелился. Времени на беготню
по коридорам не оставалось. Он должен принять решение здесь и сейчас.
     - Ошибка исключена, - сказал Хэйлуорд.  -  На  кассету  пошла  вторая
волна противоракет, но перехват становится все менее вероятным.
     Решение. Купер всю жизнь карабкался вверх по чужим спинам и  оказался
перед выбором. Он должен выбрать так, чтобы не проиграть.
     Ответный удар.  Это  будет  справедливо.  Это  будет  соответствовать
директивам комитета начальников штабов. Он сам утверждал их. Он знал,  что
поступил правильно, и думал о том, что суть подписанного им документа ни в
коем случае не должна просочиться в прессу. Потому что одним из пунктов он
отвергал любые сношения с Москвой, будь то по телефону или иным  способом,
в случае  объявления  тревоги-ноль.  Единственной  возможной  реакцией  на
нападение должен быть массированный ответный удар.
     Купер никогда не проигрывал, но сейчас - он знал это - проиграл самую
важную битву. Если он отдаст приказ - он проиграл.  Мир  погибнет,  и  он,
президент, будет править руинами и трупами. Если выживет сам. Если  он  не
отдаст приказа - он  проиграл  как  государственный  деятель.  Подписавший
директиву и не выполнивший ее. Струсивший. Конченый человек.
     Купер достал из левого нагрудного кармана бумажник и вытянул из  него
личную карточку с шифрами. Крэмптон услужливо  положил  свой  дипломат  на
колени президента, протянул трубку радиотелефона. Купер откашлялся.
     - Говорит президент, - начал он. - Подтверждаю...


     ...Подтверждаю прошлое лишь аналогиями. Только  по  аналогии  я  могу
понять, что было в моей жизни до взрыва.  Но  разве  есть  аналогия  между
жизнью и смертью? Я знаю, что все было пронизано разумом,  но  какими  они
были, разумные?
     Когда я думаю о прошлом, что-то во мне меркнет. Чаще - хотя  я  вовсе
не  желаю  этого!  -  умирают  звезды,  и  даже  кажется,  что   галактики
разбегаются  быстрее,  ускоряя  мой  конец.  Это,  конечно,  невозможно  -
разбегание  галактик  не  зависит  от  моей  воли.  Все  расширяется,  все
распадается...
     Не надо об этом. Моя мысль опять сосредоточилась на...


     ...Машина свернула на улицу Ветеранов и  помчалась  вдоль  трамвайной
линии, обгоняя красно-желтые вагончики.
     Сейчас шофер повернет направо  -  вот  повернул,  и  через  два  дома
откроется дощатый забор - вот открылся, но уже не дощатый, а сплетенный из
тонких чугунных прутьев, обвитых плющом. Машина медленно въехала в  аллею.
Скрипел гравий, в парадном строю стояли ели.
     Генерал Сахнин вошел в сумрачный холл. Он оробел. Он всегда  робел  в
больницах и госпиталях, сам не зная почему. Натянув халат, он поднялся  на
второй этаж.
     Отец лежал в палате один, кровать стояла у окна. Внешне отец почти не
изменился  -  даже  морщин  не  прибавилось.  Сахнин  хотел   наклониться,
поцеловать его, но раздумал, вспомнив несентиментальный  его  характер,  и
сел на стул у изголовья.
     - Форма твоя что ли действует? - сказал отец.
     Сахнин удивленно поднял брови.
     - В такое время не пускают, - пояснил отец. - Спят все.
     Сахнина пропустили, потому что главврачу позвонил сам министр.  Тихим
своим голосом он объяснил, что сын больного Сахнина  прибыл  в  Москву  по
делам службы на несколько часов и нельзя ли в виде исключения...
     - Не беспокойся обо мне, - сказал отец. - Врачи здесь прекрасные, а я
послушный больной. Выкарабкаюсь. От инфарктов сейчас помирают редко...
     - Я пришлю Жанну, - сказал Сахнин. - Она побудет с тобой.
     - Жена должна быть при муже, а не при свекре... Что-нибудь случилось?
     - Что? - не понял Сахнин.
     - Ты явился в Москву на считанные часы. Не из-за меня же?
     - Обычный отчет, - Сахнин пожал плечами.
     Это не был обычный отчет. Было совещание в Генштабе,  и  все  слушали
его, Сахнина, доклад. Он говорил странные и страшные вещи.
     - Слава, - сказал отец, - ты там у  себя  читаешь  газеты?  Телевизор
смотришь?
     Отец попытался повернуться на бок, чтобы лучше видеть сына, и  Сахнин
мягко удержал его. Он знал, о чем пойдет разговор.
     - Что за представление устроил Купер в пятницу?  Это  ведь  по  твоей
части.
     - А что пишут? - осторожно спросил Сахнин.
     - Ерунду. Ты что, не знаешь? По одним сообщениям американцы  устроили
крупную тревогу с имитацией нападения советских ракет, по  другим,  -  это
была не имитация. В общем, бред. Атомные взрывы в космосе - это тоже  утка
или факт?
     - Говорят, вроде факт...
     - Ну ладно, - рассердился отец. - Вроде говорят... Напускаете туману.
     - Не сердись, - миролюбиво сказал  Сахнин.  -  Я  действительно  мало
знаю. Это ведь не у нас было, а там. Не волнуйся. Поговорим о другом.
     Знал он, конечно, много. Однако только сейчас, после  совещания,  ход
событий стал ему ясен окончательно. Начиная с того раннего утреннего часа,
когда домой позвонили из штаба ПВО округа. На станции дальнего обнаружения
было ЧП. Металлическое тело, хорошо отражающее  радиоволны,  двигалось  из
дальнего космоса под большим углом к эклиптике. Обогнув  Землю  над  Тихим
океаном, оно должно было удалиться восвояси. "При чем здесь ПВО?" - сказал
он, еще не представляя,  что  начнется  в  ближайшие  часы.  "Тело  меняет
орбиту, - сказали ему, - высота расчетного  перигея  уменьшается.  Значит,
тело искусственное. Ракета". Тогда он оделся и поехал в штаб.
     - Не завидую твоей службе, - сказал отец.  -  Постоянное  напряжение,
даже когда мир. Среди генералов, наверное, тоже  много  инфарктников?  Эта
мысль,  к  слову,  как-то  примиряет  меня  с  твоей  профессией.  Поздно,
конечно...
     Сахнин улыбнулся. В свое время отец и слышать не хотел о  том,  чтобы
Славка пошел в военное училище. Но тут был  вопрос  принципа.  Сахнин  был
воспитан в твердости, отец сам же и учил его стоять  на  своем  до  конца.
Сказав "нет", отец потом не вмешивался,  делал  вид,  будто  ничем,  кроме
своей астрофизики, не интересуется. Но с тех пор между ними  был  холодок.
Сахнин вел кочевой  образ  жизни,  за  первые  десять  лет  они  с  Жанной
переменили не меньше  дюжины  городов  и  поселков  -  служба,  ничего  не
поделаешь. С родителями виделся редко. Мать умерла давно, еще  не  старой,
отец вдовствует четверть века, с головой ушел в работу, что-то  публиковал
и, говорят, был добрейшим экзаменатором. С его мнением  считались.  В  чем
это мнение состояло, Сахнин не знал,  устройство  Вселенной  было  слишком
далеко от его сугубо земных забот. С отцом виделся один-два раза в год  во
время  наездов  в  Москву.  Беседовали  дружески,  но  что-то   оставалось
недосказанным и невысказанным.
     - Папа, -  Сахнин  запнулся.  Отец  взглянул  с  усмешкой,  и  Сахнин
повторил: - Папа, я  знаю,  что  ты  имеешь  в  виду,  когда  говоришь  об
инфарктах у генералов. Конечно, лучше, когда военные умирают в постели,  а
не в бою. Наверно, у  нас  единственная  на  земле  профессия,  в  которой
чувствуешь себя счастливым, если не представляется случая применить знания
на деле.
     - Слишком много у вас знаний, - сказал отец, - и  слишком  еще  много
возможностей их применять... Помнишь, как я злился,  когда  ты  в  детстве
играл в войну? Я всегда думал, что нет ничего хуже, чем  автомат  в  руках
ребенка. Пусть игрушечный.
     - Ты бы не волновался... папа, - торопливо сказал Сахнин.
     - Не перебивай, я сам знаю, что мне можно. Хочу объяснить.  Было  это
весной сорок пятого, - отец говорил, отвернувшись к окну, будто для  себя.
Вспоминал и рассказывал: - Мы тогда прошли Верхнюю Силезию, и меня  ранило
в плечо. Госпиталь был в небольшой польской деревушке. Два десятка дворов.
Передовая недалеко, когда били пушки,  то  стекла  звенели...  Весна.  Лес
рядом, за домами. Сосны в основном. Деревья частью сожжены,  но  лес  жил.
Зайдешь в чащу и теряешься. Я не лежал, рана была пустяковой,  я  ходил  и
ныл. Просился в часть... Да, дети, ребятишки. Они играли на опушке,  между
домами и лесом. Вдруг выстрелы. Мы не сразу поняли. Подбежали - двое ребят
уже мертвые. Остальные разбежались. Только девочка лет восьми. Над братом.
Плачет. Шальные выстрелы? Откуда? Не шальные. Обе очереди в голову. Точный
прицел. Какая-то, думаем,  сволочь,  не  удравшая  со  своими.  Ребята  из
охранения прочесали лес. Ничего... На другое утро  одного  пацана  наповал
уложило  прямо  у  двери  дома.  Одной  очередью.  Из  леса.  Стрелок  был
отменный... Пока искали, он застрелил девочку, ту самую, что убивалась  по
брату. В детей стрелял! Только в детей... К вечеру мы его взяли. Не живым.
Ребята  били  наугад  по  соснам.  Попали  случайно.  И  он  упал.  Это...
Мальчишка. Из гитлерюгенда. Лет десять, не больше. Как он только  шмайссер
поднимал? Почему он стрелял в детей? Я долго думал. Тогда и потом.  Может,
он воображал, что это игра? С тех пор, если я видел мальчишку с  автоматом
или пистолетом - конечно, это были игрушки,  -  что-то  подступало,  я  не
мог... Я сжег бы все игрушечное оружие... Когда ты начал копить  деньги  и
покупал себе тайном пистолет с пистонами или ружье... Если бы не  мама,  я
бы тебя лупил. Она тоже ничего не понимала, бедная... А на фронт я  больше
не попал. Сразу  после  войны  всерьез  занялся  космологией.  Из-за  того
мальчишки, представь. Сейчас трудно объяснить связь. Мысли, ассоциации,  с
пятого на десятое...
     Сахнин слушал - это был первый на его памяти монолог отца.
     - Второй день, - говорил отец, - как меня из реанимации  перевели,  я
лежу и думаю. Думать не запрещают. А запретят  -  не  проверят.  О  работе
думать трудно. Думаю о причинах. Да... Помню, мысль была такая. Игры детей
с оружием разрушают их мир.  Их  вселенную.  Вселенную  сказок  со  своими
законами. Особую  вселенную  детства.  И  игры  взрослых  с  оружием  тоже
разрушают мир. Реальную вселенную. Каждый наш выстрел  нарушает  что-то  в
гармонии мироздания и законах  природы.  Убивая  друг  друга,  мы  убиваем
Вселенную. И все идет от порядка к хаосу... Смешно?
     Сахнин не смеялся, он только удивился наивности этой мысли.
     - От наивности я и пошел учиться на астронома, - сказал  отец.  -  От
наивности и желания понять мир, чтобы исправить его... Я тебя спрашивал  о
пятнице. Тогда, ночью, я тоже думал об этом. Лежал  дома  без  сна,  читал
газеты. Кризисы, горячие точки... Я  подумал:  мы  ведь  часть  Вселенной,
может, ее единственная разумная часть. И что станет со Вселенной, если  мы
уничтожим себя? Тут меня и прихватило.
     "Ну и ассоциации, - подумал Сахнин. - Действительно, космология".
     - Папа, - сказал он. - Все обошлось ("Да, - подумал  он,  -  кажется,
действительно все обошлось"). Ты жив, значит, все в порядке ("И мы живы, -
подумал он, - все живы, а могло быть иначе").
     Вошла  медсестра,  решительно,  не  обращая  внимания   на   Сахнина.
Склонилась над отцом. Градусник, таблетки, микстура, укол. Сахнин ждал.
     В пятницу на КП округа он тоже ждал. В семь двадцать местного времени
орбита неизвестного тела стала эллипсом, и неожиданно  тело  распалось  на
тринадцать  частей.  Локаторы   вели   уверенно,   орбита   рассчитывалась
непрерывно и наконец стала стабильной. Стабильной и слепой. Метеоры должны
были упасть, и Сахнин с облегчением вздохнул, когда понял, что упадут  они
где-то на востоке  Американского  континента.  Облегчение  было  минутным,
просто реакцией на долгое напряжение. Новая ситуация была безнадежно хуже.
Если это были бы не метеоры, а разделяемая боеголовка, и сели бы  она  шла
на него,  он  мог  ее  уничтожить.  А  теперь  в  его  положении  окажутся
американские генералы. Если их службы вели объект  еще  тогда,  когда  его
орбита была гиперболической и нестабильной, они могли бы  сомневаться.  Но
не сейчас. Сахнин знал уже, что анализ траектории покажет, что объект  мог
быть запущен с Земли, из южной части Индийского океана. Конечно,  никто  у
нас даже и помыслить не мог о подобном запуске. Но там, в Пентагоне, решат
иначе.
     Он объявил по округу боевую тревогу. В Москве  было  за  полночь,  но
решение  последовало  незамедлительно.  Тревога  была  объявлена  на  всей
территории. Пытались связаться с Белым домом по  линии  прямой  связи,  но
безуспешно. Сахнин  и  не  предполагал,  что  телефон  поможет.  Последние
президенты - и Купер в их числе - делали ставку на сворачивание отношений,
надежная связь была для них помехой.
     Космические тела шли над территорией Британской Колумбии, Сахнин  все
еще мог сбить их сам, продемонстрировав, что это не наши  объекты,  но  он
понимал, что ответный удар, и не по космическим телам, а по наземным целям
в нашей стране, последует, едва ракеты покинут пусковые установки. Надежда
была лишь на благоразумие Купера и на то, что линия связи заработает...
     - Еще недолго,  пожалуйста,  -  тихо  сказала  медсестра,  выходя  из
палаты.
     - Торопишься? - отец перехватил беглый взгляд, брошенный Сахниным  на
часы. - Не обессудь, я задержу тебя еще на полчаса и растолкую все,  чтобы
ты потом не ломал голову. Постараюсь короче... Я  говорил,  что  природные
катастрофы - следствие чьей-то злой воли. С  этой  меркой  я  подходил  ко
всему...
     - Даже к вулканам и землетрясениям, - усмехнулся Сахнин.
     - Даже к взрывам звезд, - сказал отец.
     Он не шутил. "Какая связь, -  подумал  Сахнин,  -  между  сумасшедшим
немецким мальчишкой  и  взрывами  звезд?  Разве  что  эмоциональная  связь
нравственного разрушения  в  душе  человека  с  физическим  разрушением  в
природе? Но отец говорит, кажется, о связи прямой, непосредственной..."
     -  Да,  звезды...  И  больше.   Когда   я   изучал   в   университете
космологические гипотезы, лектор, помню, в  пух  и  прах  разносил  теорию
первичного атома аббата Леметра. Взрыв Вселенной... И я тогда  решил,  что
первичный атом, если он был когда-то, взорвали разумные существа. Не  бог,
конечно, а  люди.  Вселенная  наша  расширяется.  А  что  было  до  начала
расширения? Первичный атом, кокон. Почему он взорвался? Я знал  о  работах
Фридмана, но красивые математически, они не убеждали меня. И я решил,  что
этот самый ужасающий из всех мыслимых в природе взрывов устроили те, кто в
этом коконе жил.
     "Отец всегда был добропорядочным ученым", - подумал  Сахнин.  Он  сам
много раз слышал, как коллеги говорили, что у отца  ясная  мысль,  научная
четкость, доказательность. В том, что говорил отец сейчас, ничего этого не
было. Или не было для него, Сахнина?
     - Странная интерпретация, - сказал он. - Какая-то... ненаучная.
     - Что ты знаешь о науке? - сказал отец с осуждением. - Впрочем, я  не
в упрек. Ты вот генералом стал, а я даже в доктора не выбился.
     Это был  неожиданный  поворот  в  разговоре.  Отец  действительно  до
старости остался кандидатом наук, хотя, если верить  ученикам,  давно  мог
стать доктором. Не хотел. Так говорили, и Сахнин в этом сильно сомневался.
     - Я всю жизнь работал  над  одной-единственной  проблемой,  -  сказал
отец. - Всю жизнь. Над одной. Остальное было вторично.
     И такое объяснение не убеждало.  Оно  не  вязалось  с  представлением
Сахнина о современной науке, да и с образом жизни отца тоже. Отец вовсе не
был анахоретом, корпевшим в тиши над таинственной рукописью, как в  дурных
романах. Он часто работал дома, но к нему приходили коллеги, ученики,  они
спорили о чем-то своем, на много световых лет удаленном от  его,  Сахнина,
интересов. Отец работал и за полночь, когда все спали, и Сахнин знал,  что
он готовится к лекциям. Ничего таинственного.
     - Я тебе объясню, - сказал  отец,  вздохнув.  -  Сорок  девятый  год.
Именно тогда я понял,  что  кокон  Вселенной  взорвали  разумные.  Горячая
модель Вселенной тоже появилась в сорок девятом, и отношение к ней было...
не очень... Мог я писать о своей идее? Я хотел найти  первопричины.  А  мы
еще и следствий  толком  не  знали.  Разбегаются  ли  галактики?  Как  они
возникли? Что было раньше?  И  еще  раньше,  когда  от  начала  расширения
Вселенной прошли мгновения? А потом перейти рубеж и спросить  -  что  было
до? И было ли? Я утверждаю - было. Был мир разумных, уничтоживший себя.
     - Схоластика, - буркнул Сахнин.
     - Наука, - поправил отец. - Игра на пределе возможностей  -  это  еще
наука. Чтобы доказать свою  идею,  я  должен  был  начать  с  современного
мироздания и двигаться вспять по времени. Что я и делал Сначала  занимался
происхождением галактик. Потом, в начале шестидесятых, открыли квазары,  и
я занялся квазарами. Потом -  реликтовым  излучением.  Потом  -  квантовой
теорией   тяготения,   самыми   ранними   стадиями   расширения,   первыми
микросекундами. Днем я, как все космологи, шел мелкими шагами к той  цели,
которой давно, интуитивно достиг.  А  ночами,  когда  вы  спали,  я  решал
обратную задачу. Я знал, какой была Вселенная до взрыва, и пытался описать
ее. Бесконечно разумную. Наверно, лет двадцать назад я мог бы уже  кое-что
опубликовать. Но... Великая вещь - научная репутация.  Я  завоевал  ее.  И
теперь боялся потерять. Я бы не вынес, если бы надо мной смеялись...
     - Я не очень понял, - осторожно сказал Сахнин.  -  Еще  до  появления
нашей Вселенной, до взрыва, было нечто... Ну, тоже Вселенная? Другая? И  в
ней разумные существа, такие могучие, что смогли уничтожить весь свой мир,
свою Вселенную? Сделали это и погибли? И тогда появился наш мир? И значит,
наша Вселенная - это труп той, прежней, что была живой? И галактики -  это
осколки, след удара, нечто вроде гриба от атомного взрыва?
     - Ну... Примерно так. На деле все гораздо сложнее. Сейчас  считается,
что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов  лет  назад,  и  это  было
началом всех начал. А я говорю, что это был конец. Конец света.  Вселенная
до взрыва была бесконечно  сложным,  бесконечно  непонятным  и  бесконечно
разумным    миром.    Действовали    иные     законы     природы,     иные
причинно-следственные связи. Материя была иной. Мысль, разум, а не мертвое
движение, как сейчас, были ее основными атрибутами. Вселенная целиком была
разумной.  У  меня  получилось,  что  после  взрыва,  когда   все   начало
разбегаться,  распадаться,  Вселенная  должна  была  еще  жить,   мыслить.
Особенно в первые часы, годы... Должна была умирать постепенно... по  мере
расширения... умирать мучительно... может, она и сейчас еще мыслит...
     Отец говорил все более  бессвязно,  слова  набегали  друг  на  друга,
что-то выплескивалось из души, хранимое многие годы.
     - И в этой Вселенной, умирающей от  ран,  неожиданно  опять  появился
разум.  Мы.  Слабый  огонек.  Через  много  тысячелетий  мы,  может  быть,
сравняемся могуществом, властью над природой с теми, погибшими...  Но  что
же происходит с нами? С древних времен мы делаем все, чтобы  повторить  их
трагедию. Почему?
     - Мы? - сказал Сахнин.
     - Мы, люди. Ты скажешь, что ни ты, ни я, никто из нас не отвечает  за
действия того же Купера. Но  что  до  этого  будущему,  которое  может  не
наступить? В очень сложной системе всегда найдется слабое звено...
     - Это не совсем так, - сказал Сахнин. - В  любой,  как  говоришь  ты,
сложной системе есть и защита от дурака. Нажать кнопку и начать  войну  не
так-то просто, как это порой кажется.
     "Не так-то просто", - подумал он. В пятницу кнопка была нажата. Когда
станции слежения  сообщили,  что  космические  тела  прошли  первую  волну
американских заградительных ракет, Сахнин понял, что лавину не остановить.
Счет шел на минуты.  С  европейских  баз  уже  поднимались  стратегические
бомбардировщики. Прямая связь бездействовала, и  предположить  можно  было
лишь одно: таков генеральный план на той стороне.
     Еще четверть часа, и болиды начнут падать на восточные штаты.  И  что
тогда? Ядерных взрывов быть  не  может  -  тела  пришли  из  космоса,  это
метеоры, никем не запущенные, если только все это не  ужасная  провокация,
необходимый Куперу казус белли. Через несколько минут на западных границах
страны завоют сирены, думать об этом Сахнину было невыносимо мучительно, и
потому  новых  сообщений,  следовавших  друг  за  другом  с   молниеносной
быстротой, он вначале просто не понял.
     На  высоте  нескольких  сотен  километров   орбита   опять   потеряла
стабильность. Будто на пути  метеоров  выросла  стена  -  хотя  что  могло
послужить преградой  для  тел,  прошедших  противоракетный  заслон?  Самое
невероятное  -  размеры  каждого  из  метеоров  начали  неудержимо  расти.
Десятки, сотни метров в поперечнике... Даже рядовому  оператору  было  уже
ясно, что это не боевые головки. Огромные пузыри неслись к Земле,  это  не
было  взрывом,  пузыри  расширялись  и  лопались,   исчезая   с   экранов.
Увеличиваясь  в  размерах,  они  становились  прозрачными  для  радиоволн.
Навстречу им шла  вторая  волна  противоракет,  но  поражать  цель  им  не
пришлось. Цели больше не было. Космос опустел.
     Противоракеты  были  взорваны  в   пустоте,   высоко   над   Западной
Атлантикой. Кто-то там, в бункере Пентагона, понял, наконец, что атаки нет
и не будет. Кто-то успел дать отбой. Стратегические ракеты не  стартовали.
Волна бомбардировщиков разбилась на группы,  которые,  совершив  разворот,
начали уходить на базы.
     Полчаса спустя Сахнин дал отбой тревоги  по  округу.  И  почти  сразу
поступило сообщение, что прямая связь  заработала  и  разговор  с  Купером
состоялся. Сахнин так и не узнал в точности, как происходил  разговор,  на
совещании был сообщен лишь результат: через неделю делегации  обеих  стран
обменяются  в  Женеве  информацией   и   мнениями.   Вечером,   совершенно
опустошенный, чувствующий себя  не  человеком,  а  комком  нервов,  Сахнин
поехал домой. Солнце стояло низко, люди торопились по делам - был час пик,
и никто не оглядывался на несущуюся по осевой машину. Никто так  ничего  и
не узнал. Дома Сахнин накричал на Жанну. Это было единственным проявлением
слабости, которое он себе позволил.
     "Что было это?" - думал он. Сахнин не верил  в  пришельцев,  в  козни
инопланетян. До сих пор все хорошее и все  плохое  на  Земле  люди  делали
сами. Пусть физики разбираются. Только скорее.  Куперу  нужно  преподнести
точное объяснение феномена, иначе он будет стоять  на  своем,  что  это  -
провокация красных. Уж в газетах это  будет  наверняка.  В  любой  сложной
системе, чтобы она не разладилась, нужна  защита  от  дурака.  В  системе,
именуемой человечеством, нужна еще защита от безумного политика.
     - Папа, - сказал Сахнин, - если Вселенная,  намного  более  разумная,
чем мы, все же не сумела спастись... Если мир  погиб  двадцать  миллиардов
лет назад... Я не ошибся в числе? Если это так, то мы...
     - Мы обязаны выжить. Мы слишком редкое явление природы. Как цветок на
пепелище. Сейчас во всем мироздании нас только двое - мы и она.
     - Она... Кто?
     - Вселенная, - сказал отец...
     ...Машина  миновала  стоящие  дугой,  как  паруса  под  ветром,  дома
Юго-Запада и вырвалась на шоссе. Сахнин смотрел в окно, ничего не замечая.
День был тяжелым. Не осталось сил ни радоваться хорошему при такой болезни
самочувствию отца,  ни  поражаться  его  идеям,  которые  казались  такими
далекими от его, Сахнина, волнений и так неожиданно с ними сомкнулись. Все
в природе естественно. Разум тут ни при чем. Никто не виноват, что  звезды
взрываются, окончив жизненный путь. Не разум ответствен за взрывы в  ядрах
галактик.  Разуму  не  по  силам  устроить  вспышки  на  Солнце  или  даже
сколько-нибудь  крупное  землетрясение.  Отец  неправ.  События  прошедшей
пятницы куда как просто приписать иному  разуму.  Сложнее  найти  истинное
объяснение.
     У физиков есть уже кое-что  на  этот  счет.  Говорили  на  совещании.
Многого Сахнин не понял, но главная аналогия была ясной и естественной.
     Шаровая молния.
     Тело двигалось  к  Земле  из  области  внешних  радиационных  поясов,
оттуда, где магнитное поле  планеты  захватывает  и  удерживает  множество
заряженных частиц, летящих из глубины космоса. В последние месяцы, сказали
физики.  Солнце   очень   активно,   ив   магнитосфере   возникли   мощные
неустойчивости. Заряженных частиц в магнитном  поле  Земли  стало  намного
больше, чем обычно, и они собрались в разреженный плазменный шар,  который
удерживали от распада магнитные силовые линии радиационного пояса.
     Вдоль этих силовых линий  шаровая  молния  начала  падать  на  Землю.
Именно потому и казалось, что тело  меняет  орбиту  -  ведь  его  движение
зависело не от тяготения планеты, а от  магнитных  полей.  Шаровая  молния
набирала энергию, эта энергия ее  и  разорвала.  Так  возникли  тринадцать
молний. Энергия их была такой большой, что молнии  "выпали"  из  магнитной
ловушки, начали падать свободно, как обычные баллистические снаряды.  Если
бы не существовало внутреннего радиационного пояса, шаровые  молнии  упали
бы на Землю и здесь взорвались. Но их остановила новая магнитная  ловушка.
В плазме опять  возникли  неустойчивости,  и  пузыри  распались,  как  это
случается и с обычными шаровыми молниями во время летних гроз на Земле.
     Какое прекрасное и могучее явление природы, сказали физики. Никем  не
предсказанное, но, в сущности, так ожидаемо очевидное.  Магнитными  полями
нужно было разрушать этот рой шаровых молний, а не ядерными зарядами.  Это
- на будущее...
     Машина  остановилась  перед  домом  аэродромовских  служб,  и  Сахнин
поднялся  в  диспетчерскую.  Стена,  выходившая  на  летное   поле,   была
стеклянной, и он задержался,  глядя  на  красоту  вечернего  подмосковного
пейзажа. На краю поля  стояли  березы,  закатное  солнце  освещало  листья
грустными лучами, и казалось, что это не  бетон  отнял  у  леса  его  долю
пространства, а, наоборот, березы уверенно наступают на посадочную полосу.
У них было на это право. Это была их земля.
     Двадцать миллиардов лет  этому  миру.  Этой  красоте.  Когда  жила  и
мыслила целая Вселенная разумных миров, когда все было иным, ему, Сахнину,
непонятным, может быть, тогда и красота была немыслимо иной? И те, кто жил
тогда, не оценили, не поняли красоты своего мира? Ее неповторимости?
     "О чем это я? - подумал Сахнин. - Не жалеть  же  о  прошлой  красоте,
которой, может, и не было никогда..."
     В диспетчерской он спросил городской телефон.  Набрал  номер,  назвал
себя, попросил дежурного врача. Тишина длилась минуту, и вторую, и третью,
и напряжение росло, будто Сахнин стоял перед экраном, и  на  него  неслись
плазменные пузыри, космические  шаровые  молнии,  и  мир  опять  висел  на
волоске.
     - Вы слушаете? - голос женщины едва прорывался сквозь  помехи.  -  Вы
слушаете?  Вы  можете  приехать?  Степан  Герасимович  Сахнин  только  что
скончался. Вы слушаете?
     Мир взорвался...


     ...И возникли планеты. И на одной из них -  жизнь.  Настоящая  жизнь!
Такая слабая...  Я  волнуюсь,  когда  думаю  об  этом.  Я  умираю,  а  она
набирается сил. Я хочу помочь ей. Но я бессильна.  Стараюсь  не  думать  о
них, потому что знаю: когда  я  о  них  думаю,  в  их  системе  что-нибудь
происходит. Вспышки на звезде. Магнитные бури. Взрывы вулканов. Потопы.  Я
думаю о них и чувствую, как шаровые молнии несутся к планете,  и  не  могу
остановить, не в силах...
     Они живут. Развиваются. Они никогда не достигнут могущества,  которое
было у меня. Потому что они - моя часть, а я угасаю. Они не знают об  этом
и, надеюсь, не узнают. Для них мир огромен.  Они,  вероятно,  думают,  что
смогут в нем - во мне - разобраться. Пусть пробуют. Это отточит их  разум.
И возможно, когда я угасну окончательно, они поймут мою  сущность.  Поймут
мою жизнь и мою смерть.
     Они уже достигли такого могущества, что в силах уничтожить себя. Свою
планету. Я боюсь за них. Или за себя? Да. За  себя.  И  за  них.  Это  все
равно.
     Мучительно. Звезды взрываются  все  чаще.  Чернота.  Ее  во  мне  все
больше. Пройдет время, исчезнут последние звезды, угаснет  свет  галактик,
остынет газ, во мне не останется ничего,  кроме  черных  дыр,  распавшихся
планет, и все  это  будет  разваливаться  на  атомы,  и  атомы  перестанут
излучать энергию и распадутся на частицы, но  мысль  моя  угаснет  раньше.
Останется тело, мое мертвое тело. И  только  они,  если  не  погубят  себя
сейчас, смогут что-нибудь сделать. Станут могучими настолько, что  помогут
мне не умереть окончательно.
     Я для них - Вселенная. У них  нет  ничего,  кроме  меня.  Они  должны
спасти меня... Сначала себя, потом - меня. Чернота... Где  же  свет?..  Да
будет ли когда-нибудь свет?!






                                П.АМНУЭЛЬ

                              ЗВЕНО В ЦЕПИ




                               ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


                                    1

     Я размышляю.
     Я заставляю  себя  размышлять,  и  со  временем  это  становится  все
труднее. Познание. Знать все. Все уметь.  Да.  Я  знаю  все  и  все  умею.
Когда-то были опасности. Сейчас их нет. Когда-то я  в  страхе  удирало  от
одной-единственной разбушевавшейся звезды. Сейчас играючи  расправляюсь  с
огромным скоплением.
     Я размышляю... Мой разум возник для того, чтобы  я  могло  обеспечить
себя всем необходимым, чтобы я могло выжить. Разум - для жизни. А  теперь?
Разум выполнил свою функцию, исследовал мир. Мой мир. Я вижу, ощущаю его.
     Я - одно, в то же время я - это семнадцать тысяч глобул, разбросанных
в Галактике. И вне Галактики. Я уже  привыкло  к  тому,  что  тысячи  моих
глобул находятся в других галактиках. А прежде? Откуда я взялось?  Почему?
Эти проблемы долго занимали меня, пока я их не  решило.  Как  и  все  иные
проблемы.
     Я размышляю, но это не мешает мне  проводить  операции  подготовки  к
очередному циклу питания. Пятью тысячами глобул я готовлю нужные звезды  к
работе. Я выбираю шаровое звездное скопление  высоко  над  спиралями  моей
Галактики. Моего дома, где а хозяин, где все  мне  подвластно  и  где  мне
предстоит  прожить  столько,  сколько  проживет  сама   Вселенная.   Почти
вечность.
     Мои глобулы окружают скопление, и я вижу  его  сразу  из  пяти  тысяч
точек, и хочу, чтобы  случилось  что-нибудь  и  нарушило  этот  привычный,
стандартный, надоевший ритуал. Сверхновая. Коллапс. Магнитное  стягивание.
Ничего... Ничего и не может случиться,  ведь  я  само  выбрало  цель  и  я
проникаю в скопление,  ищу  звезды-жертвы,  готовые  стать  мне  пищей,  и
привычно раскачиваю звездные недра. Вверх-вниз, ярче-слабее. Мне  нравится
это - отыскивать звезды, находящиеся на пределе  устойчивости:  достаточно
небольшого  вмешательства,  и  звезда  начинает  колебаться.   Вверх-вниз,
ярче-слабее. Еще и еще. А я поглощаю эту энергию.
     Я знаю все: прошлое и будущее. Сорок семь оборотов сделала Галактика,
сорок семь галактических лет - мой возраст. Почтенный возраст. Когда-то  я
встретило глобулы такого же, как я, существа. И впервые мне не  захотелось
жить. Оно было старше меня. Ненамного, на год-другой.  Оно  жило,  глобулы
его функционировали, мысли его неслись по изгибам нулевых  линий,  но  оно
уже достигло цели своей жизни, оно все знало и ничего не хотело, оно  было
равнодушно ко всему и  почти  не  отличалось  от  обычных  темных  глобул,
разбросанных в галактических спиралях. Только я и могло  понять,  что  оно
живет. И еще я поняло, что жить оно не хочет. Раньше я думало,  что  ничто
не в силах меня убить. Теперь я поняло: это способно сделать знание.  Жить
заставляет тайна. Если  нет  тайны,  зачем  жить?  Ничего  не  понимать  и
понимать все - разве это не одно и то же? Жизнь - стремление... Я ринулось
прочь,  мгновенно  собрало  все  свои  глобулы  на  противоположном   крае
Галактики.  С  тех  пор  минуло  два  года,  начало  распадаться   шаровое
скопление, где я встретило то существо. Пропадает прекрасная  пища!  Но  я
больше не вернусь туда...
     Было время, когда я воображало, что незнание вечно и,  значит,  вечна
жизнь. Это было время оптимизма. Даже ближайшие галактики  были  для  меня
недостижимы. Сейчас я могу  переместить  мое  сознание  в  любую  из  моих
глобул, что находятся у ядер квазаров, но я не  делаю  этого,  потому  что
ничего нового там не обнаружу. Я могу... Я знаю... Да есть ли во Вселенной
что-нибудь, чего я не знаю или не могу?!
     Я размышляю...



                                    2

     После очередной взбучки Ант решил, что никогда больше не обратится  к
Старшим за советом. Да и  что  они  такое  -  Старшие?  Время  давно  всех
уравняло. В конце концов, мудрость измеряется  не  возрастом,  а  силой  и
формой поля тяжести. Нужно, однако, быть справедливым: Старшие мудры.  Они
даже сумели разобраться в том, что такое свет! Для Анта  свет  всегда  был
загадкой. Он знал, что звезды - зародыши его братьев и сестер  -  излучают
волны, которые он, Ант, способен уловить, расчленить и исследовать, только
закрутив около  ядра  своего  гравитационного  мозга.  Там  эта  добыча  и
останется навсегда.  Как  пища  свет  ничего  не  значит,  слишком  уж  он
разрежен. Разве что при вспышке Сверхновой,  когда  рождалась  сестра  или
брат, можно было испытать блаженство световой оргии, но  для  этого  нужно
оказаться,  так  сказать,  на  месте  происшествия,  а   тогда   неминуемо
схлестнешься с новорожденным. Не очень это приятно -  слияние  двух  полей
тяжести, двух разумов, не разберешь, где я, а где тот, сейчас  родившийся.
Чужие мысли, особенно изумление перед внезапно открывшимся  миром,  давят.
Ант не раз это испытывал. Старшим все равно,  они,  бывает,  вторгнутся  в
тебя и формируют своими полями твои мысли, твои  желания,  твой  характер.
Ант не любил этого больше всего. Самостоятельность -  вот  что  необходимо
для счастья.
     Ант был несчастлив. Старшие не помогли ему, больше того, они  назвали
Анта бессистемным фантазером. "Есть вопросы, которые  нельзя  задавать,  -
сказали они, - потому что ответов на них не существует.  Поверь,  Ант,  мы
хотим тебе добра. Не ты первый. В самые давние времена  несколько  Старших
погибли, задавшись целью ответить на кощунственные вопросы,  например,  на
такой: "Почему в звездах возникает свет?" Этот вопрос  уже  несет  в  себе
зародыш гибели для спрашивающего. Ведь ты, Ант, знаешь, что звезда  -  это
ядро будущего разумного мозга.  Звезда  рождается  из  пустоты,  где  поля
тяготения  неразумны  -  ведь  они  так  слабы!  Потому-то  они  не  могут
формировать ядра по своему желанию.  Вот  и  возникают  звезды,  и  в  них
изначально живет свет, который звезда теряет, пока не освободится от этого
груза, и тогда -  тогда  звезда  сжимается  почти  мгновенно  и  рождается
мыслящее поле  тяжести;  ты,  Ант,  родился  так  же.  Лишь  мы,  Старшие,
появились иначе - в ядрах  галактик,  а  некоторые,  даже  когда  родилась
Вселенная..."
     Ант расслабил свои  поля-щупальца  и  ощутил  там,  на  кончиках  их,
прикосновения других разумных, ласковые, ищущие, дружеские  прикосновения.
Ощутил он и Леро, с которой они давно  решили  сблизиться  так,  чтобы  их
ядра, бывшие когда-то звездами, стали двойной системой. Ант не отвечал  на
ласки. Сейчас ни Леро, и никто из Старших не могли  помочь  ему.  Вопросы,
которые он сам себе  задал,  были  мучительно-жестоки,  и  Ант  знал,  что
будущее разумных зависит от того, какими окажутся ответы.
     Есть ли иные формы разума, кроме мыслящих полей тяжести? Может  быть,
есть, и может быть, им открыто многое, чего не знаем мы? Может, они  знают
даже, что такое свет? Может быть, кощунственные вопросы кощунственны  лишь
для нас? Так уж мы устроены, мы - поля тяготения, мы бесконечны  и  вечны.
Но ведь есть что-то во Вселенной и кроме нас.  Свет...  Магнитные  поля...
Электрические... Звезды... И что-то еще, иногда  улавливаемое  на  границе
ощущений, столь эфемерное и слабое, что для него нет и названия.
     Мы догадываемся, что это есть, и не можем знать большего. Почему? Что
если кощунственные вопросы и есть те единственные вопросы, на  которые  во
что бы то ни стало нужно найти ответы?!



                                    3

     Заря  разлилась  медоточивая,  мягкая  и  пряная.   Она   баюкала   и
пробуждала, она заставляла дрожать невидимые  нити  в  душе,  и  нити  эти
резонировали, и все упругое  кристаллическое  тело  наполнял  возбужденный
покой, незабываемое противоречие мыслей и  ощущений,  ради  которых  стоит
жить и смотреть,  и  чувствовать,  и  любить  под  огромным,  нескончаемым
оранжевым небом, где вечные  сполохи  и  переливы  полутонов,  мягкие  как
душевный покой...  Мир  прекрасен...  Что?  Что?!  Что?!!  Свет!  Ярость!!
Боль!!! О... Зачем?.. Нет! Нет!!! Конец...



                                    4

     Дмитрий умылся  холодной  водой  из  ручья  и,  стуча  зубами,  долго
обтирался махровым полотенцем. Потом  стоял,  прислонившись  к  шершавому,
покрытому потеками смолы  стволу  старой  сосны,  и  ждал,  когда  взойдет
солнце. Первый луч он поймал почему-то не глазами, а кожей. Сначала ощутил
на лице теплое дыхание и лишь потом понял, что  багрянец  над  холмами  не
просто предвестник дня, а само солнце, выступившее ожидаемо и неожиданно.
     Он вернулся в домик. Алена спала, и Дмитрий смотрел на  ее  лицо,  на
пепельные, с рыжеватым отливом волосы, на любимую им ямочку на подбородке,
на худенькие  плечи  и  руки,  лежавшие  поверх  полупрозрачной  простыни.
Минутное счастье: смотреть на Алену и думать о том, что никто не  помешает
им быть вместе. Долго - целый месяц. До ближайшего села  пять  километров.
Остров. Оказывается, и на суше, в сотне километров от Москвы, можно  найти
необитаемый остров.
     Год назад они познакомились на какой-то нелепой вечеринке у Борзовых,
где отмечали то ли возвращение Николая Сергеевича из полета на  Полюс,  то
ли удавшийся эксперимент,  проведенный  на  этом  искусственном  астероиде
(пили за оба события и за многое еще, о чем Дмитрий успел  забыть).  Он  и
Алена точно в омут бросились. Видели только Друг  друга,  говорили  только
друг с другом. Нашли много общих  интересов  и  решили,  что  в  них-то  и
причина  взаимной  симпатии.  Оба  -   научные   сотрудники,   оба   -   с
математическим образованием. Он - футуролог, она - специалист по  системам
управления.  Оба  любят  читать,  из   музыкальных   жанров   предпочитают
классический джаз. Поискав, они нашли бы и больше "точек касания", но  для
первого вечера хватило и этих. Потом были другие вечера, триста шестьдесят
три вечера, и далеко не все, конечно, оказались  такими  прекрасными,  как
первый. И как последний - триста шестьдесят четвертый. Вчерашний.
     Солнечный луч отыскал в портьере щель и, будто заранее  прицелившись,
тонким шнуром уперся Алене в переносицу.
     - Утро? - спросила она шепотом и огляделась, впервые  увидев  комнату
при дневном свете. Вчера они пришли сюда поздно, когда уже стемнело, света
не зажигали, до того были уставшими и до того им было плевать на весь мир.
Где ничего не имело значения, кроме них двоих.
     - Утро, - сказал Дмитрий.
     - Наше первое утро вдвоем, и впереди таких утров двадцать восемь.
     - Утр, а не утров, - пробормотал Дмитрий. -  И  вообще,  утро  бывает
одно. Все другие - лишь повторения...


     Это был удивительный день. Шашлык на  костре  -  Дмитрий  никогда  не
готовил его раньше, но получилось неплохо. Беготня  по  заросшему  высокой
травой лугу. Редкие грибы в рощице - поганки, наверное?
     - Целый месяц такой жизни, - сказала Алена, - я сойду с ума.
     - Хорошо, правда? - Дмитрий обнял ее, зарылся лицом в волосы.
     Это была дача Борзова,  шефа  Дмитрия.  "Поживите  месяц  у  меня,  -
предложил Борзов. И добавил многозначительно: - Но, Дима, не  забывайте  о
деле..."
     Потом была вторая ночь, и когда Алена уснула у него на плече, Дмитрий
подумал о многозначительном напоминании Борзова и о  тех  месяцах  нервной
гонки в  работе,  которые  предшествовали  предложению  шефа.  "Завтра,  -
подумал Дмитрий, - нет, уже сегодня. Я сделаю это, потому что так решено".
Он лежал без сна, как и вчера, но  мысли  были  иными.  Завтра,  нет,  уже
сегодня предстоит объяснить Алене сущность эксперимента. Алена  ничего  не
знала о том, чем на самом деле они  занимались  в  своей  футурологической
группе. Конечно, они многое рассказывали друг другу, и  Дмитрий  прекрасно
разбирался в Алениных системах управления автоматическими  станциями  типа
"Земля - Уран", но о своих работах он говорил вовсе не  то,  что  было  на
самом деле. О главном он не рассказывал даже Алене - ждал разрешения шефа.
Завтра, нет, уже сегодня...


     - Аленушка, не беги так быстро!
     - Сдаешься? Поцелуй меня, Димчик... Что с тобой сегодня?  С  утра  ты
какой-то... будто впередсмотрящий на мачте. Смотришь вдаль, даже  меня  не
всегда замечаешь.
     - Аленушка, ты права... Хочу тебе кое-что объяснить.
     - Ты в кого-нибудь влюбился?
     - Вот еще! Это связано с работой.
     - А...
     - Ты знаешь, чем мы занимались последние месяцы?
     - Ты сто раз говорил. Стратегия познания.
     - Да, так это называется в плане. Видишь ли, года два назад,  еще  до
меня, Борзов делал с ребятами очередную  обработку  прогноза  открытий,  и
получилось, что кривая резко пошла на спад...
     - Какая кривая?
     - Число открытий  за  год.  Сколько  существует  род  людской,  число
открытий росло. А сейчас скачком уменьшилось. Понимаешь, что это значит?
     - Понимаю, что никто не делает выводов по одной точке, не попавшей на
линию. Засмеют.
     - По одной, конечно, но точек около сотни. Прогнозы  делают  по  всем
наукам, и везде такая же картина. Спад открытий высокого уровня замечали и
раньше, но объясняли экономическими трудностями. Чтобы в наши  дни  делать
открытия, нужны большие расходы, а деньги шли в  основном  на  вооружение.
Сейчас нет. Запасы плутония пошли в реакторы, и что  же?  Наука  рванулась
вперед?
     - Чудит твой Борзов. Есть  открытия,  нет  открытий...  Нет  сегодня,
будут завтра. Идем купаться, Дима.  И  дай  слово  не  говорить  о  науке.
Хорошо?
     - Аленушка...
     - Догоняй, Димчик!




                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ


                                    1

     Я размышляю.
     Мне нравится обозревать мой мир  целиком,  понимать  его  весь  -  от
мельчайших частиц материи,  черных  странников,  до  величайших  гигантов,
далеких сверхгалактик, родившихся задолго до того,  как  сконденсировались
из газа мои глобулы. Я все понимаю и тоскую из-за того, что  понимаю  все.
Если бы я могло начать жизнь сначала... Странно, что я так думаю.  Я  ведь
могу это сделать. Время обратимо, я умею обращать его, иначе я  бы  просто
не существовало, иначе мои  глобулы  остались  бы  безжизненными  газовыми
облаками, потому что скорость света не беспредельна и одновременности, той
одновременности, которая  делает  мои  действия  разумными,  ее  вовсе  не
существует. Я могу начать все сначала, но не хочу повторения.
     Сейчас, когда моя жизнь приблизилась к пределу  развития,  я  начинаю
понимать, что мое желание начать сначала не абсурдно. Обозревая свою такую
ясную во всех проявлениях Вселенную, я  убеждаю  себя  в  том,  что  есть,
должны быть явления, которые я не могу понять, существования которых я  не
могу ни предположить, ни вообразить.
     Я размышляю и прихожу к мысли, что во Вселенной  мог  образоваться  и
разум, созданный по иной логике, иным законам, иным критериям отбора, даже
из иной материи, нежели я... Познающий мир  иначе.  Оба  мы  существуем  в
бесконечной Вселенной, но не знаем, не можем ничего знать  друг  о  друге,
потому что возникли из разных проявлений  материи,  по  различным  законам
природы, и пути нашего, развития нигде не пересекаются. Но...  Они  должны
пересечься! Я не хочу, чтобы было  иначе.  Если  разум  существует,  чтобы
познавать   мир,   то   один-единственный   разум,   ограниченный    из-за
ограниченности действующих в нем законов природы, не может познать то, что
в принципе не в состоянии обнаружить...
     Я  понимаю,  что  ставлю  перед   собой   задачу,   возможно,   вовсе
неразрешимую, но дающую надежду. Где я - в конце пути или в начале? Кто  я
- единственное или одно из множества? И главное - зачем я?
     Я размышляю...



                                    2

     Ант прекрасно понимал, что скоро все  узнают  о  его  планах.  Однако
приходилось ждать, чтобы уловить  момент,  когда  в  колонии  спокойствие,
когда Старшие не устраивают выбросов  из  галактического  ядра,  когда  не
планируется вспышки Сверхновой - рождения нового разумного. В общем, нужны
почти   невероятные   условия,   чтобы   распростертые   в   бесконечность
гравитационные  поля-щупальца  Анта  оказались  способными  ощутить  самые
ничтожные изменения. Тончайшая работа  без  уверенности  в  успехе.  Может
быть, сама идея о возможности разума в неполевой форме - ерунда?
     Случай все не представлялся, и Ант думал  с  досадой,  что  ему  было
лучше родиться в одной из спокойных до омерзения  эллиптических  галактик.
Там-то нет уже ни выбросов, ни взрывов, и можно  было  бы  нащупать  такие
неуловимые колебания полей, о которых здесь и мечтать нельзя.
     А  между  тем  возникли  новые  затруднения.  Леро  опять  предложила
объединиться в двойную систему. Представлялась  отличная  возможность:  их
ядра, двигаясь по галактическим орбитам, проходили очень  близко  друг  от
друга, и достаточно было небольшого гравитационного  импульса,  чтобы  они
продолжили путь вместе -  двойная  система  черных  звезд,  Ант  медлил  с
решением, понимая, что обижает Леро, другой случай представится не  скоро,
да и Старшие будут недовольны. Он жил ожиданием - ожиданием спокойствия.
     Но Леро ждать не пожелала и связала судьбу со старым знакомцем  Анта,
Ант,  впрочем,  и  обозначения  его  не  помнил.  Думала  огорчить   Анта,
надеялась, что он одумается.  От  новой  двойной  системы  исходили  такие
мощные гравитационные волны удовольствия, что Анту стало смешно. Их мелкое
довольство собой легко разрушить, и он, Ант, сделает это,  когда  выполнит
задуманное.
     Внешне Ант старался выглядеть  таким,  как  всегда.  Он  даже  принял
участие в концерте. Особенно кривить душой не пришлось - музыку Ант любил.
Ему нравилось создавать вместе со всеми  ритмически  правильные  изменения
полей,  когда  вся  Галактика  будто  становилась  единым  существом;  так
возникали спиральные ветви,  которые  и  отличают  разумные  галактики  от
неразумных. Но на этот раз рассеянность Анта едва не  сорвала  концерт,  и
спиральная ветвь получилась неравномерной. Ант ожидал, что Старшие устроят
ему по этому поводу очередную выволочку, но его неудача будто  и  не  была
замечена. Обычно после концерта все успокаиваются, переживая  впечатления.
Так было и сейчас. Затишье оказалось глубоким, не было даже вспышек  Новых
звезд, и Ант понял, что время настало.
     Он  не  знал,  чего,  собственно,  ждет  от  затеянного  поиска.   Не
представлял,  как  может  проявлять  себя  чужой  разум.  Понимал,  что  и
представить себе этого не может. Ведь если  тот  разум  смог  ответить  на
кощунственные  вопросы,  то  и  сам  он  -  нечто   кощунственное,   нечто
противоречащее всему, нечто настолько ненормальное, что и существовать  не
может. Ант  понимал,  что  вероятность  успеха  ничтожна,  а  какие  потом
наказания последуют со стороны Старших - об этом  и  думать  не  хотелось.
"Пора, - сказал он себе, - время не ждет".
     Ант перестал излучать и воспринимать гравитационные  волны,  мир  для
него  померк.  Он  приготовился  уловить  сигнал,  почти   не   обладающий
гравитационным потенциалом.
     Он приготовился встретить Нечто...



                                    3

     ................................................................
     ................................................................



                                    4

     Искупавшись, они лежали на теплой гальке и смотрели в  небо.  Дмитрий
провожал взглядом спутник "Эхо", торопливо пересекавший звездную чащобу  с
юга на север.
     - Дима, - рука Алены легла ему на грудь. - Ты  сейчас  Думаешь  не  о
нас, верно?
     Дмитрий поразился, как точно она  угадывала  -  всегда,  когда  Алена
ускользала из его мыслей, она чувствовала это  мгновенно.  Он  поднялся  с
каменной постели, стирая ладонями с тела налипшие песчинки.
     - Помнишь, Аленушка, днем я говорил тебе об открытиях?
     - А... - Алена ждала других слов, другого разговора.
     - Работу Борзов начал задолго до моего прихода в  группу.  Статистика
открытий была почти готова, выводы тоже... Все привыкли  думать,  что  мир
бесконечен, и неожиданного, непознанного столько, что  любое  наше  знание
ничтожно. В принципе это верно. Но... Разум человека  развивался  ведь  по
определенным законам. По законам, которые необходимы, чтобы выжить  именно
в нашей части  Вселенной.  По  определенным  локальным  принципам.  И  как
машина, пусть даже небывало сложная, человек не может выйти за пределы тех
принципов и законов, по которым создан. Я  знаю,  что  ты  скажешь...  Что
унизительно так думать. Что разум всемогущ... Да, всемогущ,  но  что  есть
разум? Система вовсе не бесконечной сложности. И может наступить момент...
Вероятно, уже наступил... Мы окажемся  перед  стеной.  Всякое  воображение
основано на реальных  фактах  и  законах.  А  их  ограниченное  число.  Во
Вселенной бесконечное множество непознанного, и мы никогда не узнаем  чего
именно, потому что ни мы сами, и ни один созданный нами прибор  не  сможет
э_т_о_ обнаружить...
     Дмитрий запнулся - Алена лежала спокойно,  заложив  руки  за  голову,
смотрела на звезды, улыбалась. Она не слушала его, вернее, не слышала.
     - Тебя это нисколько не волнует, - с досадой сказал Дмитрий.
     Алена пружинисто подтянулась, встала на ноги, вытянула руки  к  небу.
Будто капли вечерней зари стекали по ее пальцам.
     - Дима, - сказала она, - твой Борзов псих, он помешался на  стратегии
познания и  ты  вместе  с  ним.  Кроме  открытий  новых  законов  природы,
существует еще множество дел, которыми должны заниматься люди. Как  там  с
изобретениями? Их тоже стало меньше? А что  мы  знаем  о  самих  себе?  Ты
любишь меня, Димчик?
     - Люблю, Аленушка...
     - Почему?
     - При чем здесь?!
     - При том! Сколько тысяч лет мудрецы разбираются - что такое  любовь.
Не разобрались. А социальные законы? Допустим даже, что мы  все  знаем.  А
что умеем?.. Пойдем, Дима, слышишь звонок? Ужин готов. Вернемся в город  -
поспорим. Догоняй!
     Алена побежала к  домику  и  мгновенно  исчезла  в  сумраке.  Дмитрий
поплелся следом. Глупо получилось. Не поняла. А чего ты ждал? Ты и сам  не
до конца все понимаешь, хотя эта стратегия  познания  у  тебя  в  печенках
сидит, разжеванная  сотни  раз.  А  если  не  до  конца  понимаешь,  то  и
объяснить, убедить не сможешь. Теперь  все  сорвется.  Дмитрий  представил
хмурый взгляд Борзова. "Это ведь вы предложили  в  помощницы  Одинцову,  -
скажет шеф. - Вы говорили, что она абсолютно надежна. Так? Ваша  группа  -
единственная, не включившаяся в цепь, хотя условия у  вас  были  лучше.  И
никто теперь не скажет, почему провалился опыт".
     Дмитрий попал к Борзову после Университета. Сам напросился.  Конечно,
Борзов - величина, его "Основы прогностики" - лучшая книга по футурологии.
В его группе двадцать человек, все молодые,  недозрелые.  Смотрят  шефу  в
рот, ловят каждое слово, а со временем научатся угадывать  мысли.  Дмитрий
занимался прогностическими моделями. Занимался до тех пор,  пока  не  была
получена пресловутая точка на кривой. Новую идею шефа поняли и приняли  не
сразу, аргументировали так же, как впоследствии члены Ученого совета,  как
сейчас Алена. "Ничего, - говорил Борзов. - Спорьте. Думаю, что пока к этой
идее привыкнут, пройдет лет пятьдесят. А в ближайшие годы легкой жизни  не
будет. Учтите". Они учли -  никто  из  группы  не  ушел,  бури  и  страсти
постепенно утихли, началась работа. "Представьте, - говорил Борзов, -  что
вы  футурологи  начала  двадцатого  века  и  предсказываете  экологическую
катастрофу с энергетическим кризисом. Воображаете, как бы к вам отнеслись?
А между тем,  эти  прогнозы  можно  было  сделать  уже  тогда,  пользуясь,
конечно, современной методикой прогнозирования. Сейчас  мы  в  аналогичном
положении, так что все в порядке. Главное, что мы, к сожалению, правы".
     Работу не афишировали. Те, кто знал, чем они занимаются, называли  их
мрачными пророками, алармистами, хотя ничего мрачного в их результатах  не
было.  Была  неизбежность  истины,  которая  не  может  быть  мрачной  или
приятной.
     Дмитрий  моделировал  артефакты.  Это  была  одна  из  идей  Борзова,
довольно быстро ставшая основной. "Один разум,  -  говорил  шеф,  -  не  в
состоянии понять и тем более  использовать  все  бесконечные  возможности,
заключенные в бесконечной материальной Вселенной.  Если  проблема  сложна,
она не по силам одному человеку, будь он  даже  гением.  Нужно,  чтобы  на
проблему набросилось несколько человек с различными стилями мышления.  Так
и здесь. Вселенная бесконечна, и человечество не  может  познать  ее  всю.
Чтобы разобраться во Вселенной, нужна система разумов. Ни в коем случае не
человекоподобных. Нужно сотрудничество с разумом, который создан  природой
по иным законам, нежели человеческий. По принципиально  иным  законам.  По
законам, которые не входят в наш ареал".
     Ареал -  понятие,  заимствованное  из  экологии,  -  Борзов  применял
расширительно. Ареал человечества, по Борзову, -  это  область  Вселенной,
сконструированная по тем же законам природы, что и мы, люди. Мы  не  знаем
еще структуру нашего ареала, но это  вопрос  времени,  а  не  вечности.  И
время, оставшееся  до  открытия  последнего  закона  природы,  есть  время
существования человечества как разумного вида. Потом... Да и  потом  будет
чем заняться, но то будут внутренние проблемы человечества, если  они  еще
останутся к тому времени. Интерес к внешнему миру будет потерян.  Лет  сто
назад, предрекая  деградацию  рода  людского,  кое-кто  из  исследователей
называл возможную причину - потерю интереса  к  познанию.  Они  не  видели
только ее объективности. Пусть это неблизкая перспектива, но думать о ней,
искать выход нужно сейчас...


     Поужинав, они смотрели программу новостей. Стереовизор  на  даче  был
устаревшей  системы,  разлаженный  от  долгого  бездействия,   и   Дмитрию
приходилось  непрерывно  подкручивать  верньеры,   добиваясь   структурной
целостности изображения.  Алена  задумчиво  смотрела  на  Дмитрия,  у  нее
перехватывало дыхание, когда Дмитрий изредка поглядывал в ее сторону. Если
бы так было всю жизнь... Эти вечера вдвоем, в своем доме, где все устроено
так, как хочет она, где все  живот  ее  мыслями,  ее  руками,  ее  женским
вдохновением. Свой дом - она вкладывала в эти слова огромный  и  одной  ей
понятный смысл. Дмитрий был частью этого понятия -  лучшей  и  необходимой
частью.
     Алена знала, что дневной разговор придется  продолжить  хотя  бы  для
того, чтобы Дмитрий успокоился  и  перестал  быть  научным  работником  на
отдыхе.
     - Дима, - сказала она, - я не дослушала тебя, прости...
     Лицо Дмитрия вспыхнуло. Он знал,  что  Алена  все  поймет,  ведь  она
умница! Сама, наверно, разобралась, подумав.
     - Аленушка, - сказал он, - все-таки мы  нашли  выход.  Борзов  нашел.
Дело  в  том,  что  Вселенная,  конечно,  познаваема.  Но  не  для  одного
изолированного разума, а для  их  системы.  Антропоморфных  цивилизаций  в
Галактике скорее всего, нет. Но  они  не  нужны.  Система  разумов  должна
состоять из цивилизаций, сконструированных по разным законам  природы.  По
тем законам, о которых мы не знаем и не, узнаем, если...  если  не  сумеем
найти контакт. Понимаешь, я все это моделировал... Получается, что никакие
контакты между цивилизациями невозможны до тех пор, пока каждая из  сторон
не поймет, что контакт не любопытство, не желание  космического  братства.
Великого Кольца и так далее. Нет, контакт - жестокая необходимость,  иначе
наступит застой, регресс. Иначе - гибель.  И  когда  обе  стороны  в  этом
убедятся, контакт должен получиться легко. Понимаешь, я хочу сказать,  что
не понадобятся ни телескопы, ни звездолеты,  космические  языки  и  прочая
мишура. Идеальная машина - это достижение  поставленной  цели  без  всякой
машины. Идеальный контакт - достижение понимания без  приспособлений,  без
техники. Нужно только общее желание. Так получалось на моделях... Конечно,
это были модели не разума, а лишь части его, ведь какие-то законы  природы
общие для нас обоих. Любопытнейшая вещь. С нашей точки зрения, иной  разум
должен выглядеть совершенно естественным образованием. Более  того,  давно
объясненным! Потому что лишь часть законов природы, управляющих им, нам  в
принципе доступна. А мы... Мы тоже представляемся ему чем-то естественным,
неразумным - он начисто может не  воспринимать,  например,  наших  законов
биологии Распознать логически такой разум невозможно, искать следы его  во
Вселенной бессмысленно. До  тех  пор,  пока  контакт  не  станет  жизненно
необходим нам обоим. И тогда...
     Алена слушала, не  воспринимая  смысла.  Прежде  чем  Дмитрий  кончил
рассказ, она поняла, что их уединение, их маленькое счастье  вдвоем  может
прерваться, и виной всему Борзов со своими  сумасшедшими  идеями.  Борзов,
который  увлек  Дмитрия  и,  может  быть,  даже  специально  разрешил   им
поселиться на его даче. Для опыта, а не из уважения к их любви.
     - Чего хочет твой Борзов от меня? - резко спросила она.
     Дмитрий вздрогнул.
     - Послезавтра,  -  сказал  он  помолчав,  -  в  восемь  утра  намечен
эксперимент. Участвует вся группа. Мы разбились на пары  и  разъехались  в
разные концы страны. В  каждой  паре  один  будет  вести  опыт,  другой  -
контролировать. Понимаешь?.. Впереди еще  день,  и  я  тебе  все  объясню.
Аппаратура в стенах. Тебе нужно только следить за  терминалом.  Все  очень
просто, Аленушка...
     Алена молчала.




                               ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


                                    1

     Я размышляю.
     Как это странно... Здесь, во мне... Я все время ощущало его... их.  Я
все время видело его... их! Даже само это слово - они  -  применительно  к
разуму необычно. Я всегда думало, что разум -  один.  У  него  может  быть
великое множество рецепторов, глобул, но всем управляет мозг, один мозг. Я
никогда не думало, что разумные могут быть  так  многочисленны,  так...  Я
пока не могу описать, нужно еще придумать понятия...
     Я размышляю. Понимаю, что в решении задачи я проявило себя не  лучшим
образом. Ведь это не я их, а они меня нашли. Ант. Его  называют  Ант.  Что
значит называют? Как называют меня? Что значит Ант? Это - потом.  Нам  еще
многое предстоит понять. Трудно. Я полагало, что все тела притягивают друг
друга, обладают полями тяжести. Получается,  что  все  наоборот?  Первично
поле тяжести? И это оно, изменяясь, концентрируясь, создает вещество,  как
говорит Ант, - ядра мысли. Не звезды  притягивают  друг  друга  с  помощью
полей тяготения, а, наоборот,  разумные  поля  взаимодействуют,  используя
движения звезд. Я само, все мои глобулы - они тоже притягивают друг друга.
Впрочем,  мои  глобулы  значительно  менее  массивны,  чем  звезды,  менее
концентрированы - значит, они порождения неразумных полей. А не  наоборот?
Ведь я управляю их движением, структурой, наконец, жизнью. Да,  верно,  но
ведь я управляю моими  глобулами  вне  пространства-времени.  Иначе  я  не
смогло бы синхронизовать себя во всех частях Галактики. Вероятно,  в  этом
суть. Ант живет целиком в одном пространстве-времени, а я в нескольких. О,
ведь я, оказывается, еще ничего не знаю! Впрочем, и они тоже.
     Я размышляю...



                                    2

     Все оказалось и проще, и сложнее,  чем  ожидал  Ант.  Занятый  своими
мыслями,  он  не  подумал  о  том,  что  необычное  спокойствие,  так  ему
необходимое, не могло  наступить  само  по  себе,  оно  было  организовано
Старшими. Гравитационные волны разнесли по  Галактике  время  тишины.  Ант
понял это в последний  момент,  когда  уже  начал  улавливать  присутствие
ч_у_ж_о_г_о_.  Понял  и  мгновенно   восхитился   Старшими,   но   чувство
благодарности осталось невысказанным - подошло  время  контакта.  То,  что
Анту удалось нащупать, он никогда прежде не назвал бы разумом,  не  назвал
бы даже живым. Это было нечто, вовсе  и  не  связанное  с  полями,  нечто,
существовавшее даже не во  Вселенной,  а  где-то  еще.  Где?  Ни  Ант,  ни
Старшие, внимательно следившие за поиском, так  и  не  поняли  этого.  Ант
вовсе, не был уверен, что они когда-нибудь поймут.
     И  еще  одна  мысль   возникла   неожиданно,   когда   контакт   стал
очевидностью. Ант подумал, что если есть  один  совершенно  чуждый  разум,
познающий Вселенную по своим законам, то могут быть и еще. Должны быть!  И
едва Старшие подключили к контакту все галактическое семейство, Ант  начал
думать об ином контакте.  Два  разума  -  этого  еще  недостаточно.  Нужно
продолжать поиск.
     Он не знал  слова  "одержимость",  слово  это  возникло  в  лексиконе
существ, с которыми у Анта еще не было связи, но сейчас именно  это  слово
лучше всего характеризовало его состояние. Сделав первый шаг,  он  не  мог
остановиться. Знал, чувствовал, был уверен - нужно искать.



                                    3

     ................................................................
     ................................................................



                                    4

     То, что  Дмитрий  назвал  экспериментом,  в  глазах  Алены  выглядело
наивным знахарством. Вся регистрирующая  аппаратура,  которую  показал  ей
Дмитрий, состояла из сдублированного мнемотрона, соединенного с терминалом
ЭВМ. А сам эксперимент напоминал обыкновенный сеанс  биостимуляции,  какие
назначают в клиниках людям  с  плохой  сенсорной  восприимчивостью.  Когда
Дмитрий объяснил Алене ее функции, она успокоилась. Или смирилась? Ей даже
показалось,  что  она  потеряла  частицу  уважения  к   Дмитрию.   Изредка
пробивалась мысль, что она чего-то  не  поняла,  что-то  важное  упустила.
Поздним вечером, повторив инструкции,  совершенно  и  неприлично  детские,
Алена гладила Дмитрия по голове, как малого ребенка, чувствовала себя  его
старшей  сестрой,  не  сумевшей  убедить  малыша  не  играть  с  ненужными
игрушками, и ей даже нравилась ее новая роль. В их будущем доме она хотела
бы  играть  такую  же  роль  -  умудренной   жизненным   опытом   хозяйки,
хранительницы очага.
     Утром Алена проснулась  от  поцелуя.  Дмитрий  был  уже  одет,  свеж,
улыбался и тормошил ее, потому  что  часы  показывали  половину  седьмого,
солнце взошло, и вообще пора.
     Они почти не разговаривали, ходили друг за другом как  тени,  Дмитрий
ежеминутно целовал Алену, не забывая включать и проверять аппаратуру.
     Без минуты восемь Дмитрий проглотил три таблетки стимулятора и  занял
место перед пультом. В восемь он мирно спал, Алена сидела у него в ногах и
ждала, когда кончится действие препарата, и они, забыв об  этом  глупом  и
бессмысленном инциденте, пойдут купаться на речку.
     Через час она сидела в той же позе, но настроение было уже далеко  не
таким безоблачным. Дмитрий спал, но лицо его все бледнело, а  руки,  когда
Алена касалась их, были холодны, как лед.
     Еще через час она  решила  вызвать  "Скорую  помощь"  и  бросилась  к
телефону, но аппарат не работал - то ли испортился,  то  ли  был  отключен
намеренно. Алена подумала, что не выдержит два контрольных  часа  рядом  с
холодеющим Дмитрием. Она заметалась. Выбежала на веранду, вспомнила, что в
гараже стоит винтоплан, но водить машину она не умела, а бежать до поселка
больше часа.
     Алена вернулась в комнату, заставила себя хоть немного успокоиться  и
подошла к терминалу. На выход шло очень много данных, особенно о состоянии
организма Дмитрия. Насколько могла понять Алена, все было в норме:  сердце
ровно билось, давление  прекрасное,  температура  тоже.  Но  почему  такие
холодные руки? "Нужно ждать, - подумала Алена.  -  Все  это  бред,  и  все
кончится через полтора часа. Все это бред, и  скоро  все  кончится.  Скоро
кончится. Скоро".
     Когда неожиданно прозвучал финальный гудок, Алена не сразу  пришла  в
себя. Дмитрий сидел с закрытыми глазами, но  цвет  лица  уже  стал  вполне
нормальным и руки были теплыми, только пальцы чуть дрожали.
     Дмитрий открыл глаза,  но  смотрел  бессмысленно,  не  узнавая  и  не
понимая, где он и что с ним.  Он  покорно  пошел  за  Аленой  в  столовую,
оживился при виде еды и за минуту умял огромную  тарелку  каши.  Алена  не
чувствовала голода, она  смотрела  на  Дмитрия  и  пыталась  привлечь  его
внимание к себе. Но он был все еще далек, сосредоточен, молчалив,  он  еще
не вернулся _о_т_т_у_д_а_.
     Дмитрий встал и прошел мимо  Алены  в  спальню,  будто  солдат,  едва
выдерживающий  последние  метры  труднейшего  марш-броска.  Повалился   на
кровать, уткнулся лицом в подушку и мгновенно заснул.  Алена  вздохнула  и
принялась стаскивать с него туфли.




                            ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ


                                    1

     Я размышляю. Не только размышляю - действую. Давно мне не приходилось
действовать так активно. Я перебрасываю свои глобулы к  центру  Галактики,
который всегда казался мне безжизненным, - звезды,  существовавшие  здесь,
давно умерли, в пищу они не годились и устроены были, мне казалось, весьма
просто. Но именно они - эти черные звезды -  и  являются  ядрами  Старших,
самых древних существ в Галактике, родившихся почти одновременно с ней.
     Прежде я не представляло себе, насколько  это  прекрасно  -  общение.
Само слово это я тоже узнало сейчас. Я пока мало что понимаю. Думаю, что и
они понимают не больше. Мы еще не установили даже,  какие  законы  природы
для нас - общие. Я так и не знаю пока, как, собственно, идет контакт. Ведь
волны тяжести не могут действовать на мои нервные окончания.  Есть  что-то
еще. Что-то еще... Я чувствую себя как в юности, когда я почти  ничего  не
знало и воображало, что впереди бесконечность.
     Я размышляю.



                                    2

     "Задача еще не решена", - подумал Ант. Контакт  с  этим  газообразным
невообразимым существом - еще не ответ на кощунственные вопросы. Не полный
ответ. Весь его опыт, интуиция подсказывали,  что  _о_д_н_о_г_о_  контакта
недостаточно.  Нужна   система   разумов,   живущих   каждый   по   своим,
непознаваемым для другого разума законам. Система, лишенная хотя бы одного
из элементов, не может выполнить свою функцию. И если для овладения  всеми
тайнами мироздания нужна система из двенадцати разумов, то даже контакт  с
десятью из них  даст  лишь  временную  отсрочку  наступающего  кризиса.  И
напрасно   Старшие   так   радуются,   напрасно   наполняют   пространство
гравитационными волнами. Вся трудность поиска впереди.
     Ант подумал, что если и прежде Старшие не очень прислушивались к  его
мнению, то сейчас, когда они увлеклись контактом, ими  вовсе  не  до  его,
Анта, сомнений. Ант неожиданно ощутил  себя  страшно  одиноким,  таким  же
одиноким,  каким  было  до  контакта  это  немыслимое  существо  из  тысяч
газообразных сгустков.
     Ант знал, что задача, которую он сам себе поставил, - единственная, и
будь она даже неимоверно трудна, он обязан решить ее. Должен решить. Иного
пути нет.



                                    3

     ................................................................
     ................................................................



                                    4

     День этот - длинный,  страшный,  необъяснимый  -  близился  к  концу.
Дмитрий спал тяжело, будто совершал необходимую,  но  мучительную  работу.
Алена вернулась в комнату, где проходил опыт, и обнаружила то, что  раньше
ей и в голову не приходило. Здесь не было ни одного  "неживого"  предмета.
Кресло  было  начинено  биорегистрирующей  аппаратурой,  в  панелях  Алена
обнаружила блоки ЭРС-101, новейшей счетно-эвристической системы. Дача лишь
на первый взгляд выглядела тихим уютным гнездышком. Это была лаборатория в
стиле Борзова. Особенно поразила Алену медицинская система, на ней  сейчас
спал Дмитрий и сама Алена спала ночью, и она ужаснулась тому,  что,  когда
они с Дмитрием  были  вместе,  за  ними  могли  следить  эти  внимательные
датчики. Она понимала,  что  тогда  все  было  отключено,  но  безотчетное
отвращение к сооружению, которое  она  даже  как-то  назвала  _д_о_м_о_м_,
погнало ее на поляну, к реке. Здесь она и сидела, дрожа,  и  здесь  только
осознала, что  все,  сказанное  Дмитрием,  -  правда.  Только  сейчас  она
поверила, что таким невозможным способом мог быть осуществлен контакт.
     Алена  вернулась  в  лабораторию  к  вечеру  и  застала   Дмитрия   у
стереовизора. Дмитрий и Борзов - на экране  -  сидели  друг  перед  другом
смертельно уставшие, сон не пошел Дмитрию на пользу.
     - Здравствуйте, Елена Романовна, - с поклоном сказал Борзов. - Вы  уж
извините, что Дмитрия сегодня  извлекли  из-под  вашей  опеки.  Сейчас  мы
подведем итоги, и он опять ваш.
     - Значит, вы не согласны со мной? - каким-то тусклым голосом  спросил
Дмитрий.
     Борзов промолчал, он смотрел  не  на  Дмитрия,  а  на  Алену,  и  она
неожиданно, интуитивно почувствовала в нем сторонника, единомышленника. Не
в Диме, а в Борзове - против Димы.
     - Сейчас вам нужно отдохнуть, - сказал  Борзов.  -  Обработка  займет
некоторое время. Возможно, месяц. Или больше.
     - Да как вы понять не хотите?! - Дмитрий  вдруг  рассвирепел.  -  Вам
конкретный опыт важнее или вся идея?!
     - Дима, - мягко сказал Борзов. - Мы были в одной  цепи,  вы,  я,  все
ребята. И никто ничего такого не ощутил. Контакт с этим облачным существом
и с... гм... полем... был надежным, кое-что мы поняли,  но  в  основном  -
ничего, и анализ покажет...
     Дмитрий отвернулся. "Он никогда так не говорил с  шефом,  -  подумала
Алена. - Разве можно говорить  таким  тоном  с  Борзовым,  который  всегда
прав?".
     Дмитрий протянул руку к аппарату, и Борзов  рассыпался  снопом  искр,
как порождение ада. Алене даже почудилось, что запахло паленым.
     - Выпьем чаю, - сказал Дмитрий обыденно, поцеловал Алену в лоб,  губы
скользнули по лицу и родился поцелуй, какого Алена никогда не  испытывала.
Дыхание захватило, было сладко и немного больно.
     Потом они пили чай, Дмитрий ломал пальцами  куски  сахара,  бросал  в
рот, смеялся ("я снайпер  наоборот"),  и  говорил,  говорил  ("не  обращай
внимания, Аленушка, у меня реакция...")
     - Ты знаешь, - сказала Алена, вклинившись в паузу,  -  сначала  я  не
верила, что это серьезно, а когда поверила, мне стало страшно. Я подумала,
что ты умрешь... или сойдешь с ума...
     -  Почему?  -  удивился  Дмитрий.  -  А...  Эффект  Черного   Облака!
Перегрузка новым знанием? Мы  это  учли.  У  нас  было  десять  человек  в
эксперименте. Вся информация, какую можно понять,  сразу  шла  на  машины,
они-то  с  ума  не  сдвинутся.  А  то,  что  понять  нельзя,   просто   не
воспринимается. Так что я, к  примеру,  помню  только  впечатления,  общие
идеи... И Борзов их помнит, вот в чем штука. А почему-то делает  вид,  что
не помнит. Или действительно не помнит?
     Дмитрий допил чай и молча смотрел в пустую  стенку  кухни.  "Не  надо
было заговаривать о прошедшем опыте", - подумала Алена.  Прозрачная  стена
между ней и Дмитрием возникла вновь, будто кто-то включил силовое поле.
     - Дима, - позвала Алена, - вернись, Дима.
     - Да, - сказал Дмитрий, - наверное, он все же  ничего  не  ощутил.  А
жаль, ведь мысль была ясной.
     - Какая мысль, Дима?!
     - Знаешь, Аленушка, астрономы сойдут с ума.
     - Меня не интересуют астрономы,  -  устало  сказала  Алена.  -  Ты-то
сам...
     - Нет, вообрази! Сколько лет астрономы наблюдают на небе  эти  темные
круглые туманности - глобулы. Всем  все  было  ясно  -  это,  мол,  центры
образования звезд. А оказывается, ни черта не понимали.  Это  ведь  _е_г_о
тела! А переменные звезды в шаровых скоплениях? Тоже ведь все было ясно. А
это _о_н_о_ выводит звезды из равновесия, заставляет  пульсировать  и  тем
питается. Удивительно, Алена, верно?
     - Да, - покорно сказала Алена.
     - А поля тяжести! Именно они-то, оказывается, первичны по тем законам
природы, которым они подчиняются. И если поле тяжести  очень  сильно,  оно
становится разумным.  Оно  разумно  в  окрестностях  черных  дыр.  Нелепая
фраза... Неправильная. Это именно поле создает себе ядро  мозга  -  черную
дыру, когда становится разумным. Или нет... Не  знаю...  Я  ровным  счетом
ничего пока не знаю. Нужно будет покопаться в машинных записях. Теперь  ты
понимаешь, Аленушка, что мы были правы?
     Алена покачала головой.
     - Я понимаю одно, - сказала она, - тебя больше нет со мной...


     Дмитрий лежал, прислушиваясь к своим  ощущениям.  В  подсознании  шла
мучительная работа - мозг переваривал крохи того, что в него было напихано
днем. Алена спала, Дмитрий оставил включенным ночник, и в  его  рассеянном
свете лицо девушки казалось неживым.
     Дмитрий потянулся к  выключателю.  Темнота  ярко  вспыхнула,  Дмитрию
показалось, что  она  ослепительна.  Мир  увиделся  негативом,  вывернутой
наизнанку реальностью. Прошлое стало  будущим,  сделанное  -  предстоящим.
Дмитрий спрыгнул на пол и босиком, шлепая по холодному пластику,  уверенно
пошел в кабинет. Он не видел дорогу - он ее знал.  Он  не  понимал,  зачем
идет - шел потому, что так было нужно. Включил аппаратуру, нашарил в ящике
стола таблетки стимулятора. Пульт высветился зеленым  созвездием.  Дмитрий
вытащил из розетки шнур телефонного аппарата, сел в кресло, знакомо ощутив
прикосновения подлокотников.
     Уже почти не осознавая, где находится, он подхватил -  мыслью,  будто
расставленными ладонями, - всплывшую наконец из подсознания идею решения и
кивнул сам себе. Начали.




                               ЧАСТЬ ПЯТАЯ


                                    1

     Я размышляю.
     Я уже освоилось с  существованием  Анта,  хотя  законы  возникновения
разума в полях тяжести мне по-прежнему недоступны. Но то, что мы  с  Антом
нащупали _ч_е_л_о_в_е_ч_е_с_т_в_о_, - это действительно надолго  останется
предметом удивления  и  размышления.  Существует  ведь  закон  минимальных
формаций: никакая сложная структура не может быть  самоорганизована,  если
она по размерам меньше любой из моих глобул. А  человечество  -  миллиарды
организмов! - живет  на  планете,  неимоверно  маленьком  плотном  комочке
материи, какие во множестве обращаются около звезд. Я думало, что  знаю  о
планетах все. Так оно и было - сами по себе планеты очень просты.  Но  то,
что на одной из них... Ни Ант, ни Старшие не понимают этого, для них  даже
я - немыслимое существо.
     Я, Ант и Дмитрий чувствуем друг друга в тех пределах, какие позволяют
немногие общие для нас троих законы природы. Мы знаем, что задача все  еще
не решена. Нас слишком мало. Мало, хотя не так давно я было  одно,  и  мне
казалось, что мир познан и понят...
     Я размышляю.



                                    2

     Ант рассчитал точно, и Старшие, хотя  и  были  противниками  подобных
вмешательств, ему помогли.  Он  направил  свое  ядро  к  двойной  системе,
которую образовали Леро и этот... Ант не хотел знать его  имени.  Леро  не
сопротивлялась - ждала, что Ант придет, надеялась с самого начала,  только
хотела наказать его за безразличие. А излучение  этого...  Ант  так  и  не
узнал его имени... ничему не могло помешать.
     Ант и Леро чувствовали, что ничего им больше  не  нужно,  кроме  этой
эйфорической игры полей, когда два ядра рядом, когда они -  одно.  Старшие
оставили Анта в покое, не задали ни одного вопроса, и когда любовная  игра
пошла на убыль, Ант ощутил себя предателем.  Он  начал  поиск,  он  вовлек
Старших, он нашел человечество. А потом сбежал. Ничто еще не  доведено  до
конца. Сейчас их трое - три разума,  живущие  в  одной  Галактике,  но  по
разным законам природы. Самое странное,  конечно,  -  люди.  Невообразимая
форма, Ант и сейчас не знает, что такое человечество. Но убежден, что  их,
типов разума, должно быть больше.
     Он опять начал улавливать волны  Старших.  Тревожные  волны.  Старшие
всегда недовольны. Сначала они  были  недовольны  его  идеей  контакта,  а
теперь так увлеклись этой  идеей,  что  недовольны  его,  Анта,  временным
отступничеством. Конечно, временным.
     Две черные дыры, обращаясь друг  около  друга,  двигались  по  орбите
вокруг  центра  Галактики  в  полном  соответствии  с  законами   небесной
механики, которые только людям на  крошечной  Земле  могли  представляться
естественными.
     Задача усложнялась. Найти неведомый четвертый разум можно было лишь с
помощью человека, его чувствительнейшей нервно-эмоциональной  организации.
А  отыскать  человечество  в  нужный  момент  времени  могло  только   это
газообразное существо, живущее сразу в нескольких временах.
     Поиск начался.



                                    3

     ................................................................
     ................................................................



                                    4

     Был хаос. Дмитрий проваливался куда-то, где кипели розовые пузыри,  и
взлетал вверх, где в  блеклой  серости  плавали  и  пульсировали  создания
изменчивой формы. Пока он еще чувствовал  собственное  тело,  но  ощущения
становились все более призрачными, в хаосе выкристаллизовалась неожиданная
ясность мышления, и Дмитрий  уяснил  себе  нынешнюю  задачу.  Сегодня  он,
человек, был главным в симбиозе трех разумов. Он должен отыскать мыслью  в
хаосе еще один  разум  -  четвертый.  Так  думало  газообразное  существо,
которое вместе с Антом составляло сейчас частицу подсознания Дмитрия.  Да,
Дмитрий ощущал их где-то в глубине себя, ощущал интуицией, теми  ресурсами
подсознательного, которые раньше не проявляли себя, дремали миллионы лет в
ожидании _э_т_о_г_о_ мгновения.
     "Как я буду искать?" - подумал Дмитрий. И сразу  возникла  мысль:  "я
уже ищу". "Как? - подумал он. - Как??" Ни сам он,  ни  Ант,  ни  существо,
состоящее из тысяч глобул, не дадут ответа. Еще не  познанные  ими  законы
природы, действующие  лишь  частично  в  каждом  из  них,  сейчас  впервые
проявляли себя. Предстояло  подчиниться,  не  понимая.  Предстояло  искать
четвертое звено в цепи разумов, не понимая как, но  точно  зная  -  зачем.
Потому что существовал еще цикл законов природы, не зная которых не понять
и остальных.
     Неожиданно со всей ясностью сознания Дмитрий подумал, что  не  найдет
ничего, потому что ничего нет. Это было не мнение, а знание. Дмитрий знал,
что искал и не нашел. Все, конец.
     Нет, не конец. Эта мысль пришла извне. И за ней следующая: я не в том
времени ищу. Нужно искать не сейчас, а вчера, или  год,  или  века  назад.
Нелепая мысль, от которой он недавно отмахнулся бы,  прозвучала  спокойно,
потому что была верной.
     Розовые  круги  разорвались  фейерверком,  меняя  цвета,  и  Дмитрий,
окунувшись на миг в черноту, вязкую как болотная вода,  увидел,  вынырнув,
оранжевое небо, серую землю и голубые льдины, которые были не льдинами,  а
домами где-то и когда-то. Где и когда - Дмитрий не знал, но первой  мыслью
было поразительное удивление не увиденным, а собой, человеком. Он, человек
Земли, нащупал еще один, четвертый разум. Четвертое звено в цепи. Какие же
еще силы скрыты в нем, проявления каких законов природы способны пробудить
его мозг к неожиданным, немыслимым действиям?
     Сейчас в их симбиоз вольется новый разум. Но знание уже  подсказывало
- не вольется. Этот разум  не  готов.  Он  еще  не  осознал  необходимости
контакта.
     Опять не то время. Вперед.
     И тогда он увидел.
     Дмитрий  оказался  в   той   поворотной   точке   истории   четвертой
цивилизации, когда они уже начали понимать неизбежность  создания  системы
разумов. Начали понимать. Но еще не поняли до конца.
     Не успели.
     Ярко-желтые грибы медленно выросли над  льдистыми  кубами  и  ушли  в
зеленое небо, расплылись и вмиг обрушились  плавящим  жестоким  дождем,  в
струях  которого  голубые  ледышки  осели,  оплавились,  истончились  и...
кончилось время цивилизации. Эпоха разума миновала.
     Чернота и хаос.
     Четвертая цивилизация убила себя, воображая, что это  -  единственный
способ разрешения внутренних противоречий.
     Дмитрий ощутил порыв отчаяния. Порыв газообразного существа, и  Анта,
и Старших. И свой собственный.


     - Зачем вы это сделали? - спросил Борзов.
     Он склонился над Дмитрием знаком вопроса, смотрел  требовательно,  но
без раздражения. Он признавал за Дмитрием право поступать так, а не иначе,
но  ждал  разъяснений.  Комната  была  погружена  в  трясину  Полумрака  -
опущенные шторы создавали  иллюзию  раннего  утра.  Алена  стояла  в  углу
незаметная, притихшая, отсутствующая. За несколько часов, прошедших с того
момента, когда она не нашла Дмитрия рядом с собой,  и  до  того,  как  над
домом застрекотал винтолетик Борзова, Алена пережила все муки,  выпадающие
на долю бессмертного, вынужденного ждать  вечно.  Она  пыталась  отключить
систему, но это  ей  не  удалось.  Она  включила  телефон,  чтобы  вызвать
"Скорую", но не сделала этого - не зная  смысла  стимуляции,  врачи  могли
убить Дмитрия.  Решила  вызвать  Борзова,  но  он  позвонил  сам.  Система
действовала вне режима, и шеф желал знать, что происходит. Одного  взгляда
оказалось достаточно.
     А у Дмитрия было ощущение, что жизнь кончена.  Ответственность  перед
человечеством, которую они с Борзовым и всеми ребятами взвалили  на  себя,
только  сейчас  высветилась  перед  ним  в  пугающей  полноте.  Бесплодная
ответственность, потому что цепь разумов разорвалась.
     - Меня позвали они, - сказал Дмитрий, с трудом разлепляя губы. -  Для
познания Вселенной нужна система разумов. Они начали искать  сами,  но  не
смогли. Им нужен был человек. Только вместе могло получиться.
     - Так, - сказал Борзов. - Вы нашли следующее звено?
     - Нашли, - сказал Дмитрий, помедлив. - Все  записано  в  машинах.  Вы
узнаете, как мы искали. Только его... четвертого... нет. Он погиб.  Вот  и
все.
     - Ваши соображения? - спросил Борзов. Похоже было, что мнение Дмитрия
значило сейчас больше, чем его собственное.
     - Соображения? В цепи разорвано звено.  Значит,  пользы  от  цепи  не
будет... В том, четвертом, было много от нас, людей. Во всяком случае,  он
жил на планете, а не в пространстве.
     - Вы хотите сказать, что дальнейшая  работа  бесполезна?  -  каким-то
неожиданно высоким детским голосом спросил Борзов.
     Дмитрий пожал плечами.  Риторический  вопрос.  Мудрый  Борзов  и  сам
понимал, что отсутствие единственного звена -  все  равно  что  отсутствие
всей цепи. И значит, все напрасно.
     Дмитрий встал, пошатываясь. Борзов хотел подхватить его,  но  Дмитрий
отстранился. Подошел к окну, раздвинул портьеры, распахнул  раму.  Летний,
пропаренный солнцем воздух казался жестким,  будто  его  молекулы  острыми
гранями скребли  по  коже,  в  носу,  в  горле.  Дмитрий  закашлялся.  Ему
показалось, что воздух согрет не солнцем, а пожарами, и что это они, люди,
уничтожили себя, вычеркнули человечество  из  системы  разумов,  развалив,
разрушив систему своей высокомерной безответственностью.
     - Аленушка, - позвал он.
     Кто-то осторожно взял его за локоть.  Дмитрий  обернулся  -  это  был
всего лишь Борзов. Дмитрий прошел в спальню - Алены не было. На  туалетном
столике белел лист бумаги, и Дмитрий ощутил скрытую в нем  угрозу,  прежде
чем увидел текст:
     "Только раз в жизни выпадает влюбленным день, когда все им удается. И
ты прозевал свое счастье. Прощай".
     Дмитрий поразился, что Алена написала не своими словами. Чьи они - он
не  помнил,  было  лишь  смутное  впечатление   давно   прочитанного   или
услышанного со сцены. Он стоял, сжимая в руке скомканный лист, на обломках
своего _д_о_м_а_, так и не построенного ласковыми руками Аленушки.  "Нужно
догнать, - подумал он, - нужно объясниться". Ушла.  Именно  сейчас,  когда
без нее он совсем  одинок.  Ушла,  когда  поняла,  что  он  способен  быть
одержимым, способен быть творцом, способен решать.
     В висках стучало все громче. Почему? Почему я  не  бегу  за  ней?  За
Аленушкой. Почему я не бегу за ней,  когда  все  уже  кончено  и  мечта  о
системе разумов, познающей Вселенную, лопнула?  Лопнула  из-за  того,  что
кто-то  где-то  когда-то  почему-то  возомнил,  что   разум,   цивилизация
существуют сами по себе и могут распоряжаться своей судьбой,  могут  убить
себя,  не  думая,  что  их  гибель  означает  и  гибель  других   разумов,
разваливает еще несозданную систему...
     "Может быть, -  подумал  Дмитрий,  -  где-то  когда-то  во  Вселенной
существовал разум, подобный погибшему? И выжил, прошел критическую  точку,
как прошли ее мы, люди? Почему мы так легко сдались? Мы - я, Ант, Старшие,
газообразное существо..."
     - Вы поможете, Николай Сергеевич? - спросил Дмитрий и,  не  дожидаясь
ответа, открыл коробочку с таблетками стимулятора.




                               ЧАСТЬ ШЕСТАЯ


                                 1, 2, 4

     Мы размышляем...
     Сколько нас? Трое? Миллионы? Мы будем искать, но  пустота  четвертого
звена может и не заполниться никогда. Разум уникален и незаменим. Хотим мы
этого или нет, но каждый из нас живет для  других.  Лишь  система  разумов
может стать хозяином Вселенной. Понять мир и переделать его.
     Мы продолжим поиск. Но... нет уверенности.
     Искать - кого? Жить - для чего? Познавать - сможем ли мы это теперь?
     Мы размышляем...





                                П.АМНУЭЛЬ

                                НЕВИНОВЕН




     Одно могу сказать твердо: я невиновен!
     Невиновен в том, что в Антарктиде холодно, а на  экваторе  жарко.  Не
виноват, что рыба дохнет в реках. Не  моя  вина,  что  инквизиторы  сожгли
Джордано Бруно. И атомное оружие - тоже не моих рук дело.
     Газеты печатают карикатуры. На одной из них я лечу куда-то в ступе, а
за моей спиной чего только не творится: взрывы  звезд,  ураганы,  войны...
Полотно, достойное Босха. Впрочем, газетчики ничего не понимают в науке. А
коллеги-ученые? Ведь каждый из них за  хорошую  идею  готов  продать  душу
дьяволу.  Остроумный  эксперимент,  опровергающий  второстепенную   деталь
старого закона, расценивается в докторскую степень.  А  меня,  ответившего
сразу на множество загадок природы, - под суд...
     Я стал козлом отпущения, потому что удивительно вовремя  провел  свой
опыт. Удивительно вовремя. Лет на триста раньше, чем люди доросли  до  его
понимания.
     Во мне нет ничего демонического. В Гарварде, где я учился,  говорили,
что я "везунчик". Теоретическая физика входила в меня, как  шило  в  вату.
Лишь немногие знали, чего мне это стоило.  Я  не  спал.  Точнее,  половина
моего сознания бодрствовала круглые  сутки,  а  вторая  половина  дремала,
она-то и занималась научными изысканиями. Лучшие идеи приходят  во  сне  -
это я усвоил еще в колледже. Твердо уверовав в силу интуиции,  я  придумал
себе особый режим тренировок и через пару лет научил половину своего мозга
постоянно находиться в сонном состоянии.  Нормальный  ученый  спит  восемь
часов, а то и меньше. Лучшая половина моего  "я"  спала  круглые  сутки  -
стоит ли удивляться, что нетривиальные идеи посещали меня втрое чаще,  чем
моих коллег?
     Я стал хронодинамиком. Это была совсем молодая наука, самая  странная
и неразработанная. Никто  ее  толком  не  понимал,  включая  создателей  -
Рагозина и  Леннера.  Машины  времени  находились  под  строгим  контролем
правительств,  которые,  впрочем,  тоже  не  представляли,  зачем  изучать
прошлое,  если   его   нельзя   изменить?   "Прошлое   может   влиять   на
экспериментатора,  но  не  наоборот"  -  так  гласит   знаменитый   запрет
Рагозина-Леннера. Поэтому я и занялся теорией проникновения - если бы  мои
исследования удались, стало бы возможным не только увидеть прошлое,  но  и
воздействовать на него.
     Теперь, сидя под домашним  арестом,  я  начал  догадываться,  что  не
только пиетет перед именами корифеев  мешал  моим  коллегам  работать  над
теорией проникновения. Страх - вот что многих удерживало. Страх, что, если
все удастся, найдется маньяк, который станет  лихо  перекраивать  историю.
Это при существующих проверках  и  контроле!  Даже  сейчас,  когда  машины
времени больше напоминают телекамеры, водитель обвешан  датчиками  больше,
чем космонавт. Контролируются все движения. Да  он  и  мизинцем  не  может
пошевелить вне программы...
     В общем, я был доволен: делал,  что  нравилось,  и  никто  не  мешал.
Правда, никто моих работ и не знал - публиковался я редко.  Понимала  меня
лишь моя жена Инее.
     Не знаю, стоит ли говорить об этом  на  суде  в  моем  заключительном
слове, но если бы не Инее...  Она  испанка,  горячая  кровь.  На  нас  все
оборачивались, когда мы шли по  университетскому  городку.  "Везунчик",  -
слышал я. Со стороны могло показаться, что мы воркуем, как два голубка. На
самом деле я говорил о теории проникновения, только это  и  занимало  меня
(ту половину моего мозга, которая спала).
     Что она  во  мне  нашла?  Характер  у  меня,  можно  сказать,  рыбий.
Темперамента у Инее хватило на двоих - именно она добилась, чтобы мне дали
лабораторию. Ей недоставало мировой славы - так я это сейчас понимаю.
     У меня было сорок сотрудников  и  одна  теория.  Да  еще  возможность
доступа к машинам времени, в плане экспериментов я  был  обязан  проверять
собственные выкладки. Час работы на  машинах  времени  стоил  уйму  денег,
особенно если забираться глубоко  в  прошлое.  А  от  моих  работ  скорого
результата не ждали, так что давали только полчаса в  неделю.  Этого  было
достаточно до тех пор, пока я не набрел на метод прыжка.
     Вот что удивительно. Когда я рассказал о  своей  идее  Инее,  она  не
отреагировала, будто речь шла о завтрашнем обеде. А ведь  чутье  на  дела,
сулящие в будущем  известность,  было  у  нее  отменным.  Я  доложил  свой
результат на семинаре, а потом на совете  директоров  и,  наконец,  самому
президенту ассоциации хронодинамиков. Никакого эффекта! То есть  никто  не
сказал ни слова против, но и энтузиазма я не встретил. Новая идея? Хорошо.
Вам нужны средства? Пожалуйста, бюджет института  велик,  хронодинамика  в
почете, работайте! Идея была ясной до полной  прозрачности.  Все  смотрели
сквозь нее и не видели, что внутри. Вероятно, так. Вот кого нужно судить -
всех, начиная с моей жены и кончая президентом ассоциации.  Им  ничего  не
стоило удержать меня, я ведь никогда не был склонен к эксперименту.
     Метод прыжка известен сейчас каждому  ребенку.  Стоит  ли  повторять?
Разве что вкратце.
     Суть такова. Около  двадцати  миллиардов  лет  назад  наша  Вселенная
являла собой кокон из элементарных частиц и излучения. Материя была  сжата
настолько, что не действовали известные нам законы природы.  После  взрыва
этого кокона Вселенная начала расширяться. Образовались галактики, звезды,
планеты, жизнь, разум...
     О коконе Вселенной и задумалась однажды та часть моего мозга, которая
всегда спала. Самая протяженная  трасса  в  прошлое  составляла  восемьсот
миллионов  лет.  Иными  словами,  наши  хронодинамики   даже   близко   не
подобрались к самому странному и интересному моменту  в  жизни  Вселенной.
Особых причин не было, просто никому и в голову  не  приходило  забираться
так глубоко. Обычная разобщенность  науки:  историки,  палеонтологи,  даже
геологи осаждали институт просьбами заглянуть в нужный им  отрезок  земной
истории, а  космологи  глядели  только  в  небо.  Радиотелескопы  были  им
привычнее, чем машины времени. А ведь очевидно - вместо двадцати  забросов
на восемьсот миллионов лет можно совершить один на шестнадцать миллиардов.
     Преимущества своей идеи я оценил  мгновенно.  Поскольку  в  состоянии
кокона не действуют известные законы природы, то исчезает и самое  понятие
времени. Нельзя сказать, существовала Вселенная в состоянии кокона миг или
вечность. Это все равно что спросить: какую длину имеет фотон?  Время  как
последовательность событий возникло, когда кокон распался. Иными  словами,
было время, когда не было времени. Если так, то не действовал и знаменитый
запрет Рагозина-Леннера - бич хронодинамиков!
     В космологии я мало что смыслю и  потому,  естественно,  обратился  к
специалистам. К Дэйву  Миллеру  -  я  отыскал  его  фамилию  на  страницах
"Астрофизического журнала", а телефонная  книга  подсказала  мне,  что  он
живет в нашем университетском городке. Миллер в свою очередь почти не знал
хронодинамики.
     - Вы не забыли, - спросил он,  -  что  в  то  время,  когда  не  было
времени. Вселенная была так мала, что ни один атом  не  мог  выжить?  Ваша
машина  времени   окажется   сжата   чудовищным   давлением,   расплющена,
расщеплена, спрессована, раздавлена,  уничтожена  -  вам  известны  другие
синонимы слова "угробить"?
     Та часть моего мозга, которая обязана выдавать идеи, не сплоховала, и
я, не успев осознать, что говорю, выпалил:
     - Но если исчезает время, то нет и пространства, верно? И раз так, то
не может быть понятия скорости и, значит, понятия давления. Следовательно,
ни  о  каком  уничтожении  говорить  не  приходится.  Атомы  материи  были
раздавлены до наступления состояния кокона,  я  же  проскочу  эту  опасную
стадию на машине времени и тем самым избегну общей участи Вселенной!
     Миллер закусил губу - до него наконец дошло все своеобразие ситуации.
Дорого бы он дал, чтобы самому отправиться в кокон  Вселенной,  о  котором
размышлял всю жизнь! Мог ли я тогда думать, что Миллер будет  первым,  кто
станет травить меня? Ответственность ученого  за  реализацию  своих  идей.
Наверно, это пришло ему в голову, когда он понял, что не он первый  увидит
своими глазами начало мира.
     Я был окрылен тем, что идея не провалилась сразу. Она не  провалилась
и потом. Вышла из печати моя статья о методе прыжка, и  совет  попечителей
без  проволочек  выделил  мне  средства  для  экспериментов.   Тема   была
утверждена, да и могло ли быть иначе?
     Когда Миллер сказан мне  однажды,  что  эксперимент  может  оказаться
опасным, я пожал плечами.
     - Я не о вас говорю, - сказал Миллер с какой-то странной  интонацией,
смысл которой я понял лишь впоследствии.  -  Я  говорю  о  людях...  Когда
ученые в Лос-Аламосе экспериментировали с критической  массой  урана,  это
было опасно для них, но гораздо опаснее  для  всего  человечества,  вы  не
находите?
     - Сама идея прыжка... - начал я.
     - Вы окажетесь в кузнице  законов  природы,  -  продолжал  Миллер.  -
Законы природы... Они ведь стали такими, каким мы  их  знаем,  лишь  после
взрыва кокона. Вы же, находясь в  коконе,  можете  своими  действиями  или
одним  своим  присутствием  повлиять  на  их  формирование.  Может   быть,
достаточно вам моргнуть, и ускорение в нашем мире окажется пропорционально
работе, а не силе?
     - Если законы природы зависят от случая, - сказал  я  необдуманно,  -
почему бы этому случаю не помочь?
     Миллер встал и ушел, не попрощавшись, а слова  мои  представил  потом
суду  как   доказательство   моей   полной   научной   беспринципности   и
безответственности.
     Ответственность ученого... Сейчас у меня много времени думать о  ней,
потому что я ничего не  делаю,  только  жду.  Когда  ученый  работает  над
интересной проблемой, будь то генетический код или водородная бомба, когда
он не спит ночами и почти не ест, он думает не  об  ответственности,  а  о
том,  что  мешает  ему  завершить  исследования.  Мне,  например,   мешали
технические  трудности.  Легко  сказать  -  давайте  вместо  двадцати  или
тридцати забросов на восемьсот миллионов лет совершим один на  шестнадцать
или двадцать четыре миллиарда. А техника подводит. Пришлось просить  фонды
на технические доводки, на это ушло время, но  даром  я  его  не  потерял.
Завершил цикл  теоретических  исследований  метода  прыжка,  хронодинамики
оценили его по достоинству.  На  мои  работы  ссылались,  и  хоть  бы  кто
заикнулся о том, на что намекал Миллер. Интерес к истине - вот что  движет
ученым. В конце концов, что важнее: ответственность перед людьми или перед
истиной?
     Три года я готовил опыт, который продолжался три минуты.  Меня  могли
перегнать  в  Московском  институте  времени  и  даже   в   Калифорнийском
технологическом   -   экспериментальная   база   там   лучше   нашей.   Но
Профессиональная этика не позволила коллегам обойти меня.  Я  был  автором
идеи, я должен был ее осуществить.
     Работа была адова. Сорок человек - совсем немного.  Теперь  я  и  сам
хотел бы иметь не лабораторию, а институт.  Но  получить  кадры  оказалось
сложнее, чем аппаратуру. Пришлось обходиться  своими  силами.  Изредка  та
половина моего мозга, что  всегда  бодрствует,  замечала  признаки  грозы:
Миллер выступал в печати с публицистическими статьями, нашел сторонников в
Пагуошском комитете. Работать мне пока не  мешали.  Инее  обладала  чутьем
получше моего и уверяла, что долго так продолжаться не  может:  не  бывает
так, чтобы никто не мешал работать. Нужно  скорее  провести  опыт.  И  для
пользы дела лучше, чтобы я сам... Есть, конечно, разница - отправляться  в
гости к динозаврам, которые видны лишь на экране, или  туда,  где  нет  ни
времени, ни пространства, ни Рагозина-Леннера с  их  запретом...  Но  Инее
меня убедила. И когда совет попечителей обсуждал кандидатуру  водителя,  я
довольно твердым голосом сказал, что  пойду  сам.  Имею  все  основания  и
права. На здоровье не жалуюсь. И так далее. Никто не возразил.
     Вот,  собственно,  и  все.  Об  эксперименте   рассказывать   нечего.
Облепленный датчиками, я не мог и  пошевелиться,  все  делала  автоматика.
Заброс прошел без замечаний. Я услышал двойной хлопок - старт и финиш -  и
сразу понял, что нахожусь в коконе. Ни один прибор, вынесенный за борт, не
работал. Точнее, все стрелки стояли на нулях.  Было  абсолютно  темно.  Не
потому что за бортом была пустота, но там не было времени  и  пространства
и, следовательно, не существовало самого понятия "за  бортом".  Материя  в
какой-то  непознанной  пока  форме.  Я  подумал  тогда,  что  после  моего
возвращения эта форма перестанет быть непознанной.
     Через три минуты автоматика сработала, и я вернулся. Вернулся,  чтобы
угодить в руки комиссара полиции, предъявившего мне обвинение в преступной
безответственности.
     Впервые в жизни я был взбешен. И не  в  том  дело,  что  вернулся  я,
оказывается, не через три минуты, а через четыре года, и не  в  том  дело,
что за это время Пагуошский комитет добился-таки своего и  все  работы  по
моей теме закрыли, сотрудников разогнали, а  меня  ославили  как  опасного
маньяка, играющего судьбами мира. Дело в том, что Инее ушла к  Миллеру,  к
этому ничтожеству! Все-таки личное несчастье переносится гораздо  тяжелее,
чем все беды человечества, которые происходят  за  горизонтом...  Вам  это
неинтересно, вас волнуют судьбы мира? Уверяю, что они вас не  волнуют.  То
есть волнуют постольку поскольку, если изменится мир, то что-то случится и
с вами, а этого вам не хочется.
     Так что не нужно изображать  меня  монстром.  Я  такой,  как  все.  Я
ученый. Был им и останусь. Ужасно, что мне даже не позволили  ознакомиться
с результатами, которые я вывез из кокона. На все наложили табу комиссия и
международный суд.
     Впервые  в  истории  судят  ученого  за  его   идеи.   Ни   в   одном
законодательстве  не  нашлось  соответствующей  статьи,  и  меня  передали
международной коллегии присяжных.
     Меня называют Геростратом. Но я не  хотел  славы!  Этого  хотела  моя
жена, но и она не успела прославиться, бросив  меня,  пока  я  прозябал  в
коконе Вселенной. Какой из меня Герострат? Я не желал гибели  никому.  Всю
жизнь я убивал лишь мух и Муравьев. Не могу видеть слез  ребенка.  У  меня
нет расовых или иных предрассудков. Я считаю, что превыше  всего  наука  и
истица. Разве за это судят?
     Мое путешествие в кокон Вселенной не изменило ничего в нашем мире.  Я
смотрю в окно и вижу на веранде охранников-полицейских. Как  и  прежде,  у
них три ноги и рог на макушке. Все, как у людей. Как и прежде, по розовому
небу плывет жаркий голубой  диск  Солнца.  И  как  всегда  бродят  в  саду
сороконогие  добряки-онгуры,  объедая  сочную  траву,  шепчущую  им   свои
Негромкие песни...
     Завтра в полдень присяжные вынесут вердикт.
     Конечно, они скажут "невиновен".





                                 П.АМНУЭЛЬ

                              СТРЕЛЬБА ИЗ ЛУКА




     Дроздов имел десятилетний стаж полетов: он ходил к Юпитеру,  бывал  в
системе  Сатурна,  доставлял  грузы  на  Меркурий.  Когда  ему  предложили
следующий рейс сделать на рандеву к "Пенелопе", он только  пожал  плечами.
Надо - значит, надо. Но неинтересно.
     "Пенелопа" -  это  автоматический  танкер-ретранслятор.  Полные  баки
рабочего вещества, огромная антенна, и все. Корабли этого  типа  только  и
могут, что доставить сами себя в глубокий космос, на расстояние  светового
месяца от Земли, и там  лечь  в  дрейф  в  ожидании  основной  экспедиции.
Космонавты придут на "Одиссее", усталые после пятимесячного  перелета,  но
главной - без горючего  и  без  связи.  Для  того  и  нужна  "Пенелопа"  -
накормить топливом и послужить рупором, чтобы можно было крикнуть  громко,
до самой Земли: мы дошли!
     Дроздову и с напарником не повезло в  этом  рейсе.  Ромашов  был  его
земляком, более того - ровесником и соседом. В  отборочной  комиссии  были
убеждены, что они  когда-то  дружили.  Однако  на  Рите  женился  все-таки
Ромашов, и два карапуза, провожавшие "Одиссея", были похожи на него  и  на
Риту, вот в чем беда.
     Мирон Ромашов был  астрономом,  а  не  космонавтом.  Специальность  -
теория происхождения комет, которой  Дроздов  никогда  профессионально  не
интересовался. Знал, конечно, что  далеко  за  орбитой  Плутона  находится
сгущение ледяных зародышей комет - облако Оорта. Первые  пять  полетов  на
"Одиссеях" в это облако  прошли  тихо  и  без  происшествий.  Рассказывать
пилотам было, в общем, нечего.
     Этот рейс не отличался от предыдущих. Связь с  Землей  исчезла  через
два месяца, и Дроздов записал: "Пересекли границу солнечной  системы".  На
самом деле Плутон давно остался за кормой, но, пока  была  связь,  Дроздов
чувствовал себя дома. Теперь он мог  разговаривать  только  с  Мироном,  с
которым держался подчеркнуто дружески.  Впрочем,  времени  для  разговоров
было немного - одних экспериментов  по  свойствам  вакуума  и  космической
плазмы в штатной программе стояло семьдесят три.
     На подходе к "Пенелопе" стало  ясно,  что  спокойное  течение  полета
нарушится. "Одиссеева супруга" не отвечала на сигналы и, судя по всему, не
стремилась  встретить  заблудшего  мужа.  На  экранах   радаров,   однако,
"Пенелопа" видна была во всех диапазонах,  и  трудностей  с  навигацией  у
Дроздова не было.
     Но чуть они сблизились до причального расстояния, Дроздов дал команду
на отмену стыковки.  Стыковаться  было  не  с  чем.  Прожекторы  "Одиссея"
показали огромную металлическую глыбу. Лишь в общих чертах, наперед  зная,
где и что искать, можно было угадать  контуры  бывших  антенн  и  емкостей
рабочего тела. Впечатление было таким, будто танкер-ретранслятор окунули в
недра звезды.
     Оба молчали. О чем было говорить? Бессмысленно спрашивать, "что, как,
почему?". Одно  было  ясно:  чтобы  расплавить  металл  "Пенелопы",  нужна
температура в сотни тысяч градусов. Но это следствие, а не причина.
     - Будем зимовать? - сказал наконец Мирон.
     - Будем зимовать, - подтвердил командир.
     Выбирать  не  приходилось.  У  них  не  было  рабочего  тела,   чтобы
вернуться, и не было антенн, чтобы сообщить о случившемся. На Земле  и  не
подумают, что "Пенелопа" погибла,  -  причин  для  этого  нет.  Попытаются
установить связь и этак через год решат,  что  люди,  может,  и  живы,  но
попросту немы. Вряд ли кому-то придет в голову, что погибло и топливо...
     За обедом они тянули соки из туб, но к еде не притронулись, будто уже
начали экономить припасы.
     -  Год  продержимся,  -  сказал  Дроздов,  отвечая  на  немой  вопрос
товарища.
     - Да, -  апатично  сказал  Мирон,  и  Дроздов  забеспокоился:  нельзя
говорить таким тоном, это гибель, даже если запасов хватит на сто лет. Нет
ничего хуже безразличия. Мысль промелькнула и сгинула,  потому  что  Мирон
вдруг посмотрел на командира с участием и тревогой. Как на  больного.  Оба
рассмеялись - кажется, они приписали  друг  другу  слабости,  которыми  не
обладали.
     -  Полюбуйся,  -  сказал  Мирон.  -  Я  нашел  костер,  который  сжег
"Пенелопу".
     Он   пропустил   Дроздова   к   пульту   и   показал    на    дисплей
рентген-телескопа. В центре картинки  сияла  яркая  звезда.  Очень  яркая.
Однако  звезда,  вспыхнув  на  расстоянии  многих  парсеков,  не  способна
растопить даже восковой куклы...
     Очередная  несуразица  бросилась  в   глаза.   Индикатор   расстояний
показывал миллион  километров.  С  большой  погрешностью,  но  всего  лишь
миллион! Звезда вспыхнула, можно сказать, в соседней комнате! Бред...
     - Я тоже сначала так подумал, -  сказал  Мирон.  -  Это,  видишь  ли,
Игорь, черная дыра.
     Спокойно сказал, так что Дроздов сразу поверил, хотя и приучен был  к
тому, что экзотичнее черных дыр нет ничего во вселенной и до ближайшей  из
них - в созвездии Лебедя - тысячи световых лет. Они невидимы, к ним нельзя
приближаться, и что они могут расплавить, если единственное  их  оружие  -
огромное поле тяжести?
     - Черная дыра, - повторил Мирон, - но не такая, какие возникают после
гибели звезд. Судя по ее массе, это осколок Большого взрыва...
     Десять миллиардов лет назад - это Дроздов  знал  и  сам  -  возникла,
взорвалась из кокона наша вселенная. Но не вся материя вышла в мир,  часть
ее так и осталась пребывать в невидимом состоянии, в состоянии  таких  вот
черных дыр, масса каждой из них  не  больше  массы  приличного  астероида.
Такая черная дыра получится, если сжать Цереру  или  Палладу  до  размеров
молекулы. Сколько их - осколков Большого взрыва -  носится  по  Галактике?
"Не больше одной-двух, - говорили скептики, - а может, их и  вовсе  нет  в
природе". "Сотни миллиардов", - говорили  оптимисты,  и  похоже,  что  они
оказались правы.
     "Никогда, - подумал Дроздов, - никогда люди  не  полетят  к  звездам,
потому что носятся по Галактике во всех направлениях невидимые пули, и что
может сделать с ними метеорная защита? Ничего... Только вышли  за  пределы
системы - и первое предупреждение. И значит, выходить в большой  космос  -
все равно что идти в бой, под обстрел, под свист  пуль,  рванув  на  груди
рубаху..."
     Дроздов даже ощутил мгновенное и нелепое удовлетворение  оттого,  что
он, вероятно, последний космонавт, побывавший за границами Системы: в том,
впрочем, случае, если он сумеет предупредить, сумеет вернуться.  Вслед  за
этой мыслью возникло спасительное сомнение: как  может  черная  дыра  быть
горячее недр Солнца?
     Объяснение Мирона четко  отложилось  в  памяти,  Дроздову  предстояло
принять решение, и он должен был взвесить все обстоятельства.
     Вблизи  от  черных  дыр  действуют  особые  законы,  давно,   кстати,
предсказанные теоретиками. Поле тяжести вблизи от черной  дыры  неимоверно
велико  -  почти  бесконечно.   Огромная   энергия   тяготения   буквально
переливается через край, превращается в энергию движения  быстрых  частиц,
которые рождаются тут же в вакууме у самой сферы  Шварцшильда  -  условной
"поверхности" черной дыры. Энергия тяготения уменьшается, но  из-за  этого
становится меньше и масса черной дыры - ведь это она создает поле тяжести!
Такая вот цепочка, и получается,  что  со  временем  черная  дыра  как  бы
худеет, испаряется... Чем массивнее была вначале черная дыра,  тем  слабее
эффект испарения. Черная дыра в созвездии Лебедя, открытая еще в XX  веке,
"худеет" так медленно, что переживет вселенную. Но маленькие черные дыры с
массой в астероид,  осколки  Большого  взрыва,  испаряются  очень  быстро,
многие из них уже и вовсе исчезли. Так говорит теория. И еще она  говорит,
что рожденные полем тяжести частицы сталкиваются между собой, как звери  в
тесной клетке, и энергия  их  движения  испытывает  еще  одно,  последнее,
превращение - возникает жесткое рентгеновское и даже гамма-излучение.
     В космосе,  не  разбирая  дороги,  мчалась  рентгеновская  звезда,  и
"Пенелопу" угораздило столкнуться с ней в лоб. Черная дыра прошла навылет,
как стрела из тугого лука, и  унеслась,  не  ощутив,  что  стала  убийцей.
Станция была разрушена приливными силами даже прежде,  чем  ее  расплавило
излучение...


     Потом они пытались уснуть. Мирон долго ворочался в спальном  мешке  и
что-то бормотал. Дверь между каютами была полуоткрыта,  и  Дроздов  слышал
каждый шорох.  Всякий  раз,  когда  Ромашов  поворачивался,  мысли  меняли
направление, перескакивали в поисках решения. Но что можно придумать, если
нет ни грамма рабочего тела, а до Земли - световой месяц? В  конце  концов
(Мирон давно спал, слышно было  его  тихое  дыхание)  командиру  пришла  в
голову идея из тех, что возникают в  порядке  бреда.  В  ней  было  что-то
дезертирское, додумывать ее не стоило, и Дроздов уснул.
     За ночь маневр сближения вывел "Одиссея" на траекторию  около  черной
дыры. Дроздов предложил назвать ее Антиноем, и Мирон согласился - ему было
все равно.
     - Мирон, - сказал Дроздов, вспомнив свои ночные  размышления,  -  лет
шесть назад я был на курсах... Узнал много  интересного,  в  том  числе  и
того, что мало связано с искусством пилотажа. Потом - экзамен.  Выл  такой
тест. Или задача? Звездолет в поле тяжести черной дыры. Огромной, не  чета
Антиною... Корабль неуправляем. Нужно увести его в открытый  космос.  Как?
Знания по физике черных дыр у меня невелики,  а  тогда  были  еще  меньше.
Задачу я не решил, мне потом сказали результат, и я забыл  его  прочно,  с
десятикратной надежностью. Я был уверен, что это мне ни к чему...  Я  и  о
самой задаче вспомнил только нынче ночью. Но ты-то, Мирон, астрофизик,  ты
просто обязан знать  решение,  поскольку  оно  существует.  Оно  есть,  ты
понимаешь? Думай, черт возьми! Ты знаешь, что такое жизнь?..


     На стене в каюте Мирона появилась фотография Риты с  детьми.  Дроздов
смотрел на улыбающееся лицо с мягкими ямочками на  щеках  и,  странно,  не
ощущал ничего, кроме глухой тоски воспоминаний о далеком и прошедшем.
     Мирон что-то выписывал из книгофильмов, считал, пересчитывал. Но чаще
сидел перед экранами, закрыв глаза. Не очень-то у него получалось...
     Истратив последние граммы топлива, Дроздов увел "Одиссея" от  Антиноя
назад к "Пенелопе". Каждое утро  он  надевал  скафандр  и  отправлялся  на
станцию. Облазил ее от антенн  до  дюз,  проследив  путь  Антиноя.  Металл
испарился, превратился в плазму, рассеялся облаком,  и  в  корпусе  возник
канал вроде пулевого, он был как туннель, пересекавший все жизненно важные
центры. Топливные емкости - основные и  резервные  -  были  скомканы,  как
бумажные кубики: это постарались приливные  силы,  которые  на  расстоянии
нескольких метров от Антиноя растягивали  и  разрывали  конструкции  любой
жесткости и прочности.


     Прошел месяц - пролетел ярким болидом, хотя порой, особенно по ночам,
Дроздову казалось, что время шлепает тягучими каплями, медленно и гулко, и
запас капель невелик, скоро последняя.
     Однажды вечером Мирон сказал:
     - Соскучился я. Очень хочется домой...
     Он не должен был так говорить. Только в одном случае  он  имел  право
нарушить табу.
     - Ну да, - ответил  Мирон  на  немой  вопрос  командира.  -  Я  нашел
решение. То, которое ты так прочно забыл.
     В голосе его  звучала  ирония,  и  Дроздов  понял,  что  Мирон  давно
разгадал его хитрость с курсами космонавтов.
     - Есть лишь  три  возможности,  -  продолжал  Мирон.  -  Использовать
ресурсы "Одиссея", "Пенелопы" или Антиноя.  Мы  немы,  "Пенелопа"  мертва.
Значит, Антиной. Нужно как-то укротить его. Сейчас энергия  частиц  уходит
на излучение. Нужно направить ее в нужную сторону  и  модулировать  нужным
образом.
     Просто, гениально и  совершенно  ясно,  как  ясны  общие  истины,  не
имеющие конкретного приложения.
     - Я не специалист, Игорь, - сказал Мирон, - и если бы  ты  не  убедил
меня, что решение есть, я ни за что эту задачу не решил бы... Ты ведь  все
придумал с этими  курсами,  чтобы  заставить  меня  работать...  Вот  тебе
решение. Все рождающиеся частицы несут  большую  энергию.  Отдают  они  ее
почем зря, сталкиваясь друг с другом. А теперь представь: удалось  сделать
так, чтобы частицы, родившись, летели строго в  одном  направлении...  ну,
скажем,  к  Земле.  Траектории  их   не   будут   пересекаться,   исчезнут
столкновения, значит, не станет и побочного излучения. Вся энергия  дойдет
по назначению, туда, куда  мы  захотим.  А  с  ней  и  наше  сообщение.  В
сущности,  это  своеобразный  лазер.  Как  в  лазере,   есть   "резервуар"
энергичных частиц. Как в лазере, должен возникнуть  тонкий  нерасходящийся
луч. Есть разница, конечно: в обычном лазере атомы никуда не улетают,  они
лишь испускают кванты света в строго заданном направлении. А здесь  вместо
света - сами частицы... Проблема в том, чтобы заставить  действовать  этот
потенциальный лазер. Теперь-то я знаю, как  это  сделать:  нужно  облучить
Антиноя извне частицами с такой  же  энергией.  Опять  же  как  в  обычном
лазере: ведь и там достаточно одного кванта, чтобы  возникла  лавина.  Там
действуют законы квантовой оптики, а здесь - законы, о которых  раньше  не
знали. Даже те, кто учил тебя на курсах... Вот так, Игорь. Появится  очень
тонкая струя частиц толщиной в доли миллиметра. Мы  сможем  направить  эту
струю, этот луч на Землю. Нужно лишь точно прицелиться... Будем сигналить.
     Будем сигналить. "Выстрелим в злодея Антиноя, -  подумал  Дроздов,  -
натянем тугую тетиву Одиссеева лука. Никто, кроме Одиссея, не мог  согнуть
этот лук, не мог пустить молниеносную стрелу. И мы  не  сможем.  Вероятно,
Мирон гений, но на кой черт  мне  его  гениальность?  Теоретик!  Он  решил
задачу. Он, видите ли, соскучился. Тьфу..."
     - Игорь, ты что? - Голос у Мирона был испуганный. Понял наконец,  что
командиру вовсе не нравится его решение.
     - Ничего, Мирон. Ты забыл только,  что  нам  неоткуда  взять  быстрые
частицы, чтобы выстрелить ими  в  Антиноя.  Неоткуда.  У  нас  космический
корабль, а не синхрофазотрон.
     Они в молчании разошлись по  каютам,  и  Дроздов  слышал,  как  Мирон
тыкается в стены - дает волю настроению. Дроздов поплыл  к  нему  прямо  в
спальном мешке, хватаясь руками за скобы. Они лежали рядом, перед  глазами
была фотография Риты, и неожиданно Мирон сказал:
     - Ты ведь любил ее, Игорь...
     Было очень тихо на  корабле,  Дроздов  не  хотел  нарушать  тишину  и
промолчал. А Мирон заговорил. Выл ли он зол на себя, на свою  неудачу  или
просто расслабился, потерял самоконтроль? Ему не к кому было возвращаться.
Рита ушла от него. Незадолго до отлета. Она полюбила другого. Мирон  давно
это знал, но терпел - было жаль детей, и себя, и Риту тоже, потому что она
не ведала, что творит.
     - Мирон, - сказал Дроздов, -  когда  вернемся  домой,  я  сам  с  ней
поговорю. Какой-то вес мои слова будут  иметь,  как  ты  думаешь?  Она  не
совсем меня забыла?
     Мирон заворочался в своем мешке. Он уже не верил в возвращение.
     - У нас космический корабль, а не ускоритель, - сказал Дроздов, -  но
зато у нас мощные магнитные ловушки. Мы можем поймать частицы от Антиноя и
отразить их, как зеркалом.
     - А куда ты собираешься направить поток частиц? - неожиданно  тусклым
голосом спросил Мирон.
     - Как куда? - Дроздов осекся. Действительно,  куда?  Ведь  стрелы  из
лука Одиссея убивают! Поток частиц, узкий, как спица, и  прямой,  как  луч
света, проникнет в земную атмосферу и вызовет в ней взрыв сродни ядерному.
Испепелит все на сотни километров.
     "Слишком много  энергии,  -  подумал  Дроздов.  -  Нельзя  сигналить.
Обычное дело - придумаешь что-нибудь такое, что никому раньше и  в  голову
не приходило, новый закон природы откроешь, создашь нечто,  чтобы  и  себя
спасти, и людей не обидеть. Дашь источник энергии. Совсем даровой. Сколько
их носится в космосе, этих Антиноев и Эвримахов, этих неудачливых  женихов
Пенелопы?  Уж,  наверно,  не  сто  шестнадцать,  как  у  старика   Гомера.
Придумаешь нечто доброе и обязательно споткнешься - не  бывает  добра  без
злой сердцевины. Черные дыры, такие, как Антиной,  -  прекрасный  источник
энергии, но они и убийцы. Черные дыры, такие, как Антиной,  -  космические
лазеры-передатчики, но в  них  слишком  много  энергии.  Слишком  много...
Нельзя нам сигналить".
     - Давай спать, - сказал Мирон. - Будем  гордиться,  что  почти  нашли
выход.
     - Слишком много энергии, - пробормотал Дроздов. - Слишком много...


     "Пенелопа" с полными баками рабочего тела пришла именно тогда,  когда
ее ждали. Дроздов развернул антенны и передал на Землю огромное спасибо. А
потом они полетели домой, увозя впечатления и знания, не имевшие отношения
к кометной астрономии. Новая "Пенелопа", брошенная жена, осталась коротать
время с женихом своим Антиноем.
     Остальное известно всем.  В  космосе  за  пределами  Системы  носятся
разведчики-автоматы и, подобно саперам на минном поле, ищут  черные  дыры,
осколки Большого взрыва. Найдя, подводят магнитное зеркало,  и  в  сторону
пояса астероидов летит узкий, тоньше любой иглы, поток частиц.  Здесь,  на
сотнях астероидов,  нацелившись  рупорами  антенн-приемников  в  невидимые
точки пространства, стоят теперь ЧД-энергостанции. Сотни Антиноев снабжают
Землю энергией, проблемы энергии больше не существует для человечества.  А
началось все с небольшого сообщения, переданного по мировому стерео:
     "Сегодня все станции в системе Юпитера зарегистрировали  серию  очень
ярких вспышек  в  атмосфере  планеты.  Вспышки  следовали  в  определенной
последовательности,  серия  продолжалась  около  двух  часов.  Расшифровка
показала, что вспышки представляют собой переданное кодом  (азбука  Морзе)
сообщение исследовательского корабля  "Одиссей-6"  об  аварии  в  конечном
пункте полета.  Появление  вспышек  пока  совершенно  необъяснимо.  Каждая
вспышка была энергетически  эквивалентна  взрыву  ядерной  бомбы  в  сотни
мегатонн. Явление отмечено также  обсерваториями  Марса,  Луны  и  Цереры.
Автоматический  танкер-ретранслятор  "Пенелопа-7"   стартует   с   Лунного
космодрома завтра".


     Осталось  сказать  немного.  Ромашов  теперь  знаменит,  но  кометную
астрономию не забросил. Всем и каждому  он  повторяет,  что,  если  бы  не
командир "Одиссея", если бы не его выдумка, он никогда бы не додумался  до
открытия. Даже  под  страхом  смерти.  Ему,  конечно,  не  верят,  считают
единоличным   автором   ЧД-энергетики,   а   Дроздов    от    комментариев
воздерживается. У него нет желания быть связанным с Мировом на всю  жизнь,
хотя, вероятно, он и согласился бы полететь  с  ним  еще  раз  в  глубокий
космос. Парадокс...


     А Рита к Мирону не вернулась. Сильная женщина.

Ваша оценка:	Подпишусь под каждым словом (+3) Понравилось (+2) Нормально (+1) Посредственно (-1) Ерунда какая-то (-2) Чушь собачья (-3)
Комментарий:
Подпись:	(Чтобы комментарии всегда подписывались Вашим именем, можете зарегистрироваться в Клубе читателей)
Сайт: