удалось отстегнуть кобуру, и почти в то же мгновенье, как Метелица схватил
его за горло, он выстрелил в него несколько раз подряд... Когда подоспевшие
казаки тащили Метелицу за ноги, он еще цеплялся за траву, скрипел зубами,
стараясь поднять голову, но она бессильно падала и волочилась по земле. -
Нечитайло! - кричал красивый офицер. - Собрать эскадрон!.. Вы тоже поедете?
- учтиво спросил он начальника, избегая, однако, смотреть на него. - Да. -
Лошадь командиру!..
Через полчаса казачий эскадрон в полном боевом снаряжении выехал из села
и помчался кверху, по той дороге, по которой прошлой ночью ехал Метелица.
Бакланов, вместе со всеми испытывавший сильное беспокойство, наконец не
выдержал. - Слушай, дай я вперед проеду, - сказал он Левинсону. - Ведь черт
его знает на самом деле...
Он пришпорил коня и скорее даже, чем ожидал, выехал на опушку, к
заросшему омшанику. Ему не понадобилось, однако, влезать на крышу, - не
дальше как в полуверсте спускалось с бугра человек пятьдесят конных. Он
разглядел, что это были регулярники - по их одинаковому обмундированию в
желтых пятнах. Умерив свое нетерпение - скорей вернуться и предупредить об
опасности (Левинсон мог вот-вот нагрянуть), Бакланов задержался, спрятавшись
в кусты, желая проверить, не покажутся ли из-за бугра новые отряды. Никто не
появился больше; эскадрон ехал шагом, расстроив ряды; судя по сбитой посадке
людей и по тому, как мотали головами разыгравшиеся лошади, эскадрон только
что шел на рысях.
Бакланов повернулся обратно и чуть не налетел на Левинсо-на, выезжавшего
на опушку. Он сделал знак остановиться. - Много? - спросил Левинсон,
выслушав его. - Человек пятьдесят. - Пехота? - Нет, конные... - Кубрак,
Дубов, спешиться! - тихо скомандовал Левин-сон. - Кубрак - на правый фланг,
Дубов - на левый... Я тебе дам!.. - зашипел он вдруг, заметив, как какой-то
партизан с подвязанной щекой повернул в сторону, заманивая и других. - На
место! - И он погрозил ему плеткой.
Передав Бакланову командование взводом Метелицы и приказав ему остаться
здесь, он спешился сам и пошел впереди цепи, чуть ковыляя и размахивая
маузером.
Не выходя из кустов, он положил цепь, а сам в сопровождении одного
партизана пробрался к омшанику. Эскадрон был совсем близко. По желтым
околышам и лампасам Левинсон узнал, что это были казаки. Он разглядел и
командира в черной бурке. - Скажи, пусть сюда ползут, - шепнул он партизану,
- только пусть не встают, а то... Ну, чего смотришь? Живо!.. - И он
подтолкнул его, нахмурив брови.
Хотя казаков было мало, Левинсон почувствовал вдруг сильное волнение, как
в первый, давнишний период его военной деятельности.
В своей боевой жизни он различал два периода, не разделенных резкой
чертой, но отличных для него по тем ощущениям, которые он сам в них
испытывал.
В первое время, когда он, не имея никакой военной подготовки, даже не
умея стрелять, вынужден был командовать массами людей, он чувствовал, что он
не командует на самом деле, а все события развиваются независимо от него,
помимо его воли. Не потому, что он нечестно выполнял свой долг, - нет, он
старался дать самое большее из того, что мог, - и не потому, что он думал,
будто отдельному человеку не дано влиять на события, в которых участвуют
массы людей, - нет, он считал такой взгляд худшим проявлением людского
лицемерия, прикрывающим собственную слабость таких людей, то есть отсутствие
в них воли к действию, - а потому, что в этот первый, недолгий период его
военной деятельности почти все его душевные силы уходили на то, чтобы
превозмочь и скрыть от людей страх за себя, который он невольно испытывал в
бою.
Однако он очень скоро привык к обстановке и достиг такого положения,
когда боязнь за собственную жизнь перестала мешать ему распоряжаться жизнями
других. И в этот второй период он получил возможность управлять событиями -
тем полней и успешней, чем ясней и правильней он мог прощупать их
действительный ход и соотношение сил и людей в них.
Но теперь он вновь испытывал сильное волнение, и он чувствовал, что это
как-то связано с новым его состоянием, со всеми его мыслями о себе, о смерти
Метелицы.
Пока подползала цепь, раскинувшаяся по кустам, он все же овладел собою, и
его маленькая собранная фигурка, с уверенными, точными движениями,
по-прежнему предстала перед людьми как олицетворение некоего безошибочного
плана, в который люди верили по привычке и по внутренней необходимости.
Эскадрон был уже так близко, что слышен был конский топот и сдержанный
говор всадников, - можно было различить даже отдельные лица. Левинсон видел
их выражения - особенно у одного красивого и полного офицера, только что
выехавшего вперед с трубкой в зубах и очень плохо державшегося в седле.
"Вот зверь, должно быть, - подумал Левинсон, задержавшись на нем взглядом
и невольно приписывая этому красивому офицеру все те ужасные качества,
которые обычно приписываются врагу. - Но как бьется у меня сердце!.. Или
стрелять уже? стрелять?.. Нет, возле той березы с ободранной корой... Но
почему он так плохо держится?.. Ведь как же нело..." - Взво-о-од! - закричал
он вдруг тонким протяжным голосом (как раз в это мгновенье эскадрон
поравнялся с березой с ободранной корой). - Пли!..
Красивый офицер, услыхав первые звуки его голоса, удивленно поднял
голову. Но в ту же секунду фуражка слетела с его головы, и лицо его приняло
невероятно испуганное и беспомощное выражение. - Пли!.. - снова крикнул
Левинсон и выстрелил сам, стараясь попасть в красивого офицера.
Эскадрон смешался; многие попадали на землю, но красивый офицер остался в
седле, лошадь, оскаля зубы, пятилась под ним. В течение нескольких секунд
растерявшиеся люди и лошади, вздымавшиеся на дыбы, бились на одном месте,
крича что-то, неслышное из-за выстрелов. Потом из этой сумятицы вырвался
отдельный всадник, в черной папахе и в бурке, и заплясал перед эскадроном,
сдерживая лошадь напряженным жестом, размахивая шашкой. Остальные, как
видно, плохо повиновались ему, - некоторые уже мчались прочь, нахлестывая
лошадей; весь эскадрон ринулся за ними. Партизаны повскакали с мест, -
наиболее азартные побежали вдогонку, стреляя на ходу. - Лошадей!.. - кричал
Левинсон. - Бакланов, сюда!.. По коням!..
Бакланов со свирепым, перекошенным лицом пронесся мимо, вытянувшись всем
телом, откинув понизу руку с шашкой, блестевшей, как слюда, - за ним с
лязгом и гиком мчался взвод Метелицы, ощерившись оружием.
Вскоре весь отряд поскакал за ними.
Мечик, увлеченный общим потоком, мчался в центре этой лавины. Он не
только не испытывал страха, но даже утерял всегда присущее ему свойство
отмечать собственные мысли и поступки и расценивать их со стороны, - он
только видел перед собою чью-то знакомую спину с чубатой головой,
чувствовал, что Нивка не отстает от нее, что враг бежит от них, и вместе со
всеми на совесть старался догнать врага и не отстать от знакомой спины.
Казачий эскадрон скрылся в березовой роще. Через некоторое время оттуда
посыпались частые ружейные выстрелы, но отряд продолжал скакать, не только
не замедляя хода, а еще больше горячась и возбуждаясь от выстрелов.
Вдруг мохнатый жеребец, мчавшийся впереди Мечика, ткнулся мордой в землю,
и знакомая спина, с чубатой головой, полетела вперед, вытянув руки. Мечик
вместе с другими обогнул что-то большое и черное, копошившееся на земле.
Не видя больше знакомой спины, он впился глазами в рощу, стремительно
надвигавшуюся на него... Маленькая бородатая фигурка на вороном жеребце,
что-то кричавшая и указывавшая шашкой, на одно мгновение мелькнула перед
глазами... Несколько всадников, скакавших рядом, вдруг свернули влево, но
Мечик, не сообразив, в чем дело, мчался в прежнем направлении, пока не
влетел в рощу и чуть не разбился о стволы, расцарапав себе лицо о голые
ветви. Он едва удержал Нивку, рвавшуюся, обезумев, через кусты.
Он был один - в мягкой березовой тиши, в золоте листьев и трав...
В то же мгновенье ему показалось, что роща кишит казаками. Он даже
вскрикнул и не помня себя ринулся обратно, не обращая внимания, как острые
колючие ветви хлещут его по лицу...
Когда он снова выехал на поле, отряда не было. Шагах в двухстах от него
лежал убитый конь со сбившимся седлом. Возле, подогнув ноги, безнадежно
обхватив руками колени, прижатые к груди, не шевелясь, сидел человек. Это
был Морозка.
Мечик, устыдясь своего страха, шагом подъехал к нему.
Мишка лежал на боку, оскалив зубы, выкатив большие, остекленевшие глаза,
согнув передние ноги, с острыми копытами, точно он и мертвый собирался
скакать. Морозка смотрел мимо него блестящими, сухими, невидящими глазами. -
Морозка... - тихо позвал Мечик, остановившись против него и переполняясь
вдруг слезливой доброй жалостью к нему и к этой мертвой лошади.
Морозка не шевельнулся. Несколько минут они оставались так, не говоря ни
слова, не меняя положений. Потом Морозка вздохнул, медленно разжал руки,
встал на колени и, по-прежнему не глядя на Мечика, начал отстегивать седло.
Мечик, не решаясь больше заговорить, молча наблюдал за ним.
Морозка распустил подпруги - одна из них была разорвана, - он внимательно
осмотрел оторванный, выпачканный в крови ремешок, повертел в руке и выбросил
его. Потом, кряхтя, взвалил на спину седло и пошел по направлению к роще,
согнувшись и неловко ступая кривыми ногами. - Давай я отвезу, или, хочешь,
садись сам - я пешком пойду! - крикнул Мечик.
Морозка не оглянулся, только еще ниже склонился под тяжестью седла.
Мечик, стараясь почему-то больше не попасться ему на глаза, сделал
большой крюк влево и, когда обогнул рощу, увидел неподалеку село,
раскинувшееся поперек долины. В пространной низине, справа от него - до
самого хребта, отвернувшего в сторону и затерявшегося в мутно-серой дали, -
виднелся лес. Небо - такое чистое с утра - теперь висело низкое и невеселое,
- солнце едва проступало.
Шагах в пятидесяти лежало несколько зарубленных казаков. Один был еще
жив, - он с трудом приподнимался на руках и снова падал и стонал. Мечик
далеко объехал его, стараясь не слышать его стонов. Из деревни, навстречу
ему, ехало несколько конных партизан. - У Морозки коня убили... - сказал
Мечик, когда они поравнялись с ним.
Никто не ответил ему. Один окинул его подозрительным взглядом, словно
хотел спросить: "А ты где был, когда мы тут бились?" Мечик, осунувшись,
поехал дальше. Он был полон самых недобрых предчувствий...
Когда он въехал в село, многие из отряда уже разошлись по квартирам, -
остальные толпились возле большой пятистенной избы, с высокими резными
окнами. Левинсон, стоя на крыльце в сбившейся шапке, потный и пыльный,
отдавал приказания. Мечик спешился возле забора, где стояли лошади. - Откуда
бог принес? - насмешливо спросил отделенный. - По грибы ходил, что ли? -
Нет, я отбился, - сказал Мечик. Ему было все равно теперь, что о нем
подумают, но по привычке он оправдывался. - Я в рощу попал, вы, кажется, там
влево свернули? - Влево, влево! - радостно подтвердил один белобрысый
партизанчик, с наивными ямочками и петушиным задорным хохолком на макушке. -
Я кричал тебе, да ты не слышал, видать... - И он восторженно посмотрел на
Мечика, как видно с удовольствием вспоминая все подробности дела. Мечик,
привязав лошадь, сел рядом с ним.
Из переулка вышел Кубрак в сопровождении толпы мужиков, - они вели двоих
со скрученными назад руками. Один был в черной жилетке и с несуразной, точно
приплюснутой головой в неровной проседи, - он сильно трясся и просил. Другой
