отравили... Фролова... Ты знаешь?... Они его... - Что?.. отравили?..
молчи!.. - крикнула она, вдруг поняв все сразу. И, властно притянув его к
себе, зажала ему рот горячей, влажной ладонью. - Молчи!.. не надо... Идем
отсюда. - Куда?.. Ах, пусти!.. - Он рванулся и оттолкнул ее, лязгнув зубами.
Она снова схватила его за рукав и потащила за собой, повторяя настойчиво:
- Не надо... идем отсюда... увидят... Парень тут какой-то... так и вьется...
идем скорее!..
Мечик вырвался еще раз, едва не ударив ее. - Куда ты?.. постой!.. -
крикнула она, бросаясь за ним.
В это время из кустов выскочил Чиж, - она метнулась в сторону и,
перепрыгнув через ручей, скрылась в ольховнике. - Что - не далась? - быстро
спросил Чиж, подбегая к Мечику. - А ну, может, мне посчастливится! - Он
хлопнул себя по ляжке и кинулся вслед за Варей...
XII
Пути-дороги
Морозка с детства привык к тому, что люди, подобные Мечику, подлинные
свои чувства - такие же простые и маленькие, как у Морозки, - прикрывают
большими и красивыми словами и этим отделяют себя от тех, кто, как Морозка,
не умеют вырядить свои чувства достаточно красиво. Он не сознавал, что дело
обстоит именно таким образом, и не мог бы выразить это своими словами, но он
всегда чувствовал между собой и этими людьми непроходимую стену из
натащенных ими неизвестно откуда фальшивых, крашеных слов и поступков.
Так, в памятном столкновении между Морозкой и Мечиком последний старался
показать, что уступает Морозке из благодарности за спасение своей жизни.
Мысль, что он подавляет в себе низменные побуждения ради человека, который
даже не стоит этого, наполняла его существо приятной и терпеливой грустью.
Однако в глубине души он досадовал и на себя и на Морозку, потому что на
самом деле он желал Морозке всяческого зла и только сам не мог причинить его
- из трусости и оттого, что испытывать терпеливую грусть много красивей и
приятней.
Морозка чувствовал, что именно из-за этой красивости, которой нет в нем,
в Морозке, Варя предпочла Мечика, считая, что в Мечике это не только внешняя
красивость, а подлинная душевная красота. Вот почему, когда Морозка снова
увидал Варю, он невольно попал в прежний безвыходный круг мыслей - о ней, о
себе, о Мечике.
Он видел, что Варя все время пропадает где-то ("наверно, с Мечиком!"), и
долго не мог заснуть, хотя старался уверить себя, что ему все безразлично.
При каждом шорохе он осторожно приподнимал голову, всматривался в темноту:
не покажутся ли две их совестливо крадущиеся фигуры?
Однажды его разбудила какая-то возня. В костре шипели мокрые валежины, и
громадные тени плясали по опушке. Окна в бараке то освещались, то гасли -
кто-то чиркал спичкой. Потом из барака вышел Харченко, перекинулся словами с
кем-то невидным в темноте и пошел меж костров, кого-то разыскивая. - Кого
нужно? - хрипло спросил Морозка. - Не расслышав ответа, переспросил: - Что?
- Фролов умер, - глухо сказал Харченко.
Морозка туже натянул шинель и снова заснул. На рассвете Фролова
похоронили, и Морозка в числе других равнодушно закапывал его в могилу.
Когда седлали лошадей, обнаружилось, что исчез Пика. Его маленькая
горбоносая лошадка уныло стояла под деревом, всю ночь не расседланная. Вид
ее был жалок. "Сбежал, старость, не выдержал", - подумал Морозка. - Да
ладно, не ищите, - сказал Левинсон, морщась от боли в боку, мучавшей его с
утра. - Лошадь не забудьте... Нет, нет, не навьючивать!.. Начхоз где?
Готово?.. По коням!.. - Он сильно вздохнул и, сморщившись опять, грузно,
будто нес в себе что-то большое и тяжелое, отчего сам стал большим и
тяжелым, поднялся в седло.
Никто не пожалел о Пике. Только Мечик с болью почувствовал утрату. Хотя в
последнее время старик не вызывал в нем ничего, кроме тоски и нудных
воспоминаний, все же осталось такое ощущение, точно вместе с Пикой ушла
какая-то часть его самого.
Отряд двинулся вверх по крутому, изъеденному козами гребню. Холодное
голубовато-серое небо стлалось над ним. Далеко внизу мерещились синие пади,
и туда из-под ног катились с шумом тяжелые валуны.
Обнимала их златолистая, сухотравная тайга в осенней ждущей тишине. В
желтом ветвистом кружеве линял седобородый изюбр, пели прохладные родники,
роса держалась весь день, прозрачная и чистая и тоже желтая от листвы. А
зверь ревел с самого утра тревожно, страстно, невыносимо, и чудилось в
таежном золотом увядании мощное дыхание какого-то огромного, вечно живого
тела.
Первым, кто почуял неладное между Морозкой и Варей, был ординарец Ефимка,
посланный незадолго до обеденного отдыха к Кубраку с распоряжением:
"Подтянуть хвост, чтобы кто-нибудь не откусил".
Ефимка с трудом проехал по цепи, изодрал штаны о колючий кустарник и
поругался с Кубраком: взводный посоветовал ему не беспокоиться о чужом
хвосте, а беречь лучше свой "щербатый нос". Между прочим, Ефимка заметил,
что Морозка с Варей едут далеко друг от друга и что вчера их тоже не видно
было вместе.
На обратном пути он, поравнявшись с Морозкой, спросил: - Что-то, я
смотрю, от жены ты бегаешь, чего вы там не поделили?
Морозка, смущенно и сердито посмотрев на его сухое, желчное лицо, сказал:
- Чего не поделили? Делить нам нечего. Бросил я ее... - Бро-осил!.. - Ефимка
несколько минут молча и хмуро глядел куда-то вбок, точно раздумывая,
подходит ли теперь это слово, если в прежних отношениях между Морозкой и
Варей тоже не было прочной семейной связи. - Ну что ж - и так бывает, -
сказал он наконец, - тоись, я говорю, как кому повезет... Но-о, кобылка!.. -
Он жестко подхлестнул лошадку, и Морозка, проводив глазами его суконную
рубаху, видел, как он докладывал что-то Левинсону, потом поехал рядом с ним.
"Эх, жистянка... н-ну!.." - подумал Морозка с каким-то, из последних сил,
отчаянием, и ему стало очень грустно оттого, что сам он будто скован чем-то
и не может так же беспечно разъезжать по цепи или разговаривать с соседом.
"Хорошо им - едет себе, и никаких, - думал он с завистью. - А с чего им
тужить на самом деле? Хотя б Левинсону?.. Человек во власти, всякий к нему с
почетом - что хочу, то и делаю... Можно жить". И, не предполагая, что у
Левинсона болит простуженный бок, что Ле-винсон несет в себе ответственность
за смерть Фролова, что голова его оценена и раньше всех может расстаться с
телом, - Морозка думал о том, какие все-таки живут на свете здоровые,
спокойные и обеспеченные люди и как ему самому решительно не везет в жизни.
Все те запутанные, надоедливые мысли, которые впервые родились в нем,
когда он жарким июльским днем возвращался из госпиталя и кудрявые косари
любовались его уверенной кавалерийской посадкой, те мысли, которые с
особенной силой овладели им, когда он ехал по опустевшему полю после ссоры с
Мечиком и одинокая бесприютная ворона сидела на покривившемся стогу, - все
эти мысли приобрели теперь небывалую мучительную яркость и остроту. Морозка
чувствовал себя обманутым в прежней своей жизни и снова видел вокруг себя
только ложь и обман. Он не сомневался больше в том, что вся его жизнь от
самых пеленок, вся эта тяжелая бессмысленная гульба и работа, кровь и пот,
которые он пролил, и даже все его "беспечное" озорство - это не радость,
нет, а беспросветный каторжный труд, которого никто не оценил и не оценит.
Он с неведомой ему - грустной, усталой, почти старческой - злобой думал о
том, что ему уже двадцать семь лет, и ни одной минуты из прожитого нельзя
вернуть, чтобы прожить ее по-иному, а впереди тоже не видно ничего хорошего,
и он, может быть, очень скоро погибнет от пули, не нужный никому, как умер
Фролов, о котором никто не пожалел. Морозке казалось теперь, что он всю
жизнь всеми силами старался попасть на ту, казавшуюся ему прямой, ясной и
правильной, дорогу, по которой шли такие люди, как Левинсон, Бакланов, Дубов
(и даже Ефимка, казалось, ехал теперь по той же дороге), но кто-то упорно
мешал ему в этом. И так как он никогда не мог подумать, что этот враг сидит
в нем самом, ему особенно приятно и горько было думать о том, что он
страдает из-за подлости людей - таких, как Мечик, в первую голову.
После обеда, когда он поил в ключе жеребца, к нему с таинственным видом
подошел тот самый бойкий кудрявый парень, который когда-то украл у него
жестяную кружку. - Что я скажу тебе, а что я тебе скажу... - забормотал он
мигающей скороговоркой. - Вот, язви ее в копыта, в копыта, право слово,
Варьку-то, Варьку... У меня, брат, ню-ух по этой части!.. - Что?.. По какой
части? - грубо спросил Морозка, подняв голову. - Насчет баб, очень я баб
понимаю, - пояснил парень, немного смутившись. - Хоть и нет еще ничего, нет
ничего, да меня, брат, не проведешь - нет брат, не проведешь... Глазами она
за им так и ширяет, так и ширяет. - А он что? - возбужденно краснея, спросил
Морозка, поняв, что речь идет о Мечике, и забыв, что он должен делать вид,
что будто ничего не знает. - А что ж он? Он ничего... - сказал парень
каким-то неискренним, оглядывающимся голосом, точно все, о чем он говорил,
не важно было по существу, а понадобилось ему только для того, чтобы
загладить перед Морозкой старые свои грехи. - Ну и хрен с ними! Мое какое
дело? - Морозка фыркнул. - Может, и ты с ней спал - я почем знаю, - добавил
он с презрением и обидой. - Вот тебе!.. Да я ведь... - Пошел, пошел к
федькиной матери!.. - внезапно раздражаясь, закричал Морозка. - На кой ты
загнулся с нюхом своим. Пошел, н-ну!.. - И он вдруг с силой ударил парня
ногой по заду.
Мишка, испуганный его резким движением, рванулся в сторону и, попав
подогнутыми задними ногами в воду, так и застыл, наставив на людей уши. - Ах
ты с-су... - выдохнул парень с изумлением и гневом и, не договорив, кинулся
на Морозку.
Они сцепились, как барсуки. Мишка, круто повернув, потрусил от них мелкой
рысцой. - Я тебе, драному в стос, покажу с нюхом с твоим!.. Я тебе... -
рычал Морозка, сбоку суя кулаком и злясь, что парень не отпускает его,
поэтому нельзя хорошо размахнуться. - Ну, ребятишки! - сказал над ними
чей-то удивленный голос. - Вон они что делают...
Две больших узловатых руки спокойно вклинились между ними и, схватив
обоих за воротники, растащили в разные стороны. Оба, не поняв, в чем дело,
снова ринулись друг к другу, но на этот раз получили по такому увесистому
пинку, что Морозка, отлетев, ударился спиной о дерево, а парень, зацепившись
за валежину и помахав руками, грузно осел в воду. - Давай руку, подсоблю...
- без насмешки сказал Гонча-ренко. - Удумали тоже! - Да как же он, стерва...
гадов таких... убивать мало!.. - кричал Морозка, порываясь к мокрому и
оглупевшему парню. Тот, держась одной рукой за Гончаренку и обращаясь
исключительно к нему, другой бил себя в грудь, голова его тряслась. - Нет,
ты скажи, нет, ты скажи, - повторял он, чуть не плача, - значит, всякому
так: захотел - и в зад, захотел - и в зад?.. - Заметив, что к месту
происшествия стекается народ, он пронзительно закричал: - Рази виноват,
виноват кто, что жена, жена у его...
Гончаренко, опасаясь скандала, а еще больше за Морозкину судьбу (если о
скандале узнает Левинсон), бросил визжавшего парня и, схватив Морозку за
руку, потащил его за собой. - Идем, идем, - строго говорил он упиравшемуся
Мо-розке. - Вот вышибут тебя, сукиного сына...
Морозка, поняв наконец, что этот сильный и строгий человек действительно
сочувствует ему, перестал сопротивляться. - Что, что там случилось? -
спросил бежавший им навстречу голубоглазый немец из взвода Метелицы. -
Медведя поймали, - спокойно сказал Гончаренко. - Медве-едя?.. - Немец
