"щеки" (Щеки - ущелье). Через несколько суток был в Шибиши, не потеряв ни
одного человека. - Ну, Бакланыч, теперь держись... - сказал Левинсон, и в
зыбком его взгляде нельзя было прочесть, шутит ли он или всерьез. В тот же
день он раздробил хозяйственную часть, раздав по рукам шинели, патроны,
шашки, сухари, оставив сколько могут поднять заводные лошади.
Вся Улахинская долина, вплоть до Уссури, была занята неприятелем. К устью
Ирохедзы стягивались новые силы, японская разведка шарила по всем
направлениям и не раз натыкалась на дозорных Левинсона. В конце августа
японцы двинулись кверху. Шли медленно, с большими остановками, от хутора к
хутору, ощупывая каждый шаг, разбрасывая по флангам частые охранения. В
железном упорстве их движения, несмотря на его медлительность, чувствовалась
уверенная в себе, разумная и в то же время слепая сила.
Разведчики Левинсона возвращались с дикими глазами, а сведения их
противоречили одно другому. - Как же так? - холодно переспрашивал Левинсон.
- Вчера, говоришь, они были в Соломенной, а сегодня утром в Монакине, - что
же они, назад идут?.. - Н-не знаю, - заикался разведчик. - Может, то
передовые были в Соломенной... - А откуда ты знаешь, что в Монакине главные,
а не передовые? - Мужики сказывали... - Дались тебе мужики!.. Как тебе было
приказано? Разведчик тут же сочинял замысловатую историю, почему не удалось
проникнуть вглубь. На самом деле, напуганный бабьими россказнями, он не
доехал до неприятеля верст десять, просидел в кустах, раскуривая табачок и
дожидаясь, когда удобнее будет вернуться. "Ты бы сам сунулся", - думал он
про Левинсона, глядя на него затаенно-мигающим мужицким взглядом. - Придется
тебе самому съездить, - сказал Левинсон Бакланову. - Иначе нас тут, как мух,
прихлопают. Ничего не поделаешь с этим народом. Возьми кого-нибудь с собой и
поезжай чуть свет. - А кого взять? - спросил Бакланов. Он старался быть
серьезным и озабоченным, хотя все внутри билось в тревожной боевой радости:
как и Левинсон, он считал нужным прятать истинные свои чувства. - Возьми
кого хочешь... хотя бы новенького, что у Куб-рака, - Мечика, что ли? Кстати
проверишь, что он за парень. А то говорят про него нехорошее, может, и
зря...
Разведка подвернулась Мечику как нельзя кстати. За короткое пребывание в
отряде он скопил такое количество невыполненных дел, несдержанных обещаний и
неосуществленных хотений, что каждое из них в отдельности, даже выполненное,
потеряло бы уже всякий смысл и значение. Но вместе они давили все тяжелей, и
глуше, и больнее, не давая вырваться из своего до нелепости узкого круга.
Теперь ему казалось, что он сможет разорвать этот бессмысленный круг одним
смелым движением.
Они выехали еще до рассвета. Чуть розовели на отроге таежные маковки, в
деревне под горой кричали вторые петухи. Было холодно, темно и немножко
жутко. Необычность обстановки, предвкушение опасности, надежда на удачу
порождали в обоих то приподнято-боевое настроение, при котором все остальное
не важно. В теле - легкая зыбь крови, пружинят мускулы, а воздух кажется
холодным и жгучим, даже хрустит. - Эк у тебя кобыла опаршивела, - говорит
Бакланов. - Не ухаживаешь, что ли? Плохо... Это Кубрак, дурило, не показал,
видно, что с ней делать? - Бакланов никогда бы не подумал, что у человека,
умеющего обращаться с лошадью, хватит совести довести ее до такого
состояния. - Не показал, да? - Да как сказать... - смутился Мечик. - Он
вообще мало помогает. Не знаешь, к кому обратиться.
Стыдясь своей лжи, он ерзал на седле и не смотрел на Бакланова. - А ты у
каждого спрашивай. У нас там много понимающих. Ребята есть боевые...
Вопреки мнению Чижа, которое Мечик тоже почти усвоил, Бакланов начинал
ему нравиться. Он был такой плотный и круглый, сидел на седле как пришитый.
Глаза у него были коричневые и сметливые, он все схватывал на лету, тут же
отделяя достойное внимание от пустяков, затем следовали практические выводы.
- Э-э, парень, а я все смотрю, чего у тебя седло ездит! Заднюю подпругу ты
до отказа натянул, а передняя висит. Наоборот надо. Давай перетянем.
Мечик не успел еще сообразить, в чем дело, а уж Бакланов, спешившись,
возился у седла. - Ну-у... да у тебя и потник завернулся... Слезай, слезай -
лошадь загубишь. Насквозь переседлаем.
После нескольких верст Мечик окончательно уверил себя в том, что Бакланов
гораздо лучше и умней его, что Бакланов, кроме того, очень смелый и сильный
человек и что он, Мечик, должен всегда безропотно ему подчиняться. Бакланов
же, подходивший к Мечику без всякой предвзятости, хотя и почувствовал вскоре
свое превосходство, но разговаривал с ним как с равным, стараясь простым
наблюдением определить действительную его цену. - В сопки тебя кто направил?
- Да я, собственно, сам пошел, а путевку мне максималисты дали...
Помня странное поведение Сташинского, Мечик старался как-нибудь смазать
значение пославшей его организации. - Максималисты?.. Зря ты с ними
путаешься - трепачи... - Да мне ведь все равно... Просто там есть несколько
моих товарищей по гимназии, вот я... - Гимназию-то кончил? - перебил
Бакланов. - Что? Да, кончил... - Это хорошо. Я тоже учился в ремесленном. На
токаря. Не пришлось кончить. Поздно, видишь, начал, - пояснил он, точно
оправдываясь. - До того я на судостроительном работал, пока братишка не
подрос, а тут вот вся эта каша...
Немного погодя он снова задумчиво протянул: - Да-а... Гимназия... Я тоже
мальцом хотел, да уж такое дело...
Видно, слова Мечика навеяли на него много ненужных воспоминаний. Мечик с
неожиданной страстностью стал доказывать, что вовсе не плохо, а даже хорошо,
что Бакланов не учился в гимназии. Незаметно для себя он убеждал Бакланова в
том, какой тот хороший и умный, несмотря на свою необразованность. Бакланов,
однако, не видел большого достоинства в своей неучености, а более сложных
рассуждений Мечика не понял вовсе. Задушевного разговора не получалось. Оба
прибавили рыси и долго ехали молча.
Всю дорогу попадались разведчики и врали по-прежнему. Бакланов только
головой крутил. На хуторе, в трех верстах от деревушки Соломенной, они
оставили лошадей и пошли пешком. Солнце давно уже перевалило к западу,
усталые поля пестрели бабьими платками, от жирных суслонов ложились тени,
спокойно-густые и мягкие. У встречной подводы Бакланов спросил, были ли в
Соломенной японцы. - С утра, говорят, человек пять приезжало, а сегодня
штой-то не слыхать... Хоть бы хлеба убрать, ну их к лешему... Сердце у
Мечика забилось, но страха он не чувствовал. - Значит, они и впрямь в
Монакине, - сказал Бакланов. - Это разведка приезжала. Крой смело...
Они вошли в село, встреченные ленивым собачьим лаем. На постоялом дворе -
с пучком сена, привязанным к шесту, и подводой у ворот - напились молока
"по-баклановски": из мисочки и с хлебцем. Впоследствии, с жутью вспоминая
весь этот поход, Ме-чик неизменно видел перед собой Бакланова, как он вышел
на улицу с расплывшимся счастливым лицом и остатками молока на верхней губе.
Они не сделали и нескольких шагов, как из переулка, подобрав юбки, выбежала
толстая баба и, столкнувшись с ними, остановилась в столбняке. Глаза ее
полезли под платок, а ртом она хватала воздух, как пойманная рыба. И вдруг
завопила самым пронзительным и тонким голосом: - А родненькие ж вы мои, а
куда ж вы идетя?.. Агромяту-ущая сила гапонцив биля школы!.. Сюда идуть, а
текайте ж, сюда идуть!..
Мечик не успел еще восчувствовать ее слова, как из того же переулка,
маршируя в ногу, вышли четыре японских солдата с ружьями на плечах.
Бакланов, вскрикнув, стремительно выхватил кольт и выстрелил - почти в упор
- в двоих. Мечик видел, как сзади у них вылетели кровавые клочки и оба они
рухнули на землю. Третий патрон попал в перекос, и кольт перестал
действовать. Один из оставшихся японцев бросился бежать, а другой сорвал
винтовку, но в то же время Мечик, повинуясь новой силе, которая управляла им
больше, чем страх, выстрелил в него несколько раз подряд. Последние пули
попали в японца, когда уже он лежал, корчась в пыли. - Бежим!.. - крикнул
Бакланов. - К подводе!.. Через несколько минут, отвязав лошадь, бившуюся у
постояла, они мчались по улице, вздымая жаркие клубы пыли. Бакланов стоял на
телеге, изо всех сил хлестал концами вожжей, то и дело оглядываясь назад, -
нет ли погони. Где-то в центре не менее пяти горнистов играли тревогу. -
Здесь они... все-е!.. - кричал Бакланов с каким-то торжественным
озлоблением. - Все-е... Главные!.. Слышишь, играют?..
Мечик ничего не слышал. Припав на дно, он чувствовал дикую радость
избавления и то, как в горячей пыли корчится убитый им японец, исходя
последними смертными муками. И когда он посмотрел на Бакланова, перекошенное
лицо последнего показалось ему противным и страшным.
Через некоторое время Бакланов уже смеялся: - Ловко получилось! Да? Они в
село и мы - разом. А ты, брат, молодец! Даже не ожидал от тебя, право. Если
бы не ты, он бы нас вот как изрешетил!..
Мечик, стараясь не смотреть на него, лежал, подвернув голову, весь желтый
и бледный, в темных пятнах, как хлебный колос, сгнивающий на корню.
Отъехав версты две и не слыша погони, Бакланов остановил лошадь возле
одинокого ильмака, согнувшегося над дорогой. - Ты здесь оставайся, а я влезу
на дерево, будем караулить... - Зачем?.. - сказал Мечик прерывающимся
голосом. - Поедем скорей. Надо сообщить... ясно, что тут главные... - Он
заставлял себя верить в то, что говорит, и не мог. Теперь ему страшно было
оставаться вблизи неприятеля. - Нет, уж лучше обождем. Не затем киселя
хлебали, чтоб трех этих дураков пришить. Разнюхаем точно.
Через полчаса из Соломенной выехали шагом человек двадцать конных. "А
что, ежели заметят? - подумал Бакланов с тайной дрожью. - Не уйти нам на
подводе". Превозмогая себя, он решил ждать до последней крайности. Конница,
не видная Мечику за холмом, проехала уже с полдороги, когда со своего
наблюдательного пункта Бакланов заметил пехоту: она только выходила из села
густыми колоннами, пыльно отсвечивая оружием... В стремительном гоне до
хутора они едва не загнали лошадь, там пересели на своих и через несколько
минут мчались уже по дороге в Шибиши. Предусмотрительный Левинсон еще до их
приезда (приехали они ночью) выставил усиленное охранение - спешенный взвод
Кубрака. Треть взвода осталась с лошадьми, а остальные дежурили возле села,
за валом старой монгольской крепостцы. Мечик, передав кобылу Бакланову,
остался со взводом.
Несмотря на сильное переутомление, спать не хотелось. Туман стлался от
реки, было холодно. Пика ворочался и стонал во сне, под ногами часовых
загадочно шуршали травы. Мечик лежал на спине, глазами нащупывая звезды; они
едва проступали из черной пустоты, которая чудилась там, за туманной
завесой; и эту же пустоту, еще мрачней и глуше, потому что без звезд, Мечик
ощущал в себе. Он подумал, что такую же пустоту должен все время ощущать
Фролов, и ему стало жутко от внезапной мысли, что судьба этого человека
может быть похожа на его. Он старался отогнать от себя эту страшную мысль,
но образ Фролова не шел из головы. Он видел его лежащим на койке, с
безжизненно опущенными руками и высохшим лицом, и клены тихо шумели над ним.
"Да ведь он умер!.." - с ужасом подумал Мечик. Но Фролов пошевелил пальцем
и, повернувшись к нему, сказал с костлявой улыбкой: "Ребята... шкодят..."
Вдруг он задергался на постели, из него полетели какие-то клочки, и Мечик
увидел, что это совсем не Фролов, а японец. "Это ужасно..." - снова подумал
он, вздрагивая всем телом, но Варя склонилась над ним и сказала: "А ты не
