Ле-винсон. - Только смотри - не зазнавайся...
Однако, воспользовавшись жаркими прениями, где каждый считал себя умнее
других и никого не слушал, Левинсон подменил план Метелицы своим - более
простым и осторожным. Но он сделал это так искусно и незаметно, что его
новое предложение голосовалось как предложение Метелицы и всеми было
принято.
В ответных письмах в город и Сташинскому Левинсон извещал, что на днях
переводит отряд в деревню Шибиши, в верховьях Ирохедзы, а госпиталю
предписывал оставаться на месте до особого приказа. Сташинского Левинсон
знал еще по городу, и это было второе тревожное письмо, которое он писал
ему.
Он кончил работу глубокой ночью, в лампе догорал керосин. В открытое окно
тянуло сыростью и прелью. Слышно было, как шуршат за печкой тараканы и Рябец
храпит в соседней избе. Левинсон вспомнил о письме жены и, долив лампу,
перечел его. Ничего нового и радостного. По прежнему нигде не принимают на
службу, продано все, что можно, приходится жить за счет "Рабочего Красного
Креста", у детей - цинга и малокровие. А через все - одна бесконечная забота
о нем. Левинсон задумчиво пощипал бороду и стал писать ответ. Вначале ему не
хотелось ворошить круг мыслей, связанных с этой стороной его жизни, но
постепенно он увлекся, лицо его распустилось, он исписал два листка мелким,
неразборчивым почерком, и в них много было таких слов, о которых никто не
мог бы подумать, что они знакомы Левинсону.
Потом, разминая затекшие члены, он вышел во двор. В конюшне переступали
лошади, сочно хрустели травой. Дневальный, обняв винтовку, крепко спал под
навесом. Левинсон подумал: "Что, если так же спят часовые?.." Он постоял
немного и, с трудом преодолев желание лечь спать самому, вывел из конюшни
жеребца. Оседлал. Дневальный не проснулся. "Ишь сукин сын", - подумал
Левинсон. Осторожно снял с него шапку, спрятал ее под сено и, вскочив в
седло, уехал проверять караулы.
Придерживаясь кустов, он пробрался к поскотине. - Кто там? - сурово
окликнул часовой, брякнув затвором. - Свои... - Левинсон? Что это тебя по
ночам носит? - Дозорные были? - Минут с пятнадцать один уехал. - Нового
ничего? - Пока что спокойно... Закурить есть?..
Левинсон отсыпал ему "маньчжурки" и, переправившись через реку вброд,
выехал в поле.
Глянул подслеповатый месяц, из тьмы шагнули бледные кусты, поникшие в
росе. Река звенела на перекате четко - каждая струя в камень. Впереди на
бугре неясно заплясали четыре конные фигуры. Левинсон свернул в кусты и
затаился. Голоса послышались совсем близко. Левинсон узнал двоих: дозорные.
- А ну, обожди, - сказал он, выезжая на дорогу. Лошади, фыркнув, шарахнулись
в сторону. Одна узнала жеребца под Ле-винсоном и тихо заржала. - Так можно
напужать, - сказал передний встревоженно-бодрым голосом. - Трр, стерва!.. -
Кто это с вами? - спросил Левинсон, подъезжая вплотную. - Осокинская
разведка... японцы в Марьяновке... - В Марьяновке? - встрепенулся Левинсон.
- А где Осокин с отрядом? - В Крыловке, - сказал один из разведчиков. -
Отступили мы: бой страшный был, не удержались. Вот послали до вас, для
связи. Завтра на корейские хутора уходим... - Он тяжело склонился на седле,
точно жестокий груз собственных слов давил его. - Все прахом пошло. Сорок
человек потеряли. За все лето убытку такого не было. - Снимаетесь рано из
Крыловки? - спросил Левинсон. - Поворачивайте назад - я с вами поеду...
... В отряд он вернулся почти днем, похудевший, с воспаленными глазами и
головой, тяжелой от бессонницы.
Разговор с Осокиным окончательно подтвердил правильность принятого
Левинсоном решения - уйти заблаговременно, заметая следы. Еще красноречивей
сказал об этом вид самого осокинского отряда: он разлезался по всем швам,
как старая бочка с прогнившими клепками и ржавыми обручами, по которой
крепко стукнули обушком. Люди перестали слушаться командира, бесцельно
слонялись по дворам, многие были пьяны. Особенно запомнился один, кудлатый и
тощий, - он сидел на площади возле дороги, уставившись в землю мутными
глазами, и в слепом отчаянии слал патрон за патроном в белесую утреннюю
мглу.
Вернувшись домой, Левинсон тотчас же отправил свои письма по назначению,
не сказав, однако, никому, что уход из села намечен им на ближайшую ночь.
VII
Враги
В первом письме к Сташинскому, отправленном еще на другой день после
памятного мужицкого схода, Левинсон делился своими опасениями и предлагал
постепенно разгружать лазарет, чтобы не было потом лишней обузы. Доктор
перечитал письмо несколько раз, и оттого, что мигал он особенно часто, а на
желтом лице все резче обозначались челюсти, каждому стало нехорошо, сумно.
Будто из маленького серого пакетика, что держал Сташин-ский в сухих руках,
выползла, шипя, смутная Левинсонова тревога и с каждой травины, с каждого
душевного донышка вспугнула уютно застоявшуюся тишь.
... Как-то сразу сломалась ясная погода, солнце зачередовало с дождем,
уныло запели маньчжурские черноклены, раньше всех чувствуя дыхание недалекой
осени. Старый черноклювый дятел забил по коре с небывалым ожесточением, -
заскучал Пика, стал молчалив и неласков. Целыми днями бродил он по тайге,
приходил усталый, неудовлетворенный. Брался за шитво - нитки путались и
рвались, садился в шашки играть - проигрывал; и было у него такое ощущение,
будто тянет он через тонкую соломинку гнилую болотную воду. А люди уже
расходились по деревням - свертывали безрадостные солдатские узелки, -
грустно улыбаясь, обходили каждого "за ручку". Сестра, осмотрев перевязки,
целовала "братишек" на последнее прощанье, и шли они, утопая во мху
новенькими лапоточками, в безвестную даль и слякоть.
Последним Варя проводила хромого. - Прощай, братуха, - сказала, целуя его
в губы. - Видишь, бог тебя любит - хороший денек устроил... Не забывай нас,
бедных... - А где он, бог-то? - усмехнулся хромой. - Нет бога-то... нет,
нет, ядрена вошь!.. - Он хотел добавить еще что-то, привычно-веселое и
сдобное, но вдруг, дрогнув в лице, махнул рукой и, отвернувшись, заковылял
по тропинке, жутко побрякивая котелком.
Теперь из раненых остались только Фролов и Мечик, да еще Пика, который,
собственно, ничем не болел, но не хотел уходить. Мечик, в новой шагреневой
рубахе, сшитой ему сестрой, полусидел на койке, подмостив подушку и Пикин
халат. Он был уже без повязки на голове, волосы его отросли, вились густыми
желтоватыми кольцами, шрам у виска делал все лицо серьезней и старше. - Вот
и ты поправишься, уйдешь скоро, - грустно сказала сестра. - А куда я пойду?
- спросил он неуверенно и сам удивился. Вопрос выплыл впервые и породил
неясные, но уже знакомые представления, - не было в них радости. Мечик
поморщился. - Некуда идти мне, - сказал он жестко. - Вот тебе и на!.. -
удивилась Варя. - В отряд пойдешь, к Левинсону. Верхом ездить умеешь? Конный
отряд наш... Да ничего, научишься...
Она села рядом на койку и взяла его за руку. Мечик не глядел на нее, и
мысль о том, что рано или поздно придется все-таки уйти, показалась ему
ненужной сейчас, горчила, как отрава. - А ты не бойся, - как бы поняв его,
сказала Варя. - Такой красивый и молоденький, а робкий... Робкий ты, -
повторила она с нежностью и, неприметно оглядевшись, поцеловала его в лоб. В
ласке ее было что-то материнское. - ... Это у Шалдыбы там, а у нас ничего...
- быстро зашептала она на ухо, не договаривая слов. - У него там
деревенские, а у нас больше шахтеры, свои ребята - можно ладить... Ты ко мне
наезжай почаще... - А как же Морозка? - А как же та? На карточке? - ответила
она вопросом и засмеялась, отпрянув от Мечика, потому что Фролов повернул
голову. - Ну... Я уж и думать забыл... Порвал я карточку, - добавил он
торопливо, - видала бумажки тогда?.. - Ну, а с Морозкой и того мене - он
поди привык. Да он и сам гуляет... Да ты ничего, не унывай, - главное,
приезжай почаще. И никому спуску не давай... сам не давай. Ребят наших
бояться не нужно - это они на вид злые: палец в рот положи - откусят... А
только все это не страшно - видимость одна. Нужно только самому зубы
показывать... - А ты показываешь разве? - Мое дело женское, мне, может,
этого не надо - я и на любовь возьму. А мужчине без этого нельзя... Только
не сможешь ты, - добавила она, подумав. И снова, склонившись к нему,
шепнула: - Может, я и люблю тебя за это... не знаю...
"А правда, несмелый я совсем, - подумал Мечик, подложив руки под голову и
уставившись в небо неподвижным взглядом. - Но неужели я не смогу? Ведь надо
как-то, умеют же другие..." В мыслях его, однако, не было теперь грусти -
тоскливой и одинокой. Он мог уже на все смотреть со стороны - разными
глазами.
Происходило это потому, что в болезни его наступил перелом, раны быстро
зарастали, тело крепло и наливалось. А шло это от земли - земля пахла
спиртом и муравьями - да еще от Вари - глаза у нее были чуткие, как дым, и
говорила она все от хорошей любви - хотелось верить.
"... И чего мне унывать в самом деле? - думал Мечик, и ему действительно
казалось теперь, что нет никаких поводов к унынию. - Надо сразу поставить
себя на равную ногу: спуску никому не давать... самому не давать - это она
очень правильно сказала. Люди здесь другие, надо и мне как-то
переломиться... И я сделаю это, - подумал он с небывалой решимостью,
чувствуя почти сыновнюю благодарность к Варе, к ее словам, к хорошей ее
любви. - ... Все тогда пойдет по-новому... И когда я вернусь в город, никто
меня не узнает - я буду совсем другой..."
Мысли его отвлеклись далеко в сторону - к светлым, будущим дням, - и были
они поэтому легкие, таяли сами собой, как розово-тихие облака над таежной
прогалиной. Он думал о том, как вместе с Варей вернется в город в качающемся
вагоне с раскрытыми окнами, и будут плыть за окном такие же розово-тихие
облака над далекими мреющими хребтами. И будут они двое сидеть у окна,
прижавшись друг к другу: Варя говорит ему хорошие слова, а он гладит ее
волосы, и косы у нее будут совсем золотые, как полдень... И Варя в его
мечтах тоже не походила на сутулую откатчицу из шахты № 1, потому что все, о
чем думал Мечик, было не настоящее, а такое, каким он хотел бы все видеть.
... Через несколько дней пришло из отряда второе письмо, - привез его
Морозка. Он натворил большого переполоху - ворвался из тайги с визгом и
гиком, вздыбливая жеребца и крича что-то несуразное. Сделал же он это от
избытка жизненных сил и... просто "для смеху". - Носит тебя, дьявола, -
сказал перепуганный Пика с певучей укоризной. - Тут человек умирает, -
кивнул он на Фролова, - а ты орешь... - А-а... отец Серафим! - приветствовал
его Морозка. - Наше вам - сорок одно с кисточкой!.. - Я тебе не отец, а
зовут меня Ф-федором... - озлился Пика. Последнее время он часто сердился, -
делался смешным и жалким. - Ничего, Федосей, не пузырься, не то волосы
вылезут... Супруге - почтение! - откланялся Морозка Варе, снимая фуражку и
надевая ее на Пикину голову. - Ничего, Федосей, фуражка тебе к лицу. Только
ты штанишки подбирай, не то висят, как на пугале, оч-чень неинтеллигентно! -
Что - скоро нам удочки сматывать? - спросил Сташин-ский, разрывая конверт. -
Зайдешь потом в барак за ответом, - сказал, пряча письмо от Харченки,
который с опасностью для жизни вытягивал шею из-за его плеча.
Варя стояла перед Морозкой, перебирая передник и впервые испытывая
неловкость при встрече с мужем. - Чего не был давно? - спросила наконец с
деланным равнодушием. - А ты небось скучала? - переспросил он насмешливо,
чувствуя ее непонятную отчужденность. - Ну, ничего, теперь нарадуешься - в
