Морозка и Варя вернулись за полдень, не глядя друг на друга, усталые и
ленивые.
Морозка вышел на прогалину и, заложив два пальца в рот, свистнул три раза
пронзительным разбойным свистом. И когда, как в сказке, вылетел из чащи
курчавый, звонкокопытый жеребец, Мечик вспомнил, где он видал обоих. -
Михрютка-а... сукин сы-ын... заждался?.. - ласково ворчал ординарец.
Проезжая мимо Мечика, он посмотрел на него с хитроватой усмешкой.
Потом, ныряя по косогорам в тенистой зелени балок. Морозна еще не раз
вспоминал о Мечике. "И зачем только идут такие до нас? - думал он с досадой
и недоумением. - Когда зачинали, никого не было, а теперь на готовенькое -
идут..." Ему казалось, что Мечик действительно пришел "на готовенькое", хотя
на самом деле трудный крестный путь лежал впереди. "Придет эдакой шпендрик -
размякнет, нагадит, а нам расхлебывай... И что в нем дура моя нашла?"
Он думал еще о том, что жизнь становится хитрей, старые сучанские тропы
зарастают, приходится самому выбирать Дорогу.
В думах, непривычно тяжелых, Морозка не заметил, как выехал в долину. Там
- в душистом пырее, в диком, кудрявом клевере звенели косы, плыл над людьми
прилежный работяга-день. У людей были курчавые, как клевер, бороды, потные и
длинные, до колен, рубахи. Они шагали по прокосам размеренным, приседающим
шагом, и травы шумно ложились у ног, пахучие и ленивые.
Завидев вооруженного всадника, люди не спеша бросали работу и, прикрывая
глаза натруженными ладонями, долго смотрели вслед. - Как свечечка!.. -
восхищались они Морозкиной посадкой, когда, приподнявшись на стременах,
склонившись к передней луке выпрямленным корпусом, он плавно шел на рысях,
чуть-чуть вздрагивая на ходу, как пламя свечи.
За излучиной реки, у баштанов сельского председателя Хомы Рябца, Морозка
придержал коня. Над баштанами не чувствовалось заботливого хозяйского глаза:
когда хозяин занят общественными делами, баштаны зарастают травой, сгнивает
дедовский курень, пузатые дыни с трудом вызревают в духовитой полыни и
пугало над баштанами похоже на сдыхающую птицу.
Воровато оглядевшись по сторонам, Морозка свернул к покосившемуся куреню.
Осторожно заглянул вовнутрь. Там никого не было. Валялись какие-то тряпки,
заржавленный обломок косы, сухие корки огурцов и дынь. Отвязав мешок,
Морозка соскочил с лошади и, пригибаясь к земле, пополз по грядам.
Лихорадочно разрывая плети, запихивал дыни в мешок, некоторые тут же съедал,
разламывая на колене.
Мишка, помахивая хвостом, смотрел на хозяина хитрым, понимающим взглядом,
как вдруг, заслышав шорох, поднял лохматые уши и быстро повернул к реке
кудлатую голову. Из ивняка вылез на берег длиннобородый, ширококостный
старик в полотняных штанах и коричневой войлочной шляпе. Он с трудом
удерживал в руках ходивший ходуном нерет, где громадный плоскожабрый таймень
в муках бился предсмертным биением. С нерета холодными струйками стекала на
полотняные штаны, на крепкие босые ступни разбавленная водой малиновая
кровь.
В рослой фигуре Хомы Егоровича Рябца Мишка узнал хозяина гнедой
широкозадой кобылицы, с которой, отделенный дощатой перегородкой, Мишка жил
и столовался в одной конюшне, томясь от постоянного вожделения. Тогда он
приветливо растопырил уши и, запрокинув голову, глупо и радостно заржал.
Морозка испуганно вскочил и замер в полусогнутом положении, держась
обеими руками за мешок. - Что же ты... делаешь? - с обидой и дрожью в голосе
сказал Рябец, глядя на Морозку невыносимо строгим и скорбным взглядом. Он не
выпускал из рук туго вздрагивающий нерет, и рыба билась у ног, как сердце от
невысказанных, вскипающих слов.
Морозка опустил мешок и, трусливо вбирая голову в плечи, побежал к
лошади. Уже на седле он подумал о том, что нужно было бы, вытряхнув дыни,
захватить мешок с собой, чтобы не осталось никаких улик. Но, поняв, что уже
теперь все равно, пришпорил жеребца и помчался по дороге пыльным,
сумасшедшим карьером. - Обожди-и, найдем мы на тебя управу... найдем!..
найдем!.. - кричал Рябец, навалившись на одно слово и все еще не веря, что
человек, которого он в течение месяца кормил и одевал, как сына, обкрадывает
его баштаны, да еще в такое время, когда они зарастают травой оттого, что их
хозяин работает для мира.
В садике у Рябца, разложив в тени, на круглом столике, подклеенную карту,
Левинсон допрашивал только что вернувшегося разведчика.
Разведчик - в стеганом мужицком надеване и в лаптях - побывал в самом
центре японского расположения. Его круглое, ожженное солнцем лицо горело
радостным возбуждением только что миновавшей опасности.
По словам разведчика, главный японский штаб стоял в Яковлевке. Две роты
из Спасск-Приморска передвинулись в Сандагоу, зато Свиягинская ветка была
очищена, и до Шабановского Ключа разведчик ехал на поезде вместе с двумя
вооруженными партизанами из отряда Шалдыбы. - А куда Шалдыба отступил? - На
корейские хутора...
Разведчик попытался найти их на карте, но это было не так легко, и он, не
желая показаться невеждой, неопределенно ткнул пальцем в соседний уезд. - У
Крыловки их здорово потрепали, - продолжал он бойко, шмыгая носом. - Теперь
половина ребят разбрелась по деревням, а Шалдыба сидит в корейском зимовье и
жрет чумизу. Говорят, пьет здорово. Свихнулся вовсе.
Левинсон сопоставил новые данные с теми, что сообщил вчера даубихинский
спиртонос Стыркша, и с теми, что присланы были из города. Чувствовалось
что-то неладное. У Левинсона был особенный нюх по этой части - шестое чутье,
как у летучей мыши.
Неладное чувствовалось в том, что выехавший в Спасское председатель
кооператива вторую неделю не возвращался домой, и в том, что третьего дня
сбежало из отряда несколько сандагоуских крестьян, неожиданно загрустивших
по дому, и в том, что хромоногий хунхуз Ли-фу, державший с отрядом путь на
Уборку, по неизвестным причинам свернул к верховьям Фудзина.
Левинсон снова и снова принимался расспрашивать и снова весь уходил в
карту. Он был на редкость терпелив и настойчив, как старый таежный волк, у
которого, может быть, недостает уже зубов, но который властно водит за собой
стаи - непобедимой мудростью многих поколений. - Ну, а чего-нибудь
особенного... не чувствовалось? Разведчик смотрел не понимая. - Нюхом,
нюхом!.. - пояснил Левинсон, собирая пальцы в щепотку и быстро поднося их к
носу. - Ничего не унюхал... Уж как есть... - виновато сказал разведчик. "Что
я - собака, что ли?" - подумал он с обидным недоумением, и лицо его сразу
стало красным и глупым, как у торговки на сандагоуском базаре. - Ну,
ступай... - махнул Левинсон рукой, насмешливо прищуривая вслед голубые, как
омуты, глаза.
Один он в задумчивости прошелся по саду, остановившись у яблони, долго
наблюдал, как возится в коре крепкоголовый, песочного цвета жучок, и
какими-то неведомыми путями пришел вдруг к выводу, что в скором времени
отряд разгонят японцы, если к этому не приготовиться заранее.
У калитки Левинсон столкнулся с Рябцом и своим помощником Баклановым -
коренастым парнишкой лет девятнадцати в суконной защитной гимнастерке и с
недремлющим кольтом у пояса. - Что делать с Морозкой?.. - с места выпалил
Бакланов, собирая над переносьем тугие складки бровей и гневно выбрасывая
из-под них горящие, как угли, глаза. - Дыни у Рябца крал... вот,
пожалуйста!..
Он с поклоном повел руками от командира к Рябцу, словно предлагал им
познакомиться. Левинсон давно не видал помощника в таком возбуждении. - А ты
не кричи, - сказал он спокойно и убедительно, - кричать не нужно. В чем
дело?..
Рябец трясущимися руками протянул злополучный мешок. - Полбаштана
изгадил, товарищ командир, истинная правда! Я, знаешь, нерета проверял - в
кои веки собрался, - когда вылезаю с ивнячка...
И он пространно изложил свою обиду, особенно напирая на то, что, работая
для мира, вовсе запустил хозяйство. - Бабы у меня, знаешь, заместо того,
чтоб баштаны выполоть, как это у людей ведется, на покосе маются. Как
проклятые!..
Левинсон, выслушав его внимательно и терпеливо, послал за Морозкой.
Тот явился с небрежно заломленной на затылок фуражкой и с
неприступно-наглым выражением, которое всегда напускал, когда чувствовал
себя неправым, но предполагал врать и защищаться до последней крайности. -
Твой мешок? - спросил командир, сразу вовлекая Мо-розку в орбиту своих
немутнеющих глаз. - Мой... - Бакланов, возьми-ка у него смит... - Как
возьми?.. Ты мне его давал?! - Морозка отскочил в сторону и расстегнул
кобуру. - Не балуй, не балуй... - с суровой сдержанностью сказал Бакланов,
туже сбирая складки над переносьем.
Оставшись без оружия, Морозка сразу размяк. - Ну, сколько я там дынь этих
взял?.. И что это вы, Хома Егорыч, на самом деле. Ну, ведь сущий же
пустяк... на самом деле!
Рябец, выжидательно потупив голову, шевелил босыми пальцами запыленных
ног.
Левинсон распорядился, чтоб к вечеру собрался для обсуждения Морозкиного
поступка сельский сход вместе с отрядом. - Пускай все узнают... - Иосиф
Абрамыч... - заговорил Морозка глухим, потемневшим голосом. - Ну, пущай -
отряд... уж все равно. А мужиков зачем? - Слушай, дорогой, - сказал
Левинсон, обращаясь к Рябцу и не замечая Морозки, - у меня дело к тебе... с
глазу на глаз.
Он взял председателя за локоть и, отведя в сторону, попросил в
двухдневный срок собрать по деревне хлеба и насушить пудов десять сухарей. -
Только смотри, чтоб никто не знал - зачем сухари и для кого.
Морозка понял, что разговор окончен, и уныло поплелся в караульное
помещение.
Левинсон, оставшись наедине с Баклановым, приказал ему с завтрашнего дня
увеличить лошадям порцию овса: - Скажи начхозу, пусть сыплет полную мерку.
IV
Один
Приезд Морозки нарушил душевное равновесие, установившееся в Мечике под
влиянием ровной, безмятежной жизни в госпитале.
"Почему он смотрел так пренебрежительно? - подумал Ме-чик, когда
ординарец уехал. - Пусть он вытащил меня из огня, разве это дает право
насмехаться?.. И все, главное... все..." Он посмотрел на свои тонкие,
исхудавшие пальцы, ноги под одеялом, скованные лубками, и старые, загнанные
внутрь обиды вспыхнули в нем с новой силой, и душа его сжалась в смятении и
боли.
С той самой поры, как остролицый парень с колючими, как бодяки, глазами
враждебно и жестоко схватил его за воротник, каждый шел к Мечику с
насмешкой, а не с помощью, никто не хотел разбираться в его обидах. Даже в
госпитале, где таежная тишина дышала любовью и миром, люди ласкали его
только потому, что в этом состояла их обязанность. И самым тяжелым, самым
горьким для Мечика было чувствовать себя одиноким после того, как и его
кровь осталась где-то на ячменном поле.
Его потянуло к Пике, но старик, расстелив халат, мирно спал под деревом
на опушке, подложив под голову мягкую шапчонку. От круглой, блестящей
лысинки расходились во все стороны, как сияние, прозрачные серебряные
волосики. Двое парней - один с перевязанной рукой, другой, прихрамывая на
ногу, - вышли из тайги. Остановившись около старика, жуликовато
перемигнулись. Хромой отыскал соломинку и, приподняв брови и сморщившись,
словно сам собирался чихнуть, пощекотал ею в Пикином носу. Пика сонно
заворчал, поерзал носом, несколько раз отмахнулся рукой, наконец громко
чихнул, к всеобщему удовольствию. Оба прыснули со смеха и, пригибаясь к
земле, оглядываясь, как нашкодившие ребята, побежали к бараку - один бережно
поджимая руку, другой - воровато припадая на ногу. - Эй ты, помощник смерти!
