и впрямь замучился, гоняя перегруженный паром взад и вперед, и все же многие
еще толпились на этой стороне. Едва паром приставал к берегу, на него
обрушивалась целая лавина людей, мешков, телег, голосивших ребят, люлек -
каждый старался поспеть первым; все это толкалось, кричало, скрипело,
падало, - паромщик, потеряв голос, напрасно раздирал глотку, стараясь
водворить порядок. Курносая баба, успевшая лично поговорить с дезертирами,
терзаемая неразрешимым противоречием между желанием скорее попасть домой и
досказать свои новости остающимся, - в третий раз опаздывала на паром,
тыкала вслед громадным, больше себя, мешком с ботвой для свиней и то молила:
"Господи, господи", то снова принималась рассказывать, чтобы опоздать в
четвертый раз.
Морозка, попав в эту сумятицу, хотел было, по старой привычке ("для
смеху"), попугать еще сильнее, но почему-то раздумал и, соскочив с лошади,
принялся успокаивать. - И охота брехать тебе, никаких там японцев нету, -
перебил вконец осатаневшую бабу, - расскажет тоже: "Га-азы пущают..." Какие
там газы? Корейцы, может, солому палили, а ей - га-азы...
Мужики, забыв про бабу, обступили его, - он вдруг почувствовал себя
большим, ответственным человеком и, радуясь необычной своей роли и даже
тому, что подавил желание "попугать", - до тех пор опровергал и высмеивал
россказни дезертиров, пока окончательно не расхолодил собравшихся. Когда
причалил следующий паром,. не было уже такой давки. Морозка сам направлял
подводы по очереди, мужики сетовали, что рано уехали с поля, и, в досаде на
себя, ругали лошадей. Даже курносая баба с мешком попала наконец в чью-то
телегу между двумя конскими мордами и широким мужичьим задом.
Морозка, перегнувшись через перила, смотрел, как бегут меж лодок белые
кружочки пены - ни один не обгонял другого, - их естественный порядок
напомнил ему, как сам он только что сорганизовал мужиков; напоминание это
было приятно.
У поскотины он встретил дозорную смену - пятерых ребят из взвода Дубова.
Они приветствовали его смехом и добродушной матерщиной, потому что всегда
были рады его видеть, а говорить им было не о чем, и потому еще, что все это
были здоровые и крепкие ребята, а вечер наступал прохладный, бодрый. -
Катись колбаской!.. - проводил их Морозка и с завистью посмотрел вслед. Ему
захотелось быть вместе с ними, с их смехом и матерщиной - вместе мчаться в
дозор прохладным и бодрым вечером.
Встреча с партизанами напомнила Морозке, что, уезжая из госпиталя, он не
захватил письма Сташинского, а за это может попасть. Картина сходки, когда
он чуть не вылетел из отряда, внезапно встала перед глазами, и сразу что-то
защемило. Морозка только теперь почувствовал, что это событие было, может,
самым важным для него за последний месяц - гораздо важнее того, что
произошло в госпитале. - Михрютка, - сказал он жеребцу и взял его за холку.
- Надоело мне все, браток, до бузовой матери... - Мишка мотнул головой и
фыркнул.
Подъезжая к штабу, Морозка принял твердое решение "наплевать на все" и
отпроситься во взвод к ребятам, сложив с себя обязанности ординарца.
На крыльце у штаба Бакланов допрашивал дезертиров, - они были безоружны и
под охраной. Бакланов, сидя на ступеньке, записывал фамилии. - Иван
Филимонов... - лепетал один жалобным голосом, изо всех сил вытягивая шею. -
Как?.. - грозно переспрашивал Бакланов, поворачиваясь к нему всем туловищем,
как это делал обычно Левинсон. (Бакланов думал, что Левинсон поступает так,
желая подчеркнуть особую значительность своих вопросов, на самом же деле
Левинсон поворачивался так потому, что когда-то был ранен в шею и иначе
вообще не мог повернуться.) - Филимонов?.. Отчество!.. - Левинсон где? -
спросил Морозка. Ему кивнули на дверь. Он поправил чуб и вошел в избу.
Левинсон занимался за столом в углу и не заметил его. Морозка в
нерешительности поиграл плеткой. Как и всем в отряде, командир казался
Морозке необыкновенно правильным человеком. Но так как жизненный опыт
подсказывал ему, что правильных людей не существует, то он старался убедить
себя, что Левинсон, наоборот, - величайший жулик и "себе на уме". Тем не
менее он тоже был уверен, что командир "все видит наскрозь" и обмануть его
почти невозможно: когда приходилось просить о чем-либо, Морозка испытывал
странное недомогание. - А ты все в бумагах возишься, как мыша, - сказал он
наконец. - Отвез я пакет в полной справности. - Ответа нет? - Не-ету... -
Ладно. - Левинсон отложил карту и встал. - Слушай, Левинсон... - начал
Морозка. - У меня просьба к тебе... Сполнишь - вечным другом будешь,
правда... - Вечным другом? - с улыбкой переспросил Левинсон. - Ну, говори,
что там за просьба. - Пусти меня во взвод... - Во взво-од?.. С чего это тебе
приспичило? - Да долго рассказывать - очертело мне, поверь совести...
Точно и не партизан я, а так... - Морозка махнул рукой и нахмурился,
чтобы не выругаться и не испортить дела. - А кто же ординарцем? - Да Ефимку
можно приспособить, - уцепился Морозка. - Ох, и ездок, скажу тебе, - в
старой армии призы брал! - Так, говоришь, вечным другом? - снова переспросил
Ле-винсон таким тоном, точно это соображение могло иметь как раз решающее
значение. - Да ты не смейся, холера чертова!.. - не выдержал Морозка. - К
нему с делом, а он хаханьки... - А ты не горячись. Горячиться вредно...
Скажешь Дубову, чтоб прислал Ефимку, и... можешь отправляться. - Вот эт-то
удружил, вот удружил!.. - обрадовался Морозка. - Вот поставил марку...
Левинсон... эт-то н-номер!.. - Он сорвал с головы фуражку и хлопнул ею об
пол.
Левинсон поднял фуражку и сказал: - Дура.
... Морозка приехал во взвод - уже стемнело. Он застал в избе человек
двенадцать. Дубов, сидя верхом на скамейке, при свете ночника разбирал
наган. - А-а, нечистая кровь... - пробасил он из-под усов. Увидев сверток в
руках Морозки, удивился. - Ты чего это со всеми причиндалами? Разжаловали,
что ли? - Шабаш! - закричал Морозка. - Отставка!.. Перо в зад, без пенсии...
Снаряжай Ефимку - командир приказывает... - Видно, ты удружил? - едко
спросил Ефимка, сухой и желчный парень, заросший лишаями. - Вали, вали - там
разберемся... Одним словом - с повышением, Ефим Семенович!.. Магарыч с
вас...
От радости, что снова находится среди ребят, Морозка сыпал прибаутками,
дразнился, щипал хозяйку, крутился по избе, пока не налетел на взводного и
не опрокинул ружейного масла. - Калека, вертило немазаное! - выругался Дубов
и хлопнул его по спине так, что Морозкина голова мало не отделилась от
туловища.
И хоть было очень больно. Морозна не обиделся - ему даже нравилось, как
ругается Дубов, употребляя свои, никому не известные слова и выражения: все
здесь он принимал как должное. - Да... пора, пора уж... - говорил Дубов. -
Это хорошо, что ты снова к нам присмыкнулся. А то испохабел вовсе -
заржавел, как болт неприткнутый, из-за тебя срам...
Все соглашались с тем, что это хорошо, но по другой причине: большинству
нравилось в Морозке как раз то, что не нравилось Дубову.
Морозка старался не вспоминать о поездке в госпиталь. Он очень боялся,
что кто-нибудь спросит: "А как жинка твоя поживает?.."
Потом вместе со всеми он ездил на реку поить лошадей... Глухо, нестрашно
кричали в забоке сычи, в тумане над водой расплывались конские головы,
тянулись молча, насторожив уши; у берега ежились темноликие кусты в холодной
медвяной росе. "Вот это жизнь..." - думал Морозка и ласково подсвистывал
жеребцу.
Дома чинили седла, протирали винтовки; Дубов читал вслух письма с
рудника, а ложась спать, назначил Морозку дневальным "по случаю возвращения
в Тимофееве лоно".
Весь вечер Морозка чувствовал себя исправным солдатом и хорошим, нужным
человеком.
Ночью Дубов проснулся от сильного толчка в бок. - Что? что?.. - спросил
испуганно и сел. Не успел продрать глаза на тусклый ночничок - услышал,
вернее, почувствовал, отдаленный выстрел, через некоторое время другой.
У кровати стоял Морозка, кричал: - Вставай скорей! Стреляют за рекой!..
Редкие одиночные выстрелы следовали один за другим с почти правильными
промежутками. - Буди ребят, - распорядился Дубов, - сейчас же крой по всем
халупам... Скоро!..
Через несколько секунд в полном боевом снаряжении он выскочил во двор.
Небо расступилось - безветренно-холодное. По мглистым нехоженым тропам
Млечного Пути в смятении бежали звезды. Из темной дыры сеновала выскакивали
- один за другим - взъерошенные партизаны, ругаясь, застегивая на ходу
патронташи, выводили лошадей. С насестов с неистовым кудахтаньем летели
куры, лошади бились и ржали. - В ружье!.. по коням! - командовал Дубов. -
Митрий, Сеня!.. Бежите по хатам, будите людей... Скоро!..
С площади у штаба взвилась динамитная ракета и покатилась по небу с
дымным шипеньем. Сонная баба высунулась в окно и быстро нырнула обратно. -
Завязывай... - сказал кто-то упавшим, в дрожи, голосом. Примчавшийся из
штаба Ефимка кричал в ворота: - Тревога!.. Все на сборное место в полном
готове!.. - Взметнул над венцом оскаленной лошадиной пастью и, крикнув еще
что-то непонятное, исчез.
Когда вернулись посланные, оказалось, что больше половины взвода не
ночует дома: с вечера ушли на гулянку и, видно, остались у девчат.
Растерявшийся Дубов, не зная - выступать ли с наличным составом или съездить
в штаб самому узнать, в чем дело, - ругаясь в бога и священный синод, послал
во все концы разыскивать поодиночке. Два раза приезжали ординарцы с приказом
немедленно прибыть всем взводом, а он все не мог найти людей, метался по
двору, как пойманный зверь, готов был в отчаянии пустить себе пулю в лоб и,
может быть, пустил бы, если б не чувствовал все время своей тяжелой
ответственности. Многие в эту ночь пострадали от его безжалостных кулаков.
Наконец, напутствуемый надрывным собачьим воем, взвод ринулся к штабу,
наполняя придавленные страхом улицы бешеным конским топотом и звоном стали.
Дубов очень удивился, застав весь отряд на площади. Вдоль по главному
тракту вытянулся готовый в путь обоз, - многие, спешившись, сидели возле
лошадей и курили. Он отыскал глазами маленькую фигурку Левинсона, тот стоял
возле освещенных факелом бревен и спокойно разговаривал с Метелицей. - Что ж
ты так поздно? - набросился Бакланов. - А говоришь еще: "Мы-ы...
шахте-еры..." - Он был вне себя, иначе никогда бы не сказал Дубову подобной
фразы. Взводный только рукой махнул. Самым обидным для него было сознание,
что этот вот молодой парень Бакланов имеет теперь законное право всячески
хулить его, но даже хула та не будет достойной платой за его, Дубова, вину.
Кроме того, Бакланов уязвил его в самое больное место: в глубине души Дубов
полагал, что звание шахтера самое высокое и почетное, какое только может
носить человек на земле. Теперь он был уверен, что его взвод опозорил и
себя, и Сучанский рудник, и все шахтерское племя, по крайней мере, до
седьмого колена.
Изругавшись вволю, Бакланов уехал снимать дозоры. От пятерых ребят,
вернувшихся из-за реки. Дубов узнал, что никакого неприятеля нет, а стреляли
они "в белый свет, как в копейку", по приказанию Левинсона. Он понял тогда,
что Левинсон хотел проверить боевую готовность отряда, и ему стало еще горше
от сознания, что он не оправдал доверия командира, не стал примером для
других.
Когда взводы построились и сделали перекличку, обнаружилось, что многих
все же недостает. Особенно много дезертиров оказалось у Кубрака. Сам Кубрак
ездил днем прощаться с родней и до сих пор не протрезвился. Несколько раз он
