Не плачь, уж чего уж... - виновато сказал Гончаренко, подняв Варю за плечо.
Всякий раз, как Левинсону удавалось забыться, он начинал снова растерянно
оглядываться и, вспомнив, что Бакланова нет, снова начинал плакать.
Так выехали они из леса - все девятнадцать.
Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно - простором высокого
голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося
на две стороны, куда хватал глаз. На той стороне, у вербняка, сквозь который
синела полноводная речица, - красуясь золотистыми шапками жирных стогов и
скирд, виднелся ток. Там шла своя - веселая, звучная и хлопотливая - жизнь.
Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко
стучала машина, из куржавого облака блесткой половы и пыли вырывались
возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота. За
рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты,
и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело-розовых
облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко.
Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное небо и
землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен
будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те
восемнадцать, что молча ехали следом, - и перестал плакать; нужно было жить
и исполнять свои обязанности.
1925 - 1926
