просматривал ее боязно и торопливо и тотчас же прятал под стол. Лицом к
Метелице сидел красивый, полный, ленивый и, как видно, добродушный офицер с
трубкой в зубах, - должно быть, из-за его полноты Метелица принял его за
начальника эскадрона. Однако во все последующее время он, по необъяснимым
для себя причинам, интересовался больше четвертым из игравших - с лицом
обрюзглым и бледным и с неподвижными ресницами, тот был в черной папахе и в
бурке без погон, в которую кутался каждый раз после того, как сбрасывал
карту.
Вопреки тому, что ожидал услышать Метелица, они говорили о самых
обыкновенных и неинтересных вещах: добрая половина разговора вертелась
вокруг карт. - Восемьдесят играю, - сказал сидевший к Метелице спиной. -
Слабо, ваше благородие, слабо, - отозвался тот, что был в черной папахе. -
Сто втемную, - добавил он небрежно.
Красивый и полный, прищурившись, проверил свои и, вынув трубку, поднял до
ста пяти. - Я пас, - сказал первый, отворачиваясь к попику, который держал
прикуп. - Я так и думал... - усмехнулась черная папаха. - Разве я виноват,
если карты не идут? - оправдываясь, говорил первый, обращаясь за сочувствием
к попику. - По маленькой, по маленькой, - шутил попик, сожмуриваясь и
посмеиваясь мелко-мелко, точно желая подчеркнуть таким мелким смешком всю
незначительность игры своего собеседника. - А двести два очка уже
списали-с... знаем мы вас!.. - И он с неискренней ласковой хитрецой погрозил
пальчиком.
"Вот гнида", - подумал Метелица. - Ах, и вы пас? - переспросил попик
ленивого офицера. - Пожалуйте прикуп-с, - сказал он черной папахе и, не
раскрывая карт, сунул их ей.
В течение минуты они с ожесточением шлепали по столу, пока черная папаха
не проиграла. "А задавался, рыбий глаз", - презрительно подумал Метелица, не
зная - уходить ли ему или подождать еще. Но он не смог уйти, потому что
проигравший повернулся к окну, и Метелица почувствовал на себе пронзительный
взгляд, застывший в страшной немигающей точности.
Тем временем сидевший спиной к окну начал тасовать карты. Он делал это
старательно и экономно, как молятся не очень древние старушки. - А Нечитайлы
нет, - зевая, сказал ленивый. - Как видно, с удачей. Лучше бы и я с ним
пошел... - Вдвоем? - спросила папаха, отвернувшись от окна. - Она бы
сдюжила! - добавила она, скривившись. - Васенка-то? - переспросил попик. -
У-у... она бы сдюжила!.. Тут у нас здоровенный псаломщик был - да ведь я вам
рассказывал... Ну, только Сергей Иванович не согласился б. Никогда-с...
Знаете, что он мне вчера по секрету сказал? "Я, говорит, ее с собой возьму,
я, говорит, на ней и жениться не побоюсь, я, говорит..." Ой! - вдруг
воскликнул попик, закрывая рот ладошкой и хитро поблескивая своими
умненькими глазками. - Вот память! И не хотел, да проговорился. Ну, чур, не
выдавать! - И он с мнимым испугом замахал ладошками. И хотя все так же, как
Метелица, видели неискренность и скрытую угодливость каждого его слова и
движения, никто не сказал ему об этом, и все засмеялись.
Метелица, согнувшись и пятясь боком, полез от окна. Он только свернул в
поперечную аллею, как вдруг лицом к лицу столкнулся с человеком в казачьей
шинели, наброшенной на одно плечо, - позади него виднелись еще двое. - Ты
что тут делаешь? - удивленно спросил этот человек, бессознательным движением
придержав шинель, чуть не упавшую, когда он наткнулся на Метелицу.
Взводный отпрыгнул и бросился в кусты. - Стой! Держи его! Держи! Сюда!..
Эй! - закричало несколько голосов. Резкие, короткие выстрелы затрещали
вслед.
Метелица, путаясь в кустах и потеряв фуражку, рвался наугад, но голоса
стонали, выли уже где-то впереди, и злобный собачий лай доносился с улицы. -
Вот он, держи! - крикнул кто-то, бросаясь к Метелице с вытянутой рукой. Пуля
визгнула у самого уха. Метелица тоже выстрелил. Человек, бежавший на него,
споткнулся и упал. - Врешь, не поймаешь... - торжественно сказал Метелица,
до самой последней минуты действительно не веривший в то, что его смогут
скрутить.
Но кто-то большой и грузный навалился на него сзади и подмял под себя.
Метелица попытался высвободить руку, но жестокий удар по голове оглушил
его...
Потом его били подряд, и, даже потеряв сознание, он чувствовал на себе
эти удары еще и еще...
В низине, где спал отряд, было темновато и сыро, но из оранжевого прогала
за Хаунихедзой глядело солнце, и день, пахнувший осенним тлением, занялся
над тайгой.
Дневальный, прикорнувший возле лошадей, заслышал во сне настойчивый,
монотонный звук, похожий на далекую пулеметную дробь, и испуганно вскочил,
схватившись за винтовку. Но это стучал дятел на старой ольхе возле реки.
Дневальный выругался и, ежась от холода, кутаясь в дырявую шинель, вышел на
прогалину. Никто не проснулся больше: люди спали глухим, безликим и
безнадежным сном, каким спят голодные, измученные люди, которым ничего не
сулит новый день.
"А взводного нет все... нажрался, видать, и дрыхнет где в избе, а тут не
евши сиди", - подумал дневальный. Обычно он не меньше других восхищался и
гордился Метелицей, но теперь ему казалось, что Метелица довольно подлый
человек и напрасно его сделали взводным командиром. Дневальному сразу не
захотелось страдать тут, в тайге, когда другие, вроде Метелицы, наслаждаются
всеми земными радостями, но он не решался потревожить Левинсона без
достаточных оснований и разбудил Бакланова. - Что?.. Не приехал?.. -
завозился Бакланов, тараща спросонья ничего не понимающие глаза. - Как не
приехал?! - закричал он вдруг, все еще не придя в себя, но поняв уже, о чем
идет речь, и испугавшись этого. - Нет, да ты, братец, оставь, не может этого
быть... Ах, да! Ну, буди Левинсона. - Он вскочил, быстрым движением
перетянул ремень, собрав к переносью заспанные брови, сразу весь отвердел и
замкнулся.
Левинсон, как ни крепко он спал, услышав свою фамилию, тотчас же открыл
глаза и сел. Взглянув на дневального и Бакланова, он понял, что Метелица не
приехал и что уже давно пора выступать. В первую минуту он почувствовал себя
настолько усталым и разбитым, что ему захотелось зарыться с головой в шинель
и снова заснуть, забыв о Метелице и о своих недугах. Но в ту же минуту он
стоял на коленях и, свертывая скатку, отвечал сухим и безразличным тоном на
тревожные расспросы Бакланова. - Ну и что ж такого? Я так и думал...
Конечно, мы встретим его по дороге. - А если не встретим? - Если не
встретим?.. Слушай, нет ли у тебя запасного шнурка на скатку? - Вставай,
вставай, кобылка! Даешь деревню! - кричал дневальный, ногами расталкивая
спящих. Из травы подымались всклокоченные партизанские головы, и вдогонку
дневальному летели первые, недоделанные спросонья матюки, - в хорошее время
Дубов называл такие "утренниками". - Злые все, - задумчиво сказал Бакланов.
- Жрать хотят... - А ты? - спросил Левинсон. - Что - я?.. Обо мне разговору
нет. - Бакланов насупился. - Как ты, так и я - точно не знаешь... - Нет, я
знаю, - сказал Левинсон с таким мягким и кротким выражением, что Бакланов
впервые внимательно присмотрелся к нему. - А ты, брат, похудел, - сказал он
с неожиданной жалостью. - Одна борода осталась. Я бы на твоем месте... -
Идем-ка лучше умываться, - прервал его Левинсон, виновато и хмуро
улыбнувшись.
Они прошли к реке. Бакланов снял обе рубахи и стал полоскаться. Видно
было, что он не боялся холодной воды. Тело у него было крепкое, плотное,
смуглое, точно литое, а голова круглая и добрая, как у ребенка, и мыл он ее
тоже каким-то наивным ребячьим движением - поливал из ладони и растирал
одной рукой.
"О чем-то я много говорил вчера и что-то обещал, и как-то неладно
теперь", - подумал вдруг Левинсон, смутно и с неприязнью вспомнив вчерашний
разговор с Мечиком и свои мысли, связанные с этим разговором. Не то чтобы
они показались ему неправильными теперь, то есть не выражавшими того, что
происходило в нем на самом деле, - нет, он чувствовал, что это были довольно
правильные, умные, интересные мысли, и все-таки он испытывал теперь смутное
недовольство, вспоминая их. "Да, я обещал ему другую лошадь... Но разве в
этом может быть что-нибудь неладное? Нет, я поступил бы так и сегодня, -
значит, тут все в порядке... Так в чем же дело?.. А дело в том..." - Что ж
ты не умываешься? - спросил Бакланов, кончив полоскаться и докрасна
растираясь грязным полотенцем. - Холодная вода. Хорошо!
"... А дело в том, что я болен и с каждым днем все хуже владею собой", -
подумал Левинсон, спускаясь к воде.
Умывшись, перепоясавшись и ощутив на бедре привычную тяжесть маузера, он
почувствовал себя все-таки отдохнувшим за ночь.
"Что случилось с Метелицей?" Эта мысль теперь целиком овладела им.
Левинсон никак не мог представить себе Метелицу не двигающимся и вообще
не живущим. Он всегда испытывал к этому человеку смутное влечение и не раз
замечал, что ему приятно бывает ехать рядом с ним, разговаривать или даже
просто смотреть на него. Метелица нравился ему не за какие-либо выдающиеся
общественно-полезные качества, которых у него было не так уж много и которые
в гораздо большей степени были свойственны самому Левинсону, а Метелица
нравился ему за ту необыкновенную физическую цепкость, животную, жизненную
силу, которая била в нем неиссякаемым ключом и которой самому Левинсону так
не хватало. Когда он видел перед собой его быструю, всегда готовую к
действию фигуру или знал, что Метелица находится где-то тут, рядом, он
невольно забывал о собственной физической слабости, и ему казалось, что он
может быть таким же крепким и неутомимым, как Метелица. Втайне он даже
гордился тем, что управляет таким человеком.
Мысль о том, что Метелица мог попасть в руки врага - несмотря на то, что
сам Левинсон все больше укреплялся в ней, - плохо прививалась людям. Каждый
истомившийся партизан старательно и боязливо гнал ее от себя, как самую
последнюю мысль, сулившую одни несчастья и страданья, а потому, очевидно,
совершенно невозможную. Наоборот, предположение дневального, что взводный
"нажрался и дрыхнет где-то в избе" - как ни непохоже это было на быстрого и
исполнительного Метелицу, - все больше собирало сторонников. Многие открыто
роптали на "подлость и несознание" Метелицы и надоедали Левинсону с
требованием немедленно выступить ему навстречу. И когда Левин-сон, с особой
тщательностью выполнив все будничные дела, в частности переменив Мечику
лошадь, отдал наконец приказ выступать, - в отряде наступило такое
ликование, точно с этим приказом на самом деле кончились всякие беды и
мытарства.
Они проехали час и другой, а взводный с лихим и смолистым чубом все не
показывался на тропе. Они проехали еще столько же, а взводного все не было.
И уже не только Левинсон, но даже самые отъявленные завистники и хулители
Метелицы стали сомневаться в счастливом исходе его поездки.
К таежной опушке отряд подходил в суровом и значительном молчании.
XV
Три смерти
Метелица очнулся в большом темном сарае, - он лежал на голой сырой земле,
и первым его ощущением было ощущение этой зябкой земляной сырости,
пронизывающей тело. Он сразу вспомнил, что произошло с ним. Удары,
нанесенные ему, еще шумели в голове, волосы ссохлись в крови, - он
чувствовал эту запекшуюся кровь на лбу и на щеках.
Первая более или менее оформленная мысль, которая пришла ему в голову,
была мысль о том - нельзя ли уйти. Метелица никак не мог поверить, что после
всего, что он испытал в жизни, после всех подвигов и удач, сопутствовавших
