колебалась в том, удобно ли темной ночью стучаться к незнакомым людям и что
могут подумать о ней самой, если она ввалится в избу с пьяным мужчиной, -
она никогда не обращала внимания на такие вещи.
Но Морозка вдруг испуганно замотал головой и захрипел: - Ни-ни-ни... Я
тебе достучусь!.. Тише!.. - И он потряс сжатыми кулаками у своих висков. Ей
показалось даже, что он потрезвел от испуга. - Тут Гончаренко стоит, разве
н-не-известно?.. Да как же м-можно... - Ну и что ж, что Гончаренко?
Подумаешь - барин... - Н-нет, ты не знаешь, - он болезненно сморщился и
схватился за голову, - ты же не знаешь - зачем же?.. Ведь он меня за
человека, а я... ну, как же?.. Не-ет, разве можно... - И что ты мелешь без
толку, миленький ты мой, - сказала она, снова опустившись на корточки рядом
с ним. - Смотри - дождик идет, сыро, завтра в поход идти, - пойдем,
миленький... - Нет, я пропал, - сказал он как-то уж совсем грустно и трезво.
- Ну, что я теперь, кто я, зачем, - подумайте, люди?.. - И он вдруг жалобно
повел вокруг своими опухшими, полными слез глазами.
Тогда она обняла его свободной рукой и, почти касаясь губами его ресниц,
зашептала ему нежно и покровительственно, как ребенку: - Ну, что ты горюешь?
И чем тебе может быть плохо?.. Коня жалко, да? Так там уж другого припасли,
- такой добрый коник... Ну, не горюй, милый, не плачь, - гляди, какую я
собачку нашла, гляди, какой кутенок! - И она, отвернув ворот шинели,
показала ему сонного вислоухого щенка. Она была так растрогана, что не
только ее голос, но вся она точно журчала и ворковала от доброты. - У-у,
цуцик! - сказал Морозка с пьяной нежностью и облапил его за уши. - Где ты
его?.. К-кусается, стерва... - Ну, вот видишь!.. Пойдем, миленький...
Ей удалось поднять его на ноги, и так, увещевая его и отвлекая от дурных
мыслей, она повела его к дому, и он уже не сопротивлялся, а верил ей.
За всю дорогу он ни разу не напомнил ей о Мечике, и она тоже не
заикнулась о нем, как будто и не было между ними никакого Мечика. Потом
Морозка нахохлился и вовсе замолчал: он заметно трезвел.
Так дошли они до той избы, где стоял Дубов.
Морозка, вцепившись в перекладинки лестницы, пытался влезть на сеновал,
но ноги не слушались его. - Может, подсобить? - спросила Варя. - Нет, я сам,
дура! - ответил он грубо и сконфуженно. - Ну, прощай тогда...
Он отпустил лестницу и испуганно посмотрел на нее: - Как "прощай"? - Да
уж как-нибудь. - Она засмеялась деланно и грустно.
Он вдруг шагнул к ней и, неловко обняв ее, прижался к ее лицу своей
неумелой щекой. Она почувствовала, что ему хочется поцеловать ее, и ему
действительно хотелось, но он постыдился, потому что парни на руднике редко
ласкали девушек, а только сходились с ними; за всю совместную жизнь он
поцеловал ее только один раз - в день их свадьбы, - когда был сильно пьян и
соседи кричали "горько".
"... Вот и конец, и все обернулось по-старому, будто и не было ничего, -
думала Варя с грустным, тоскливым чувством, когда насытившийся Морозка
заснул, прикорнув возле ее плеча. - Снова по старой тропке, одну и ту же
лямку - и все к одному месту... Но боже ж мой, как мало в том радости!"
Она повернулась спиной к Морозке, закрыв глаза и поджав по-сиротски ноги,
но ей так и не удалось заснуть... Далеко за селом, с той стороны, где
начинался Хаунихедзский волостной тракт и где стояли часовые, - раздались
три сигнальных выстрела... Варя разбудила Морозку, - и, только он поднял
свою кудлатую голову, снова ухнули за селом караульные берданы, и тотчас же
в ответ им, прорезая ночную темь и тишь, полилась, завыла, затакала волчья
пулеметная дробь...
Морозка сумрачно махнул рукой и вслед за Варей полез с сеновала. Дождя уж
не было, но ветер покрепчал; где-то хлопала ставня, и мокрый желтый лист
вился во тьме. В хатах зажигали огни. Дневальный, крича, бегал по улице и
стучал в окошки.
В течение нескольких минут, пока Морозка добрался до пуни и вывел своего
Иуду, он вновь перечувствовал все, что произошло с ним вчера. Сердце у него
сжалось, когда он представил себе убитого Мишку с остекленевшими глазами, и
вспомнил вдруг, с омерзением и страхом, все свое вчерашнее недостойное
поведение: он, пьяный, ходил по улицам, и все видели его, пьяного партизана,
он орал на все село похабные песни. С ним был Мечик, его враг, - они гуляли
запанибрата, и он, Морозка, клялся ему в любви и просил у него прощения - в
чем? за что?.. Он чувствовал теперь всю нестерпимую фальшь этих своих
поступков. Что скажет Ле-винсон? И разве можно, на самом деле, показаться на
глаза Гон-чаренке после такого дебоша?
Большинство его товарищей уже седлали коней и выводили их за ворота, а у
него все было неисправно: седло - без подпруги, винтовка осталась в избе
Гончаренки. - Тимофей, друг, выручи!.. - жалобным, чуть не плачущим голосом
взмолился он, завидев Дубова, бежавшего по двору. - Дай мне запасную
подпругу - у тебя есть, я видал... - Что?! - заревел Дубов. - А где ты
раньше был?! - Бешено ругаясь и расталкивая лошадей, так что они взнялись на
дыбы, он полез к своему коню за подпругой. - На!.. - гневно сказал он, через
некоторое время подходя к Морозке, и вдруг изо всей силы вытянул его
подпругой по спине.
"Конечно, теперь он может бить меня, я того заслужил", - подумал Морозка
и даже не огрызнулся - он не почувствовал боли. Но мир стал для него еще
мрачнее. И эти выстрелы, что трещали во тьме, эта темь, судьба, что
поджидала его за околицей, - казались ему справедливой карой за все, что он
совершил в жизни.
Пока собирался и строился взвод, стрельба занялась полукругом до самой
реки, загудели бомбометы, и дребезжащие сверкающие рыбы взвились над селом.
Бакланов, в перетянутой шинели, с револьвером в руке, подбежал к воротам,
кричал: - Спешиться!.. Построиться в одну шеренгу!.. Человек двадцать
оставишь при конях, - сказал он Дубову. - За мной! Бегом!.. - крикнул он
через несколько минут и ринулся куда-то во тьму; за ним, на ходу запахивая
шинели, расстегивая патронташи, побежала цепь.
Дорогой им встретились убегавшие часовые. - Их там несметная сила! -
кричали они, панически размахивая руками.
Грохнул орудийный залп; снаряды взорвались в центре села, осветив на миг
кусочек неба, покривившуюся колокольню, поповский сад, блистающий в росе.
Потом небо стало еще темнее. Снаряды рвались теперь один за другим, с
короткими, равными промежутками. Где-то на краю занялось полымя - загорелся
стог или изба.
Бакланов должен был задержать врага до тех пор, пока Ле-винсон успеет
собрать отряд, рассыпанный по всему селу. Но Бакланову не удалось даже
подвести взвод к поскотине: он увидал при вспышках бомб бегущие к нему
навстречу неприятельские цепи. По направлению стрельбы и по свисту пуль он
понял, что неприятель обошел их с левого фланга, от реки, и, вероятно,
вот-вот вступит в село с того конца.
Взвод начал отстреливаться, отступая наискось в правый угол, перебегая
звеньями, лавируя по переулкам, садам и огородам. Бакланов прислушивался к
перепалке возле реки, - она передвигалась к центру, - как видно, тот край
был теперь занят неприятелем. Вдруг от главного тракта со страшным визгом
промчалась вражеская конница, видно было, как стремительно лилась по улице
темная, грохочущая многоголовая лава людей и лошадей.
Уже не заботясь о том, чтобы задержать неприятеля, Бакланов вместе со
взводом, потерявшим человек десять, побежал по незанятому клину по
направлению к лесу. И почти у самого спуска в ложбину, где тянулся последний
ряд изб, они натолкнулись на отряд во главе с Левинсоном, поджидавшим их.
Отряд заметно поредел. - Вот они, - облегченно сказал Левинсон. - Скорей по
коням!
Они побрали лошадей и во весь опор помчались к лесу, черневшему в низине.
Очевидно, их заметили - пулеметы затрещали вслед, и сразу запели над
головами ночные свинцовые шмели. Огненно дребезжащие рыбы вновь затрепетали
в небе. Они ныряли с высоты, распустив блистательные хвосты, и с громким
шипением вонзались в землю у лошадиных ног. Лошади шарахались, вздымая
кровавые жаркие пасти и крича, как женщины, - отряд смыкался, оставив позади
копошащиеся тела.
Оглядываясь назад, Левинсон видел громадное зарево, полыхавшее над селом,
- горел целый квартал, - на фоне этого зарева метались одиночками и группами
черные огненноликие фигурки людей.
Сташинский, скакавший рядом, вдруг опрокинулся с лошади и несколько
секунд продолжал волочиться за ней, зацепившись ногой за стремя, потом он
упал, а лошадь понеслась дальше, и весь отряд обогнул это место, не решаясь
топтать мертвое тело. - Левинсон, смотри! - возбужденно крикнул Бакланов и
показал рукой вправо.
Отряд был уже в самой низине и быстро приближался к лесу, а сверху,
пересекая линию черного поля и неба, мчалась ему наперерез неприятельская
кавалерия. Лошади, вытянувшие черные головы, и всадники, согнувшиеся над
ними, показывались на мгновение на более светлом фоне неба и тотчас же
исчезали во тьме, перевалив сюда, в низину. - Скорей!.. Скорей!.. - кричал
Левинсон, беспрерывно оглядываясь и пришпоривая жеребца.
Наконец они достигли опушки и спешились. Бакланов со взводом Дубова опять
остался прикрывать отступление, а остальные ринулись в глубь леса, ведя под
уздцы лошадей.
В лесу было спокойней и глуше: стрекот пулеметов, ружейная трескотня,
орудийные залпы остались позади и казались уже чем-то посторонним, они точно
не задевали лесной тишины. Только слышно было иногда, как где-то в глубине,
ломая деревья, с грохотом ложатся снаряды. В иных местах зарево, прорвавшись
в чащу, бросало на землю и на древесные стволы сумрачные, медные, темнеющие
по краям блики, и виден был окутывающий стволы сырой, точно окровавленный
мох.
Левинсон передал свою лошадь Ефимке и пропустил вперед Кубрака, указав
ему, в каком направлении идти (он выбрал это направление только потому, что
обязан был дать отряду какое-то направление), а сам стал в сторонке, чтобы
посмотреть, сколько же у него осталось людей.
Они проходили мимо него, эти люди, - придавленные, мокрые и злые, тяжело
сгибая колени и напряженно всматриваясь в темноту; под ногами у них хлюпала
вода. Иногда лошади проваливались по брюхо - почва была очень вязкая.
Особенно трудно приходилось поводырям из взвода Дубова, - они вели по три
лошади, только Варя вела две - свою и Морозкину. А за всей этой вереницей
измученных людей тянулся по тайге грязный, вонючий извивающийся след, точно
тут проползло какое-то смрадное, нечистое пресмыкающееся.
Левинсон, прихрамывая на обе ноги, пошел позади всех. Вдруг отряд
остановился... - Что там случилось? - спросил он. - Не знаю, - ответил
партизан, шедший перед ним. Это был Мечик. - А ты узнай по цепи...
Через некоторое время вернулся ответ, повторенный десятками побелевших
трепетных уст: - Дальше идти некуда, трясина...
Левинсон, превозмогая внезапную дрожь в ногах, побежал к Кубраку. Едва он
скрылся за деревьями, как вся масса людей отхлынула назад и заметалась во
все стороны, но везде, преграждая дорогу, тянулось вязкое, темное,
непроходимое болото. Только один путь вел отсюда - это был пройденный ими
путь туда, где мужественно бился шахтерский взвод. Но стрельба, доносившаяся
с опушки леса, уже не казалась чем-то посторонним, она имела теперь самое
непосредственное отношение к ним, теперь она как будто даже приближалась к
ним, эта стрельба.
Людьми овладели отчаяние и гнев. Они искали виновника своего несчастия, -
конечно же, это был Левинсон!.. Если бы они могли сейчас видеть его все
