- тщедушный попик в растерзанной ряске, сквозь которую виднелись его измятые
штанишки с отвисшей мошонкой. Мечик заметил, что к поясу у Кубрака
прицеплена серебряная цепочка - как видно, от креста. - Этот, да? - бледнея,
спросил Левинсон, указав пальцем на человека в жилетке, когда они подошли к
крыльцу. - Он... он самый!.. - загудели мужики. - И ведь такая мразь, -
сказал Левинсон, обращаясь к Ста-шинскому, сидевшему рядом на перилах, - а
Метелицы уже не воскресишь... - Он вдруг часто замигал и отвернулся и
несколько секунд молча смотрел вдаль, стараясь отвлечься от воспоминаний о
Метелице. - Товарищи! милые!.. - плакал арестованный, глядя то на мужиков,
то на Левинсона собачьими, преданными глазами. - Да неужто ж я по охоте?..
Господи... Товарищи, милые...
Никто не слушал его. Мужики отворачивались. - Чего уж там: всем сходом
видели, как ты пастушонка неволил, - сурово сказал один, окинув его
безразличным взглядом. - Сам виноват... - подтвердил другой и, смутившись,
спрятал голову. - Расстрелять его, - холодно сказал Левинсон. - Только
отведите подальше. - А с попом как? - спросил Кубрак. - Тоже - сука...
Офицерей годувал. - Отпустите его, - ну его к черту!
Толпа, к которой присоединились и многие партизаны, хлынула вслед за
Кубраком, потащившим человека в жилетке. Тот упирался, сучил ногами и
плакал, вздрагивая нижней челюстью.
Чиж, в фуражке, испачканной чем-то нехорошим, но с нескрываемым
победоносным видом, подошел к Мечику. - Вот ты где! - сказал обрадованно и
гордо. - Эк тебя разукрасило! Пойдем пожрать куда-нибудь... Теперь они его
разделают... - протянул он многозначительно и свистнул.
В избе, куда их пустили пообедать, было сорно и душно, пахло хлебом и
шинкованной капустой. Весь угол у печки был завален грязными капустными
кочнами. Чиж, давясь хлебом и щами, без умолку рассказывал о своих доблестях
и то и дело поглядывал из-под бровей на тоненькую девушку с длинными косами,
подававшую им. Она смущалась и радовалась. Мечик старался слушать Чижа, но
все время настораживался и вздрагивал от каждого стука. - ... Вдруг он как
обернется - да на меня... - верещал Чиж, давясь и чавкая, - тут я его
рраз!..
В это время звякнули стекла и послышался отдаленный залп. Мечик,
вздрогнув, уронил ложку и побледнел. - Да когда же все это кончится!.. -
воскликнул он в отчаянии и, закрыв лицо руками, вышел из избы.
"... Они убили его, этого человека в жилетке, - думал он, уткнувшись
лицом в воротник шинели, лежа где-то в кустах, - он даже не помнил, как
забрался сюда. - Они убьют и меня рано или поздно... Но я и так не живу - я
точно умер: я не увижу больше родных мне людей и этой милой девочки со
светлыми кудрями, портрет которой я изорвал на мелкие клочки... А он,
наверно, плакал, бедный человек в жилетке... Боже, зачем я изорвал ее? И
неужели я никогда не вернусь к ней? Как я несчастен!.."
Уже вечерело, когда он вышел из кустов с сухими глазами, с выражением
страдания на лице. Где-то совсем рядом разливались пьяные голоса, играла
гармонь. Он встретил у ворот тоненькую девушку с длинными косами, - она
несла воду на коромысле, изогнувшись, как лозинка. - Ох, и гуляет ваш один с
хлопцами с нашими, - сказала она, подняв темные ресницы, и улыбнулась. - Он
як... чуете? - И в такт разухабистой музыке, летевшей из-за угла, она
покачала своей милой головкой. Ведра тоже качнулись, сплеснув воду, -
девушка застыдилась и юркнула в калитку.
А мы сами, каторжане,
Того да-жидалися-а... -
разливался чей-то пьяный и очень знакомый Мечику голос. Мечик выглянул за
угол и увидел Морозку с гармоньей и с растрепавшимся чубом, свисавшим ему на
глаза, прилипавшим к его красному, потному лицу.
Морозка шел посреди улицы с циничным развальцем, выставив вперед и
растягивая гармонь с таким - "от всей души" - выражением, точно он
похабничал и тут же каялся; за ним шла орава таких же пьяных парней, без
поясов и шапок. По бокам, крича и вздымая клубы пыли, бежали босоногие
мальчишки, безжалостные и резвые, как чертенята. - А-а... Друг мой любезный!
- в пьяном лицемерном восторге закричал Морозка, увидев Мечика. - Куда же
ты? Куда?
Не бойся - бить не будем... Выпей с нами... Ах, душа с тебя вон - вместях
пропадать будем!
Они всей толпой окружили Мечика, обнимали его, склоняли к нему свои
добрые пьяные лица, обдавая его винным перегаром, кто-то совал ему в руку
бутылку и надкушенный огурец. - Нет, нет, я не пью, - говорил Мечик,
вырываясь, - я не хочу пить... - Пей, душа с тебя вон! - кричал Морозка,
чуть не плача от веселого исступления. - Ах, панихида... в кровь... в
три-господа!.. Вместях пропадать! - Только немножко, пожалуйста, ведь я не
пью, - сказал Мечик, сдаваясь.
Он сделал несколько глотков. Морозка, расплеснув гармонь, запел
хриповатым голосом, парни подхватили. - Пойдем с нами, - сказал один, взяв
Мечика под руку. - "... А я жи-ву ту-ута..." - прогнусил он какую-то наугад
выхваченную строчку и прижался к Мечику небритой щекой.
И они пошли вдоль по улице, шутя и спотыкаясь, распугивая собак,
проклиная до самых небес, нависших над ними беззвездным темнеющим куполом,
себя, своих родных, близких, эту неверную, трудную землю.
XVI
Трясина
Варя, не участвовавшая в атаке (она оставалась в тайге с хозяйственной
частью), приехала в село, когда все уже разбрелись по хатам. Она заметила,
что захват квартир произошел беспорядочно, сам собой: взводы перемешались,
никто не знал, где кто находится, командиров не слушались, - отряд распался
на отдельные, не зависящие одна от другой части.
Ей попался по дороге к селу труп убитого Морозкиного коня; но никто не
мог ей сказать определенно, что случилось с Мороз-кой. Одни говорили, что он
убит, - они видели это собственными глазами; другие - что он только ранен;
третьи, ничего не зная о Морозке, с первых же слов начинали радоваться тому
счастливому обстоятельству, что сами остались в живых. И все это вместе
взятое только усиливало то состояние упадка и безнадежного уныния, в котором
Варя находилась со времени ее неудачной попытки примириться с Мечиком.
Намучившись и натерпевшись от бесконечных приставаний, от голода, от
собственных дум и терзаний, не имея больше сил держаться на седле, чуть не
плача, она отыскала наконец Ду-бова - первого человека, действительно
обрадовавшегося и улыбнувшегося ей суровой сочувственной улыбкой.
И когда она увидела его постаревшее, нахмуренное лицо с грязными и
черными, опущенными книзу усами и все остальные окружавшие ее знакомые,
милые, грубые лица, тоже посеревшие, искрапленные навек угольной пылью, -
сердце у нее дрогнуло от сладкой и горестной тоски, любви к ним, жалости к
себе: они напомнили ей те молодые дни, когда она красивой и наивной
девчонкой, с пышными косами, с большими и грустными глазами, катала
вагонетки по темным слезящимся штрекам и танцевала на вечерках, и они так же
окружали ее тогда, эти лица, такие смешные и хотящие.
С того времени как она поссорилась с Морозкой, она как-то совсем
оторвалась от них, а между тем это были единственные близкие ей люди,
шахтеры-коренники, которые когда-то жили и работали рядом и ухаживали за
ней. "Как давно я их не видала, я вовсе о них забыла... Ах, милые мои
дружки!.." - подумала она с любовью и раскаянием, и у нее так сладко
заломило в висках, что она едва удержалась от слез.
Только одному Дубову удалось на этот раз разместить взвод в порядке по
соседним избам. Его люди несли караул за селом, помогали Левинсону запасать
продовольствие. В этот день как-то сразу выяснилось то, что скрыто было
раньше в общем подъеме, в равных для всех буднях, - что весь отряд держится
главным образом на взводе Дубова.
Варя узнала от ребят, что Морозка жив и даже не ранен. Ей показали его
нового коня, отбитого у белых. Это был гнедой высокий тонконогий жеребец с
коротко подстриженной гривой и тонкой шеей, отчего у него был очень неверный
предательский вид, - его уже окрестили "Иудой".
"Значит, он жив... - думала Варя, рассеянно глядя на жеребца. - Что ж, я
рада..."
После обеда, когда она, забравшись на сеновал, лежала одна в душистом
сене, прислушиваясь сквозь сон, не лезет ли к ней кто-нибудь "по старой
дружбе", - она вновь с мягким сонным и теплым чувством вспомнила, что
Морозка жив, и уснула с этой же мыслью.
Проснулась она внезапно - в сильной тревоге, с оледеневшими руками. Ночь,
сплошная, движущаяся во тьме, глядела под крышу. Холодный ветер шевелил
сено, стучал ветвями, шелестел листьями в саду...
"Боже мой, где же Морозка? где все остальные? - с трепетом подумала Варя.
- Неужто я опять осталась одна, как былинка, - здесь, в этой черной яме?.."
Она с лихорадочной быстротой и дрожью, не попадая в рукава, надела шинель и
быстро спустилась с сеновала.
Около ворот маячил силуэт дневального. - Это кто дневалит? - спросила
она, подходя ближе. - Костя?.. Морозка вернулся, не знаешь? - Выходит, ты на
сеновале спала? - сказал Костя с досадой и разочарованием. - Вот не знал!
Морозку не жди - загулял в дым: по коню поминки справляет... Холодно, да?
Дай спичку...
Она отыскала коробок, - он закурил, прикрыв огонь большими ладонями,
потом осветил ее: - А ты сдала, молоденькая... - и улыбнулся. - Возьми их
себе... - Она подняла воротник и вышла за ворота. - Куда ты? - Пойду искать
его! - Морозку?.. Здорово!.. Может, я его заменю? - Нет, навряд ли... - Это
с каких же таких пор?
Она не ответила. "Ну - свойская девка", - подумал дневальный.
Было так темно, что Варя с трудом различала дорогу. Начал накрапывать
дождик. Сады шумели все тревожней и глуше. Где-то под забором жалобно скулил
продрогший щенок. Варя ощупью отыскала его и сунула за пазуху, под шинель, -
он сильно дрожал и тыкался мордой. У одной из хат ей попался дневальный
Кубрака, - она спросила, не знает ли он, где гуляет Мо-розка. Дневальный
направил ее к церкви. Она исходила полдеревни без всякого результата и,
расстроившись вконец, повернула обратно.
Она так часто сворачивала из одного переулка в другой, что забыла дорогу,
и теперь шла наугад, почти не думая о цели своих странствований; только
крепче прижимала к груди потеплевшего щенка. Прошло, наверное, не меньше
часа, пока она попала на улицу, ведущую к дому. Она свернула в нее, хватаясь
свободной рукой за плетень, чтобы не поскользнуться, и, сделав несколько
шагов, чуть не наступила на Морозку.
Он лежал на животе, головой к плетню, подложив под голову руки, и чуть
слышно стонал, - как видно, его только что рвало. Варя не столько узнала
его, сколько почувствовала, что это он, - не в первый раз она заставала его
в таком положении. - Ваня! - позвала она, присев на корточки и положив ему
на плечо свою мягкую и добрую ладонь. - Ты чего тут лежишь? Плохо тебе, да?
Он приподнял голову, и она увидела его измученное, опухшее, бледное лицо.
Ей стало жаль его - он казался таким слабым и маленьким. Узнав ее, он криво
улыбнулся и, тщательно следя за исправностью своих движений, сел,
прислонился к плетню и вытянул ноги. - А-а... это вы?.. М-мое вам
почтение... - пролепетал он ослабевшим голосом, пытаясь, однако, перейти на
тон развязного благополучия. - М-мое вам почтение, товарищ... Морозова... -
Пойдем со мной, Ваня, - она взяла его за руку. - Или ты, может, не в
силах?.. Обожди - сейчас все устроим, я достучусь... - И она решительно
вскочила, намереваясь попроситься в соседнюю избу. Она ни секунды не
