отражались от внутренней поверхности как внутри пустого шара. - Мне
кажется, я здесь очень давно. Год или два. Но ничего не изменилось. Стена.
Фонтанчики. Женщины. Небо будто карта. Солнца нет, а светло. И нет теней.
И не хочется есть. И не устаешь стоять. А идти не можешь. Я знаю, что
должна подойти к стене и умыть лицо из своего фонтанчика. Я знаю из
какого. Но я не могу сдвинуться с места.
Дина потянула девушку за руку, это оказалось все равно, что
попытаться вырвать из почвы деревце.
- Как тебя зовут? - спросила Дина.
- Яна.
- Сколько тебе лет?
- Когда меня убили, было девятнадцать.
- Тебя... убили?
- Вот, - с какой-то даже гордостью сказала Яна и расстегнула две
верхние пуговицы на сарафане. Под левым соском на коже кто-то красным
фломастером нарисовал мишень - две концентрические окружности. - Пуля
попала сюда. Я ничего не успела понять. Меня будто вытолкнули, и я увидела
себя сверху - я лежала и смотрела мне в глаза, и ничего уже не видела. А
они даже не убежали. Постояли, поговорили друг с другом. Я смотрела
сверху, и мне не было ни больно, ни страшно. А потом меня позвали, и
подвели трубку, я пошла по ней - на свет, свет все приближался, и я
побежала. И оказалась здесь. И все.
- Здесь живут мертвые? И почему - только женщины? Я ничего не
понимаю, - пожаловалась Дина. - У меня сын остался в Ир- Ганим.
- Где это?
- В Иерусалиме. Подожди, ты сама откуда? И когда тебя... Ты ведь
помнишь число.
- Конечно, - Яна улыбнулась. - Я из Кракова. А последний мой день -
седьмое мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого. От рождества Христова.
- Господи! - Дина не сумела сдержать крика. - Ты здесь уже почти
сорок лет?!
- Да? Так долго?
- За что тебя...
Яна задумчиво смотрела поверх головы Дины.
- Я их обманула. Хотела все забрать себе. Думала - успею смыться.
Дура была - от них не смоешься. Достали.
- Кто достал? Почему?
Яна покачала головой.
- Это - мое, - сказала она. - В этом мне нужно разобраться самой. Я
не привыкла.
- И все эти женщины...
Яна внимательно огляделась по сторонам, будто впервые увидела женщин
- тех, что протягивали ладони к струям воды, и тех, что тщетно пытались
дотянуться, и тех, что, подобно самой Яне, стояли, прикованные к почве
силой, которая, конечно, не была силой тяжести, а чем-то иным, как
показалось Дине, силой морального запрета, например.
- У каждой свое, - сказала Яна. - Я не знаю, как их...зовут.
Она помедлила перед последним словом, и Дина поняла причину - имя
осталось в той жизни. А что оказалось в этой? И можно ли назвать это
жизнью? А если нет - то чем? Несмотря на все рассказы мужа о предстоящем
после прихода Мессии воскрешении мертвых, Дина никогда не принимала
всерьез идею загробной жизни души. Она видела - человек умирает и
становится прахом. Все остальное - фантазия, нежелание исчезнуть, жгучий
протест против пустоты.
Она поднесла ко рту ладонь и укусила - стало больно, и на ладони
остался след от зубов. Способ традиционный и нелепый. Разве в фантазии,
способной создать этот странный мир, мы не можем испытать и боль? Разве
ощущения света, страха, жалости менее реальны, чем чувство боли?
Она подумала, что если мир Стены реален, то реально и явление Мессии
- ее мужа, ее Илюши, который всегда представлялся ей человеком упрямым,
готовым на многое ради собственного и семейного благополучия и так же
похожим на возможного Мессию, как она, Дина Кремер, в девичестве Гуревич,
- на бельгийскую королеву.
Но если все же явление Мессии произошло, как ни нелепо представлять
Илью в роли спасителя, то предстоит воскрешение мертвых, и все эти
женщины, если они действительно умерли где-то и когда-то, вернутся в
реальность. И Яна тоже.
А она, Дина, которая из реальности, вроде бы, и не уходила? Можно ли
вернуться, не уходя?
Может быть, ей назначен иной способ - умереть здесь, чтобы появиться
там?
Бред.
Она подняла голову и вгляделась в висевшую над головой карту. Только
тогда и поняла - это не карта планеты Земля. В небе отражался иной мир. И
Дине опять стало страшно, и, хотя она сдерживалась изо всех сил, но страх
возрастал, и перевалил барьеры, и выплеснулся, и ничто больше не могло его
сдержать, никакие трезвые мысли, которые мгновенно утонули в страхе не
вернуться, и сознание тоже утонуло, не оставив на поверхности даже
островка.
Можно ли потерять сознание, находясь в мире собственной фантазии?
* * *
А с Йосефом не происходило ничего - он был мертв.
* * *
Мало кто знает о том, что может совершить человек, когда сознание
отключено, а подсознанием управляет страх. Дине казалось, что она спит,
причем сны сменяли друг друга, были абсолютно друг с другом не связаны и
внутренне противоречивы. Это были сны во сне, и многослойность их не
удивляла Дину по той причине, что все находившееся вне снов, для нее не
существовало.
В одном из снов она вернулась в Ир-ганим и обнаружила, что Хаим сидит
у окна, пристроив на подоконнике автомат узи, и метко стреляет в каждого,
кто проходит по улице мимо их квартиры. Прохожие падали, растекались
лужицей, и у подъезда уже начали мерно шевелиться волны морского прибоя.
В другом слое сна Хаим выпал из окна сто тридцать шестого этажа, и
Дина бросилась следом, чтобы поймать сына в воздухе, но ее клевали орлы, и
ей приходилось отмахиваться от птиц руками, но вмешался еще один слой сна,
в котором Хаим держал ладонь над газовой плитой и пел песню о Чебурашке.
Во всех случаях Дина ничего не могла поделать, и страх все сильнее
давил на события, превратившись, наконец, в главное действующее лицо -
огромного монстра, державшего сына в коротких толстых щупальцах, смрадно
дышавшего на Хаима всеми пятью головами, и требовавшего от Дины: "Имя!
Назови имя!"
Нужно было назвать имя и тем спастись.
* * *
Он все еще был планетой, и он все еще ощущал всей своей поверхностью
горячее прикосновение щупальца. Щупальце, Господи! Это был всего лишь
поток быстрых электронов, ускоренный где-то вне его каверны, может быть, в
каком-нибудь остатке Сверхновой звезды, и прорвавшийся сюда, в его
тюремную камеру, сквозь своеобразные направляющие салазки пространственной
горловины. Ощущение жара естественно - электроны вспарывали его кожу, его
поверхность, и вся их энергия становилась теплом. Он мог без вреда для
себя поглотить весь поток, всосать это щупальце и не захлебнуться.
Теперь он понимал и другое. Чтобы вырваться из камеры в большой мир,
нужны были код и пароль. Коды заключались в нем самом. Пароль он узнает,
расшифровав коды.
Это был общий закон - наверняка более общий, чем ему казалось в те
времена, когда он корпел над текстом Торы. Закон, тогда еще им
сформулированный, гласил: в каждой элементарной единице знания заключен
код, связывающий эту единицу со всеми прочими, и пароль, с помощью
которого код этот может быть вызван и запущен. Кодом Торы была
генетическая программа нового человека, паролем - текст. Аналогично можно
подойти к любой научной проблеме. Всемирное тяготение. Оно было
закодировано в геометрии пространства, и наверняка существовал пароль,
простой и универсальный, физически, возможно, непосредственно с геометрией
пространства вовсе не связанный, и пароль этот управлял геометрией
пространства, и следовательно, полем тяжести, так же, как управляет голос
гипнотизера - звук! - сложными физико-химическими процессами,
заставляющими человека уснуть.
Природа - Вселенная - построена на бесконечно сложной системе кодов и
связанных с ними паролей. В познанных и познаваемых законах природы
заключены коды к понимаю сути. В паролях, управляющих системой кодов -
законов природы, заключен истинный смысл науки, и смысл этот не только не
познан, но даже и не понят.
Коды могут быть сколь угодно сложными. Пароль всегда прост. Но, не
расшифровав кода, как узнать пароль?
Он не знал.
И тогда он впервые после того, как стал планетой, обратил внимание
свое не на внешний мир, но - внутрь себя. Себя-то он знал - настолько
хорошо, что знание это не ощущалось вовсе, как не ощущает обычно человек
собственного знания о том, как дышать или переваривать пищу.
Сто восемьдесят тысяч триста семьдесят шесть человек, живших и
умерших в древние времена, продолжали существовать, образуя недра планеты,
на которой он оказался и сутью которой стал.
С чего - или с кого - начать?
С самого старого. Умершего прежде других.
Это была женщина. Ее звали Ика. Она родилась в стране Хапи, когда
царствовал Великий Дом. Великого Дома звали Хуфу. Он простер руку свою над
всем Кемтом и сделал так, что Ика стала женой сановника Имхотепа. Имхотеп
ее бил. Он и сейчас ее иногда бьет, хотя теперь, после того, как ее душа
живет на полях Иалу, ей не больно. Муж Ики - сановник Имхотеп, служивший в
городском управлении Меннефера, - оказался личностью грубой, но умной. В
отличие от своей жены, воспринявшей новое свое существование именно так,
как было велено жрецами, Имхотеп при здравом рассуждении давно понял, что
стал не более чем мыслью среди многих мыслей. Он попал сюда, на поля Иалу,
когда здесь почти никого и не было - дом смерти был пуст, и с теми
немногочисленными десятками мыслительных сущностей, которые составляли его
каркас, он познакомился быстро, да и сейчас, в гомоне и неразберихе,
поддерживал прочную связь. Жену свою он действительно время от времени
бил, для этого достаточно было просто крепкого слова, которое
воспринималось сознанием будто удар хлыстом. Он просто вынужден был это
делать, поскольку Ика была женщиной предельно глупой и надоедала Имхотепу
постоянными призывами переспать с ней во славу Амона-Ра, совершенно не
умея понять истинную природу своего нового существования.
Понимал ли эту природу сам Имхотеп? Безусловно. Анубис после смерти
тела выпустил на свободу его мысль, его душу, поселил ее здесь, среди душ
иных умерших, и дал знание того, что душа есть, собственно, движение
мельчайших частиц. Истинная суть жизни - размышления о богах. Только этим
и должна заниматься душа.
Имхотеп был неглуп для своего времени, но упрям и категоричен, и
сохранил эти качества характера, лишившись "бренной оболочки". И.Д.К.
поразило, впрочем, не это, а совершенно неожиданное для древнего
египтянина понимание мысли как движения частиц. Как он пришел к этой идее,
которой не существовало в религии времен Четвертой династии?
И.Д.К. оставил этот вопрос без ответа, понимая, что немало
аналогичных вопросов придется задать самому себе прежде, чем он разберет
одну за другой все сотни тысяч сущностей. Сколько на это нужно времени?
Что за это время произойдет с Диной и Йосефом?
Мгновенная, кинжально острая тоска ворвалась в его мысли, он увидел
перед собой лицо Дины, лицо женщины на фоне картины, изображавшей сосновый
лес, политый солнечным светом будто тягучим золотистым соусом. Картина
(Шишкин? Левитан?) висела в салоне квартиры в Ир-Ганим, и тогда он просто
не обратил на нее внимания, не до картины было, а сейчас все вспомнилось
фотографически четко: ямочка на подбородке у Дины и поваленное дерево на
картине.
Вернись, - сказал он себе, - если травить себя воспоминаниями (а
теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более
полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то
