блеклой голубизне неба. Сам же Йосеф не ощущал ни жары, ни холода, ни
запахов, которые здесь непременно должны были присутствовать, ни звуков,
без которых городская площадь была всего лишь замечательно написанной
картиной.
Он вступил под тень портика, едва не споткнувшись, потому что не
заметил ступеньки. Двери были массивными - в два роста - и украшенными
сложным орнаментом. Они были закрыты, но справа Йосеф увидел небольшую
дверцу с бронзовым кольцом. Дверца была полуоткрыта, из нее выглядывала
темнота. Помедлив, Йосеф вступил в эту темноту, и она сомкнулась, избавив
глаза от необходимости вглядываться.
Вместо зрения включился слух, и Йосеф услышал первый звук в этом мире
- чье-то спокойное размеренное дыхание.
Нужно было прочитать молитву, хотя бы для того, чтобы снова ощутить
себя личностью, но он не решался заговорить вслух, а мысленная молитва -
он опасался - не будет услышана.
Голос, раздавшийся высоко под невидимым сводом, прервал его
размышления.
- Вот ты и пришел ко мне.
Голос был спокойным и низким, с удивительным сочетанием тембров,
делавшим каждое слово будто заключенным в рамку из полувздохов. Йосеф
оглянулся, ожидая увидеть светлый прямоугольник дверцы - единственную
оставшуюся связь с видимым миром, - но темнота была абсолютной, и он ни за
что не смог бы определить, откуда пришел и куда отступать, если в том
возникнет нужда.
Он провел в ешиве больше четверти века, он знал Талмуд и хорошо - по
мнению рава Штайнзальца - разбирался в Каббале. Каждый миг своей жизни -
даже тогода, когда занимался любовью с женой Ханой - он был морально готов
предстать перед Всевышним, перед светом Творца.
Почему - мрак?
Может быть, мои ощущения вывернулись наизнанку? - подумал он.
Абсолютный свет и абсолютная тьма - проблема восприятия. Проблема
абсолюта, проблема терминологии, философии - но не практического знания.
Ясно одно - он поднялся на свой Синай. И нужно быть достойным. Бог
говорит с ним не из облака, а из мрака, который тоже подобен облаку,
потому что не позволяет воспринимать Творца глазами. Творец говорил с
Моше, Творец говорил с пророками, не являя им своей видимой сути, время от
времени дозволяя лицезреть не облик свой, но формы, придуманные им для
того, чтобы лучше вопринимались произносимые им слова. Слово - сущность
бытия. Слово закреплено в Книге.
- Верно, - сказал голос, и Йосеф понял, что слово - это и не звук
вовсе, не буквы, впечатанные и вписанные, или выбитые на скрижали. Слово -
это мысль.
- И еще имя, - сказал голос.
Имя?
- Подумай, - сказал голос.
Бог был рядом. Бог явился не ярким светом, не пылающим кустом, но
чернотой во мраке, пустотой в вакууме. Йосеф не мог ни говорить, ни думать
- делать то или другое, или то и другое вместе в присутствии Творца было
не кощунством, но простой бессмыслицей.
- Где двое, что пришли с тобой?
Нужно отвечать. Нужны мысли. Память. Йосеф, который ощущал единство с
абсолютом и полное отсутствие всего земного, был мгновенно ввергнут в свою
телесную оболочку, и ему стало больно. Больно памяти, потому что он
позволил ей забыть о них, но он не знал, что они тоже пришли в этот мир.
Он вспомнил последние мгновения перед своим уходом из квартиры в Ир-ганим.
Илья и Дина стояли у окна и не смотрели на него, а потом он сразу оказался
на площади перед Храмом и не смотрел по сторонам. Если они последовали за
ним, то, может быть, сейчас тоже стоят рядом.
- Их нет здесь.
Йосефу показалось, что стало светлее - может ли стать светлее в
полном мраке? Что-то, еще более темное, чем мрак, отдалялось, уходило,
исчезало из мыслей. Творец больше не желал говорить с ним.
Он не сумел понять Творца.
Пережить это было невозможно. Сердце Йосефа перестало биться. Он
умер.
* * *
Он ощущал свою массу как сердечную боль. Были и другие ощущения,
столь же неприятные, сколь и бесполезные, потому что он не знал, что они
означают.
Он не хотел быть планетой. Из всех эмоций именно эта преобладала, не
позволяя сосредоточиться на решении основной задачи. Он не хотел быть
небесным телом необычной для планет многогранной формы, не хотел, не хотел
- до слез, которые он ощущал на своих щеках, не ощущая в то же время самих
щек.
Необыкновенно ярко представилась ему Дина - как она стояла на фоне
светлого квадрата окна. Он хотел эту женщину - ее волосы, кольцами
лежавшие на плечах, ее глаза, серо-голубые как камень аметист (его камень
по гороскопу), он хотел ее губы и ее ладони, шершавые от тяжелой работы.
Господи, да что перечислять - он просто хотел быть с этой женщиной где
угодно и на любых условиях, и нужно было стать планетой, чтобы понять
это?!
Он устыдился своего желания - не потому, что считал для себя
невозможным думать о чужой жене, тем более о жене Мессии, а потому, что
своих желаний у него сейчас быть не могло, он был единым целым еще с
миллионами людей, умерших на Земле тысячи лет назад. И смущать их
представления о допустимом и возможном у него не было оснований.
Он заставил себя открыть глаза миру. Будучи планетой, он видел. Не
глазами, конечно, но всей поверхностью, поглощавшей любые лучи во всем
диапазоне электромагнитного спектра, улавливающей все падающие частицы,
фиксирующей направление движения любого кванта. Он сосредоточился на
окружающем космосе.
Колея, в которой он медленно двигался к узкой горловине, отделявшей
его от большого пространства, выглядела как продавленная в поле тяжести
линия, как след от тяжелого груза на растянутой тонкой материи. Для того,
чтобы расширить горловину, необходимо было участие внешних полей, внешних
звезд, явившихся на небе бегущими блестками. Он понимал, что каждая из
этих звезд или планет вполне может оказаться и разумной - как он.
Наверное, став планетой, он утратил какие-то качества собственной
личности, потому что не испытывал никакого страха, никакого даже
сколько-нибудь значительного удивления. Не впадая в панику, он подумал о
том, возвратятся ли эти способности, когда он вновь станет человеком -
собой, и станет ли он собой, если не вернутся способности удивляться,
бояться, паниковать. Будто именно они, а не способность мыслить, которая
не только сохранилась, но и возросла, были ему абсолютно необходимы для
того, чтобы называться Ильей Денисовичем Купревичем.
Он осмотрел свои недра. Понял: вся планета была одним кристаллом,
выращенным за много тысяч лет (почему тысяч, а не миллионов? что вообще
время - здесь?). Довольно легко провести разлом по геометрической оси
кристалла. Он это сможет. А последствия? Для личности - возможное
умопомешательство. Для памяти? Чем станет все это множество впечатанных в
кристал сущностей - множество жизненных опытов людей прошлого? Они мыслят,
они в нем, и он не сможет разделить себя, не продумав заранее всех
следствий.
Из горловины, будто из пустоты, начало втягиваться внутрь толстое
бугристое щупальце. Оно никому не принадлежало, возникая в том месте,
сквозь которое - как сквозь горло бутылки - он недавно безуспешно пытался
прорваться.
Щупальце вытягивалось, освещенное тусклыми лучами далеких звезд, но и
само чуть светилось мягким зеленоватым светом. Оно было красиво, и он не
знал, следует ли ему бояться. Впрочем, страха он все равно не испытывал, и
свое отношение к щупальцу определял не эмоциально, а сугубо логически -
следует ли ему устраниться с пути или, напротив, войти в прямой физический
контакт.
Он решил устраниться и подождать. Перекатываясь с грани на грань, он
освободил колею. Щупальце ползло толчками, и он ощутил притяжение. Его
влекло к приближавшейся вибрирующей поверхности. На какое-то время,
ставшее для его сознания мгновением, он оказался на оси симметрии этого
огромного бревна, и две картины ясно явились ему - обе вместе, но детально
отличимые одна от другой.
Ярко освещенная площадь перед высоким зданием белого камня, со
множеством колонн, каждая из которых была символом еще недоступного ему
знания. И длинная, хотя, вероятно, и высокая тоже, стена со множеством
бьющих горизонтально фонтанчиков, каждый из которых был символом еще
недоступного ему понимания.
Щупальце дернулось, обе картины исчезли, и он попытался перекатиться
следом, чтобы восстановить изображение. Не удалось, и он закачался, будто
переступая с ноги на ногу, готовый в любую секунду броситься вперед или в
сторону. Щупальце оказалось проворнее. Наверное потому, что, в отличие от
него, знало чего хотело.
Рывок. Щелчок. Темнота.
* * *
Она всегда просыпалась, когда ей во сне становилось страшно. Бывало,
что сон тянулся нудной вереницей бессмысленных событий, и ей становилось
скучно, но сон не кончался, и тогда она вызывала какого-нибудь монстра о
двух головах, чтобы он испугал ее, и она проснулась. Ей действительно
казалось, что она может управлять своими снами.
Этот сон управлению не поддавался.
А страх поднимался от сердца к глазам, мешая видеть. Наверное, она
что-то кричала, потому что чувствовала, как напряжены голосовые связки.
Хаим остался там без нее, он проснется в пустой квартире, испугается не
сразу - сначала подумает, что мама на работе, а отец в ешиве, - но потом
ему станет страшно.
Она должна вернуться.
Почему она решила, что земля, цветной и рельефной картой выложенная
на небесном своде, это и есть Израиль? И даже если так, где найти
Иерусалим? А найдя, как попасть?
Ее толкали женщины, пробиравшиеся к стене, чтобы погрузить руки по
локоть в тоненькие струйки бесчисленных фонтанчиков. Все они, как ей
казалось, вовсе не принадлежали к ее миру - они были босы, большинство
носило длинную, до земли, одежду, отдаленно напоминавшую платье-балахон.
Она искала глазами и нашла - худенькая девушка тихо стояла поодаль:
короткая стрижка, сарафан, приоткрывавший небольшую грудь, на лице
выражение легкого недоумения вперемежку с брезгливостью. Видимо, одна она
и услышала крик, потому что повернула голову и посмотрела Дине в глаза.
- Где я? - спросила Дина, и девушка услышала. Она протянула к Дине
руки, она рванулась к Дине всем худеньким телом, но не сдвинулась с места,
будто ноги ее росли из почвы. Она была как деревце, такая же гибкая,
тоненькая и беззащитная.
Нужно успокоиться, подумала Дина. Что бы ни происходило, криком не
помочь. Что бы ни происходило, она вызвала это сама, потому что прочитала
кодовый текст. Никакой мистики. Если она ушла, то может вернуться. Нужно
успокоиться.
Она сделала шаг, и это удалось. Более того, Дина почувствовала
легкость во всем теле, она будто парила над землей, хотя еще минуту назад,
казалось, была придавлена к ней тяжестью - возможно, скорее душевной, чем
физической. Правильные поступки облегчают душу, - подумала она и не
удивилась столь зрительно прямой интерпретации старой поговорки. Почему ее
шаг был правильным?
Она подошла-подплыла к девушке, поняв без усилий, почему та не в
состоянии сделать ни шага. Девушка смотрела на Дину без испуга - она тоже
знала. Они протянули друг другу руки, переплели их будто ветви, и Дине
показалось, что девушке стало легче, она даже шевельнула ногой, сдвинув ее
на полшага.
- Где мы? - опять спросила Дина. - Ты... давно здесь?
- Не знаю, - девушка молча смотрела Дине в глаза, разговор был
беззвучен, но слова гулко отдавались эхом, будто возникали внутри черепа и
