на эмоциональную сторону человека, а не только на интеллект."
- А существуют ли в наше время такие произведения объективного
искусства? - спросил я.
- Конечно, существуют, - ответил Гурджиев. - Таким произведением
искусства является большой египетский сфинкс, равно как и некоторые
известные нам творения архитектуры, некоторые статуи богов и многое другое.
Есть фигуры божеств и мифологических существ, которые можно читать как
книги, но только не умом, а эмоциями - при условии, что они достаточно
развиты. Во время наших путешествий по Центральной Азии, в пустыне у
подножья Гиндукуша, мы нашли странную фигуру, которую приняли за какого-то
древнего бога или демона. Сперва она произвела на нас просто курьезное
впечатление. Однако через несколько дней мы почувствовали, что фигура
содержит в себе многое, какую-то большую, полную и сложную систему
космологии. И медленно, шаг за шагом, начали расшифровывать эту систему. Она
была скрыта во всем - в туловище фигуры, в ее руках, ногах, в голове,
глазах, ушах - во всем. В статуе не было ничего случайного, ничего
бессмысленного. И постепенно мы поняли цель тех людей, которые ее воздвигли.
Мы начали ощущать их мысли и чувства; некоторые из нас, казалось, видели их
лица, слышали их голоса. Во всех явлениях мы схватывали смысл того, что они
хотели передать через тысячелетия, и не только смысл, но и все, что
связывалось с чувствами и эмоциями. Это было подлинное искусство!
Меня очень заинтересовали слова Гурджиева об искусстве. Его принцип
разделения искусства на субъективное и объективное говорил мне очень многое,
хотя я не понимал еще всего, что он вкладывал в эти слова. Я всегда ощущал в
искусстве некоторые подразделения и градации, которые не мог ни определить,
ни сформулировать и которые вообще никто не сформулировал. Тем не менее, я
знал, что эти деления и градации существуют, и поэтому все разговоры об
искусстве, не признававшие таких подразделений и градаций, казались мне
пустыми и бесполезными, просто спорами о словах. В том, что сказал Гурджиев,
в его указаниях на разные уровни, которых мы не различаем и не понимаем, я
ощутил приближение к тем самым градациям, которые чувствовал, но не был в
состоянии выразить.
В общем, меня удивило многое из того, что говорил Гурджиев. Были идеи,
которых я не мог понять и которые казались мне фантастическими и
необоснованными. Другие вещи, наоборот, странным образом совпадали с тем,
что я сам уже давно понял. Более всего меня заинтересовала связанность всего
того, что он говорил. Было очевидно, что его идеи не оторваны одна от
другой, как это бывает со всеми научными и философскими идеями, а составляют
единое целое, из которого я видел пока лишь отдельные части.
Я думал об этом в ночном поезде, когда ехал из Москвы в Петербург. Я
спрашивал себя, действительно ли я нашел то, что искал. Возможно ли, чтобы
Гурджиев знал то, что нужно для перехода от слов и идей к делам, к "фактам"?
Я не был еще ни в чем уверен, ничего не мог с точностью сформулировать, но
во мне появилась внутренняя убежденность, что что-то для меня уже
изменилось, что теперь все пойдет иначе. ГЛАВА 2
Петербург в 1915 году. - Гурджиев в Петербурге. Беседа о группах. -
Упоминание об "эзотерической" работе. - "Тюрьма" и "побег из тюрьмы". - Что
нужно для побега? - Кто и как может помочь? - Начало встреч в Петербурге. -
Вопрос о перевоплощении и будущей жизни. Как можно достичь бессмертия? -
Борьба между "да" и "нет". - Кристаллизация на правильной и ложной основе.
Необходимость жертвы. - Беседы с Гурджиевым и наблюдения. - Продажа ковров и
рассказы о коврах. - Что Гурджиев рассказал о себе. - Вопрос о древнем
знании: почему оно скрыто? - Ответ Гурджиева. - Знание не скрыто. -
Материальность знания и отказ человека от знания, которое ему дается. -
Вопрос о бессмертии. - "Четыре тела" человека. - Пример реторты, наполненной
порошкообразными металлами. - Путь факира, путь монаха и путь йогина.
"Четвертый путь". - Существуют ли культура и цивилизация?
В Петербурге лето прошло в обычной литературной работе. Я готовил свои
книги для новых изданий, читал корректуры и т.п. Это было ужасное лето 1915
года, когда духовный климат стал постепенно ухудшаться, и я никак не мог
освободиться от дурного самочувствия, несмотря на все свои усилия. Теперь
война шла на русской территории и приближалась к нам. Все зашаталось.
Скрытая самоубийственная деятельность, которая столь многое предрешила в
русской жизни, все более и более выходила наружу. Все время шла "проба сил".
Постоянно бастовали печатники, и работа моя задерживалась; я уже начал
думать, что катастрофа постигнет нас раньше, чем я сумею сделать задуманное.
Но мои мысли часто возвращались к московским беседам. Помню, как несколько
раз, когда дела становились особенно трудными, я говорил себе: "Брошу все и
уеду в Москву к Гурджиеву!" И при этой мысли всегда чувствовал облегчение.
Время шло. Однажды, уже осенью, меня позвали к телефону. Я услышал
голос Гурджиева. Он приехал на несколько дней в Петербург. Я сейчас же
отправился повидать его; и между разговорами с другими людьми, приходившими
к нему по разным делам, он разговаривал со мной так же, как, бывало,
разговаривал в Москве.
На следующий день, перед отъездом, он сообщил, что скоро опять приедет.
И во время его второго посещения, когда я рассказал ему об одной
петербургской группе, куда я ходил и где обсуждались всевозможные вопросы от
военных до психологических, он заметил, что знакомство с подобными группами
может оказаться полезным, так как он думает начать в Петербурге работу того
же рода, какую ведет в Москве.
Он уехал в Москву, пообещав вернуться через две недели. Я рассказал о
нем некоторым своим друзьям, и мы стали ждать его приезда.
Он снова вернулся на короткое время, однако мне удалось представить ему
несколько человек. В отношении своих планов он сказал, что хочет
организовать свою работу в более широком масштабе: читать публичные лекции,
провести серию опытов и демонстраций и привлечь к работе людей с самой
широкой и разнообразной подготовкой. Все это отчасти напомнило мне то, что я
слышал в Москве. Но я не представлял себе ясно, о каких "опытах" и
"демонстрациях" он говорит; это выяснилось лишь позднее.
Припоминаю одну беседу; как и все беседы с Гурджиевым, она происходила
в небольшом кафе на Невском.
Гурджиев сообщил мне некоторые подробности об организации групп для
своей работы и об их роли. Один или два раза он употребил слово
"эзотерический", которого я прежде от него не слышал. Меня заинтересовало,
что он имеет в виду, но, когда я попытался остановить его и спросить, что он
понимает под словом "эзотерический", он уклонился от ответа.
- Это не важно... Ну называйте, как вам нравится, сказал он. - Суть не
в этом, а в том, что "группа" есть начало всего. Один человек ничего не
может сделать, ничего не в состоянии достичь. Группа с подлинным
руководителем может сделать многое. Она в состоянии совершить то, чего
одному человеку не добиться.
"Вы не понимаете своего положения. Вы находитесь в тюрьме. Все, чего вы
можете желать, - если вы способны чувствовать, - это бежать, вырваться из
нее. Но как можно бежать? Необходимо вырыть под стеной проход. Один человек
ничего не может сделать. Но предположим, что таких людей десять или двадцать
- если они работают по очереди и если один прикрывает другого, они смогут
закончить проход и спастись.
"Далее, никто не сумеет бежать из тюрьмы без помощи тех, кто бежал
раньше. Только они могут рассказать, каким образом возможно устроить побег,
только они могут передать инструменты - напильники или что-то другое, что
может понадобиться. Но один заключенный не сможет найти этих людей, вступить
с ними в соприкосновение. Необходима организация. Без организации нельзя
ничего добиться.
Впоследствии Гурджиев часто возвращался к этому примеру "тюрьмы" и
"побега из тюрьмы". Иногда он начинал с этого разговор, и тогда его
излюбленным выражением было следующее: чтобы заключенный имел возможность
бежать в любую минуту, он должен прежде всего понять, что он находится в
тюрьме. До тех пор, пока он это не уяснит, пока считает себя свободным, у
него нет никаких шансов. Никто не в состоянии помочь ему или освободить
насильно, против его воли, наперекор желаниям. Если освобождение возможно,
оно возможно только как результат огромного труда и усилий, прежде всего,
сознательных усилий, направленных к определенной цели.
Постепенно я приводил к Гурджиеву все больше и больше людей. И всякий
раз, когда он приезжал в Петербург, я организовывал беседы и лекции, в
которых он принимал участие; такие беседы и лекции устраивались или в
частных домах, или в уже существующих группах. Обычно приходило
тридцать-сорок человек. После января 1916 года Гурджиев стал посещать
Петербург регулярно; он приезжал раз в две недели - иногда с кем-нибудь из
учеников своей московской группы.
Я не все понимал в том, как организуются такие встречи. Мне казалось,
что Гурджиев создает попутно много ненужных затруднений. Например, он редко
разрешал мне заранее назначать место встречи. Обыкновенно после окончания
встречи делалось объявление, что завтра Гурджиев возвращается в Москву, но
утром он говорил, что решил остаться до вечера. Весь день проходил в кафе,
куда являлись люди, желающие увидеть Гурджиева. И только вечером, за
час-полтора до того времени, когда мы обычно начинали наши встречи, он
говорил мне:
- Почему бы нам не встретиться сегодня вечером? Позвоните тем, кто
захочет прийти, и скажите, что мы соберемся в таком-то месте.
Я бросался к телефону, но, конечно, в семь или в половине восьмого
вечера все уже были заняты, и мне удавалось собрать лишь несколько человек.
А жившим за Петербургом, например, в Царском Селе, вообще никогда не
удавалось попасть на наши встречи.
Впоследствии я многое воспринял по-иному, и главные мотивы Гурджиева
стали мне более понятны. Он никогда не желал облегчать людям знакомство с
его идеями. Наоборот, он считал, что только преодолевая затруднения, хотя бы
случайные и не связанные с делом, люди смогут оценить эти идеи.
- Люди не ценят того, что им легко достается, - сказал он. - И если
человек уже почувствовал нечто, поверьте мне, он будет сидеть у телефона и
ждать весь день, чтобы его пригласили; или же он позвонит сам, будет
спрашивать и узнавать. А тот, кто привык ждать, чтобы его попросили, да еще
предупредили заранее, чтобы он мог устроить все свои дела, пусть себе
продолжает ждать. Конечно, по отношению к тем, кто не живет в Петербурге,
это несправедливо. Но помочь им мы ничем не можем. Возможно, позднее у нас
будут встречи в установленные дни. Сейчас делать этого нельзя. Люди должны
показать себя и свою оценку того, что они слышат.
Все это и многое другое в то время продолжало казаться мне
сомнительным.
Но сами лекции и вообще все, что говорил Гурджиев, как на встречах, так
и вне их, интересовало меня все больше и больше.
На одной из встреч кто-то задал вопрос, возможны ли перевоплощения,
можно ли верить случаям общения с умершими.
- Многое возможно, - сказал Гурджиев. - Но надобно понять, что
человеческое бытие при жизни и после смерти, если оно тогда действительно
