самой доктрины не дается. Присутствующие начали со мной спорить, указывая,
что я пропустил важнейшую часть повести. Сам Гурджиев ничего не сказал.
Когда я спросил, какую систему они изучают, каковы ее отличительные
черты, я получил самые неопределенные ответы. Затем они принялись говорить о
"работе над собой", но не смогли объяснить мне, в чем эта работа
заключается. Мой разговор с учениками Гурджиева протекал в целом не очень-то
хорошо, я ощущал в них нечто рассчитанное и искусственное, как если бы они
играли заранее выученные роли. Кроме того, ученики не шли в сравнение с
учителем. Все они принадлежали к тому слою довольно бедной московской
интеллигенции, которую я хорошо знал и от которой не ожидал ничего
интересного. Я даже подумал, что странно встретить их на пути к чудесному.
Вместе с тем, все они выглядели вполне порядочными и приятными людьми, и
истории, которые я слышал от М., явно исходили не от них и относились не к
ним.
- Я хотел спросить вас об одной вещи, - сказал Гурджиев после паузы. -
Нельзя ли напечатать эту статью в какой-нибудь газете? Таким образом мы
сможем познакомить публику с нашими идеями.
- Совершенно невозможно, - ответил я. - Это не статья, а только часть
повести, без конца и начала, для газеты она слишком велика. Обычно мы
считаем материал по строчкам. Чтение заняло два часа - значит, около трех
тысяч строк. Вам известно, что такое газетный фельетон: в фельетоне около
трехсот строк. В московских газетах фельетоны с продолжением печатаются не
чаще, чем раз в неделю, так что для повести потребуется десять недель, - а
ведь это всего-навсего тема беседы одного вечера. Если ее и можно
напечатать, то разве что в ежемесячном журнале. Но сейчас я не представляю,
какой журнал подойдет для этой цели; в любом случае, у вас потребуют всю
повесть, прежде чем что-то сказать.
Гурджиев промолчал; на этом разговор прекратился.
Но в самом Гурджиеве я сразу же ощутил нечто необычное, и в течение
вечера это впечатление только укрепилось. Когда я уходил, в моем мозгу
мелькнула мысль, что мне необходимо сейчас же, безотлагательно договориться
о новой встрече, что если я этого не сделаю, я могу потерять с ним всякую
связь. И я спросил, нельзя ли нам повидаться еще раз до моего отъезда в
Петербург. Он сказал, что завтра будет в этом же самом кафе, в это же самое
время.
Я вышел с одним из молодых людей. Чувствовал я себя весьма странно -
долгое чтение, в котором я мало что понял, люди, не отвечавшие на мои
вопросы, сам Гурджиев с его необычными манерами и влиянием на учеников,
ощущавшимся мною, - все это вызывало во мне неожиданное желание смеяться,
кричать, петь, словно я вырвался из школы или из какого-то заточения. Мне
захотелось рассказать о своих впечатлениях этому молодому человеку, отпустив
в адрес Гурджиева и довольно нудной и претенциозной истории несколько шуток;
я вообразил, что обращаюсь к одному из своих друзей. К счастью, я вовремя
удержался: "Он пойдет и сейчас же расскажет им все по телефону. Ведь они -
его друзья".
Поэтому я постарался взять себя в руки; в полном молчании мы сели в
трамвай и поехали к центру Москвы. После довольно долгого пути мы добрались
до Охотного Ряда, где я жил, и, молча попрощавшись, расстались.
Назавтра я сидел в том самом кафе, где впервые встретил Гурджиева; это
повторилось на следующий день, и через день, и каждый день. Всю неделю,
которую я провел в Москве, я виделся с Гурджиевым ежедневно. Очень скоро
стало ясно, что он знал очень многое из того, что мне так хотелось узнать. В
частности, он объяснил некоторые феномены, встретившиеся мне в Индии,
которые никто не мог объяснить - ни на месте, ни впоследствии. В его
объяснениях чувствовалась уверенность специалиста, очень тонкий анализ
фактов и какая-то система, которую я не мог уловить, но присутствие которой
ощущал, ибо все объяснения Гурджиева заставляли думать не только о фактах, о
которых шел разговор, но и о многих других вещах, которые я наблюдал или о
которых догадывался.
С группой Гурджиева я больше не встречался. О себе Гурджиев рассказал
лишь немногое. Один или два раза он упомянул о своих путешествиях по
Востоку; мне интересно было узнать, где он побывал, но выяснить это я не
смог.
О своей работе в Москве Гурджиев сказал, что у него две, не связанные
друг с другом группы; они заняты разной работой "в соответствии со своей
подготовкой и способностями", как выразился Гурджиев. Члены этих групп
платили по тысяче рублей в год и работали с ним, продолжая заниматься своими
обычными делами.
Я сказал, что, по моему мнению, тысяча рублей в год - чересчур большая
плата для многих людей, не имеющих собственных средств.
Гурджиев возразил, что никакое другое решение этого вопроса невозможно,
потому что в силу самой природы его работы он не в состоянии иметь много
учеников. В то же время, он не желает и не должен (он подчеркнул эти слова)
тратить собственные деньги на организацию работы. Его работа не имела и не
может иметь характер благотворительной деятельности, и ученики сами должны
изыскивать средства для того, чтобы нанимать помещение для встреч, проводить
эксперименты и так далее. Кроме того, добавил он, наблюдения показали, что
люди, проявляющие слабость в жизни, оказываются слабыми и в работе.
- Есть несколько аспектов этой идеи, - сказал Гурджиев. - Работа
каждого человека может включать расходы, путешествия и тому подобное. Если
же его жизнь организована так плохо, что тысяча рублей в год оказывается для
него затруднением, ему лучше за эту работу и не браться. Предположим, по
ходу работы ему потребуется поехать в Каир или в какое-то другое место. У
него должны быть для этого средства. Благодаря нашему требованию мы узнаем,
способен он работать с нами или нет.
"Кроме того, - продолжал Гурджиев, - у меня слишком мало свободного
времени, чтобы я мог жертвовать его другим, не будучи уверен, что это пойдет
им на пользу. Я очень высоко ценю свое время, потому что оно нужно мне и для
моей собственной работы, потому что я не могу и, как сказал ранее, не должен
тратить его непродуктивно. Есть во всем этом и другая сторона, - добавил он,
- люди не ценят вещь, за которую не заплатили".
Я слушал его со странным чувством. С одной стороны, мне нравилось все,
что говорил Гурджиев. Меня привлекало в нем отсутствие малейшей
сентиментальности, обычных разглагольствований об "альтруизме", "работе на
благо человечества" и тому подобное. С другой стороны, меня удивило видимое
желание Гурджиева убедить меня в чем-то в вопросе о деньгах, тогда как я не
нуждался в том, чтобы меня убеждали.
Если я с чем-то и не соглашался, так это с самим способом получать
деньги: мне казалось, что Гурджиеву не собрать описанным путем достаточных
средств. Было очевидно, что никто из тех людей, которых я видел, не сможет
заплатить в год тысячу рублей. Если он действительно отыскал на Востоке
явные и несомненные следы скрытого знания и продолжал исследования в этом
направлении, тогда его работа требовала средств, подобно тому как их требует
любое научное предприятие, вроде экспедиции в неизвестную часть света,
раскопок древнего города или исследований, для которых необходимы тщательные
и многочисленные физические и химические эксперименты. Убеждать меня в этом
не было никакой необходимости. Наоборот, у меня в уме возникла мысль, что
раз Гурджиев дает мне возможность теснее познакомиться с его деятельностью,
мне, вероятно, следует найти нужные средства, чтобы поставить эту работу на
солидное основание, а также обеспечить его более подготовленными людьми. Но,
конечно, у меня было самое неясное представление о том, в чем могла
заключаться его работа.
Не говоря об этом прямо, Гурджиев дал мне понять, что он принял бы меня
в ученики, если бы я выразил на это свое желание. Я ответил, что главное
препятствие для меня - то обстоятельство, что в данный момент я не могу
остаться в Москве, потому что заключил соглашение с петербургским издателем
и готовлю к печати несколько книг. Гурджиев сказал, что иногда ездит в
Петербург, и обещал скоро быть там и известить меня о своем приезде.
- Но если я вступлю в вашу группу, - сказал я Гурджиеву, - передо, мной
встанет очень серьезная проблема. Я не знаю, требуете ли вы от своих
учеников обещания хранить в тайне то, чему они учатся у вас, но я такого
обещания дать не могу. В моей жизни было два случая, когда я имел
возможность вступить в группы, занятые работой, сходной с вашей, во всяком
случае, по описанию, и эта работа в то время меня очень сильно интересовала.
Но в обоих случаях вступить в них означало согласиться хранить в тайне все,
чему я мог бы там научиться, или пообещать такое молчание. И в обоих случаях
я отказался, ибо прежде всего я - писатель и желаю оставаться свободным и
сам решать, что я буду писать, а что не буду. Если я пообещаю хранить в
тайне то, что мне будет сказано, после мне вряд ли удастся отделить то, что
мне говорили, от того, что мне пришло на ум самому в связи со сказанным или
без всякой связи с ним. Например, мне очень малоизвестно о ваших идеях, но я
уверен, что когда мы начнем беседовать, то очень скоро подойдем к проблемам
времени и пространства, высших измерений и тому подобному. Есть вопросы, над
которыми я работаю уже в течение многих лет. Я нимало не сомневаюсь, что они
занимают большое место и в вашей системе. (Гурджиев кивнул.) Ну вот, видите,
если бы мы разговаривали сейчас под клятвой сохранения тайны, то уже после
первого разговора я бы не знал, что мне можно писать и чего нельзя.
- А что вы сами думаете об этом? - спросил Гурджиев. - Слишком многое
говорить не следует. Есть вещи, которые сообщают только ученикам.
- Я могу принять такие условия лишь временно, - сказал я. - Смешно,
конечно, если бы я немедленно начал писать обо всем, что узнаю от вас. Но
если вы в принципе не желаете делать из своих идей тайну и заботитесь только
о том, чтобы они не были переданы в искаженной форме, тогда я мог бы принять
такое условие и подождать, пока я лучше пойму ваше учение. Однажды я
встретил группу людей, занятых научными экспериментами в очень широком
масштабе. Они не делали тайны из своей работы, но поставили условием, что
никто из них не имеет права говорить о каком-либо эксперименте или описывать
его, если сам он не в состоянии его выполнить. И пока человек не мог
самостоятельно повторить эксперимент, ему приходилось хранить молчание.
- Лучшей формулировки не может и быть, - сказал Гурджиев, - и если вы
будете придерживаться такого правила, между нами не возникнет никаких
вопросов.
- Существуют ли какие-то условия для вступления в вашу группу? -
спросил я. - Связан ли вступающий с нею и с вами? То есть, я хочу знать,
свободен ли он оставить вашу группу или он принимает на себя определенные
обязательства? И как вы с ним поступаете, если он не выполняет своих
обязательств?
- Условий подобного рода нет и не может быть, - отвечал Гурджиев. - Наш
исходный пункт - это тот факт, что человек не знает себя, что он не
существует (эти слова он произнес с ударением), он не то, чем может и должен
быть. По этой причине он не в состоянии вступать в какие-то соглашения или
брать на себя какие-либо обязательства. Он не способен ничего решать о своем
будущем. Сегодня - это одно лицо, а завтра - другое. Он ничем не связан с
нами и, если ему захочется, может в любое время оставить работу и уйти. Не
