После Пасхи я отправился в Москву, чтобы и там прочесть свои лекции.
Среди людей, которых я встретил на чтениях, оказалось двое, музыкант и
скульптор, которые вскоре сообщили мне, что в Москве есть группа, где
занимаются различными "оккультными" исследованиями и экспериментами под
руководством некоего Гурджиева, кавказского грека; как я понял, это был тот
самый "индиец", что написал сценарий балета, упоминавшийся в газете, которая
попала мне в руки три-четыре месяца назад. Должен признаться, что все
рассказы этих двух людей о группе и о том, что там происходит, - все виды
самовнушенных чудес, - меня почти не заинтересовали. Такие рассказы я уже
слышал много раз, так что по отношению к ним у меня сформировалось вполне
определенное мнение.
Так, какие-то женщины видят вдруг в комнате чьи-то "глаза", которые
парят в воздухе и очаровывают их; женщины следуют за ними с улицы на улицу,
пока наконец не приходят к дому "восточного человека", которому и
принадлежат глаза. Или другие люди в присутствии этого же "восточного
человека" внезапно ощущают, что он смотрит сквозь них, видит все их чувства,
мысли и желания; они испытывают необычное ощущение в ногах и не способны
двинуться, а затем подпадают под его влияние до такой степени, что он может
заставить их делать все, что захочет, даже на расстоянии. Эти и многие
другие подобные истории всегда казались мне просто скверными выдумками. Люди
сочиняют себе на потребу чудеса - и в точности такие же, каких ожидают сами.
Это какая-то смесь суеверия, самовнушения и недоразвитого мышления; согласно
моим наблюдениям, такие истории никогда не возникают без определенного
содействия со стороны лиц, к которым они относятся.
Так что, имея в виду свой прошлый опыт, я согласился встретиться и
поговорить с Гурджиевым лишь после настойчивых усилий некоего М., одного из
моих новых знакомых.
Первая встреча с Гурджиевым совершенно перевернула мое мнение о нем и о
том, чего я мог бы от него ожидать.
Прекрасно помню эту встречу. Мы вошли в небольшое кафе на шумной, хотя
и не центральной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с
черными усами и пронзительными глазами; более всего он удивил меня тем, что
производил впечатление переодетого человека, совершенно не соответствующего
этому месту и его атмосфере. Я все еще был полон впечатлений Востока; и этот
человек с лицом индийского раджи или арабского шейха, которого я сразу же
представил себе в белом бурнусе или в тюрбане с золотым шитьем, сидел здесь,
в этом крохотном кафе, где встречались мелкие дельцы и агенты-комиссионеры.
В своем черном пальто с бархатным воротником и черном котелке, он производил
странное, неожиданное и почти пугающее впечатление плохо переодетого
человека, вид которого смущает вас, потому что вы понимаете, что он - не
тот, за кого себя выдает, а между тем вам приходится общаться с ним и вести
себя так, как если бы вы этого не замечали. По-русски он говорил
неправильно, с сильным кавказским акцентом; и самый этот акцент, с которым
мы привыкли связывать все, что угодно, кроме философских идей, еще более
усиливал необычность и неожиданность впечатления.
Не помню, как началась наша беседа; вероятно, мы заговорили об Индии,
эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал и
побывал в таких местах, о которых я только слышал и которые очень хотел бы
посмотреть. Мои вопросы ничуть не смутили его, и мне даже показалось, что он
вкладывает в свои ответы гораздо больше, чем я готов был услышать. Мне
понравилась его манера выражения, тщательная и точная. Скоро М. покинул нас.
Гурджиев рассказал мне о своей работе в Москве, но я не вполне его понял. Из
того, что он рассказал, явствовало, что в этой работе - в основном,
психологического характера - большую роль играла химия. Слушая его впервые,
я, разумеется, понял его слова буквально.
- То, что вы говорите, - сказал я, - напоминает мне об одной школе в
южной Индии. Некий брахман, человек во многих отношениях исключительный,
как-то сообщил в Траванкоре молодому англичанину о школе, которая изучает
химию человеческого тела; вводя в организм или удаляя из него различные
вещества, можно изменить моральную и психологическую природу человека. Это
очень похоже на то, что вы говорите.
- Возможно, и так, а возможно, и что-то совершенно иное, - ответил
Гурджиев. - Существуют школы, которые используют одни и те же методы, но
понимают их совершенно по-разному. Сходство методов или идей еще ничего не
доказывает.
- Меня очень интересует и другой вопрос, - продолжал я. - Есть
вещества, которые йогины применяют для того, чтобы вызвать особые состояния
сознания. Не могут ли в некоторых случаях это быть наркотики? Я сам провел
много опытов в этом направлении, и все, что я прочел о магии, убедительно
мне доказывает, что школы всех времен и народов широко применяли наркотики,
создавая такие состояния сознания, которые делают "магию" возможной.
- Да, - сказал Гурджиев, - во многих случаях эти вещества - то, что вы
называете "наркотиками". Но применять их можно совершенно по-разному.
Имеются школы, которые правильно употребляют наркотики. В этих школах люди
используют их для самоизучения, для того, чтобы заглянуть вперед, чтобы
лучше узнать свои возможности, узнать предварительно, "заранее", чего им
удастся достичь в будущем, после продолжительной работы. Когда человек видит
и убеждается в том, что усвоенное им теоретически существует и в
действительности, тогда он работает сознательно; он знает, куда идет. Иногда
это самый легкий способ убедиться в реальном существовании тех возможностей,
которые человек лишь подозревает в себе. Этим занимается специальная химия:
для каждой функции есть особые вещества, и ее можно усилить или ослабить,
пробудить или усыпить. Но здесь необходимо большое знание человеческой
машины и этой специальной химии. Во всех школах, которые применяют подобный
метод, эксперименты производятся только тогда, когда они действительно
необходимы, и только под руководством опытных и знающих людей, способных
предвидеть все результаты и принять меры против нежелательных последствий.
Употребляемые в указанных школах вещества - это вовсе не "наркотики", как вы
их называете, хотя многие из них приготовляются из опия, гашиша и т.п. Кроме
школ, где проводятся такие опыты, есть и другие, пользующиеся этими и им
подобными веществами не для экспериментов, не для изучения, а для достижения
определенных результатов хотя бы на короткое время. Благодаря умелому
применению таких веществ, человека можно на некоторое время сделать очень
умным или невероятно сильным. Впрочем, потом он умирает или теряет рассудок;
но это во внимание не принимают. Существуют и такие школы. Так что, как
видите, о школах мы должны говорить весьма осторожно. Они могут делать
практически одно и то же, а результаты окажутся совершенно разными.
Меня глубоко заинтересовало все то, что говорил Гурджиев. Я ощутил в
его словах какую-то новую точку зрения, не похожую на все, с чем я
встречался раньше.
Он пригласил меня с собой в один дом, где должны были собраться на
беседу его ученики. Мы наняли экипаж и поехали в сторону Сокольников.
По пути Гурджиев рассказал мне, как война расстроила его планы: многие
ученики ушли на фронт в первую же мобилизацию, очень дорогие аппараты и
инструменты, заказанные за границей, оказались утерянными. Затем он
заговорил о чрезмерных затратах, связанных с работой, о высокой цене за
нанятое помещение, куда, как я сообразил, мы с ним ехали; далее он сказал,
что его работой интересуются многие известные москвичи - "профессора" и
"художники", как он выразился. Но когда я спросил, кто именно эти люди, он
не назвал ни одной фамилии.
- Я спрашиваю об этом, - сказал я, - потому что родился в Москве; кроме
того, я в течение десяти лет работал здесь в газетах, так что знаю в Москве
почти всех.
Гурджиев и на это ничего не ответил.
Мы вошли в большую пустую квартиру, расположенную над школой городской
управы; по-видимому, она принадлежала учителям этой школы. Это было где-то
на месте бывших Красных Прудов.
В квартире находилось несколько учеников Гурджиева - три-четыре молодых
человека и две девушки, обе похожие на учительниц. Я и раньше бывал в таких
квартирах. Отсутствие мебели укрепило мое предположение, так как
учительницам городской управы мебели не давали. При этой мысли мне стало
как-то неловко смотреть на Гурджиева. Зачем он говорил об огромных затратах
на квартиру? Во-первых, квартира была не его; во-вторых, за нее не взималась
плата; в-третьих, она стоила не более пятидесяти рублей в месяц. Этот
очевидный обман был настолько необычен, что я тут же заподозрил в нем
какой-то особый смысл.
Мне трудно восстановить в памяти начало разговора с учениками
Гурджиева. Кое-что из услышанного меня удивило. Я попытался выяснить, в чем
заключается их работа, но прямых ответов мне не дали, настойчиво употребляя
странную и непонятную мне терминологию.
Кто-то предложил прочесть начало повести, написанной, как мне сказали,
одним из учеников Гурджиева; автора в то время в Москве не было.
Естественно, я согласился; и вот один из присутствующих начал читать
рукопись вслух. Автор описывал свою встречу и знакомство с Гурджиевым. Мое
внимание привлек тот факт, что повесть начиналась с момента, когда в руки
автора попала та же заметка о балете "Борьба магов", которую я видел зимой в
"Голосе Москвы". Далее - и это мне очень понравилось, потому что я этого
ждал, - автор при первой встрече с Гурджиевым почувствовал, что тот как бы
положил его на ладонь, взвесил и поставил на место. Повесть называлась
"Проблески истины"; писал ее, очевидно, человек, не имевший никакого
литературного опыта. Тем не менее, она производила впечатление, так как в
ней содержались указания на какую-то систему, в которой я угадал нечто для
себя интересное, хотя не мог ни назвать, ни сформулировать ее сущность;
кроме того, некоторые очень необычные и неожиданные идеи об искусстве
вызвали во мне очень сильный отклик.
Позднее я узнал, что автор повести - вымышленное лицо, а повесть начата
двумя учениками Гурджиева, которые присутствовали на чтении; целью повести
было пересказать идеи Гурджиева в литературной форме. Еще позже я услышал,
что мысль о повести принадлежала самому Гурджиеву.
Чтение первой главы на этом месте прервалось. Гурджиев все время
внимательно слушал; он сидел на диване, поджав под себя одну ногу, пил кофе
из стакана, курил и иногда поглядывал на меня. Мне нравились его движения, в
которых чувствовалась особого рода кошачья грация и уверенность; даже в его
молчании было что-то, отличавшее его от других людей. Я подумал, что мне
следовало бы встретиться с ним не в Москве, не в этой квартире, а в одном из
тех мест, откуда я недавно вернулся: во дворе каирской мечети, в
каком-нибудь разрушенном городе Цейлона или в одном из храмов Южной Индии -
в Танджуре, Тричинополи или Мадуре.
- Ну как вам понравилась повесть? - спросил Гурджиев после краткого
молчания, когда чтение закончилось.
Я сказал, что слушал с интересом, но, с моей точки зрения, в ней есть
недостатки - не ясно, о чем именно идет речь. Повесть рассказывает об очень
глубоком переживании, о сильном впечатлении, которое произвела на автора
какая-то доктрина, с которой он встретился; однако адекватного раскрытия
