Итак, я решил отправиться в Лондон и организовать там, лекции и группы,
подобные петербургским. Но все это случилось только через три с половиной
года.
В начале июня 1919 годы я уехал из Ессентуков. Мне это наконец удалось,
к этому времени там все успокоилось, и жизнь понемногу приходила в порядок;
но я этому спокойствию не доверял. Пора было ехать за границу. Сначала я
отправился в Ростов, затем в Екатеринодар и Новороссийск, оттуда вернулся в
Екатеринодар, бывший тогда столицей России. Там я встретил несколько человек
из нашей компании, которые уехали из Ессентуков раньше меня, а также
несколько друзей и знакомых из Петербурга.
В моей памяти сохранилась одна из первых моих бесед. Мы говорили о
системе Гурджиева, о работе над собой, и петербургский друг спросил меня,
могу ли я указать какие-либо практические результаты этой работы.
Припомнив все, что я пережил в течение предыдущего года, особенно после
отъезда Гурджиева, я сказал, что приобрел некую странную уверенность,
которую невозможно выразить одним словом, но которую я попробую описать.
- Это не самоуверенность в обычном смысле, - сказал я, - совсем
наоборот: уверенность в незначительности "я", которое мы обычно знаем. Но я,
тем не менее, уверен, что если со мной произойдет что-нибудь ужасное, вроде
того, что случалось со многими друзьями в прошлом году, это событие встречу
не я, не обычное мое "я", а другое "я" внутри меня, которому такая
обстановка окажется по плечу. Два года назад Гурджиев спросил меня, чувствую
ли я в себе новое "я", и мне пришлось ответить, что я не ощущаю какой-либо
перемены. Теперь я ответил бы иначе. Я могу рассказать, как происходит эта
перемена. Она возникает не сразу, я хочу сказать, что перемена охватывает не
все моменты жизни. Обыденная жизнь идет своим чередом: как обычно, живут все
эти заурядные, глупые "я", за исключением совсем немногих. Но если бы
произошло что-то большое, требующее напряжения каждого нерва, я знаю, что
вперед выступило бы не обычное малое "я", которое сейчас разговаривает и
которое можно напугать, а другое, большое "Я", которое ничто не испугает и
которое справится со всем. что бы ни случилось. Я не в состоянии дать
лучшего описания; но для меня это факт - и факт, определенно связанный с
работой. Вы знаете мою жизнь и знаете, что я не боюсь многого во внешней и
внутренней сфере, чего боятся другие люди. Но тут совсем иное чувство, иной
вкус. Я убежден, что новая уверенность - не просто следствие богатого
жизненного опыта; это следствие работы над собой, которую я начал четыре
года назад.
В ту зиму в Екатеринодаре, а затем в Ростове я собрал небольшую группу
и по составленному мной (за год до того) плану читал ее членам лекции,
объясняя систему Гурджиева, а также те стороны обыденной жизни, которые
ведут к ней.
Летом и осенью 1919 года я получил в Екатеринодаре и Новороссийске два
письма от Гурджиева. Он писал, что открыл в Тифлисе "Институт гармоничного
развития человека" с очень широкой программой. Он приложил проспект этого
"Института", заставивший меня изрядно призадуматься. Проспект начинался так:
"С разрешения министра народного образования в Тифлисе открывается
институт гармоничного развития человека, основанный на системе Г.И.
Гурджиева. Институт принимает детей и взрослых обоих полов. Занятия будут
проводиться утром и вечером. Предметы изучения: гимнастика всех видов
(ритмическая, медицинская и пр.), упражнения для развития воли, памяти,
внимания, слуха, мышления, эмоций, инстинктов и т.п."
К этому добавлялось, что система Гурджиева "уже применяется в целом
ряде больших городов, таких как Бомбей, Александрия, Кабул, Нью-Йорк,
Чикаго, Осло, Стокгольм, Москва, Ессентуки, и во всех отделениях и пансионах
истинных международных и трудовых содружеств".
В конце проспекта в списке "специалистов-преподавателей" Института
гармоничного развития человека я нашел свое имя, равно как и имена
"инженера-механика" П. и еще одного члена нашей компании, который в то время
жил в Новороссийске и в Тифлис ехать не собирался.
В своем письме Гурджиев писал, что он готовит к постановке свой балет
"Борьба магов"; ни словом не упоминая о прошлых трудностях, он приглашал
меня приехать в Тифлис и работать с ним. Для него это было очень характерно.
Но по некоторым причинам я не смог туда поехать. Во-первых, были трудности с
деньгами; во-вторых, сохранились сложности, возникшие в Ессентуках. Мое
решение покинуть Гурджиева обошлось мне очень дорого, и просто так
отказаться от него было невозможно, тем более что я видел все мотивы
Гурджиева. Вынужден признаться, что особого восторга от программы Института
гармоничного развития человека я не испытал. Я, разумеется, понимал, что
Гурджиеву приходится придавать своей работе какую-то внешнюю форму, учитывая
окружающие обстоятельства, как он это сделал в Ессентуках: я понимал, что
эта внешняя форма представляет собой карикатуру. Но я понял и то. что за
этой внешней формой стоит точно то же, что и раньше, и это измениться не
может. Я сомневался в своей способности приспособиться к этой внешней форме.
Тем не менее, я был уверен, что вскоре опять встречусь с Гурджиевым.
П. приехал из Майкопа в Екатеринодар, и мы много говорили о системе и о
Гурджиеве. П. пребывал в довольно скверном душевном состоянии: но мне
показалось, что моя идея о необходимости различать между системой и самим
Гурджиевым помогла ему лучше понять положение вещей.
Мои группы стали интересовать меня все больше и больше. Я увидел, что
есть возможность продолжать работу. Идеи системы встречали отклик и,
очевидно, отвечали нуждам людей, желавших понять происходящее внутри и
вокруг них. Тем временем заканчивался краткий эпилог русской истории,
который так сильно напугал наших друзей и "союзников". Перед нами была
совершенная темнота. Осенью и в начале зимы я находился в Ростове. Там я
встретил двух-трех человек из нашей петербургской компании, а также
приехавшего из Киева 3. Подобно П., 3. был отрицательно настроен по
отношению ко всей работе. Мы поселились в одной квартире: случилось так, что
беседы со мной заставили 3. многое пересмотреть и убедиться в том, что его
первоначальные оценки были правильными. Он решил пробираться в Тифлис, к
Гурджиеву; однако этому не суждено было сбыться. Мы уехали из Ростова почти
одновременно; 3. выехал через день-другой после меня. Но в Новороссийск он
прибыл уже больным и в первых числах января 1920 года умер там от оспы.
Вскоре после этого мне пришлось уехать в Константинополь.
В то время Константинополь был полон русских. Я встретил знакомых из
Петербурга и с их помощью стал читать лекции в конторе "Русского Маяка".
Собралась довольно большая аудитория, главным образом, из молодых людей. Я
продолжал развивать идеи, выдвинутые в Ростове и Екатеринодаре. в которых
связывал общие положения психологии и философии с идеями эзотеризма.
Писем от Гурджиева я больше не получал; но был уверен, что он скоро
приедет в Константинополь. И в самом деле, он приехал в июне с довольно
большой компанией.
В прежней России, даже на ее далеких окраинах, работа стала
невозможной; мы постепенно приближались к тому периоду, который я предвидел
еще в Петербурге, т.е. к работе в Европе.
Я был очень рад увидеть Гурджиева; мне казалось, что ради интересов
работы можно отбросить все прежние затруднения, что я сумею опять работать с
ним, как это было в Петербурге. Я привел Гурджиева на свои лекции и передал
ему всех посещавших их людей, в частности, группу из тридцати человек,
собиравшихся в помещении над конторой "Маяка".
В то время на центральное место в своей работе Гурджиев ставил балет.
Он хотел организовать в Константинополе продолжение своего тифлисского
института; главное место в нем должны были занимать танцы и ритмические
упражнения, которые подготовили бы людей к участию в балете. Согласно его
идеям, балет должен стать школой. Я разработал для него сценарий балета и
начал лучше понимать его мысль. Танцы и все прочие "номера" балета, вернее,
"ревю", требовали долгой и совершенно особой подготовки. Люди, принимавшие в
балете участие, должны были в силу этого обстоятельства изучить себя и
научиться управлять собой, продвигаясь таким образом к раскрытию высших форм
сознания. В балет в виде его обязательной части входили танцы, упражнения и
церемонии дервишей, а также малоизвестные восточные пляски.
Это было очень интересное время. Гурджиев часто приезжал ко мне в
Принкипо. Мы вместе бродили по константинопольским базарам. Ходили мы и к
дервишах мевлеви, и он объяснял мне то, что я до тех пор не мог понять, а
именно: что верчение дервишей было основанным на счете упражнением для
мозга, подобно тем упражнениям, которые он показал нам в Ессентуках. Иногда
я работал с ним целыми днями и ночами. Мне особенно запомнилась одна такая
ночь. Мы переводили одну из песен дервишей для "Борьбы магов". Я увидел
Гурджиева-художника и Гурджиева-поэта, которых он тщательно скрывал в себе,
особенно последнего. Перевод происходил следующим образом: Гурджиев
вспоминал персидские стихи, иногда повторяя их потихоньку про себя, а затем
переводил их мне на русский язык. Через какие-нибудь четверть часа я был
погребен под формами, символами и ассоциациями; тогда он говорил: "Ну вот, а
теперь сделайте из этого одну строчку!" Я и не пытался найти ритм или
создать какую-то меру; это было совершенно невозможно. Гурджиев продолжал
работу; и еще через четверть часа говорил: "Это другая строчка". Мы
просидели до самого утра. Дело происходило на улице Кумбарачи, неподалеку от
бывшего русского консульства. Наконец город начал пробуждаться. Кажется, я
остановился на пятой строчке. Никакими усилиями нельзя было заставить мой
мозг продолжать работу. Гурджиев смеялся: однако и он устал и не мог
работать дальше. Стихотворение так и осталось незаконченным, - он никогда
больше не вернулся к этой песне.
Так прошли два или три месяца. Я как мог помогал Гурджиеву в
организации института. Но постепенно передо мной возникли те же трудности,
что и в Ессентуках, и когда институт открылся, я не смог в нем работать.
Однако, чтобы не мешать Гурджиеву и не создавать разногласий среди тех, кто
ходил на мои лекции, я положил конец лекциям и перестал бывать в
Константинополе. Несколько человек из числа моих слушателей навещали меня в
Принкипо, и там мы продолжали беседы, начатые в Константинополе.
Спустя два месяца, когда работа Гурджиева уже упрочилась, я возобновил
свои лекции в константинопольском "Маяке" и продолжал их еще полгода. Время
от времени я посещал институт Гурджиева; иногда и он приезжал ко мне в
Принкипо. Наши взаимоотношения оставались очень хорошими. Весной он
предложил мне читать лекции в его институте, и я читал их раз в неделю; в
них принимал участие и Гурджиев, дополнявший мои объяснения.
В начале лета Гурджиев закрыл свой институт и переехал в Принкипо.
Примерно в это же время я подробно пересказал ему план книги с изложением
его петербургских лекций и моими собственными комментариями. Он согласился с
моим планом и разрешил мне написать такую книгу и опубликовать ее. До того
момента я подчинялся общему правилу, обязательному для каждого члена группы,
которое касалось работы Гурджиева. Согласно этому правилу, никто и ни при
каких обстоятельствах не имел права записывать ничего, касавшегося лично
