Усаживаясь за руль взятой напрокат машины, он вспомнил последние слова
Марии:
"Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его имя, и имя это явится
тебе смертным приговором".
-- На этот раз, Мария, -- вполголоса проговорил он, -- ты ошиблась.
И тут ему показалось, что где-то в ночи прозвенел ее тихий смех.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Римо Уильямс учуял запах гари еще прежде, чем лайнер остановился. Взглянув
вверх, он увидел сочащуюся между панелей облицовки тонкую струйку дыма.
Стояла страшная, неестественная тишина. Люди сидели на своих местах,
ввергнутые в бесчувствие ошеломительным аттракционом авиакатастрофы.
Что-то тихо потрескивало. Значит, горит проводка, понял Римо, который по
опыту знал, что, начавшись с малого, такой пожар может вмиг охватить салон,
словно его специально оклеили самыми легковозгорающимися обоями.
Но еще до этого люди, находящиеся на борту, погибнут от ядовитых паров
горящей пластмассы.
Все шесть экстренных выходов были загромождены телами потерявших сознание
пассажиров. Тогда Римо нашел в потолке то место, куда для острастки дал
автоматную очередь незадачливый террорист, из-за чего салон
разгерметизировало и огромный авиалайнер потерял управление. Сквозь дырки от
пуль виднелось небо. Балансируя на спинке кресла, Римо вставил в них пальцы.
Внешнее алюминиевое покрытие самолета поддалось нажиму его рук, словно
анализаторы чувствующих слабые места в строении металла, дефекты сплава.
Потолок лопнул с резким металлическим визгом.
Не размыкая хватки, Римо побежал вдоль прохода от хвоста к носу, разрывая,
располосовывая за собой металл, словно крышку консервной банки с сардинами.
В салон хлынули горячие лучи солнца. Пассажиры зашевелились, кашляя в
кислородные маски. Римо принялся освобождать их из кресел, для скорости с
корнем выдирая привязные ремни.
-- Отлично, -- приговаривал он, передвигаясь по проходу. -- А теперь
быстро на воздух! Не сыграть ли нам в волейбол?
Важно было заставить их двигаться. Однако он видел, что некоторым уже не
подняться: головы неестественно вывернуты. Значит, при столкновении с землей
им сломало шею.
Потрескивание горящей проводки за его спиной заглушилось вдруг шипящим
фырканьем. Римо, оглянувшись, увидел, что Лорна, стюардесса, орудовала
огнетушителем. Химическая пена, гася языки огня, в то же время сжирала и
кислород.
Молодая женщина, побагровев, упала на колени.
Римо схватил ее, поднял и подсадил на крышу самолета.
-- Переведи дыхание! -- крикнул он. -- Сейчас я буду подавать тебе
пассажиров.
Она хотела что-то сказать, но закашлялась и смогла лишь пальцами показать:
"О'кей".
Римо вынул из кресла какого-то мужчину и нечеловечески легким, плавным
движением вознеся над головой, передал на крышу, где его приняла Лорна.
Кое-кто из пассажиров начал приходить в сознание, стягивать кислородные
маски. Римо быстро организовал спасательную команду, и сильные стали
поддерживать слабых. Те, кто первым выбрался на фюзеляж, помогали выбираться
другим. Через несколько минут в салоне оставался только Римо. Вынули даже
погибших.
-- Пожалуй, все, -- сказал Римо.
-- Пожалуйста, проверь еще раз! -- крикнула сверху Лорна. -- Погляди, нет
ли на полу детей.
-- Идет, -- и Римо, заглянув под каждое кресло, в последнем ряду обнаружил
забившегося в угол террориста.
-- Вот ты где! -- сказал Римо -- А я-то чуть было не забыл!
Ухватив за пояс и за воротник, он подбросил его, как мешок с навозом. Тот
с воплем взмыл вверх и вылетел в дыру в крыше.
Римо уже собрался вылезти, как едва различимый шорох заставил его
замереть. Пойдя на звук, он открыл дверь туалета. Там девочка лет пяти
сжалась под раковиной в комочек, засунув в рот палец и крепко зажмурив
глаза. Она тихо скулила -- именно этот звук и привлек внимание Римо.
-- Все хорошо, детка. Можешь выходить.
Девочка зажмурилась еще сильней.
-- Не бойся.
Римо наклонился, подхватил ее на руки и вынес из самолета прежде, чем
огонь ворвался в салон.
Часом позже пожар изжил себя, оставив от самолета дымящийся, источающий
запах горелой резины остов. Вокруг расстилалась кораллово-розовая каменистая
пустыня. Солнце клонилось к закату.
Лорна уложила в лубки сломанную руку одной пассажирки, поднялась на ноги и
смахнула пыль с остатков своей униформы. Подол юбки и рукава пошли на бинты.
-- Это была последняя, -- сказала она Римо. -- Ты что-нибудь видишь?
-- Куда ни глянь, песок, -- ответил тот. -- Но скоро придет помощь. Как,
радар наверняка нас поймал, а?
Лорна покачала головой.
-- Не обязательно. Иногда можно угодить как раз между двумя радарами, в
мертвую зону. Но они начнут прочесывать трассу. Надо ждать.
-- А ты молодец, Лорна, -- сказал Римо.
-- Ты тоже. Знаешь, остальные думают, что кабина раскололась при крушении.
-- А ты разве так не думаешь?
-- Я видела, как ты вскрыл фюзеляж.
-- Тебе померещилось.
-- Не хочешь говорить -- не надо, -- сказала она. -- Что еще надо сделать?
-- Почему ты меня спрашиваешь?
-- Пилоты погибли. Теперь ты -- главный.
Римо кивнул. Он смотрел на девочку, которую вынес в самую последнюю
минуту. Она стояла на коленях между неподвижно лежащими на песке женщиной и
мужчиной.
Кто-то прикрыл им лица носовыми платками.
Римо подошел и тоже встал на колени.
-- Это твои родители? -- спросил он.
-- Они в раю, -- со слезами сказала девочка.
Римо взял ее на руки и отнес к Лорне.
-- Побудь с ней.
-- Что ты собираешься делать?
-- То, чему меня учили, -- сказал Римо и направился куда-то в пустыню.
Ветер перемешивал песок, заметая следы, но для Римо это значения не имело.
Ветер следовал своему пути, а песок -- своему, подчиняясь хитрым законам,
которые каким-то образом тайной для Римо не были.
Он знал, что где-то здесь след. Он знал это по тому, как лежал песок. Вот
тут песок улегся высоковато. Тут его потревожили, и он рассыпался не так,
как ему свойственно.
Он был близко. Совсем уже близко.
Римо Уильямс убил за свою жизнь столько людей, что сбился со счета.
Некоторые из них были всего лишь целью с именем, добытым компьютером Смита.
Других он уничтожил, защищая себя или свою страну. Бывало, он убивал с тем
же бесстрастием, с каким хирург моет руки перед операцией. Бывало порой, что
убийство вызывало у него такое отвращение, что он хотел уйти из КЮРЕ.
Но сегодня, глядя на умирающее красное солнце, Римо хотел убивать не из
профессиональных соображений. Из мести.
Он нашел террориста. Тот осматривался, стоя на верхушке торчащего из песка
камня.
-- Что-то никого не видно, -- заметив Римо, сказал он. указывая рукой на
горизонт.
-- Зато мне видно, -- сквозь зубы проговорил Римо.
-- Да? Что?
Римо приблизился к нему медленным, размеренным шагом. Ни песчинка не
скрипнула под его ногами.
-- Животное, для которого какое-то "дело" важнее человеческой жизни.
Недочеловека, который по дурости лишил ребенка родителей!
-- Эй, ты чего разорался? Я тоже жертва! Меня тоже могло убить!
-- Еще не поздно.
Террорист отшатнулся.
-- Я сдаюсь!
-- Раньше надо было думать.
Его учили убивать трижды -- во Вьетнаме, в полиции, в Синанджу. Каждый раз
подход разнился, и только одно правило оставалось неизменным: бей немедля.
На этот раз Римо пренебрег им. Он убивал террориста тщательно, молчаливо,
не торопясь. Тому досталась смерть долгая и мучительная. И когда замолкло
эхо его последнего вопля, останки его даже отдаленно не походили на
человеческие.
Покончив с этим, Римо насухо вытер руки чистым красным песком, который
океаном крови расстилался до самого горизонта.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Если измерять успех газетными заголовками, то Лайл Лаваллет был величайшим
автомобильным гением со времен Генри Форда.
Пресса обожала Лайла, и его коллекция альбомов для наклеивания газетных
вырезок, которых со временем набралось столько, что он вынужден был
перевести их на микрофиши, пестрела заголовками типа: "БЕЛАЯ ВОРОНА
АВТОМОБИЛЬНОЙ ИНДУСТРИИ", "АВТОКОНСТРУКТОР-ДИССИДЕНТ", "НЕПРИЗНАННЫЙ ГЕНИЙ
ДЕТРОЙТА". Последний нравился ему больше других.
Популярность среди газетчиков пришла к нему весьма старомодным образом: он
ее заработал. В одной из самых консервативных отраслей индустрии Америки
Лайл Лаваллет был глотком свежего воздуха. Он участвовал в скоростных
регатах; кочуя по дискотекам, танцевал ночи напролет; его лучшие друзья были
рок-звездами; он ухаживал, женился и разводился, причем все его пассии были
топ-модели и актрисы, одна роскошней и, соответственно, пустоголовей другой.
Он всегда имел что сказать по любому поводу и три раза в год, как часы,
неизменно приглашал всю пишущую, теле- и радиовещающую братию на роскошные
приемы в своем имении в Гросс-Пойнте.
К большому неудовольствию Лаваллета, боссы Детройта больше интересовались
содержанием его проектов, чем статьями о нем. Поэтому больше трех лет в
любой из компаний "Большой Тройки" он не задерживался.
На своем первом ответственном посту он возглавил отдел дизайна в "Дженерал
моторе", где посоветовал сделать "кадиллак" компактней, убрав киль -- крыло
сзади на кузове. "Зачем этот киль сдался? -- вопрошал он. -- Никто не
покупает машин с килем!" К счастью для "кадиллака", в компании к совету не
прислушались, и Лаваллета вскоре прогнали.
Затем он всплыл в "Крайслере", в отделе долгосрочною планирования, где
ратовал за продолжение производства больших машин: обывателю, дескать,
льстят обитые плюшем катафалки. Когда поддавшийся было "Крайслер" едва не
пошел с молотка, Лаваллета уволили. Поговаривали, что на условии его
увольнения "Крайслеру" и удалось выпросить государственную субсидию.
В "Форд моторе" Лаваллет тоже потрудился. Начальником отдела маркетинга.
Он заявил верхушке, что выпускать четырехцилиндровые машины не стоит.
Раскупаться не будут. Нечего соревноваться с японским импортом. Все, что
производят японцы, непременно разваливается. Естественно, его выгнали.
В Детройте считалось в порядке вещей, что ни одно из этих увольнений не
было названо своим именем. Давал-лету всегда предоставляли возможность
подать в отставку. Каждая отставка давала повод для пресс-конференции, и
всякий раз герой дня непременно таинственно намекал на какое-то новое
назначение, после чего напившиеся-наевшиеся журналисты торопились в редакции
писать очередные статейки на тему: "Детройтский гений: что впереди?"
Впереди же была его собственная модель. Лаваллет отправился в Никарагуа и
уговорил тамошнее правительство дать ему денег на строительство
автомобилестроительного гиганта под названием, естественно, "Лаваллет".
Через пять лет он запустил новую модель в производство, и первая машина
сошла с конвейера. Коробка передач развалилась на выезде из заводских ворот.
В первый год был продан семьдесят один "лаваллет". У всех без исключения
разваливались коробки передач. У самых выносливых, выдержавших без поломки
целых два месяца, ржавели корпуса, бамперы отваливались.
Однажды темной ночью Лаваллет смылся из Никарагуа, после чего объявил в
Нью-Йорке о закрытии завода и назвал "лаваллет" "одной из величайших машин
всех времен", потерпевшей неудачу из-за сандинистского саботажа. "Они не
хотели нашего успеха, -- говорил он. -- Они мешали нам на каждом шагу".
Пресса даже не задумалась, кого он имеет в виду под "ними". Его бредовых
обвинений оказалось достаточно для половодья газетных выступлений о
Непризнанном-Гении-Которого-Пытались-Сломить-Коммунисты. Никто не вспомнил,
что никарагуанское правительство предоставило Лаваллету 90 миллионов
долларов и полностью потеряло вложения.
И теперь пришла пора снова встретиться с прессой. В своих апартаментах на
