Бюст обожгли в муфельной печке, Мария принесла его домой, поставила на
книжную полку и думать о нем забыла -- до того дня, когда привела домой,
чтобы познакомить с родителями, своего жениха. Ее мать первой обратила
внимание, как удивительно схож молодой человек с достопамятным бюстом. И
прежде чем этот молодой человек стал ей мужем, Мария, не желая вопросов,
ответов на которые у нее все равно не было, разбила скульптуру.
Насчет мужа она ошибалась. Он не собирался донимать ее своим любопытством
-- в той же мере, как не желал отвечать на ее расспросы, связанные с
работой, то и дело задерживающей его вне дома. Они жили как чужие, связанные
только постелью, и когда терпение Марии иссякло, она поразила свое семейство
требованием развода. У них был маленький сын, который остался с отцом, и
больше Мария его не видела. А теперь он лежал на маленьком ньюджерсийском
кладбище, и только мать приносила цветы на могилу.
Ей было 56. В глазах цвета кленового сиропа светились боль и мудрость.
Темноволосая, сохранившая фигуру тридцатипятилетней, в пальто цвета лаванды,
она вышла из машины у кладбища, проскользнула в щель между створками ворот и
привычно направилась по отороченной зеленью дорожке. Сладкий воздух пах
свежей хвоей. Прижимая к себе букет, она думала о смерти.
Смерть сопровождала ее всю жизнь -- из-за Дара. Не такая уж это радость --
знать будущее. Иногда это полезно, но способность предвидеть смертный час
тех, кого любишь, и порой надолго вперед, -- сомнительное удовольствие.
Целых три года Мария с точностью до дня и часа знала, когда рак доконает ее
мать. Долгих три года она хранила этот секрет в своем сердце, умоляя мать
лечь на обследование. Когда та наконец согласилась, было уже поздно.
Так и пришлось Марии научиться держать свое знание при себе, усвоив: чему
быть, того не миновать. Но дважды она видела собственную смерть и дважды
избегала ее. И все-таки когда-нибудь это ей не удастся.
Мария миновала мужчину, склонившегося над чьей-то могилой. Она думала о
еще одной смерти -- своего сына. Дар ей тогда не помог, смерти сына она не
предвидела, даже вообразить не могла, что его арестуют и казнят в тюрьме за
преступление, которого он не совершал.
После развода она оставила ребенка мужу, надеясь, что, как мужчина, тот
сумеет лучше подготовить мальчика к жизни. Тогда она убедила себя, что это
решение правильное. Кто мог предвидеть, чем все обернется?
Я могла, сказала себе Мария.
Сейчас она в последний раз поклонится могиле сына, потом пойдет в полицию,
а что уж там будет дальше -- все равно.
Постукивая каблучками, она дошла до знакомой развилки, у которой высился
засохший старый дуб, а под ним стоял мраморный обелиск с высеченным на нем
именем Дефуриа. Тут ей надо было сойти с дорожки.
Так она и сделала.
Подходя к родной могиле, Мария услышала за собой размеренную поступь и,
побуждаемая скорее любопытством, чем интуицией, обернулась на звук. К ней
шла смерть.
Это был высокий мужчина в габардиновом пальто, с глубоко посаженными
глазами на чеканном лице. Шрам, пересекавший правую скулу, делал его еще
бездушней. Такого жестокого выражения на этом лице она еще никогда не
видела.
-- Что, выследил?
-- Да, Мария. Я знал, что ты приедешь сюда. В это время ты всегда здесь
бываешь. Все не можешь расстаться с прошлым?
-- Это мое прошлое. Я вольна поступать с ним как вздумается.
-- Это наше прошлое, -- сказал человек со шрамом, -- наше общее прошлое,
Мария. Мы повязаны им. Я не могу допустить, чтобы ты пошла в полицию.
-- Ты убил нашего... моего сына!
-- Ты же знаешь, что это не так.
-- Ты мог спасти его! Ты знал правду. Он был невиновен. Но ты, ты
отстранился. Ты позволил ему умереть.
-- Напрасно я рассказал тебе об этом. Но, видишь ли, я хотел, чтобы ты
вернулась. Я надеялся, ты поймешь.
-- Пойму? -- Потоком полились слезы. -- Пойму? Я поняла только одно: я
отдала тебе мальчика, а ты позволил его казнить.
Высокий протянул к ней руки.
-- Мне нужен был еще один шанс, Мария. -- Он улыбнулся. -- Мы уже не
молоды. Мне так грустно видеть тебя отчаявшейся. -- Улыбка была печальной,
умудренной. -- Я думал, мы сможем поладить.
Мария крепче прижала цветы к груди, а высокий небрежно вынул из-за пазухи
длинноствольный пистолет.
-- Если бы я не знал тебя так, как знаю, я бы выторговал у тебя в обмен на
жизнь обещание держать язык за зубами. Я знаю: твое слово дорогого стоит. Но
ведь ты мне его не дашь, верно?
Голос Марии остался чистым, твердым, бесстрашным.
-- Верно, -- сказала она.
-- Так я и знал, -- сказал высокий.
В этот момент тонкие черные полоски снова запестрили в глазах Марии, и она
увидела будто со стороны, как из дула вырывается огонь, как пули вонзаются в
ее тело, как она падает. На этот раз предвидение опоздало. На этот раз
спастись не удастся. Но Мария не испугалась. Поразительное спокойствие
снизошло на нее. Ибо видела она дальше смерти, дальше этого прохладного
весеннего вечера с солнцем, умирающим в верхушках сосен. С небывалой
ясностью увидела она судьбу своего убийцы, своего бывшего мужа, и произнесла
последнее пророчество:
-- К тебе придет человек. Мертвый, поправший смерть, он принесет тебе
гибель в пустых руках. Он будет знать, как тебя зовут, ты будешь знать его
имя, и имя это явится тебе смертным приговором.
Улыбка исчезла с лица убийцы, как изгнанный молитвой дьявол.
-- Благодарю за предсказание, -- сказал он. -- Я слишком хорошо тебя знаю,
чтобы пренебречь им. Но всему свое время. Сейчас у меня другая забота.
Извини, что так получилось. -- Он прицелился. -- Прощай, Мария!
Глушитель выкашлянул два звука, подобных хлопкам шутих. От ударов в грудь
Мария пошатнулась, оступилась и потеряла туфельку с открытым носком. Тело ее
перекрутило, она упала, и воротник лавандового пальто потемнело от крови.
Она умерла мгновенно, прежде, чем ударилась головой о чью-то надгробную
плиту.
Не такой представляла себе Мария смерть. Душа ее вовсе не выскользнула из
тела. Нет. Но сознание сгустилось и стало сжиматься в мозгу все туже и туже,
все плотней, пока не сделалось как бы величиной с горошину, но и на этом не
остановилось, а продолжало сокращаться до точки невыразимо крошечной, с
атом. И когда стало ясно, что дальше уже не уменьшится, взорвалось
ослепительно белой вспышкой, осыпав сиянием Вселенную.
Мария увидела себя плывущей в теплом золотом свете. и это было похоже на
возвращение в материнское лоно, пребывание в котором вдруг вспомнилось с
непостижимой ясностью. Видеть она могла во все стороны одновременно, и это
было чудесно. При этом смотрела она отнюдь не глазами, нет. Скорее, перед
ней расстилались видения, подобные тем, какие посещали ее при жизни.
Невозможно было понять, как она могла видеть без глаз, но так было. И во
всех направлениях золотой свет расстилался до бесконечности далеко. Кое-где
в этой беспредельности мерцали крошечные искры. Где-то за границей ее
видения, она это знала, сияют звезды.
Но к звездам Мария была равнодушна. Она просто парила себе покойно в
теплом беспамятном свете и ждала. Ждала, когда придет срок родиться снова.
Человек в габардиновом пальто, опустившись на колени, смотрел, как угасают
цвета кленового сиропа глаза Марии. Сняв перчатку, он нежно прикрыл ей веки.
Прощальным благословлением упала на мертвый лоб слеза.
Он поднялся с колен и тут заметил букет -- белые пионы в облаке крошечных
звездочек подмаренника, букет, который Мария уронила на ближайшее надгробие.
Это была совсем простая гранитная плита с выбитым на ней крестом.
И двумя словами. Именем усопшего.
РИМО УИЛЬЯМС
Человек со шрамом оставил цветы лежать там, где они упали.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Его звали Римо, и он терпеливо втолковывал своему попутчику, что на
самом-то деле вполне жив.
-- Да ну? -- отзывался попутчик преувеличенно скучающим голосом, уставясь
в иллюминатор и гадая, долго ли еще им кружить над лос-анджелесским
аэропортом.
-- Ей-богу, -- без тени юмора подтвердил Римо. -- Все думают, что я умер.
У меня даже могила имеется. Юридически говоря -- да, умер. Но фактически --
ничего подобного.
-- Вот как? -- отсутствующе пробормотал попутчик.
-- Случается, люди совершенно не обращают на меня внимания. Вот как ты
сейчас. И это меня беспокоит. Серьезно. Это, знаешь ли, форма дискриминации.
Ведь не будь я юридически мертв, стал бы ты пялиться в окно, когда я с тобой
разговариваю?
-- Не знаю и не хочу знать.
-- Мортизм! Вот как это называется. Или смертизм. Как тебе больше
нравится. Бывают сексисты, бывают расисты, а ты -- мортист. Думаешь, раз там
на кладбище в Нью-Джерси установили плиту с моим именем, так можно со мной и
не разговаривать? Ошибаешься! У мертвых тоже есть свои права.
--Я и не спорю, -- сказал попутчик, которого звали Леон Хискос-младший.
Это был непринужденных манер, с мягким взором голубых глаз и пышными
пшеничными волосами молодой человек в полотняном пиджаке от Версаче, без
галстука. Сидел он себе в салоне для курящих "Боинга-727", никого не трогал,
как вдруг -- здрасьте! -- подходит к нему этот худощавый тип с
непропорционально широкими запястьями, плюхается в соседнее кресло и
сообщает, что зовут его Римо Уильямс, но говорить об этом никому нельзя,
потому что юридически он, видите ли, покойник. Хискос с первого взгляда
решил, что у этого Римо -- шпаны-шпаной в солдатских брюках и черной
футболке -- не все дома, и отвернулся к окну, но недоумок этот как сел, так
пошел трепаться и никак не угомонится.
-- Вот признайся честно, что не принимаешь меня всерьез, -- приставал
Римо.
-- Ох, да отвяжись ты!
-- Ну вот! А я о чем говорю! А знаешь, я ведь не рассказываю эту историю
кому попало. Это в некотором роде честь. Ценил бы! А началось все, еще когда
я был полицейским в Нью-Джерси.
-- Ты что, легавый? -- вскинулся вдруг Леон Хискос-младший, впервые
взглянув Римо прямо в глаза -- темные, глубоко посаженные, без блеска. И
взгляд у них был и впрямь, как у мертвеца.
-- Был когда-то, -- кивнул Римо. -- Пока меня не казнили.
-- А, -- неопределенно протянул Хискос.
-- В парке нашли забитого до смерти торговца наркотой, а рядом валялся мой
полицейский значок. Но я этого типа не трогал. Меня подставили -- и под суд.
Не успело до меня дойти, что никакой это не показательный процесс на радость
общественности или что-то вроде того, смотрю -- уже привязывают к
электрическому стулу. Впрочем, стульчик-то оказался липовый. Скоро я
очухался и услышал радостную весть, что с этого дня вычеркнут из списка
живых.
Может, если отвечать, он отвяжется, подумал Хискос и сказал:
-- Наверно, твоя семья очень переживала.
-- Нет, не очень. Я сирота. Отчасти по этой причине меня и выбрали для
работы.
-- Работы? -- переспросил Хискос, поневоле признаваясь себе, что слушает с
интересом -- может, из-за этих мертвенных глаз?
-- Ну да. Это, вообще-то, нелегко объяснить. Видишь ли, некоторое время
назад один из президентов решил, что плохи наши дела. Правительство
проигрывает войну с мафией. Мошенники вертят конституцией как хотят,
уклоняясь от ответственности перед нацией. Еще немного посадит
организованная преступность своего человека и Белый дом, и тогда -- прощай,
Америка! Ну и что тут мог президент? Не отменять же конституцию! И тогда он
надумал создать суперагентство под названием КЮРЕ и поручил парню по имени
Смит наладить его работу.
-- Смит? Хорошее имя, -- ухмыльнулся Хискос.
-- Да и парень хороший, -- сказал Римо. -- Доктор Харолд У. Смит. Его
прерогатива -- бороться с преступниками неконституционными методами.
