продлится долго или что кто-нибудь не придет на помощь. Но полюбуйтесь на
это теперь! И так, наверно, повсюду. В Европе, в Америке, в Азии - везде
то же самое. Если бы не так, они были бы уже здесь, помогали, лечили,
чистили... Нет, я считаю, что ваша группа понимала это с самого начала.
Несколько секунд мы молчали, затем я спросил:
- Эта болезнь, эпидемия... Что это такое, по-вашему?
- Убейте, не знаю, приятель. Я думал, что это тиф, но кто-то мне
сказал, будто тиф развивается дольше. Так что не знаю. И не знаю, почему
не заразился сам... Разве что мог держаться от заболевших подальше и
следить за тем, чтобы моя еда была чистой. Я ел только консервы, которые
открывал сам, и пил только пиво из бутылок. Так или иначе, мне не
улыбается торчать здесь дольше. Вы-то куда собираетесь?
Я рассказал ему про адрес, написанный мелом на стене. Он еще не видел
эту надпись. Он как раз направлялся к Университету, когда услыхал мой
выстрел, и стал с некоторой опаской разыскивать стрелявшего.
- Это я... - начал я и остановился. Где-то на улице, к западу от нас,
послышался звук стартера. Мотор заревел и вскоре затих вдали.
- Ну вот, еще кто-то уехал, сказал Коукер. - Кстати, об этой надписи.
Как вы думаете, кто ее мог оставить?
Я пожал плечами.
- Вполне возможно, что адрес оставил человек из нашей группы, который
был захвачен Коукером и потом вернулся сюда. Или кто-нибудь из зрячих,
кого Коукер упустил. Ведь определить, когда сделана надпись, было нельзя.
Он подумал.
- Вдвоем нам будет лучше. Я пристроюсь к вам и посмотрю, что там
делается. Ладно?
- Ладно, - согласился я. - Я за то, чтобы сейчас лечь спать и завтра
выехать пораньше.
Я проснулся, когда он еще спал. Я вновь облачился в свой лыжный
костюм и тяжелые башмаки, бросив неудобную одежду, которой снабдили меня
люди Коукера. К тому времени, когда я вернулся с набором банок и пакетов,
Коукер тоже был на ногах и одет. За завтраком мы решили, что поедем не в
одном грузовике в поведем два - к вящей пользе обитателей Тиншэма.
- И смотрите, чтобы окна в кабине были закрыты, - напомнил я. -
Вокруг Лондона полно триффидных заповедников, особенно к западу.
- Ага. Я уже видел этих тварей в городе, - сказал он беспечно.
- Я тоже видел их, и притом в действии, - сказал я.
В первом же гараже, который нам повстречался, мы взломали
бензоколонку и запаслись горючим. Затем, грохоча по улицам, как танковая
колонна, мы двинулись на запад: моя трехтонка впереди, он за мной.
Продвижение было утомительным. Через каждые несколько десятков метров
попадался какой-нибудь брошенный автомобиль. Иногда две-три машины
полностью перекрывали дорогу, так что приходилось переключаться на первую
скорость и сдвигать одну из них в сторону. Разбитых машин было немного.
Видимо, слепота поражала водителей хотя и быстро, но не мгновенно, так что
они успевали затормозить. В большинстве они сворачивали при этом к
тротуару. Если бы катастрофа произошла днем, главные магистрали были бы
совершенно забиты и нам пришлось бы затратить дни, чтобы выбраться из
центра боковыми улицами, отступая перед непроходимой стеной машин в
поисках объезда. Одним словом, продвигались мы не так медленно, как мне
представлялось из-за нескольких пустяковых задержек, и когда я через
несколько миль увидел впереди возле дороги перевернутую машину, я осознал,
что теперь мы уже на пути, который прошли и расчистили для нас другие.
На западной окраине Стейнза мы ощутили, что Лондон, наконец, остался
позади. Я остановил машину и пошел назад к Коукеру. Когда он выключил
двигатель, наступила тишина, плотная и неестественная, нарушаемая только
потрескиванием охлаждающегося металла. Я вдруг вспомнил, что с того
момента, как мы тронулись в путь, я не видел, кроме нескольких воробьев,
ни одного живого существа. Коукер вылез из кабины. Он стоял посреди
дороги, вслушиваясь и оглядываясь. Потом пробормотал:
Вон там пред нами пролегают
Пустыни бесконечной вечности...
Я пристально посмотрел на него. Серьезное, задумчивое выражение на
его лице сменилось вдруг ухмылкой, и он спросил:
- А может быть, вы предпочитаете Шелли?
- Я - Озимандис, царь царей,
Взгляни, надменный, на мои труды и ужаснись!..
Пошли поедим чего-нибудь.
- Коукер, - сказал я, когда мы устроились на прилавке в магазине,
намазывая мармелад на бисквиты. - Вы меня озадачили. Кто вы такой? В
первый раз, когда я вас повстречал, вы занимались декламацией - вы мне
простите это вполне подходящее слово? - на портовом жаргоне. Теперь вы
цитируете Марвелла. Я не понимаю этого.
Он усмехнулся.
- Я тоже никогда этого не понимал, - сказал он. - Как и полагается
гибриду: никогда не знаешь, что ты такое. Мать тоже не знала, что я такое,
- во всяком случае она никогда не могла доказать, кто был моим отцом, и
получить средства на мое содержание. Она вымещала это на мне, и я с
детства был всем на свете недоволен. Кончив школу, я повадился ходить на
митинги - все равно какие, лишь бы это были митинги протеста. Это свело
меня с публикой, которая там выступала. Может быть, они находили меня
забавным. Так или иначе, они стали таскать меня с собой на всякие
политические сборища. Потом мне надоело, что я их забавляю и что мои слова
вызывают у них этакий двойной смех, наполовину вместе со мной, наполовину
надо мной. Я сообразил, что мне необходимо общее образование, какое имеют
они, и тогда я сам посмеюсь над ними. Я поступил в вечерние классы и стал
практиковаться в их жаргоне. Очень многие не понимают одной простой вещи.
Если вы разговариваете с человеком и хотите, чтобы он принял вас всерьез,
говорите с ним на его собственном жаргоне. Если же вы цитируете Шелли, но
говорите, как простолюдин, они находят, что вы милы, вроде обезьянки у
шарманщика, но на смысл ваших слов они не обращают внимания. Необходимо
говорить на жаргоне, который они привыкли принимать всерьез. И наоборот.
Половина политической интеллигенции, выступая перед рабочей аудиторией,
ничего не может добиться - и не столько потому, что она стоит выше этой
аудитории, сколько из-за того, что большинство ребят слушают голос, а не
слова; они пропускают слова мимо ушей, потому что слова эти очень уж
вычурные, а не обыкновенная человеческая речь. И вот я рассудил, что надо
сделаться двуязыким и каждый язык употреблять в подходящей обстановке, а
время от времени - вдруг и не тот язык не в той обстановке. Это действует
без промаха. Чудесная вещь наша английская кастовая система. С тех пор я
стал делать успехи в ораторском ремесле. Постоянной работой это не
назовешь, но зато интересно и разнообразно.
- А как случилось, что вы не ослепли? Вы же не были в больнице, не
так ли?
- Я? Нет. Случилось так, что я выступал на митинге протеста против
хамства полиции во время одной забастовки. Мы начали около шести, а через
полчаса пожаловала и сама полиция. Я нашел очень удобный люк и спустился в
подвал. Они полезли за мной и стали его обыскивать, только я зарылся в
кучу стружки. Они немного потоптались наверху, потом все затихло. Но я не
торопился вылезать. Ни к чему мне было попадаться в их маленькие славные
ловушки. Я пригрелся в стружках и заснул. А когда утром осторожно высунул
нос наружу, то увидел, что произошло. - Он помолчал в задумчивости. - Ну
что же, моя ораторская карьера закончилась. Вряд ли теперь будет спрос на
мои таланты.
Я не стал с ним спорить. Мы закончили еду. Он соскочил с прилавка.
- Пошли. Пора двигаться. "Завтра к свежим полям и новым лугам", если
вам нужна на этот раз совершенно банальная цитата.
- Она не только банальная, она еще и неточная, - сказал я. - Не "к
полям", а "к лесам".
Он подумал хмурясь. - Провалиться мне, приятель, так оно и есть, -
признал он.
И я и Коукер заметно ожили: сельские пейзажи вселяли какие-то
надежды. Да, конечно, эти зеленые всходы созреют, но некому будет собрать
урожай и некому сорвать фрукты с плодовых деревьев; и вся эта местность
никогда больше не будет такой аккуратной и нарядной, как сегодня, но при
всем том она будет продолжать жить по-своему. Это не то что города,
бесплодные и обреченные. Это место, где можно работать, заботиться и еще
найти свое будущее. На его фоне мое существование в течение последней
недели представилось мне чем-то вроде жизни крысы, шмыгающей по помойным
ямам. И когда я глядел на поля, я чувствовал, как ширится и крепнет моя
душа.
Когда нам попадались города на нашем пути, такие, как Рединг и
Ньюбери, на некоторое время возвращалось ко мне лондонское настроение, но
это были всего лишь незначительные впадины на графике моего возрождения.
Невозможно до бесконечности сохранять трагическое настроение. В этом
разум подобен фениксу. Это его качество может быть полезным и вредным, оно
просто часть воли к жизни, хотя именно одно позволило нам вступать в одну
изнурительную войну за другой. Но мы не можем долго оплакивать даже целые
океаны пролитого молока - таково необходимое свойство нашего организма.
Под голубым небом с облаками, плывущими подобно айсбергам, страшная память
о городе бледнела и чувство жизни вновь освежало нас подобно чистому
ветру. И если это не может служить оправданием, то во всяком случае
объясняет, почему я время от времени вдруг с удивлением ловил себя на том,
что пою за рулем.
В Хангерфорде мы остановились, чтобы взять горючего и еды. Чувство
освобождения продолжало расти по мере того, как мы милю за милей мчались
по нетронутой стране. Она еще не казалась пустынной, она была пока только
сонной и приветливой. Даже небольшие кучки триффидов, ковыляющих через
какое-нибудь поле или зарывшихся корнями в землю, не портили моего
настроения. Они вновь превратились для меня в объекты чисто
профессионального интереса.
Неподалеку от Дивайзеса мы опять остановились, чтобы свериться с
картой. Немного дальше мы свернули вправо на проселок и въехали в деревню
Тиншэм.
10. ТИНШЭМ
Миновать Менор, не заметив, не было никакой возможности. Высокая
стена, огораживающая поместье, проходила рядом с дорогой за кучкой
домиков, составлявших деревню Тиншэм. Мы ехали вдоль этой стены, пока не
увидели массивные ворота из сварного железа. За воротами стояла молодая
женщина, лицо которой не выражало ничего, кроме трезвого сознания
возложенной на нее ответственности. Она была вооружена и неумело сжимала
ружье обеими руками. Я дал сигнал Коукеру притормозить и окликнул ее. Она
пошевелила губами, но из-за шума двигателя я не расслышал ни слова. Я
выключил двигатель.
- Это Тиншэм-менор? - осведомился я.
Она не пожелала выдавать никаких тайн.
- Вы кто такие? - спросила она вместо ответа. - И сколько вас?
Мне очень хотелось, чтобы она не обращалась так со своим ружьем. Не
спуская глаз с ее пальцев, неловко нащупывающих спусковой крючок, я
вкратце объяснил ей, кто мы такие, почему мы приехали, что мы везем, и
заверил ее, что нас всего двое и больше в грузовиках никто не прячется.
Вряд ли она восприняла все это. Ее глаза не отрывались от моего лица, и в
них было тоскливо-умозрительное выражение, обыкновенно свойственное
ищейкам и неприятное даже у них. Мои слова не рассеяли эту всеобъемлющую
подозрительность, которая делает добросовестных людей такими скучными.
Когда она вышла, чтобы заглянуть в кузовы и проверить правдивость моих
утверждений, я мысленно пожелал ей не столкнуться когда-нибудь с людьми,
