инкубационный период. Да и то сказать, если бы я и знал - какая разница?
Достаточно того, что болезнь эта очень скверная, раз рыжеволосый молодой
человек пустил в ход пистолет и отказался от преследования нашей группы.
Похоже было на то, что я с самого начала оказывал своей команде
сомнительную услугу. Мне удалось помочь им продержаться, в то время как, с
одной стороны, им угрожала соперничающая шайка, а с другой - из пригорода
надвигались триффиды. Теперь появилась еще эта болезнь. Чего же я достиг в
конце концов? Отодвинул на какое-то время голодную смерть, только и всего.
Я не знал, что делать дальше. И кроме того, меня мучила мысль о
Джозелле. То же самое, а может быть, нечто похуже, могло твориться и в ее
районе...
Я обнаружил, что снова думаю о Микаэле Бидли и его группе. Еще раньше
я знал, что на их стороне логика, а теперь я начинал думать, что на их
стороне и истинная гуманность. Они исходили из того, что невозможно спасти
кого-нибудь, кроме очень немногих. Внушать же остальным беспочвенные
надежды - это по меньшей мере жестоко.
Кроме того, были еще мы сами. Если в чем-либо вообще есть
какая-нибудь цель, то для чего мы выжили? Не для того же, чтобы попусту
растратить себя в безнадежных усилиях?..
Я решил, что завтра же отправлюсь на поиски Джозеллы, и мы вместе
разрешим все сомнения.
Щеколда двери звякнула. Дверь медленно приоткрылась.
- Кто там? - спросил я.
- О, вы здесь... - сказал девичий голос.
Она вошла и притворила за собой дверь.
- Что вам угодно? - спросил я.
Она была высокая и тонкая. Меньше двадцати, подумал я. Я нее были
слегка вьющиеся волосы. Каштановые волосы. Она была тихая, но не из тех,
кого не замечают: так уж она была устроена и сложена. Золотисто-коричневые
глаза ее смотрели поверх меня, а то бы я подумал, что она меня
рассматривает.
Она ответила не сразу. Была в ней какая-то неуверенность, которая
очень не шла ей. Я ждал, пока она заговорит. У меня почему-то комок
подкатил к горлу. Понимаете, она была молода и она была прекрасна. Вся
жизнь должна была лежать перед нею: возможно, чудесная жизнь. Всегда есть
что-то немного печальное в молодости и красоте при любых обстоятельствах,
не правда ли?..
- Вы собираетесь уходить? - сказала она. Это был наполовину вопрос,
наполовину утверждение тихим, чуть нетвердым голосом.
- Я этого не говорил, - возразил я.
- Да, - согласилась она. - Но это говорят другие... И ведь это
правда?
Я ничего не сказал. Она продолжала:
- Так нельзя. Вам нельзя бросать их. Вы им нужны.
- Мне здесь нечего делать, - сказал я. - Все надежды напрасны.
- А вдруг окажется, что не напрасны?
- Этого не может быть... не сейчас. Мы бы уже знали.
- Но если они все-таки оправдаются? А вы все бросили и ушли?..
- Вы полагаете, я не думал об этом? Мне здесь нечего делать, говорю я
вам. Я был чем-то вроде наркотика, который впрыскивают больному, чтобы
хоть немного продлить его жизнь... не вылечить, а именно отсрочить смерть.
Несколько секунд она молчала. Затем она проговорила нетвердо:
- Жизнь прекрасна... даже такая. - Она едва владела собой.
Я не мог выговорить ни слова.
- Вы можете не дать нам умереть. Всегда есть шанс... просто шанс, что
что-нибудь случится, даже сию минуту.
Я уже сказал, что думаю, об этом и не стал повторяться.
- Это так трудно, - проговорила она, словно сама себе. - Если бы
только я могла видеть вас... Но, конечно, если бы я могла видеть... Вы
молоды? Голос у вас молодой.
- Мне около тридцати, - сказал я. - И я очень обыкновенный.
- Мне восемнадцать. Это был день моего рождения... день, когда пришла
комета.
Я не мог придумать, что ответить. Любые слова были бы жестокими.
Пауза затянулась. Я видел, как она стискивает руки. Затем она уронила их;
костяшки пальцев у нее побелели. Она шевельнула губами, чтобы заговорить,
но ничего не сказала.
- Ну что? Что я могу сделать? - спросил я. - Продлить это еще
немного?
Она закусила губу, затем сказала:
- Они... они говорят, что вы, наверно, одиноки. Я подумала, что если
бы... - Ее голос дрогнул, костяшки пальцев побелели еще сильнее. - Если бы
у вас кто-нибудь был... я хочу сказать, если бы у вас был кто-нибудь
здесь... вы... вы бы, может быть, не ушли от нас. Может быть, вы остались
бы с нами?
- О Боже, - сказал я тихо.
Я глядел на нее. Она стояла очень прямо, губы ее слегка дрожали. У
нее должны были быть поклонники, жадно ловившие тень ее улыбки. Она была
счастлива и беззаботна, а потом к ней пришло бы счастье в заботах. Ее
ждали жизнь, полная очарования, и радостная любовь.
- Вы ведь будете добры ко мне, правда? - сказала она. - Понимаете, я
никогда еще...
- Замолчите! Замолчите! - оборвал я ее. - Вы не должны говорить мне
такие вещи. Пожалуйста, уходите.
Но она не уходила. Она стояла и глядела на меня невидящими глазами.
- Уходите же! - повторил я.
Она была прямым укором, и я не мог вынести этого. Она была не просто
собой. Она была тысячами тысяч погибших юных жизней.
Она подошла ближе.
- Что это, вы плачете? - спросила она.
- Уходите. Ради Бога, уходите! - воскликнул я.
Она постояла в нерешительности, затем повернулась и ощупью
направилась к двери. Когда она выходила, я сдался:
- Можете сказать им, что я остаюсь.
Проснувшись на следующее утро, я прежде всего ощутил запах. Он
чувствовался и раньше, но погода, к счастью, была прохладная. Теперь же
наступил теплый день, и было уже довольно поздно. Не стану подробно
рассказывать об этом запахе; те, кто знал его, никогда не забудут, а для
остальных он неописуем. Он неделями поднимался над городами и разносился
каждым дуновением ветра. Я ощутил его в то утро, и он окончательно убедил
меня, что наступил конец. Смерть есть лишь жуткий конец движения;
окончательным же является распад.
Несколько минут я лежал и думал. Теперь единственное, что можно было
сделать, это погрузить команду на грузовики и вывезти из города. А запасы,
которые мы сделали? Их также надо погрузить и вывезти... и, кроме меня,
никто не может сидеть за рулем... На это понадобятся дни... если только
они еще есть у нас, эти дни...
Тут я подумал, что сейчас делают мои люди. В доме стояла странная
тишина. Я прислушался, но различил только доносившиеся откуда-то стоны.
Меня охватила тревога. Я вылез из постели и торопливо оделся. На
лестничной площадке я прислушался снова. Нигде в доме не было слышно
шагов. На меня вдруг нахлынуло скверное ощущение, будто история
повторяется и я опять нахожусь в больнице.
- Эй! Кто здесь есть? - крикнул я.
Отозвалось несколько голосов. Я распахнул ближайшую дверь. Там лежал
мужчина. Он выглядел очень плохо и был в полубреду. Я ничего не мог
сделать. Я снова закрыл дверь.
Мои шаги гремели по деревянным ступенькам. На следующем этаже женский
голос позвал:
- Билл!.. Билл!
Она лежала на кровати в маленькой комнатушке, девушка которая
приходила ко мне вчера вечером. Когда я вошел, она повернула ко мне лицо.
Я увидел, что она тоже больна.
- Не подходите близко, - сказала она. - Это все-таки вы, Билл?
- Да.
- Я так и думала. Вы еще можете ходить, остальные ползают. Я рада,
Билл. Я сказала им, что вы не уйдете... но они сказали, что вы уже ушли. И
они все ушли, все, кто мог ходить.
- Я спал, - сказал я. - Что произошло?
- Многие и многие из нас заразились. Все были напуганы.
Я сказал беспомощно:
- Что я могу сделать для вас? Может быть, вам что-нибудь принести?
Ее лицо исказилось, она обхватила себя руками и скорчилась. Потом
приступ прошел. Она лежала, и струйки пота стекали по ее лбу.
- Пожалуйста, Билл. Я не очень храбрая. Вы не можете принести мне
чего-нибудь... покончить с этим?
- Да, сказал я. - Я могу сделать это для вас.
Я вернулся из аптеки минут через десять. Я подал ей стакан воды и
вложил ей снадобье в другую руку.
Некоторое время она медлила. Затем она сказала:
- Все тщетно... и все могло быть совсем по-другому. Прощайте, Билл...
и спасибо вам за то, что вы сделали.
Я глядел на нее, как она лежала. Я спрашивал себя, сколько женщин
сказали бы: "Возьми меня с собой", когда она сказала: "Останься с нами"?
И я даже не знал ее имени.
9. ЭВАКУАЦИЯ
Я решил ехать к Вестминстеру, потому что хорошо помнил о рыжеволосом
молодом человеке, который в нас стрелял.
После того как мне исполнилось шестнадцать, мой интерес к оружию
пошел на убыль, но теперь, когда мир снова впал в дикость, представлялось
необходимым либо быть готовым в случае надобности вести себя по-дикарски,
либо в скором времени вообще перестать вести себя как бы то ни было. На
Сент-Джеймс-стрит было несколько магазинов, где с величайшей изысканностью
торговали всеми видами смертоносного оружия - от ружей на птиц до винтовок
на слонов.
Я покинул эти магазины со смешанным чувством защищенности и
агрессивности. У меня вновь был добрый охотничий кинжал. В кармане лежал
пистолет, точный в надежный, как научный прибор. На сиденье рядом
покоились заряженный дробовик двенадцатого калибра и коробки с патронами.
Я выбрал дробовик, а не винтовку: гремит он не менее убедительно, верхушку
же триффида снесет, не в пример пуле, начисто. А триффиды были уже в самом
Лондоне. По-видимому, они еще старались избегать улиц, но я заметил, как
несколько штук ковыляли через Гайд-парк, и еще несколько торчало в
Грин-парке. Скорее всего это были декоративные экземпляры с урезанным
жалом, но, может быть, и нет.
И вот я прибыл в Вестминстер.
Все здесь несло на себе отпечаток смерти, гибели. Обычная россыпь
покинутых машин замерла на улицах. Людей почти не было.
Над всем этим возвышалось здание Парламента, стрелки его часов
застыли на трех минутах седьмого. Было трудно поверить, что теперь это
просто претенциозное украшение из непрочного камня, которому предстоит
медленное разрушение. Пусть градом посыплются вниз на террасу его
обвалившиеся бельведеры - больше не будет негодующих членов парламента,
сетующих на риск, которому подвергаются их драгоценные жизни. Наступит
время, и потолки и крыши проваляться в эти залы, откуда на весь мир
звучало эхо добрых намерений и наивных уловок.
Рядом невозмутимо текла Темза. Она будет течь и тогда, когда
обрушатся каменные набережные, разольется вода и Вестминстер снова
превратится в островок на болоте.
Поразительно четким силуэтом на фоне ясного неба вздымалось
серебристо-серое аббатство. Оно стояло, отчужденное своим возрастом от
эфемерной поросли вокруг. Прочный фундамент веков поддерживал его, и, быть
может, ему предстояло еще долгие века сохраняться в неприкосновенности и
служить памятником тем, чья работа была теперь разорена дотла.
Я не стал там задерживаться. В грядущие годы кто-нибудь, исполненный
романтической меланхолии, придет взглянуть на аббатство. Но романтизм
такого рода есть сплав трагедии и давних воспоминаний. Мне же все это было
слишком близко.
Мало того, я начинал испытывать нечто новое - страх одиночества. Я не
был одинок с тех пор, пока шел из больницы по Пиккадилли. Во всем, что я
видел тогда, была неразгаданная новизна. А теперь я впервые почувствовал
ужас, который обрушивает одиночество на стадное по натуре животное. Я
ощущал себя голым, беззащитным против всех страхов, кравшихся за мною по
