Зубалове появилось что-то, чего никогда не было при ней -- склоки между
родственниками... Дядя Федя, тоже иногда живший здесь, враждовал с моим
старшим братом Яшей, поселившимся со своей женой в Зубалове. Яша
ссорился с Василием. Единокровные братья были до того разными людьми,
что не могли найти общий язык ни в чем... Яшина жена враждовала с
бабушкой и дедушкой, которые сами грызлись между собой. Приходила жена
(овдовевшая в 1938 году) дяди Павлуши, и своим острым языком подливала
масла в огонь... Мы, дети, вертелись между ними всеми, принимали сторону
то одних, то других, не зная, в чем дело. Няня моя, миротворица,
умудрялась сохранить прекрасные отношения со всеми, поэтому на нее
возлагались дипломатические миссии по урегулированию отношений...
Враждующие группировки искали защиты у отца. Для этого высылали меня: --
"Поди, скажи папе..." Я шла, и получала от отца нагоняй: -- "Что ты
повторяешь все, что тебе скажут, как пустой барабан!" -- сердился он и
требовал, чтобы я не смела обращаться к нему с просьбами
за других... Требовал он также, чтобы я не носила к нему ничьих
писем, -- мне иногда давали их в школе, -- и не служила "почтовым
ящиком"... Нет, это было не прежнее Зубалово... Дух его и вся обстановка
были совсем иными. Летом отец уезжал в Сочи, а меня отправляли с няней
или в Крым, в Мухолатку, или тоже брали в Сочи. Осталось у меня много
писем отца из Сочи или в Сочи, или в Крым. Вот несколько выдержек из его
писем тех лет: "Здравствуй, моя воробушка! Не обижайся на меня, что не
сразу ответил. Я был очень занят. Я жив, здоров, чувствую себя хорошо.
Целую мою воробушку крепко-накрепко"... "Милая Сетанка! Получил твое
письмо от 25/IX. Спасибо тебе, что папочку не забываешь. Я живу неплохо,
здоров, но скучаю без тебя. Гранаты и персики получила? Пришлю еще, если
прикажешь. Скажи Васе, чтобы он тоже писал мне письма. Ну, до свидания.
Целую крепко. Твой папочка"... "За письмо спасибо, моя Сетаночка.
Посылаю персики, пятьдесят штук тебе, пятьдесят -- Васе. Если еще нужно
тебе персиков и других фруктов, напиши, пришлю. Целую". (8 сентября 1934
г.). "Хозяюшка! Получил твое письмо и открытку. Это хорошо, что папку не
забываешь. Посылаю тебе немножко гранатовых яблок. Через несколько дней
пошлю мандарины. Ешь, веселись... Васе ничего не посылаю, так как он
стал плохо учиться. Погода здесь хорошая. Скучновато только, так как
хозяйки нет со мной. Ну, всего хорошего, моя хозяюшка. Целую тебя
крепко"... (8 октября 1935 г.). "Сетанка и Вася! Посылаю вам сласти,
присланные на-днях мамой из Тифлиса, вашей бабушкой. Делите их пополам,
да без драчки. Угощайте кого вздумаете"... (18 апреля 1935 г.).
"Здравствуй, хозяюшка! Посылаю тебе гранаты, мандарины и засахаренные
фрукты. Ешь -- веселись, моя хозяюшка! Васе ничего не посылаю, так как
он все еще плохо учится и кормит меня обещаниями. Объясни ему, что я не
верю в словесные обещания, и поверю Васе только тогда, когда он на деле
начнет учиться хотя бы на "хорошо". Докладываю тебе, товарищ хозяйка,
что был я в Тифлисе на один день, побывал у мамы и передал ей от тебя и
Васи покло
н. Она более или менее здорова и крепко целует вас обоих. Ну, пока
все. Целую. Скоро увидимся". (18 октября 1935 г.) "Здравствуй, моя
хозяюшка! Письмо получил. Спасибо! Я здоров, живу хорошо, Вася хворал
ангиной, но теперь здоров. Поеду ли на юг? Я бы поехал, но без твоего
приказа не смею трогаться с места. Бываю часто в Липках. Здесь жарко.
Как у тебя в Крыму? Целую мою воробушку"... "Здравствуй, моя воробушка!
Письмо получил, за рыбу спасибо. Только прошу тебя, хозяюшка, больше не
посылать мне рыбы. Если тебе так нравится в Крыму, можешь остаться в
Мухолатке все лето. Целую тебя крепко. Твой папочка." (7 июля 1938 г.)
"Моей хозяйке-Сетанке -- привет! Все твои письма получил. Спасибо за
письма! Не отвечал на письма потому, что был очень занят. Как проводишь
время, как твой английский, хорошо ли себя чувствуешь? Я здоров и весел,
как всегда. Скучновато без тебя, но что поделаешь, -- терплю. Целую мою
хозяюшку". (22 июля 1939 г.). "Здравствуй, моя хозяюшка! Оба твои письма
получил. Хорошо, что не забываешь папочку. Сразу ответить не мог: занят.
Ты, оказывается, побывала на Рице и при этом не одна, а с кавалером. Что
же, это не дурно. Рица -- место хорошее, особенно, ежели с кавалером,
моя воробушка... Когда думаешь вернуться в Москву? Не пора ли? Думаю,
что пора. Приезжай в Москву к числу 25 августа, или даже к 20-му. Как ты
об этом думаешь -- напиши-ка. Я не собираюсь в этом году на юг. Занят,
не смогу отлучиться. Мое здоровье? Я здоров, весел. Скучаю чуточку без
тебя, но ты, ведь, скоро приедешь. Целую тебя, моя воробушка,
крепко-накрепко". (8 августа 1939 г.). Отец подписывался во всех письмах
ко мне одинаково: "Секретаришка Сетанки-хозяйки бедняк И. Сталин". Надо
объяснить, что это была игра, выдуманная отцом. Он именовал меня
"хозяйкой", а себя самого и всех своих товарищей, бывавших у нас дома
почти ежедневно -- моими "секретарями", или "секретаришками". Не знаю,
развлекала ли эта игра остальных, но отец развлекался ею вплоть до самой
войны. В тон его юмору я писала ему "приказы" наподобие следующих (форма
и
х тоже была выдумана отцом): "21 октября 1934 г. Тов. И. В. Сталину,
секретарю N 1. Приказ N 4 Приказываю тебе взять меня с собой. Подпись:
Сетанка-хозяйка. Печать. Подпись секретаря N 1: Покоряюсь. И. Сталин".
Очевидно, дело касалось того, что меня не брали в кино или в театр, а я
просила. Или: "Приказываю тебе позволить мне поехать завтра в Зубалово"
-- 10 мая 1934 года. Или: "Приказываю тебе повести меня с собой в театр"
-- 15 апреля 1934 года. Или: "Приказываю тебе позволить мне пойти в
кино, а ты закажи фильм "Чапаев" и какую-нибудь американскую комедию" --
28 октября 1934 года. Отец подписывался под "приказом": "Слушаюсь",
"Покоряюсь", "Согласен", или "Будет исполнено". И, так как отец все
требовал новых "приказов", а мне это уже надоело, то однажды я написала
так: Приказываю тебе позволить мне писать приказ один раз в шестидневку"
-- 26 февраля 1937 года. Став чуть постарше, я несколько разнообразила
эти требования: "Папа!! Ввиду того, что сейчас уже мороз, приказываю
носить шубу. Сетанка-хозяйка" -- 15 декабря 1938 года. Потом, не
дождавшись позднего прихода отца домой, я оставляла ему на столе возле
прибора послание: "Дорогой мой папочка! Я опять прибегаю к старому,
испытанному способу, пишу тебе послание, а то тебя не дождешься. Можете
обедать, пить (не очень), беседовать. Ваш поздний приход, товарищ
секретарь, заставляет меня сделать Вам выговор. В заключение целую
папочку крепко-крепко и выражаю желание, чтобы он приходил пораньше.
Сетанка-хозяйка". На этом послании от 11 октября 1940 года отец
начертал: "Моей воробушке. Читал с удовольствием. Папочка". И, наконец,
последнее подобное шуточное послание -- в мае 1941 года, на пороге
войны: "Мой дорогой секретаришка, спешу Вас уведомить, что Ваша хозяйка
написала сочинение на "отлично!". Таким образом, первое испытание сдано,
завтра сдаю второе. Кушайте и пейте на здоровье. Целую крепко папочку
1000 раз. Секретарям привет. Хозяйка". И "резолюция" сверху на этом:
"Приветствуем нашу хозяйку! За секретаришек -- папка И. Сталин". Вскоре
началась война и всем было не до шуток, не до игр. Но прозвище
"Сетанка-хозяйка" долго еще оставалось за мной, и все участники этой
игры долго потом называли меня, уже взрослую, "хозяйкой", и вспоминали
про эти детские "приказы". Когда началась война, мне было пятнадцать
лет. Осенью 1941 года нас отправили в Куйбышев, -- я должна была там
окончить девятый класс. В те годы. -- 1942-43 -- произошли события,
навсегда разъединившие нас с отцом -- мы стали относиться друг к другу
отчужденно. Но его ласку, его любовь и нежность ко мне в детстве я
никогда не забуду. Он мало с кем был так нежен, как со мной, -- должно
быть когда-то он очень любил маму. Еще любил он и уважал свою мать. Он
говорил, что она была умной женщиной. Он имел ввиду ее душевные
качества, а не образование, -- она едва умела нацарапать свое имя. Он
рассказывал иногда, как она колотила его, когда он был маленьким, как
колотила и его отца, любившего выпить.* Характер у нее был, очевидно,
строгий и решительный, и это восхищало отца. Она рано овдовела и стала
еще суровее. У нее было много детей, но все умерли в раннем детстве, --
только отец мой выжил. Она была очень набожна и мечтала о том, чтобы ее
сын стал священником. Она осталась религиозной до последних своих дней
и, когда отец навестил ее, незадолго до ее смерти, сказала ему: "А жаль,
что ты так и не стал священником"... Он повторял эти ее слова с
восхищением; ему нравилось ее пренебрежение к тому, чего он достиг -- к
земной славе, к суете... Она так и не захотела покинуть Грузию и
приехать жить в Москву, хотя отец звал ее, и мама тоже. Ей был не нужен
столичный уклад жизни, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой
набожной старухи. Умерла она в 1936 году около восьмидесяти лет. Отец
очень огорчался, и часто говорил о ней позже. Но он был плохим,
невнимательным сыном, как и отцом, и мужем... Все его существо целиком
было посвящено другому, -- политике, борьбе, -- поэтому чужие люди
всегда были для него важнее и значительнее близких.
* Его отец и погиб в пьяной драке кто-то ударил его ножом.
Отец обычно не допекал меня нотациями или какими-нибудь нудными
придирками. Его родительское руководство было самым общим -- хорошо
учиться, больше бывать на воздухе, никакой роскоши, никакого баловства,
Иногда он проявлял по отношению ко мне какие-то самодурские причуды.
Однажды, когда мне было лет десять, в Сочи, отец, поглядев на меня (я
была довольно "крупным ребенком") вдруг сказал: "Ты что это, голая
ходишь?" Я не понимала в чем дело. "Вот, вот!" -- указал он на длину
моего платья -- оно было выше колен, как и полагалось в моем возрасте.
"Черт знает что!" -- сердился отец, -- "а это что такое?" Мои детские
трусики тоже его разозлили. "Безобразие! Физкультурницы!" раздражался он
все больше -- "ходят все голые!" Затем он отправился в свою комнату и
вынес оттуда две своих нижних рубашки из батиста. "Идем!" -- сказал он
мне. "Вот, няня" -- сказал он моей няне, на лице которой не отразилось
удивления -- "вот, сшейте ей сами шаровары, чтобы закрывали колени; а
платье должно быть ниже колен!" -- "Да, да!" -- с готовностью ответила
моя няня, вовек не спорившая со своими хозяевами. -- "Папа!" --
взмолилась я, -- "да ведь так сейчас никто не носит!" Но это был для
него совсем не резон... И мне сшили дурацкие длинные шаровары и длинное
платье, закрывавшее коленки -- и все это я надевала только, идя к отцу.
Потом я постепенно укорачивала платье, -- он не замечал, потому что ему
было уже совсем не до того. И вскоре я вернулась к обычной одежде... Но
он не раз еще доводил меня до слез придирками к моей одежде: то вдруг
ругал, почему я ношу летом носки, а не чулки, -- "ходишь опять с голыми
ногами!" То требовал, чтобы платье было не в талию, а широким балахоном.
То сдирал с моей головы берет -- "Что это за блин? Не можешь завести
себе шляпы получше?" И сколько я ни уверяла, что все девочки носят
береты, он был неумолим, пока это не проходило у него, и он не забывал
сам. Позже я узнала от Александры Николаевны Накашидзе. что старики в
Грузии не переносят коротких платьев, коротких рукавов и носок. Даже
став взрослой, идя к отцу, я всегда должна была думать, не слишком ли
