необычно. Он прошел своим быстрым шагом прямо в мою комнату, где от
одного его взгляда окаменела моя няня, да так и приросла к полу в углу
комнаты... Я никогда еще не видела отца таким. Обычно сдержанный и на
слова и на эмоции, он задыхался от гнева, он едва мог говорить: "Где,
где это все? -- выговорил он, -- где все эти письма твоего писателя?"
Нельзя передать, с каким презрением выговорил он слово "писатель"...
"Мне все известно! Все твои телефонные разговоры -- вот они, здесь! --
он похлопал себя рукой по карману, -- Ну! Давай сюда! Твой Каплер --
английский шпион, он арестован!" Я достала из своего стола все Люсины
записи и фотографии с его надписями, которые он привез мне из
Сталинграда. Тут были и его записные книжки, и наброски рассказов, и
один новый сценарий о Шостаковиче. Тут было и длинное печальное
прощальное письмо Люси, которое он дал мне в день рождения -- на память
о нем. "А я люблю его!" -- сказала, наконец, я, обретя дар речи.
"Любишь!" -- выкрикнул отец с невыразимой злостью к самому этому слову
-- и я получила две пощечины, -- впервые в своей жизни. "Подумайте,
няня, до чего она дошла!" -- он не мог больше сдерживаться, -- "Идет
такая война, а она занята....!" и он произнес грубые мужицкие слова, --
других слов он не находил... "Нет, нет, нет" -- повторяла моя няня, стоя
в углу и отмахиваясь от чего-то страшного пухлой своей рукой, -- "Нет,
нет, нет!" "Как так -- нет?!" -- не унимался отец, хотя после пощечин он
уже выдохся и стал говорить спокойнее, -- "Как так нет, я все знаю!" И,
взглянув на меня, произнес то, что сразило меня наповал: "Ты бы
посмотрела на себя -- кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!" И ушел
к себе в столовую, забрав все, чтобы прочитать своими глазами. У меня
все было сломано в душе. Последние его слова попали в точку. Можно было
бы безрезультатно пытаться очернит
ь в моих глазах Люсю -- это не имело бы успеха. Но, когда мне сказали
-- "Посмотри на себя" -- тут я поняла, что действительно, кому могла
быть я нужна? Разве мог Люся всерьез полюбить меня? Зачем я была нужна
ему? Фразу о том, что "твой Каплер -- английский шпион" я даже как-то не
осознала сразу. И только лишь, машинально продолжая собираться в школу,
поняла, наконец, что произошло с Люсей... Но все это было как во сне.
Как во сне я вернулась из школы. "Зайди в столовую к папе" -- сказали
мне. Я пошла молча. Отец рвал и бросал в корзину мои письма и
фотографии. "Писатель!" -- бормотал он. -- "Не умеет толком писать
по-русски! Уж не могла себе русского найти!" То, что Каплер -- еврей
раздражало его, кажется, больше всего... Мне было все безразлично. Я
молчала, потом пошла к себе. С этого дня мы с отцом стали чужими
надолго. Не разговаривали мы несколько месяцев; только летом встретились
снова. Но никогда потом не возникало между нами прежних отношений. Я
была для него уже не та любимая дочь, что прежде. * * * * Люся был
вскоре выслан на север на пять лет. Он жил в Воркуте, работал в театре.
По окончании срока он решил уехать в Киев, к своим родителям (в Москву
ему не разрешалось вернуться). Но он, все-таки, ненадолго приехал в
Москву, несмотря на всю опасность. Это был 1948 год... Он приехал. И,
когда он сел в поезд, чтобы ехать в Киев, то в вагон вошли, и со
следующей станции он был увезен совсем в другом направлении... Теперь уж
его выслали не на поселение, а в лагеря, в страшные лагеря под Интой,
работать в шахте. Еще пять лет. За ослушание... В марте 1953 года
кончался его срок. Он просил, чтобы ему разрешили вернуться в Воркуту,
где был театр, чтобы поселиться там. Но его неожиданно перевели снова на
Лубянку в Москву... И вскоре, в июле 1953 года, ему сказали: "Вы
свободны. Можете идти домой. Какой ваш адрес? Куда бы вы хотели
позвонить?" И он вышел, и пошел по летним улицам Москвы, которых не
видал столько лет, по жарким июльским улицам и бульварам... * * * * Все
эти десять лет я почти ничего не знала о Люс
е достоверно; образ жизни мой был таков, что я не смогла бы
встретиться с его друзьями так, чтобы это не стало тут же известным. Я
знала лишь, что он выслан на север "за связи с иностранцами". Не знала я
и того, что в 1948 году он недолго был в Москве. Мне оставалась только
память о тех счастливых мгновениях, которые подарил мне Люся. И вот
пришел 1953 год. И пришло снова 3-е марта, через десять лет после того
дня, когда отец вошел, разъяренный, в мою комнату и ударил меня по
щекам. И вот я сижу у его постели, и он умирает. Я сижу, смотрю на суету
врачей вокруг, и думаю о разном... И о Люсе думаю, ведь десять лет как
он был арестован. Какова его судьба? Что с ним сейчас? А еще через год,
на II-ом Съезде Советских писателей в Кремле, в залитом огнями
Георгиевском зале я встречаю Люсю -- через одиннадцать лет после того,
как мы виделись в последний раз...
17
Весной, 1943 года, я окончила школу. С отцом мы не встречались и даже
не разговаривали по телефону четыре месяца, с того дня 3-го марта. Лишь
в июле я позвонила к нему и сказала, что школу окончила. "Приезжай!" --
буркнул он. Я показала ему аттестат и сказала, что хочу поступать в
университет, на филологический. Меня тянуло к литературе, и это же
советовала мне Анна Алексеевна, наша школьная учительница. "В литераторы
хочешь! -- недовольно проговорил отец, -- так и тянет тебя в эту богему!
Они же необразованные все, и ты хочешь быть такой... Нет, ты получи
хорошее образование, -- ну хотя бы на историческом. Надо знать историю
общества, -- литератору тоже это необходимо. Изучи историю, а потом
занимайся, чем хочешь..." Таково было его резюме. И хотя оно было
слишком категоричным, а я уже собралась с подругой вместе подавать на
филологический, -- я, все-таки, еще раз поверила авторитету отца и
поступила на исторический факультет. Я никогда не жалею об этом. Школа,
полученная на истфаке, оказалась полезной. Только отец не предугадал,
что из меня не получится "образованного марксиста" -- как ему хотелось;
получилось что-то совсем наоборот, именно благодаря изучению истории
общества. В доме стало опять тихо и скучно. Зубалово с весны 1943 года
"закрыли": отец сказал, что мы превратили его в вертеп. Бабушку и
дедушку, приехавших летом, поместили в дом отдыха "Сосны". Гуля, дочь
Яши, вернулась к своей матери, которая два года пробыла в тюрьме, по
страшной статье, каравшей родственников тех, кто сдался в плен. (Все,
кто попал в плен, даже будучи ранеными -- как Яша -- считались
"сдавшимися врагу". Правительство бросило на произвол, таким образом, во
время войны миллионы своих пленных солдат и офицеров, отказавшись от
какой-либо заботы об их дальнейшей судьбе. Не мудрено ли, что многие из
них не захотели потом вернуться домой?...) Василий был изгнан из
Зубалова, -- как и я, -- "за разложение" и -- по личному приказу отца (в
его качестве министра обороны!) -- получил десять суток карцера. На
кремлевской квартире тоже был р
азгром. Александра Николаевна Накашидзе. к великой моей радости,
получила "доносчику -- первый кнут!" и была выставлена вон из нашей
квартиры. Шпионство за мной, копанье в моих тетрадках и письмах,
подслушивание телефонных разговоров с Каплером и т. п. ее не спасли...
Отцу надоела ее глупость, -- к тому же она плохо справлялась со своими
функциями и не "уберегла" меня от соблазнов... Она срочно вышла замуж за
одного ответственного грузинского товарища и навсегда отбыла из нашего
дома, -- чему была и сама несказанно рада... Осенью 1943 года, когда я
пошла в университет, был "отменен" и дядька мой М. Н. Климов, -- я
умолила отца упразднить эту "охрану", так как невозможно было срамиться
перед студентами. Отец неожиданно понял меня и согласился... Только няня
моя оставалась со мной еще долго -- до самой своей смерти в 1956 году.
Она по-прежнему что-то шила в своей комнате рядом с моей, стрекотала там
ее швейная машинка. Иногда она тихонько приносила ко мне тарелку с
очищенными и нарезанными яблоками, или чай с маленькими тартинками, -- а
я сидела уткнувшись в свои книжки. С отцом я стала видеться крайне
редко. Он перестал приезжать обедать домой, как раньше, и стал уезжать к
себе в Кунцево, вместе со всеми, кто его постоянно окружал -- обедали
все там. Весной 1944 года я вышла замуж. Мой первый муж, студент, как и
я, был знакомый мне еще давно, -- мы учились в одной и той же школе. Он
был еврей, и это не устраивало моего отца. Но он как-то смирился с этим,
ему не хотелось опять перегибать палку, -- и поэтому он дал мне согласие
на этот брак. Я ездила к отцу специально для разговора об этом шаге. С
ним вообще стало трудно говорить. Он был раз и навсегда мной недоволен,
он был во мне разочарован. Был май, все цвело кругом у него на даче --
кипела черемуха, было тихо, пчелы жужжали... "Значит, замуж хочешь?" --
сказал он. Потом долго молчал, смотрел на деревья... "Да, весна...", --
сказал он вдруг. И добавил: "Черт с тобой, делай, что хочешь..." В этой
фразе было очень много. Она означала, что он не будет препятствоват
ь, и благодаря этому мы три года прожили безбедно, имели возможность
оба спокойно учиться. Я беззаботно родила ребенка и не думала о нем --
его растили две няни -- моя и та, которая вырастила Яшину Гулю, мою
племянницу. Только на одном отец настоял -- чтобы мой муж не появлялся у
него в доме. Нам дали квартиру в городе, -- да мы были и довольны
этим... И лишь одного он нас лишил -- своего радушия, любви,
человеческого отношения. Он ни разу не встретился с моим первым мужем, и
твердо сказал, что этого не будет. "Слишком он расчетлив, твой молодой
человек"... -- говорил он мне. "Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там
стреляют, -- а он, видишь, в тылу окопался..." Я молчала и не настаивала
на встрече, она плохо бы кончилась... Теперь я видела отца очень редко.
После этой встречи только через полгода, осенью. Я сказала, что жду
ребенка. Он размягчился и разрешил нам с мужем ездить в Зубалово --
"тебе нужен воздух", сказал он. Мы стали снова ездить туда, совсем одни.
Там было так пусто! Василий был на фронте со своей дивизией, потом --
корпусом. Он шел и шел в гору -- генерал, ордена, медали, -- и все
больше пил. 9-го мая 1945 года, когда по радио объявили о конце войны,
-- я позвонила отцу. Было раннее утро. Я ужасно волновалась, -- в Москве
было шумно, весело, уже все знали о победе... "Папа, поздравляю тебя,
победа!" -- смогла только сказать я, и мне захотелось плакать. "Да,
победа!" -- сказал он. -- "Спасибо. Поздравляю тебя! Как ты себя
чувствуешь?" Я чувствовала себя великолепно, как все в Москве в тот
день! Мы с мужем собрали в своей квартире всех своих знакомых, --
набилась полная квартира, пили шампанское, танцевали, пели... Улицы были
полны народу, -- я боялась выйти, я ждала уже через две недели ребенка.
Я и родила его легко -- такое веселое было у всех состояние духа, так
радостно было всем в тот май 1945 года! А отца я увидела снова лишь в
августе, -- когда он возвратился с Потсдамской конференции. Я помню, что
в тот день, когда я была у него -- пришли обычные его посетители и
сказали, что американцы сбро
сили в Японии первую атомную бомбу... Все были заняты этим
сообщением, и отец не особенно внимательно разговаривал со мной. А у
меня были такие важные -- для меня -- новости. Родился сын! Ему уже три
месяца и назвали его Иосиф... Какое значение могли иметь подобные мелочи
в ряду мировых событий, -- это было просто никому не интересно... К тому
же мой брат успел что-то наговорить отцу нелестное о моем муже, -- и
