обширна: сначала Гете и Шиллер, потом -- Чехов, Горький, и поэзия -- от
акмеистов до Маяковского и Есенина, советская литература... Я жила тогда
в мире искусства -- музыки, литературы, живописи -- которой только
начала интересоваться и о которой Анна Алексеевна тоже нам рассказывала.
Мы все тогда упивались стихами и героикой... "Как это было! Как совпало,
-- Война, беда, мечта и юность... Как это все во мне запало И только
позже лишь очнулось!" -- говорил о том времени Давид Самойлов, в чудном
своем стихотворении "Сороковые, роковые...." В ту же зиму 1942-43 года я
познакомилась с человеком, из-за которого навсегда испортились мои
отношения с отцом, -- с Алексеем Яковлевичем Каплером.
16
Алексей Яковлевич Каплер живет сейчас в Москве, учит молодых
специалистов в Институте кинематографии, пишет киносценарии, проводит
семинары, он -- признанный старый мастер кинематографа... Жизнь его
после десяти лет ссылки и лагерей вошла в свою нормальную колею, как
жизнь многих, уцелевших и выживших после ударов судьбы. Всего лишь
какие-то считанные часы провели мы вместе зимой 1942-43 года, да потом,
через одиннадцать лет, такие же считанные часы в 1956 году -- вот и
все... Мимолетные встречи сорокалетнего человека с "гимназисткой" и
недолгое их продолжение потом -- стоит ли вообще много говорить и думать
об этом? Василий привез Каплера к нам в Зубалово в конце октября 1942
года. Был задуман новый фильм о летчиках, и Василий взялся его
консультировать. Он познакомился тогда для этой цели также с Р.
Карменом, М. Слуцким, К. Симоновым, Б. Войтеховым, но, кажется, дальше
шумных застолий дело не двинулось. В первый момент мы оба, кажется, не
произвели друг на друга никакого впечатления. Но потом -- нас всех
пригласили на просмотры фильмов в Гнездниковском переулке, и тут мы
впервые заговорили о кино. Люся Каплер -- как все его звали -- был очень
удивлен, что я что-то вообще понимаю, и доволен, что мне не понравился
американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать мне
"хорошие фильмы" по своему выбору, и в следующий раз привез к нам в
Зубалово "Королеву Христину" с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена
тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной... Вскоре были Ноябрьские
праздники. Приехало много народа. К. Симонов был с Валей Серовой, Б.
Войтехов с Л. Целиковской, Р. Кармен с женой, известной московской
красавицей Ниной, летчики -- уж не помню, кто еще. После шумного
застолья начались танцы. Люся спросил меня неуверенно: "Вы танцуете
фокстрот?"... Мне сшили тогда мое первое хорошее платье у хорошей
портнихи. Я приколола к нему старую мамину гранатовую брошь, а на ногах
были полуботинки без каблуков. Должно быть, я была смешным цыпленком, но
Люся заверил меня, что я танцую очень легко, и мне стало так хорошо, так
тепло и спокойно с ним рядом! Я чувствовала какое-то необычайное доверие
к этому толстому дружелюбному человеку, мне захотелось вдруг положить
голову к нему на грудь и закрыть глаза... "Что вы невеселая сегодня?" --
спросил он, не задумываясь о том, что услышит в ответ. И тут я стала, не
выпуская его рук и продолжая переступать ногами, говорить обо всем --
как мне скучно дома, как неинтересно с братом и с родственниками; о том,
что сегодня десять лет со дня смерти мамы, а никто не помнит об этом и
говорить об этом не с кем, -- все полилось вдруг из сердца, а мы все
танцевали, все ставили новые пластинки, и никто не обращал на нас
внимания... Крепкие нити протянулись между нами в этот вечер -- мы уже
были не чужие, мы были друзья. Люся был удивлен, растроган. У него был
дар легкого непринужденного общения с самыми разными людьми. Он был
дружелюбен, весел, ему было все интересно. В то время он был как-то
одинок сам, и может быть, тоже искал чьей-то поддержки... Незадолго до
этого он возвратился из партизанского края Белоруссии, где собрал
интересный материал для фильма. Он жил в нетопленой гостинице "Савой",
куда приходили к нему его многочисленные друзья, военные корреспонденты.
Нас потянуло друг к другу неудержимо. После праздников Люся еще
несколько дней оставался в Москве, потом ему предстояла поездка в
Сталинград. В эти несколько дней мы старались видеться как можно чаще,
хотя при моем образе жизни это было невообразимо трудно. Но Люся
приходил к моей школе и стоял в подъезде соседнего дома, наблюдая за
мной. А у меня радостно сжималось сердце, так как я знала, что он там...
Мы ходили в холодную военную Третьяковку, смотрели выставку о войне. Мы
бродили там долго, пока не отзвонили все звонки, -- нам некуда было
деваться. Потом ходили в театры. Тогда только что пошел "Фронт"
Корнейчука, о котором Люся сказал, что "искусство там и не ночевало".
Смотрели "Синюю птицу", потом "Пиковую даму"; Люся признался, что
терпеть не может оперу, но нам хорошо было гулять по фойе. В
просмотровом зале К
омитета кинематографии на Гнездниковском Люся показал мне тогда
"Белоснежку и семь гномов" Диснея, и чудесный фильм "Молодой Линкольн".
В небольшом зале мы сидели одни... Люся приносил мне книги: "Иметь и не
иметь", "По ком звонит колокол" Хемингуэя,* "Все люди -- враги"
Олдингтона. Он давал мне "взрослые" книги о любви, совершенно уверенный,
что я все пойму. Не знаю, все ли я поняла в них тогда, но я помню эти
книги, как будто прочла их вчера... Огромная "Антология русской поэзии
от символизма до наших дней", которую Люся подарил мне, вся была
испещрена его галочками и крестиками около его любимых стихов. И я с тех
пор знаю наизусть Ахматову, Гумилева, Ходасевича... О, что это была за
антология, -- она долго хранилась у меня дома и в какие только минуты я
не заглядывала в нее... Мы ходили вместе по улицам темной заснеженной
военной Москвы, и все никак не могли наговориться... А за нами поодаль
шествовал мой несчастный "дядька" Михаил Никитич Климов, совершенно
обескураженный сложившейся ситуацией и тем, что Люся очень любезно с ним
здоровался и давал прикурить. Мы как-то не реагировали на "дядьку", да и
он беззлобно глядел на нас -- до поры, до времени... Люся был для меня
тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком. От него шли свет
и очарование знаний. Он раскрывал мне мир искусства -- незнакомый,
неизведанный. А он все не переставал удивляться мне, ему казалось
необыкновенным, что я понимаю, слушаю, впитываю его слова, и что они
находят отзвук... Вскоре Люся уехал в Сталинград. Это был канун
Сталинградской битвы. Люся знал, что мне будет интересно все знать, что
он увидит там -- и он сделал потрясающий по своему рыцарству и
легкомыслию шаг... В конце ноября, развернув "Правду", я прочла в ней
статью спецкора А. Каплера -- "Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда.
Письмо первое" -- и дальше, в форме письма некоего лейтенанта к своей
любимой, рассказывалось обо всем, что происходило тогда в Сталинграде,
за которым следил в те дни весь мир.
* "По ком звонит колокол" он мне достал в переводе, который уже тогда
ходил по рукам, но до сих пор не опубликован!
Увидев это, я похолодела. Я представила себе, как мой отец
разворачивает газету... Дело в том, что ему уже было "доложено" о моем
странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне очень
недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я оставила этот намек
без внимания, и продолжала вести себя так же, а теперь он, несомненно,
прочтет эту статью, где все так понятно, -- даже наше хождение в
Третьяковку описано совершенно точно... И надо же было так закончить
статью: "Сейчас в Москве, наверное, идет снег. Из твоего окна видна
зубчатая стена Кремля"... Боже мой, что теперь будет?! Люся возвратился
из Сталинграда под Новый, 1943-й год. Вскоре мы встретились, и я его
умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг другу. Я
чувствовала, что все это может кончиться ужасно. Он и сам был
обескуражен, и говорил, что статью он посылал не для "Правды", что его
"подвели друзья". Но, по-видимому, он и сам понимал, что мы привлекаем к
себе слишком опасное внимание, и он согласился, что нам надо
расстаться... Мы не звонили друг другу две или три недели -- весь
оставшийся январь. Но от этого только еще больше думали друг о друге.
Позже, через двенадцать лет, мы сопоставляли события: Люся говорил, что
лежал это время на диване, никуда не ходил и только смотрел на стоявший
рядом телефон. Наконец, я первая не выдержала и позвонила ему. И все
снова закрутилось. Мы говорили каждый день по Телефону не менее часа.
Мои домашние были все в ужасе. Решили как-то образумить Люсю. Ему
позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая рука генерала
Власика -- одна из тех же фигур, охранявших отца. Уж им то все было
известно про нас, -- даже то, чего никогда не было... Румянцев
дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы куда-нибудь в командировку,
подальше... Люся послал его к черту и повесил трубку. Весь февраль мы
снова ходили в кино, в театры, и просто гулять. Тучи сгущались над нами,
мы чувствовали это. В последний день февраля был мой день рождения, --
мне исполнилось тогда 17 лет; мы хотели где-нибудь посидеть спокойно в
этот день, и никак не могли придумать, как бы это сделать? Ни один из
нас не имел возможности придти домой к другому, мы могли только найти
нейтральное место. Но и в пустую квартиру около Курского вокзала, где
собирались иногда летчики Василия, мы пришли не одни, а в сопровождении
моего "дядьки" Климова; он был ужасно испуган, когда после уроков в
школе я вдруг двинулась совсем не в обычном направлении... И там он
сидел в смежной комнате, делая вид, что читает газету, а на самом деле
старался уловить, что же происходит в соседней комнате, дверь в которую
была открыта настежь. Что там происходило? Мы не могли больше
беседовать. Мы целовались молча, стоя рядом. Мы знали, что видимся в
последний раз. Люся понимал, что добром все это не кончится, и решил
уехать; у него уже была готова командировка в Ташкент, где должны были
снимать его фильм "Она защищает Родину", о белорусских партизанах. Нам
было горько -- и сладко. Мы молчали, смотрели в глаза друг другу, и
целовались. Мы были счастливы безмерно, хотя у обоих наворачивались
слезы. Потом я пошла к себе домой, усталая, разбитая, предчувствуя беду.
А за мной плелся мой "дядька", тоже содрогавшийся от мысли, что теперь
будет ему... А Люся поехал домой собирать вещи, чтобы через несколько
дней уехать из Москвы. 1-го марта у него была Таня Тэсс. Он сидел
грустный, подавленный, -- это мне рассказывали они оба -- Люся и Таня --
через двенадцать лет... А на следующий день, 2-го марта 1943 года, когда
он уже собрался ехать, пришли к нему домой двое, и попросили следовать
за ними. И поехали они все на Лубянку. Тут увидел Люся и знаменитого
нашего генерала Власика, приехавшего лично удостовериться, так ли все
идет, как надо. Все шло, как надо... Люсю обыскали, объявили ему, что он
арестован. Мотивы -- связи с иностранцами. Он действительно бывал не раз
за границей, и в Москве знал едва ли не всех иностранных
корреспондентов. Этого он не мог отрицать. И этого было уже достаточно
для обвинения в чем угодно... Обо мне, разумеется, не было произнесено
ни одно
го слова. Так началась для Люси иная жизнь, которая продолжалась для
него, начиная с этого дня, десять лет... 3-го марта утром, когда я
собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что было совершенно
