ярко я одета, так как неминуемо получила бы от него замечание. "На кого
ты похожа?!" -- произносил он иногда, не стесняясь присутствующих. Быть
может, его раздражало, что я не походила внешне на маму, а долго
оставалась неуклюжим подростком "спортивного типа". Чего-то ему во мне
не хватало, в моей внешности. А вскоре и внутренний мой мир начал его
раздражать. Когда началась война, прекратились и эти редкие встречи с
отцом, и для нас с ним настало полное отчуждение. А после войны мы не
сблизились снова. Я выросла, и мои детские игры и забавы, развлекавшие
отца, остались в далеком прошлом.
14
Когда в 1941 разразилась война, старший брат мой Яша отправился на
фронт уже 23 июня, вместе со своей батареей, вместе со всем выпуском
своей Академии.* Они только что закончили Академию, как раз к началу
войны. Он не сделал попытки использовать какую-нибудь, хоть самую
малейшую возможность избежать опасности -- хотя бы поехать не в самое
пекло (в Белоруссию), или, может быть, отправиться куда-нибудь в тыл,
или остаться где-нибудь при штабе. Подобное поведение было исключено для
него всем его характером, всем укладом его честной, порядочной и строгой
жизни. И, так как отец относился к нему незаслуженно холодно, -- а это
было всем известно, -- то никто из высших военных чинов не стал
оказывать ему протекцию, зная, что это встретило бы только ярость отца.
* Московская артиллерийская академия имени Фрунзе.
Не знаю, почему Яша сделался профессиональным военным. Он был глубоко
мирный человек -- мягкий, немного медлительный, очень спокойный, но
внутренне твердый и убежденный. Он был похож на отца миндалевидным,
кавказским разрезом глаз, и больше ничем... Больше он походил на свою
мать, Екатерину Сванидзе, умершую, когда ему было два года. Это сходство
бросается в глаза и на портретах. Очевидно, и характер достался ему от
нее -- он не был ни честолюбив, ни властолюбив, ни резок, ни одержим. Не
было в нем противоречивых качеств, взаимоисключающих стремлений; не было
в нем и каких-либо блестящих способностей; он был скромен, прост, очень
трудолюбив и трудоспособен, и очаровательно спокоен. Я видела лишь раз
или два, что он может и взорваться -- внутренний жар был в нем; это
происходило всегда из-за Василия, из-за привычки последнего
сквернословить в моем присутствии и вообще при женщинах, и при ком
угодно. Яша этого не выдерживал, набрасывался на Василия как лев, и
начиналась рукопашная. Яша жил в Тбилиси довольно долго. Его воспитывала
тетка, сестра его матери, Александра Семеновна. Потом юношей, по
настоянию своего дяди Алеши Сванидзе, он приехал в Москву, чтобы
учиться. Отец встретил его неприветливо, а мама старалась его опекать.
Вообще говоря, жизнь в Кремле в одной квартире с нами и учеба на русском
языке, трудно дававшемся ему вначале, -- все это было совсем не для
него. Оставшись в Грузии, он, наверное, жил бы спокойнее и лучше, как и
его двоюродные братья. Яша всегда чувствовал себя возле отца каким-то
пасынком, -- но не возле моей мамы, которую он очень любил. Первый брак
принес ему трагедию. Отец не желал слышать о браке, не хотел ему
помогать, и вообще вел себя, как самодур. Яша стрелялся у нас в кухне,
рядом со своей маленькой комнаткой, ночью. Пуля прошла навылет, но он
долго болел. Отец стал относиться к нему за это еще хуже -- я уже писала
об этом. Мне позже об этом рассказывала няня. После этого Яша уехал в
Ленинград и жил там в квартире у дедушки Сергея Яковлевича Аллилуева.
Родилась девочка, которую он очень любил, но она вскоре умерла; этот
первый брак его потом быстро распался. Яша работал в Ленинграде на ТЭЦ,
-- он был по специальности инженером-электриком. Ему бы и работать в
этой мирной профессии... В 1935 Яша приехал в Москву и поступил в
Военную Артиллерийскую Академию. Примерно через год он женился на очень
хорошенькой женщине, оставленной ее мужем. Юля была еврейкой, и это
опять вызвало недовольство отца. Правда, в те годы он еще не выказывал
свою ненависть к евреям так явно, -- это началось у него позже, после
войны, но в душе он никогда не питал к ним симпатии. Но Яша был тверд.
Он сам знал все слабости Юли, но относился и ней как истинный рыцарь,
когда ее критиковали другие". Он любил ее, любил дочь Галочку,
родившуюся в 1938 году, был хорошим семьянином и не обращал внимания на
недовольство отца. Он приходил иногда к нам на квартиру в Кремль, играл
со мной, смотрел как я делаю уроки и с напряжением ждал когда отец
придет обедать. За столом он сидел обычно молча. Яша уважал отца к его
мнения, и по его желанию стал военным. Но они были слишком разные люди,
сойтись душевно им было невозможно. ("Отец всегда говорит тезисами",
как-то раз мне сказал Яша). Яшино спокойствие и мягкость раздражали
отца, бывшего порывистым и быстрым даже в старости. До войны Яша с
семьей жил у нас в Зубалове каждое лето, а весной мы с ним вместе
занимались, готовясь каждый к своим экзаменам. У нас была там баня, а на
бане был обширный чердак, где висели сухие березовые банные веники. Там
было сухо и ароматно, мы притащили туда ковер, и занимались там вместе.
Перед началом войны Яше было тридцать три года, а мне -- пятнадцать, и
мы только-только с ним подружились по-настоящему. Я любила его именно за
его ровность, мягкость и спокойствие. А он всегда меня любил, играл со
мной, а я теперь возилась с его дочкой... Если бы не война, мы стали бы
настоящими крепкими друзьями на всю жизнь. Яша ушел на фронт на
следующий же день после начала войны, и мы с ним простились по телефону,
-- уже невозможно было встретиться. Их часть отпра
вляли прямо туда, где царила тогда полнейшая неразбериха -- на запад
Белоруссии, под Барановичи. Вскоре перестали поступать какие бы то ни
было известия. Юля с Галочкой оставались у нас. Неведомо почему (в
первые месяцы войны никто не знал толком, что делать, даже отец), нас
отослали всех в Сочи: дедушку с бабушкой, Анну Сергеевну с двумя ее
сыновьями. Юлю с Галочкой и меня с няней. В конце августа я говорила из
Сочи с отцом по телефону. Юля стояла рядом, не сводя глаз с моего лица.
Я спросила его, почему нет известий от Яши, и он медленно и ясно
произнес: "Яша попал в плен". И, прежде чем я успела открыть рот,
добавил: "Не говори ничего его жене пока что..." Юля поняла по моему
лицу, что что-то стряслось, и бросилась ко мне с вопросами, как только я
положила трубку, но я лишь твердила: "Он ничего сам не знает"... Новость
казалась мне столь страшной, что я была бы не в силах сказать ее Юле --
пусть уж ей скажет кто-нибудь другой... Но отцом руководили совсем не
гуманные соображения по отношению к Юле: у него зародилась мысль, что
этот плен неспроста, что Яшу кто-то умышленно "выдал" и "подвел", и не
причастна ли к этому Юля... Когда мы вернулись к сентябрю в Москву, он
сказал мне: "Яшина дочка пусть останется пока у тебя... А жена его,
по-видимому, нечестный человек, надо будет в этом разобраться..." И Юля
была арестована в Москве; осенью 1941 года, и пробыла в тюрьме до весны
1943 года, когда "выяснилось", что она не имела никакого отношения к
этому несчастью, и когда поведение самого Яши в плену, наконец-то,
убедило отца, что он тоже не собирался сам сдаваться в плен... На Москву
осенью 1941 года сбрасывали листовки с Яшиными фотографиями -- в
гимнастерке, без ремня, без петлиц, худой и черный... Василий принес их
домой, мы долго разглядывали, надеясь, что это фальшивка, -- но нет, не
узнать Яшу было невозможно... Спустя много лет, возвращались домой люди,
которые тоже побывали в плену, а освободившись из плена, попадали к нам
в лагеря, в тайгу, на север... Многие слышали о том, что Яша был в
плену, -- немцы ис
пользовали этот факт в пропагандных целях. Но было известно, что он
вел себя достойно, не поддаваясь ни на какие провокации, и,
соответственно испытывал жестокое обращение. Зимою 1943-44 года, уже
после Сталинграда, отец вдруг сказал мне в одну из редких тогда наших
встреч: "Немцы предлагали обменять Яшу на кого-нибудь из своих... Стану
я с ними торговаться! Нет, на войне -- как на войне". Он волновался,--
это было видно по его раздраженному тону, -- и больше не стал говорить
об этом ни слова, а сунул мне какой-то текст на английском языке, что-то
из переписки с Рузвельтом, и сказал: "Ну-ка, переведи! Учила, учила
английский язык, а можешь ли перевести?" Я перевела, он был удивлен и
доволен, -- и аудиенция была закончена, так как ему было уже некогда.
Потом еще раз он сказал о Яше, летом 1945 года, после победы. Мы долго
не виделись до того. "Яшу расстреляли немцы. Я получил письмо от
бельгийского офицера, принца что ли, с соболезнованием, -- он был
очевидцем... Их всех освободили американцы..." Ему было тяжко, он не
хотел долго задерживаться на этой теме. Валентина Васильевна Истомина
(Валечка), бывшая в то время экономкой у отца, рассказывала мне позже,
что такое же известие о Яшиной гибели услышал К. Е. Ворошилов на одном
из фронтов в Германии, в самом конце войны. Он не знал, как сказать об
этом отцу, и страдал сам -- Яшу все знали и любили. Так услышали об этом
из двух источников.* Может быть, слишком поздно, когда Яша уже погиб,
отец почувствовал к нему какое-то тепло и осознал несправедливость
своего отношения к нему... Яша перенес почти четыре года плена, который
наверное был для него ужаснее, чем для кого-либо другого... Он был
тихим, молчаливым героем, чей подвиг был так же незаметен, честен и
бескорыстен, как и вся его жизнь. Я видела недавно во французском
журнале статью шотландского офицера, якобы очевидца гибели Яши. К
статьям подобного рода надо относиться осторожно -- на Западе слишком
много всяких фальшивок о "частной жизни" моего отца и членов его семьи.
Но в этой статье -- похожи на правду две
вещи: фото Яши, худого, изможденного, в солдатской шинели,
безусловно, не подделка; и тот, приведенный автором факт, что отец тогда
ответил отрицательно, на официальный вопрос корреспондентов о том,
находится ли в плену его сын. Это значит, что он сделал вид, что не
знает этого, -- и тем самым, следовательно, бросил Яшу на произвол
судьбы... Это весьма похоже на отца -- отказываться от своих, забывать
их, как будто бы их не было... Впрочем, мы предали точно также всех
своих пленных... Во всяком случае, жизнь Яши всегда была честной и
порядочной. Он был скромен, ему претило всякое упоминание о том, чей он
сын... И он честно и последовательно избегал любых привилегий для своей
персоны, да у него их никогда и не было. Была сделана попытка
увековечить его, как героя. Отец сам рассказывал мне, что Михаил
Чиаурели, собираясь ставить марионеточную "эпопею" -- "Падение Берлина",
советовался с отцом: у него был замысел дать там Яшу, как героя войны.
Великий спекулянт от искусства, Чиаурели почуял, какой мог бы выйти
"сюжет" из этой трагической судьбы... Но отец не согласился. Я думаю, он
был прав. Чиаурели сделал бы из Яши такую же фальшивую куклу, как из
всех остальных. Ему нужен был этот "сюжет" лишь для возвеличения отца,
которым он так упоенно занимался в своем "искусстве". Слава Богу, Яша не
попал на экран в таком виде...
* Трудно считать их достоверными и, мне кажется, гибель Яши все еще
остается загадочной.
Хотя отец вряд ли имел это в виду, отказывая М. Чиаурели, ему просто
не хотелось выпячивать своих родственников, которых он, всех без
исключения, считал не заслуживавшими памяти. А благодарной памяти Яша
заслуживал; разве быть честным, порядочным человеком в наше время -- не
