сколько угодно времени, чтобы ухаживать за домом, лелеять свое одино-
чество, падать с крыши в сад, где не было никого, кроме жуков да немыс-
лимых гусениц.
Филифьонка чуть проползла вверх червяком, пытаясь уцепиться лапами за
скользкую жесть крыши, но снова скатилась назад. Ветер раскачивал раск-
рытое окно, листва в саду шелестела, время шло. На крышу упало несколько
дождевых капель.
И тут Филифьонка вспомнила про громоотвод, который тянулся от чердака
на другой стороне дома. Очень медленно и очень осторожно начала она дви-
гаться по краю крыши -- крошечный шажок одной лапой, потом другой, глаза
крепко зажмурены. а живот сильно прижат к крыше. И так Филифьонка обошла
вокруг своего большого дома, думая только о том, чтобы у нее не закружи-
лась голова. Что тогда с ней будет?
Вот она нащупала лапой громоотвод, вцепилась в него изо всех сил и
поднялась, не открывая глаз, до верхнего этажа. Она уцепилась за
узенький деревянный барьерчик, окружавший чердачный этаж, проползла нем-
ного и замерла. Потом приподнялась, встала на четвереньки, подождала,
пока пройдет дрожь в коленках, и, нимало не чувствуя себя смешной, по-
ползла. Одно окно, другое, третье... Все заперты. Собственная длинная
мордочка мешала ей, слишком длинные волосы щекотали нос. "Только бы не
чихнуть, -- подумала она, -- ведь тогда я потеряю равновесие... Не надо
смотреть по сторонам и думать ни о чем не надо". Одна тапочка согнулась
пополам, пояс расстегнулся... "Никому-то я не нужна... Вот-вот в одну из
этих ужасных секунд я..."
А дождь все капал и капал. Филифьонка открыла глаза, чуть повернула
голову на крутой скат крыши, за которым начиналась пустота. Ее лапы сно-
ва задрожали, и мир вокруг нее завертелся, голова закружилась. Она на
миг оторвалась от стены; карниз, в который она упиралась, стал в ее гла-
зах узеньким и тоненьким, как лезвие ножа, и в эту бесконечную секунду
перед ней прошла вся ее филифьонская жизнь. Она медленно отклонилась на-
зад, подальше от неумолимого и зловещего угла падения, и так и застыла
не целую вечность, потом опять приникла к стене.
Все в ней слилось в одно стремление: стать совсем плоской и двигаться
вперед. Вот, наконец, окно. Ветер плотно захлопнул его. Оконная рама
совсем гладкая, ухватиться не за что, не за что потянуть. Ни единого ма-
ленького гвоздика. Филифьонка попробовала зацепить раму шпилькой, но
шпилька согнулась. Она видела сквозь стекло таз с мыльной водой и тряпку
-- приметы спокойной повседневности, недосягаемый мир.
Тряпка! Она застряла между рамой и подоконником... Сердце Филифьонки
сильно застучало -- она видела уголок тряпочки, захлопнутый рамой и вы-
сунувшийся наружу, она ухватила его кончиками лапки и потянула медленно,
осторожно... "О, пусть она выдержит, пусть она окажется новой и крепкой,
а не старой и ветхой... Никогда больше не стану беречь старые тряпки,
никогда больше не буду ничего беречь, буду транжиркой... и убирать пе-
рестану, я слишком часто навожу порядок, я ужасная чистоплюйка... Я ста-
ну совсем другой, вовсе не филифьонкой..." -- думала Филифьонка в безна-
дежной мольбе, потому что филифьонка может быть только филифьонкой и ни-
кем другим.
И тряпка выдержала. Окно приоткрылось, ветер широко распахнул его, и
Филифьонка сделав рывок вперед, почувствовала, что она в безопасности.
Теперь она лежала на полу, а в животе у нее что-то крутилось и вертелось
-- ей было ужасно плохо.
Ветер раскачивал абажур, кисточки качались на одинаковом расстоянии
друг от друга, и на конце каждой кисточки висела бусинка. Она внима-
тельно и удивленно разглядывала их, будто видела впервые. Она никогда
раньше не замечала, что шелк абажура красный, этот ужасно красивый крас-
ный цвет напоминал солнечный закат. И крюк на потолке показался ей ка-
ким-то совсем другим.
Филифьонка стала приходить в себя. Она призадумалась: почему это с
крючков все свешивается вниз, а не куда-нибудь в сторону и от чего это
зависит? Вся комната изменилась, все в ней стало каким-то новым, Фи-
лифьонка подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Нос с одной стороны был
весь исцарапан, а волосы -- мокрые и прямые, как проволока. И глаза были
какие-то другие. "Подумать только, что у всех есть глаза. И как только
они устроены, что могут все видеть?" Ее начало знобить -верно, от дождя
и от того, что за эту секунду страха как бы пронеслась вся ее жизнь. Она
решила сварить кофе. Филифьонка открыла кухонный шкаф и увидела, что у
нее слишком много посуды. Ужасно много кофейных чашек, слишком много
кастрюль и сковородок, горы тарелок, сотни других кухонных предметов --
и все это лишь для одной Филифьонки! Кому это все достанется, когда она
умрет?
-- Я никогда не умру, -- прошептала Филифьонка и, захлопнув дверцу
шкафа, побежала в столовую, проскользнула между стульями, выбежала в
гостиную, раздвинула оконные шторы, поднялась на чердак. Повсюду было
тихо. Филифьонка распахнула дверцы платяного шкафа и, увидев лежащий в
шкафу чемодан, поняла наконец, что ей надо делать. Она поедет в гости.
Ей надо отвлечься, побыть в обществе. В компании с теми, с кем можно
приятно поболтать, с теми, которые снуют взад и вперед и заполняют собой
весь день, так что у них не остается времени для страшных мыслей. Не к
хемулю, не к Мюмле, только не к Мюмле! Только к семье муми-троллей. Са-
мое время навестить Мумимаму.
Когда у тебя возникает желание что-то сделать, нужно немедленно при-
нимать решение и не ждать, пока это настроение пройдет. Филифьонка выну-
ла чемодан, положила в него серебряную вазу -- ее она подарит Муми-маме.
Потом вылила мыльную воду на крышу и закрыла окно, вытерла голову поло-
тенцем, закрутила волосы на бигуди и выпила чашку чая. Дом обретал покой
и становился прежним. Филифьонка вымыла чашку, вынула серебряную вазу из
чемодана и заменила ее фарфоровой. Из-за дождя сумерки наступили рано, и
она зажгла свет.
"И что это мне взбрело в голову? -- подумала Филифьонка. -- Абажур
вовсе не красный, а коричневый. И все равно я отправляюсь в гости".
-==4==-
Стояла поздняя осень. Снусмумрик продолжал свой путь на юг. Иногда он
останавливался, разбивал палатку, не задумываясь о том, как бежит время,
бродил вокруг, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая. И еще много
спал. Он смотрел по сторонам внимательно, но без малейшего любопытства,
не заботясь о том, куда идет, -- лишь бы идти дальше.
Лес был тяжелый от дождя, деревья словно застыли. Все завяло и поник-
ло, только внизу, прямо на земле, расцвел потаенный осенний сад. Он под-
нимался из гнили с мощной силой. Это были странные растения, блестящие,
разбухшие, так не похожие на то, что растет летом. Голый желто-зеленый
черничник, красная, как кровь, клюква. Незаметные летом мхи и лишайники
вдруг разрослись пушистым ковром и завладели всем лесом. Лес повсюду
пестрел новыми яркими красками, и повсюду на земле светились опавшие
красные ягоды рябины. Папоротник почернел.
Снусмумрику захотелось сочинить песню. Он ждал, пока это желание
окончательно созреет, и в один прекрасный вечер достал с самого дна рюк-
зака губную гармошку. Еще в августе в Долине муми-троллей он сочинил
пять тактов, которые бесспорно могли стать блестящим началом мелодии.
Они явились внезапно, сами собой, как приходят любые свободные звуки.
Теперь настало время собрать их и сделать из них песню о дожде.
Снусмумрик прислушался и ждал. Пять тактов не приходили. Он продолжал
ждать, вовсе не волнуясь, потому что знал, как бывает с мелодией. Но ни-
чего, кроме слабого шороха дождя и журчания водяных струй, не слышал.
Вот стало совсем темно. Снусмумрик взял свою гармошку и положил ее об-
ратно в мешок. Он понял, что пять тактов остались в Муми-дален и он най-
дет их, лишь когда вернется туда.
Снусмумрик знал миллионы других мотивов, но это были летние песенки
про все на свете, и Снусмумрик отогнал их от себя. Конечно, легкий шорох
дождя и журчанье воды в ручейках -все те же самые звуки одиночества и
красоты, но какое ему дело до дождя, раз он не может сочинить о нем пес-
ню. -==5==-
Хемуль просыпался медленно, он узнавал сам себя и хотел быть кем-ни-
будь другим, кого он не знал. Он чувствовал себя еще более усталым, чем
в тот момент, когда ложился, а ведь сейчас начинался новый день, который
будет длиться до самого вечера, а за ним пойдет еще день, еще и еще, и
все они будут похожи друг на друга, как дни хемуля.
Он заполз под одеяло, уткнулся носом в подушку и подвинул живот на
край кровати, где простыня была прохладная. Потом широко раскинулся, так
что занял всю кровать, и ждал, когда к нему придет приятный сон. Но сон
не приходил. Тогда он свернулся и стал совсем маленьким, но это тоже не
помогло. Он попробовал стать хемулем, которого все любят, потом бедным
хемулем, которого никто не любит. Но он по-прежнему оставался хемулем,
который, как ни старался, ничего хорошего толком сделать не мог. Под ко-
нец он встал и натянул брюки.
Хемуль не любил раздеваться и одеваться, это наводило его на мысль,
что дни проходят, а ничего значительного не происходит. А ведь он с утра
до вечера только и делает, что руководит и дает указания. Все вокруг не-
го ведут жизнь бестолковую и беспорядочную; куда ни глянь, все надо исп-
равлять, он просто надорвался, указывая каждому, как надо вести себя и
что делать.
"Можно подумать, что они не желают себе добра", -- с грустью рассуж-
дал он, чистя зубы. Хемуль взглянул на фотографию, на которой он был
снят рядом с парусной лодкой. Этот красивый снимок, сделанный в день
спуска парусника на воду, еще больше опечалил его.
"Надо бы научиться управлять лодкой, -- подумал он, -- но я вечно за-
нят..."
Внезапно ему пришло в голову, что он занят всегда лишь тем, что пе-
реставляет вещи с одного места на другое или указывает другим, как это
делать. И он подумал: "А что будет, если я перестану этим заниматься?"
"Ничего не будет, найдутся желающие на мое место", -- ответил он сам се-
бе и поставил зубную щетку в стакан. Эти слова удивили и даже немного
испугали его, и по спине у него поползли мурашки, точь-в-точь как в но-
вогоднюю полночь, когда часы бьют двенадцать. Через секунду он подумал:
"Но ведь надо же научиться управлять лодкой..." Тут ему стало совсем
плохо. Он пошел и сел на кровать. "Никак не пойму, -- подумал он, -- по-
чему я это сказал. Есть вещи, о которых нельзя думать, и вообще, не надо
слишком много рассуждать".
Он отчаянно пытался придумать что-нибудь такое, что разогнало бы ут-
реннюю меланхолию. Он думал, думал, и постепенно в голове его всплыло
приятное и неясное воспоминание одного лета. Хемуль вспомнил Муми-дален.
Он был там ужасно давно, но одну вещь он отчетливо запомнил. Он запомнил
южную гостиную, в которой было так приятно просыпаться по утрам. Окно
было открыто, и легкий летний ветерок играл белой занавеской, оконный
крючок медленно стучал по подоконнику... На потолке плясала муха. Не на-
до было никуда спешить. На веранде его ждал кофе. Все было ясно и прос-
то, все шло само собой.
В этом доме жила одна семья. Всех их он не помнил. Помнил только, как
они неслышно сновали туда-сюда, и каждый был занят своим делом. Все были
славные и добрые -- одним словом, семья. Отчетливей всего он помнил па-
пу, папину лодку и лодочную пристань. И еще -- как просыпался по утрам в
хорошем настроении.
Хемуль поднялся, взял зубную щетку и положил ее в карман. Плохое
настроение и дурное самочувствие улетучилось, теперь он был совсем дру-
гим хемулем.
Никто не видел, как хемуль ушел -- без чемодана, без зонта. Не сказав
до свидания никому из соседей.
Хемуль не привык бродить по лесам и полям и поэтому много раз сбивал-
ся с пути. Но это вовсе не пугало и не сердило его.
"Раньше я ни разу не сбивался с пути, -- весело думал он, -- и никог-
