Семен Петрович повел Бима на веревке в глубь леса, захватив с собой
ружье. Шли вниз, в яр, освещая просеку фонариком. Дорожка уперлась в
небольшую полянку, окруженную огромными дубами. Тут Семен Петрович
привязал Бима к дереву за веревку, развернул узелок, вынул из него миску с
мясом и поставил перед Бимом, не произнося ни единого слова. И пошел
обратно. Но, отойдя на несколько шагов, обернулся, ослепил Бима фонарем и
сказал:
- Ну, бывай. Вот так.
Бим провожал взглядом удаляющийся свет фонарика и молчал - в
удивлении, в неведении и горькой обиде. Он ничего, ровным счетом ничего не
понимал. И дрожал в волнении, хотя было тепло и даже душно, необычно для
осени.
Автомобиль уехал. "Туда уехал", - определил Бим по удаляющемуся
звуку, что становился все тише и тише, а потом и совсем заглох. Звук тот
как бы проложил Биму направление - куда идти, в случае чего.
Лес молчал.
Темной-темной осенней ночью сидела в лесу собака под могучими
деревьями, привязанная на веревке.
И надо же случиться такому именно в эту ночь! Редко, очень редко так
бывает, но случилось: в конце ноября, при таком необычном потеплении,
где-то далеко далеко прогремел гром.
Сначала Бим сидел и слушал лес, проверяя вокруг, насколько хватало
чутья. Для собаки не трудно определить - какой это лес, если она хоть
однажды побывала в нем. Бим вскоре понял, что он находится там, где
когда-то был с хозяином на облаве. Тот самый лес. Но волком пока нигде
поблизости не пахло. Бим прижался к дереву боком, прижух в непроглядной
темноте, слился с нею, одинокий, беззащитный, брошенный человеком,
которому он не сделал никакого зла.
внутренне, где-то в самых глубинах существа, инстинктом, Бим понял,
что к Толику теперь идти не надо, что он теперь пойдет к своей родной
двери, только туда и больше никуда. И так ему захотелось туда, что он,
забыв о веревке, рванулся от дерева изо всех оставшихся сил и упал: боль в
груди отдалась во всем теле и подкосила его. Теперь он лежал недвижимо,
вытянув все четыре лапы. Но это продолжалось недолго, он вновь поднялся и
вновь сел к дереву, казалось смирившись со свей судьбой.
В черной ночи еще раз пророкотал гром, теперь уже ближе, и прокатился
по безлистому лесу грузно и широко. Подул ветер, ветви деревьев заныли,
как от предчувствия беды, стволы, что послабее, закачались, и наконец все
слилось в единый тревожный черный шум, в котором отчетливо выделялся стон
полусухой осины. Она ритмично скрипела и скрипела где-то у корня, уже
надломившаяся и изношенная. Ее глухой тоскливый стон пугал Бима больше,
чем весь шум леса.
А лес шумел, шумел и шумел. А ветер все разыгрывался полным и
единственным властелином в кромешной тьме, разыгрался так, что застонали и
дубы. Биму казалось, что кто-то черный-черный, огромный распластался над
могучими дубами, над безнадежной, умирающей старой осиной, над ним,
затерявшимся в этой суровости псом и этот черный бил полами черного плаща
по верхушкам леса, обхватывал деревья и качал их в дикой пляске, шаманил,
подергиваясь и извиваясь, крича и завывая в стоголосой дикости.
Биму стало так жутко, что боль в теле на время отошла, забылась. Он
вдавился в ствол дерева, влип. Ветер начал бросать на лес холодом, отчего
внизу яра потекла знобящая струя и сразу же пронизала Бима. Так всегда
позднее потепление резко сменяется похолоданием. Бим передвинулся на
другую сторону ствола, от ветра, и так, чтобы против ветра следить чутьем,
а под ветер - глазами. Но впереди было непроглядно темно. Бим дрожал.
Вдруг, как огненным узким ножом, молния рассекла черноту, на секунду
осветив строптиво воющий лес, а вслед за нею что-то грохнуло вверху,
ударило, задребезжало чем-то разбитым, ухнуло вниз и покатилось по лесу в
разные стороны. Молния и гром будто испугали шамана, и он стал убегать,
убегать, а потом и совсем затих и тогда застучали сверху капли. Дождь был
короткий, сильный, холодный. Потом и он перестал.
Лес теперь потихоньку ворчал, отряхиваясь и оправляясь, словно после
боя. Но вдруг осина скрипнула, затрещала, цепляясь за другие деревья,
прощаясь с соседями, жутко зашумела и повалилась на землю, ломая свои
ветви в горестной предсмертной безнадежности: выдержала последний бой и
пала. Осина стояла близко от Бима, ему было тревожно слышать смерть дерева
и страшно оттого, что она падала, как ему вначале казалось, прямо на него.
Он в ту минуту попятился от своего рокового дуба, натянув веревку, но...
Веревка есть веревка.
Бим сидел до рассвета, продрогший, больной, измученный. Перед ним
стояла миска с мясом - к нему он так и не прикоснулся.
Перед рассветом далеко завыл волк. Один провыл: больше к очередной
перекличке в лесу не оказалось. То был самый хитрый, спасшийся тогда от
облавы волк. Бим приподнял шерсть на холке, застучал зубами и слушал,
слушал, слушал, хватал чутьем воздух, глубоко втягивая. Он приготовился к
встрече, ничуть не подозревая, что в нем есть храбрость самозащиты,
которую можно назвать героизмом отчаяния (ведь укусил же он серого дядьку,
чуть не сбив его с ног!). Но волк на этот раз не пришел. Ветра уже не
было, так что издали зверь не мог зачуять Бима, а время заброда по его
участку, видимо, еще не наступило. Однако Бим в напряженном ожидании,
незаметно для самого себя, уже натянул веревку, отчего ошейник стал душить
его до хрипоты. Тогда Бим попятился к дереву, прижался задом к стволу,
перехватил коренными зубами веревку и... Перегрыз. Как ножом отхватил!
Свершилось!
Бим свободен, хотя и одинок в дремучем лесу.
Так любая собака, в конце концов, и поступает, хотя у разных пород
это происходит по разному: цепные сторожевые - те перегрызают веревку
немедленно, так как они любят только прочные цепи. Моська хотя и не
перегрызает, но, будучи привязанной на веревочку, начинает биться,
вертеться, вопить и может даже удушиться. Гончие долго думают, но
перегрызают. Интеллигентная собака, что работает по красной дичи, просидит
много дней в ожидании хозяина, но веревку перегрызет только в минуты
опасности или в отчаянии, когда станет ясно, что никто уже не придет на
помощь. Вот так и Бим: пришел срок, и он сделал то, чему быть должно.
Бим отошел от дерева осторожно, оглядываясь, прислушиваясь к лесу.
Неожиданно неподалеку застрекотала сорока. "Тут кто-то, кто-то, кто-то
есть! Кто-то есть, кто-то кто-то есть, кто-то есть!" И Бим немедленно, с
первого же предупреждения сороки, остановился в чаще молодого дубняка,
плотно окружившего старый толстенный дуб вековик. Боли он уже почти не
чувствовал, она ушла куда-то в глубину. Он прилег на листву, вытянув шею и
прижав голову к земле. Сорока прокричала близко - Бим увидел ее на высоком
дереве. Он, конечно, ушел бы, не теряя ни минуты, но сорока кричала об
опасности с той стороны, куда надо было идти Биму. Ждал он в трепете, в то
же время с решимостью, и еще с благодарностью к сороке за своевременное
сообщение о враге. Спасибо тебе, сорока!
Только хищные животные ругают эту птицу, замечательную вестунью,
урожденную с телеграфом на хвосте, добровольную служку мирных жителей
леса. Не будь сороки, население, бегающее и летающее, было бы окончательно
лишено информации о жизни леса.
Волчица вышла на край поляны и остановилась. Передняя нога у нее
кривая (значит, она когда-то была ранена человеком). Прихрамывая, она
переступила еще несколько шагов, повернула голову точно к Биму и с
разлету... Бросилась в его сторону. Но промахнулась - помешала неисправная
нога. Бим ускользнул от нее в самый последний момент, прыгнув в сторону.
Зверь, повернувшись и как бы подпрыгнув на трех ногах, кинулся вновь на
Бима. Однако тот юлой откатился за дуб и почувствовал спиной отверстие,
дупло. И тут же, в момент второго промаха волчицы, в ту же секунду,
протиснулся в дупло, выставил зубы, зарычал неистово и стал лаять так, как
никогда в жизни не лаял, - как гончая по следу, как лайка у берлоги, без
передыху. Голос Бима зазвенел по лесу одним единственным словом, понятным
каждому: "Беда-а! Беда-а!" А лес подхватил и помогал эхом: "Беда-а!
Беда-а!!!"
Спасибо тебе, лес!
И понеслось от сороки к сороке, быстрее телеграфа, тревожное
оповещение: "Кто-то кого-то есть, кто-то кого-то есть, кто-то кого-то,
кто-то кого-то..." Лесник на кордоне определил, что и собачий неистовый
лай, и редкостное беспокойство сорок - не к добру. Он взял ружье, зарядил
картечью и пошел в глубину леса. Человек шел смело, потому что лес был
почти что его домом, а обитатели лесные знали его в лицо. Да и он знал
многих из них, знал в лицо и волчицу, но почему-то не убивал ее. "Не
затесался ли кто из молодых охотников на законную собственную территорию
волчицы, не испугался ли ее и не забрался ли на дерево, оставив собаку на
растерзание?" - подумал он, поторапливаясь. Лай раздавался издалека, в
самом конце волчьего яра, но вдруг оборвался. "Готова!" - Решил он и пошел
теперь уже тише, хотя и в том же направлении. Эх, а надо было бы спешить.
Спешить бы!
Что же там произошло, у дуба векового?
Волчица была "тертая": она отошла от дупла, чтобы Бим замолк, знала,
что вместе с собачьим лаем всегда появляется человек с ружьем. Бим потому
и примолк, что волчица уже не бросалась на него. Через некоторое время она
передвинулась ближе и села, не спуская с Бима глаз. Так две собаки
смотрели друг на друга око в око: собака дикая, далекий родич Бима и враг
человека, и собака интеллигентная, которая не может жить без доброты
человека. Волк ненавидит всех людей, а Бим любил бы всех их, если бы они
все же были добрыми к нему. Собака - друг человека и собака - враг
человека смотрели друг другу в глаза.
Волчица понимала, что в отверстие дупла ей не пролезть, но она
подошла к нему, потянулась мордой. Бим попятился в глубину, оскалив зубы,
но уже не лаял, он был в своей крепости недосягаем.
Сколько времени так продолжалось бы, неизвестно. Но вот волчица
повела носом вокруг, резко повернулась от дупла и, пригнувшись, как перед
опасностью, шаг за шагом стала продвигаться к полянке, к тому дубу, за
который был привязан Бим. Шла она с каким-то ужасом, опустив хвост-полено.
В страсти охоты за Бимом она пропустила это место, потому что ночной
дождь сильно смыл запахи, а теперь, как только немного обветрело, она их
обнаружила: веревка на дереве, миска с мясом. О, она знала уже, что это
означает: здесь был человек! Человеком пахнет веревка, железом пахнет
круглый предмет, а следы тоже е_г_о мясо же - обман, предательство,
капкан. Она чуть приостановилась, прыгнула в сторону и побежала, как от
великой напасти. Так волк убегает от капкана, поставленного неумело - не
замаскированного внешне и по запаху.
Убежала от Бима последняя в лесу, храбрая и гордая волчица.
...Единственное существо на земле, какого ненавидит волк, это -
человек. Ходят по земле последние волки, и ты, человек, убьешь их, этих
вольнолюбивых санитаров леса и поля, очищающих землю от нечисти, падали,
болезней и регулирующих жизнь так, чтобы оставалось только здоровое
потомство. Ходят последние волки... Ходят для того, чтобы уничтожать
чесоточных лисиц, оберегая от заразы других, ходят для того, чтобы
ослабевшие от эхинококка зайцы не распространяли болезнь в лесах и полях и
не производили потомства хилого и порочного, ходят для того, чтобы в годы
размножения мышей, несущих туляремию, уничтожать их в огромных
количествах. Ходят последние волки по земле.
