может и пасти стадо, и ухаживать за "своей" скотиной, и пахтать масло,
помогая матери, если свободен, конечно, и чистить по морозу "нашу" свеклу,
и копать "свою" картошку.
А Хрисан Андреевич разъяснял дальше:
- Как положено по уставу, так и действуем все: там - наше, а тут -
мое. Я вот отнес барашка в город. А как же? Кормить поить народ надо - мы
к тому приставлены. И мать отнесла яйца. И масло. Все по уставу, все
планово. Жизня, Алешка, наладилась хорошо, обуты, одеты не хуже учителя
аль председателя, телевизор есть и все такое, деньжонки есть по
потребности. А что работаем много, так, окромя крепости, от этого ничего
не бывает. Только вот водку не надо пить, - наставлял Хрисан Андреевич.
- А сам пьешь, - резонно заметил Алеша. - Раз не надо - и не надо.
Проку-то!
- Это ты правильно, - согласился отец. - Разве что бригадира уважить,
так это ж не нами заведено... А Клим - что? Клим - ворюга. Как это так:
пойти к соседу и украсть курицу? Это же надо потерять всякую совесть. Куда
там! пропал человек.
В ожидании Черноуха Алеша и Хрисан Андреевич проговорили так до
одиннадцати вечера. Потом ходили вокруг двора. Заглядывали к поросятам,
под крыльцо (может быть, убежал от Клима да и спрятался). Наконец Хрисан
Андреевич пошел сам.
Наталья, жена Клима, тихая и забитая мужем, та самая, что уронила
слезу на свекольный лист, сказала горестно:
- Не пришел еще, бродяга. Заночевал где-нибудь, издолище. Либо запил,
окаянный. Ох, горе мое! Считай, теперь завтра придет, шатун. А собаку он
никуда не денет, знаю его. Приведет.
Хрисан Андреевич вернулся домой, рассказал, что слышал, и они с
Алешей улеглись на покой, разговаривая шепотом, чтобы не будить мать. Они
не слышали, как приходил Черноух на крыльцо, как подкрадывался и убежал
Клим, как ушел их добрый новый друг от злого человека.
Утром отец разбудил Алешу:
- Вставай. На крыльце свежие следы: пришел Черноух.
Вдвоем они стали искать, звать, свистеть, но Черноух уже не мог их
услышать. Хрисан Андреевич почти бегом затрусил до Клима, разбудил его.
- Привел же, привел, - басил тот хрипло и недовольно. - За полночь
привел, не хотел тебя будить... Хочешь... Следы свои покажу... А ты вот
меня разбудил, растревожил. Как думаешь: по человечески ты поступаешь или
как? Да и кобель твой негодный для охоты. Сдался он мне - не буду его
брать никогда.
Хрисан Андреевич не спорил: с этим только свяжись.
Они обошли с Алешей все село, огороды, были на колхозном дворе (не у
собак ли Черноух в гостях). Нет, никто нигде не видел Черноуха. Пропал
Черноух.
- Стало быть. Клим его побил, - догадался Хрисан Андреевич. - Убег
Черноух.
А у Алеши щемило сердце от жалости и горя. Он стал рассматривать пол
на крыльце: следы уже высохли, но место, где лежал Черноух, осталось
заметным. Алеша наклонился и неожиданно кинулся в дом с криком:
- Папаня! Кровь!
Тот выбежал, присмотрелся: там, где лежала голова Черноуха, остались
высохшие пятнышки от слюны, перемешанной с кровью.
- Зверь! - сказал Хрисан Андреевич. Подумал и предупредил Алешу: -
Смотри не связывайся с этим человеком - беды наживешь. Вот что: пойдем-ка
по пути Черноуха - кроме остановки ему некуда.
Они добрались до автобусной остановки, по дороге зовя и выискивая
Черноуха, долго там поджидали да и ушли домой. Думалось, если шел сюда, то
теперь он уже далеко-далеко. В этот день они проходили неподалеку от того
стога, где отлеживался Бим, их Черноух.
Вечером Алеша несколько раз выходил на крыльцо, ждал, звал. А потом
вернулся в сени, сел у собачьей будки, набитой сеном, и заплакал,
откровенно, по-детски, всхлипывая и размазывая рукавом непослушные слезы.
Хрисан Андреевич услышал. Вышел в сени, включил свет.
- Э, да ты, никак, того? - удивился он.
- Того, - ответил Алеша, вздрагивая.
Отец провел шершавой, деревянной ладонью по волосам сына и
проговорил:
- Это хорошо, Алеша... Душа в тебе есть, мальчик...
Вышла и Петровна.
- Жалко Черноуха? - спросила она.
- Жалко, маманя!.. Жалко...
- Горе-то какое, отец, - всхлипнула она. - Что же теперь поделаешь,
Алешенька... Так тому быть... Жалко...
...А в это самое время Бим уже лежал под лавкой павильончика
автобусной остановки.
Лежал и ждал. Ждал он только одного - рассвета.
13. ЛЕСНАЯ БОЛЬНИЦА. ПАПА С МАМОЙ. ГРОЗА В ЛЕСУ
Как только забрезжил рассвет, Бим попробовал встать, но это было
нелегко, почти невозможно. Главное, трудно разогнуться из калачика: что-то
застыло теперь внутри будто склеило там. Кое-как, не по собачьи, он
сначала вытянул одну заднюю ногу, как курица из под крыла, потом - вторую,
уперся ими в стенку и выполз из под лавки. Чуть полежал и пополз из
павильона. Сел. Отекшие ноги стали отходить. Превозмогая боль и утешая ее
слабым поскуливанием, про себя, он пошел - сначала с трудом, чиркая лапами
о землю, потом все прочнее и прочнее.
Попробовал малость впритруску - так боль в груди меньше. И вот он
легонько-легонько потрусил и потрусил вперед. Со стороны, конечно,
показалось бы, что собака и не бежит и не идет, а сучит ногами, почти не
сотрясая тела. Так Биму легче. Он почувствовал, что ему и вообще стало
легче от трав и движения. И он семенил и семенил по бровке шоссе.
Шел по левой стороне дороги, против встречных автомобилей. Он
безусловно не знал "Правил уличного движения по дорогам СССР" и никакой
логики и целесообразности, как могло показаться встречным шоферам, в его
законном движении не было - просто инстинкт подсказывал: этой стороной
меня везли сюда, этой же стороной пойду и обратно. Люди, мелькающие в
окошках автомобилей, обязательно думали: "Умная собака какая - соблюдает
правила движения. Но больная". На самом деле тут никакого разума особого
не требовалось, чтобы подтвердить, что соответствующая статья правил
удовлетворяет требованиям безопасности.
Долго семенил Бим - может, три, может, четыре часа (с остановками и
отлежками больше, конечно). Скорость его не превышала скорости пешехода,
возможно, чуть-чуть даже и больше. И то уже хорошо!
Но вот он, неожиданно для самого себя, узнал ту самую автобусную
остановку, где они всегда сходили с Иваном Иванычем перед началом охоты.
Узнал!
Около павильона стояли люди в ожидании автобуса. Бим приостановился,
не доходя до них, и свернул влево, на ту дорогу, по какой хаживал на
охоту. Кто-то засвистел ему вслед, кто-то заулюлюкал, кто-то крикнул:
"Бешеная!" Бим не обращал внимания. Он даже пытался прибавить ходу, пробуя
перейти в намет, но это ему не удалось, скорость не прибавилась, только
стало еще труднее.
Главное - туда. Туда, где, возможно, был недавно или скоро будет Иван
Иваныч. Туда, вперед.
Бим трусил к лесу. На опушке он остановился, осмотрелся и пошел в
лес. Неподалеку сразу же отыскал знакомую полянку и стал у пенечка как
вкопанный. Постоял, проверил носом вокруг, не сходя с места, нашел тот
пенечек, принюхиваясь вплотную к земле. И вдруг как-то решительно лег у
пенька на палую листву: здесь, вот здесь сидел всегда Иван Иваныч перед
охотой. Бим вытянул голову и терся, терся ею о желтые листья на том месте,
где стояли когда-то ноги его друга, хотя всякие запахи давно выветрились.
А день тот был теплый-теплый!
Бывает поздней осенью, даже и после зазимка вернется лето и зацепит
уходящую осень огненным хвостиком. И осень растает, разнежится и
притихнет, словно ласковая собака, которую гладит женщина. И тогда лес
запахнет прощальным ароматом палой листвы, рубиновыми плодами шиповника и
янтарем барбариса, терпким и острым, как перец, копытнем, белым грибом,
никем не тронутым, уже развалившимся, пропитанным водой, но все еще
пахучим, напоминающим о прошлых погодах и потечет по лесу улыбчивый добрый
дух от сосны к березе, от березы к дубу, а тот ответит могучими запахами
силы, крепости лесной и вечности. В запахах леса есть что-то вечное и
неистребимое, особо ощутимое в теплые, мягкие и ласковые прощальные
последние дни уходящей осени. Она уже освободилась от нудных дождей,
злючих наскоков зазимья и дотошных, все обволакивающих иголок инея: все
ушло, все в прошлом. И будто осень, засыпая, видит сон о лете, а нам
показывает свои божественные видения во всем величии одухотворенной
красоты и в животворящих ароматах земли. Благо тому, кто сумел впитать в
себя все это с детства и пронес через жизнь, не расплескивая ни капли из
дарованного природой сосуда спасения души!
В такие дни в лесу сердце становится всепрощающим, но и
требовательным к себе. Умиротворенный, ты сливаешься с природой. В эти
торжественные минуты сновидений осени так хочется, чтобы не было неправды
и зла на земле. И в тишине уходящей осени, овеянный ее нежной дремотой, в
дни недолгого забвения предстоящей зимы, ты начинаешь понимать: только
правда, только честь, только чистая совесть, и обо всем этом - слово.
Слово к маленьким людям, которые будут потом взрослыми, слово к взрослым,
которые не забыли, что были когда-то детьми.
Может быть, поэтому я и пишу о судьбе собаки, о ее верности, чести и
преданности. О той самой собаке, которая лежала в тот теплый-теплый
осенний день в лесу у пенечка. И тосковала.
Итак, в один из счастливых дней природы в лесу лежала несчастная
собака Бим. А день был - боже мой! - теплый-теплый!
Но земля-то была холодная. Поэтому Бим свернулся у пенечка, будто в
ногах у хозяина, отдохнул маленько и пошел потихоньку лесом, что-то
выискивая. Захотелось есть. У свежесваленного осокоря он стал грызть
сочную его кору, вкусную, любимую пищу лосей. Подозревал ли Бим, что и эта
кора - целебная для него?
Впрочем, людям, может быть, и невдомек, что тончайшее чутье собак,
возможно, отличает полезные запахи от вредных. Ведь не стал же Бим есть
ядовитый копытень, а у корня валерианы остановился. Почему собаки и кошки
любят ее запах? Тоже неизвестно. Но Бим кое как копнул разок-другой
мягкую, пухово-листовую землю, отгрыз корешок и съел. И еще съел. Корень
валерианы почти сверху - достать его не трудно. Съел он столько, сколько
надо, никак не больше, покрутился на месте, будто вытаптывая и готовя
место для лежки, но место не понравилось (тоже неизвестно почему). Сделал
небольшой круг, потом сузил его, напал на старый фронтовой окопчик,
забитый доверху листьями, спустился туда и вновь закружился на месте. Уже
он обтоптал себе глубокую и мягкую постель, но, видимо, не хотел ложиться,
как бы борясь со сном, однако же как-то рывком упал в постель и тут же,
немедленно, уснул крепким сном.
Валериана взяла свое. Купырь называется в тамбовской области. Но ни в
какой области и губернии здоровые собаки не ели и не едят корень купыря,
разве что потрется какая мордой о него, а вот больные едят. Бим в этом
смысле был не хуже других собак, хотя и интеллигент. Вот он и съел. Так
что очень прошу вас: тише. Тише. В той ямке спит наш добрый Бим.
Уже третьи сутки ничего не ел Бим, кроме трав, и не спал от боли и
настороженности, пожалуй, и давно так не спал крепко. В ямке было тепло и
тихо. Лес, лечил его травами и целительным воздухом. Спасибо тебе, лес!
Проснулся Бим уже перед вечером. Вышел наверх. Идти хоть было и
трудно, но уже легче, намного легче, чем утром. Внутри отмякло. Только вот
сил все еще не было. Он сходил к родному пенечку, посидел немного и
вернулся к своему логовцу. Опять посидел. И опять проверил юзом,
